Бесплатный фрагмент - Буркачан

Ах, если бы мог Алесь тогда заглянуть в будущее, то узнал бы, что определённая его отчимом-генералом судьба военного человека будет ограничиваться строгими рамками воинских уставов и законов и чужая властная воля всегда будет довлеть над его желанием, его поступками, его любовью! Так будет в Суворовском, в училище воздушно-десантных войск, на офицерской службе в разных краях страны (и не где хочется, а куда прикажут ехать); так будет на войне в Афганистане, в плену у моджахедов, на допросах на Лубянке. И только оступись — никакие заслуги и ордена не станут мягкой подушкой! Потому что больше всего в стране, которой он служил, следовали буквам закона, а из них, увы, никогда не складывалось слово «человечность».

И вот стоит он снова на Красной площади у Мавзолея Ленина, такой же одинокий, как и сорок лет назад, но уже в другой стране, с другим флагом, с другим правительством. Значит, всё, к чему призывал, о чём писал, что совершил этот великий человек двадцатого столетия — миф? Напрасная кровь и десятки миллионов человеческих жизней? В том числе и его, Алеся, загубленная жизнь! Всё возвратилось на прежний круг капиталистических отношений. Теперь известное положение марксизма-ленинизма о мире капитала Homo homini lupus est он испытал на собственной шкуре. Вряд ли ещё были времена, когда человек становился волком по отношению к другому человеку в такой оскальной непримиримости!

Люди у Мавзолея, как и в советское время, стояли в затылок друг другу с желанием посмотреть на великого мертвеца погибшей страны Советов, но Алесю уже не хотелось, как в детстве, посетить усыпальницу. В глазах посверкивали золотые маковки храма Василия Блаженного. Наверное, ошибся тогда благородный генерал и повёл его, мальчонку-несмышлёныша, по дороге к мавзолею, а надо было бы к храму! Верить нужно в незыблемое, ведь вера — осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Но к храмовому пути в настоящий момент Алесь был не готов.

Голову будоражили думы о предстоящей старости. Надо определяться на спокойную осёдлую жизнь, найти последний причал, обетованный уголок. Позвал его к себе старый верный друг по армейской службе Степан Гекчанов. Он, как и Алесь, шесть лет маялся в рабском плену у афганских моджахедов. Степан жил на забайкальском севере, в районном селе с красивым эвенкийским названием Осикта, входящем в область с центром в Лесогорске. Это устраивало Алеся: там были могилы матери и сестры — единственное место на земле, которое могло ещё связывать его с жизнью. Как же прав был Пушкин: там «обретает разум пищу», ибо что, действительно, может быть важнее, чем любовь «к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам»?

На площади появилась группа иностранных туристов и остановилась неподалёку от Алеся. Он обратил внимание на восточную женщину необычайной красоты, которая внимательно его изучала. Ему показалось, что они уже встречались. Она отделилась от группы и лёгким шагом направилась к Алесю. Извинительная улыбка осветила лицо.

— Здравствуйте, — поприветствовала она на чистом русском языке. — Простите, если я нарушаю ваш покой!

Чёрные глаза её с необъяснимой тайной в глубине взглянули на него ласково, и длиннющие, едва не касающиеся бровей ресницы затрепетали. Где-то Алесь уже видел эти прекрасные восточные глаза!

— Простите, если я ошиблась. Вы Седой? Вы Алик Седой?

Когда Алесь воевал в Афганистане, это был его позывной. Уходя на задание, бойцы группы специального назначения оставляли в особом отделе штаба части документы, а друг к другу обращались только по вымышленным именам и фамилиям.

— Да, — с некоторой паузой ответил Алесь, мучительно вспоминая, где он мог встречать эту женщину.

— Прошло более десяти лет, — улыбнулась она, — тогда я была маленькой девочкой, и вы забыли меня. Вспомните Афганистан. Горы. Реку. Разгромленный караван. Вы спасаете меня и младшего брата. Вспомните, как вы несли меня, раненую, на руках по безлюдной пустыне! Я — Асинат.

— Асинат? — Алесь с трудом проглотил горячий комок, подступивший к горлу. — Асинат!

Конечно же, он не забыл то ущелье и тот бой, в котором его тоже ранило.

— Вас трудно узнать… Вы стали такой ослепительно красивой! Вот только глаза остались прежними. По глазам я вижу, вы — Асинат! — Алесь хотел было припасть губами к её руке, но вовремя опомнился. Заметив это, Асинат сама обняла спасителя за шею и трижды, по-русски, поцеловала в щёки. От её волос, схваченных на затылке красивой заколкой в виде ящерки, исходил тонкий древесный аромат.

— Я никогда не забывала вас. Папа говорил, что помог вам освободиться из плена. Я надеялась, что ваша судьба на родине сложится счастливо. Так ли это?

— Так, Асинат, — с некоторой печалью ответил Алесь.

И женщина почувствовала фальшь в его голосе.

— Чем я могу помочь вам?

— У меня всё в порядке, Асинат. Сейчас я уезжаю далеко в Сибирь. Там меня ждёт хорошая работа. Как вы? Чем вы занимаетесь? — сменил тему Алесь.

— Я живу в Москве, работаю вместе с мужем в турецком посольстве. Почему? После того как в Афганистане к власти пришли талибы, мы были вынуждены бежать в Турцию. Папа стал владельцем судоходной кампании. Брат — припоминаете его? — служит в турецкой армии в чине полковника. Муж — дипломат. У меня трое детей — мальчики.

— Я рад за тебя, Асинат, честное слово, очень рад! Это закономерно… После всего, что ты пережила!

Этот неожиданный переход Алеся в обращении на «ты» растрогал Асинат.

— Дорогой мой Седой, я долгие годы разыскивала тебя, но ответа из России не получала. А когда оказалась в Москве, то сразу же обратилась в архив Министерства обороны. Мне дали горькую справку: Алик Седой пропал без вести в Афганистане, то есть, скорее всего, погиб. Но я-то знала, что тебя освободили и ты вернулся на родину!

— Асинат, Асинат, — с некоторым смущением сказал Алесь, — Седой — мой позывной, а настоящая фамилия другая. Тебе просто не захотели её назвать.

— Я подозревала, но не теряла надежды. Аллах вознаградил меня!

— Аллах? — улыбнулся Алесь.

— Да. Я ведь мусульманка.

Кто-то из группы туристов окликнул Асинат.

— Мы можем с тобой встретиться здесь, в Москве?

— Нет, — грустно покачал головой Алесь, — я сегодня уезжаю.

— Как жаль! Тогда, — Асинат достала из сумочки блокнот и авторучку, — вот мой московский и стамбульский адреса. Напиши мне. Напиши мне, пожалуйста, о себе, как устроишься на новом месте. В России сейчас так тяжело живут люди… Я помогу тебе: у меня очень обеспеченная семья. И папа, и брат — они помнят тебя. Мы умеем быть благодарными!

Кто-то повторно, но уже более требовательно позвал Асинат. Группа уходила с площади.

— Я сопровождаю важных персон, — извинилась Асинат, — не могу задерживаться.

Она посмотрела на Алеся глазами, полными слёз и, уходя, добавила:

— Ты так возмужал, мой милый Седой… Стал ещё статней, чем был прежде!

Алесь махнул рукой ей вслед.

«А как бы сложилась моя жизнь, — подумал он, — если бы я остался тогда в Афгане, как предлагал отец Асинат, командир отряда узбекских моджахедов? Наверное, неплохо. По крайней мере, лучше, чем сейчас. Да что теперь об этом!»

Алесь зажал в себе тонко и печально зазвеневшую струну.

Билет на поезд Москва — Владивосток он купил без помех, вложив в паспорт безграничную благодарность кассиру. Он даже и предположить не мог, какой судьбоносной окажется эта похрустывающая оранжеватая бумажка, дающая право ехать в купе спального вагона прямого сообщения. Двойной подарок преподнесёт ему судьба.

Поезд отправлялся вечером, и оставшиеся до отъезда часы Алесь побродил по весенней Москве, навестил могилу генерала, забытую и заброшенную. «Как устроюсь на новом месте стабильно, подзаработаю деньжат, приеду сюда и приведу всё в порядок», — усовестился он.

Москва тоже показалась заброшенной, омерзительно чужой, бездушной, неприбранной, крикливой, набитой злыми и куда-то вечно бегущими людьми. Не приведи Господь упасть — затопчут!

Несколько раз Алесь справлялся у прохожих, как пройти на такую-то улицу, на каком транспорте проехать. Отвечали неприветливо или, хмыкнув, просто проходили мимо с непроницаемыми лицами. На Кузнецком мосту его пыталась ограбить четвёрка рослых пьяных подростков. Разбросав любителей лёгкой наживы по проезжей части, причём один едва не угодил под колёса автомобиля, Алесь бегом бросился с места разбоя: не хватало ещё попасть в милицию, тем более с его биографией! Рядом ржаво запищали тормоза «Жигулей».

— Эй, мужик, садись! Увезу от погони!

Алесь, не раздумывая, прыгнул в открытую кабину.

— Куда?

— На Ярославский!

— Тут километров пять. Но возьму дорого!

— Идёт. Гони.

Водила оказался словоохотливым, но, какой бы темы он ни касался, всё крутилось вокруг денег. Вдруг вспомнился Гоголь, его бессмертный Чичиков, уезжающий из родного дома с напутственным словом папаши, чтобы наживал, берёг сынок каждую копеечку: «Копейкой всё прошибёшь!» Такое время одурманило Москву, да что её, всю Россию-матушку! На копейку поставили даже честь и совесть.

Попутчиками в купе вагона оказались две старушки, одетые во всё чёрное. Ехали куда-то на похороны. Об этом их разговор и кружил. Алесь залез на верхнюю полку, попытался заснуть. Промаявшись часа два, ощутил голод и отправился в ресторан. За окнами вагона уже разметнулась холодная весенняя ночь второй половины мая. Свободными в ресторане оказались только три места у стола, за которым сидел человек крепкого телосложения, с бычьей шеей и ёжиком побитых сединой волос.

— Надеюсь, не побеспокою, если составлю компанию? — сказал Алесь, устраиваясь за столом и вглядываясь в его мясистое лицо.

— Садись, чего там, не помешаешь! Вдвоём рюмахи пойдут веселее, — ответил тот, скаля в пьяной улыбке два ряда стальных зубов. — Давай знакомиться, — протянул он руку. — Жека! — сверкнул он раскосыми наглыми глазами.

— Андрей, — соврал Алесь и пожал потную ладонь Жеки.

— Андрей-воробей, держи хрен бодрей, — поскабрезничал тот, настраиваясь на тон рубахи-парня.

Алесь заказал в буфете графин водки, по две порции гуляша, салата, колбаски и жареных кур.

— Я угощаю.

Жеке такой жест пришёлся по душе. Он уже нагрузился хмелем до поросячьих глаз, но от продолжения ужина за чужой счёт отказаться не мог.

— Ну, за что пьём? — поднял рюмку Алесь.

— А за тех, кто командовал ротами, — чуть запинаясь языком, многозначительно ответил Жека.

— А ты командовал?

— Не-е-е. Поменьше. Я был старшим сержантом.

— На фронте?

— А как же! На японском. Бил самураев на Дальнем Востоке.

По опыту Алесь знал: если человек начинает говорить о боевых делах от первого лица — бил, занимал города, брал в плен, — значит, скорее всего, отсиживался где-нибудь в прифронтовом тылу, не стремясь к военным подвигам и наградам.

Когда Алесь спросил Жеку о последних, тот сердито замахал рукой:

— А на хрена они мне, эти железки? Звенеть должно не на груди, а в кармане!

— Тоже верно, — согласился Алесь, — ну, а после войны?

— Служил во внутренних. Эшелоны сопровождал с зеками да переселенцами. Хотя последние мало отличались от зеков, — ухмыльнулся Жека. — Непритязательные были. За лучшей жизнью, видите ли, ехали, дураки! — заржал он, а следом подмигнул, — Давай, брат, давай, наливай ещё!

Кровь прихлынула к вискам Алеся. И крутнулось назад колесо памяти, сшибая в ярости всякую житейскую мелочь на пути своём, и остановилось в том же яростном изумлении у вагона многострадального состава, высветив фигуру пьяного солдата: «Давай, мамка, давай, побыстрее разворачивайся!» Как зубильная метина в железо, врезались тогда в память и оскал стальных зубов, и нахальный пришур, и эти слова. «Неужели он?». Помолчали.

— Надо же, — с деланным недоверием обрадовался Алесь, выдав свой ступор за удивление, — и я во внутренних войсках служил, и я эшелоны сопровождал. Выходит, мы однополчане! — неожиданно для самого себя соврал он.

— Выходит, — сначала с подозрением, а потом в радостном изумлении ощерился Жека. — Быват же такое!

Он встал из-за стола, потянулся к Алесю, намереваясь обнять его. Алесь уклонился, обеими руками ухватил Жеку за плечи и усадил на место.

— Кажется, я того… Ослабел малость, — Жека потряс головой, — пора баиньки.

— Ещё по одной-другой и отчалим. Приятно с тобой поговорить! Когда ещё однополчанина встретишь? Знаешь, Жека, — подстраивался Алесь под тон собеседника, — солдатчина солдатчиной, а службу вспоминаю не без ностальгии: сколько мы молодых девах перепортили, когда эшелоны-то сопровождали? Эх, вот было времечко!

— Надо же, — в свою очередь обрадовался Жека, — и мы тоже! Энтих баб… Пондравица какая — вызываешь её, как будто к начальнику поезда, с документами, — он сделал такое памятное для Алеся ударение на втором слоге слова, — а сам ведёшь её в караулку! — мечтательно осклабился он. — Если не ерепенилась, отпускали с угрозой: молчи мол, падла, не вякни кому! А которые выкобенивались, тех драли в очередь всем караулом, — показал как и даже губами почмокал от некогда пережитого животного удовлетворения, — потом водку в глотку — и за борт. А документы — в печь. Ищи-свищи! — он присвистнул и опрокинул очередную рюмку.

Опустив глаза, Алесь ковырялся вилкой в гуляше: не мог положить в рот ни куска. Перегородил горло ком горячей боли — не проглотить! «Он это, он». Как хотелось встать и двинуть кулаком в самодовольную рожу: раз, и два, и три! Свалить на пол и бить, бить, бить до тех пор, пока, как дерьмо под дождём, не распустится его бездыханное тело!

— А далеко едешь-то? — совладал с собой Алесь.

— Не-е-е. В Могочу. Станция такая есть на Забайкальской дороге.

— К семье?

