Бесплатный фрагмент - Бой курантов

Глава 1 
Пу́стынь

Подморозило. Первый снег удивленно застыл, приземлившись на почерневшие листья дуба, которые уютно спрятались под новой обложкой, как пожелтевшие страницы книги, унося навсегда свою тайну и молчание, любовь к ветру и шёпот с другими листьями вечерами на закате, надежды каждого нового утра с рассветами и перекличкой птиц.

Моя лопата неуклюже набирала опавшие листья вперемежку со снегом, я прихватывал побольше и сваливал в тачку лежалые, чуть прелые останки, крепких когда-то дубовых листов. Появилась горка, которую я примял и продолжал работу, пока верх кучи не стал осыпаться. Я шел с тачкой по тропинке в лесу, было почему — то чуть грустно, стало жаль выкинуть груз, напоминавший ворох не отправленных писем. Показалось на минуту, что все мои прожитые и забытые дни, важные и не очень, оказались сейчас передо мной в тачке, ведь у прошедших дней та же судьба — забвение.

Хотелось остановиться, расправить любой из листьев наугад, вглядеться, прочитать, увидеть, прожить свой день или хотя бы часть его ещё раз, раздуть искорку памяти, чтобы чувства и запахи вдруг обманули меня приближением той, пропавшей навсегда, действительности. Или всё это ник чему? Нет чужого суда, человек сам себе судья и палач, он уже оплатил сполна каждый прожитый день своей любовью и ненавистью, своим характером и судьбой. И если есть Бог, то пусть хотя бы прощает бесконечно, не сваливает все прожитые дни на свалку, пусть Он запомнит каждый подвиг любви, безумства ярости и таланта, высоты духа и бездны отчаянья, жертвенность и нежность души своих рабов. Пусть каждый раб будет для Него святым. Аминь!

Если вечером попросить дневального разбудить меня за 15 минут до подъёма и он не забудет это сделать, а многие, именно, не забывали, то начинались блаженные минуты безмятежного счастья, даже не минуты, а секунды начинали казаться огромными. На этом празднике победы, торжества свободного времени и покоя над распорядком дня, с людьми, занятиями, строем, радовалось и ликовало всё моё существо. Мысли текли медленно, роднясь с не торопливыми реками и облаками, высокими болотными камышами и отблесками на воде, а скрип весла в уключине и запах чешуи в плоскодонке мог окончательно сбить с толку.

Всё тело отдавалось с наслаждением нежнейшему состоянию покоя, как невесомости, полному и бесповоротному безделью, какие-то из картин малых голландских мастеров Золотого века случайно всплывали в памяти, они напоминали о подробности жизни, свете и красоте каждого мгновения. Как глоток свободы и лучик личного счастья, противовес и противоречие не прерывному подчинению чужой воле, эти светлые минуты были для меня учением о мире.

После команды «Подъём!» холодная и хмурая действительность пронизывала первокурсников резкими, как плеть, командами «Строиться в коридоре!», «В колонну по три становись!», «Бегом марш!». Действительность поглощала целиком, не жуя, полосовала ледяным ветром на зарядке в любою погоду, который, казалось, выдувал не только мозги, но и душу, когда закашливаясь от тайной утренней сигареты на троих, во время бега посланной по рядам, мы рвали по Фонтанке и Польскому садику.

Поступление в артиллерийское училище, было для меня выбором «в слепую», я не имел представления о военной профессии, но поиск трудностей, к которым не привык, не желание быть «на шее у мамы», недовольство собой, задача сделать себя, эти важные вопросы моего роста, казалось, я не решил бы, поступив в институт. С помощью дисциплины я хотел обрести внутреннюю силу, закалить характер, избавиться от лишней эмоциональности, не решительности, от мечтательности и романтичности, стать мужчиной, как Мартин Иден, быть чёртовым матросом, а потом писать книги, идти к своей цели. А какая была у меня цель? Этого я не знал. Самостоятельность? Сила воли? Самореализация? Это ключи, а где дверь? Испытание, как путь к свету и красоте, к истине? Но это иллюзорно, и не могло быть целью. Целью могло стать только дело, может быть новая профессия?

Иногда я сачковал. Раз в неделю не ходить на зарядку можно, оставшись уборщиком, что не лучший вариант, приходилось подметать казарму, заправлять шинели, выравнивать по нитке кровати, тумбочки, полосы на одеялах. Проще было закосить, для этого ещё в казарме надо не заметно выскочить из строя и спрятаться за выступом стены, вернуться в спальное помещение и под дальней двух ярусной кроватью, как под парусом яхты в трюме, завалиться спать, подложив шапку под голову. Лучший комфорт возможен только в шезлонге на палубе круизного лайнера. Такие вольности и отдых иногда приходилось оплачивать. Придя с зарядки, сержант мог не в шутку спросить и представить счёт к оплате — неделя не увольнения или наряд.

На гауптвахте в Пустыне я и Женя оказались случайно, туда на УАЗике нас привёз командир батареи. Утром он объявил перед строем, что в драке, которая случилась накануне вечером, были зачинщики — я и Женя. От имени начальника училища, который приказал разобраться и наказать виновных, нам объявляется по десять суток ареста. Через несколько минут после построения мы с Женей ехали в УАЗике, впереди сидел комбат, молчали, говорить было не о чем.

В драке мы не участвовали и зачинщиками тоже не были, но комбату представилась возможность свести с нами счёты за какие-то прежние нарушения, самоволки или ещё что-нибудь, поскольку ни я, ни Женя не отличались хорошей дисциплиной. Щеголеватый, выбритый, в сияющих сапогах, командир батареи оставил машину перед воротами дисбата и пошёл на КПП. Безупречные стрелки на его галифе не помялись, хотя ехали часа полтора. Середина лета, утро жаркое, без ветра.

Вчера мы сдали последний гос. экзамен, и был просто счастливый день. Экзамен прошёл для всего взвода не так уж и трудно, никого не валили. Всё-таки кафедра тактики всегда отличалась умными преподавателями. Одни из них были философами, другие юмористами, третьи просто порядочными и интеллигентными людьми. «Пятый день, восьмой кило́метр, только кустики мелькают»: — ответил начальнику кафедры Дима Троян с серьёзным видом, попыхивая сигаретой в курилке, на вопрос: «Как сдача?».

