Бесплатный фрагмент - Босоногие смыслы

Босоногие смыслы

ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

Далекое и близкое в поэзии Риты Одиноковой

Стихи Риты Одиноковой как бы прорастали сквозь самих себя в течение последних полутора десятка лет. Склонность автора к дневниковым записям изначально сужала событие, которое то или иное стихотворение отражало или, лучше сказать, воплощало. Получалась картинка частной жизни с жестом в сторону общечеловеческого, но чаще — просто женского. И вот это последнее с годами удивительным образом вывело ее поэзию на какую-то новую линию созерцания и разговора, на какую-то иную высоту, с которой видно многое, понятно то, что доступно не каждому человеку. Послушные слова обрели способность обозначать далекое и близкое, великое и совсем малое. Такое свойство соединять бытие с привычными предметами быта встречается у выдающихся поэтов как нечто, изначально присущее их таланту.

Строки Риты Одиноковой подобное качество «набирали» последовательно, от года к году, от одного этапа ее реальной жизни к другому. Ум стал строже, душа сильнее, а зрение научилось легко менять фокус, приближая едва уловимое и помещая крупное в единственно возможную точку в просторной и прозрачной картине мира.

Не кукуй мне кукушка, не стану тужить,

Здесь считать не положено близким.

В дождь на кладбище небо так низко,

И пронзительно хочется жить.

Жизнь, кукушка — не выжжена, не сочтена.

Не растрачу на чушь и привычки.

Если время придёт переклички,

Назову всех родных имена.

<…>

Не кукуй мне кукушка! Не спеши. Не спеши!

Не сбегу я от тучи чернильной.

Слезы здесь разрешаются сильным

В очищенье уставшей души.

Главная тема ее стихотворений — любовь и семья, причем страсть, порой прорывающая ткань сдержанного лирического повествования, оказывается только фундаментом для соединенных душ, которые могут построить общий дом. Эта связь любовного томления и сердечной тоски с узами семьи и домашним очагом есть отчетливая печать не только женского характера поэтессы, но и ее душевного склада.

У Одиноковой исключительно редки строки, в которых взрыв чувств отодвигает все иные знаки мироустройства. У нее не найти пресловутой «цыганщины», которая так часто поглощает в женской поэзии ум и достоинство, верность вчерашнему признанию и готовность увидеть завтрашний день в чистоте и взаимном доверии.

Жить хотелось проще и понятней:

Борщ, котлеты, дом, работа, дом.

Жить хотелось проще. Но, приятней

Ей жилось с тетрадкой и огнём.

И повсюду чудились ей тени

От игры сгорающих стихов.

То ли быт был увеличен ленью,

То ли дел не видно из-за слов?

Ей казалось — выстоят кастрюли,

Не сдадут горячих рубежей,

Ведь живут же женщины-чистюли

В правильном согласии вещей.

Как-то совмещают незаметно

Фильм, пельмени, книжицу, кровать,

Чтобы чувства были не раздеты,

Чтоб осилить — «ждать» и «догонять».

Только не вязались воедино

Ни пути, ни авто-поезда.

На стене ожившая картина

Всё звала — сюда, сюда, сюда…

Предрассветно занималась алость

Над парящей матушкой-рекой,

Сколько звёзд там утопить пытались,

Да вот не сумели ни одной.

Там, едва на грани, между паром

И нетканой синевой разлук,

Счастье утром раздавали даром

В жилистые тени женских рук…

Жить хотелось проще и понятней:

Улица, декабрь, дорога, дом.

Жить хотелось проще. Но, приятней

Ей жилось с тетрадкой и огнём.

Медленно, будто привыкая к горечи земного существования, Рита Одинокова погружается в бытийное знание о мире. Фигура героини может метаться и грустить, звать возлюбленного и оставаться в уединении, но, словно накрывая все происходящее неким мистическим покрывалом, автор откуда-то знает, что вот так, в разных случаях по-разному — безотрадно и мучительно, со стоицизмом и почти космическим одиночеством, с редким мгновением счастья и долгими воспоминаниями о нем — устроена человеческая жизнь. Точнее — жизнь русской женщины, никогда не забывающей о своем предназначении быть матерью и женой и, подобно Богородице в сказаниях древности, воплощать в себе таинственные приметы родной земли.

Многие годы Рита Одинокова провела в окружении иной национальной культуры. После распада Советского Союза она уехала из Азербайджана в Россию и нашла свой дом в провинциальной Россоши, на юге Воронежской области. Новое российское государство достаточно холодно относилось к русским переселенцам. Однако терпение и упорство способны преодолеть почти любые преграды, и молодая поэтесса укоренилась на новом месте. Спустя десятилетия у нее появятся знаменательные строки:

Из города вышла я к вечеру,

В деревню пришла с солнышком.

От пригоршни веры иссеченной

Осталось одно зернышко.

Но время — лекарство. Что пройдено —

Не зря. И судить не берусь.

Кто знал, что священное «РОДИНА»

Скажу я про мачеху — Русь.

Похожие душевные обретения для художника поистине драгоценны — они дают контрастное сочетание временных рубежей, пространственных окоемов, времен года, красок природы, человеческих взаимоотношений.

Склонность к контрасту постепенно проявилась как естественная черта ума и сердца поэтессы. По образованию она — геологоразведчик, но уже два десятка лет ее имя связано с журналистикой и культурой. А теперь и стихи Риты Одиноковой можно считать самобытным явлением современной русской поэзии. Прежде казалось, что ее стилистика и тема — только чувственная женская лирика. Но с течением лет эта вполне ограниченная смысловая и эмоциональная территория расширилась, и личность автора предстала перед читателем многогранной и твердой в своих волевых устремлениях.

Вы слыхали, как ноябрьской ночью

Шепчут листья на шальном ветру?

Их слова всё резче, всё короче,

Их движенья всё точней к утру,

Не страшит их хрупкостью морозной

Неизбежность на исходе дней.

Их слова нежны и осторожны,

Тем они дороже и мудрей.

Шепчут так, чтобы никто не слышал,

Им одним понятным языком.

Домовой, что прячется под крышей,

С этим объяснением знаком.

Кто отважней листьев этих верит,

Пропуская холод сквозь себя,

В истину божественных материй

И в седую правду бытия?

Стилистика ее стихотворений содержит в себе некоторый элемент конструктивизма, хотя проявляется это не часто, но скорее обозначается исподволь, как дополнительная поэтическая краска. У нее много стихов плавных, наполненных теплотой переживания. Абстрактные вещи и понятия легко соединяются с обиходными предметами, бытие как бы овевает быт, и тайна соединения тела с душой вдруг находит еще одно неожиданное изображение.