— Не-е-е. Нету у меня никого. Мамка с тятькой давно померли. Четыре раза женился, да бабы всё какие-то психованные попадались. Вот тока с последней зазнобой пораспрощался. К корешу еду. Служили вместе в охране. Он тоже один горе мыкает.

И Жеку потянуло на воспоминания, да о гулянках всё, о полускотских забавах. Уже охмелев до полубеспамятства, он продолжал бормотать какие-то плохо различимые слова, клонился головой к столу.

Алесь тронул его за плечо.

— Пойдём, пожалуй, на боковую?

Жека мыкнул в знак согласия.

Алесь закинул одну его руку себе за шею, подхватил со спины и повёл к выходу. Никто из посетителей ресторана, даже хмельная официантка, кокетничающая с поваром у кухонного окна, не обратили ни них никакого внимания. Сколько подобных пассажиров, наглотавшихся спиртного до помрачения ума, на ватных ногах покидают ресторан!

Алесь соображал, что же делать с этим отморозком. Решение пришло мгновенно, когда он выволок тяжёлое, провисающее тело в тамбур и увидел распахнутую дверь вагона. Вытолкнув убийцу матери в грохочущую ночь, Алесь долго вглядывался в темноту, а потом, наконец, облегчённо вздохнул. «Готов-готов! Готов-готов!» — ритмично подтверждали колёса поезда железным языком.

Алесь прошёл в свой вагон. Долго и тщательно мыл руки в туалете. Ополоснул лицо: прихлынул жар к голове. Зашёл в купе. Старушки, предусмотрительно запрятав сумки с документами и деньгами под подушки, тревожно посапывали. Алесь повалился на верхнюю полку и проспал двенадцать часов кряду. Снилось, что мама вернулась после проверки документов начальником эшелона и они втроём с Павлинкой сели пить чай.

Проснулся Алесь оттого, что стояли. Выглянул в окно. «Свеча» — значилось на обшарпанном здании вокзала.

— Две минуты всего стоим, — любезно оповестила Алеся одна из старушек. — Полежи ещё минут пять, потом туалет откроют.

— Спасибо, — отозвался он. — Вам кипятку для чая принести?

Сходил до титана. Зашёл в туалет, умылся. Посмотрел в зеркало: сон практически сгладил следы вчерашней попойки. Возвращаться в вагон-ресторан было противно, и Алесь решил дождаться следующей крупной станции и купить съестного у уличных торговок.

От нечего делать вышел в тамбур. У дверей стояла молодая женщина в чёрной кожаной куртке и таких же штанах. Курила. Она взглянула на него без страха и удивления. Молча протянула пачку.

— Спасибо. Не курю.

Женщина оглядела Алеся с ног до головы, оценивая его ладную фигуру в камуфляжной форме.

— Военный?

— Бывший.

— Спецназ?

— Возможно. Какие-то приметы?

— Взгляд жёсткий, острый, как будто вы намереваетесь кого-то зарезать.

— Вас, кого же ещё? — усмехнулся Алесь. — Больше никого в тамбуре нет.

— Слабую, беззащитную женщину? Просто так, ничего не требуя?

— Вы не похожи на такую.

— Приметы?

— У вас прищурный взгляд, как будто вы намереваетесь в кого-то всадить пулю.

Женщина тряхнула белокурыми волосами и засмеялась. Протянула руку.

— Анне. Не Анна, Анне. Это эстонское имя.

— Алесь.

— Нежное имя. Соответствуете?

— Да я просто облако в штанах!

— Не цитируйте, не к месту. Вы один?

— Нет. Со мной едут две старушки-погремушки.

— Я имею в виду жену или подругу-спутницу.

— Нет, я один. Не женат, не состоял, не привлекался, — горько улыбнулся Алесь.

— И я. Куда едете?

— Есть такой сибирский город — Лесогорск.

— О-о! Так это и моя конечная. Живёте там?

— Нет. Жил некоторое время… В детстве… Очень давно, сорок лет назад.

— Решили поглядеть на родные места?

— Скорее, спокойно встретить старость.

— А едете к родственникам, к друзьям?

— К другу. Но он живёт в Осикте, далеко от Лесогорска, так что мне ещё до него добираться.

— Вы отвечаете с такой откровенностью незнакомому человеку. Вы меня удивляете!

— Не привык врать, когда дело касается моей личной жизни, а не службы.

— Вы посерьёзнели, Алесь. И это мне нравится. Хотите поболтать?

— Здесь?

— Пойдёмте ко мне в купе. Я там одна. Только ставлю условие: дайте слово, что не будете приставать. Я не в форме.

— Кэсээм, — сказал, улыбаясь, Алесь знаменитую клятву Фильки Жмыхова и щёлкнул себя большим пальцем по зубам.

— Где-то я уже это слышала, — посерьёзнела Анне. — Но без шуток! Малейшее движение с вашей стороны — и всажу вам стилет в пузо.

— Приятная перспектива.

— Я вас предупредила.

Анне размещалась в маленьком купе с двумя полками в начале вагона. В купе густо пахло цветочными духами.

— Вы голодны? — осведомилась Анне.

— Ещё не завтракал.

— Понятно!

Анне достала из походной сумки палку копчёной колбасы, буханку белого хлеба, коньяк, плитку шоколада, пару яблок и две миниатюрные хрустальные рюмочки.

— Будем по чуть-чуть, чтобы сразу не окосеть.

— За красоту импровизированных встреч, — Алесь поднял свою рюмку и нежно прикоснулся к рюмке Анне.

— Красивый тост!

— Ну, так кто вы и что вы? — спросил Алесь, кромсая колбасу армейским ножом.

— Тружусь в администрации области. Первый секретарь в приёмной губернатора, — торжественно объявила Анне и рассмеялась.

— Нравится? — поинтересовался Алесь, наливая по второй рюмке.

— А тебе работа не нужна? — внезапно перейдя на «ты», вопросом на вопрос ответила Анне.

— У меня, — замялся Алесь, — узкая специализация.

— В губернаторскую охрану нужен человек. Могу замолвить словечко, — подмигнула спутница.

Пять дней и ночей провели они за разговорами и сблизились настолько, что казалось, всю жизнь знали друг друга. Об одном только умалчивала Анне: о недавнем прошлом («Больно вспоминать!»).

И, конечно, за эти дни не раз в телах обоих закипал огонь в крови. И когда он становился обоюдно невыносимым, Анне гасила его оральными ласками.

— Когда я служила в армии, мы так укрощали в себе зверя. Мне действительно нельзя в данный момент, — оправдывалась она, — я ездила в Москву делать аборт.

В Лесогорске Анне, как и обещала, свела Алеся с начальником личной охраны губернатора Джохаром Заурбековым. Они оба служили в Афгане и быстро нашли общий язык. Так Алесь без стал заместителем Заурбекова.

Степану Гекчанову он отправил заказным письмо, в котором на нескольких листах описал годы жизни после их расставания. Обещал приехать в гости в Осикту, как устроится на новом месте.

Алесю выделили казённую однокомнатную квартиру в старом, но добротном доме дореволюционной постройки в центре города. Ему не пришлось ничего покупать: квартира была хорошо меблирована. В ней было всё для того, чтобы человек чувствовал себя в спокойном удобстве: ванна, душ, телевизор, телефон, электроплита, холодильник, проигрыватель, магнитофон, разнообразная посуда для личного быта и приёма гостей. Устроившись на новом месте, Алесь, как и обещал, написал письмо Асинат.

На выданные ему «подъёмные» он приобрёл себе мотоцикл чехословацкого производства «Ява» — любимый вид транспорта. И на нём проехал по старым адресам.

В здании детского дома размещались на первом этаже — казино, на втором — гостиничные номера.

Барак, в котором жила Фаина Иосифовна, снесли. На его месте возвышалась пятиэтажка. Но фамилии «Мазуровская» в списке жильцов не обнаружилось. В домоуправлении посоветовали обратиться за справкой в милицию.

«Вторчермет» ликвидировали лет двадцать назад, и никто не мог сказать, где можно отыскать тётю Катерину.

Алесь не без труда нашёл на городском кладбище могилу матери и сестры: так широко и густо за прошедшие годы заселился «Лесогорск-2», как именовали кладбище местные жители. На могилах родных, окружённых красивым железным забором, высились мраморные стелы с фотографиями и свежими венками. Кто же ухаживает за ними?

Настал день первого выезда Алеся в свите губернатора. Заурбеков проинструктировал охрану: — Едем в «Лондон»! Для новоприбывших: так называют посёлок бомжей, расположенный далеко за Лесогорском на городской свалке. Народец там живёт — оторви уши, так что свои уши держите топориком!

На обитателей свалки жаловались много раз жители близлежащих населённых пунктов и сотрудники правоохранительных органов: шарят по огородам и садам, умыкают скот, пристают к порядочным гражданам за подаянием, крадут вещички на рынках. Словом, не просто ущемлённые бытом люди, а банда вымогателей и грабителей.

Губернатор решил посмотреть на них своими глазами, чтобы принять какое-нибудь решение, а главное — встретиться и поговорить с вождём этой братии без определённого места жительства, а точнее — незаконного: поскольку оседлали свалку, значит назвать их жизнь без определённого места уже нельзя.

Возглавлял «Лондон» какой-то полупомешанный старик по прозвищу Нельсон, имевший увечный правый глаз и правую руку в соответствии с образом знаменитого английского адмирала времён войн со знаменитым французским императором Наполеоном. Старик и мундир носил подобающий, с эполетами и сверкающими на бортах пуговицами, а голову, естественно, украшал треуголкой.

В дальние и ближние личные командировки губернатор неизменно выезжал на бронированном японском внедорожнике в сопровождении таких же четырёх машин охраны. Весело было смотреть, как, бесконечно перестраиваясь и попеременно обгоняя друг друга, джипы мчатся по шоссе или просёлкам, чтобы заморочить голову нерадивым встречным зевакам, а то и того хуже — подкупленным врагами главы области злодеям со снайперскими винтовками в руках. Попробуй разберись, в какой мрачно посверкивающей чёрным лаком машине распустилось в кресле тело лесогорского головы!

Свалка маячно заявляла о себе за два десятка километров до подъезда столбом чёрного дыма. А в сближении так же чернила окоём подвижными точками воронья и ошмётками до конца не сгоревшего мусора, который изредка кружил в вихревом танце набегающий на степь горный ветер.

«Лондон» располагался у подножья сопки, и даже с небольшой высоты перевальной дороги можно было разглядеть жилища бомжей: старые палатки, проржавевшие остовы автомобильных прицепов-будок, искорёженные фуры, дощатые шалаши и бугорки землянок с торчащими над ними железными трубами печей. Над всем этим убогим пристанищем отверженных людей в самом центре возвышался довольно добротный домик на колёсах. Такие в советские времена можно было увидеть на больших и малых стройках. В них бедовало начальство среднего и малого звена: прорабы и бригадиры. Ясно сразу: резиденция Нельсона! Туда и нагрянула губернаторская команда.

Алесь и Заурбеков ехали в машине губернатора. Салипод всю дорогу молчал, придрёмывая. На попытку Алеся что-то спросить или сказать, Джохар грозил пальцем и прижимал его к губам.

Заурбеков дотронулся рукой до плеча губернатора.

— Прибыли, Николай Тарасович.

Салипод размял ладонями лицо. Через стекло посмотрел на домик, на прилепившуюся к крыше тарелку телеантенны, высокую радиомачту, два свисающих по краям дверей флага (российский и британский), и приказно мотнул головой — осмотреть помещение.

Машины сразу же окружила толпа разношёрстно одетых людей с каменными лицами и недобро поглядывающими глазами. Охранники на всякий случай пригрели под мышками укороченные калаши. Навстречу Алесю и Джохару вышел старик в своём шутовском одеянии, стилизованном под офицера королевского английского флота восемнадцатого столетия. На правом глазу — кожаный кругляш с уходящими под треугольную шляпу привязными тесёмками. Правый пустой рукав заправлен под пояс, свитый из жёлтых блестящих нитей со свисающими до колен бахромными концами. В левой руке — тонкая длинная трость. Ею Нельсон гостеприимно указал на вход в домик.

— Всем отступить на десять метров от машины! — скомандовал Заурбеков. Люди с лёгким ропотом повиновались.

Алесь и Джохар осмотрели жилище старика: шкаф с книгами, телевизор, кухонный столик и шкафчик посуды над ним, газовая плита с баллоном, диван и несколько кресел, ковёр на полу; портреты Ельцина и королевы Елизаветы на стене. Ничто не напоминало жилище грязных бомжей, какие привычно показывают на экранах телевизоров. Перебирая книги в шкафу — не спрятано ли в них устройство для тайной киносъемки или «прослушки», — над самым ухом Алесь услышал приглушённый голос Нельсона.

— Надо поговорить с вами, Алесь Вацлавич, один на один.

Алесь обернулся. Влажно сверкнул зрачок в прищуре мелко вибрирующего века, и на сухой, дрябнущей под глазом коже равноудалённо обозначились три вытатуированные синие звездочки. «Филька?»

— Вечером, — хрипло сказал Алесь.

В домике с Салиподом остались Джохар, самый доверенный телохранитель, и очередной записной журналист с кинокамерой из прикормленных губернатором представителей областных СМИ. Обычно они одевались в форму охранников и находились среди них.

Алесь прислонился к машине и, оглядывая толпу, терзался в догадках: «Неужели Филипп? Но почему он Нельсон? Где его так покалечило? А может быть, это не он? Но этот взгляд… Да и татуировка, которой всегда так стеснялся Филька, — плод мальчишеской бравады, «лишняя примета».

Алесь не мог долго сосредотачиваться на этих мыслях. Они отвлекали от главного — пристально следить за толпой. Мало ли какому дурню взбредёт в голову побузить, покочевряжиться перед высоким гостем? Переговариваясь друг с другом, местные бросали обеспокоенные взгляды на резиденцию своего вожака. О чём говорит он там с главой области? Не часто залетает в их мусорную страну такая редкая птица! Зачем? В этом ощущалась какая-то опасность для их существования.

Скидывать это на очередное самодурство губернатора они не могли, так как, разумеется, не знали его характера. Поступки Салипода было невозможно предугадать! Он играл в демократию, как заядлый шулер в карты. Мог нежданно-негаданно нагрянуть в больницу: а как тут лечат? Появиться в школе: а как тут учат? В воинской части: а как тут служат? На каком-нибудь предприятии малого бизнеса: а как тут трудятся, не обижает ли хозяин работных людей? Закатывался в сельскую глухомань: а как тут живут-выживают брошенные государством землеройки? Объяснял, призывал к терпению, к напрягу сил: «Ещё немного, ещё чуть…». Нет, ничего не обещал, чтобы потом не упрекали. Вот и к бомжам прикатил. Пусть потом пресса звонит, какой он рубаха-мужик: никого не чурается, всем отец родной!

