Бесплатный фрагмент - Большие страсти маленького театра

Никита Дерябин

Большие страсти маленького театра

Предисловие

История человека, оказавшегося в ненужное время в совершенно ненужном месте. Николай Меншиков — профессиональный актер, которому приходится жить чужой жизнью ради расследования загадочного убийства директора провинциального театра. Казалось бы, что еще нужно для хорошего детектива? Вроде, есть и убийство, и подозреваемые и сыщик, вот только дело усложняет то, что все фигуранты дела либо не те, за кого себя выдают, либо талантливые лжецы. Не мудрено, ведь вокруг одни актеры!

Воспоминание первое

Знакомьтесь, теперь вы — не вы!

Артисты, как известно, народ подневольный и очень часто зависимый от внешних и внутренних факторов. Мы зависим от зрителя, режиссера, места, где мы находимся и творим, зависим от капризной музы, приходящей лишь тогда, когда ей самой это заблагорассудится, и от множества других не самых приятных вещей, о которых принято умалчивать, дабы зритель никогда не задумался, каким тяжким трудом, к примеру, была достигнута великолепная актерская игра артиста в роли Гамлета в сегодняшнем спектакле. Я честно и предано служил театру уже пятнадцать лет и успел за это время сформировать свою неповторимую внутреннюю атмосферу, подход к исполнению роли и точку зрения, за которую очень многие люди часто меня недолюбливали. По иронии судьбы за эту самую точку зрения в один «прекрасный день» я был вызван «на ковер» к директору театра Якову Валерьяновичу Жлобову. И вот, устало передвигая ноги и перебирая все возможные варианты моей «казни», я медленно, но верно приближался к началу новой потрясающей истории моей жизни, о которой я пока не догадывался. Уже подходя к двери с надписью на табличке «Директор театра Жлобов Я. В.», я по привычке мысленно убрал две последние буквы в его фамилии, едва заметно усмехнулся и вошел в плохо освещенный кабинет.

История вышла неимоверно идиотская. На прошлой неделе в театр приехал новый режиссер — расфуфыренный и эпатажный немец по фамилии Краузе — и взялся за постановку чеховских «Трех сестер», на первой же планерке заявляя, что чеховскому слову он следовать не собирается и вообще пора вносить в «заветренную» классику новые веяния. Первые его выходки еще сносить можно было, в те дни, когда он безжалостно резал текст и вместо размышлений на тему «надо жить, надо работать» внес коррективы вроде «нужно брать от жизни все» — на это актеры снисходительно молчали, мол, смысл поменялся не радикально, и вообще он художник, он так видит. Дальше — больше. Краузе додумался всех мужских героев вместо положенной военной формы и сюртуков того времени нарядить в кожаные жилетки и милицейские фуражки, напоминающие реквизит из магазина для взрослых; тут уже все громко возмущались в курилке, но немцу об этом сказать ни у кого гонора не хватило. Но, как известно, все начинается с малого. Каплей, переполнившей чашу моего терпения, стало заявление, которое я лучше процитирую:

«Нужно понимать, что они — Ольга, Ирина и Мария — не защищены перед этим миром, они не терпят ни грубости, ни наглости, они словно бы голые перед окружающими, и я считаю, нужным это обострить. Будет неплохо, если второй акт спектакля актрисы сыграют обнаженными, устроим Furor!»

Последнее слово сопровождалось всплеском рук вверх и гробовым молчанием в репетиционной комнате. Первым молчание нарушил я, встав со своего места и направившись к выходу, на вопрос Краузе, куда я иду, я ответил просто, что в этом идиотизме я участвовать отказываюсь — театр не общественная баня, и раздевать актрис на моих глазах я не позволю. На что немец что-то угрожающе прокричал мне на своем родном, я благополучно это проигнорировал, остановился я в дверях в тот момент, когда он с пеной у рта прокричал, что сегодня же поставит на роль Вершинина другого актера, а я могу не появляться ему на глаза. Тишина, повисшая в репетиционной комнате, стала еще более напряженной, вокруг все знали мой крутой нрав, однако они знали и о моем профессионализме, и менять Вершинина за три недели для премьеры — самоубийство для любого режиссера.

— Знаете, her Краузе, можете поставить на эту роль хоть столяра, хоть токаря, хоть монтажника-высотника, если спектакль бездарный, никто не заметит отсутствие профессионализма в этой роли, Auf Wiedersehen! — Мое по-немецки галантное прощание тут же сменилось оглушительно громко хлопнувшей дверью.

И вот, судя по всему, благодаря доносу несчастного Краузе (который, к слову, Вершинина так и не нашел) меня вызвали в кабинет к Жлобову, и я рассматривал два возможных варианта развития событий. Либо меня будут слезно просить вернуться в спектакль и закрыть глаза на чудаковатость заносчивого европейца, либо оштрафуют и вычеркнут из репертуара театра на ближайшие пару-тройку месяцев. Пугать меня было уже особо нечем, ибо в городе, где я работаю, театров более чем достаточно. Не скажу, что я Аль Пачино или Марлон Брандо, но кое-что в своем деле я понимаю, и без работы я бы не остался.

За мной закрылась дверь, на рабочем столе Якова Валерьяновича загорелась настольная лампа, складывалось впечатление, что я на допросе у капитана Жеглова из «Места встречи изменить нельзя», ибо Жлобов был чем-то отдаленно похож на Высоцкого в этой роли, вот только на шестьдесят килограммов больше и в полтора раза шире. Его массивные щеки, как у бульдога, свисали с лица и забавно тряслись в те моменты, когда он чихал или поворачивал плешивую голову. Глазки его, заплывшие и маленькие, как у хомяка, смерили меня презрительным взглядом с ног до головы, а рука с толстыми короткими пальцами-сардельками отстукивала по столешнице мелодию, пугающе напоминающую траурный марш.

— Проходите, Николай Романович, садитесь, — скупо произнес он, указывая на софу рядом с собой. Тяжело вздохнув, я прошел по кабинету, утопая в густом ворсе ковров, расстеленных тут словно в шатре турецкого падишаха, и сел прямо напротив Жлобова. Повисла пауза, видно было, что Яков Валерьянович о чем-то мучительно думает и пытается воспроизвести на свет хотя бы один звук, но их почему-то не рождалось. После трех минут безуспешных попыток он замычал, будто медитируя. Я не выдержал:

— Яков Валерьянович, я понимаю тяжесть своего проступка. Но не мог поступить по-другому, я этому театру отдал тринадцать лет жизни и не могу видеть, как в искусство, тем более такое, как наше, лезут эти шабашники, особенно зная, как ее ставил сам автор во МХАТе…

Жлобов выставил передо мной руку, призывая замолчать:

— Коля, я не за тем тебя позвал, — грустно ответил он.

Я вопросительно вздернул бровь:

— То есть вы не снимите меня с репертуара и не заставите вернуться в эту вакханалию? — чуть шепотом спросил я.

Жлобов поморщился:

— Немца мне сунул Минкульт, тут хочешь не хочешь, а потерпеть придется. Если спектакль пройдет хорошо, покажем пару-тройку раз и спишем с репертуара как только Краузе уедет, если пройдет плохо — Министерство само отправит немца обратно в Мюнхен… тьфу, я не об этом, ты меня сбил Коля! О чем это я? — Жлобов подпер массивной рукой свой подбородок, и щеки его, поднявшись вверх почти целиком перекрыли ему глаза, я вспомнил пса-шарпея, жившего у покойной бабушки, и едва заметно усмехнулся. Директор это заметил:

— Что смешного, Коля? Я не могу понять, чему ты радуешься? Устроил в театре бунт, чуть не довел немца до белого каления, ко мне до сих пор бегают Драгунова, Ельчина и Петрищева и требуют одеть их во что угодно во втором акте, ибо голыми играть они не нанимались. А твое обращение к детям во время новогоднего утренника?!

-Я просто попросил убрать телефоны и обратить внимание на Дедушку Мороза, они, кроме своих гаджетов, уже ничего вокруг не видят, а мы пляшем тут перед ними, знаете ли!

Жлобов возмущенно подпрыгнул в кресле:

— Ты играл немого горбуна, Коля, какого хрена ты вообще начал возникать там, где тебя не просили?! Бедной Снегурочке пришлось объяснять детям, что случилось новогоднее чудо!

— Ага, если они вообще заметили появление Снегурки, — пробурчал я, переводя взгляд за спину Жлобова, ибо понимал, что он был прав. — Так что случилось тогда, не журить вы меня позвали ведь?

Директор трясущейся рукой взялся за графин с водой и почти вполовину его осушил, после чего минуту спустя его грустно осенило:

— Слушай, Николай Романович, и вникай, это важно. Пять месяцев назад скончался мой дедушка Лев Давыдович Зильберштейн, он был директором единственного театра в городе Угорск. Смерть была более чем странная. Несмотря на то, что деду был сто один год, у него была невеста на восемьдесят лет моложе его, дочь и несколько любовниц. Надо понимать, что сил у него было более чем предостаточно, как и врагов, и самостоятельно в мир иной он вряд ли бы собрался.

Я от неожиданности присвистнул. Затем вежливо прикрыл рот рукой и продолжил слушать.

— Так вот, за неделю до смерти дедушка позвонил мне и сказал, что, если с ним что-нибудь случится, я должен буду позаботиться о театре, мол, это его последняя воля и дело всей его жизни, говорил, что кругом одни враги, и бросил трубку.

Я слушал внимательно, как и обещал, но совершенно не понимал, на кой черт мне информация о покойном дедушке Жлобова и каким образом меня это касается. Ну да, с одной стороны, рад за деда, в сто один год иметь силы на молоденькую невесту, дочь, кучу любовниц и врагов — это шикарно, однако я не планировал жить так долго и на его место себя ни в коем случае не ставил, даже мысленно.

— Кхм… простите, Яков Валерьянович, я вам искренне соболезную, но я-то тут причем? — вопросительно вздернув бровь, спросил я.

Жлобов кивнул:

— Да, давай к сути. Сейчас театром заведует Альберт Феликсович Нервяков, бывший худрук Угорского ДК, и дедушка его на дух не переносил, всегда говорил, что этот мелкий, тщедушный человечишка, похожий на упитанного суслика, мечтает захапать его театр и потрясающих артистов, среди которых есть заслуженные и матерые мастера. Я подозреваю, что дедушку угробил кто-то из них, чтобы получить с этого денежную выгоду, а это пятнадцать миллионов долларов, на секундочку. За деньги бились все, на читке завещания несколько человек чуть не перегрызли друг другу глотки. А больше всех на амбразуру бросалась невеста дедушки Аня — хитрая рыжая чертовка, только и ждавшая его скорой кончины. Но дед оставил все свои деньги своей любовнице Маргарите Карловне Фишман, чем вызвал огромный общественный резонанс даже после своей смерти. Я прошу тебя, Коля, как моего хорошего друга и верного артиста поехать в Угорск и, так сказать, изнутри прошерстить этот вертеп на предмет причастности к смерти дедушки. Все они сейчас работают в том самом театре. — Жлобов закончил, на лбу его выступила крупная испарина, он полез в ящик стола в поисках платка, а я почему-то не мог опустить взвинченные от удивления брови на законное место.

Прокашлявшись и приняв самое серьезное выражение лица, я осторожно поинтересовался:

— Хорошо, допустим… ПРОСТО ДОПУСТИМ, что я попробую это сделать, представим, теоретически. Каким образом я вообще попаду в этот самый театр в Угарске…

— Угорске, — твердо исправил Жлобов.

— Хорошо, в Угорске. Как я туда попаду? С какой стати эти люди станут что-то объяснять незнакомому человеку и делиться с ним какими-то сокровенными тайнами, а тем более признаваться в убийстве? Это уму непостижимо, не говоря уже о том, что я актер, а не сыщик, это какая-то клоунада получается. К тому же нет никаких весомых доказательств того, что Льва Давыдовича действительно убили, — резюмировал я, закидывая ногу на ногу и скрещивая руки, всем своим видом показывая, что Жлобов несет больший бред, чем тот же Краузе на каждой репетиции.

Жлобов молча сунул руку в выдвижной ящичек и достал оттуда бумагу, на которой крупными буквами было выведено слово «ЗАВЕЩАНИЕ» и дата почти годовой давности, подчеркнутая красной ручкой.