Кто-то не запомнил? Ионеско или Льюис Кэрролл? Нет, это гений абсурда, старший преподаватель кафедры тактики, подполковник Дима Трояновский. После экзамена мы проставились преподам, скинулись накануне, закупили спиртное и наш сержант, соблюдая меры предосторожности, правила этикета и вежливости, занёс пару пакетов на кафедру. Громкое название «на кафедру», мы сдавали в летних лагерях, так что в зелёный дощатый класс занёс наш сержант пакеты, когда все сдали и ушли.

Нас охватило ощущение легкой беззаботности. Расположившись за лагерем, на не большой поляне, мы пили портвейн из эмалированных кружек, радовались и поздравляли друг друга, говорили много тостов, обсуждали со смехом подробности сдачи экзаменов. То, что являлось для нас важным и необходимым, вдруг исчезло. Учить, сдавать экзамены, бегать в самоволки, играть в карты на самоподготовке, ходить строем в столовую, жить в неволе, всё это оказалось в прошлом. Каждый понимал, что завтра начинается новая жизнь. Сначала «золотой карантин», десять дней свободы от обязанностей и начальства, в офицерской полевой форме с курсантскими погонами, нам давалось право выходить в город. Стройные, подтянутые, ужасно гордые и счастливые, что училище позади, мы выглядели бы уверенными и взрослыми. День выпуска, вручение погон лейтенанта на плацу, невероятно торжественно, каждый узнает куда его распределили служить после училища, а потом всем взводом идём в ресторан.

Ничего дороже этого предчувствия праздника и ожидания чуда не могло быть! Мечта легко уносилась дальше, туда, в первый офицерский отпуск, дальше, дальше, вальсирующая мечта, не видит стен, зал бесконечен, к новому месту службы. Ещё всего одна ночь в палатке и завтра едем на зимние квартиры, идем на склад получать офицерскую форму, тыквы превратятся в кареты, а мы из гусениц в бабочек!

Середина лета, утро жаркое, без ветра, мы с Женей вышли из УАЗика. Не большая площадка перед КПП дисбата, металлические ворота закрыты. Комбат явно торопится от нас избавиться, он должен отдать наши продовольственные аттестаты начальнику гауптвахты при дисциплинарном батальоне. Его фуражка на затылке. Мы тоже расстегнули подворотнички, закурили, ждём, пока явится начальник губы. Здесь она особая, сюда сажают, в основном, тех, кто в дисбате, имея срок, нарушает дисциплину. Ближайшие десять суток мы Женькой здесь, «золотой карантин» без нас, это точно.

Женя мне нравился, он не был злым, люди злы от слабости, а он был сильным, шутил и смеялся, в тайне писал стихи, а ведь этого достаточно, чтобы быть хорошим человеком. Он отличался от остальных кадетов, которые были чуть надменны и чопорны, держались особняком, своей группой, особенно это было заметно на первом курсе, те, кто не закончил Суворовское училище, тогда выглядели скромнее ладных и крепких семи суворовцев.

Ещё Женя был лихим. Лихие люди смотрят поверх барьеров, они всегда как бы имеют в виду, что любая неприятность — это ничего, дескать, прорвёмся. Лихость — начало геройства, самоотречения и самопожертвования, бескорыстного и безрассудного, ради будущего.

Мне не нравились слишком серьёзные пай мальчики, правильные и скучные, не готовые рисковать ради себя, а ради других тем более. Стихи Жени мне казались наивными, но он был отличным товарищем, а это — самое главное, за эти десять суток мы с ним здорово подружились, наличие стихов не имело к этому никакого отношения.

Сидели мы в соседних одиночных камерах, не больших помещениях размером 8 ступней в ширину и 22 в длину. Железная не подъёмная дверь с глазком, напротив, под потолком маленькое окошко с решёткой. Бетонные стены камеры были постоянно сырыми, по ним стекали капли, на потолке висела лампочка. Днём арестованным разрешалась табуретка, а ночью вертолёт, не хитрая конструкция для сна: двух метровый щит в три доски сколоченных вместе и ещё одну табуретку выдавали перед сном. Когда в глазок кто-нибудь заглядывал, арестованный должен был встать с табуретки, чтобы проверяющий убедился, что всё в порядке. Такое правило ввели, когда один арестованный прибил гвоздём мошонку к табуретке. Откуда у него взялся гвоздь? Чем он вколачивал этот гвоздь? Обыскивали часто, особенно тщательно перед заходом в камеру. Всё время хотелось курить и даже иногда удавалось.

В швах одежды или в сапоге всегда можно спрятать окурок, небольшой чиркан и пару коротко обломанных спичек. Первый раз я закурил на третий день после отбоя, когда уже вертолёты разобрали по камерам. Я раскурил окурок и выпускал дым строго по стене к потолку, дым стелился и утекал вверх, там оставался до полного исчезновения. Затягиваться лучше после того, как часовой заглядывал в глазок. Надо сказать, меня тогда повело от третьей затяжки, так сильно кружилась голова, что я еле забрался на вертолёт.

Ели мало. Прием пищи проходил всегда одинаково. Открывалась дверь камеры и почти сразу закрывалась. В короткий промежуток между этими событиями рука раздатчика без туловища и лица вбрасывала по полу в камеру алюминиевую миску и кружку с куском хлеба сверху. Баланда, мутная вода с крупой и капустой и чай частично расплёскивались, что-то оставалось в посуде, а хлеб непременно оказывался на полу. После приёма пищи арестованный так же по полу выкидывал пустую посуду в коридор — дверь снова открывалась на пару секунд.

Камеры располагались вдоль коридора: в одном его конце, слева, комната, где хранились вертолёты и табуретки, а справа, в конце коридора была маленькая комнатка для умывания, там помещались кран с раковиной и отхожее место.