Стоит отметить, что изобразительность в стихах Одиноковой весома и убедительна. Предмет возникает перед внутренним взором читателя неожиданно, но занимает уже незримо подготовленную сюжетом позицию. Перед нами — искусство рассуждения и сопоставления далеко отстоящих друг от друга вещей, умение последовательно и точно совместить общий и крупный план.

И было сказано вчера:

«Не забывай, что ты крылата!»

Но крылья сложены горбато

На табуреточке с утра.

И в доме теплится рассвет.

Смеются белые страницы,

Взлетая надо мной как птицы.

И небо здесь, да чуда нет…

Одновременно строки поэтессы хранят в себе ее дыхание, которое, кажется, раздвигает границы сюжета и дает ощущение жизни за плечами — жизни своей и жизни русской как таковой.

В лирике Риты Одиноковой все еще видны едва уловимые следы вчерашнего художественного опыта автора. Однако завтра ее стихи отдалятся от дорожной пыли и займут положенное им место между небом и землей — как и подобает настоящему поэту.

Вячеслав ЛЮТЫЙ,

член Союза писателей России,

председатель Совета по критике Союза писателей России.

Глава 1 
Утро, приносящее удачу

Стихи — это крылья,

которые не дадут упасть раньше,

чем остановится сердце

Часы отсчитывают счастье

Часы отсчитывают счастье.

И нужно каждый день спешить

Прожить с особенным причастием,

С особым трепетом прожить.

Чтобы успеть

Сложить, поверить,

И научить, и похвалить.

Какой ценой свой день измерить,

Что утром солнечным залит?

Газета. Чай. Конфет немножко.

Рабочий полдень — на износ.

На ужин жареной картошки.

Посуда.

Книга.

Спящий пес.

Пион в полночном палисаде.

Луна, смотрящая в глаза.

Все это мне до боли надо,

Но все с собой забрать нельзя.

И просыпаясь в лунной дреме

Вновь новый день мне дарит свет.

И знаю я — порядок в доме,

Где счастье есть, там смерти нет.

Стихопленники

Храм хранил хронологию времени.

Храм терпел беспокойность веков.

Мы ж ходили стихами беременны,

И рождались стихи с полуслов.

И за то, что мы были похожими

Непохожестью на небеса,

В наши спины плевали прохожие,

И лукаво смеялись в глаза.

Мы не ведали дружбы и помощи,

Нам ветра не давали уснуть,

В нас встречались и полдни, и полночи,

Продолжая воздушный свой путь.

Наши души душили запретами,

Люди близкие гнали нас прочь,

Чтоб потом мы могли быть согретыми

Светом Слова в безлунную ночь.

И летели мы, словно изгнанники

До своих одиноких молитв.

Инородники и чужестранники,

Стихопленники собственных битв…

Неспроста

Не пугай меня холодом,

Не пугай меня мраком.

Я пугливее ворона,

Что боится куста.

Но душа моя хрупкая

Не опутана страхом,

Богом данные крылышки

Неспроста, неспроста…

Если плыть по течению

Не увидишь свободы,

Если жить в отречении,

Не заметишь поста.

Мне сражаться не хочется,

Но у речки нет брода.

И рубашечка строчится

Не спроста, не спроста…

Война

Сто раз меня сегодня убивали.

Слова, как кони в скачках, под огнем,

Копытами безумные вбивали

Цветы моих открытий в чернозем.

И чавкала, причмокивала жадно

Земля подковы конские взасос,

Последождливым вечером осадным

Сбивая с ритма,

в бок

и под откос.

На поле боя, как на поле брани

Я золото молчания постиг.

Сто раз меня сегодня убивали,

Но я ни разу не сорвался в крик!

Эй, вы на небесах, уймите тучи,

Сгущая сумерки и сыплясь в град!

Я — здесь, как дерзкий воин,

значит лучший.

Забывший рай,

но не забывший ад!

Уймитесь!

Ибо есть в копытах сила,

И мощны крылья у моих коней,

Чтоб от земли нас к небу возносило,

Чтоб мы потом не плакали о ней!

Слово — жизнь…

Слово — жизнь,

Слово — трель.

Слово — нож,

Слово — тень.

Горячо в тишине безразличие.

Руки — сон,

Руки — мед.

Руки — боль,

Руки — взлёт.

Тишина пустотой обезличена.

Сердце — рвись,

Сердце — пой.

Сердце — плачь,

Сердце — стой.

Просыпайся от случая к случаю.

Разум — ждать,

Радость — плыть.

Рану — жечь.

Надо жить,

Чтобы помнить всё самое лучшее.

Накануне листопада

Марине Цветаевой

Накануне листопада слез не надо, слез — не надо.

Так случилось, что награда — в лоб холодный целовать.

На просторах раскудрявых кто тебе ответит взглядом?

От провинции, жестоко, до небес — рукой подать…

Знала, кто играл тобою, кто завязывал тугою

Жизнь твою петлей на шее.

Потому обречены…

Расскажи о старых книгах, перевязанных тесьмой,

Что стояли у порога убежавшей от войны…

Что открылось на странице? Легкою взмахнула птицей!

Ты лети, лети за ветром по бескрайней, по Руси,

От татарского тандыра во двугорбую столицу,

Ничего теперь не бойся, о поддержке не проси.

Не тревожься уж, не надо. Накануне листопада

Все теперь само решится, время вышло — строчки звать.

Отрекаются не сразу — слов не надо — слез не надо,

Так случилось, что наградой для поэта — умирать…

И было сказано вчера… 
***

Поэту Светлане Редько

И было сказано вчера:

«Не забывай, что ты крылата!»

Но крылья сложены горбато

На табуреточке с утра.

И в доме теплится рассвет.

Смеются белые страницы,

Взлетая надо мной как птицы.

И небо здесь, да чуда нет…

Поэту

Поэту Алексею Шаповалову

Ты ждешь успокоенья свыше.

С небес ли, с крыш?

Но голосом, что стал чуть слышен

Похож на мышь.

Ты просыпаешься с рассветом,

А света нет.

Твой дух уже блуждает где-то

Как старый дед.

И от печали дни не новы,

Пусты как сон.

И растревоженные совы

Летят в твой дом.

Ты ждешь, и продолжаешь думать,

Что ты забыт,

Что дождь гнетет,

Что ветер душит,

Что тяжек быт.

Ты ждешь намека, знака, крика…

Чего-нибудь!

Чтоб от обычности безликой

Вдруг не уснуть.

Но за спиной твоею робко

Поет птенец.

Молчанье — только остановка,

А не конец!

Счастье

Размыты в небесах седые колокольни,

И звонари давно ушли в небытие.

Свободны от узды, в степях резвятся кони.

Там истина твоя, там счастие твое.

О, вольный сын Земли! Твой мир похож на бисер.

Нечеткие слова, нерезкие огни.

Моря и облака сливались в синей выси,

Когда ты говорил о вере и любви.