Гостевал глава Лесогорской области у главы бомжей около часу, то есть до того времени, пока солнце не двинулось к зениту, нещадно жаря всё вокруг липучими лучами. Салипод вышел из домика, отдуваясь, вытирая лысеющую голову большим белым платком, страдая от жары. Ясно, что в апартаментах Нельсона не было ни кондиционера, ни вентилятора. А возможно, и были, да хитрый хозяин припрятал их: в духоте небольшого помещения долго не погостишь! На кой ляд ему, Нельсону, такой визитёр, пусть и высокопоставленный?

— Этот старик не такой уж и дурак, как мне его расписывали, — сказал Салипод, устраиваясь на сиденье, — просто придуривается, шельма. Артист!

И пока машины выруливали на обратную дорогу, дёргал головой и фыркал. Потом, чуть косясь в сторону сидящего за рулём Заурбекова, сказал, медленно расставляя слова:

— Надо… этого… квазиадмирала… хорошенько… прощупать… Бед… может… натворить.

Такая манера давать указания подчинённым указывала на их значимость и неукоснительность исполнения.

— Куда теперь?

— Куда-нибудь в холодок. Да хоть на Северный полюс!

— Тогда в «Эдем»? — так звали тайное укрывище губернатора в лесном массиве города.

— Гони!

Салипод распустился телом и придрёмно закрыл глаза.

В «Лондон» Алесь приехал глубокой ночью: не хотел, чтобы его ещё раз видели бомжи. Дойдёт весточка до Салипода — у того подозрение: зачем охранник навещал Нельсона? Да и сам глава мусорной империи, как оказалось, был того же мнения. Поэтому ждал Алеся на сопке у спуска к городской свалке. У дороги стоял автомобиль «Жигули». Неподалёку от него горел костёр. Две высокие фигуры выросли перед мотоциклом Алеся. Он притормозил, сбросил газ и сунул левую руку в карман куртки, где покоился верный макарыч. Стрелял Алесь с обеих рук одинаково прицельно.

— Кто такой? Куда едем?

— Алесь Вацлавич. К Нельсону.

— Следуйте за нами.

Алесь подрулил к автомобилю. Заглушил мотор и снял шлем.

Чуть прихрамывая и опираясь на трость, от костра к нему шёл Нельсон.

— Здорово, Алеська!

— Здравствуй, Филя!

Они обнялись.

— Узнал меня, белый ангел?

— Скорее всего, почувствовал, Филя. Да вот звёздочки твои удостоверили. А так… Да ещё при таком параде, — Алесь засмеялся. — Чего же ты без мундира? Ты в нём весьма живописен.

— Театр это, Алеська, — засмеялся и Филипп. — Прикидываюсь дурачком. Так жить легче. Тюряга научила. С дурака какой спрос?

— Да, видать, плохо прикидываешься, Филя. Губернатор тебя раскусил.

— Разговор так настроился. Не стал я перед ним ваньку валять. Он мне ножичек к горлу, а я ему. Убрать нас задумал. А куда нам бежать? У нас тут огороды, рыбалка. И мои никого не обижают, не грабят, не попрошайничают. Мы своим горбом всё зарабатываем! Это его брашка на нас помои льёт. Я пригрозил: тронешь — война. Москва узнает — тебе конец.

— Война? На самом деле?

— А ты как думал?

— У вас и оружие есть?

— Ну, не так чтобы очень, — Филя покрутил в воздухе пальцами, — кое-что из стрелкового припрятано. Но я губернатору наплёл про миномёты, гранатомёты и даже боевой вертолёт.

— Даже вертолёт?

— Нет, конечно, — снова засмеялся Филипп, — вертолёта нет, лётчик есть. Боевой. В Чечне воевал. Надо — достанем и вертолёт. В партизаны уйдём.

— Думаешь, он поверил?

— Поверил — не поверил, а в зубах поковыряется. Будь спок! Шуму мы можем наделать — до Москвы долетит. А ему шум ни к чему… Да пошёл он…

Филипп длинно и смачно выругался.

— Идём-ка, брат Алеська, к костру. Посидим как бывало. Знаешь, как я рад тебе! — Филипп обнял Алеся, поцеловал в щёку. — Ребята, — обратился он к своим товарищам, которые стояли поодаль, молча наблюдая за встречей друзей. — Мы теперь тут сами разберёмся.

— Охрана? — спросил Алесь, провожая глазами двух крепких парней, уходящих к машине.

— Да что-то вроде этого. Специально не создавал. Люди самостоятельно решили меня караулить. Я же, как никак, адмирал! — Филипп, дурачась, подбоченился.

На разостланном у костра клетчатом одеяле в пластмассовых тарелочках лежали резаные огурцы, помидоры, редиска, колбаса, селёдка. Отдельно в эмалированном тазике дымилась варёная картошка — некогда их любимое лакомство в детском доме. Свет костра бликовал на двух бутылках водки и двух гранёных стаканах.

— Стол, как видишь, не королевский, — посетовал Филипп, подбрасывая в огонь сухие сучья.

— Не прибедняйся, — Алесь достал из миски картофелину, — самая здоровая крестьянская еда. Я уж и не помню, когда едал картошку в мундире.

— В ресторациях, небось, блажуешь? — незлобно поёрничал Филипп.

— Случается, конечно! С губернатором. Охрану он не обижает. А так — чаще в столовке администрации да в забегаловках.

— Ты сразу не налегай, — Филипп разлил водку по стаканам, — а то кайф испортишь. Место в брюхе не останется для «одарки».

Алесь припомнил: в детском доме «одаркой» они называли водку, за которой скрадно в магазин обычно ходила Одарка Коноваленко. Филипп научил Алеся пить водку, а Одарка стала первой женщиной, одарившей его ласками любви, как раз вскоре после смерти Павлинки.

— Чему это ты так загадочно улыбаешься? — Филипп поднял стакан.

— Да вот, Одарку вспомнил. Славная была девчонка. Добрая, отзывчивая. Жена из неё, полагаю, получилась бы отменная.

— В этом нет никакого сомнения, — Филипп на миг улетел мыслями в прошлое. — Много я повидал женщин, но такой, как Одарка… Всех забыл, а её помню. Веришь? Я даже в тюряге о ней думал. Если бы сейчас она вдруг объявилась, то замуж за себя позвал бы… Если она, конечно, согласилась бы пойти за такого урода, как я.

Алесь понимал Филиппа и тоже испытывал сладкую и щемящую боль, которая незванно прихлынула к сердцу.

— Одарка, конечно, не чета твоей сеструхе, — Филипп звонко ткнул своим стаканом в стакан Алеся, — глубоких чувств я к ней не испытывал. Так — утоление страсти. А Павлинку любил… Очень любил… Я её фотокарточку с собой до сих пор ношу. Как оберег. В тюряге, случалось, накатит тоска — хоть в петлю лезь, я фотку достану, гляжу на неё и разговариваю… Я Павлинку и сейчас люблю.

— Цветы на могилках — это ты? — догадался Алесь. — Спасибо тебе, друг. Я ведь сорок лет там не был, а они в порядке. Думал, это заботами Фаины Иосифовны или тёти Поли.

Филипп высоко задрал голову и вылил содержимое полного стакана в горло, не глотая. Этим трюком он всегда приводил в изумление любую компанию выпивох. Алесь многократно пытался проделать такой артистический фокус, тренировался на воде, но безуспешно.

Филипп похрустел огурцом.

— Ты верно подумал. Это дело рук Фаины Иосифовны и тёти Поли. Они за могилками присматривали. А я начал лет десять назад, когда в Лесогорск вернулся — к тёте Поле.

Все годы, пока мне пришлось на нарах париться, она мне письма писала. Представляешь? Как сыну. Вот после освобождения я и приехал в Лесогорск к ней. Больше некуда было податься. Квартирка у неё была однокомнатная. Приютила. Беда только в том, что на работу меня, как бывшего зека, нигде не брали. Да и специальности у меня тоже никакой: в колонии рукавицы шил. Перебивался случайными заработками. Даже с кружкой на базаре сидел, денег просил. Премерзкое, скажу, Алеська, занятие. От голодухи тётя Поля и спасала: мизерную свою пенсиюшку тянула на двоих. Была она уже глубокой старухой. А когда умерла, меня с квартирки турнули. Так вот и оказался на свалке жизни.

— А Фаина Иосифовна?

— Она в Израиль уехала. У неё там не то дальние родственники, не то давние хорошие знакомые объявились.

— А Катерина?

— Не поверишь, она в Германии обосновалась.

— Вот как? — искренне удивился Алесь. — Ну, с Фаиной Иосифовной понятно — у неё еврейские корни. А Катерина? Она же стопроцентная хохлушка!

— Какой-то немец её разыскал. Вместе вроде бы воевали, что ли. Антифашист. Катерина жила в такой жуткой нищете, что и не раздумывала: оформила документы — и на новую родину.

«Скорее всего, немец — это тот самый парикмахер, который ей парик сделал, — подумал Алесь. — Любил, значит». А вслух сказал:

— Что это у нас, Филька, за страна такая? Никак людей угреть не может! Всё они вынуждены с родных, насиженных мест сниматься и бежать куда-то, счастья искать. Даже за границей. А нужны мы там?

— Счастье, счастье, — вздохнул Филипп, наливая водки в стаканы по традиционных сто граммов, — полный стакан он выпивал только один раз. — Как говорят наши бомжи, счастье — мать, счастье — мачеха, счастье — бешеный волк.

— Счастье, наверное, в хорошей жизни: сытой, спокойной, созидательной, — Алесь подцепил вилкой поочерёдно и отправил в рот пластики колбасы, помидора и огурца, — вот ты, Филя, мог бы уехать за границу, если бы тебе там такую жизнь пообещали?

— Нет, — к удивлению Алеся, ответил тот, даже не задумываясь. — Русский я, Алеська, до мозгов костей. Не уживусь я там. С тоски подохну! Мы в чужой стране в любом обличье — свинтусы. Жить надо там, где родился! Есть такой анекдотишко. Жуки навозные, отец с сыном, ползут по агро-мад-ной куче. Сынок и спрашивает: «А почему это, папа, мы всё время в навозе и в навозе, никак не выберемся?» «А потому, — отвечает отец, — что это наша родина». «Как же так? Неужели мы не достойны другой жизни?» «Достойны, но уж какая у нас есть. Родину, сынок, не выбирают».

— Грубовато, но верно, — согласился Алесь. — Ну, за встречу!

Филипп выпил водку уже как-то нехотя и, морщась, затряс головой:

— Когда, Алеська, мы с тобою в последний раз виделись?

— Кажется, после смерти Павлинки.

— Нет, нет, — Филипп уставился глазом в густое сеево звёзд, как будто там выглядывал точный ответ. — После смерти — это так, но попозже… Я тебя к схрону водил. Точно через неделю после этого ты поехал с Чуриловым. Я тебя ещё предупреждал. Память у меня ещё — будь спок! А ты пошевели свои извилины!

А чего ими шевелить? Только дай волю на обратный ход! Такое врубается навек. Вспыхнет картинка, прояснится, навалится разом — даже голоса и запахи зазвенят, забудоражат. День прошлый, далёкий в сегодняшний врезается, как фотокарточка в рамку. И держится долго, безжалостно, до содрогания, чётко высвечивая каждую подробность. В сущности всё, что произошло в то окаянное время и перевернуло жизнь Алеся. Да и Филиппа, как оказалось, тоже.

После смерти Павлинки как-то сразу расшатался и сломился в душе Фильки ранее стойко обозначившийся стержень: он перестал следить за собой, появлялся в неопрятной одежде, кое-как причёсанный, пропускал школьные уроки, грубил учителям, при малейшем неприятии чего-то лез в драку; случалось, на два-три дня исчезал из детдома, возвращался мрачным, озлобленным, пахшим водочным перегаром.

Иногда он подсаживался на кровать Алеся, молча смотрел в одну точку на полу, о чём-то раздумывая, обнимал одной рукой за плечи, притискивал к себе и со словами «Ничё, братишка, ничё, они получат своё — будь спок!» уходил. С кем намеревался расправиться Филька, Алесь даже и не догадывался, а спросить стеснялся.

Одним воскресным днём, когда в детском доме дежурил только один воспитатель, абсолютно немощный в призоре за всей детдомовской оравой, Филька подбил Алеся на самоволку. Алесь был ходячим примером в прилежании к учению и дисциплине, об этом воспитатели говорили чуть ли не на каждом собрании. Он втайне даже гордился таким обстоятельством. Не без волнения и колебания согласился он на предложение Фильки. «Не боись, — убедил тот, — нам пары часов хватит. Я тебе такое покажу…»

На заднем дворе детдомовской усадьбы они перелезли через забор. Углубились в лес. Спустились в глубокую и узкую ложбинку — сухое русло ручья. Прошли вверх по нему около километра. Филька покопался у большого серого валуна, достал что-то завёрнутое в промасленную автолом мешковину и развернул.

— Вот!

У Алеся перехватило дыхание от восторга: в руках Филька держал пистолет.

— Вот! — Филька полюбовался оружием на вытянутой руке. — Револьвер-наган. Жаль, в барабане всего три патрона, а то бы побахали! Достану ещё — тогда постреляем. Ты когда-нибудь стрелял?

— Нет, — признался Алесь.

— На, подержи хоть!

— Ух, тяжёлый какой!

Филька, удостоверившись, с каким простофилей имеет дело, заважничал.

— Я из таких в партизанском отряде вот так настрелялся, — провёл ребром ладони по своему горлу. И из винтовки… И из автомата… Пэпэша. Знаешь? Нет? А пулемёт Дегтярёва? Тоже нет? Я даже из пушки палил! Я же сыном полка был! — приврал Филька. Не мог он палить из пушки в три года! Но Алесь этого, конечно, не знал, а потому посмотрел на друга глазами, какими обычно смотрят мальчишки на боевых солдат, чья грудь завешана орденами и медалями.

— Это ещё что! — заговорщицки подмигнув, Филька покопался под валуном, достал тряпицу, развернул её, и глазам Алеся предстало большое ребристое яйцо. Филька несколько раз подкинул его на ладони.