Арестованных было 24 человека. Подъём в 6.00, камеры открывались и подавалась команда «Строиться!». Все выстраивались в коридоре в одну шеренгу, после команды «Умываться!», каждый бежал к умывальнику, не задерживая других, брызгал водой себе на лицо, справлял малую нужду и бегом возвращался в строй. На умывание отводилось три минуты, поэтому все торопились. Арестованный без капель воды на лице выявлялся, выводился из строя и наказывался сутками ДОПа. «За не соблюдение правил личной гигиены от имени начальника гауптвахты объявляю одни сутки ареста», — старшина гауптвахты имел активную жизненную позицию, с рвением исполнял обязанности и вёл журнал, куда заносил фамилии всех наказанных. На седьмой день я нахватал девять суток ДОПа, Женя одиннадцать, за разные нарушения, так что мы начали беспокоиться о нашем первом офицерском отпуске.

Перед отбоем, камеры открывали, после команды «К вертолётам!» арестованные выбегали из камер за вертолётами и табуреткой, забрав их, бежали обратно по камерам. Если даже последний арестованный укладывался в три минуты, всё равно подавалась команда «Отставить!» и мы в быстром темпе снова укладывали вертолёты и табуретки в помещение, где они хранились, разбегались по камерам, чтобы продолжить тренировку выполнения двух команд «К вертолётам!» и «Отставить!». Вертолёты попадались разные, некоторые мастерили из не струганных досок, такие оставляли занозы на руках, а были и гладенькие, как скрипки Гварнери, на таких и спать удобнее, и бегать с ними одно удовольствие.

После отбоя мы с Женькой перестукивались через толстую стену, звук получался глухой, игра была в том, чтобы повторить ритм, который услышал, например, получил два коротких стука, пауза и ещё один, и так же ответил. Это, прямо, как бабушке по межгороду позвонить, или телеграмму получить от тёти: «Дорогой мой, с днём рождения!», приятно, сука. Потом курнуть, ладошку под щёку и баиньки.

На работу ходили каждый день, строили свинарник, обед привозили в термосах, в камеры возвращались вечером. От губы до свинарника километра полтора ходу, по дороге на обочинах, высматривали окурки, чтобы курева хватило на целый день. Прибыв на место работ, я и Женька, как все арестованные, брали носилки на двоих и две лопаты, потом шли к куче щебня, загружали носилки и несли щебень с лопатами к фундаменту будущего свинарника, метров пятьдесят. Высыпав щебень, мы снова шли на погрузку.

Конвойный рядовой Копейкин охранял нас, не выпуская автомата из рук. Я думаю, что ему нравилась его служба, усевшись на ржавую бочку, он прислонялся спиной к стене сарая для инвентаря и курил. Таким образом, он мог видеть всю технологическую цепочку процесса строительства свинарника. Дирижёр нашего оркестра следил за темпом исполнения симфонии, все части которой были, почему-то, аллегро.

Каждые пять минут к нему подбегал кто-нибудь из арестованных, и, вытянувшись в струну, чтобы не получить отказ на свою просьбу, говорил: «Товарищ рядовой, разрешите обратиться?» Вяло и снисходительно Копейкин отвечал: «Ну, обращайся» или «Ну, чё?». Следующий вопрос не был загадкой ни для кого из оппонентов: «Разрешите отлучиться по малой нужде?». Опа! Опоньки! Полученное разрешение давало преимущество для просителя перед остальными строителями. Конечно, это хоть маленькая, но свобода и передышка. Во вторых, за кучей щебня была яма для отправления естественных надобностей, она была не видна Копейкину. Над ямой нависала доска, пройдя по которой, и примостившись на её краю, человек действительно мог справить нужду, но не в этом фокус. А фокус заключался в том, что на этой доске, в самом её начале, как вечный огонь, негасимо, весь день, тлел чей-то безымянный окурок, который можно и нужно было покурить, чтобы оставить следующему арестованному. Если окурок прогорал или оказался слишком мал, тогда нужно было от него прикурить свой окурок, курнуть и оставить другим.

— Губы жжёт, и носу жарко, а хабарик выбросить жалко! — улыбаясь, говорили строители свинарника, если случалось передать окурок из рук в руки.

Работа на свинарнике выматывала, утром пятого дня на построении старшина гауптвахты обратился к арестованным с вопросом, есть ли, мол, желающие помочь одному офицеру по хозяйству. Люди смекалистые, да с воображением романтическим, можно сказать какими мы с Женькой как раз и были, нарисовали в своей голове самые чудные картины той самой помощи одному офицеру по хозяйству. В моей голове мелькнул сад с розами, красавица жена того офицера, что сейчас на службе. Прежде чем вынести нам с Женькой кувшин молока и чашки, она долго приглядывалась к нам из-за занавески, она думала, что мы её не увидим, а мы с Женькой только о ней и говорили, ну, не о розах, которые мы подрезали нам говорить, ну, в самом деле… Одновременно, я и Женя сделали шаг вперёд из строя, вот что значит умные люди. Не ищите добровольцев, они перед вами. Строем арестованные вышли из губы, и, как обычно, направились к свинарнику, по дороге конвойный, остановил строй. Неподалёку у обочины рядом с кучей навоза стоял Газ 66, мне и Жене приказано остаться и ждать офицера. Строй двинулся дальше, а мы остались. Через несколько минут подошёл капитан. Он был не молод, толстоват и суетлив, угостил нас сигаретами и дал прикурить. «Ребята, — сказал офицер, — надо до обеда и кровь из носу, загрузите этот б-…дь 66-ой под завязку навозом, вот лопаты и мешки, можете и без мешков, мне по фиг. Всё понятно? Ну, я пошёл». Видимо, краткость, сестра таланта не только у Чехова.

Мы с Женей сделали что могли, загрузили почти полную машину, я даже не знаю почему мы не сачковали. Мы боялись ДОПы получить? Или капитан нас обаял, дав по сигарете? Или мы с ума по сходили? День был жаркий, один из нас подавал навоз снизу по пол мешка, второй оттаскивал его ближе к кабине и высыпал. В кузове навоз сам слипался и утрамбовывался, он уменьшался в объёме, прилипал к сапогам, и, казалось, сколько ни грузи, мы и половину машины не нагрузим. Запах и огромные мухи были не выносимы в кузове, под тентом. Менялись часто, оба перемазались, до обеда не знаю, как дотянули. Вспоминали наш курорт на свинарнике, свежий воздух и носилки со щебнем казались чем — то достойным и эстетичным, а тлеющий окурок на доске напоминал о чём то изысканном, вроде картины «Любительница абсента» Пабло Пикассо.