И распускались пни зеленою каймою,

И зацветали дни, озябшие от сна.

Наедине с собой ты был самим собою,

И плакали с тобой и солнце, и луна.

Утро, приносящее удачу

Я жадно жду, что все еще придет

Ко мне незабалованное счастье,

Раздробленное мелочью забот

На тысячу подсказок и причастий.

И в тишине, когда полмира спит

Еще в своей неслышно-сладкой дреме,

Я жду друзей, охрипших от обид,

Не признающих жизнь в дверном проёме,

Покинувших навзрыд сии места,

Где черти пляшут и таятся боги,

Где от злословья плавятся уста,

И на погост приводят все дороги.

Но даже и оттуда, где земля

Закрыта нам для выхода, и входа,

Мои друзья к себе зовут меня

И открывают двери перехода.

Мои друзья, не ведавшие, как

И почему себя от мира прячу,

Приходят вновь ко мне, как добрый знак,

Как утро, приносящее удачу.

Я от невзгод еще

Я от невзгод еще сильнее. Смеюсь над болью.

Смеюсь и плачу, ведь время скупо. Оно умчится.

Что суждено мне изменить в моей неволе?

Мой день, ушедший в одно мгновенье — не повторится.

Сегодня камни в меня бросали сестры и братья.

Сегодня к богу свои молитвы я обращала,

Чтоб дал мне силы не крикнуть вслед им слова проклятья,

Чтоб дал мне воли, чтоб лишь добра им я пожелала,

Что будет — будет, что было — было, а я случайно

Поймала время за хвост короткий, поверив в чудо.

Сегодня к ночи я от печали мудрее стану,

А завтра утром я про печали совсем забуду.

Стреляйте, я стою!

Спасибо, Жизнь, что ты даешь мне сил,

Уменье забывать и просыпаться снова.

Когда меня мой Бог однажды воскресил,

Я знала — почему, и приучалась к Слову.

Трепала я судьбу за гриву на ветру,

И прыгала с небес без куполов и храмов.

И оземь колесом по черному ковру

Катился красным день от ссадин и изъянов.

За горизонтом плыл закат мой запасной

К нему стекались запахи и звуки,

Тянулись ковылём из книжки записной

Сквозь чернозем протянутые руки.

— Так надо, — говорят, — без веры нет пути!

— Так надо, — говорят, — без боли нет рожденья!

Стреляйте, я стою! За гранью отчужденья.

Чтоб истинное Слово обрести.

Воронье

Воронье свое откаркало

Как могло и не могло.

Что не спрятано — отплакано,

Что сгорело — наголо.

И взлетают стаей вороны

Там, где души наши жгли,

Голосуя во все стороны,

Красны воины ушли.

Холодом душа отравлена,

Лицемерьем и враньем.

Алый диск садится заревом,

И взлетает воронье.

Не лепите меня… 
***

Не лепите меня ни к друзьям, ни к врагам.

Впереди Авель, позади — Каин.

Нельзя верить протянутым вдруг рукам.

Но верю. Всегда. Всем, как правило.

Кому я нужна — рыжая?

Кому нужна — черная?

Никому — колючая, любому — легче пуха.

Да не примерная, не иконная.,

Желательно — добрая, — для поддержания духа.

Не кладите ж меня в свои ложа прокрустовы!

Не примеривайте к своим шкафам и полочкам!

Стихи мои, спрессованные до хруста,

Не сложить по цветным коробочкам!

Приукрашивайте, принаряживайте

Лучше свои хоромы под новый трон.

Кто не вписывается — отгораживайте,

Кто не вкладывается — за ворота — вон!

Я — сама по себе. Черная ли, рыжая.

Душа не окрашивается под цвет боли.

Искренно и стыдливая, и бесстыжая.

Для улицы — одинаково,

Для любящих — тем более.

Почему же в душе — за друзей страх?

И спиной обретаю жизнь в который раз.

Много нас — Каинов в Авелях,

Двухголовых здесь, много нас.

Я зритель

Драматическому театру «РАМС»

Я зритель. Маленький и скромный,

Не претендующий на смелость.

В партере темном размышлений —

Мне чудно ваше ремесло.

Незамечаемый лучами

Прожекторов и децибелов,

Я здесь участвую в процессе,

Переиначивая все.

Я — тишина.

Нейроны театра

Играют по своим законам:

Искать и чувствовать безумство

До самых кончиков ногтей,

Ломать привычное улыбкой,

Будить сомненьями драконов,

Простое называть великим,

И стулья превращать в детей!

Хожу за действием глаголов,

Предметы трогая глазами,

Рубахи нищих надевая,

Примеривая боль и свет.

Ведь обязательно случится

Еще не сказанное вами,

Но промелькнувшее в молчаньях,

Отождествляющих сюжет.

Иду, иду за голосами…

Но временной нагрянул сбой.

Я зритель. Я пришёл за вами.

Ушел, наполненный собой..

Голубок

Не лечи свои крылья!

Зачем тебе крылья калеки?

Ни взлететь, ни парить.

Над обрывом зарю не зови!

Где-то там,

в поднебесной невидимой библиотеке

Есть заветные книги

— об искусстве, войне и любви.

Все написано кровью.

И сердце не лгало ни разу,

Удивляясь и веря,

от первого слова до Я.

Эту азбуку встречи с собой

никому не показывай!

Помолчи в тишине.

Тишиною излечишь себя.

Здесь не нужно стихов откровенных,

пейзажей и песен…

— Но весной так призывно

поют над Землей голоса!

А с бескрылой душой

говорить горько, неинтересно.

Им, несчастным, бескрылым,

не помогут взлететь небеса.

Им, несчастным, совсем невдомек

— что с горы, а что в гору,

Для бескрылых, иных,

совершенна другая краса.

Совершенства искусная сила

навряд ли им впору,

И не чудятся им неземные твои голоса.

Как ты выживешь здесь?

В этой яме и сыро, и тесно.

И прохладные руки

касаются лба, как во сне,

Чтоб не помнило сердце,

что всегда было миру известно —

Есть три книги о главном

— об искусстве, любви и войне.

Скажут: будет легко.

Уж никто потревожить не сможет.

Поглупеет сердечко

в пустой, суетной болтовне.

Не лечи свои крылья!

Останься, где счастье дороже, —

Две руки, чтобы брать,

две ноги, чтоб стоять на земле.

Закрываются веки, и боль постепенно уходит,

Исчезают сомненья, сплетая тончайшую сеть.

Ты не бойся себя!

Голубок твой, что Богу угоден…

Он успеет взлететь…

Когда ко мне серебряным дождем… 
***

Когда ко мне серебряным дождем

Спускается божественное слово,

Я словно наполняюсь торжеством

И оживаю от его дыханья снова.

Бежит словотворение по венам,

Бурлит, несет, всё зная наперед.