— Это завещание дедушка составил девять месяцев назад, в нем он оставил все своей единственной дочери, единственной, законной, во всяком случае, а театр в Угорске причитался мне как его внуку.

— Тоже единственно законному? — саркастически поинтересовался я, изучая бумагу.

— Очень смешно, Коля. Читай, читай, тут черным по белому все написано. Вот видишь. — Жлобов указал на еще одно слово, подчеркнутое красной ручкой, «Якки». — Так он ласково называл меня в детстве только он, понимаешь? О чем это говорит? Смотри дальше. «Кирочка». Он так называл дочку.

— Полагаю, дедушка вас всех очень любил, — осторожно предположил я, решив больше не ехидничать и не потешаться над человеческим горем. Жлобов был, конечно, той еще сволочью, но в помощи отказывал крайне редко, да и вообще хорошие людские качества в нем были, просто очень глубоко. Поговаривали, что в восьмидесятые он занимался перекупкой машин и не совсем законными махинациями с перебивкой на них номеров, а в свободное от этого время кошмарил злостных неплательщиков банковских долгов. С возрастом он, конечно, стал гораздо менее устрашающим, но быть с ним осторожнее все же не помешало.

— Вот именно, Коля. Вот именно. А вот завещание, составленное в день его кончины. Смотри. — Директор положил рядом с первым завещанием второе. В нем все было чинно и без всяческих отклонений от нормы, все малочисленные наследники значились исключительно пофамильно и получали сущие копейки, а сорвавшая куш Маргарита Карловна Фишман и вовсе значилась как Фрау Нина, неизвестно почему.

Факты сходились не в пользу моего скептицизма, завещания действительно будто бы составлялись разными людьми, в первом образце даже те, кто получали пустяковые мелочи, были обозначены с теплотой и любовью, а второе словно бы выплескивало ядом в каждого, кто в нем значился, не говоря уже о том, что любимой дочери не досталось вообще ничего. И еще эта загадочная Фрау Нина не давала мне покоя.

«Может, он ее так называл во времена их тайных прикроватных встреч… фу, даже думать об этом не хочу». — Мысли хаотично сменяли одна другую, Яков Валерьянович наклонился ко мне через стол:

— Вот именно поэтому, Коля, тебе нужно съездить туда и все выяснить. Я бы поехал сам, но пока здесь Краузе и проверки из Министерства Культуры я никуда не могу отлучаться, сам понимаешь, оставить театр сейчас значит дать им полное право господства над репертуаром, а пока здесь такие люди, как мы, русский театр еще можно спасти. — Жлобов выдавил некое подобие улыбки, поставил на стол бутылку коньяка и пару пузатых бокалов. Откупорив пробку, он щедро налил в два бокала равное количество терпкого спиртного и один приставил ко мне. — Все продумано до мелочей. Сестра жены работает секретарем в Минкульте, она сделает бумагу-оповещение, что в Угорский драматический театр едет главный режиссер крупного театра из Санкт-Петербурга для проведения прослушивания на участие в новомодном питерском спектакле. Все соответствующие документы у нас на руках имеются, вся проблема в том, что это документы другого человека. — Опрокинув содержимое бокала одним махом, Яков придвинул ко мне бордовую папку и молча начал наливать новую порцию спиртного.

Открыв обложку, я увидел фотографию моложавого мужчины средних лет, с темно-каштановыми волосами цвета увядшей пшеницы, угловатыми чертами лица, выразительными темно-зелеными глазами и чуть вздернутым носом. Удивителен был другой факт — он был поразительно на меня похожим, если бы я стопроцентно не знал об отсутствии у меня кровных братьев, я бы задумался о том, чтобы найти его

— Знакомься, Андрей Глебович Штольц — племянник знаменитой, уже, к сожалению, покойной, народной артистки РСФСР Изольды Гавриловны Штольц. Слышал про такую? — спросил Жлобов, поднимая бокал на уровень груди.

Упоминание имени этой женщины заставило меня едва ли не выпрыснуть обратно ту порцию коньяка, которая в эту же секунду принималась мной из бокала. С ней меня связывали годы невероятно тягостного проживания в одной гримерной театра, в котором я недолго служил до прихода на работу к Жлобову. Эта злобная старуха могла довести до белого каления кого угодно, вечно была всем недовольна и уже откровенно разваливалась, при этом продолжая посредственно исполнять ведущие роли в репертуарных спектаклях. Не говоря уж о том, что она всюду ходила с ножиком, то и дело решая свои проблемы поножовщиной. Ее зять занимал высокий пост в органах, и чаще всего Изольда отделывалась административным штрафом. Ее тихо ненавидели все и жаждали ее скорой смерти, однако та не доставляла никому такого удовольствия, и новость о том, что эта старая ведьма наконец-то отправилась к Всевышнему, слегка подняла мне настроение, хоть я и ругал себя за это где-то в глубине души; все-таки она вырастила не одно поколение замечательных актеров. Поговаривали даже, что она долгое время дружила с самой Раневской.

— Вижу, что слыхал. Так вот, Андрей Глебович пропал больше полугода назад прямо из своей собственной квартиры в Подмосковье, поиски до сих пор ведутся, но пока безрезультатно, однако нас это не интересует, важно, что исчезнувший Штольц последний месяц перед исчезновением работал у меня в труппе и поставил замечательную «Двенадцатую ночь», до сих пор идущую на сцене.

— Это когда мы возили в Екатеринбург «Трое на качелях»?

Жлобов кивнул и продолжил:

— Как следствие нашего сотрудничества у меня остались его документы в виде диплома о режиссерском образовании, режиссерского удостоверения члена театральных деятелей России и копии паспорта. Всего этого тебе будет более чем достаточно, чтобы эти угорские провинциалы приняли тебя с распростертыми объятиями, твоя задача лишь великолепно сыграть роль человека, которым ты, по сути, и являешься, только под другим именем. А благодаря якобы проводимому кастингу каждый из них будет из кожи вон лезть, чтобы получить счастливый билет от судьбы и уехать к гранитным берегам Питера, это джек-пот, они расскажут тебе все что угодно ради такой возможности. Коля, я умоляю тебя! Ничего не пожалею, репертуар вокруг тебя построю, лучшие роли, лучшие площадки, гастроли, только выясни, кто угробил дедушку, это крайне важно для меня! — Голос Жлобова был как никогда проникновенным: он умолял, что для человека его фактуры и характера вообще было поразительным.

В голове не укладывалось все то, что я только что услышал: и странности с завещанием деда, и поразительное сходство племянника Штольц со мной, и афера, придуманная Жлобовым, однако я по натуре  не был искателем приключений и ввязываться в эту авантюру не собирался. Отставив в сторону бокал с коньяком, я поднялся с софы:

— Простите меня, Яков Валерьянович, но это слишком. Притвориться другим человеком, ехать в какой-то Угорск на расследование дела, в котором я мало что понимаю. Меня крайне пугает сходство племянника этой старой карги Гавриловны со мной, не говоря о том, что у меня могут быть проблемы с полицией, если они вдруг решат проверить мои документы или еще что-либо. Вы понимаете, что в таком случае я могу лет на пять загреметь под Воркуту шить телогрейки? Нет, извините, я не могу, всего хорошего. — Едва я развернулся на каблуках, послышался звук разбитого стакана, который Яков с треском поставил на стол.

— Не вынуждай меня, Николай Романович, идти на крайние меры, я ведь могу поднапрячься и устроить тебе не сказочную жизнь. Не тебе мне рассказывать о моих связях и возможностях. Если я постараюсь, тебя ни в один даже самый гнилой ТЮЗ не возьмут, в лучшем случае будешь шабашником на свадьбах и утренниках, в худшем — пойдешь на завод за три рубля мешки таскать от вагона до кандейки. Оно тебе надо? А жена, Коля, а как же Леночка? Ты о ней подумал? А Соня? Сколько ей? Четыре? Давай не будем ругаться. — Я слушал Жлобова молча, и с каждой фразой все больше возникало желание вмазать свой кулак в его мясистую физиономию, однако это бы делу не помогло, он не унимался. — Выходка с Краузе, провал новогоднего утренника, невыход в день премьеры «Женитьбы Фигаро», я уже помалкиваю о твоих периодических недельных загулах, я ведь глаза закрываю, Коль, но могу открыть. Кому лучше будет?

От молящего тона не осталось и следа, Жлобов крепко взял меня за жабры, и он это понимал. Жил бы я бобылем, не имел за душой ни котенка, ни ребенка, я бы послал Якова с его театром во все известные места и, собрав вещи, уехал бы в другой город искать счастье там. Но кредит, ипотечная квартира, любимая жена и дочка единым пейзажем нарисовались перед глазами, и я понял, что придется поиграть в Эркюля Пуаро, иначе вся эта история встанет мне боком. Уже не говоря о том, что я был фактическим участником событий и свидетелем, которого Жлобов в случае необходимости может стереть в порошок. Нервно проглотив комок в горле, я подошел к его столу и, не сводя взгляда с собачьей морды директора, взял папку, следом он фривольно швырнул другую, уже в зеленой обложке, и темно-синий прямоугольник билета на поезд.

— Здесь фотографии и некоторые данные всех актеров и техперсонала театра, нужно присмотреться ко всем. Вечером к тебе заедет мой человек и даст необходимые инструкции, выезд завтра ранним утром. — Широко улыбнувшись, прохрипел Жлобов. Во мне поднялась неимоверная волна злобы:

— То есть как это с утра? А если бы я отказался? Что бы вы делали? — Поджав губы поинтересовался я.

Жлобов, расплылся в еще более широкой блаженной улыбке:

— Ты бы не отказался по множеству причин, но главная в том, что именно ты нужен мне, а точнее, не ты, а Андрей Глебович Штольц, главный режиссер крупного Петербургского театра, поэтому удачи, советую выспаться! - Подняв бокал, словно бы в мою честь, Жлобов опрокинул его и поставил рядом с грудой осколков его предшественника. Выходил из кабинета я на ватных ногах, куда-то делась моя былая ретивость и крутой нрав, правду сказал: артисты — люди подневольные.

Воспоминание второе

Прибытие

В одиннадцать часов дня меня разбудил раздражающе бодрый голос проводницы поезда, сообщившей, что состав прибыл к угорскому ж/д вокзалу. Стряхнув с себя остатки сна и отметив, что вчерашние алкогольные возлияния на нервной почве были чрезмерными, я тяжело поднялся и, схватив чемодан, поплелся к выходу из вагона. Надо сказать, что вчерашние вечер и ночь словно бы разделили мою жизнь на «до» и «после». Пришлось врать жене и дочери, чего я никогда в своей жизни не делал даже в мелочах, извиваться и хитрить, чтобы выйти на улицу и встретить человека Жлобова. Я полагаю, Лена догадалась, что что-то не так, но, молча кивнув, помогла собрать мои чемоданы. Жлобов прислал ко мне Черепа, а это означало, что дело действительно обретает серьезный поворот.

Сергей Викторович Черепов был человеком настолько же жутким, насколько невозмутимым. В девяностые он, как заправский маргинал бандитской наружности, без тени сомнения отжимал заводы и комбинаты и построил свой бизнес на мясной продукции из собственной скотобойни, куда нередко увозили на ПМЖ всех недругов и недоброжелателей его небезызвестного босса Жлобова Якова Валерьяновича. Череп вручил мне чехол с дорогим турецким костюмом-тройкой, сотовый телефон для связи с боссом, пару-тройку бумаг; паспорт на фамилию Штольца и несколько банковских карточек, принадлежавших исчезнувшему режиссеру.

— Связь только по этой мобиле, раз в три дня пишешь СМС о продвижении дела, по необходимости шеф сам будет звонить и спрашивать о прогрессе. Паспортом на фамилию Штольца шибко не свети. Имя свое забудь, документы при себе иметь только эти, загремишь в ментовку — сразу пишешь «код красный» на мой номер. Вопрос решим, понял? — Когда человек в два метра ростом задает тебе подобный вопрос, язвить совершенно не хочется, хотя такое желание возникало. Если бы я не знал, что Череп улыбается только в те моменты, когда с радостью вспоминает пытки должников паяльником в девяностые, я бы, может, и брякнул чего-нибудь, однако мой инстинкт самосохранения работал без сбоев вот уже сорок лет.

— Понял, — нервно сглотнув комок в горле, ответил я, принимая весь необходимый «реквизит» для дела. Череп хмыкнул, сунув руки в карманы кожаной куртки, и, ссутулив плечи, круто развернулся и зашагал в сторону машины.