Мыло выдали один раз, в банный день, в субботу. На шестой день, получив полотенца и по куску мыла на троих, в колонну по три арестованные выдвинулись с губы. Всё-таки воля! Посетив просторный батальонный туалет, строй направился к бане, в ту часть территории дисбата, куда раньше нас не водили. Путь лежал мимо казармы, спортплощадки, здание желтого цвета с белыми колоннами в стиле сталинского ампира являло собой клуб, своей парадностью и пафосом оно не оставляло сомнений в правильности всех решений партии: «Верной, дескать, дорогой идёте, товарищи!». Лозунг у здания штаба «НАРОД И АРМИЯ — ЕДИНЫ!» радовал перспективой упразднения армии. А как ещё можно объединиться с народом? Или смысл лозунга заключался в заверении граждан не сомневаться, что тюрьмы для народа так же хороши, как дисбаты для военных? Или единство народа и армии в том, что те и другие вынуждены стойко переносить тяготы и лишения, которые обеспечили коммунисты, увлечённые воплощением своих идей победы мирового пролетариата над капиталистами, а не заботой о качестве жизни своего народа?

По дороге попадались офицеры и каждый арестованный внимательно приглядывал за обочиной, чтобы не пропустить жирный офицерский окурок, который, по размеру и сорту сигарет отличался от дешёвых хабариков солдат, выглядел он попривлекательней и поцивильней. Конвойный рядовой Копейкин шёл ближе к центру дороги и не смог бы пресечь короткий рывок арестованного к окурку на обочину.

Вошли в баню, было радостно от предчувствия душа, горячей воды, мытья с мылом в тазике. Начали раздеваться, в баню повалил народ. Привели взвод роты охраны, человек 30. Что-то не согласовали по времени и произошла накладка. В бане не все равны, это стало понятно сразу. Рота охраны — хозяева, причём не самые гостеприимные, вели себя нарочито небрежно, громко разговаривали, не обращая внимания на арестованных, ютившихся в отведённом им углу. Для нас время для помывки 20 минут уже началось, закончится оно, когда мы построимся по форме перед баней, помытые и переодетые в свежие трусы, майки и портянки.

В помещении для мытья много людей и пара. Мы с Женькой держались вместе, и сейчас искали свободный душ, не найдя, бросились искать пустую шайку. Но и шайки оказались все заняты, потому что у каждого солдата роты охраны было по две шайки, одна для ног, другая для головы и тела. Привязанные к одному куску мыла, мы, трое арестованных, протолкались к кранам с холодной и горячей водой. Кто — то набирал воду и отходил, в короткие перерывы, пока не подошёл следующий с тазиком, мы начали быстро мыться у этих кранов, но выходило, что можно мыться только холодной водой, не кипятком же себя поливать, а смешать воду было не в чем. В проёме двери показался конвойный рядовой Копейкин, его голос на минуту заглушил все другие звуки вселенной: «Арестованные, выходи строиться!».

Маленький плац при гауптвахте являлся внутренним двориком, его окружал двухметровый бетонный забор с колючей проволокой сверху. Арестованные ходили строевым шагом по квадрату, потому что было воскресенье и у нас выходной. Это была прогулка. Строевая подготовка до обеда. Конвойный рядовой Копейкин, сидя на скамейке с автоматом в руках, лениво наблюдал за движением марширующих войск. Женя был отличным строевиком, кадетка и 4 года в училище, где строевую преподавали не последние босяки, сделали своё дело: строевой шаг и строевые приёмы в движении у Жени были на отлично, хоть в знаменосцы, хоть в почётный караул. Мои навыки в строевой подготовке были хуже, чем у Жени, но на фоне других арестованных, я выглядел весьма убедительно. Радовало Копейкина решительно всё: занятия строевой до обеда, присутствие на плацу двух без пяти минут лейтенантов, над которыми можно было куражиться, собственные команды, например: «Отдание чести, начальник справа!», особенно едкие замечания Женьке и мне: «Выше ножку, лейтенанты!», всё это наполняло Копейкина гордостью, то ли за то, что жизнь удалась, то ли за Родину нашу, несокрушимую.

Не сидели мы ДОПы, ни я, ни Женя, списали под чистую! Приехал за нами вовремя командир взвода красавец Касаткин, глянул на нас с Женькой даже с сочувствием и удивлённо. Высокий, статный и не многословный, в высшей степени положительный офицер, ребята его любили за справедливость и за то, что перед начальством хвост не жмёт. Десять суток не брились, у меня щетина чёрная, а у Женьки светлая, русая. В электричке ехали молча, не тянуло на разговоры, курили часто в тамбуре, Касаткин нам пачку купил. Вышли на перрон в Питере, патруль ахнул: два грязных курсанта, без подворотничков, бляхи не чищены, на сапоги страшно взглянуть, форма не свежая, щетина разноцветная, а глаза злющие. Хотели забирать в комендатуру, но взводный отбил нас у капитана 3 ранга. Завтра по любому на плацу погоны получать лейтенантские, а сейчас на склад вещевой надо успеть, пока не закрылся, форму новую выдадут, ночью погоны золотые пришивать на парадные кителя цвета морской волны, дел уйма.

Женя проходил службу в Ташкенте, на Высших курсах МВД СССР по подготовке квалифицированных кадров для «Царандоя» и войск Главного управления защиты революции Демократической Республики Афганистан. Будучи командиром взвода батальона специального факультета, проявил себя как грамотный, эрудированный, дисциплинированный офицер. В короткое время сумел изучить национальные и исторические особенности своих подчиненных, их язык и мог проводить занятия на дари и пушту, благодаря чему за короткое время завоевал уважение подчиненных и сослуживцев. Принимал непосредственное участие в выполнении почётной интернациональной задачи по оказанию помощи афганскому народу в защите завоеваний апрельской революции. Был женат. В конце 1986 года трагически погиб, тело нашли на окраине Ташкента, в длинном, не глубоком арыке.