Я становлюсь беременна вселенной,

В которой — стих живет!

Листья

Вы слыхали, как ноябрьской ночью

Шепчут листья на шальном ветру?

Их слова всё резче, всё короче,

Их движенья всё точней к утру,

Не страшит их хрупкостью морозной

Неизбежность на исходе дней.

Их слова нежны и осторожны,

Тем они дороже и мудрей.

Шепчут так, чтобы никто не слышал,

Им одним понятным языком.

Домовой, что прячется под крышей,

С этим объяснением знаком.

Кто отважней листьев этих верит,

Пропуская холод сквозь себя,

В истину божественных материй

И в седую правду бытия?

К читателю

Когда-нибудь ты вспомнишь обо мне.

Когда-нибудь… Где нас уже не будет,

На перекрестке чуждых мест и судеб,

Когда-нибудь ты вспомнишь обо мне…

Ну, а сейчас вот я — перед тобой.

Душа обнажена до самой соли.

Какой мне быть, чтоб ты заметил что ли

Хотя бы взгляд, хотя бы голос мой?

Возьми меня, прочти меня!

Но нет,

Тебе сей груз, увы, совсем не нужен,

Ты сам в себе, ты — болен и простужен

Самим собой на много, много лет.

Сегодня не дано с тобой мне быть

Ни разговором, ни, тем боле, словом.

Не нынче…

Но однажды утром новым

Ты без меня не сможешь дальше жить.

И босиком, срываясь к полке книжной,

Отыщешь со стихами томик мой,

Где я, пытаясь говорить с тобой,

Рассказывала всем о нашей жизни.

Хрустальный домик

Она живет в хрустальном домике странном,

И по утрам к ее загадочным батистам

Звон колокольчиков слетается хрустальных

И шепот васильков с погостов близких.

Она расставляет по местам краски,

Развешивает настроенья разные.

Сегодня — зачерпнула красное,

Чтоб рассказать — болит, ранена.

А почему? Да разве ж будет правдой

Ее историй след неравномерный

Для тех, кто, улыбаясь, чинит кран в ванной

И тех, кто крутит налегке велосипед вселенной?

У каждого, входящего под своды

Ее хрустальной чистоты событий

Есть право оставаться без свободы

Наедине с собою. Или выйти.

А ей?! Что ей от тех, кто слишком близко,

Но сердцем далеко. До лунных пятен…

Чисто в доме. На душе — чисто.

Алые раны. Белая скатерть.

Прощаю себя за тишину

Иногда такое опустошение наступает в сердце, будто выпил в жаркую погоду воды, и хочется еще, а в стакане нет уже ничего и быть не может — никто не нальет туда ни капли. И только один лишь Небесный мой знает — что и когда. Но он молчит слишком долго, так долго, что тревожно даже рукам, прикасающимся к желтому тополиному листку, полному последнего вздоха октября. И трогать его нельзя, знаю же, и не притронутся невозможно. Ведь, перед Её Величеством все одинаковы — и муравейка на рукаве, и лист, который отмирает, и я.

Прощая себя за тишину, все же не люблю себя такую…

Крикливую — больше! Взбалмошную, полоумную, чтобы по откосу вдоль, и чтобы зайчики солнечные шушукали вслед, и чтобы кто-то родной обязательно был рядом. Или где-то совсем недалеко. Одной страшно в октябре.

Деревце

На моем столе — дерево-лилипут.

Каждый гость со мной в глаза — тут, тут.

А исподтишка — хвать толстенький лист

И бегом.

А как глянешь вслед — чист.

Чист!

Что ж вы так не с добром, милый люд!

За столом и под столом — лгут, лгут!

Улыбается, блестит деревце —

Не печалься, все пройдет, дЕвица!

Разговор с уставшим поэтом

Давай помолчим о тебе так,

как снег о себе молчит.

Это правда, что крылья — твоя стихия

и стихи — вместо молитв.

И не жалуйся за столом.

Разве ты хочешь знать —

Почему одному — корзина с фруктами и вином,

а другому — тетрадь?

Ты — вплотную к ночИ,

что дышит у твоего лица,

К зеркалу окна, где старуха уставшая,

ожидающая конца.

Она уже прошла все твои открытия

и трепетные декабри,

Она больше не смотрит на звезды,

она смотрит на фонари…

А снег так же тих,

как и тысячи лет назад,

И за ночь жизнь меняется,

и меняется взгляд.

И в прозрачной вуали,

чистую, как деву к венцу,

Снова и снова на рассвете

ты ведешь душу нищую к своему Отцу.

Не за помощью идешь, не за правдой, не за теплом.

Там, где дни рассчитаны на секунды, —

Светел путь к себе, в свой последний дом.

У голубых куполов, там, на высоком кресте

Все с распахнутыми руками и с распятыми — все.

Без друзей

Раскрыть свою душу на все четыре двери —

Ноги ж не вытрут, возьмут измором.

А закрыть изнутри, никому не веря —

Волком ли выть, со святыми ли хором?

Мой дом без друзей — пуст, как стручок

После дождей, после невзгод.

Не спелым соком — из яблока сок,

А сочным словом мой полон рот.

Настежь — ров, дом, глаз!

Входи, если сможешь войти сейчас!

А завтра уже не впустит строка —

От голода вымрет душа ли, тело…

Считай — досчитаешь до сорока,

Снегом ли,

Небом ли,

Белым,

Белым…

Соло

1.

Опечаленный день опустил свои гордые плечи.

Заблудившись, луна не твоей наслаждалась мольбой.

Время помнить и ждать

побеждало то время, что лечит,

И отчаянным сном

все звало и звало за собой.

Но зачем?

Здесь и так невпопад распускаются звезды.

И враги незаметно вплетают в судьбу

боль и грех.

И уже и еще не друзей

узнаешь до обидного поздно,

Когда больше не можешь

и не хочешь любить

вся и всех!

2.

Опустошенье — выжженные степи.

Черно и голо.

И ты один за все в ответе —

Выводишь соло.

И ветер по щекам нещадно.

Зато — свободный.

И солнце в полдень рыщет жадно

Зверьем голодным.

Не устоять, не преклониться,

Не спрятать очи.

Лишь ты и Бог — не отпросится,

Свой час отсрочив.

Слезой в песок — ты был, и не был…

Прости, помилуй…

И горьким дымом приходит с Неба

Прощенья сила.

Завод

Душа творца, будь то поэт или художник, композитор или плотник, актер или режиссер, архитектор или портной, подобна незаметному заводу по переработке боли в творчество. Хорошо, если на этом заводе работают только добрые эмоции, даже при отрицательном заряде. Тогда и ангелы-хранители радуются.

Творец — это завод по переработки боли в творчество.

Так солдат добывает Победу, через боль.

Так поэт рождает Стихи, через боль.

Так женщина являет миру Человека, через боль.