И вот новоявленный Андрей Глебович Штольц (по паспорту Николай Романович Меншиков) двигался по угорской железнодорожной платформе в изящном клетчатом костюме-тройке,  с дипломатом в левой руке и вещевой сумкой в правой. Портфолио, изученные по дороге к точке назначения, едва ли могли рассказать что-то толковое об этих людях, и уж тем более никак не проливали свет на суть дела. Нервяков — нынешний худрук — вполне соответствовал статусу порядочной сволочи, хотя и был человеком безобидным по своей натуре, несколько раз лежал в сумасшедшем доме, где лечился от суицидальных наклонностей, театром руководил, со всей ответственностью заявляя, что следует слову великого Станиславского, и вообще был персонажем крайне фанатичным, что было видно по его глазам на фотографии. Маргарита Фишман — главбух, была одинокой женщиной, вдовой, за душой имея среднее специальное образование и неимоверную страсть к своей должности, которую та занимала вот уже почти сорок пять лет, однако теперь, и я был в этом уверен, выглядит она гораздо лучше, чем на фотографии десятилетней давности

«Ну да, я бы от пятнадцати миллионов долларов тоже выглядел бы сногсшибательно».

Кроме того, в театре были несколько актрис массовки Саша, Вика и Маша, двое работников монтажного цеха, названные просто Евгенич и Петрович, Людочка — секретарша Нервякова, его помреж Валера, две штатные актрисы, среди которых была известная мне Анечка Федотова — любовница деда Жлобова, а вторую звали Алина,  пара костюмеров Аяла и Асема, гримеры Роксана и Настя, звукорежиссер Паша и одна заслуженная артистка Генриетта Робертовна (последнее меня крайне удивило, ибо с такими регалиями в таких театрах редко служат), но о них данных было крайне мало, кроме семейного положения и образования. В целом картинка складывалась удручающая, в том плане, что я чувствовал себя как в сказке про Иванушку-дурачка:

— Иди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Ну, Жлобов, скотина. — От злости сжав крепче дипломат с документами и вещевую сумку, я поймал такси на привокзальной площади и, закинув вещи на заднее сиденье, сел рядом с таксистом. Благо мужик попался молчаливый, он лишь кивнул, услышав место назначения, и, закурив папиросу, дал по газам.

Думаю, всем неимоверно интересно, как же выглядел этот самый Угорск, о котором так много говорил Жлобов и который всем сердцем ненавидел я, еще даже не попав в его просторы. Город представлял собой поселок городского типа, со всех сторон окруженный горами. Судя по его расположению, раньше здесь превалировала горнодобывающая промышленность, однако заводы встали, денег не было, и Угорск превратился в свою призрачную копию, тоскуя по временам былого величия. Сам город был крайне маленьким, и, миновав большое кольцо частных секторов, мы въехали на его скромные улочки. Серые, невысокие дома, редкие магазинчики и очень вялое движение создавало впечатление, что архитектурно город застрял в эпохе сладкой мечты о перестройке, но последняя его почему-то не коснулась.

Удивляли и люди, они никуда не торопились, все было крайне размеренно, а на их лицах отпечаталась обыденность такая, словно все они жили в замкнутом круге, где каждый день повторяет предыдущий. Мы проехали несколько центральных улиц и маленькую площадь, на которой дедушка Ленин все еще пытался указать горожанам правильное направление жизни, не понимая, что стоит здесь напрасно и всем уже давно понятно, что они свернули не туда.

Между тем мы уже выехали на автостраду и двинулись в сторону выезда из города. Моему удивлению не было предела, когда оказалось, что театр находится не в центре города и даже не на его окраине, а ближе к выезду из Угорска. Едва не вернувшись в частные сектора, водитель сбавил газ и резко вывернул руль налево, проехав указатель «Ельцинское шоссе». Мы выехали к небольшой парковой зоне и остановились у видавшего виды темно- желтого четырехэтажного здания.

— Приехали, сынок. Пятьсот, — прохрипел извозчик. Я расплатился. И, забрав вещи с заднего сиденья, вышел на мощеную крупной плиткой небольшую площадь близ театра. Как мне сначала показалось, вокруг стояла гробовая тишина, не шумел даже ветер в кронах кругом стоявших тополей.

«Какой идиот додумался построить театр в такой глуши? Как люди вообще сюда добираются?» — задумался я, оглядываясь в поисках хоть какой-нибудь инфраструктуры близ здания. Неподалеку, в километре от храма Мельпомены, высилось жилое десятиэтажное здание, словно бы прорастая из густой зелени лесопаркового массива, небольшой вино- водочный магазинчик с покатой крышей и автопарковка справа от главного входа — все, что бросилось мне в глаза при подробном изучении местности.

И тут, словно бы в доказательство того, что живые люди тут все-таки присутствуют, я услышал неистовые крики, доносящиеся в нескольких метрах от меня. Прислушавшись, я понял, что звуки эти рождаются с другой стороны здания. Любопытство взяло вверх, и я двинулся по мощеной площади, огибая театр с правой стороны. Обойдя здание, я вышел на небольшой задний дворик, огороженный забором, тут-то и происходило действо, которое требует подробного описания.

Задняя часть здания представляла собой сплошной фасад с множеством окон, и одним-единственным балкончиком на третьем этаже, краска на стенах облупилась практически во всех местах и нетерпеливо вздулась, словно бы требуя капитального ремонта. Испещренное сетью трещин здание вот-вот могло обрушиться и имело на это полное право, ведь ремонт, судя по всему, тут делался последний раз лет сорок назад. Но плачевный вид здания не мог перекрыть не менее плачевной картины происходящего близ его стен. На балконе с петлей от бельевой веревки на шее стоял упитанный мужчина преклонных лет и что-то кричал собравшейся внизу толпе. Народу было не то чтобы много, но большинство из них я уже словно бы знал в лицо. То были все сотрудники угорского драмтеатра в полном составе.

— Альберт, слезай оттуда! Прекрати эти выходки! Зачем опять пугаешь народ?! — прокричала сурового вида женщина в темно-красном пальто, голос ее был громок и зычен, и я безошибочно определил ее хозяйку — заслуженную артистку Генриетту Робертовну. Мужчина поднялся на маленький карниз, решительно выкрикнул в толпу что-то неразборчиво бранное и послал всех в пешее эротическое путешествие далеко и надолго.

— Альберт Феликсович, я вас умоляю, слезайте! Ну хватит уже, это делу не поможет, вы же сами знаете, я вас прошу! — пронзительный голос маленькой белокурой девушки в деловом костюме прорезал молебные голоса всех остальных.

Альберт замотал головой и начал прогуливаться по карнизу, показывая серьезность своих намерений, девушка вскрикнула и закрыла лицо руками. В этой же самой толпе стояли двое крепких молодых архаровцев, один был в военно-камуфляжной форме, другой — в потертых джинсах, дырявой майке-алкоголичке и серой кофте. Они под руководством невысокого худенького мужчины натягивали широкий плед прямо под балконом.

— Если ты сейчас же не слезешь, я сама тебя оттуда скину! Слезай старый идиот! Чего сопли распустил? — прокричала Генриетта, решительно двигаясь в сторону пожарной лестницы.

— Не подходите! Не подходите! Иначе, клянусь Мейерхольдом, я прыгну, моя смерть будет на вашей совести! Пусть эти идиоты из Минкульта знают, что довели меня до ручки! — Отчаянный голос мужчины смешался с хрипом — веревка явно давила ему на шею, отчего он не мог нормально говорить. Я стоял чуть поодаль всего этого бедлама и наблюдал за происходящим, осознавая, что меня сковывает страх, в то время как тысячи мыслей роились в моей голове одновременно, и тут решение пришло самой собой.

Благодарный тысячекратно своей преподавательнице по сценической речи в институте, я собрал всю волю в кулак, напряг диафрагму и громко прокричал:

— Всем оставаться на местах, никому не двигаться! — Все резко обернулись ко мне и замерли, оценивая меня с ног до головы, мужчины опустили руки с натянутым пледом, их худощавый руководитель, приспустил солнцезащитные очки. Я поднял голову на Альберта. — Идиоты из Минкульта уже здесь! Мое имя Андрей Глебович Штольц, я главный режиссер Санкт-Петербургского драматического театра имени К. С. Станиславского. — В моей руке золотыми буквами блеснула корочка члена Союза театральных деятелей России, а глаза всех присутствующих приняли форму пятирублевой монеты. — Заканчивайте представление, господин Нервяков, меня прислали к вам с интересным предложением по поводу привлечения ваших артистов к участию во всероссийском кастинге на роли в новом спектакле, мы могли бы его обсудить прямо сейчас. — У всех и вовсе замерло дыхание. Альберт Феликсович удивленно вздернул брови и стал аккуратно спускаться с карниза под облегченные вздохи коллег, которые продолжали удивленно мерять меня взглядами. — Не мог ли кто-нибудь из вас проводить меня до кабинета директора, уважаемые?

***

Пройдя путанными коридорами драмтеатра и осознав всю ущербность его внешнего и внутреннего убранства, я остановился у кабинета, возле которого висела деревянная дощечка с прикрепленным к ней листком формата А4, на котором значилось: «Директор театра Нервяков А. Ф.».

Людочка, та самая невысокая белокурая девушка, опасливо озираясь по сторонам, постучалась в дверь, перекрестила меня, и я вошел в кабинет. К моему удивлению, Нервяков сидел за своим рабочим столом в дорогом вельветовом костюме, белой рубашке, с высоко поднятым воротником, из-под расстегнутых верхних пуговиц рубашки выглядывал изящный кремовый платок из атласной ткани. Его лицо выражало крайнюю степень заинтересованности. Да что там! Он сиял от счастья и восторга. Казалось, вот-вот выпрыгнет из своего рабочего кресла и кинется ко мне в объятия. Ни тени произошедшего пять минут назад на балконе, ни сожаления или раскаяния в его глазах не было, отчего до меня дошел смысл сказанных Жлобовым слов о том, почему его дед терпеть не мог Нервякова

«Человек лишен вообще какого-либо чувства стыда или совести и прочих предрассудков честных людей, они бы с Валерьяновичем поладили», — думалось мне в тот момент, когда я окинул взглядом полутемный кабинет.

Кроме Альберта, тут уже были невесть откуда взявшийся Валера, стоявший позади кресла директора, и Генриетта, фривольно рассевшаяся в дальнем углу кабинета в свете настенной лампы. Она сняла пальто и сидела в сетчатой кофточке с широкими рукавами и длинной юбкой до пола, на ее коленях расположилась жестяная фляжечка с неизвестным, но однозначно крепким содержимым.

— Проходите, Андрей Глебович, присаживайтесь. Наслышаны о вас, — прохрипел Нервяков, указывая мне на кресло напротив своего рабочего стола.

— Еще бы, наслышаны, — ядовито произнесла Генриетта, отпивая матерый глоток из фляжки.

Неловко кашлянув, с непривычки звучания моего нового имени, я поймал образ, который на меня благополучно навесили, и решительным движением уселся в кресло, поставив рядом дипломат с документами (сумку с вещами у меня любезно приняли костюмеры и отнесли в гримерку).

— Альберт Феликсович, — начал я крайне уверенным и почти директорским тоном. Нервяков наклонился вперед, готовясь жадно ловить каждое мое слово. — Меня прислали к вам из Санкт-Петербургского драмтеатра имени К. С. Станиславского для возвращения угорскому театру былого величия и статуса главного храма Мельпомены в области. Прошу. — Я протянул Альберту документ, наспех написанный родственницей Жлобова, директор наспех пробежался по нему и вновь воззрел на меня глаза, полные надежды. — В этой связи я хотел бы провести кастинг-прослушивание на три главные роли в новом революционном спектакле «Страна солнца» под моим руководством. Работу я хотел бы начать с завтрашнего дня. — Я посмотрел на Нервякова, глаза его едва не вылетели из орбит сначала от удивления, а затем от отчаяния, которое гримасой боли отпечаталось на его лице, в какой-то момент уголки его губ задрожали, и он, медленно встав, молча прошел к окну, я удивленно вскинул брови. — Господин Нервяков, вы услышали информацию. Что вы скажете?