А длинно пишу, помню о тебе, Женя. «Пятый день, восьмой километр, только кустики мелькают». Аминь.

Глава 2 
Виттштокский полигон

Наряд по кухне считался самым бестолковым, изматывающим и суетным. То ли дело заступить в караул, или дежурным по парку, чистота и порядок, никакого сравнения. В нашем полку 1320 человек на довольствии, если часа три поспит дежурный по кухне за сутки, так и повезло, остальное время надо бегать по полку и этажам столовой с трудноисполнимой задачей везде успеть — получить продукты со складов, организовать и проверять уборку помещений, мытьё полов, посуды, чистку картошки, закладку продуктов, раздачу масла и хлеба. В наряд по кухне заступили почти всем противотанковым взводом, по штату и по списку у меня тридцать шесть человек, а заступило тридцать. После ужина смена, час на сдачу, а то и два, потом домой.

Дождь моросил, дорожка асфальтовая вдоль длиннющего бетонного забора серебрилась от света редких фонарей, не привычно как-то, двадцать восьмое декабря и дождь. Первая моя зима в ГСВГ. Домой идти приятно, воздух свежий, после суток на кухне, прямо есть разница. Голова чугун, скурил больше пачки, да и спал не много, главная теперь мысль, домой, сапоги снять и горизонтально, пузырёк на середину. Слава богу не иду завтра на подъём, а просто к восьми, как нормальные люди.

Через два часа стучат в дверь, да громко, барабанят прямо. У нас с прапорщиком Пентюхом, квартира на две семьи, на четвёртом этаже панельного дома. Ну, дай бог к нему! Не охота вставать. К двери подошла жена Пентюха, говорит: «Сейчас позову» и к нам постучала. Да я уже в галифе, уже подтяжки надел и носки натягиваю. Посыльный в коридоре говорит, что командир полка вызывает, срочно.

«Да быть не может, чтобы Сохатый, командир мотострелкового полка, подполковник, какого-то лейтенанта из второго батальона, который только в сентябре из артиллерийского училища…», — это я всё на бегу себе говорю, пока по асфальтовой серебристой дорожке чуть в горку наяриваю в полк, прямо в штаб, на второй этаж, в кабинет к командиру полка. Постучал в дверь.

— Разрешите войти? — спросил я и доложил, как положено.

Сохатый, огромный дядька, косая сажень в плечах, ручища с мою голову, после академии, мужик что надо, встал из-за стола.

— У тебя солдат пропал. Байгельдиев твой? — говорит командир полка.

— Так точно! Мой. — отвечаю.

— Иди, ищи. Найдёшь –доложишь! — он так спокойно, без эмоции сказал.

— Есть! — говорю — Разрешите идти? — побоялся ещё что-то спрашивать. Пошёл в батальон, подхожу, у комбата майора Безродного свет горит в кабинете на втором этаже.

— Во дела! — думаю, — время почти час ночи. Прочёсывать лес рядом с полком начали с утра, всем батальоном, отменили занятия, после завтрака приступили. А дождь идёт и идёт, прямо, зарядил. Так искали два дня. Нет нигде. Тридцать первого декабря комбат сказал, что ищем только до обеда, а потом готовимся к празднику. В каждом подразделении будут встречать Новый Год. Все готовились заранее, жёны офицеров пекли тортики и пироги, каждый ротный и взводный несли с собой к общему столу с солдатами вкусные штуки, покупали конфеты, печенье и пряники. Отмечать начали после ужина. В 22 часа по местному времени в Москве полночь, под куранты из телевизора все поздравляли друг друга и радовались. У нас были старые немецкие казармы. На каждом этаже по пехотной роте, а не большое спальное помещение моего взвода, где кровати стояли в два яруса, располагалось на первом этаже, мы тоже встречали Новый Год, тридцать пять солдат и я. Ночью повалил снег и все удивились, что больше нет дождя, а некоторые видели снег в первый раз.

С первого по пятое января целыми днями искали силами батальона, в радиусе пятнадцати километров от полка. Проверили дома офицерского состава — четыре пятиэтажки, их подвалы и чердаки, все кусты и овраги за полком, смотрели даже на деревьях, на тот случай, если Байгельдиев повесился. Шестого января полк приступил к поиску пропавшего солдата и радиус расширили до тридцати километров. Нашли Байгельдиева одиннадцатого января на стрельбище, в четырнадцати километрах от полка. Жена начальник стрельбища, прапорщика, который там жил с семьёй, увидела полуживого солдата в проёме окна на чердаке деревянного дома, он что-то стонал, был без шинели и сапог, в нательном белье. Прапорщик оттирал спиртом обмороженные ноги и руки Байгельдиева, сразу отвёз его в госпиталь, там солдату отрезали обе ноги, одну выше колена, другую ниже, руки спасли.

Было следствие. Выясняли, допрашивали солдат, сержантов и офицеров полка. Через три месяца по решению военного суда сержанта Антонова, командира отделения, в котором служил Байгельдиев, отправили в Союз, один год дисбата, за не уставные взаимоотношения.

В конце января наш полк выехал на Виттштокский полигон, полевой выход на два месяца, начиналась подготовка к крупным совместным с немцами учениям. Я, по-прежнему, был командиром противотанкового взвода, и, всё –таки, начиналась другая жизнь. Она началась с марша колонны полка на Виттшток. Я сидел на броне в левом люке БТРа, свесив ноги, они были на плечах водителя. Это казалось забавным, но в этом была необходимость — я не мог сидеть, поджав ноги, а также ногами подавал команды водителю, нажал на правое плечо, значит поворот на право, на левое — на лево, на оба плеча — остановка. Сигналы своим двум другим БТРам я подавал флажками, чтобы не выходить в эфир без надобности.

Слякотная и дождливая декабрьская погода сменилась крепкой зимой и меня это радовало. Долгий выезд в поле, избавлял от необходимости быть в полку, хотелось сменить обстановку. Случай с Байгельдиевым меня потряс своей неумолимой необратимостью и трагичностью. Я чувствовал свою вину, и пытался понять в чём она. Сидя на броне, обдуваемый колючим, зимним ветром, я, наконец, был один и вспоминал, сопоставлял, думал. Чего не хватало во мне?