Дайте покоя душе, не боли!

От боли алеет свет!

Но, если другого способа нет на Земле, кроме,

Пусть в боли творит Поэт.

Прощение

Другу, поэту Светлане Ляшовой

Прощение дается нелегко.

Как роды.

Все мучительно и больно.

До ясного сознанья — далеко,

Но тяжкий вдох, предав глаза, невольно

Рождает слезы.

В перерыве лет

Ах, боже мой, уж, сколько было прозы!

Переступить через себя — желанья нет,

Слов огненную реку — тоже поздно.

И все же, если вновь судьба свела

Нас вместе у зеркального колодца,

Значит, еще не кончены дела,

Ещё кому-то нужно это сходство.

Стоим друг против друга и молчим.

Не сестры, не подруги, не соседки.

Глаза не врут. Нам бы поверить им.

Но солнце слепит. А очки в беседке.

Не спрятаться за темные очки… 
***

Не спрятаться за темные очки!

Саму себя обманывать нелепо:

Не для меня в траве поют сверчки,

И как от зверя, убегает лето.

Смотрю на жизнь, что вовсе не моя,

Прикладываясь к зеркалу отважно.

Где та, которой мыслей не тая,

Рассказывал о счастье лист бумажный?

Мне б вытянуть из зазеркальных пут

Еще один заветный день беспечный,

Чтоб обрести надежду снова вдруг,

Любить и верить. Бесконечно

В дураках

От взмаха до взлета — далёко

От вдоха до выдоха — тлен.

И лужи стеклянное око

Не видит луны перемен.

Оскалится вечер ветвями,

Отхлещет дождями июль,

За нежными лета словами

Запрячутся вестники бурь.

И скажется истина ложью,

И милым прикинется зверь,

И с первой любовною дрожью

Начнется дорога потерь.

Но если списать все на небыль,

То можно прожить в дураках

Носить на плечах своих небо

И белое солнце в руках.

Земли наслаждаться дарами,

Вовсю бубенцами звеня,

Где за беспокойными днями

Вы все потеряли меня…

Отпускаю душу

Отпускаю душу — полетать, послушать

Перекличку птичью на рассвете дня.

За болотом — поле.

За темницей — воля.

Странная, желанная волюшка моя.

Отпускаю душу — высоты откушать.

Не грустить ей в клетке, не томиться сном.

Если облаками — белыми словами,

Если у откоса — белым ковылем.

Отпускаю душу, стены не разрушив,

Пусть повеселится, если мне не в масть!

Там, где счастье — речкой,

где сверчок — за печкой,

Господи, безумной, ты не дай упасть!

Отпускаю душу. И, хмельная, трушу:

Возвратится скоро, иль уйдет совсем?

За дождями — глянец. По тропинке — старец.

Хороша свобода, жаль не помню чем!

Глава 2 

Сентябрины
на станции Россошь

У говорливого села

Вся жизнь моя как на ладони

У говорливого села.

Я не в обиде, пусть постонет

На среднерусское раздолье,

Что я гусей не развела.

Что у меня в карманах ветер,

А в голове сплошной дурман.

Мне солнце утром на рассвете

Подарит полевой букетик

И рек молозивный туман.

С травой я поделюсь печалью

Пришедших и минувших дней.

Проснувшейся степною далью,

Раскинув руки, убегаю

Навстречу радости своей.

И пусть для многих я — чужая.

Меня ж тропинка привела

Туда, где в небе птичья стая

Закатом кружится, играет

У говорливого села.

Стоянка три минуты

Все будет так, как в расписании ж/д вокзала —

Прибытие по графику — зерро.

Стоянка три минуты.

Не сказала

Тебе о самом главном ничего.

И чужестранно примостившись, косо,

В припыленную заповедь окна

Шепчу, себя обманывая, бОсую:

— Ты не одна…

Сентябрины на станции Россошь

1.

И даже заря не спасла наше хрупкое счастье.

И алым смятеньем пути озарились перрона.

Торопится время, его изменить мы не властны,

Но властны остаться по эту страничку вагона.

Всё тщетно.

Колеса не ход набирают, а рану

Мою разрывают кроваво все больше и больше —

От станции Россошь уходит любовь чужестранно.

И лучик надежды уходит от станции Россошь.

Уходят вагоны, размытые радугой пятен…

Ненужно-чужие бегут почему-то навстречу.

Уехал, уехал, уехал. Осталось распятье.

К груди прижимать что есть силы — залечит, залечит…

2.

Мой сентябрь еще не родился, и полночь не скоро.

Серебристая долька луны ускользнет от разлук.

Сентябрины сиреневым светом ведут разговоры.

Им не время еще.

Но с судьбой не поспоришь, мой друг.

Одиночество рядом со мною сидит на пороге.

Сигаретный дымок не по нраву собаке моей —

Не ложится у ног. Даже кот, одичавший немного,

Не дождавшись руки, убегает туда, где теплей.

И казалось бы — что тот сентябрь? От боязни возврата

Не исчезнет виток, и окажется ночь у ворот

Ровно в полночь.

Но сердце стучит — я во всем виновата.

Что тебя отпустила.

И себя, подустав от забот.

Холодок. Ветерок. Полусвет от луны, да и только.

Были вместе и ссорились. Спорили до хрипоты.

Были вместе, не знали, что врозь — одиноко и больно.

А расстались, безумно скучаю. Вокруг — ты, ты, ты.

Не скажу ни о чем. Буду ждать смс-ки упрямо.

Из далеких лесов на краю необъятной Руси.

Пишет рыжая осень дождем на асфальте коряво:

«Все пройдет, не грусти…»

3.

Не говори мне шепотом о смерти,

И о душе теперь не говори.

Четыре жизни проживало сердце

От ненависти до твоей любви.

Судьба четыре круга обносила

Вокруг меня горячею золой.

И вопреки, я все-таки просила:

«Оставь его, пожалуйста, со мной!»

Нет вечной любви… 
***

Нет вечной любви на земле.

Есть терпенье и труд.

А все остальное изменчиво, неинтересно.

От сумрака к сумраку

жаждет любовь, словно спрут,

Зажать в своих щупальцах так,

чтоб душе стало тесно.

И прячутся хрупкие крылышки в складочках дня,

Чтоб вдруг невпопад

не раскрыться в безумном порыве.

Есть многое здесь, что возможно отнять у меня,

Но больше останется в розовом памятном дыме.

Останется бабочкой жизнь за морозным стеклом,

Стихов полотно мое, солнце в коробке бумажной.

Останется взбалмошный танец свечи за окном

И горсточка слов, что гореть не боялась отважно.

А нынче — опять баррикады вокруг возвожу.

Никто не пройдет, да и сердце не вырвать из плена.

Без тени сомненья к вершинам любви восхожу,

Чтоб выучить боль и поверить, что это нетленно.