— Гра-на-та! Лимонкой называется. На, подержи, только за усики не дёргай! Это чека. Дёрнешь — и кранты, и будь спок! А знаешь, зачем мне всё это нужно? — строго спросил Филька, забирая гранату у Алеся. — Я рассчитаться кое с кем хочу. А потом дерану отседова. На Смоленщину. Там яблоки хорошие растут, а я их люблю. Я зараз вот сколько могу слопать! — Филька показал целую охапку. — Ты ел когда-нибудь яблоки прямо с дерева? Нет? Такого смака в магазинных яблоках нет!

Не сказал тогда Филипп Алесю, с кем надумал сводить счёты и за какие грехи. А отомстить он хотел за Павлинку: Одарка поделилась с ним своими подозрениями, и Филипп принял их за истину без раздумий!

Больше двух месяцев будет ждать он появления в детском доме тех двух дружков Чурилова, причастных к смерти Павлинки. Их машину, открытый американский военный джип, он подкараулит на выезде с лесной дороги на основную трассу. Там поворот крутой возле скального обрыва — самое подходящее место для броска гранаты сверху. И Филипп швырнёт её. Но скользнёт нога и он полетит вниз вслед за гранатой. Полковника госбезопасности и помощника прокурора области разорвёт на части. Не убережётся от осколков и сам мститель.

— Вот, брат Алеська, откуда у меня прозвище адмирал Нельсон: сам себя искалечил! — и не было в этих словах ни обиды, ни злости, а просто смиренное утверждение: случилось и случилось, что же поделаешь?

— Выходит, ты за меня счёты свёл, — задумчиво сказал Алесь, — ведь это следовало мне сделать! А я о таком даже и не помышлял.

— Вздор мелешь, Алеська! Откуда тебе знать было об этих уродах? Вот Чурилов — это точно твой субъект, в натуре!

— Кстати, а что с ним сталось после моей бани? Я ведь не знаю!

— Где-то месяца через три после твоего исчезновения приезжала комиссия из Москвы — партийного контроля, вроде бы. Копали долго. Чурилова с работы сняли, из партии турнули, и оказался он на нарах. А в тюряге такие, охочие до детишек, дяди долго не живут.

— Выходит, и я оказался отмщённым.

— Выходит.

— А с тобой-то дальше что было?

— Больница. Руку отчекрыжили. Глаз вон. На ноги поднялся — суд. Тюряга. Четвертак с поражением в правах на пятилетку. Ни с возрастом, ни с увечьем не посчитались.

— Полагаю, Филя, посчитались, — возразил Алесь, хотя и не хотел говорить, как-то само собой вырвалось. — За такое, сам понимаешь, к стенке ставят.

— Да уж лучше бы к стенке! Сразу! Чем вот такая жизнь, — вдруг вспылил Филипп. — Что за жизнь я прожил? А? Одна маята беспросветная! Детство — под пулями, юность — за решёткой, а в старости — вот, на свалке подыхаю!

Как не увязывались его слова с тем обликом патриота-мученика, каким он выглядел ещё несколько минут назад, когда рассказывал анекдот! Значит болит душа. И боль эту он зажимает в себе, не хочет показывать окружающим. И Алесь пожалел о том, что высунулся со своим возражением. Он подполз на четвереньках к Филиппу и обнял его:

— Прости, друг. Верно говорят — слово не воробей. Вылетело. Прости!

— Пустое, Алеська, какая обида, — Филипп медленно остужался от полыхнувшего внутри гнева. — Как мы можем держать зло друг на друга? Зло, не нами порождаемое? Страна у нас такая: при коммуняках подневольно горб гнули задарма, а теперь у этих нынешних кровососов — господ-граждан чиновников. Вот ты на себя погляди! Ты, Алеська, боевой офицер, ты же какой-никакой Родине служил! А сейчас, под старость лет, вынужден в губернаторских холуях ошиваться. Разве это справедливо?

Теперь впору было заёжиться Алесю. Главное в нынешнее окаянное время — работа. И хлеб свой он зарабатывает честно, никого не ущемляя и не обижая. Да разве Филька этого не понимает? Горячится просто.

— Давай-ка дёрнем по стремянной, — предложил Алесь, — и помолчим. Это была мудрая уловка, придуманная ещё Фаиной Иосифовной. Она отвечала за развитие художественной самодеятельности ребят. Бывало, соберутся они на спевку в столовой, расшалятся, разгомонятся — не успокоить. Тут Фаина Иосифовна и предложит: «Давайте закроем глазки и минуту-другую помолчим. Подумаем о чём-нибудь хорошем. Чёк-чёк-чёк — губы на крючок». Не с первого мгновения устанавливалась тишина: кто-то простонет, кто-то прыснет в ладони, кто-то вздохнёт в тоне умирающего. Но потом воцарялось такое безмолвие, что можно было услышать биение собственного сердца. И долготу беззвучия она просчитывала умело: ни короче, ни длиннее — в самый раз: «Ну вот, теперь вы поняли, почему молчание порой считают золотом?»

Ночью у костра для дум глаза не закрывают. Напротив, смотрят на огонь или в звёздное небо. И то и другое — волшебное, никогда не назойливое диво, вызывающее светлую тоску о чём-то великом и совершенном. Огонь и небо настраивают на раздумья.

Над дальними сопками уже означивалась утренняя заря. Небо светлело и гасли звёзды. Близился новый день. Час-другой, и явятся краски и звуки рассвета, сливаясь в один торжествующий гимн жизни. Единый и неизменный для всех тварей земных: здоровых и немощных, сильных и слабых, добрых и злых, созидающих и рушащих. Зовущий к славе, а не позору всего сущего, к единению, а не распрям, к объятиям, а не поторчинам. Утверждающий самую величайшую ценность Земли — жизнь! Растений и животных, птиц и насекомых, камней и воды, и венца её — Человека. Жизнь, не поделённую Творцом на «свою» и «чужую».

Первым оборвал молчание Филипп.

— Хочешь, Алеська, я угадаю, о ком ты думал?

— Давай.

— Обо мне.

— Верно. Как ты догадался?

— Потому что я думал о тебе. И скажу сразу: жить в город с тобой не поеду. И устраивать меня на хлебную работу не надо. Не желаю, как ты, быть окольцованной птицей. Я уже приколтался к жизни такой, к этим брошенным людям прикипел. Я не смогу без них. А они пока терпят, наверное, без меня. Я смирился с обстоятельствами.

— Препакостное, конечно, состояние смирения. А, точнее, утопающего.

— Что ты имеешь в виду?

— Я тут прочёл записную книжку матери Марии, написанную ещё в тридцатых. Там запомнилась одна фраза: «Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше — мерить, взвешивать, предвидеть. Но можно ходить и по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только всё время верить. Мгновение безверия — и начинаешь тонуть», — процитировал Алесь.

— Сильно сказано, — Филипп шлёпнул ладонью об ладонь. — Покуда мы с тобой по водам ходить даже и не пытались, то, наверное, и начинать не стоит. Будем помалеху пускать пузыри. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

— Будем жить, Филя, пока живется.

Костёр догорел. Потянуло волглостью предрассвета.

— Ну, пора ехать.

— А может, прикемаришь малость? У меня спальные мешки есть — будь спок!

— Боюсь опоздать на работу: Салипод этого не терпит.

— А гаишников не боишься? Как-никак после этого, — Филипп щёлкнул по горлу.

— Королевскую рать они сами боятся! — улыбнулся Алесь.

Он вручил Филиппу клочок бумаги с домашним адресом и телефоном. Уже оседлав мотоцикл, спросил:

— А всё-таки, зачем тебя навещал губернатор?

— Догадаться не трудно: скоро выборы, прошёл слух, что я собираюсь выдвигать свою персону в кандидаты. Он заопасался.

— Верится с трудом!

— Ничего удивительного! — обиделся Жмыхов. — За мной — немалая сила! Как говорят американцы, президентом страны можно избрать и дохлую крысу, были бы деньжата. Только на кой чёрт мне это нужно? Для куражу только!

— Правильно, друг. Ну, до встречи!

Алесь запустил мотор.

В Лесогорской области началась кампания по выдвижению кандидатов в депутаты областной думы. Салипод собрал совещание глав районных администраций, правоохранительных органов и средств массовой информации. Всем раздали заранее согласованные с губернатором списки людей, которых необходимо выдвигать. Салипод выступил с речью, в которой напрямую выражалось его желание видеть во властных структурах товарищей, полностью поддерживающих деятельность областной администрации. Прозвучали и хорошо затуманенные, но понятные угрозы непослушным.

По северным районам баллотировался один из лучших друзей Салипода — Гарик Бахчинян, главный врач курорта Кислые ключи. За его безопасность в намеченной первой встрече в селе Осикта Заурбеков назначил Штефлова. Алесь принял это с неподдельной радостью: появилась возможность повидаться со Степаном Гекчановым, которого он не видел с тех пор, как их разделили в плену у афганских моджахедов.

Для полёта в Осикту Салипод дал свой служебный вертолёт. Его загрузили ящиками с водкой. Бахчиняна сопровождали два личных охранника-амбала с внешностью аборигенов кавказских гор. Это тоже порадовало Алеся: меньше заботы о безопасности кандидата.

На аэродроме Осикты Алеся встретил Степан. Они обнялись и долго стояли не разнимая рук. Договорились встретиться в доме Степана после собрания. Бахчинян принадулся: почему это глава местной администрации бросается навстречу охраннику, а не ему, будущему законодателю области?

— Он мой брат. И мы давно не виделись, — обрезал Степан.

— Брат — это святое, — согласился Бахчинян.

Накануне прилёта гостей по местному радио передали информацию о предстоящем собрании в клубе села. Всем участникам обещали хорошие подарки. Селяне догадывались какие и повалили в клуб. Зрительный зал оказался забитым до отказа. Те, кому не досталось мест, стояли в проходах между рядами, расположились на полу перед сценой. Охрану здания снаружи и внутри несли сотрудники милиции, собранные со всех посёлков района. Они знали: лучшего друга Салипода надобно беречь от разных неприятностей не хуже самого губернатора. Случись что — потеряешь не только должность. Амбалы Бахчиняна заняли посты за кулисами сцены. Алесь встал у входной двери в зрительный зал, справа от сцены.

Степан Гекчанов представил гостя, не отрывая глаз, прочитал листовку с его хорошо отредактированной биографией с такими фактами из патриотической жизни, что впору баллотироваться и в президенты! Люди слушали, позёвывая, нетерпеливо ожидая конца собрания, ибо за ним и следовало самое приятное.

Заранее подготовленные участники задали Бахчиняну несколько острых вопросов на тему экономической, политической и культурной жизни. Бахчинян отвечал чётко, слаженно, иногда задумываясь, чтобы произвести впечатление человека знающего и мыслящего. На таких фарсах Алесю приходилось присутствовать многократно, и он заскучал от привычной агитационной трескотни.

Вдруг дверь в зрительный зал приоткрылась, и вошла стройная юная девушка в голубом спортивном костюме. Сидящие на первом ряду молодые парни вскочили, как по команде, наперебой предлагая ей своё место. Она села на самый крайний стул, а счастливый (явно воздыхатель!) опустился на пол возле её ног.

Девушка бросила пристальный взгляд в сторону Алеся. И он, словно почувствовав это, стал смотреть на неё, уже ничего не видя и не слыша вокруг.

Корона густых чёрных волос, заплетённых в косу, венчала её головку. Облик был таким, что навёртывались на определение только слова ласковые, в уменьшительном значении: фигурка, ножки, плечики, грудка, ушки, носик, губки, подбородочек, лобик. Расстояние не позволяло рассмотреть её глаза. Тонкие, точно нарисованные тушью, бровки крылато взлетали от переносицы к вискам. И к этому разлёту, подрагивая, точно бабочки крылышками, прилегали длинные чёрные ресницы. Красота девушки была природной, не требующей ухищрений, позволяющих облапошивать вожделенные очи мужиков.

Она заигрывала взглядами: «Облизывайся, облизывайся, старый котяра. Тебе ничего другого и не остаётся!»

— Какие будут предложения?

Сидящие в зале зашептались, запереглядывались друг с другом. По советскому времени помнили: где-нибудь в глубине рядов поднимался человек, обычно передовой охотник-промысловик или оленевод, и, упершись неотрывно глазами в бумажку, написанную и подсунутую ему организаторами собрания, прочитывал «свои соображения» и предлагал заранее определённую и одобренную партийными органами кандидатуру.

— А я предлагаю нашего главу Гекчанова Степана Васильевича.

Ожидания не обманули участников собрания. Но человек, выкрикнувший это, даже не поднялся с места. Может быть, знал, что в таких случаях надобно обязательно выдвигать ещё кого-то для конкуренции, а может быть, его подговорили.

В зале не было ни одного промыслового охотника или оленевода, которые, после крушения великой советской страны, на первоначальной стадии криминального капитализма не поступались бы не только законами нового государства, но и тайги. Всё определялось исторической фразой новоиспечённого президента: хапайте столько свободы, сколько можете проглотить! Хапать и глотать оборотистые люди продолжали и по сей день. Бахчинян — пришлый, помаячит на этом вечере и смоется. И никогда сюда больше не заглянет. Степан, конечно, свой человек, правдолюбец, строжец. Но из его честности кухлянку не сошьешь. Он и в нынешней-то должности укороты даёт, а как в думе определится? Что тогда?

Все единодушно проголосовали за Бахчиняна, видимо, даже и тот человек, который ратовал за Гекчанова.

После собрания Бахчиняна быстрёхонько усадили в машину и умчали в гостиницу. Толпа шумела и теснилась за подарками, которые раздавали в фойе клуба. Каждый получал бутылку водки, кусок колбасы, пачку чая и пятнадцать тысяч рублей — не разгуляешься, но народ, живущий впроголодь, был рад любой копейке.

Алесь, довольный тем, что избавился от необходимости охранять Бахчиняна, отправился со Степаном к нему домой.

Степан жил бобылём в небольшом деревянном доме из двух комнат и кухонки. Дом он построил собственными руками, демобилизовавшись из армии после возвращения из плена. Женился на любимой девушке, которую знал с детства и которая терпеливо ждала его все годы воинской службы и иноземного рабства. Семейное счастье было недолгим: двоюродный брат со своей с Степановой жёнами поехал поздней весной на грузовой машине навестить дальних родственников. Дорога пролегала по речному зимнику. Лёд уже подтаивал. Машина раскатилась в наледи, перевернулась вверх колёсами и попала в зажор. Все погибли. Жена Степана была на сносях. Новой семьей он обзаводиться не захотел, взял на воспитание дочь погибшего брата.