Мои отношения со взводом складывались не просто. Когда я принял взвод, три сержанта из четырёх были моими ровесниками. Сержант Антонов, командир первого отделения и сержант Кузь, замком взвода, главные лица, которые могли притеснять Байгельдиева, собирались весной на дембель. Письма от девушек из Союза, ушитая форма, фото, рисунки и стихи для дембельского альбома, интересы этих сержантов были самыми обычными для старослужащих, статус которых определялся не только званием и сроком службы, но и уровнем военной и физической подготовки, эрудицией, возрастом, умением себя поставить. Была ли у кого-то из них необходимость самоутверждаться за счёт унижения новобранцев?

Сержанты могли держать дисциплину во взводе и помогать в обучении солдат, но предпочитали оставаться безучастными и пассивными, лишь формально выполняя мои распоряжения. Я стремился командовать взводом через сержантов, а не на прямую руководить их подчинёнными.

Мне было важно заставить сержантов перестать делать вид паинек, при мне они имитировали требовательность к солдатам, на самом деле, оставаясь равнодушными к исполнению своих обязанностей. Хотелось добиться от них проявлений не поддельной заинтересованности в обучении и дисциплине солдат, чтобы благополучие сержантов зависело напрямую от успехов подчиненных. Но как это сделать? Первые месяцы службы каждый день этот вопрос вставал передо мной и решался то в мою пользу, а то и нет. На занятиях, которые я проводил по шесть часов до обеда, во время чистки оружия, в нарядах, на построениях, шла не видимая, не объявленная борьба между мной и сержантами. Они хотели остаться свободными, а я постоянно накидывал им на шею хомут их обязанностей и гнул свою линию, стоял на своём. Как часовой, я бдительно охранял и стойко оборонял свой пост командира взвода, не допуская, чтобы сержанты сели мне на шею или водили за нос, но и мои промахи или уступки были под их пристальным вниманием. Через месяц замком взвода Кузь первый открыто перешёл на мою сторону, я стал чувствовать его поддержку и уже мог положиться на него. Этот человек, родом из Сибири, охотник на белок, не много замкнутый, уравновешенный и не избалованный, добрый в душе, на мой взгляд, не способен был унизить солдата.

Вспомнилось, как в ноябре взвод отправили разгружать уголь на железную дорогу за полком. Работа как работа, грузили в ГАЗ 66 из полу вагона. Грузовики отвозили уголь в часть, в котельную, и возвращались. Во время простоя, когда не было машин, я объявлял перекур. Ближе к обеду моё внимание привлекло оживление среди куривших солдат, многие смеялись. Сержант Антонов подавал команды и рядовой Байгельдиев, то вставал, то садился на корточки. Я подошёл ближе. И раньше, бывало, сержанты заставляли солдат отжиматься по несколько раз, если хотели прижать подчиненного. В присутствии офицера это было редкостью, если я замечал такие методы воспитания, то пресекал их. Грубых замечаний сержантам в присутствии солдат я не делал, чтобы не ронять их авторитет, но всегда вмешивался.

— В чём дело, Антонов? — спросил я. Сержант был улыбчивый, слывший шутником, парень, хорошо сложенный, крепкий.

— Товарищ лейтенант, посмотрите, — оживился Антонов, увидев нового зрителя, — по-таджикски «ТУР — ОТУР», значит «Встать — Сесть». Байгельдиев у нас по — русски ни бум — бум, так я на его язык перешёл. Он по физо ноль, вот и тренировка, — рядом стоял запыхавшийся Байгельдиев.

— Антонов! — уже твёрже сказал я, — хватит хернёй страдать. — объявляй построение!

— Есть, не страдать хернёй! Взвод, строится!

Не помню другого случая притеснения или издевательства над Байгельдиевым, свидетелем которого я был. Мог ли Антонов унижать его в казарме? За маской балагура я не видел жестокость?

Рядовой Байгельдиев был худой, щуплый, выше среднего роста, по-русски почти не говорил, даже удивительно, он не мог двух слов связать. Из всех новобранцев, самый не говорящий, он общался только со своими земляками на родном языке. В семье был младшим, шестым ребёнком.

Что заставило Байгельдиева после наряда по кухне надеть шинель и уйти из расположения части? Сколько километров прошёл по единственной шоссейной дороге на юг под дождём? В какой день или ночь скинул промокшие до нитки, а потом, когда повалил снег, ставшие ледяным панцирем, шинель и сапоги, оставаясь в промёрзшей форме, босиком, без еды? Когда решил повернуть назад и, обессилев, дополз до стрельбища? Ответы на эти вопросы, наверное, получил военный дознаватель, навещать в госпитале Байгельдиева было запрещено, потому что велось следствие. Позже, нам сообщили только, что он очень захотел домой, в семью, поэтому ушёл из полка, с целью дойти пешком до своего аула, о географии, видимо, ничего не знал, возможно, и в школе не учился.

Приехав на полигон, в поле мы очистили от снега гнёзда палаток, сколотили из досок стены, пол, нары, установили центральные колья и печки, расставили палатки и приладили трубы. К вечеру, городок из брезентовых домиков, наполовину торчащих из земли, серьёзно попыхивал из многочисленных труб серым дымком, подавая загадочные сигналы ночному небу. Палаточный городок напоминал кукольный театр, или огромную детскую площадку, а может быть, город в стране лилипутов, куда случайно попали обычные взрослые люди. Верхушки палаток были на уровне глаз, улицы и переулки казались не привычно узкими, перекрёстки напоминали площади и хотелось в центре каждой увидеть статую или хотя бы снежную бабу, вместо которых, правда, попадались дневальные под грибками. Люди знакомились с этим новым городом, удивлённо входили в жилища, откинув полог, согнувшись и пройдя три ступеньки вниз, могли выпрямиться во весь рост. Стоя на дощатом полу, входящий чувствовал тепло буржуйки и покой, глаза начинали привыкать к не яркому свету лампочки, появлялись фигуры, они говорили не громко, и границы мира чётко определялись теперь этим квадратом, этими людьми, чистым запахом горящих дров, становилось ясно, что лучшего завершения дня не может быть. Мир казался совершенным, лишённым страданий и зла, люди вокруг были невинны и прощены Богом, который из любви подарил им всё это, и мир, и свет, и тепло, и покой.

