Боль
Она пришла в утренних сумерках. Несильная, но равномерная и точная, как маятник. Болела левая стопа с наружной стороны. От этой боли Лидия проснулась и поначалу, еще в полусне, попыталась изменить положение ноги, решив, что всего лишь «отлежала» ее. Лидия ни за что не хотела сосредоточиться на неприятном ощущении, а потом не заснуть до звонка будильника, до семи часов. Но боль не уходила, она по-прежнему накатывала правильными волнами и отступала: ра-аз — накат, раз-два-три — перерыв… ра-аз — раз-два-три…
Лидия вынуждена была сесть. Осторожно, боясь разбудить мужа, она стала растирать больной участок пальцами: боль не усилилась и не ослабела.
«Что за глупость, интересно?!» — обиделась Лидия. Ей стало ясно, что сон отлетел надолго. После таких вот ночных просыпаний никогда не удавалось снова заснуть раньше, чем через два часа — а в это время уже нужно быть на ногах и готовить завтрак. Значит, весь день на работе ей предстоит засыпать за компьютером и пытаться перебить навязчивый сон беспрерывным черным кофе, от которого станет колотиться сердце; а к вечеру, когда начнется ее второй рабочий день — дома — она вообще перестанет соображать от усталости… Между тем, боль и не думала проходить. Как и раньше, ритмичными накатами она вступала в одну-единственную точку, как раз под косточкой щиколотки, на секунду захватывала ее словно горячими щипцами и отпускала — раз-два-три.
«Может, я днем ушиблась и не заметила? — логично рассудила Лидия. — Раз уж все равно не заснуть, так хоть помажу чем-нибудь…».
Она бесшумно выскользнула из постели, накинула халат и на цыпочках прокралась в кухню, где в холодильнике, она помнила, должен был лежать тюбик мази от ушибов. Тюбик нашелся, и Лидия густо намазала больное место вонючей желтой мазью, предварительно придирчиво изучив свою ногу. Никаких следов травмы: ни синяка, ни кровоподтека, ни припухлости. Ровная розовая кожа, абсолютно безболезненная при касании. Боль казалась внутренней, но болела явно не кость, а мякоть, что порадовало Лидию: значит, не трещина, а непорядок с маленькой мышцей или сухожилием.
«Столько времени потерять из-за такой нелепости! — по-настоящему рассердилась Лидия. — И так уже не помню, какую ночь больше шести часов спала! С ума сойти можно!».
Она поставила чайник, решив, что остатки сна придется прогонять с помощью того же кофе, села и прислушалась к своим ощущениям: ничего не изменилось. Ра-аз… раз-два-три… Ра-аз…
— Тьфу, — вслух сказала Лидия.
Это была хитрая боль: не настолько сильная, чтобы заставить застонать, но и не настолько слабая, чтобы можно было о ней не думать. Как раз между тем и этим.
— Бред, просто бред какой-то, — раздраженно бормотала Лидия, не в силах отвлечься.
Она вспомнила, что очень давно, когда ей было лет двадцать пять, у нее среди бела дня заболела грудная клетка — ровно посередине. Создалось впечатление, что спереди воткнули нож, он вышел меж лопаток, где и остался. На третий день Лидия побежала к врачу. Она очень любила их старенького участкового доктора, проработавшего в поликлинике со дня ее открытия до самой своей смерти (через год после того случая). Доктор, как всегда, серьезно отнесся к ее жалобе и послал на обследование. Сняли кардиограмму, просветили легкие и желудок, ощупали косточки со всех сторон… Результаты оказались нулевыми: причину недуга установить так и не удалось. Тогда старый доктор выписал ей обезболивающее и, протягивая рецепт, сопроводил его умными словами — их Лидия запомнила на всю жизнь: «Не беспокойтесь ни о чем. Я уже сорок лет сижу в этом кабинете и могу вас уверить: у любого, я подчеркиваю — у любого практически здорового человека когда угодно может появиться сильная боль в какой-нибудь точке организма. И она может ничего не значить. Ровно ничего. Тайна. Лечить причину невозможно, потому что она неизвестна. Можно только назначить обезболивающее и ждать, когда все пройдет само собой…».