Так, ведая друг другу истории своих жизней в последние годы, друзья перешли на разговор на излюбленную обоими политическую тему. На ней оттачивал социальные зубы едва ли не каждый россиянин: всем хотелось понять, почему так легко и быстро развалилось, казалось бы, несокрушимое здание социализма? почему безропотно сложила оружие восемнадцатимиллионная армия коммунистов? почему кучка национальных предателей захватила власть? почему страну превратили в скотный двор? и какая даль открывается перед взором вновь обездоленного, униженного и дичающего от беспросветной нужды народа?

— А давай-ка, Стёпушка, обратимся к старушке-истории. Как говорили древние: история магистра ест.

— Что за магистра?

— Ну, учитель жизни, что ли.

— Ты своими латинизмами меня по мозгам не шлёпай, — Степан допил водку из стакана, — излагай ясно и коротко.

— Извольте, товарищ Сокол. По долготе не знаю, как получится, но скажу вразумительно. Первая перестройка советского общества предпринималась во второй половине пятидесятых — начале шестидесятых годов. Пытались избавиться от сталинского казарменного социализма, то есть административно-командной системы или бюрократического централизма. Избавились?

Степан помотал головой и показал фигу.

— Правильно. Встали на платформу волевых решений на всех уровнях социального управления, начиная от генсека Хрущёва и кончая каким-нибудь задрипанным секретаришкой райкома в тьмутаракани.

— Вроде бывшего нашего, — уточнил Степан.

— Ну, допустим. Хотя он уж и не такой плохой мужик.

— Мне, друг мой, лучше знать. Гони лошадей дальше!

— Опоры на науку не было. Все решения стояли на позиции утопии. Это разрушало экономику, особенно сельскую. От идеологии сталинизма приплыли к волюнтаристской идеологии «хрущевизма». Согласен?

Степан качнул головой и показал две фиги.

— Дорогой Никита Сергеевич Хрущёв начал тихой сапой восстанавливать культ личности на убийственной критике культа Сталина. Жестоко за это поплатился, и социалистический корабль плавно, без крови и потрясений — спасибо Никите Сергеевичу! — приплыл к культу Брежнева. Помнишь, что вытворялось при нём?

— Смутно, — сказал Степан, — если ты такой умный, то напомни.

— Я не умный, товарищ Сокол, а начитанный и здравомыслящий.

— Ты вроде как обиделся, — Степан простодушно прищурился, — ты что, друг?

— Не мешай, — отмахнулся Алесь, — собьёшь с панталыку.

Степан поднял ладони на уровне груди, задёргал ими, как бы отмахиваясь от Алеся.

— Так вот. При дорогом Леониде Ильиче началась массовая деморализация людей во всех слоях общества. То есть в порядке вещей стали враньё, воровство, угодничество, пьянство, казнокрадство и так далее, и тому подобное. Но тихо, незаметно. Согласен?

— Без колебаний. Потому-то безмозглому Мишке Горбачёву ничего не стоило всё обрушить!

— Так точно, — по-военному подтвердил Алесь правоту мыслей друга.

— Горбачёв, при всём первоначальном, очень уважительном отношении к нему народа, встал на путь национального предательства. Всех друзей соцлагеря бросил на произвол судьбы. А Борька Ельцин этот процесс вывел на разграбление страны. Что она из себя сейчас представляет? Скотный двор. Власть себе жизнь устроила, а о народе забыла!

Степан изобразил две фиги, а между ними просунул лицо с высунутым языком.

В советское время он работал секретарём райкома комсомола. Ему ли было не знать, что почти все партийные вожди, даже самые мелкие сошки партийного и комсомольского аппарата считали, что всё, что делается в стране, исходит от них и к ним возвращается. И только они способны возглавлять и вести за собой народ. А потому требовали к себе особо почтительного отношения. Большинство этих людей тихой сапой пробрались и в новую власть, теперь уже в открытую демонстрируя чиновничье пренебрежение и хамство, только на несколько порядков выше.

— Да, так! — одобрил Алесь клоунаду друга. — Всё, что сеялось подспудно и утаивалось в брежневские времена, сейчас расцвело махровым цветом. И мне трудно быть патриотом, находясь на службе этих высокопоставленных скотов, цинично и безнаказанно устроившихся на народном горбу.

Алесь замолк и уставился взглядом в одну точку.

Степан заметил: Алесь говорил, а мыслями иногда улетал куда-то, думал о чём-то.

— Давай сменим тему!

— Давай, Стёпка!

Они выпили, не закусывая. Сквозь стены глухо доносились тикающие звуки работающего на краю села локомотива. Вдруг они пропали. Свет погас. Чертыхнувшись, Степан нашарил на комоде свечу. Чиркнул спичкой. Воцарившись на донышке перевёрнутой стеклянной банки, свеча дала неяркий печальный свет.

— Тебя, я вижу, ещё что-то беспокоит? — Степан кончиком ножа подправил ниточку свечи, с колеблющимся от дыхания белым язычком.

— Да вот сказать вроде как-то стыдно, а утаить — грех. Девчонку сегодня в клубе на собрании увидел. Красавица писаная! Никак из памяти не выветривается. Стоит перед глазами. Наваждение какое-то!

— Знаю я это наваждение, — как бы с неохотой сказал Степан, — присуху востроглазую! Она мне двоюродной племянницей приходится.

Хлопнула входная дверь. Степан прислушался к шорохам чьих-то ног.

— Да вот и она сама, легка на помине!

В комнату вошла девушка. Поздоровалась и одарила Алеся такой улыбкой, от которой, как ему показалось, даже свеча начала гореть ярче. Девушка, на правах хозяйки, без приглашения села за стол напротив Алеся.

— Будем знакомы. Меня зовут Дэги.

— Очень приятно. Алесь.

— О, красивое имя!

— Да и у вас… оригинальное.

Алесь взялся за бутылку, поискал глазами сосуд, пригодный для того, чтобы налить гостье водки. Но ни рюмки, ни стакана на столе не оказалось.

— Оставь это, — остановил его Степан, — солдафон! Кто же девушку без спроса у неё сивухой угощает? Она не пьёт ни водки, ни вина. И не курит.

Степан встал, нежно обнял Дэги.

— Я сейчас тебе чайку заварю.

— Да я сама, дядя Стёпа, — вскинулась Дэги. Я ненадолго. Только вас попроведать!

Степан принёс большую фарфоровую чашку.

— Твой любимый. Зелёный. Чаю всегда найдётся уголок в пузе!

— Скажете тоже, дядя Стёпа, — Дэги поправила длинную косу за спиной и принялась отхлёбывать чай из чашки, обхватив её ладонями.

Алесь мог разглядеть её лицо. Его поразила изумительная белизна и чистота кожи, малиновая пунцовость губ и прищурная атласность глаз, похожих на чёрную ягоду смородины в последней стадии спелости — с кариночкой на влажной выпуклости плода. В этих кариночках виделась какая-то сокрытая тайна сердца. Никогда ранее Алесь не встречал женщин с такими глазами!

Степан с Дэги обменялись новостями. Алесь был непривычно молчалив и задумчив.

— Ну, спасибочки, я, пожалуй, пойду, — сказала Дэги и встала из-за стола. До совершеннолетия она жила в доме дяди, а когда начала работать, перебралась в домик прадеда, которому, как говорили родичи, было более ста лет. Тлен времени почему-то обходил его стены.

— Вы меня проводите?

Вопрос, обращённый к Алесю, так ошарашил его, что на десяток секунд лишил дара речи. Он озадаченно поглядел на Степана. Тот, ухмыльнувшись, согласно кивнул головой.

— Конечно, конечно, — заспешил Алесь. Вскочил, опрокинув стул. Пламя свечи затрепетало. По стенам запрыгали бледные тени от приборов, стоящих на столе. С замиранием сердца Алесь пошёл следом за Дэги.

Небо закрывали плотные облака. Только кое-где в прогалинах блестели неяркие звёзды.

Неожиданно под ними крикнули в перелётной усталости гуси. Дохнуло щемящей тревогой.

— Неужели гуси? — Алесь поднял к небу лицо. — Осенний перелёт летом?

— Чему удивляться? У птиц и зверей тоже перепутаница случается, — Дэги посмотрела в небо и добавила, — всё как у людей.

Уличная дорога была неровной, колдобежной. И как Алесь ни старался держаться на расстоянии, нет-нет да сталкивался своим плечом с плечиком девушки. Она бесцеремонно взяла Алеся под руку. Упоительный ток возбуждения пробежал по всему его телу. «Ну вот, — подумал он, — уже шестой десяток разменял, прошёл огни, воды и медные трубы, а чувствую себя как безусый пацан. Даже не знаю, о чём говорить».

Дэги словно угадала его мысли.

— Давайте помолчим, — она скользнула рукой к ладони Алеся и легонько сжала её. Алесь ответил.

— У нас с вами ещё будет время для разговора. Наговоримся.

— Это когда же? — хрипло выдавил из себя Алесь.

— А вы можете, скажем, в июле уйти в отпуск?

— Думаю, за свой счёт смогу.

— Тогда я подготовлюсь и сообщу вам через дядю Стёпу. Вы приедете сюда, и я повожу вас по тайге. У нас здесь есть одно такое замечательное место, какого, наверное, больше нет на всей земле!

Село Осикта располагалось на берегу реки Олдокит в три километровые улицы. В конце одной из них, упирающейся в тайгу, находился домик Дэги. Шли они неторопко и тихо, не потревожив сторожкий сон ни одной собаки. И никто не встретился им на пути.

Прощаясь, Алесь неловко привлёк к себе девушку, намереваясь поцеловать. Она мягко отстранилась. Алесь послушал её удаляющиеся шаги и двинулся обратно. В голове жарко звенело. Приятная истома заполняла всё тело: «Неужели это со мной?» Но он не терял чувства реальности, тренированного годами тревожной напряжённой жизни. Спиной он чувствовал чьё-то внимание на себе. Оглядывался, но в непроглядной тьме — облака полностью захлобучили небо — никого не увидел. О чьей-то тайной слежке сказал Степану.

— Ты прав, — подтвердил тот, — спецназовский нюх тебя ещё не подводит! Губернаторские ищейки бытуют и в нашей тьмутаракани: интересуются Дэги. Но не волнуйся: вряд ли ты их заинтересовал!

Спал Алесь плохо. Ранним утром уже был в районной гостинице, но почти до половины дня ждал, когда проснётся после загульной ночи кандидат в депутаты областной думы Бахчинян.

На аэродроме, пока компания чиновников усаживалась в самолёт, поглядывал в сторону села — не покажется ли лёгкая фигурка девушки. Дэги провожать его не пришла.

Степан утешил друга:

— Она не хочет мелькать лишний раз.

— Ты прости меня, Стёпка, прости старого пня! Никогда такого не было, — он постучал себя кулаком в то место груди, где располагалось сердце. — Словно тридцать лет с души слетело! Молодо здесь! Песенно!

— Понимаю! Как не понять? Дэги, брат, такой крючок, на который попадает не такая рыбина, как ты. Без срыва. И без наживки.

— Прости меня, друг. Ведь всё от неё зависит. А у меня сил нет сопротивляться.

— Да не казнись ты! И рад за тебя, и боюсь. Много, много непокою принесёт она с собою, — проговорил слова из известной сказки про Конька-Горбунка. — Дэги взрослая девушка. Сама решает, что да как. Я тут ни при чём.

Человеческую жизнь, вроде бы определённую творцом так называемой судьбой, Алесь сравнивал с широкой полноводной рекой. Такое сопоставление изрядно отдавало махровым шаблоном, многократно использованным чуть ли не всеми литераторами мира, но, видимо, более точного сравнения было придумать трудно. А по утолованной дороге ходить легче.

Плывёт человек по реке жизни в лодке, знаменующей собою некую основу бытия, вдруг бац — ткнулась лодка в камень, скрывающийся под бурунами, черпанула воду бортом, а то и перевернулась. И забарахтался пловец в стремнине, пытаясь удержаться на поверхности воды, добраться до спасательной кромки берега. А помощь — только сила собственных рук, да ещё духа, который скрывается где-то в глубине не то души, не то мозга, и с утратой духа почему-то сразу же исчезает мышечная крепость тела.

Встреча с Дэги поставила на лодке Алеся парус. И он наполнился ветром. И жизнь вдруг стала лёгкой и радостной. И лодка понеслась к светлому горизонту в ослеплении солнечных брызг плёса, не ожидая и даже не предполагая скальных порогов, врезающих и скручивающих стремнину в гибельный водоворот.

Телеграмма ударила в сердце молнией и взбудоражила кровь: «Приезжай срочно. Степан». Значит, договор с Дэги, заключённый в начале лета, не оказался шуткой, как не без душевных мук предполагал Алесь. Заявление на июльский отпуск он написал давно, получил добро от Заурбекова и теперь только оставалось сказать своему начальнику о числе, с которого начнётся отсчёт его вольных дней.

— У тебя такой огонь в глазах, будто едешь получать высочайшую правительственную награду, — поёрничала Анне, выписывая Алесю необходимые документы.

— Еду в тайгу. Разве это не награда? Палатка, речка, костёр, рыбалка! Я тысячу лет не был в тайге! — в порыве радости Алесь обнял Анне со спины и поцеловал в шею. Она придержала его руки на своей груди. После времени, проведённого в вагоне поезда, они почти не виделись. Анне боялась губернаторского гнева: за нею следили. Салипод ни с кем не хотел делиться своим кобелиным правом. Анне Алесь нравился. Вряд ли кто другой мог стать более надёжной опорой для неё. Она мечтала о нём с первой встречи, но всё боялась сделать шаг первой, хотя и чувствовала, что тоже нравится ему.

Конечно же, он знает об её интимных связях с губернатором. Перешагнёт ли Алесь через это? Если полюбит, а может быть, уже полюбил, то не станет раздумывать: Анне мечтала о семье и детях. Денег она уже поднакопила — можно уезжать на родину. Как бы ей хотелось отправиться сейчас в тайгу вместе с Алесем! Жили бы в одной палатке, нежились ночами в одном спальном мешке. Уж после такого сближения они непременно вернулись бы из тайги парой!

Глазами, полными печали, она смотрела в окно, где в синей дымке выхлопных газов автомобильных моторов путался солнечный свет.

— Как бы я хотела поехать с тобой! — она сняла его руки со своей груди. — Давай, выметайся! Привезёшь подарок. Что там сейчас: орехи, сушёная рыба?

— Что-нибудь привезу, Анечка! — он ещё раз поцеловал её в шею.