Послышался кашель — Генриетта подавилась содержимым фляжки:

— Он скажет вам, товарищ Штольц, одну вещь: для того, чтобы спасти этот театришко, сюда должен приехать как минимум Евгений Багратионович Вахтангов и поставить «Вишневый сад» вместе с Антоном Павловичем Чеховым, ибо только в этом случае тут появятся хоть какие-нибудь зрители и нас не пустят по миру с котомками за плечами, — резюмировала актриса, вставая с кресла и рассекая кабинет в сторону противоположного окна. Я обернулся к Валере: помреж развел руками и, сделав ко мне пару нерешительных шагов, остановился:

— Сегодня утром областной отдел культуры вынес на обсуждение вопрос о закрытии театра и передаче здания местному предпринимателю Блатнякову Геннадию Рафаиловичу, в связи с нерентабельностью содержания. Слушанье назначено на послезавтра. — Грустно произнес он, опустив голову.

— Торговый центр! — неожиданно громко сказал Нервяков. — Они собрались строить торговый центр! Тут, в том самом месте! Где сам Миронов играл спектакли, а Райкин режиссировал! Уму не постижимо, это ж надо… — Альберт, словно заведенная игрушка, начал нарезать круги по кабинету. Проходя мимо Генриетты, он взял у нее из руки фляжку, отхлебнул приличный глоток горячительного и даже не поперхнулся. — И тут, когда надежда на спасение в вашем лице показалась на горизонте, она оказалась напрасной, мы пропали, Валера, это конец, пора паковать чемоданы! — Из глаз Альберта вновь брызнули слезы, и он грустно уперся в плечо Валеры, поливая его накрахмаленную белую рубашку горькими ручьями, тот молча стоял и смотрел в пустоту, а его грустные, по-собачьи преданные и усталые глаза не выражали никаких чувств — ни любви, ни тоски, ни жалости. Генриетта, стоявшая в стороне, и, видимо, уже в сотый раз наблюдавшая эту сцену, скрестила руки на груди и мучительно о чем-то думала, сосредоточенно смотря в окно. От неожиданности подобной информации я растерялся, а затем неожиданно промелькнул луч надежды.

«Если театр закроют, у Жлобова не будет ко мне никаких претензий, пускай сам разбирается с Блатняковым, а с меня взятки гладки, я не смогу провести никакого кастинга, а в этой связи и не добьюсь от них никаких показаний по делу смерти бывшего директора».

На моем лице на мгновенье проскочила сияющая улыбка, а затем она так же стремительно погасла, когда я увидел полные отчаянья глаза Альберта, Валеры и дрожащие губы Генриетты, хоть последняя и отвернулась, чтобы никто не видел проявления чувств, ее силуэт блекло отражался в стекле стенного шкафа. И тут я почувствовал себя как в старом диснеевском мультике, когда у главного героя на правом плече появляется ангелочек, а на левом — дьяволенок.

С одной стороны, вся эта авантюра меня волновать не должна была, эти люди мне не родня, не близкая и не дальняя, мне с ними детей не крестить, и вообще это все проблемы Жлобова. Он это заварил — он пускай и расхлебывает. А с другой — я как никто другой мог их понять. Когда артист остается без оваций, ролей и крыши над головой, лишаясь театра и, так называемого,  «места силы», он чахнет, сильные находят другой путь и ищут себя в новой сфере или другом театре, слабые не выдерживают и либо уходят в запой, либо лезут в петлю. К огромному сожалению, действительно сильных людей в кабинете на данный момент я не видел.

«Коля, не лезь туда, где ты ни черта не смыслишь, разворачивайся и дуй обратно домой, забирай жену и дочь. На первое время остановимся у тещи в Кирове, потерпим издевки и упреки, а там можно будет найти работенку и как-то жить. Что я несу? Жлобов достанет меня из-под земли, если пожелает»- думалось мне в минуты тягостной паузы, которая повисла в кабинете.

Нет, поворачивать назад поздно, нужно сделать все, чтобы театр не закрыли, иначе последствия могут быть печальными. И здесь дело не только в моей безопасности, я просто знал, на что способен Жлобов и его люди, а жена и дочь все еще были в опасной близи к этому человеку, они были в его городе. К тому же, как бы это ни было печально признавать, мне самому стало интересно, как будут развиваться события дальше, ведь если виновник смерти Зильберштейна все еще был в театре, значит, его нужно как можно раньше вычислить и сдать Якову, а соответственно, и вернуть законным наследникам все, что им причитается.

Внезапно дверь в кабинет бесцеремонно открылась, и в помещение решительно вошли все работники театра во главе с Маргаритой Карловной Фишман. Бухгалтерша выглядела так, будто была ожившим шаржем, срисованным с типичного главбуха любой более-менее приличной организации. Высокий начес ее курчавых волос был собран на неимоверной высоте и крепился множеством шпилек и заколок к округлой голове, ее маленький вздернутый нос словно бы принюхивался к окружающей атмосфере и брезгливо морщился, чуя отчаянье и тоску, витавшие в воздухе кабинета. Ее маленькие глазки за оправой черных роговых очков перепрыгивали с одного человека на другого с неимоверной стремительностью.

— Мы хотим сказать, что просто так не отдадим театр, и если понадобится, кинемся грудью на амбразуру, как только на него кто-нибудь посягнет. — Ее высокий, протяжный голос звучал довольно уверенно, несомненно, именно она была предводительницей местного «дворянства», подтверждало это и то, что все работники театра, стоявшие за ее спиной, чинно закивали. Я тяжело вздохнул.

— Благодарю за самоотверженность, но на амбразуру кидаться нам не придется. — Услышав эту реплику, Альберт оторвался от своих слезливых тирад на тему «все пропало!» и навострил уши, словно маленький, упитанный тушканчик. — Итак, если театр закрывают с формулировкой «не рентабельно и убыточно», то, соответственно, наша задача эту рентабельность поднять, верно? — вздернув бровь, я бросил риторический вопрос в толпу, ответной реакции не последовало. — Какая среднестатистическая наполняемость зала на спектаклях? — Со всех сторон послышались нервные смешки, Маргарита Карловна потупила взгляд. Послышался голос с «галерки»:

— Наш личный рекорд за прошлый сезон — двадцать человек, и то это была выездная экскурсия из областного центра, — грустно произнесла высокая огненно-рыжая девица с большими глазами цвета изумруда. Мысленно пролистав в голове портфолио сотрудников, я безошибочно определил ту самую Анечку, за которой советовал наблюдать Жлобов.

— Значит так, театр не закроют ни при каких обстоятельствах только в нескольких случаях: во-первых, если он является памятником государственного и культурного наследия. — Альберт с Валерой в унисон покачали головами, заранее отметая этот вариант. — И если он является лауреатом престижных театральных премий и наград. Этот вариант наиболее успешен с той точки зрения, что при грамотной рекламе и пиаре можно привлечь сюда зрителя. — Настроение всех находящихся в кабинете стало еще хуже. Кто-то закатывал глаза, другие натужно вздыхали. Стало понятно, почему театр решили прикрыть — ни зрителей, ни наград, ни надежд, ни стремлений, ни чаяний.

Я сделал первые выводы, касающиеся того, что Зильберштейн, не смотря на свои огромные деньги, привел храм Мельпомены к убыткам и долгам и благополучно смотал удочки по направлению к Всевышнему. И тут в мою шальную голову пришла новая, как мне тогда показалось, гениальная мысль (на деле же меня эта идея чуть не погубила, как и множество других людей, но обо всем по порядку).

Все дело в том, что буквально за пару дней до произошедшего конфликта с Краузе я во время завтрака смотрел за подготовкой грандиозного события театральной жизни России и мира, конкурса «Бриллиантовая кулиса», в котором участвуют лучшие театры страны, а также ближнего и дальнего зарубежья. Для любого коллектива иметь призы этого конкурса — великая честь, в данном случае вопрос вставал ребром, что и сподвигло меня сказать следующее:

— Все или ничего господа! — решительно произнес я, прорезав нависшую в кабинете тишину и пройдя несколько шагов в сторону окна. — Мы с вами завтра же подаем заявку на участие в международном театральном конкурсе «Бриллиантовая кулиса», где мы намерены забрать самые престижные награды! — Голос мой звучал как у заправского чиновника, обещающего починить дороги, отдать власть народу и поднять пенсии. Словом, вещал я, как Ленин с броневика, однако все это вызвало лишь бешеную волну смеха, едва не сбившую меня с ног. Смех этот был в той же мере истеричен, сколько отчаян и натянут.

— Вы же это не серьезно? — все еще нервно сотрясаясь от смеха, поинтересовалась Генриетта Робертовна, вставая в один стан с коллегами по цеху. – В смысле, это же бред сивой кобылы. Вы посмотрите на нас! Какая «Бриллиантовая кулиса»?

— Самая настоящая! — воодушевленно продолжал я, ретиво размахивая руками и яростно жестикулируя. — Вы только представьте! Выступление на лучших сценах страны, новые веяния в актерской и режиссерской среде, обмен опытом, именитые члены жюри, а главное — сладкий вкус победы! Глоток свежего воздуха! Неимоверный успех и аншлаги с бурными овациями на каждом спектакле! Ну же! Нам просто стоит один раз рискнуть!

В какой-то момент я был в шоке сам от себя. Во-первых, потому, что сам поверил в то, что говорю, а во-вторых, от непонимания того, что я делаю и зачем. Эти смешанные чувства, которые в симбиозе друг с другом порождают в груди непонятный комок энергии, достаточной, чтобы зарядить солнечную батарею, зажгли во мне какой-то огонек азарта. Послышался кашель. Не сдвигаясь с места, опершись о дверной косяк, голос подал молодой крупный мужчина в поношенных джинсах, майке-алкоголичке и старой монтажной куртке:

— Один вопрос. Вам-то это на кой сдалось, уважаемый? Ехали бы обратно в свой Петербург. С чего бы вам с нами время тратить? — Скептически настроенное лицо монтировщика Петровича навело тень сомнения на мои слова и у других работников угорской культуры.

— Я ехал сюда несколько тысяч километров не для того, чтобы услышать новость об убытках театра и его закрытии. Мне нужны артисты для спектакля, и я найду их, чего бы мне это ни стоило, а для реализации этой затеи сначала нужно сохранить место, откуда этих самых актеров брать. Я слишком сильно ценю свое время, чтобы тратить его на катания туда-сюда. Понятно объясняю? — натянув на лицо самую доброжелательную улыбку, процедил я (со стороны это выглядело как проявление пассивной агрессии, ибо улыбочка была жуткой).

Петрович поднял руки перед собой в знак капитуляции, я перевел взгляд на Альберта.

— Ну что, господин Нервяков, финальное решение за вами. Как видите, вы не одни, с вами преданные люди. — И вновь я натянуто улыбаюсь и всматриваюсь в лица каждого в надежде на хоть какую-то зацепку, однако все слишком увлечены моментом в ожидании решения директора. Альберт Феликсович одернул лацканы пиджака, поправил платок под воротом рубашки, с самым серьезным лицом прошел к своему столу и, решительно запрыгнув на него (неожиданно для человека его возраста и формации), произнес:

— Друзья мои, наши творческие искания привели нас к крайней мере, на которую мы бы никогда не решились ни при покойном Льве Давыдовиче, ни после него. — Генриетта скупо перекрестилась при упоминании имени бывшего директора, остальные потупили взгляд в дань уважения. — Однако теперь мы должны бороться за наше счастье, за наш дом, за почет и уважение, которого каждый из нас заслуживает! Мы ПОЙДЕМ на «Бриллиантовую кулису» и возьмем этот приз, спасем наш театр и вновь вернем ему былое величие, за нашей спиной теперь помощь из самого Санкт-Петербурга, дамы и господа, Союз театральных деятелей России заинтересован в нас, а значит, мы не одиноки в этой битве! — Послышались радостные возгласы и аплодисменты, Альберт кинулся в толпу обнимать коллег, Генриетта Робертовна отошла к окну и, рассевшись в кресле, откупорила крышку фляжечки, взяв ее в руку, она поймала мой взгляд и невербально чокнувшись со мной, приняла на грудь победную соточку, снисходительно улыбаясь, мол, «неплохо мальчик, продолжай». — А также разрешите представить, нашего нового главного режиссера Андрея Глебовича Штольца! — От неожиданности у меня в горле встал комок, и едва я попытался что-то сказать, как по кабинету пронеслось трехкратное «ура!», и поэтому же поводу был объявлен банкет.