Страх

Страх убивает многое,

От страха ломаются копья,

От страха калечатся крылья,

От страха молчит поэт.

И мы, только божьи агнцы,

Наряженные холопья,

Наученные выговаривать

Слова между «да» и «нет».

Нет, мне не страшно… 
***

Нет, мне не страшно:

Жизнь полна потерь.

Но я иду, не зная мест и чисел.

Так чувствует потерю дикий зверь

И ангел где-то там, в небесной выси.

Планеты словно вышли из орбит

И воздух в доме так спрессован плотно!

Поставлен стол, коньяк уже разлит,

Болтают дальше и едят охотно.

И нет различий между всеми ими:

Кто друг,

кто враг,

кто просто брел домой.

Все голодны.

Все просят встать за ними.

А я не знаю, где здесь угол мой!

А я не знаю, в чем искать надежду,

А я не вижу, где мой хлеб, где кров.

Я только и жива, пока я между

То небом, то детьми.

А где

любовь?

Но, мне не страшно:

Жизнь полна потерь.

Любовь пусть будет легкою потерей.

Страшнее — лишь бесстрашье и безверье,

Безмолвие, как разность душ и тел.

Я все еще здесь… 
***

Я все еще здесь. На этом последнем причале.

И мой переход не подвластен ни мне, ни тебе.

Ты только молчи, чтобы птицы мне в след не кричали

Нечестную песню о верной любви и судьбе.

Ты только меня не держи напоследок за пальцы,

Никто не подскажет, где счастья целебный глоток.

Уж осень вокруг.

Мы у осени здесь постояльцы.

На время пришли, и однажды уйдем за порог.

Ведь жизни река, как бы ни было чистым начало,

По скользким и лживым камням неустанно бурлит.

Ты только спеши.

Я чуть-чуть подожду у причала,

Пока мое сердце еще о любимом болит.

У тебя сегодня неудачи… 
***

У тебя сегодня неудачи.

Ты пришел рассерженный и злой.

Ты свое отчаянье не прячешь.

Да и мне не совладать с собой.

Что-то там расклеилось, разбилось,

Разошлось по тонким, нежным швам.

Словно обстоятельства на вырост

Стали нам малы, не по годам.

Как-то стало тесно вместе дома.

Но, уедешь — кто роднее есть?

Ты — моя святая аксиома:

Только ты, сейчас

и только здесь.

Как да почему?

Была у меня в детстве одна странная черта характера.

Мне всегда хотелось узнать — что и как устроено, что внутри и почему, понять — до конца. Особенно это касалось того, что очень нравилось сердцу, самого любимого.

Так было с игрушкой красной неваляшкой, со старинным проигрывателем, на котором я слушала старые мамины пластинки и радио, с волшебным калейдоскопом, показывающим мне удивительные зеркальные миры, с дедушкиными наручными фронтовыми часами, да много ещё с чем…

Уж очень было интересно — как и почему именно — оно работает и ТАК ПРЕКРАСНО?

Интерес мой заканчивался всегда одинаково печально — разбирала я с упорством, раскручивала шурупчики, отдирала склеенное, доставала зеркальца, винтики, магнитики. Мне казалось — ааа, вот почему оно поёт!

А что не открывалось, не поддавалось — выламывалось силой.

Так было с вещицами, обстоятельствами, подружками, друзьями…

Собрать только назад, как было — я не могла, естественно. Плакала потом, переживала, не сразу принимая — что сама и сломала, винить некого.

Повзрослев немного, я поняла, что путём трепанации — ПРЕКРАСНОЕ понять, может, и можно, а вот сделать так, чтобы оно ожило и снова стало таким, как прежде — нельзя. Или надо быть мастером по изготовлению калейдоскопов, неваляшек, проигрывателей, часовщиком.

И то, не факт, что часы после вскрытия станут показывать точное время, калейдоскоп — симметричную потрясающую звезду, неваляшка не завалится после первого же толчка, а из бархатных динамиков — снова польётся волшебная музыка, созданная и не поддающаяся объяснению — как…

Беречь, любоваться и наслаждаться моментом — без вскрытия и тотального понимания — сложная наука, которая и по сей день дается мне с превеликим трудом.

Мой любимый, будь здоров и цел… 
***

Мой любимый, будь здоров и цел.

И другого счастья мне не надо.

Береги себя в рутине дел

И в октябрьском свете листопада.

Стану я молиться. И тогда

Свет моей любви тебе поможет

Избежать и боли, и суда,

Не поранив ни души, ни кожи.

Дам наказ я ветру и дождю

Не застать тебя вдали от дома.

Я в тебя и верую, и жду —

Ласкового, грубого, любого.

Доберись! Пусть легким будет путь.

Ужин на столе и дети рядом.

Будь здоров, и просто — рядом будь,

И другого счастья мне не надо.

Не обижай…

Не обижай меня! В краю далеком

Огонь не верит пеплу и теням.

Ложатся в печь поленья одиноко

По чьей-то воле не дождавшись срока.

Мой дорогой, не обижай меня!

Здесь остается нам любить, и только.

На злых и добрых сердцем не деля.

СудЕб чужих нахмурены монокли,

И в душу лапой или лупой в окна.

Мой дорогой, не предавай меня!

Холодное отбелено убранство,

Морозом успокоится земля.

Но без любви нелепо постоянство,

И через время, жизни и пространства

Мой дорогой, не потеряй меня!

Не отдавай… 
***

Не отдавай без сожаленья

Меня на волю злых существ.

На вечной плоскости скольженья

Полным полно свободных мест.

Пусть зелень глаз и когти — мимо,

Как тяжесть слов, как сучий лай.

Ты обними меня, любимый,

И никому не отдавай!

С каждым укором… 
***

С каждым укором я ухожу все дальше,

С каждым ударом я возвращаюсь реже.

Ночь так длинна. Слышно как боль режет

Истину чувств на лоскутки фальши.

Бейте меня, клейте меня к грязи,

Ешьте меня, если словами не сыты!

Тело мое в ваших глазах вязнет

Будто бы в тине… И уже нет Риты.

Ночь коротка. Скоро рассвет забрезжит.

Так высоко я не взбиралась раньше.

С каждым укором я возвращаюсь реже,

С каждым ударом я ухожу все дальше.

Раскроется небо… 
***

Раскроется небо — свинцовое после дождя.

И мне бы уйти…

Да бескрайность пугает началом.

Как прожито много

В пути от меня до тебя.

До нервного «всё!».

Но вчера я об этом не знала…

Прикована глупым прозреньем к немому стеклу,

Где капли размыты и время застыло послушно.

И куртка твоя, развалившись на кресле в углу,

Взирает на сжатые губы мои равнодушно.

Сентябрь

Ненавижу сентябрь. Он лезет в мой дом напролом

Со своею безумною серою неразберихой.