С собой Алесь взял только деньги и небольшую дорожную сумку. Сидя в кресле самолёта «АН-24», представлял, как может встретить его Дэги. Очень бы хотелось, чтобы она бросилась на шею, да ещё и с поцелуями. Но на краю аэродрома Алеся ждал только Степан.

— Дэги в тайге. Вернётся завтра утром, — оповестил Степан, — она разрешила тебе провести ночь в её домике. Рад?

— Ещё бы, Стёпка, брат мой!

Алесь сжал друга в объятиях.

— Но вечер ты проведёшь у меня. По рюмахе-другой дёрнем. Побормочем. Я ведь тоже по тебе соскучился, зараза!

Свой уазик Степан в пределах посёлка водил самостоятельно, водителя брал только на дальние поездки. Ездил с ветерком. Не прошло и десяти минут, как Алесь уже входил в дом друга. За прошедшие дни в нём ничего не изменилось: у бобылей обычно редко когда что-либо меняется. К встрече гостя Степан приготовил шикарный деревенский ужин: пельмени, котлеты с хрустящей жареной картошкой, блинчики, фаршированные мясом с капустой, творог со сметаной, жареную рыбу, свежие огурцы, помидоры, лук, петрушку.

— Не моя заслуга, — признался Степан, — хотя я могу тоже недурно сварганить! Только здесь Дэги руки приложила. За час до твоего прилёта в тайгу ушла. Почему? Пойди — спроси! Она вольная птица.

Степан достал четверть самогона, настоянного на разных целебных травах. Почти не закусывая, они выпили по три рюмки, последнюю — за погибших товарищей.

— Завидую я тебе, Алесь, — Степан стукал об стол рукоятью охотничьего ножа. На широком, обоюдоостром лезвии играл зайчик настольной лампы, прыгал в его глазах. — Такая девушка на тебя запала. Неземная она! Никогда таких не встречал. Всё при ней: красота, ум, женственность. На руки мастерица: что унты шить, что зверя добывать, что кумалан сработать. Умница, каких не сыскать. Заочно получила филологическое образование, владеет эвенкийским, монгольским и китайским языками. Первая травница в нашем районе. Все болезни излечивает. Не будь она моей родственницей, — Степан сжал рукоять ножа в кулаке, — я бы её никому не уступил!

— Ещё неизвестно, Стёпа, что это за чувства. Может, блажь девчоночья, увлечённость. Разве ты такое не проходил? — слегка закуражился Алесь, так, для форса.

— Такие не увлекаются! Здесь всё серьёзно. А сам-то ты? — Степан поглядел на Алеся исподлобья. — Не приведи Господь поматросить! — застучала рукоятка ножа, запрыгал зайчик, сливаясь в одну светлую полосу. — Я не посмотрю, что ты мой друг!

— Оставь, Стёпка! Или ты меня не знаешь? У меня сейчас такое в душе смятение: и восторга, и страха. Уж очень волнительна разница в годах: я же ей в отцы гожусь! Полез в огонь старый кот! Чувствую — обожгусь, а ничего не могу с собою поделать!

— Опасность есть, только не с этого берегу, Алесь. Дэги не предаст, не изменит, уж поверь мне! Она тебя полюбила не просто так, навзлёт, по-бабьи. Ей дан знак оттуда, — Степан ткнул ножом в потолок.

— Тогда с какого берега беды ждать? Осуды я не боюсь, ничьей.

— На хаятелей и мне плевать, — Степан плюнул воздухом. — Губернатор на неё глаз положил, уже как года два. Приезжал сюда поохотиться зимой. Девчонка не в добрый час на глаза попалась. Он с первого взгляда влип. Бабник ещё тот, с точным прицелом: в город заманивает, подарки шлёт. Сватов засылал несколько раз — она даже в тайге хоронилась. Так его опричники и там достать пытались. Видимо, хотели силой взять, в город увезти, а там, мол, поживёт, попривыкнет да и остепенится. Да разве её так возьмёшь? Тайга — дом родной! Она белку пулей в глаз бьёт! Да ежели бы вдруг всё-таки боль какую нанесли ей, я кому угодно башку снесу! Хоть и губернатору, — Степан с размаху вонзил лезвие ножа в крышку стола. Они выпили ещё по рюмке.

Хозяин уронил затяжелевшую голову на руки. Алесь помог ему добраться до постели.

— Может у меня заночуешь? — заплетался языком Степан. — За её домишком менты приглядывают. Напорешься ещё!

— Не бери в голову! Я за себя постою, — Алесю не терпелось попасть в домик Дэги. Как знать, может, она уже там?

Ночь была тихая и тёплая. Звёзды так густо горели в небе, что, казалось, касались краями друг друга. Избушка Дэги находилась на самом краю села, в десятке метрах от начала тайги. Алесь без труда нашёл её. За верхней над входом доской он нашарил ключ, открыл замок.

Из помещения пахнуло осенним лесом. Алесь посветил карманным фонариком, обнаружил под притолокой выключатель. Под низким деревянным потолком — рукой достать — вспыхнула электролампочка в матовом стеклянном шаре. Алесь огляделся: у входа в избушку располагалась кирпичная печь, аккуратно сложенная и хорошо пробелённая известью, рядом –столик с одинарной электрической плиткой и электрочайником; на стенах, обитых широкой дранкой, пучки каких-то трав и веников; этажерка с книгами, рядом — стол, покрытый клеёнкой в белый горошек; два небольших окошка занавешаны шторками из жёлтой ткани. Цветов, в привычном ожидании, на них не было. Это говорило о том, что хозяйка редко бывает дома. В углу — рукомойник с подставленным под него большим цинковым ведром, полочка с мылом и зубной щёткой. У стола — два табурета. Цинковый бочонок с водой.

В печку одним краем упиралась деревянная кровать — можно греть ноги лёжа — с толстым твёрдым матрацем, покрытым шерстяным клетчатым одеялом и двумя подушками на нём. Горка белья подсказала Алесю, что оно приготовлено для гостя, но он постеснялся разбирать чужую постель. Погасил свет. Бросил на лежащую у кровати медвежью шкуру свою брезентовую куртку-энцефалитку, лёг на неё и задумался: «В сущности, как мало надо человеку для того, чтобы жить спокойно, в достатке, а главное — свободно, не обременяя себя ни лишней одеждой, ни мебелью, ни другими вещами!» Вспомнились слова Степана: «Она живёт в согласии с природой, по её законам, а не нашим, человеческим, давно испохабленным ложью».

В дверь постучали. «Дэги!» — пронеслось в мозгу. Алесь щёлкнул выключателем и открыл дверь. Вошли два милиционера: рядовой и сержант.

— Кто вы такой? — строго спросил сержант нетвердым голосом, сонно моргая. От него густо несло водочным перегаром. Намётанный взгляд Алеся отметил: недавний солдат, приглашённый на службу в милицию. Сотрудников, особенно в таких отдалённых от центра районах, днём с огнём не сыщешь! Хватались за любого, кто оттянул армейскую лямку, знал строй, команду и умел владеть оружием.

— Может быть, вначале поздороваетесь, представитесь? — вежливо сказал Алесь.

— Кто ты такой, — икнул сержант, — штобы… штобы я тут перед тобой расписывался? Документы есть? Показывай!

И вновь услышанное слово «документы» с ударением на втором слоге больно ударило в сердце: «Да что же это такое? Десятилетия проходят, а эта мразь в стране никак не переводится! Явно в армии тоже был сержантом, в „дедах“ ходил, над новобранцами измывался, ублюдок». Так хотелось дать ему в рожу!

— Я майор войск специального назначения, здесь по поручению губернатора области, — спокойно и твёрдо сказал Алесь. — С таким хамом, как вы, да ещё и пьяным, разговаривать не хочу. Немедленно пригласите сюда начальника вашего отдела!

Сержант трезвел на глазах. При упоминании губернатора у него сдавленно булькнуло в горле: ведь именно по приказу Салипода они денно и нощно не спускали глаз с домика Дэги, да и с неё самой! Он был ошарашен и не мог собраться с мыслями, чтобы хоть что-то ответить этому незваному гостю. Команда «Смирно! Кругом! Марш!» вытолкнула его вместе с напарником за дверь.

— Ну, …, — фыркнул напарник, — кажется влипли!

Минут через десять возле домика раздался шум подъехавшего автомобиля. В дверь аккуратно постучали. На пороге появился офицер милиции в погонах капитана. Вежливо поприветствовал и представился, попросил предъявить документы. Алесь протянул военный билет офицера запаса войск специального назначения на имя Седого Алика Ефимовича (Алесь выправил его после увольнения и всегда носил с собой — выручало не раз!). Пока капитан разглядывал документ, Алесь попенял ему: милиционеры пьяны, хамят, не соблюдают субординацию. Сам же он приехал по срочному поручению губернатора для встречи с охотником-промысловиком Дэги Гекчановой, ждёт её возвращения из тайги.

Капитан извинился за недостойное поведение своих подчинённых, пообещал строго наказать их.

— Я проверю, — с командирскими нотками в голосе предупредил Алесь. — Потрудитесь, чтобы меня здесь больше не беспокоили!

— Будет сделано, товарищ майор! — Капитан отдал честь и пулей вылетел за дверь, довольный тем, что так обошлось столкновение с начальством из центра.

Проводив незваных гостей, Алесь не стал запирать дверь: теперь-то его точно будут охранять. Он даже несколько порадовался тому, что так всё произошло. Ещё долго не мог уснуть, прислушиваясь к чьим-то шагам и шорохам за стенами домика.

Проснулся Алесь от ощущения человеческого взгляда на своём лице. Этот интуитивный импульс мозга был выработан ещё в стенах школы спецназа и не раз сослужил добрую службу. Сквозь чуть приоткрытые веки он увидел Дэги. Она сидела за столом и с улыбкой смотрела на него. На ней был синий спортивный костюм с белыми полосками на рукавах куртки.

— Не притворяйся, лежебока, — сказала она, — я вижу, что ты уже не спишь. Почему не запер дверь?

Под сердцем Алеся колыхнулось тепло: в первую встречу она обращалась к нему только на «вы», а при прощании сухо протянула руку.

— Я ждал тебя, Дэги, — Алесь встал на колени и подполз к ногам девушки, — если бы ты знала, как я тебя ждал!

Она обняла Алеся за шею, поцеловала в макушку. Он страстно обхватил её за талию, дрожа всем телом.

— Успокойся, прошу тебя. — Дэги нежно поцеловала Алеся в губы. — У нас всё впереди. Не будем спешить, хорошо?

— Как скажешь… Я твой раб!

Алесь силой воли подавлял в себе вспыхнувшую страсть.

— Вот и ладненько, — Дэги хлопнула в ладоши. — Поскольку ты со Степаном бражничал до полуночи, то, естественно, мучаешься похмельем: есть не хочется, а голова требует просветления. Сейчас я тебе дам лекарство, и мы сразу же двинемся в путь.

Алесь взглянул на ручные часы. Они показывали шестой час утра. В окна пробивалась светлая заря.

Дэги вышла в сени и вернулась с уже открытой бутылкой жигулёвского пива.

— Поправляй головку, алкоголик.

— Ты мой добрый ангел, — Алесь сделал несколько глотков прямо из горлышка. — Что, вот так сразу и двинем? Без сборов? Я же ничего с собой, кроме денег, не привёз! Надо же что-то купить…

— Я всё приготовила, — спокойно и весело сказала Дэги. — Встряхивайся! Позавтракаем в тайге.

В сенях у порога стояли два рюкзака: один чуть меньше другого. Алесь понял, какой принадлежит ему. На рюкзаках лежали охотничьи карабины.

— Стрелять-то не разучился? — подтрунила Дэги.

— Любой навык — на всю жизнь, — Алесь взял карабин, щёлкнул затвором. — Центрального боя?

— Центрального. Прицел постоянный. Патроны в боковых карманах рюкзака. Надеюсь, они нам не понадобятся: не на охоту идём.

— Тогда, может быть, оружие и вовсе не брать?

Дэги покачала головой:

— Тайга есть тайга. Бывают непредвиденные обстоятельства.

Она подала ему широкий кожаный ремень, на котором висели большой охотничий нож в деревянном чехле, белая алюминиевая фляжка, удерживаемая в гнезде двух скрещённых ремешков, и миниатюрный полевой бинокль в плотном футлярчике из кожзаменителя. Такой Алесь видел только в руках спецназовцев.

— Откуда? — спросил Алесь, вынимая бинокль и приставляя его к глазам.

— Услуга Степана. Он чего хочешь достанет!

Под строгим контролем главы районной администрации учитывалась и реализовывалась добытая пушнина, выдавались и расходовались боеприпасы, разные орудия лова зверей. Слыл он человеком справедливым, жёстким и неподкупным. Многократно на него писали доносы в Лесогорск, сваливая в зловонную кучу были и небылицы, пытаясь отстранить от власти. Слухи доходили и до губернатора. Но он считал так: некоторые должности в его губернии должны занимать абсолютно честные люди, иначе при полных жуликах и мошенниках начнётся разброд и шатание. Только одно обстоятельство вызывало некоторую настороженность властей: Гекчанов никак не хотел вступать в правящую партию страны, отшучивался, мол, не готов по причине политической неграмотности, после моджахедовской пули, попавшей в башку, мозги иногда завихряются.

Салиподу и его окружению не было необходимости для стяжаний привлекать Гекчанова. Они обходились другими людьми, закосневшими на браконьерстве ещё с советских времён. Они скрытно промышляли в тайге, не обращаясь за помощью к главе районной администрации, и снабжали областную власть всем необходимым через голову Гекчанова: свежая оленина, лосина, рыба, меха соболя, колонка, ондатры, медвежьи шкуры; оленьи рога и кумаланы для внутренних украшений особняков, панты для производства ценного лекарства, воздымающего мужскую силу, поступали в Лесогорск бесперебойно. Гекчанов знал об этом. В меру возможности ловил преступников. На них заводились уголовные дела, но рассыпались ещё на стадии следственной работы, а если и доходили до суда, то таяли там, как лёд по весне на зловонном болоте.

Алесь и Дэги тронулись в путь.

Некоторое время они шли по хорошо утоптанной ногами охотников тропе. Потом свернули к ручью, который неслышно бежал у подножья горы, прячась в корнях деревьев. Алесь давно не был в летней тайге. Его поразила удивительно торжественная тишина. Солнце уже поднялось над вершинами деревьев, но ни один птичий голос не приветствовал рождение нового дня. Он спросил об этом Дэги.

— Тайга — не райский сад, — весело ответила она, — суровые условия жизни приучают к затаиванию. Птиц можно услышать только весной, когда они ищут друг друга, чтобы создать семейные пары. Сейчас они выкармливают птенцов: им не до песен! Да и зачем привлекать внимание хищников к своему гнезду?