Меня приютили офицеры миномётной батареи в своей палатке, где стояли железные кровати в два яруса. Дни шли, один похож на другой. С утра умыться, истопник уже нагрел котелок воды, да ещё в баке снег растопленный, или за палаткой снегом до пояса, бритье станком, подворотничок свежий, начищенные сапоги, завтрак, построение, занятия до обеда в поле с выходом техники, «Бронь», «Земля», «Атака», чисто пехотные дела, занятие огневых позиций сходу на танкоопасных направлениях, обед, карты, в основном преферанс на не большие деньги, ужин, подготовка конспектов на следующий день, книга, сон.

Надо сказать, что после побега Байгельдиева отношения во взводе сильно изменились. Сержанты стали мягче обращаться с солдатами, исчезли презрительность и снисходительность, а требовательность стала гораздо выше. Те и другие стали проявлять дисциплинированность и готовность, даже желание, выполнять команды, это было очень заметно. В отношениях появилась объёмность, глубина, мы стали распознавать друг в друге людей, учились уважению. Никакой борьбы у меня с сержантами теперь не было. Всё стало на свои места. Я, не ведая того, достиг желаемого, оказалось, что сержанты не только могли, а, главное, стремились добросовестно исполнять свои обязанности, любое моё распоряжение выполнялось точно и в срок, они старались выжать максимум из солдат на занятиях, каждый день перекрывали нормативы, добивались образцового внешнего вида солдат. Перемены были разительными, поменялся общий настрой коллектива, он стал позитивным, мажорным. Мне стало очень легко со взводом, будто играл на концертном рояле Steinway, я извлекал чистейшие звуки, клавиши настроены по камертону чудным настройщиком, ни одна нота не фальшивила, все интервалы были чистыми и каждая клавиша давала ровный, глубокий, управляемый звук. Я начал понимать, что мой пост, не моя должность, а все они, эти ребята, сержанты и солдаты, мой взвод, это и есть мой пост, их я должен, как часовой, бдительно охранять и стойко оборонять.

Батальон наступал на обороняющегося противника с ходу. Колонны начали движение в пять тридцать утра. Время «Ч» в шесть. Из исходного района, где мы успели за ночь окопаться и замаскироваться, по команде командира батальона, моего непосредственного начальника, майора Безродного, в общей колонне противотанковый взвод начал движение к исходному рубежу. «…Развернуться в ротные колонны…» — в шлеме я слышал только голос Безродного, иногда ему коротко отвечали командиры рот, все соблюдали дисциплину связи. События развивались стремительно, после проведённой артподготовки и прохода танкистов, наш батальон развернутый в боевой порядок на фронте около двух километров, как могучая птица расправил крылья и несся вперёд, громил противника, выполняя ближайшую задачу. Соседи справа и слева по фронту первый и третий батальоны также вели огонь из всех огневых средств, сверху пролетали самолёты, сбрасывали бомбы далеко впереди атакующих, артиллерия, поддерживала огнём наступление пехоты, уничтожая противника в глубине обороны.

Наш взвод перемещался за ротами первого эшелона, развернулся в пред боевой порядок и наступал на фронте двести метров, не достигнув рубежа перехода в атаку, неожиданно правый БТР заглох и отстал. По рации я доложил Безродному, он приказал мне вернуться и разобраться, что за поломка, а оба исправных БТРа со всеми людьми, вооружением и боеприпасами отправить вперёд во главе с Кузём. Выполнив указания комбата, я отправил два БТРа с людьми вперёд, а сам остался возле неисправного бронетранспортёра вместе с водителем.

БТР мы не смогли завести, ждали техпомощь. К шести вечера стемнело, связи не было, старые аккумуляторы на переносной радиостанции сдохли, а возимая молчала без питания от борта. В Безродном я не сомневался, он, точно, не мог про нас забыть. В десять мы поняли, что сегодня никто не приедет. Картина маслом. Небо звёздное, ясное, БТР как ледяная глыба, нелепым утёсом торчал среди поля, чуть припорошенный позёмкой, «…и эта глупая луна, на этом глупом небосводе…». Температура около минус восьми градусов, ветер с юго-запада, у нас полкоробка спичек, сигарет штук десять, в вещевом мешке у солдата сухой паёк на сутки. Два человека и мироздание, ни души кругом на несколько километров. Холод схватил железной хваткой, его ползучий натиск нарастал и мог оказаться смертельной угрозой, становясь постепенно для нас неизбежным, неустранимым злом. Спрятаться не возможно, деться не куда, идти за помощью нельзя, за нами могут приехать, сумку — планшет с секретной картой я отдал Кузю, на полигоне в первый раз, солдата не могу оставить одного, и уйти с ним нельзя — не оставишь БТР, вспомнился рассказ Леонида Пантелеева «Честное слово», я улыбнулся, ситуация чем-то показалась похожей.

Внутри БТРа хоть и нет ветра, но сковывала неподвижность, холод металла пробирал до костей. Мы сняли и вытащили два передних сиденья из БТРа, прислонили их к колёсам с безветренной стороны, где можно было сидеть, давая отдых ногам. У водителя были в БТРе валенки и тёплые штаны для себя и напарника, конечно, мы сразу оделись. Развели костёр и за два часа сожгли всё, что могло гореть, включая деревянные сиденья из БТРа и запасную камеру для колеса. До ближнего леса было километров пять. Послать солдата за дровами, а если не дойдёт и замёрзнет? Идти самому? Так он здесь уснёт. Да и сколько дров можно принести? На час хватит, в лучшем случае. В добавок, встреча с дикими кабанами, тем более с секачом, могла закончиться печально. Отвёрткой и молотком вскрыли банки сух пайка, штык –нож водитель отдал Кузю.

Всю ночь топтались около БТРа, сидим пять минут, и снова ходим, двигаемся. Размахивали руками, приседали, колотили друг друга, пели строевые песни, я читал вслух стихи из песен Булата Окуджавы, которые хорошо знал. «Глаза, словно неба осеннего свод…», «По смоленской дороге столбы, столбы, столбы…», «Сумерки, природа, флейты голос нервный, позднее катанье…». Главное было не дать друг другу заснуть ни на минуту.