Но совсем не о том я, поверь мне, совсем не о том,

Когда бьется листва в мои окна, а в комнате тихо.

Суматоха. И призрачны дни, как индийские фильмы.

Мне бы взять за грудки этот ветер, пощечин отвесить.

Ненавижу страдать… И молчать безутешно-дебильно.

Да, молчать! Потому что смиренностью мне не ответить…

Шум слепых непогод мне мешает, и ноет, и воет,

И смеется опять надо мной, что я жить не умею.

Но совсем не о том я, поверь, что не многого стоит

Этот желтый сентябрь, если чувства, как листья, стареют.

Охапку листьев соберу в ладони… 
***

Охапку листьев соберу в ладони.

Вот листик счастья, согнутый в дугу,

В цвета разлук окрашенный, утонет

Он в сотне лет на вымершем лугу.

Он вспомнит жизнь, еще не насладившись,

Лишь только начиная понимать

Очарованье слов, весну родивших,

И зрелый миг любви, и благодать…

Кто может знать, чей лист на древе счастья

Сорвется первым в откровенье глаз,

В восторге чувств, сгорая, может статься,

Иль в сырости сгниет в последний час?

Охапку листьев соберу в ладони.

Который мой из них согнут в дугу?

Минутки жизни в серых днях утонут,

Как желтый лист на вымершем лугу.

Жила

Не умереть хотелось мне, а спать.

Чтоб ничего не видеть и не слышать.

Как тарабанил марши дождь по крыше,

И как он клял меня в такую мать.

Как рвались все надежды словно вещи,

Израненные временем до дыр,

Как в темно-серый превращался мир,

Впиваясь в душу мыслями зловеще:

Уйти б от всех в небесные объятья!

Туда, где колокольчиком звеня,

Ещё не совершенную меня

Встречают легкокрылые собратья…

Так было жить нельзя, как я жила!

Но, я ждала, ждала, ждала, ждала…

И любовь нелицемерную

Однажды, лет двадцать тому назад, в поисках ответов на свои вопросы в трудные дни, в поисках истины в душе, мое одинокое сердце привело меня в старенькую церковь Александра Невского, что находится в центре города Россоши.

Тишину никто не нарушал, сладко пахло ладаном, на лавочках не сидели бабульки, народу не было совсем, и даже батюшка не появлялся. Тихо трещали тоненькие свечи у икон, словно разговаривая между собой на ангельском языке. Обрадовавшись этой бесконечно-глубокой тишине, я, не зная как правильно себя вести, просто пошла по кругу, вглядываясь на иконах в святые лики, в их глаза, рассматривая их руки, одеяния.

Хрупкие, прозрачные лучики света едва проникали сквозь небольшие оконца и, попадая на темную поверхность расписных стен, делали их еще более чудеснее. Но, мне мало было ощущать и видеть, мне хотелось большего. Ведь, я шла сюда за советом, значит, должна была его отыскать.

«Подскажи, Господи, — шептала я, как полоумная. — Подскажи, как вести себя в семье, с любимым, как сохранить, сберечь, не сорваться от боли? Чтобы во имя детей — не злиться, не ломать, не рушить, но, и чтобы душа не болела, не металась?»

Постояв у иконы Божьей матери, тихонько нарыдавшись вдоволь, как у родной матери в объятьях, я передвигалась от иконы к иконе, продолжая задавать вопросы, разговаривая шепотом сама с собой. Чего я искала? Я не знала, но чувствовала, что ответ где-то совсем рядом. И тут мой взгляд привлекла рукопись, которую держал в руке старец на стене. Догадываясь о смысле слов по согласным старославянским буквам, я снова и снова перечитывала несколько драгоценных строк. В них было мне послание, утешение и напутствие. В них я нашла ответы на свои житейские вопросы.

Спустя некоторое время мне выпало — записать интервью с отцом Виктором, который служил в этой церкви. Ожидая его прихода, я исподтишка сделала фотографию своей любимой иконы со стены. После поделилась историей, связанной с этой иконой, с отцом Виктором и он, благословляя, дал мне разрешение ее распечатать.

На моем письменном столе и сейчас стоит икона Преподобного Сергия Радонежского, в руке у которого свиток со словами на старославянском: «Внемлите братья себе, имейте чистоту телесную и духовную, и любовь не лицемерную».

С тех самых пор — внемлю себе и с любимыми не лицемерю. С Божьей помощью.

Длинный понедельник

Длинный, длинный понедельник

Все же подошел к концу.

Кнопкой выключенный телек,

Абажур ночной — к лицу.

Спит на кухне чайник красный,

За стеной — ушедший сон.

Понедельник…

Был он разный —

Торопливый, теплый, ясный,

факсовый, болтливый, важный,

в сотнях встреч — многоэтажный

(невпопад и в унисон)…

В обязательствах и гонках

За собой и от себя,

В переходах жизни тонких —

Так, что легче — слон в иголку,

Так, что слезы — комом в глотке…

Резко.

Вдруг.

На пике дня.

Руки белы, стены белы,

Белый свет в палате душной.

И послушно примут вены

Всю внезапность перемены

От обиды до измены,

Примет сердце жизнь послушно.

Взгляд — почти из Ниоткуда.

Капли падают устало.

Ты себя прощаешь трудно,

Оттого и сил так мало,

Оттого и веры мало.

Пальцы рук переплетая,

Я секунды заплетаю:

— Дальше, дальше, Вечный Страж!

Проговариваю четко —

Сколько бусинок на четках,

Столько раз и «Отче наш».

Дождик — по дороге к дому.

Дальше — дети, ужин, сон.

Вот он «игрек» мой искомый —

Все прощается родному.

Дождик по дороге к дому

По зонту — динь-дон, динь-дон.

Длинный, длинный понедельник

Все же подошел к концу.

Кнопкой выключенный телек,

Абажур ночной к лицу…

Я стала разговаривать с собой… 
***

Я стала разговаривать с собой,

Когда со мной тебя совсем не стало.

И в этом сумасшествии усталом

Я нахожу и радость, и покой.

Спешу в беседку. Там, где гомон птиц…

Апрель в пасхальный день все понимает,

И каждой новой клеточкой внимает

Дрожанию березовых ресниц.

А между нами — жизни до небес,

И на душе моей светло и больно.

«Христос воскрес», — я бормочу невольно

И жду в ответ — «Воистину воскрес!»

Я расскажу тебе… 
***

Я расскажу тебе, мой странный небожитель,

О том, что не сойдет никак зима.

И дней земных незримый ускоритель,

Коим являюсь я сама, сама,

Никак в ноябрь мерзлый не протянет руку,

Просыпь же! Словно мать, накинь на плечи,

Как в прошлый День рождения, платок.

И белым пухом, не земля, пока что — вечер

Пусть защитит от горя и невзгод,

Снег, чья надежда велика!