Таблетки Лидия принимала две недели, а потом боль и правда сошла на нет — совсем незаметно — и никогда больше не возобновлялась. Но тот случай навсегда отучил ее от мнительного внимания к сигналам о неполадках в организме: она поняла, что тело — это такое совершенное устройство, которому лучше всего просто не мешать самому устранять мелкие поломки. К неприятным сегодняшним ощущениям Лидия решила подойти точно с таким же отношением: поболит — пройдет, и нечего зацикливаться. Но напрасно она пыталась отвлечься — черным кофе, приготовлением горячего сытного завтрака для всей семьи, мыслями о грядущей аудиторской проверке на работе — навязчивый счет — ра-аз… раз-два-три — ра-аз… — проникал в самую сердцевину мозга, не давал ни на чем сосредоточиться, заставлял мотать головой и стискивать зубы — не от силы боли, а от ее неотступности.
Тем не менее Лидия приготовила обильный завтрак, успела сама без спешки выпить три чашки кофе, но ни на секунду не могла забыть про пульсирующий счет в мозгу…
В половине восьмого один за другим на разный манер просвистели, протрещали и продребезжали три будильника: сначала у дочки, потом у мужа и, наконец, у сына. Муж, хотя с трудом и проклятиями, но всегда поднимался сам. Дочь-жаворонок легко вспархивала с кровати, сразу начиная по-птичьи напевать, а вот сына каждый раз приходилось едва ли не вытряхивать из постели, прибегая к таким крайним мерам, как поливание холодной водой из кувшина.
И сегодня он ныл, зарывался головой под подушку, норовя несильно лягнуть мать в живот, и бормотал нечто вроде: «Плевать, пойду ко второму…». Лидия стервенела, стягивая своего оболтуса на пол, где он еще долго и упрямо продолжал изображать из себя невинно спящего карапуза…
Дочка действовала иначе. Она весело мелькала по квартире между своей комнатой, ванной и кухней. Полуодетая, хватала куски со стола, размахивая в такт своей легкомысленной внутренней музыке зубной щеткой с выдавленной на нее пастой; потом, стоя в одной туфле и балансируя босой ногой, быстро-быстро выхлебывала чай и неслась в комнату вроде бы краситься, но появлялась на кухне еще несколько раз: то поклевать прямо со сковородки, то опять глотнуть чаю или сока, то стянуть конфету из вазочки…
Пока сын тяжко ухал и шумно плескался в запертой ванной, успевший умыться муж, как всегда по утрам тихо ненавидевший весь мир и оттого бессловесный, угрюмо и бесчувственно поедал завтрак, отгородившись вчерашней газетой.
Когда муж мрачно поднимался из-за стола, на его место плюхался до сих пор не проснувшийся сын и начинал вяло жевать, морщась и раздраженно грохая чашкой о стол.
А Лидия всем подавала, за всеми убирала, на ходу, как и дочь, приводя себя в порядок и ни на секунду не отвлекаясь от пульсирующей боли. Сообщать кому-нибудь о своей неприятности она сочла излишним: ничего серьезного не происходит, а до мелочей никому нет дела, особенно по утрам…
Как Лидия и предположила еще в пять часов утра, на работе она начала засыпать. Глаза закрывались, она часто моргала и трясла головой, словно в уши попала вода. А боль и не собиралась стихать. В том же ритме, как прилив и отлив, она приходила и уходила, мучительно-неотвязная. Если бы боль держалась постоянно, то к ней, пожалуй, можно было и привыкнуть, но именно прерывистость и не давала возможности с ней сродниться.
То и дело опускала она глаза на свою стройную ногу, затянутую в серебристую лайкру и утвержденную на высоком каблуке. Боль нисколько не мешала ходить на каблуках, не заставляла даже прихрамывать, ничуть не усиливалась от напряжения и не ослабевала в покое…
«Нет, это кошмар какой-то, надо с ним заканчивать», — твердо решила Лидия и, налив себе воды, отправила в рот две таблетки анальгина.
— Голова болит? — посочувствовал кто-то.
— Ага, — соврала она: не признаваться же было, что — нога!
Лидия не помнила, как дожила до конца рабочего дня — словно плавая в тумане полусна, где назло всему работал насмешливый метроном: раз-два-три… ра-аз… Наплыв — перерыв — наплыв…
«Что же это такое? Неужели к врачу придется?» — испугалась Лидия по дороге домой.