Воспоминание третье

Началось!

По правде говоря, в своей профессии я больше всего не любил эту глупую череду банкетов и пышных празднеств. Сдача спектакля, ген. прогон, премьера, победы на фестивалях и т. д. — все отмечалось громко и с размахом, за богатым столом, великолепными закусками и морем горячительного. Я вовсе не рассчитывал на такой прием в Угорске и однозначно не планировал занимать тут какую-то должность. Однако «после драки кулаками не машут», я благодарно принял назначение и стоически выдержал посиделки. Банкет накрыли прямо на сцене, стол ломился от всевозможных угощений. Естественно, тут были все — от монтировщиков до директора, — и это было мне на руку. В тот самый момент, когда уже чуть хмельной Валера подливал всем очередную порцию беленькой, меня не отпускала одна мысль.

«Очень интересный момент получается. Маргарита Карловна Фишман была любовницей Зильберштейна и, получив от него состояние в пятнадцать миллионов долларов, вообще могла бы никогда не работать, как и ее прапрапраправнуки, но тем не менее она все еще здесь, при том еще ведет активную борьбу за сохранность театра. Зачем это ей?» — не сводя глаз с хитрой физиономии Мадам Фишман, думалось мне.

— Дамы и господа, разрешите поднять тост за новые и смелые решения и надежду, которую нам подарили в лице Андрея Глебовича Штольца, за вас. — Четвертый тост подряд Альберт рассыпался в благодарностях и едва не плача преданно прикладывал голову к моему плечу. Я снисходительно улыбнулся на это, залпом принял отмеренную мне граммовку и, дабы предотвратить новое проявление любви Альберта ко мне, встал из-за стола и благополучно со всеми распрощался, поставив репетицию на одиннадцать утра, чтобы все могли воскреснуть и, приняв на грудь рассола и пару таблеток аспирина, явиться на работу. Пожав руки мужчинам и улыбчиво кивнув женщинам, я взял пальто и спустился на улицу в ожидании уже вызванного мною такси. Тело немного расслабило от принятого алкоголя, вновь появилось дурное желание закурить, и едва я выловил крайнюю сигарету из пачки и прикурил, телефон жалобно затрезвонил в кармане. Так как этого номера никто из моих знакомых не знал, я четко понимал, кто звонит:

— Да, Яков Валерьянович, — натянуто процедил приветствие я.

— Коленька, дорогой, здравствуй! Что ж не сообщил о том, что добрался? Как дела в Угорске? — Его сладко-приторный голос выводил меня из себя одним своим звучанием. Затянув порцию горького дыма, я успокоился.

— Все в штатном режиме Яков Валерьянович, приняли с распростертыми объятиями, дали должность главрежа.

— Это великолепно, Коля, вот видишь, а ты менжевался, я знал, что кроме тебя их никто не окучит! Как продвигается дело? — бесцеремонно  поинтересовался директор.

— Послушайте, театр на грани закрытия, некий местный авторитет Блатняков хочет снести его и построить торговый центр, — спокойно ответил я абсолютно ровным, металлическим голосом. В трубке повисла тишина, лишь изредка было слышно приглушенное дыхание Жлобова.

— Как еще раз фамилия этого фраера? — переходя на жаргон, поинтересовались на том конце провода.

— Блатняков Геннадий Рафаилович.

— Понятно. Держи в курсе, Коля, за это не переживай, тут сам разберусь, театр не должен закрыться, имей это в виду! Костьми ляг, но здание не отдавай. Сделай все для этого, понял?

Выдохнув последнюю фразу вместе с сигаретным дымом, я ответил:

— Уже делаю, — и повесил трубку. Мне было крайне приятно, что эта новость заставила Жлобова нервно передернуться, я уже ясно видел картину того, как он нарезает круги по кабинету, потрясывая плешивой головой, а его мешковатые щеки подрагивают в такт его разгоряченной мимике в тот момент, пока он яростно обзванивает всех своих криминальных дружков. Из размышлений меня вывел щелчок зажигалки за спиной. Обернувшись, я увидел Генриетту Робертовну, стоящую на крыльце и только что прикурившую тонкую сигарету в золотистом мундштуке.

— А, это вы Генриетта Робертовна, — неловко обозначив очевидный факт, я отметил, что актриса была трезва как стеклышко, несмотря на то, что не пропускала ни единого тоста, и вообще начала прикладываться еще до самого торжества.

— Ты долго будешь избегать меня, Андрюша? — вопросительно вздернув бровь, внезапно поинтересовалась актриса, исказив губы в ухмылке. Сказать, что я опешил — ничего не сказать, в голове было множество слов, но кроме дурацкого блеянья ничего не смог из себя выдавить. — Ты все такой же нерешительный, как и перед отъездом в Питер. Ну что, я рада тебя видеть, состоялся, молодец! Как насчет продолжения банкета? — похвала от этой женщины в этот момент звучала так, словно меня облили грязью и выматерили последними словами, а предложение и вовсе вывело меня из себя. Я приосанился, взял волю в кулак (даже мгновенно протрезвел).

— Простите, Генриетта Робертовна, почему вы так разговариваете со мной, будто мы с вами сто лет знакомы?! И не надо мне «тыкать», мы с вами на брудершафт не пили! — Это вызвало неимоверно бурную реакцию. Ее и без того огромные глаза округлились, и в них загорелся недобрый огонек, ее чуть пухлые губы расплылись в улыбке, не предвещающей ничего хорошего, отчего все морщины на ее лице, тщательно скрываемые косметикой, показались в свете единственного фонаря над дверью служебного входа.

— Ах вот как! То есть после всех твоих увещеваний забрать меня отсюда в Петербург, дать мне великие роли и кинуть мир к моим ногам, после всех наших страстных ночей ты делаешь вид, что вовсе не знаешь меня? Ну, ты, конечно, и сволочь! А я тоже, дурочка, нашла кому верить! Лжец и мерзавец! Ничем не отличаешься от своей проклятой тетки! — С этими словами она швырнула докуренную сигарету мне под ноги и гордо зашагала в сторону аллеи, прыгнув в только что подъехавшее такси… мое такси. На меня напал ступор, буквально какой-то паралич. Я видел эту женщину впервые и никогда с ней не пересекался. Я вообще относился к этому вопросу с крайней осторожностью. Еще до брака я всегда знал, помнил и держал в памяти имена, обстоятельства встречи и все, что у меня когда-либо было со всеми женщинами в моей жизни. И я мог гордиться тем, что ни одну из них не забыл и почти со всеми находился в хороших отношениях (ну или во всяком случае в нейтральных), а Генриетта словно поломала эту систему, после чего я присел на скамейку возле служебного входа и начал кропотливо вспоминать, где я мог ее увидеть. Лишь спустя несколько мучительных минут до меня дошла простая истина.

«Генриетта могла быть любовницей Штольца, и, вероятнее всего, так и было, они встречались где-то, и она приняла меня за него. Удивительно еще и то, что кроме внешних факторов мы с ним похожи по характеру, если не считать, что Штольц никак не считался с женщинами в своей жизни. Вот это я встрял, конечно! Она может заподозрить неладное, нужно быть осторожнее в десятки раз, я уже хожу по краю».

***

Весь остаток ночи я провел в долгих раздумьях. Мое положение меня, разумеется, никак не устраивало и наводило на тоску и желание сбежать отсюда куда подальше. Но мне пришлось с ужасом принять тот факт, что я оказался человеком, способным на необдуманные решения, и латентным любителем приключений на свою голову.

«Маргарита Карловна- загадка со звездочкой, в голове у старухи явно выстроен какой-то структурированный план, иначе я просто не могу понять, для чего ей вся эта показуха. Кроме нее, есть еще Анечка, которая своей притворно-невинной улыбочкой тоже вызывает кучу сомнений, а тут еще на фронте замаячила Генриетта со своей внезапно вспыхнувшей любовью к Штольцу. Думал ли я в моменты, когда делил с покойной Изольдой Гавриловной одну гримерку, что когда-нибудь буду притворяться ее родным племянником? Нет, конечно! А если бы я сказал ей об этом, меня бы мгновенно пырнули заточкой, хотя однажды в пылу какой-то посиделки она действительно называла меня Андрюшей и целовала меня в щеки. Теперь-то дошло почему».

Я лежал на крайне неудобной панцирной кровати советского образца и не мог уснуть. Квартиру, которую Яков Валерьянович с барского плеча мне выделил, вполне соответствовала его фамилии, ибо складывалось ощущение, что это съемное жилье многие лета являлось прибежищем для алкоголиков, наркоманов и прочих маргинальных личностей. Запах перегара и табака въелся в стены и желтоватые обои (которые, без сомнения, когда-то были белыми), а общее ее состояние описывало только слово — «убогая».

Помимо всего прочего меня волновало то, что на горизонте «нарисовался» этот самый Блатняков, о котором чуть поддатый Петрович сообщил кучу нелицеприятной информации. Если говорить в общих чертах, то в сравнении с Блатняковым тщедушный Жлобов казался просто пай-мальчиком, меценатом, филантропом и просто светлейшим человеком, и лично встречаться с ним я вовсе не хотел. Впрочем, когда мы пытаемся убежать от судьбы, мы находим ее именно на той дороге, по которой драпали от нее на всех порах.

Наутро я явился в театр за двадцать минут до положенного времени и, проходя в сторону зрительного зала, услышал громкие крики и ругань из кабинета мадам Фишман, дорога к сцене неизбежно вела через ее обитель, именно поэтому мне пришлось подойти ближе. Слышался гортанный голос помрежа Валеры, и тонко-протяжное хриплое сопрано Карловны.

— Я за себя не ручаюсь, Карловна, имей в виду! Думаешь, я не в курсе, что все денежки Льва Давыдовича ты прикарманила себе, а сейчас сидишь тут и играешь в добродетельную старушку?! У нас актеры от голода пухнут, все гримеры в кредитах, у всех семьи, а ты закрысила себе почти пятнадцать лимонов и живешь припеваючи! — Надо сказать, что помреж был возмущен до глубины души, так, словно это было его личной болью. Меж тем, бухгалтерша не уступала ему в оборотах речи.

— А тебя это прям гложет да, Валерочка?! Ты за свои деньги беспокойся, а не чужие считай. Все деньги Льва Давыдовича ушли на дело. — Карловна, видимо, прочитала немой вопрос в глазах Валеры и, не дав ему раскрыть рот, мгновенно на него ответила: — А вот на какое дело — тебя не касается!

Послышался громкий звук удара ладони об стол:

— Учти, старая ведьма, я просто так это не оставлю, в театре все про твои делишки знают! — С этими словами Валера словно бы вылетел из кабинета, едва не сбив меня с ног. Увидев меня, он сконфуженно выпрямился, кивнул головой и жутко злой двинулся в сторону курилки. Заприметив меня в дверном проеме, Маргарита Карловна расплылась в доброжелательной улыбке, я подумал, что надо ковать железо, пока оно согласно.

«Пора».

Я вошел в кабинет к Маргарите Карловне и закрыл за собой дверь. Бухгалтер сидела за офисным столом, укутавшись в шелковую шаль, и, попивая чай, стучала маленькими пальчиками по клавиатуре компьютера старого образца. Я решительно пересек кабинет и сел напротив нее.

— Хотел сказать вам отдельное спасибо за поддержку театра в сложное время. — Я решил заходить издалека, лицо старухи просияло.

— Ну что вы, я ведь ратую за этот театр, он ведь уже как дом родной, как можно отдавать его в лапы продажных коммерсантов и ворюг? — приторно-сладко ответила Карловна, предлагая мне чашку чая. Я любезно согласился, и пока старуха возилась с заваркой, чашками и зефиром, я огляделся вокруг. Несколько железных шкафчиков, забитых годовыми отчетами, видавший виды сейф в углу, несчастный фикус в горшочке, что несчастно поник всеми листочками и пожелтел от тоски, и огромный стол, на котором чинно выстраивались стопки папок, подписанных изящным почерком на корешках: «ЗАРПЛАТА ИЮНЬ», «ГАСТРОЛИ», «НАКЛАДНЫЕ ПО ДЕКОРАЦИЯМ» и т. д. Маргарита Карловна придвинула ко мне чашку, поставила тарелочку с зефиром по центру и присела напротив меня.