— Так и зверушек никаких не видно!

— Это ты не видишь, а нас видят. Стоит нам затаиться, как зверям, и тебе откроется мир, полный движения и борьбы.

Потом, когда они расположились у ручья, чтобы отдохнуть и перекусить, Алесь убедился в справедливости её слов.

Алесь блаженствовал в тени под черёмухой, а Дэги оглядывала в бинокль крутой склон горы, который они миновали минут двадцать назад.

— Взгляни-ка туда, — она передала Алесю бинокль. В окулярах показались трое парней с вещмешками за спинами и ружьями за плечами. Тропа была узкой, и они шли в затылок друг другу. Клацнул затвор карабина Дэги. Парни приближались к высокому сухому дереву. За ним начинался спуск с горы. Два выстрела прогремели один за другим. С вершины дерева посыпались мелкие сучья. Парни остановились, потом, как по команде, повернулись и почти бегом бросились назад.

— Видишь, карабинчик-то пригодился, — засмеялась Дэги. — Я знала, что они пойдут за нами с тобой. Губернаторские овчарки, за каждым шагом моим следят! Но теперь всё. Они поняли, что мы их раскрыли. Отстанут. Кому хочется схлопотать пулю в лоб?

— Ты бы стала в них стрелять?

— Да нет, конечно! Пугаю только. Но они-то не знают моих намерений.

Через час Дэги и Алесь вышли к реке. Алесь разрубил маленьким походным топориком на четыре части найденную на берегу сушину, связал плотик. На него они погрузили носильные вещи и верхнюю одежду. Держась за края, переплыли на другую сторону реки. Вода была терпимо холодной, они хорошо освежились и сразу же двинулись в путь. Дэги хорошо ориентировалась в тайге, шла впереди Алеся уверенно, по каким-то только ей ведомым знакам. На закате солнца путники вышли к искомому месту.

Ночь они провели на закраине болота. Два раза Алесь просыпался от подземных толчков. В непроницаемой мгле слышались чавкающие звуки, вспыхивали бродячие огоньки.

На восходе солнца его разбудила Дэги. Уже горел костёр. Над огнём висел чайник.

— Ты беспокойно спал. Снилось что-то плохое?

— Я ничего не видел во сне.

— Так не бывает! Ты просто забыл. Душа человека находится в вечном движении, даже когда он спит, душа бодрствует. Она всё видит и всё воспринимает как птица в полёте.

— Зачем ей это?

— Как зачем? Она определяет твой жизненный путь. Сны подсказывают будущее. Если они сбываются, значит кто-то руководит тобою свыше.

— А если снятся кошмары?

— Значит, у тебя расстроены нервы, в теле нездоровый дух. Такие сны отравляют жизнь. От них надо избавляться, чтобы не повторялись.

— Разве это возможно?

— Нет ничего невозможного! Опусти руки в текучую воду — в ручей, реку, под дождь или под водопроводный кран — и скажи: «Куда вода, туда и сон».

— А если рядом нет воды?

— Тогда надо говорить в пустое пространство: в открытое окно, в дымовое отверстие, в какую-нибудь вертикальную трубу.

— А если…

— Хватит, дорогой мой, — Дэги шлёпнула Алеся ладошкой по затылку, — не превращай серьёзное дело в забаву.

— Я тоже серьёзно, Дэги. Честно! Вот если я увижу приятный сон и мне захочется увидеть его снова или просто побывать во сне в каком-нибудь месте?

— Я же говорила: нет ничего невозможного, — Дэги нарезала лапшой кусок вяленой оленины. — Но к этому надо готовиться.

Закипел чайник. Она сняла его с костра, бросила заварку.

— Не меньше недели голодать, три раза в день обмывать всё тело, делать гимнастику, обращаться к духам, утром и вечером, спать на полу голым, не укрываясь. Перед сном положить под шею валик из мокрого полотенца и несколько раз прокрутить в мыслях картинку, которую хочешь увидеть во сне.

— Ну-у-у, это не для меня, — Алесь разлил чай в пластмассовые кружки. — Слишком сложно: терпения не хватит!

Завтрак был лёгким. Тяжёлый желудок — лишняя трата сил.

— Идти нам придётся не менее трёх часов, — предупредила Дэги. — Молча. Подчёркиваю: ни словечка!

— Почему?

— Болото не терпит человека. Бессловесными мы сойдём за зверей.

— Понятно, господин командор! Буду нем как рыба.

— Рыбы тоже разговаривают.

— Тогда как камень.

— Запомни: в природе нет ничего, что не имело бы языка! И камни вопиют… Ну, вперёд!

При этих словах сердце Алеся на мгновенье стоскнуло и разнобойно заколотилось где-то у самого горла. Но прежде чем сделать первый шаг, Дэги опустилась на колени, молитвенно простёрла в пространство руки:

— О всесильный Кали, владыка гор, лесов, озёр и рек, всех сущих обитателей тайги и вод! Со смирением и миром идём мы к сердцу твоему — Буркачану. Прими нас, как детей твоих, укажи путь верный во владеньях твоих!

В глубине болота, в тёмной до дрожи утробе его что-то бухнуло, забурлило. Водная поверхность взялась рябью. Затем появились мелкие фиолетовые пузырьки. Они лопались, превращаясь в ломаную полосу синего тумана.

— Эта дымка, — указала Дэги, — показывает направление нашему движению.

Она подтянула до самого паха болотные сапоги, поудобнее пристроила на спине рюкзак. Пробно потыкав впереди себя слегой, уверенно шагнула в мягкую жижу. Алесь последовал за нею.

Помимо вековечных кочек с сухой колючей травой и зелено-бурой бархатной шубой мховника, на болоте кустился низкорослый ерник, ершились островками хвойники, кое-где тянулись к небу осины и берёзы. Но все деревья были какие-то гнутые, увечные, с тонкими стволами, и росли, словно самих себя стеснялись, извинительным шелестом листвы напоминая пришельцам о горьком своём предназначении не только украшать, но и держать корнями почву и воду этого гиблого, но зачем-то нужного миру тайги места. По крайней мере, Алесь и Дэги останавливались возле таких деревьев передохнуть, благодарно прижимались к ним спинами или грудью в известном состоянии: ни присесть, ни хлеба поесть. Пили брусничную воду из фляжек.

Незримая тропа, указываемая полосочкой синего тумана, имела надёжную основу. Алесь чувствовал под ногами то каменистую плиту, то узловатые свивы корней, но чаще всего — плотную массу мха, упружисто проседающую под тяжестью тела.

На некоторых участках пути им приходилось брести в мутной, отливающей мазутной синевой воде, чуть не до самого пояса. Зоркие глаза Дэги безошибочно углядывали в ней приметы, позволяющие держаться верного направления. Иногда она останавливалась, спрашивала Алеся глазами: «Ну, как ты?» «Нормально», — отвечали его глаза.

Часа через три горы, маячившие впереди, приблизились к путникам вплотную. Болотные кочки помельчали, попадались реже и реже, но зато сплошной гущей встал на пути ерник, хлестал ветками по лицу, цеплялся колючками за одежду. Но вот и он расступился, и в лицо ударило солнце. Густо и дурманяще запахло болотным багульником. Глазам открылась небольшая елань, по которой тянуло прохладным ветерком. Синели курени крупной наливной голубики.

— Всё! — облегчённо выдохнула Дэги. — Обет молчания отменяется! Болото позади. Сейчас передохнём, полакомимся голубичкой, ломанём через этот хвойник к подошве во-о-о-н той горы, и мы дома.

Дэги сбросила с плеч рюкзак, со сладостным стоном повалилась на землю, сплошь покрытую низкорослым чапыжником.

Алесь хорошо знал и любил голубику, с кисло-сладкими, словно подёрнутыми туманом, плодами. Она росла километрах в пяти от детского дома по руслу высохшего ручья. В пору зрелости ребята собирали её. Наедались до жжения в горле и желудках. С того времени Алесь ни разу не держал во рту эту ягоду, но не забыл её железистый вкус под языком. Голубика напомнила о детстве, но из туманной дали памяти явилась совсем другая картина.

Тогда он так же лежал на спине и смотрел в небо. Ах, это небо! С разными мыслями устремляет человек взор свой в эту манящую голубизну. В зависимости от состояния тела и души. Алесь был на волоске от гибели. И тогда, и теперь он не мог отрешиться от мысли о предательстве. Две первые группы — лучшие пятёрки спецназа — ушли в разведку и исчезли. Во второй был его друг Степан Гекчанов. На поиски пропавших пошла пятёрка Алеся. По тому же маршруту, тщательно маскируясь и оглядывая участки горного Афганистана. И не напрасно: в одном ущелистом месте разведчики наткнулись на моджахедов, искусно прятавшихся в «волчьих норах». Избежать боя не удалось. Враги значительно превосходили числом. Группа потеряла трёх товарищей, но одержала победу.

Один моджахед, раненный в голову, попал в плен. Он умолял сохранить ему жизнь, а в благодарность рассказал, что по ущелью должен пройти караван с каким-то ценным грузом. Таковым обычно оказывались либо оружие, либо наркотики. Алесь и его товарищ по имени Алихан, парень из Чечни, решили устроить засаду и действовать по обстановке. Желаемый результат — захват транспорта.

Груз обычно перевозили на лошадях или верблюдах. Его вместе с телами погибших товарищей можно было доставить в какую-нибудь из советских воинских частей. Часа через три на берегу неглубокой речушки, протекающей по ущелью, показался верблюд, сопровождаемый тремя вооружёнными моджахедами. Между его высокими горбами сидели двое. В бинокль Алесь разглядел — это были дети. Он предложил Алихану пропустить «духов». Может быть, они идут целенаправленно, проглядывают безопасность пути. Но Алихан запоперечничал: «Надо брать! У них всё и выясним».

Моджахеды, не дойдя метров пятьдесят до скрывища разведчиков, остановились. Заговорили между собой, поглядывая в их сторону. Видимо, им было известно место сторожевого поста. Решение пришло без раздумий: направить к ним пленного. Пусть успокоит, подведёт поближе. Он получил лёгкое ранение в голову, но оправился от контузии. Алихан дал ему автомат с пустым магазином. Тот пошёл, выкрикивая что-то на родном языке. Путники сняли с верблюда детей, уложили его на землю и быстро спрятались за него. Алихан открыл огонь. Те ответили. Ввязался в бой и Алесь. Все моджахеды были убиты вместе с верблюдом.

Бледные, с ужасом в глазах, на земле сидели дети: мальчик лет десяти и девочка года на два-три старше. Девочка беззвучно плакала, поглаживая правую ногу. Она была ранена в бедро. Алесь достал из походного рюкзака индивидуальный медицинский пакет. Девочка сняла шаровары, стыдясь наготы, легла на спину на разложенный на речной гальке красивый шелковый халат. В глазах Алихана сверкнули искорки вожделения. Алесь заметил это, отрицательно покачал головой.

— У них в восемь лет трахаются, а в двенадцать рожают, — сказал Алихан, предупреждая словесный протест Алеся о возрасте.

Рана оказалась неглубокой и неопасной. Пока Алесь перевязывал бедро девочки, Алихан обшарил убитых моджахедов, нашёл пластмассовую флягу, понюхал и приложился к горлышку.

— Ты понимаешь по-русски? — спросил Алесь, делая девочке укол.

— Я говорю на нём, — живо отозвалась она, — я из Узбекистана.

— Как тебя зовут?

— Асинат.

— У вас что ни имя, то поэзия! А это кто? — кивнул он в сторону мальчика, который, набычившись, бросал тревожные взгляды на Алихана. Тот наглыми глазами разглядывал и его.

— Это мой брат.

— Так куда же вы ехали, Асинат?

— В лагерь. К папе. Он командует отрядом. Наш кишлак разбомбили шурави. Мама погибла. Асинат торопливо надела шаровары и, несмотря на то, что уже изрядно припекало солнце, закуталась в халат. На ранее бледном личике её проступал румянец стыда. Чёрные глаза в опушке длинных ресниц тревожно блестели.

— Да ты красавица! — цокнул языком Алихан и сел рядом с девочкой.

— На, глотни разок.

Одной рукой он приобнял Асинат, другой подсовывал к её рту горлышко фляги.

— Я хочу воды, — отстранялась та. Алесь взял полиэтиленовую канистру, которую везли на верблюде моджахеды. Воды в ней не было.

— Глотни, красавица! — приставал к девочке Алихан. Он уже захмелел. — И жажда утолится!

Алесь проверил свою фляжку. Та тоже оказалась пустой. Он пошёл к реке, чтобы набрать воды.

Закричала Асинат. Алесь оглянулся. Алихан, заваливая, целовал её.

— Оставь ребёнка! — властно приказал Алесь.

— Ты чего, майор? — пьяно осклабился Алихан. — Это наш ясак. Хочешь быть первым? Пожалуйста! Без балды! Всё путём!

Лицо Алеся загорелось тяжёлым румянцем.

— Предупреждаю в последний раз, — Алесь положил руку на кобуру пистолета, — мозги вышибу!

— Вон оно как, майор! — Алихан встал, покачиваясь. Защитительно поднял перед собой ладони. — Ладно, ладно. Я повинуюсь. Ты командир.

Алесь повернулся к реке. Его спасло выработанное годами войны звериное чутьё опасности: холодок на спине, ожглый жар в затылке, стеклянный звон в ушах, напряженная сухость глазной сетчатки. Он дёрнулся вправо. Пуля, нацеленная под левую лопатку, ударила в плечо. Он кувыркнулся с переворотом набок, чтобы сразу увидеть противника и ответить огнём. И услышал ещё один выстрел.

Алихан стоял, сцепив на горле пальцы. Из-под них и изо рта хлестала кровь. К нему, сжимая пистолет обеими руками, подходил мальчишка. Вторая пуля раскроила Алихану череп. Он упал. Дуло пистолета повернулось в сторону Алеся. Лицо мальчишки передёргивали судороги.

— Нет! Не надо! — закричала Асинат. Пристанывая от боли, подползла к брату и вывернула из его рук пистолет. Брат обнял её. Оба заплакали навзрыд.

«А паренёк-то — джигит!» — уважительно подумал Алесь, укоряя себя за халатную беспечность: тёртые калачи спецназа не обыскали детей! А у мальчишки было оружие. Но это спасло Алеся. Мальчишка сообразил, что Алихан представляет для него и сестры опасность большую, чем Алесь.