Зачем же в чистый свет не вытянешься в рост?

Зачем из стопки карточек былого

Ты мне опять прокладываешь мост,

Чтоб встретила неверного родного,

Простившего меня через века.

Упала ручка и дрожит рука…

То смеюсь с тобой, то плачу… 
***

То смеюсь с тобой, то плачу,

Заражаясь волшебством.

Молча выпью за удачу,

Что с весной приходит в дом.

По незримым, тонким нитям

Свет спускается с небес.

Жизнь, как вечное открытье:

Ты — со мной,

ты — жив,

ты — есть.

Оберег

Ношу твое письмо, как оберег.

Оно со мной почти четыре года…

Тогда, казалось, мне милей свобода —

Идти вперед, туда, где чистый снег.

Светлей стихов что может быть у нас?

Казалось — Слово, данное природой,

Расслышать важно, чтоб узнать в тот час —

Какая она сладкая — свобода…

Ты — не писал. Писала я стихи.

А ты лишь обнимал меня душою.

И белокрыло были дни легки,

Над жизнью, нам казавшейся, большою.

Однажды распахнув свои крыла,

Ты улетел к далеким, чуждым странам…

Найдя твое письмо стихами в ящике стола,

Я поняла, каким ты был, мой странный.

Витражи

Память, как жестокое клеймо.

Не дано запомнить — что светло.

А хотелось — каждое мгновенье,

Каждое от жизни впечатленье —

Витражом — на чистое стекло.

Пусть бы в этом доме из стекла

Жизнь моя неспешная текла.

Под ажурным радужным свеченьем

День любой — с утра — как день рожденья

Я встречала бы. Если б могла…

Голубой, сиреневый, зеленый —

Ясный Свет в меня одну влюбленный.

Обними, не размыкай же рук!

Снова плачет на заре дудук.

Все не вечно. День определен…

Только вот она какая штука —

Память — это сложная наука.

Миг любви запомнить нам дано…

Затянулось здесь мое кино.

Скоро утро — мультики — для внука.

В безмятежности апреля…

В безмятежности апреля

Притаился солнца след.

— Ты словам, как прежде, веришь?

— Спросишь. Я отвечу: — Нет.

Жаль, что нежность все короче,

День присутствием согрет.

— Ты меня отпустишь к ночи?

— Спросишь. Я отвечу: — Нет.

Ветви ветер обнимают…

Не удержат. Что за бред?

— Все ли мы весне отдали?

— Спросишь. Я отвечу: — Нет.

За кудряшками черешни

Жди меня, мой ясный свет…

— Ты вернешься, друг нездешний?

— Я спрошу. Ответишь: — Нет.

Руки

Когда на небе показалась величавая Луна, круглая, яркая, одиноко висящая над пустынной завьюженной улицей, я вышла из дома и пошла прочь, куда глаза глядели. Не потому, что одиночество гнало, а потому, что именно сегодня я должна была понять — почему я поступила в тот далекий февральский день именно так, и никак иначе. В кармане куртки я нащупала то самое письмо, которое я имела неосторожность отправить тебе. Письмо, которое поставило точку в наших дружеских разговорах, ставших слишком важными и открытыми. Письмо, ответа на которое я не ждала, но ждала поддержки и понимания, а получила черную дыру в голове.

Я дошла до небольшого тихого парка и, расчистив заснеженную лавочку, уселась под фонарем. Если поднять глаза и посмотреть вверх, то фонарь и луна близнецами сидели рядом на черном небе.

— Ну, что ж, — подумала я. — Втроем не так страшно. Узнать себя.

«Как здорово, что ты вернулся, Карслон! Мне тебя очень не хватало. У меня сейчас нет ни одного человека кроме тебя, с которым можно было бы поговорить по душам. Чтобы поняли и не осудили, не натоптали…

Можно и я, как и ты, буду писать без знаков препинания? Хотя, вряд ли получится, говорят, что это в крови — чувствование родного языка — либо есть, либо нет. Третьего не дано. И все-таки, я спешу писать. Спешу, чтобы не растерялось то, что ты должен знать или, если не готов, можешь не читать дальше…

Так холодно и одиноко здесь, если бы ты знал! Нет, боже упаси, чтобы ты это знал!

Думала, что заживает, оказывается — нет и когда заживет, — не знаю. Глупо говорить такие банальные вещи, и вообще все теперь так глупо, что, кажется, собака была бы рядом, наверное, большая с такими, знаешь, огромными добрыми глазами, ей бы рассказала, она бы поняла, потому что ей от природы заложено умение выть.

И ты поймешь, я знаю, простишь ли меня — другой вопрос. Думаю, я определю это по твоему настроению, когда ты дочитаешь до конца.

Знаешь, завела огород-сад. Долго заставляла себя выйти в сад — выходила и выла, и всегда убегала обратно. Потому что — вот виноград, что мы вместе сажали, а Он его любовно все время подвязывал, ждали, когда завяжется ягодка… Вот беседка, рядом с которой мы так любили сидеть с бокалом красного или белого, жарили шашлыки Его любимые из баранины сочной, молодой, Он всегда сам выбирал мясо — знал в нем толк. Жарили еще так, чтобы обязательно рядом с шампурами мяса помещались шампура с помидорами. Тогда на готовые шашлыки можно было выложить ароматные помидоры, с загорелой кожицей, сок бежит по шкурке и питает горячие кусочки баранины.

А потом, когда и деда не стало, загрустила и мама, которая с ним жила. Говорит, вот был бы огородик, я бы ухаживала. Приболела, совсем расклеилась. Ну как ей помочь? Ляпнулось — приходи, наведем порядок в саду, будем поливать. А она ухватилась, как за соломинку. Знаешь, до этого два-три года совсем ничего не сажали, не пололось мне, не убиралось. Беда-болезнь и все вытекающие, ну, ты знаешь нашу историю…

Думала — ненавижу. Наверное, какое-то время так и было. Но есть что-то сильнее ненависти. Пусть люди называют это как хотят. Я говорю, что это свет любви, тоненькая ниточка, которая связывает двух по судьбе. И каждый должен доиграть свою роль до конца. Непременно до конца, сквозь любые беды и преграды, даже предательства, боль, сквозь все. И до конца, понимаешь, Карлсон, до самого конца, который все-таки уносит любимых далеко и так вдруг, что вроде бы и знал, что это случится, но неожиданная она, падлюка-смерть. Всегда неожиданна, даже когда ее ждешь, как спасение!

Знаешь, последние полгода Он был таким добрым, как тогда в нашей молодости, когда все только начиналось. Потому и прощание стало, наверное, еще страшнее. Жизнь Его сделала грубым, резким, жестоким. Не всякий может справиться с бегством от Родины… я оказалась сильнее, и это грустно.