С семи часов и едва ли не до полуночи для нее обычно начиналась хозяйственная свистопляска. Еще мама, жена известного профессора и по этой причине домохозяйка, приучила Лидию к неукоснительному соблюдению неких незыблемых правил ведения дома, и как-то само собой вышло, что если подобный уклад жизни вынужденно прерывался, то Лидия чувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Ей казалось, что она уже видит, как рушатся надежные стены домашнего очага — и в глазах темнело от ужаса…
Лидия никогда не могла допустить, чтобы ее близкие перехватывали на ужин что попало, какую-нибудь канцерогенную пищу, вроде подозрительных сосисок и пельменей или, еще хуже, вываливали себе в тарелку готовый засушенный яд, заливая его сверху кипятком. Поэтому при любых обстоятельствах, придя с работы, Лидия надевала передник и занимала прочную позицию на кухне: следовало быстро приготовить основательный ужин, потом — суп на завтра, чтобы дети, придя днем домой, не дай Бог, не стали жевать какие-нибудь хот-доги, — но ведь сколько супа ни свари, при их аппетитах больше, чем на два дня не хватает! Одновременно следовало помыть, почистить и порезать продукты для завтрака — непременно горячего и обильного. Лидия намеренно не привлекала детей к работе: жалко их, все-таки — дети ведь, успеют еще в жизни наработаться… Потому и гору посуды перемывала и перетирала сама.
— Мам, да чего ты ее трешь — сунь в сушилку, и все дела! — советовала дочка, аппетитно хрустя яблоком.
Но мама когда-то однозначно сказала Лидии:
— У сушилки еще одно название есть: лентяйка. Поэтому у ленивых хозяек тарелки всегда в потеках.
Нет, Лидия ни за что не хотела, чтобы у нее были тарелки в потеках и мутные вилки-ножи: последние она неукоснительно чистила мелом каждую субботу…
После кухни наступал черед стиральной машины: в ней следовало выстирать сегодняшнее белье со всех, плюс носки, плюс рубашки, плюс блузки — по очереди…
— Как чисто ни мойся, — произнесла, помнится, приговор ее гениальная по части хозяйства мама, — а от вчерашней одежды хочешь, не хочешь, а — припахивает.
И Лидия определенно чувствовала, что да, припахивает, и стирала, а потом еще и гладила к вечеру как раз высохшую вчерашнюю порцию.
Как и всегда, сегодня, идя домой, она думала о том, что предстоит еще длинный изнурительный вечер дома, но когда вошла и скинула плащ, то вдруг поняла: она ничего делать не станет. Она сейчас пойдет и ляжет. Спать. Потому что перед глазами все плывет.
Не сказав никому ни слова, Лидия почти моментально сбросила одежду, наскоро ополоснула лицо и с удовольствием растянулась под одеялом. Она закрыла глаза, намереваясь уплыть в приятной дреме туда, где нет никаких волнений и печалей, но, как только вокруг не осталось ничего, кроме нее, Лидии, и принадлежащего ей тела, то внимание снова сфокусировалось на болезненной пульсации в ноге: ра-аз… — раз-два-три… Эти толчки разрывали дремоту, не позволяли думать ни о чем, кроме злосчастной ноги, и Лидия начала метаться по постели, пристраивая больную ногу и так, и этак. Но ни тесно прижатая к матрацу, ни свободно покоящаяся на подложенной подушке, нога не переставала болеть, и скоро для Лидии вообще ничего не осталось в мире, кроме приливов боли. К этому прибавилась почти дурнота от желания спать — и невозможности заснуть…
— Просто пытка какая-то… — шептала, ворочаясь, страдалица. — Неужели что-то серьезное?
В дверь для проформы легко стукнули, и явилась дочка Ася, грызя неизменное яблоко: она и часа не могла прожить без яблока.
— Лежи-ишь?! А ужин? — такова была ее непосредственная реакция.
— Вместо «А ужин?» я бы спросила: «Что с тобой?»! — резко крикнула озверевшая к тому времени Лидия.
— А что с тобой? — хрустко откусила фрукт дочь.
— Нога болит.
— Ушиблась? — жуя, спросила Ася; у нее вышло «уфыблась».
— Может быть, — уклонилась Лидия. — Так что ужин сегодня тебе готовить. В холодильнике все есть, разберись уж…
— Здрасьте! — оскорбилась Ася и немедленно исчезла, не посмев хлопнуть дверью, но весьма шумно закрыв ее.
Только тут впервые за день Лидия вспомнила, что ее дочь в это воскресенье выходит замуж. В воскресенье. А сегодня — среда.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.