— Маргарита Карловна, — обратился я к бухгалтерше, поднося чашку ароматного чая ко рту, — скажите мне, пожалуйста, каким Лев Давыдович был человеком? Много про него слышал, но не имею полной картины.

Услышав про Зильберштейна, мадам Фишман опустила глаза в пол и, несколько раз сконфуженно кашлянув, ответила:

— Левочка… кхм… Лев Давыдович был человеком слова, они у него никогда с делом не расходились, он всю жизнь отдал театру, нашему театру. Хотя при всех его финансовых возможностях он мог бы ставить в Большом Московском театре или даже в Мариинке. Но он остался здесь, поднимать культуру этой провинциальной глуши. — Маргарита отхлебнула из чашки. — Он любил всех нас, золотой был человек.

Я сочувствующе кивнул и, поняв, что мне удалось зацепить старуху за живое, продолжил:

— А в каких отношениях с ним была труппа, может, какие-то конфликты внешние или внутренние? — как бы невзначай бросил я. Карловна насторожилась, это было видно по ее взгляду и осанке, натянувшейся, словно струна. Я осекся. — Не подумайте, что это допрос, просто чтобы принять на себя руководство таким большим коллективом, нужно знать достоинства и недостатки прежнего руководства, чтобы не повторять ошибок. — Тысячекратно благодаря своего педагога по актерскому мастерству, я блистательно сделал вид что действительно говорю о чем-то отдаленно для меня важном. А знаете, в чем секрет подобной техники? Самое главное — убедить в этом себя, убедить в том, что предмет беседы не то чтобы важен, да и вообще собеседник может не отвечать — мы много с этого не потеряем. И в тот момент, когда разум в этом убедится, то включится внутренняя вера, поменяется взгляд, даже осанка и манера речи, Карловна поверила и расслабилась.

— А, ну разумеется, это мне в голову не приходило. В труппе отношения были натянутые, чего греха таить. Лев Давыдович был человеком резким, очень порывистым. У него то и дело возникали конфликты. То с монтировщиками — они часто по синьке декорации плохо закручивают, однажды софит чуть на голову гримеру не грохнулся; то с Валеркой Самохваловым — потому как у него на все было свое мнение, это он сейчас успокоился… смирился, что ли? Потом с Чикушкиной война нагрянула — у нее в тот момент роман был с каким-то задрипанным режиссеришкой.

— С Чикушкиной? Это кто? — в моей голове всплывало досье, но такой фамилии я почему-то не мог вспомнить.

— Генриетта Робертовна Чикушкина, здрасьте. Вы чего это, нашу приму не знаете? Она ж в кабинете была, когда вас назначали.

— Да-да, точно, запамятовал. Скажите, а когда примерно у них был конфликт с Зильберштейном по поводу ее романа?

Маргарита Карловна напрягла извилины, отчего ее старческий лоб поплыл волнами морщинистых заломов:

— Так где-то года два назад, да, именно так. Она тогда уехала в Ялту на фестиваль моноспектаклей и задержалась там почти на полгода, Лев Давыдович звонил ей по десять раз на дню: она то не брала трубку, то отвечала дежурными фразами, то вовсе отключала сотовый. А на ней тогда был репертуар построен, у нее шесть спектаклей рабочих за сезон, роли главные. Какая у нее была Раневская, а Мурзавецкая! Андрей Глебович, ну просто загляденье. — Маргарита Карловна мысленно перенеслась во времена самого расцвета театра, а я жадно наблюдал за ней, пытаясь выведать как можно больше информации меня интересующей. — Она потом, конечно, вернулась в крайне скверном настроении и совершенно не способная работать. Лев ругался, рвал и метал, потом начал нещадно снимать ее с ролей, осталась только Кабаниха в «Грозе». Генриетта запила, а роли ее полетели по рукам, молодежь справлялась крайне скверно, зритель начал уходить из театра. Больше всего лавров доставалось Аньке Федотовой, молодая, перспективная, только закончила театральный, выскочка. — Последнее слово Карловна выплюнула словно бы вместе с ядом и чуть не поперхнулась чаем. У себя в голове я этот пунктик отметил. — Вот так как-то и случилось. — Маргарита замолчала, казалось, что история эта, видимо, рассказанная не в первый раз, вновь ударила ее в самое нутро. Не знаю почему, но я верил каждому ее слову, ведь сказаны они были искренне и шли из самого ее сердца. — Андрей Глебович, — обратилась она ко мне.

— Да, Маргарита Карловна.

Старуха отодвинула тарелку с зефиром и положила свою руку поверх моей, я смутился.

— Вы ведь не оставите нас? Вы наша последняя надежда, я не представляю, что мы будем делать без вас. Альберт не способен принимать важные решения в критических обстоятельствах, но директор он хороший. Гена Блатняков ведь не отступит от своего: если ему нужен театр, он получит его любыми, вы слышите? любыми методами.

— Маргарита Карловна, — начал я, вежливо убирая свою руку из цепкой хватки бухгалтерши, — я сделаю все, что в моих силах, в этой связи я и приехал сюда. Чтоб вывести всех ваших артистов на достойные им места на театральных подмостках, но мне нужна вся информация, касающаяся внутренних и внешних дел театра.

Так разговор затянулся еще на полчаса, я выходил из кабинета Маргариты Карловны до зубов вооруженный всем тем, что мне было необходимо для начала дела. Я шел в сторону зрительного зала, переваривая полученную информацию.

Как оказалось, в «лихие» девяностые Зильберштейн и Блатняков были самыми влиятельными людьми Угорска. Блатняков был начальником городского УВД, а Зильберштейн держал крупнейшую адвокатскую контору в области, так они и нашли друг друга. Гена Блатняков устранял конкурентов, давил всех несогласных, отжимал предприятия и перетягивал толстые пачки зеленых купюр резиночкой в те времена, когда страна загибалась от голода и разбоя.

Делал это абсолютно безнаказанно, потому как Давыдович его регулярно отмазывал, и все было шито-крыто, пока между ними не пробежала «черная кошка», вскружившая Блатнякову голову. Он влюбился в Ладу — жену Зильберштейна. Все происходило тайно, свидания, встречи — она отвечала ему взаимностью. Карловна, на удивление, знала все в подробностях, что лишний раз подтверждает, что она с Зильберштейном была в очень близких отношениях («очень» подчеркнуть!), кроме того, ее дикая нелюбовь к Ане Федотовой так же указывает на это.

В итоге всей этой любовной баталии Лев Давыдович узнал обо всем и решил завалить Блатнякова. Как это полагалось, забили стрелку, с каждой стороны по двадцать крепких архаровцев-полубоксов в кожаных куртках, в итоге все друг друга перевалили. Блатнякову на память от старого друга достался осколок гранаты в правом бедре, а Зильберштейн лишился большого пальца правой руки. На том и разошлись. Лев ушел от адвокатской деятельности, сдал всю черную бухгалтерию Блатнякова в столичную прокуратуру, дал показания, и уехал Гена коротать пятнашку строгого режима под Саратов. История, конечно, в той же мере печальная, в какой поучительная.

«Вот жили они душа в душу, людей обманывали на чем свет стоит, сколько жизней порушили, а в итоге вот как случилось. Один уехал нары топтать, а второй покаяться решил, людям искусство и счастье подарить. Вот только, судя по всему, после этой истории Зильберштейн и перестал доверять кому-либо, отсюда и все конфликты, а мадам Фишман, видимо, и была его последней отцветшей любовью. Так вот, в чем поучительная-то? Довольствуйся тем, что у тебя есть. Не посмотрел бы Блатняков на жену Давыдовича, все было бы по-другому. Жизнь бы в любом случае поставила их обоих на место, ибо то, что они творили в городе, уму непостижимо».

Я открыл двери зрительского зала и вошел в святая святых любого театра.

Зал, надо сказать, выглядел гораздо приличнее внешнего убранства здания. Высокий потолок с изящной, еще сохранившейся лепниной. Фешенебельная люстра высотой в два этажа переливалась блеклым светом, льющегося со сценической рампы. Звуки шагов мягко крал заботливо расстеленный под ногами красный ковролин, растекающийся рекой по всему залу и заканчивающийся у сценических подмостков.

На первых рядах уже сидели пришедшие на репетицию актрисы массовки. Вид у всех был крайне помятый, судя по всему, вчерашний банкет затянулся. Девушки о чем-то тихо переговаривались, бросая в сторону Генриетты Робертовны меткие, полные ехидства взгляды. На самом крайнем в ряду месте сидела Аня Федотова, пролистывая экран телефона в поисках какой-то сверхважной информации; на вчерашнем банкете ее не было, что подтверждало ее вполне работоспособное состояние. Свежим и бодрым выглядел только Альберт Феликсович, стоявший немного поодаль от всех остальных, у сценической лестницы, и о чем-то тихо переговаривающийся с Людочкой. Я прошел вперед, двумя хлопками привлекая к себе внимание.

— Итак, уважаемые артисты, Альберт Феликсович, — кивнув директору, поздоровался я, — приступим к репетиции нашего, не побоюсь этого слова, оскароносного спектакля. Для участия в конкурсе «Бриллиантовая кулиса» нам необходим спектакль, премьера которого состоялась в текущем театральном сезоне, принятый критиками и имеющий хотя бы минимальное количество рецензий. Есть ли в репертуаре такие спектакли? Если да, предлагаю подготовить его к прогону, я посмотрю и внесу корректировки. — Общее состояние всех сидящих в зале только ухудшилось.

— Последний отзыв, который был на спектакли нашего театра, принадлежал матери Петровича, и был не особо лестным. Этот вариант подойдет? — язвительно поинтересовалась Генриетта Робертовна, выпрямившись в кресле. Очевидно, что после вчерашнего разговора актриса сделает все возможное, чтобы уничтожить меня, если не физически, то хотя бы морально. Однако каяться мне перед ней было не в чем, и тяжкий крест вины тащить на себе я не видел смысла, поэтому благоразумно промолчал на ее выпад и обратил свой взор к Нервякову, вопросительно выгнув бровь, всем своим видом показывая, что вопрос все еще актуален. Альберт понял направление моего взгляда и его многозначительный подтекст, на что только развел руками.

— Открытия сезона так и не произошло, я вообще не планировал в этом году. Театр несет сплошные убытки, а новые спектакли на старых костюмах и декорациях не слепишь.

У меня внутри боролись два противоречивых чувства. Первое решительно требовало упасть на колени, а после долго биться головой о театральную сцену, проклиная все, что меня окружает. Второе безотлагательно молило собрать вещи и рвануть отсюда куда подальше, а между тем в голове протекала бескрайняя река матерной брани, которая вот-вот собиралась вырваться наружу, как вдруг случилось то, что ни первая, ни вторая мысль и уж тем более не мой пытливый ум даже вообразить не могли.

Дверь зрительного зала с треском открылась, и по бархатному ковру зашагали бодрым, почти солдатским строем восемь пар ног, принадлежавших людям, смутно имеющим представление об уголовном кодексе. Трое из них были облачены в поношенные, видавшие виды джинсы и черные водолазки, вульгарно обтекающие горы мышц своих бритоголовых хозяев. Их могучие шеи тяжело опускались вниз под весом массивных золотых цепей, так туго прилегавших к горлу, что скорее выполняли функции ошейников, нежели украшений. В каждом из них было как минимум два метра росту и почти сотня килограммов чистой агрессии, облаченной в крепкую мускулатуру. Шли они решительным клином — двое по бокам, один позади, — но больше всего внимания привлекала центральная фигура этой нелепой шахматной партии.

К свету рамп вышел мужчина, облаченный в абсолютно черный костюм из дорогого бархата. В его идеально начищенных лаковых туфлях отражался блеск его золотых запонок, а взгляд глубоко посаженных глаз цвета опала молниеносно пробежался по всем присутствующим. Его абсолютно лысая, округлая голова крепилась к плечам на очень короткой, почти отсутствующей шее, отчего казалось, она произрастает сразу же из плеч невысокого, поджарого мужчины, а его чуть смуглая кожа выдавала в нем то ли турецкое, то ли арабское подданство. Левой рукой, венчанной внушительным перстнем, мужчина опирался на черную кедровую трость.