— Спасибо, джигит, — поблагодарил он. — Хватит мокроту разводить! Помогите мне.

Алесь подошёл к Асинат и сел рядом. Его боевым ножом она сноровисто распорола рукав камуфляжной куртки, обработала рану ватным тампоном, сказала со знанием дела:

— Навылет. Кость не задета, — и взялась за бинт.

— Однако, — хмыкнул Алесь. — Ты и уколы можешь делать?

— Ничего сложного.

— Тогда вкати мне противошоковый!

Закончив бинтовать, Асинат упокоила руку Алеся на шейной перевязи и взялась за шприц.

— Да ты, девочка, не хуже медсестры!

— Я у мамы научилась. Она у меня работала хирургом в районной больнице.

— А где она сейчас?

— Я же говорила: её убили шурави.

Так русских называли коренные афганцы. И в этом Алесь почувствовал желание Асинат как-то отделить его от той массы страшных вооружённых людей, именуемых солдатами Советской Армии. И не ошибся.

— Я тоже шурави.

— Нет, — твёрдо сказала Асинат, — вы другой. Вон тот, — она показала на мёртвого Алихана, — шурави.

— Он чеченец.

— Нет, шурави.

Алесь понял, с этим словом она связывала не национальность, а жестокую враждебную силу.

От раствора, введённого Асинат, плечо слегка онемело.

— Я отдохну немного, — Алесь лёг на спину, — потом решим, что делать дальше.

— Надо идти к папе.

Алесь смотрел в блёклое от жары небо, думал. Возвратиться в свою часть скрытно вряд ли удастся. Отец этих ребят, конечно, уже знает о случившемся. Сейчас сотни и сотни моджахедов уже рассыпно выдвинулись в горы. Отрезали подходы к воинским частям. Прочёсывают местность. Один он сумеет уйти. Но как оставить детей? Раненая девочка не сможет передвигаться без посторонней помощи. Брат — не опора. После совершенного убийства скис, переживает. Видимо, стрелял в человека первый раз в жизни. Для взрослого — стресс, а тут ребёнок!

Алесь слышал, как Асинат успокаивала хлюпающего носом брата, по-матерински наговаривая ему ласковые слова на незнакомом Алесю языке.

— Асинат, скажи мне, далеко ли идти до папы? А главное — куда?

— Вверх по течению этой речки, — живо отозвалась Асинат голоском, в котором послышалась радость надежды.

— Откуда ты знаешь?

— Говорили сопровождающие.

— А долго?

— Пока солнце не сядет на вершину той горы.

Алесь посмотрел на едва просматривающуюся в сизом мареве далёкую гору. «С учётом нашей скорости, доберёмся, когда солнце откроет новый день. Но выхода нет. Надо шевелиться. Девочку придётся нести на руках».

С помощью Асинат из ремней перемётных сум Алесь сделал две петли, приточал их к своему поясному ремню: Асинат он понесёт на спине, и она сможет упираться ногами в петли, как в стремёна.

— Ты, джигит, возьмёшь два автомата. Осилишь?

Тот, со взглядом из-подлобья — всё ещё не доверял Алесю, — кивнул.

— Да-а, с тобой, гляжу, не разговоришься! Ну, что же, Асинат, по коням?

Шли они, как показалось Алесю, целую вечность. Он надеялся на встречную разведку моджахедов. Но они не появлялись. От потери крови Алесь быстро уставал. В голове ворочались раскалённые угли. Приходилось часто отдыхать. Счастье, что рядом была речка: водой он освежал голову и грудь.

За всё время движения никто не произнёс ни слова. Жара измучила даже Асинат, хотя она не сделала ни шагу. С закатом солнца легче не стало. Когда в темноте заогнились костры передовых постов моджахедов, Алесь сказал с усталой обречённостью.

— Ну, вот и конец!

Асинат поняла это по-своему.

— Нет! Нет! Вас никто не тронет. Папа не допустит. Он командир. Я сразу же ему всё расскажу!

Асинат натолкнула его на мысль о смерти, о чём он не думал. Вздохнул не без печали:

— Посмотрим.

Спутя несколько минут он уже сидел у костра. Двое из троих дюжих моджахедов в длиннополых халатах и тюбетейках унесли детей в глубину палаточного лагеря. Третий остался охранять Алеся. Положив автомат на колени стволом в сторону Алеся, молча разглядывал его. Лицо было неподвижным и недружелюбным.

«Наверное, всё-таки поначалу допросят. Не сразу расстреляют. Да и хорошо, если сразу, без издевательств. Они это любят». Он много раз видел трупы советских солдат, побывавших в руках моджахедов. На останки нельзя было смотреть без содрогания.

Дозорные вернулись, но уже вчетвером и с носилками. Тщательно обыскали Алеся, жестами предложили лечь на носилки.

Просторная палатка, куда внесли Алеся, освещалась большим электрическим фонарём, подвешенным на опорном столбике. Земляной пол застлан коврами. Несколько толстых матрацев, положенных друг на друга, подушки-валики, миниатюрный столик, на нём — горка фруктов в медном тазу и узкий чайник с длинным носиком.

В палатку вошёл мужчина в камуфляжной форме американского покроя. Высокий, ширококостный, с красивой чёрной бородой. Чёрные глаза смотрели строго, но дружелюбно.

— Я — Мурзабек, отец спасённых вами детей. С кем имею честь?

Алесь хотел встать. Но Мурзабек остановил его:

— Лежите. Через несколько минут вам окажут медицинскую помощь. У меня есть хороший врач. Так с кем имею честь?

— Майор советской армии, Седой Алик Ефимович.

Это была легенда Алеся. В подобном случае враги не смогли бы установить родственников в стране, чтобы мстить им. Моджахеды особенно ненавидели лётчиков и бойцов спецназа.

Придерживая правой рукой длинный кинжал, висящий на поясе, Мурзабек опустился на колени:

— Спасибо вам, добрый русский воин! Вы спасли от позора и смерти моих детей — самое дорогое, что у меня есть в этом страшном мире! А это значит, не закончится мой род. Просите у меня всё, что хотите! В рамках разумного. Я исполню вашу просьбу. Но жизнь и свободу я вам гарантирую. Клянусь Аллахом! — Мурзабек поклонился Алесю. — Вы можете остаться в моём отряде. Я вас могу вместе с моими детьми переправить в Турцию. В конце концов, у нас есть возможность помочь вам оказаться в Союзе и затеряться там. Узбекские друзья выправят новые хорошие документы.

— Спасибо вам, благородный Мурзабек! Слово офицера: ожидал худшего, — Алесь, по-восточному, приложил обе руки к сердцу.

— Я солдат, а не мясник. За добро — добро, за зло — по справедливости.

— Я хочу вернуться в свою часть. Помогите мне в этом!

— Как только вы поправитесь, вас доставят, куда нужно. Пленного освобожу, — он сказал «пленного», в единственном числе.

«А вдруг это Степан?» — вспыхнула надежда.

— Я могу с ним встретиться?

— Разумеется.

Мурзабек ушёл. В палатке появился врач. Сменил повязку на раненом плече. Сделал укол.

Врач, как и Мурзабек, отлично говорил по-русски. От него Алесь узнал о Мурзабеке: жил в Ташкенте, преподавал философию в одном из вузов, был на подозрении у властей — не скрывал свою принадлежность к какому-то древнему княжескому роду. В Турции у него были богатые и влиятельные в политической жизни страны родственники. Как Мурзабек оказался в Афганистане, врач не знал.

— Ешьте фрукты, побольше. Скоро вам принесут ужин. Потом — спать, спать, спать.

Едва за ним опустился полог палатки, как в неё вошёл человек с худым, измождённым лицом. Левая рука покоилась, как и у Алеся, на перевязи.

— Стёпка!? Предчувствие не обмануло!

Обнялись.

— Не ожидал я, Алесь, тебя здесь встретить, но грешные мыслишки вертелись: не дай Бог, думал, случись с тобой такая же катавасия, не погибнешь — твоя участь станет такой же. В нашем штабе явно завелась крыса. Предаёт, гадина!

— Как же ты-то уцелел?

— Долбанули в левое плечо, как, вижу, и тебя. У них что, мода такая? — невесело пошутил Степан. — Друзей стрелять по плечам и только левым. Ну, а если серьёзно, нашли в кармане куртки блокнот с рисунками. Поняли, кто я есть. Вот я и зарабатываю отсрочку от смерти.

— Теперь всё будет хорошо. Здесь, конечно, — уточнил Алесь. — Мурзабек обещал нам свободу и доставку в часть. А как наши встретят, сам Аллах не скажет!

— Там будет видно. Главное — к своим побыстрей. На родине и смерть красна.

— Не спеши помирать, Стёпка! Ещё повоюем!

Через неделю, сопровождаемые тремя вооружёнными моджахедами, они покинули лагерь. Мурзабек на прощанье обнял Алеся.

— Может быть, останетесь? Я вас переправлю в Турцию вместе с детьми. Я знаю, на родине вас вряд ли встретят ласково.

— Нет, — твёрдо сказал Алесь, — я давал ей присягу.

Асинат трижды, по-русски, поцеловала его.

Три дня с ночёвками у костров моджахеды вели их, углубляясь в горы.

— Чует моё сердце, Стёпа, что-то тут не так, — поделился Алесь с другом своими подозрениями.

— Согласен, — поддержал Степан. — Мы уже давно должны бы выйти к нашим.

В конце третьего дня, в глубоких сумерках, они вошли в небольшое горное село. Моджахеды завели Алеся и Степана в какую-то глинобитную избёнку и заперли дверь. На ворохе соломы в углу лежал человек. Он сел. Какое-то время вглядывался в незнакомцев, потом спросил хриплым голосом:

— Вы кто? Вы русские?

— Да, — ответил Алесь. — А ты?

— Узбек. В плен к этим чуркам попал.

— Давно?

— Четвёртый год мучаюсь.

— Бежать не пробовал?

— А как же? — парень закашлял, утробно и длинно. — Нас тут пятеро было. Три раза бегали. Ребят перещёлкали. Шибко далеко до наших. Более трёхсот кэмэ. А мне нахрен лёгкие отбили! Дохну вот. Не пришили только потому, что я на их языке балакаю да на палке с дыркой играть умею. Они, бывает, пьянки устраивают, а я им — музыкальное сопровождение. Вот и живу пока. А вы?

— А мы, судя по всему, теперь твои братья по несчастью. Обманул нас, однако, Мурзабек, как ты думаешь, Алесь?

— Какие теперь сомнения? Восточная хитрость. Усыпил бдительность — и колодку на шею. В рабы. Ну, давай знакомиться!

Алесь сел рядом с новым товарищем. Он оказался преподавателем из хорезмского музыкального училища. Дома остались мать, отец, пятеро братьев и молодая жена. Он даже и не воевал. Вертолёт, в котором он с группой ребят летел на выполнение первого задания, подбили: вертушка сделала посадку прямо в логове врага.

— Ладненько. Обвыкнем. Соорентируемся. Подготовим побег, — успокоил и себя, и товарищей Алесь.

Но пленников разъединили. Алеся несколько раз перегоняли из одного селения в другое. Побег вслепую, без чёткого знания направления, грозил тем, что можно было заплутать в горах, в пустыне, сгинуть без следа или попасть в лапы врагу. И всё-таки однажды Алесь бежал. Две недели добирался до границы. Питался только травой, листьями деревьев и ягодами-дикоросами. Ослабел так, что едва передвигал ноги. На последнее преодоление рубежа — реку — у него уже не было сил. На берегу он увидел старика, который пас овец. И попросил у него помощи. Тот привёл моджахедов. На Алеся снова надели цепи. И уже никогда не снимали.

С Мурзабеком он случайно встретился спустя шесть лет. В Афганистане развёртывалась кампания по выборам нового правительства. В кишлак, где находился Алесь, приехал Мурзабек. В худом, заросшем бородой человеке он, конечно, не узнал бы спасителя своих детей, не обратись тот к нему со словами полными горечи и презрения:

— Так-то вы, господин Мурзабек, держите слово? И не боитесь Аллаха?

— Какое слово? Кто вы такой?

— А как поживают ваши дети?

Как выяснилось, Мурзабек не давал приказа обращать Алеся и Степана в рабов. Провожатые самостоятельно приняли решение.

Когда Алесь поправил здоровье, Мурзабек самолично доставил Алеся на границу. Война Советского Союза с Афганистаном закончилась через два года после пленения Алеся. Советские войска ушли из одной страны, а возвратился Алесь уже в другую Россию, с другим общественно-политическим строем, который непростые люди называли «проамериканским ельцинским режимом». Несколько недель Алесь провёл в тюрьме на Лубянке. По окончании следствия его подчистую уволили с военной службы.

Алесю показалось, что заморосил дождь, но это Дэги брызнула ему в лицо водой из фляги.

— Поднимайся, лежебока! Зову, зову тебя, а ты хоть бы хны! Уставился глазами в небо. Что ты там увидел?

— Прошлое своё, — Алесь поднялся на ноги, — будь оно трижды проклято! — он хотел сказать что-то ещё, более злое и резкое, но Дэги пресекла его:

— Никогда не проклинай ни прошлого, ни настоящего. Наша жизнь — крест судьбы. И даётся он свыше.

— Богом?

— Создателем. Все нити жизни в его руках. Он всегда справедлив. Это люди несправедливы по отношению к нему.

Шаги после отдыха ускорились. Под ногами была уже не пружинящая почва, а твердь земли. Через час они подошли к скале, уходящей в небо на высоту семиэтажного дома. На самой вершине её тёмной шапкой нависала смешанная поросль деревьев. Рядом со скалой высилась могучая, в обхват человеческих рук, древняя сосна. Коричнево-медная кора была в глубоких, казалось, кровоточащих щелях-ранах, нанесённых зимними студёными ветрами, летними ливнями и палящим солнцем. Сверху кору густо покрывали бронзовеющие на солнце чешуйки, как бы прихорашивая вековечный лик таёжной долгожительницы. При дальнем огляде ствол её отливал золотом.

— Здравствуй, мама! — Дэги прижалась к сосне щекой. Крона её, разметнувшаяся где-то под облаками, качнулась. Тёплая воздушная волна обдала Алеся и Дэги парным запахом смолистой хвои.

Давно научившаяся слушать глазами, Дэги подняла лицо к вершине и, улыбаясь, помахала рукой.

— Ты общаешься с этим деревом, словно с живым существом, — не без иронии заметил Алесь.

— Деревья тоже имеют душу, — ничуть не смутилась Дэги, — а эта дягда даже одушевлённее многих людей!

— Ты подразумеваешь меня?