К утру, на рассвете, я чувствовал, что Бог где-то совсем близко, тело не слушалось и стало чужим, зуд, боль в мышцах, ломота во всём теле не отступали. Лицо опухло и глаза стали узкими. Я продолжал, уже плохо соображая, медленно тормошить и ворочать, развалившегося на сиденье у колеса водителя, пытаясь его поднять. Я заставлял солдата не спать, двигаться, говорить со мной, но и сам не мог разглядеть открыты ли его глаза, такие же узкие, как мои. Мы были похожи, на мешки с картошкой. Я ругал солдата, хвалил, просил, требовал и орал, это мне казалось, что орал, на самом деле, меня было еле слышно:

— Только не спи, пожалуйста, сука! Ты же не Байгельдиев какой-то, ты б… дь, боец! Ты боец — что надо! Ты кремень! Открой глаза! Я тебя в отпуск отправлю, на десять суток, на родину поедешь, где родина? Говори! Воронеж? Повтори! А закроешь глаза, тогда не будет тебе отпуска, хрен тебе тогда, а не отпуск. Да, вставай ты, гад!

В одиннадцать часов приехал, зампотех батальона майор Щелгачёв, он шутил и казался чуть навеселе, мы были едва живые. БТР прицепили на галстук к ЗИЛу, нас посадили в тёплую кабину. В лагере, у палатки комбата я увидел Кузя, он прождал Безродного всю ночь, чтобы выслать за нами помощь, и теперь не отходил. Комбат дал по кружке горячего чая и потом водки мне и водителю БТРа. Лейтенант медик вместе с фельдшером раздели нас и растирали спиртом. Безродный извинился, оказалось, что вчера, когда кончились учения, на построении всех старших офицеров командир полка вывел из строя, посадил в УРАЛ и отправил к немцам в лагерь, праздновать окончание учений, немцы проставлялись. Привезли офицеров в полк только утром, поэтому он не смог прислать помощь раньше.

Сохатого я видел ещё раз близко через два с половиной года. Получив старшего лейтенанта, я служил в артиллерийском дивизионе, в гаубичной батарее на должности командиром взвода управления. Летом командир полка вывел артиллерию на Виттштокский полигон для стрельбы с закрытых огневых позиций.

С шести утра все взвода управления разместились на одном совместном наблюдательном пункте, готовили к работе приборы разведки и связи, привязывались, назначали ориентиры, снимали метео и готовили поправки для стрельбы, устанавливали и проверяли связь с огневыми позициями, которые заняли ещё вчера. С ночи шёл дождь, в окопе наблюдательного пункта была вода, по щиколотку.

Сохатый приехал на УАЗике за десять минут до начала стрельб и встал впереди на бруствере окопа НП, наблюдая поле в бинокль. Начальник артиллерии докладывал ему ориентиры и возможные цели. Стреляла миномётная батарея 1-го батальона. Командир полка указал цель, подготовили и передали данные, подали команду на огневую позицию: «Огонь!», оттуда «Выстрел!», полётное время у мины долгое, слышим летит уже близко, звук становится тоньше, есть разрыв, перед нами метров сорок, слева впереди, прямо рядом с НП. Десятки осколков от мины, попав в воду на дне окопа зашипели, да и на бруствере у сапог Сохатого тоже были. Никого не задело, поцарапало чей-то ящик от дальномера. Все прифигели от миномётчиков, вместо данных по цели, на огневую передали данные по наблюдательному пункту. Из окопа я смотрел снизу на фигуру Сохатого, он казался могучим исполином, рядом стоял начальник артиллерии, который медленно превращался в лилипута. Командир полка повернулся влево и пошёл к своему УАЗику (тент на нём пришлось потом менять, слишком брезент осколками побило), на ходу он обронил семенящему и согнутому начальнику артиллерии: «Продолжайте!»

Я думаю, что Сохатый точно знал, что полк, это его пост, мы, будто, помещались в его огромных ладонях и он нас берёг. Не было ни души, кто бы его не любил.

Осенью командир пока уехал на повышение в Союз, в какой-то центральный округ. На следующий год мы узнали, что весной он погиб, разбился на смерть, ехал на УАЗике, а водитель заснул.

— Пятый день, восьмой километр, только кустики мелькают», — сказал бы великий Дима Трояновский, я с ним полностью согласен. По — другому и не скажешь.

Аминь.

Глава 3 
Тревога

Действия по сигналу «ТРЕВОГА» проверялись два или три раза в месяц, офицеры к этому привыкли, исправно брали дома всегда готовый тревожный чемоданчик, и бегом в полк. Шутили — тревога всегда объявлялась внезапно, неожиданно в пять часов утра.

Посыльный с вещь мешком, автоматом и противогазом за каждым офицером бежал свой. Личный состав в это время, получив оружие, химическую защиту и вещмешки отправлялся в автопарк к технике. Офицеры получали оружие и бежали в парк, если не успевали застать своих солдат в казарме.

— Что смешного? — говорил с азербайджанским акцентом капитан Гасанов, комсомолец полка на разборе для офицеров — Тревога для всех, кто не понял. Я делаю зарядку на балконе, перехожу к приседаниям. Смотрю, тянутся не торопливо, вдоль забора. И кто? Молодые лейтенанты! Они уже не бегут. Кто позволил? Мы позволили! Старшие! И я не спрашиваю почему! Я спрашиваю, ПО-ЧЕ-МУ?!!! — гнев праведника душил главного комсомольца. Смешно, что сам Гасанов не понимал абсурдность своих обвинений, ведь он по тревоге даже не прервал зарядку, чтобы бежать в полк, а что-то высматривал с балкона.

Политработники — особые люди, никто из офицеров не хотел с ними иметь дело, только по необходимости, получить следующую должность нельзя, если ты не член КПСС. Надо брать у замполита характеристику, сидеть на собраниях, проявлять активность и заинтересованность, сначала стать кандидатом в члены партии и через год принималось решение о твоём вступлении в ряды коммунистов.