И тут меня словно молнией ударило, я понял, кто стоит сейчас перед нами. Мой взгляд быстро вернулся к коллегам. У Альберта нервно дергался глаз и дрожали руки, Петрович и Евгенич медленно встали, закрывая собой худенькую Людочку, откуда-то из-за спины Петровича выглядывал и Валера. Даже Генриетта Робертовна встала и отошла ближе к кулисам, нервно теребя лацканы пиджака.

Геннадий Рафаилович Блатняков тяжело прокашлялся.

— Уважаемые. Я приехал к вам поговорить на тему вопроса, который беспокоит меня уже довольно давно. А я очень не люблю беспокоиться по пустякам. Вы меня понимаете?

Мышцы над его глазами собрались в причудливую гармошку, и я только сейчас заметил полное отсутствие у него бровей.

— Альберт. Здравствуй дорогой. — Блатняков двинулся вперед, его личная подсобная охрана, словно курсанты хореографического училища, запрыгали вслед за ним. Мужчина подошел к Альберту, крепко пожал ему руку. В этот момент я мог поклясться даже на святой исповеди, что впервые увидел, как у человека мгновенно седеет прядь волос, Альберт выдавил слабую улыбку, пытаясь унять дрожь в ногах, руках и челюсти. — Так вот, мои ребята тут поворковали с нужными людьми и составили бумажки кое-какие, давайте мы их подпишем, да и порешаем все миром, а? — Голос Блатнякова напоминал звук морского прибоя, бьющегося о прибрежную гальку, он то наступал и гортанным баритоном давил на слушателя, то отступал и ласковым тенором убаюкивал внимание.

— А как это — мирно, Гена? — послышался голос из-за спин монтировщиков, Петрович и Евгенич расступились, Генриетта вскрикнула, Людочка готовилась упасть обморок. Голос принадлежал Маргарите Карловне. Мадам Фишман стояла с пистолетом Макарова в правой руке и четко целилась прямо в наполированную голову местного криминального авторитета. Блатняков на это даже не повел отсутствующей бровью:

— Марго, сколько лет! Как твое здоровье? — свободно спросил тот. Не опуская руки и не делая лишних движений, Маргарита Карловна ответила той же монетой:

— Твоими молитвами, Геночка, работаю как видишь, — так же беспристрастно произнесла главбух, твердо стоя на месте. Охрана Блатнякова напряглась. Отодвинув полы пиджака, они показали пистолеты, пока что покоящиеся в начищенных до блеска кобурах. — Я тоже хочу решить все миром, Гена, давай не будем ругаться, забирай свою подтанцовку и чешите отсюда, пока у меня рука не дрогнула. — Голос ее был спокоен настолько, что складывалось впечатление, будто старуха каждый божий день угрожает людям пистолетом.

«Да еще каким людям! Вот ты влип, Коля. Я так и думал, что ничем хорошим это не кончится». — Я нервно сглотнул образовавшийся в горле комок и прислушался к звенящей тишине. Блатняков улыбнулся.

— Понимаешь, Марго, вы все находитесь на моей территории. И как бы вы этого не хотели, этот театр будет моим. Я ж вас задушу голыми руками, ни дня спокойно жить не дам. Оно вам надо? А, Альберт? — вкрадчиво поинтересовался авторитет, засунув руку в карман брюк. Альберт Феликсович нервно подергал головой в разные стороны, ясно давая понять, что четкой позиции он не имеет и вообще надеется, что он все еще спит. Маргарита Карловна улыбнулась:

— Из твоего у тебя, Гена, только осколок гранаты в бедре на память от Льва Давыдовича, а про театр забудь. Я дважды повторять не стану. Девяностые пережили и тебя как-нибудь переживем. Тебе уже пора. — Большим пальцем правой руки Маргарита Карловна выдвинула спусковой механизм, он недобро щелкнул, телохранители разом повернули головы на шефа. Тот в свою очередь опустил голову, усмехнулся и, круто развернувшись на каблуках, двинулся в сторону выхода из зрительного зала, не сказав ни слова, дверь оглушительно хлопнула.

Все находящиеся в помещении нервно выдохнули, Генриетта сунула руку в сумку явно в поисках фляжки, Петрович и Евгеньевич подхватили под руки Альберта и усадили его в кресло, актрисы массовки, тяжело дыша, вышли из зала, двинувшись в сторону гримерок, громко переговариваясь о том, что пора искать работу в другом месте. После недолгого молчания я не выдержал:

— Какого черта здесь происходит? Почему он ушел так просто?

Маргарита Карловна передала пистолет Валере, тот очень неумело его взял двумя пальцами и брезгливо положил на край сцены, предварительно вынув магазин.

— Потому что знал, что в случае чего я выстрелю, а он слишком сильно ценит свою шкуру, — спокойно произнесла Маргарита Карловна, отряхивая пиджак от невидимой пыли. Меня это поразило еще больше.

— И вы так спокойно об этом говорите?

— А что мне, сходить с ума по этому поводу? Андрей Глебович, знали бы вы, сколько раз в этом театре организовывали рейдерские захваты, насылали проверки по всем инстанциям, поджигали, вырубали электричество — и все это за один сезон, еще при живом Льве Давыдовиче. А это будем считать предупредительным выстрелом в воздух. Гена сам больше не приедет, от этого и хуже, — грустно подытожила Маргарита Карловна.

Я непонимающе вздернул брови:

— Это еще почему?

Маргарита Карловна сделала несколько шагов в сторону выхода и обернулась:

— Потому что в его подчинении служат люди, которые в той же мере лишены совести, сколько каких-либо чувств, и если у Гены худо-бедно, но мозги работают, то его цепным псам думать категорически воспрещается, вот и делайте выводы, что нас ждет дальше. — Карловна взяла Альберта под руку и они очень быстро двинулись в сторону выхода из зрительного зала, очнувшаяся Людочка впрыгнула в миниатюрные туфельки и, слегка пошатываясь, двинулась вслед за этой печальной процессией.

В зале повисла гробовая тишина, о репетиции думать вообще не приходилось, и только сейчас я понял безвыходность своего положения.

Геннадий Рафаилович Блатняков появился на арене преступного мира Угорска как раз в те смутные времена, когда страну только начинала разрывать перестройка. Тогда он еще не был знаком с Зильберштейном, не имел видов на театр, а был просто мелким контрабандистом, занимался незаконной куплей автозапчастей с иномарок и перепродажей их на черном рынке. Дело было довольно прибыльным по тем временам, и тогда еще молодой Гена по прозвищу Боцман всего лишь наращивал мясо на скромный скелет своего благосостояния. Он вился вокруг довольно крупных фигур криминального мира маленького городка и всегда был рядом с ними в особо нужные моменты. Острый на язык, решительный, наглый, он прорубал, простреливал и выгрызал себе дорогу на вершину бандитского Олимпа и однажды после смерти авторитетного вора в законе Кости Кощея занял его место, позже попав в городскую прокуратору в качестве следователя по особо важным делам. Помогли ему в этом связи покойного Кощея, влиятельные друзья и неоконченное образование в школе милиции, из которой Гену Блатнякова вышвырнули на третьем году обучения за разбойное нападение. Тут-то Блатняков и понял, что теперь он находится на коне, ведь занимая такой высокий пост, он мог стать хорошей «крышей» для огромной половины криминальных авторитетов города и области. Так и случилось. К нему на поклон ходили и мелкие воры, и марвихеры, и медвежатники, и прочие представители такой обширной системы, одно название которой — «ворье».Гена за нескромные суммы отмазывал даже самых безнадежных «коллег по цеху», давал полный карт-бланш дл «работы» для людей посерьезнее и постепенно получил звание самой большой шишки Угорска, вплоть до дня, пока сам не попался по-крупному.

Опальные артисты держат оборону

В дорожную сумку вслед за домашними трико и майкой полетел сотовый телефон и дорогущий костюм-тройка, заботливо подаренный Жлобовым. В свою очередь кошелек, три пачки сигарет и туфли завершили мои спешные сборы. Да, я решил уехать, и в этом я не видел ничего постыдного, так как все это было однозначно не по мне.

«Если бы мне не было что терять и чем рисковать, может быть, я ввязался бы в эту авантюру. Но оставлять жену вдовой, а ребенка без отца я точно не планировал. Пошел Жлобов к черту».

Я стремительно схватил сумку, спешно обулся, потянулся к крючку, чтобы взять ключи, как вдруг в дверь позвонили, мое внутреннее ощущение в этот момент можно было сравнить с гитарой, на которой разом оборвались все струны.

«Никто не знает, где я живу. Кроме одного человека».

Я на цыпочках прошел к двери и осторожно посмотрел в глазок. На лестничной клетке стояла какая-то неприметная старушка и нетерпеливо трезвонила в дверной звонок, я выдохнул, щелкнул замок, отодвинулась цепочка, и в следующую секунду резкий удар этой самой двери оттолкнул меня к стене. Пролетев добрых полметра, я вмазался головой о стену. Пока пытался понять, откуда у бабули по ту сторону столько дури, меня резко схватили за шкирку и как котенка грубо выкинули в зал. Дверь с грохотом закрылась. В глазах плясали чертята, из носа хлынула кровь, а изо рта лился поток отборной матерной брани. Когда я наконец-то «прозрел», передо мной в кресле расплывшись, словно оставленное недобросовестной хозяйкой дрожжевое тесто, восседал Яков Валерьянович собственной персоной, а Череп в этот самый момент задергивал шторы и по традиции включал паяльник советского образца в розетку перед телевизором.

— Ох, Коля, Коля. Ну почему ты такой тугой-то, а? — тяжело выдохнув, массируя виски, поинтересовался директор, с укором смотря на то, как я выпрямился в сидячем положении и прикладываю руку к разбитому носу.

— Вы не предупреждали о том, что здесь будут такие баталии, я не подписывался вставать меж двух огней. Разбирайтесь с Блатняковым сами, понятно? — Когда я заговорил кровь с новой силой полилась из носа, заливая лицо, Череп немного напрягся, когда понял, что паяльник работает слабо, а я напрягся, потому что Сергей Викторович никогда не пользовался паяльником по прямому назначению, и вообще не принадлежал к кругу творчески развитых людей.

— Так тебя никто и не заставлял с Блатняковым базарить. Тебе надо урезонить конфликт с театром. Ты в это можешь врубиться, фуфел? Для того чтобы порешать этот вопрос, нужны серьезные люди, а ты к этому числу не относишься. Расстраиваешь ты меня, Николай Романович, очень сильно. Вон еще собрался ехать куда-то. Не ценишь ты хорошего отношения.

То, что происходило дальше, лучше не описывать, потому как приятного было крайне мало. Неработоспособность паяльника Череп благополучно заменил сигаретными окурками, которые тоже делали очень больно, и в этот момент я понял две вещи. Первое — я благополучно потерял любую возможность покинуть это мероприятие с возможно летальным исходом; второе — у больных на голову людей все же очень богатая фантазия.

В очередной раз сдержав крик я поднял глаза на Жлобова:

— Я понял! Понял я! Вопрос с театром урегулирую, я их повезу на «Бриллиантовую кулису» в этом сезоне. — Боль в нескольких местах каленым железом выжигала остатки рассудка, Жлобов вопросительно вздернул почти брежневские брови, а потом расплылся в поганой улыбке:

— Ну вот! Можешь ведь, когда хочешь! Молодец, Коля! Занимайся возложенными на тебя обязанностями, пока мы решаем вопрос с Блатняковым и его компашкой. Ты, я надеюсь, уже допер, что бежать куда-то — дело тухлое? — Вопрос был, конечно, риторическим, но я аккуратно глянул на Черепа, который докуривал очередную сигарету, и по примеру автомобильной игрушки-собачки торопливо закивал головой. Директор удовлетворенно прикрыл глаза и, тяжело опершись о подлокотники, поднялся с кресла, которое в свою очередь благодарно скрипнуло. Жлобов двинулся к прихожей и в дверном проеме обернулся. — Мне нужен этот театр, Коля, и если встанет выбор между тобой и им, я даже думать не буду, что мне выбрать. Смекаешь? — Я поджав губы едва заметно кивнул, Череп поправил полы черного пальто и двинулся вслед за шефом, бросив сигаретный окурок на ковер, прямо перед моими коленями, а затем он, остановившись около собранной мной дорожной сумки и сунув туда костлявую руку, извлек паспорт на мое настоящее имя. Хмыкнув, он глянул на меня, сунул документ во внутренний карман пиджака, дверь оглушительно хлопнула.

Я упал на ковер, сдерживать боль не предоставлялось больше возможным, квартиру огласил сдавленный крик.

***

Спустя три часа я уже торопливо шагал по театральной площади в сторону главного входа в театр. Приняв холодный душ и обработав последствия встречи с сигаретными окурками, я позвонил жене из телефона-автомата, сказав, чтобы она не беспокоилась и командировка задержится на несколько недель. Сам при этом испытывая муки совести, ибо я никогда не лгал Лене, даже по бытовым пустякам.

«Для полноты картины только Жлобова здесь и не хватало. Устроили тут мафиозные разборки, а честных людей используют как расходный материал. Одно интересно, откуда он вообще узнал про приезд Блатнякова в театр и о том, что я собираюсь сматывать удочки в сторону станции метро “Пора домой”. Любопытно».

Я подошел к главному входу и дернул ручку. Она не поддавалась. Двери были заперты. В следующую секунду из маленькой бойницы над дверью мне на голову прилетело что-то невероятно тяжелое, повалившее меня на землю.

Что я чувствовал в этот момент, спросите вы? Если я скажу, что только боль, то я слукавлю. Мне стало просто невероятно обидно. За одно утро в моей жизни мне ни разу не угрожали скорой расправой, не пытали и не скидывали на голову… что это? А, отлично, ведро с песком. Я его заметил, когда поднял голову в сторону непонятного свистящего звука.

И вот, я вновь лежу на холодном полу у входа в театр, над головой, как в мультиках про зайца и волка, танцуют звездочки, и какие-то непонятные люди обступают меня со всех сторон и куда-то несут. На короткий миг сознание меня покинуло, проснулся я уже в плохо освещенной небольшой комнате, до отказа набитой людьми. Как выяснилось спустя пару минут после прозрения, это была театральная гримерка, а непонятные люди вокруг — сотрудники угорской культуры почти в полном составе. Я лежал на коленях у Ниночки — новенькой симпатичной статистки. Она неторопливо обрабатывала ссадину на переносице перекисью водорода. Дышать было крайне трудно. Чуть позже я понял, что в ноздри мне всунули скатанную вату для того, чтобы остановить кровотечение. Во главе процессии стояла, разумеется, Генриетта Робертовна и улыбалась:

— Эх, промазала, Анька, надо было ему точно по черепушке заехать. А ты только нос разбила. — Фраза эта была произнесена с той степенью ядовитости, что если бы Робертовна могла выделять яд при каждом слове, гримерка бы в нем потонула. Аня Федотова стояла позади всех и виновато пялилась в пол, выкручивая пальцы.

— Андрей Глебович, простите, я не разглядела вас. У меня зрение минус три на каждый глаз, вот я и… простите. — Голос ее был текуч и нежен, да и вся она была какая-то словно из мягкого бархата, странная, стремительная, словно ручей.

«А по тебе и не скажешь, милочка, что ты имеешь хоть какое-то отношение к смерти Зильберштейна. Как коварны женщины, боже мой, первый взгляд всегда так обманчив, как хорошо, что мне с Леночкой повезло». От потока мыслей моя черепная коробка отозвалась новой порцией боли, я тяжело сдержал новый подступающий стон и оглядел всех присутствующих.

— Так, допустим, вы хотели меня убить. Можно узнать мотивы перед следующей попыткой? — отшутился я, глядя на виноватые глаза артистов.

— Да мы и не собирались, это приказ Альберта, мол, забаррикадироваться в театре и никого не впускать и не выпускать. Так и ночуем здесь аж со вчера. — Обычно и без того грустные глаза Валеры сейчас стали и вовсе мультяшными, словно у кота из мультика про Шрека, взгляд его потух абсолютно. Было видно, что он устал, голоден и вообще находится на пике истощения своих физических, умственных и душевных ресурсов. Мне стало его жаль как никогда.

— Ага, забрали вещи, кое-какие продукты, попрощались с близкими и рванули на оборону храма искусства. Ох, это почти как мой дед рассказывал, когда они Сталинград от немцев отбивали, — мечтательно произнес Петрович, гордо ударив себя кулаком в грудь, представляя себя на поле брани. В действительности же никаких боевых заслуг его дед не имел никогда, точно так же, как и Петрович не имел никакой доли героизма, но он очень ценил моменты, когда этот героизм можно было проявить при участии в каком-нибудь сомнительным мероприятии вроде обороны театра.

Я тяжело провел рукой по лицу:

— Знаете что, господа артисты? Если вы угробите меня, то в обороне театра не будет никакого смысла. Попрошу заметить, что я — ваше единственное спасение, и в этой связи я требую начать работу над спектаклем, вот только я приду в себя — и мы сразу же начнем. — Я попытался тяжело поднять голову с колен Нины, череп раскололо новой вспышкой боли, и я вновь упал на очаровательные ноги статистки.

— Вы лежите, лежите, мне не тяжело, — мягко произнесла она, смущенно смотря на меня.

Послышался щелчок зажигалки, все обернулись. Генриетта Робертовна выдвинула кресло в центр гримерной и, фривольно рассевшись, затянулась сигаретой.

— Итак, что мы имеем? Театр в капитальной блокаде. Сегодня с обеда нас со всех сторон обложили ищейки Блатнякова. Трое пытались пролезть в театр через балкон, с которого так неудачно пытался скинуться Альбертик, — там ребятки потерпели поражение, ведь очень трудно цепляться за перила, когда они намазаны жиром. — Асема и Аяла улыбнулись и стукнули ладонями правых рук друг друга в знак хорошо проделанной работы. Генриетта смерила их довольным взглядом и едва заметно приподняла брови. — Следующая партия была не такая умная, они начали выламывать входную дверь, благо в театральном буфете сохранились сорокалитровые кастрюли, а кипятка у нас хоть отбавляй — на пару-тройку месяцев мы точно вывели их из игры с ожогами четвертой степени. Евгенич, Валера, браво! — Лицо Валеры осталось неизменным, и ответной пятерни он Евгеничу не протянул, чем вызвал у монтировщика личную кровную обиду. Новости, произносимые Генриеттой, труппа встречала едва ли не овациями, а я представил себя словно бы героем фильма «Один дома», где смышленый мальчуган вовсю издевается над незадачливыми воришками, но мысли вслух произносить не стал, тем более что когда они появлялись в голове, ее снова раздирало от мучительной агонии. — Что дальше? Продуктов у нас максимум на неделю, приходится распределяться по периметру и постоянно наблюдать за театром со всех сторон на тот случай, если эти недалекие увальни решат нас поджечь, а такая вероятность есть, — подытожила актриса, делая последнюю затяжку и заминая бычок в пепельницу.

— Но зачем им нас поджигать? Блатнякову ведь нужен театр, правильно? — спросила невысокая молодая девушка с темно-коричневыми волосами, стриженными под каре, выразительными глазами и волевым подбородком.

Генриетта грустно усмехнулась, подкуривая новую сигарету:

— Роксана, не тормози, ему этот театр нахрен не сдался, он его снесет и построит тут торговый центр. Так что нам надо чуть ли не сутками наблюдать обстановку. Спать будем по очереди. Карловна и Альберт дежурят у центральной арки, Марго неплохо стреляет, а Альберт умеет громко кричать, так что мы услышим в случае чего. Этот дуэт у нас пока самый продуктивный. У кого еще есть какие-нибудь навыки в обороне? — вздернув бровь и скинув пепел, поинтересовалась актриса.

Повисла тишина:

— Ну, я занималась каратэ в школе, пойдет? — робко сказала сидевшая в углу Людочка. Все обернулись на нее с улыбкой и с теплотой посмотрели на ее решительность в помощи общему благу.

— Люда, давай ты просто будешь заниматься обедом и ужином, хорошо? — ласково промурлыкала Робертовна, не желая обидеть Люду. Но та не собиралась сдавать позиции. Поднявшись со стула и сняв туфли (став при этом ниже на голову), эта миниатюрная блондиночка прошла в сторону одиноко стоявшего в углу переломанного шкафа. Поправив маленький пиджачок, секретарша сделала крутой разворот влево и одним мощным ударом ноги проломила фанерную дверцу несчастного шифоньера, которая с треском отлетела в стену, больше не болтаясь на многострадальных, уже проржавевших петлях. И читатель мог бы подумать и сказать: «Ха, отбила дверцу, которая итак висела на соплях». Я просто решил не упоминать тот факт, что после встречи с Людочкиной пяткой дерево треснуло от места удара до самого верха дверцы и надломилось, не говоря и о толщине в двадцать миллиметров.

Повисла гробовая тишина, в какой-то момент Валера забыл, как дышать, а брови Генриетты выгнулись морской волной и грозились надломиться от смеси шока, восторга и удивления. Людочка между тем прошла в свой уголок, села на стульчик, прыгнула в туфельки и вышла из гримерной. Генриетта прокашлялась от скопившегося в легких сигаретного дыма и обернулась на Петровича:

— Пойдешь с ней к служебному входу, если что, будет тебя защищать. — Послышался смех, Петрович густо покраснел, в сердцах послал зазнавшуюся актрису к праотцам и двинулся к выходу из гримерки. Я тяжело выдохнул и сел на диванчике, упершись в спинку, Ниночка заботливо протянула мне ватку, вновь капнув на нее антисептиком.

— Я просто поражен вами, дамы и господа, это действительно так. Я еще никогда не видел, настолько преданного служения театру, и это выше всяких похвал. — Я говорил то, о чем действительно думал, и эти слова родились из глубины моей души, однако отклика в других сердцах этот порыв не нашел, потому как Генриетта решила прервать мой благодарный монолог:

— Пора отходить на боковую, в дежурстве сегодня я, Марго и Алина остальные — по гримеркам и спать. В четыре утра нас сменят Петрович, Настя и Аня. Будем думать, господа и дамы… будем думать. — Задумчиво глянув на меня актриса, поднявшись, вышла из гримерки, вслед за ней потянулись и остальные. Последней из помещения выходила Аня Федотова. Поймав мой взгляд, она едва двинула губами, словно желая что-то сказать, но, будучи окликнутой, двинулась в сторону общей процессии. Мне хотелось встать, пойти и внести свою лепту в общее дело, но, едва подняв голову, я почувствовал резкую боль, такую, словно мне на черепушку прилетело еще одно ведро. Тяжело упав на подушку, я понял, что проваливаюсь в глубокую дрему, в голове все разом закружилось, и все события дня, смешавшись в один калейдоскоп, сменились благостным покоем.

Воспоминание пятое

О пользе дружественных связей в критических ситуациях

Всю ночь мне снилась неимоверная околесица. Вот я отъезжаю на горящем поезде от ж/д вокзала родного города, а на перроне стоит Лена с нашей дочкой Соней и машет мне рукой, а позади нее стоит Череп и накручивает глушитель на внушительный пистолет. Потом все перенеслось в театр, в темном зале не было никого, а на сцене под единственным лучом света Генриетта сидела на коленях у Евгенича и вальяжно курила, басистым голосом Петровича рассказывая о наградах своего героического дедушки. Потом это все превратилась в сумятицу, не имевшую никакого логического смысла, и в какой-то момент меня буквально выбросило из объятий Морфея.

Я огляделся. Вновь осознал, где я нахожусь, а после глянул на большие часы, висевшие над входом в гримерку. Время показывало 4:55. Первым желанием было повернуться на другой бок, в надежде найти спокойный сон, но, упомнив снившуюся минуту назад ерунду, я откинул эту идею. Осторожно оторвав голову от подушки, я проверил болевые ощущения в черепной коробке и, поняв, что вполне могу ей двигать, встал и глянул на себя в зеркало. Стало смешно, в носу все так же торчали две затычки из ваты, глаза красные от поднявшегося давления, а обычно уложенные волосы пошли непослушными «петухами» и взъерошились так, словно я ночевал на сеновале. Размяв шею и приосанившись, я обулся и вышел в пустой театральный коридор.

Время было раннее, все актеры, не несшие ночную «службу», блаженно посапывали в своих гримерках или на складах с декорациями, видя во сне теплую постель, вкусный завтрак и родных. Дурная привычка дала о себе знать, и я привычно потянулся к первой утренней сигарете, заворачивая за угол в сторону курилки. Как только моему взору открылся небольшой закуток перед поворотом в левое крыло, я увидел сидевшую на подоконнике Аню Федотову. Актриса вперила в окно абсолютно безэмоциональный взгляд и нервно курила.