Бесплатный фрагмент - Блудница

Пролог

Этой ночью она была там, где ветра выдувают всю блажь из головы. Где радуга такая, что не хватает диаметра объектива фотоаппарата. Где морские волны взбиваются в пену, которая затем разлетится по берегу, как повседневные хлопоты. Где цвета ландшафта — от охры до стального синего — сдобрены всеми оттенками серого. Где воздушные змеи рвутся в поднебесье, пытаясь, подобно людям, порвать удерживающие их нити-привязанности. Чтобы, окончательно удостоверившись в своей свободе, ловить потоки воздуха, как мы порой ловим свою мечту, но в конце концов, устав, вонзиться носом в песок. И ещё где лисы с хитрым прищуром приходят к тебе в гости обсудить улов и подсказать сюжет. Сюжет, который ты обязательно оставишь краской на выброшенных морем камнях. Чтобы, когда придёт время, собрать их.

Сквозняк теребит приколотый к доске лист. «Отчислена… за аморальное поведение». Прощай, мечта. Прощай навсегда.

Две морковки

Верить в судьбу? В эти неведомо кем сложенные для нас обстоятельства? Но вот вроде обстоятельства одни и те же, но два разных человека, два разных характера (как в притче про двух лягушек в крынке с молоком), и реакция разная, и поступки разные, и на выходе итог разный имеем. Получается, что и судьбы разные. В результате характер определил судьбу. Потому что характер — это и есть судьба. Иногда так не хочется помнить про эту связь. Как же выгодно всё свалить на судьбу. Правда же?

Лёльку я помню со второго класса. Она сидела на предпоследней парте в правом ряду и, прикусив кончик ручки, рассматривала нас, своих новых одноклассников. Наконец, очередь дошла до меня. Поймав мой взгляд, Лёлька презрительно скривилась и отвернулась. Две белобрысые, туго сплетенные на затылке в крендель косы демонстрировали нежелание общаться.

В классе восьмом мы с Лёлькой неожиданно подружились. Да не просто подружились, а стали лучшими подругами. Надо сказать, что с Лёлькой мы были абсолютными антиподами. Различия касались не только внешности, но и характера. Мы были полной противоположностью друг друга, а противоположности, как известно, притягиваются.

По национальности Лёлька была мордвинкой. В восемь лет родители по каким-то им одним известным причинам привезли дочку в Молдавию. Круглое Лёлькино лицо с полосками узких глаз и ниточкой губ казалось бесцветным. На фоне ярких чернобровых южанок девочка имела мало шансов выделиться внешностью и, по местным меркам, была обречена на «некрасивость». Если бы не макияж, которым Лёлька благодаря ежедневным тренировкам овладела в совершенстве. Останься она жить на родине, то и заморачиваться не пришлось бы. Возможно, что именно такой тип внешности там самый что ни на есть привлекательный. Ведь ценятся у кочевников коротконогие женщины с плоским задом. А всё потому, что удобство расположения в седле там является приоритетным качеством в определении женской привлекательности. Так почему бы и узеньким глазкам не быть эталоном красоты в этой самой Мордовии? Может, у них ветра, может, нависающие веки спасают от летящего в глаза песка. Кто его знает?

Лёлькино лицо представляло чистый лист, на котором она ежедневно рисовала свой соблазнительный образ. Выпросив у меня настоящий актёрский грим (который я позаимствовала у старшей сестры), за плотно задернутыми шторами, под ярким светом настольной лампы Лёлька творила чудо, превращая невыразительный лик в прекрасную наружность. Процесс был длительным, многочасовым, но превращение того стоило. Лёлька накладывала на веки три плотных слоя грима: сначала тёмно-коричневый, затем ядовито-зелёный, после чего веки оттенялись по краям чёрным цветом. К концу макияжа Лёлька превращалась в лисичку с хитрым, завлекательным прищуром глаз, за что от однокашников получила кличку «Китайка».

Однажды я попробовала на себе макияж «а-ля Лёлька», но результат оказался плачевным: из зеркала на меня глядела вульгарная особа с отталкивающим взглядом. В общем, что подходило Лёльке, абсолютно не подходило мне.

Лёлькины эксперименты с внешностью не ограничивались лицом, под творческое вдохновение попадали и волосы. Редкие и прямые, как проволока, они уже не заплетались в косу, а были ровно подстрижены и едва касались плеч. С красками для волос в те времена было туго, поэтому использовалось всё, что приходило на ум и имело доступность: от аптечной зелёнки до штемпельной краски. Так однажды Лёлька пришла в школу с изумрудными волосами, за что была отправлена учительницей молдавского языка с урока домой мыть голову. В следующий раз Лёлька порадовала нас дымчато-серым оттенком, который приобрели её волосы благодаря штемпельной краске. Кто знает, что ещё бы вылила себе на голову Лёлька, если бы в продажу чудесным образом не «выкинули» импортную краску «Ирида». Синюшно-фиолетовый оттенок смотрелся экзотически модно и удовлетворял Лёлькину потребность ещё долгое время.

Несмотря на успехи в области преображения, выгуливать свой прекрасный лик Лёлька не стремилась, была она жуткая домоседка, вытянуть на улицу, в кино или на танцы можно было, только впившись в неё зубами. Иногда мне это всё-таки удавалось.

Солнце в Молдавии особенное. Восходит так, словно расстается с кем-то и весь день бежит по небу, будто торопится опять на свидание. Изредка, как бы извиняясь, улыбается людям, выглядывая сквозь песочного цвета облака, которые шепчут ему: «не спеши, но и не опаздывай». Тот день был именно таким. Мы шли фотографироваться, до этого полдня проведя перед зеркалом. Я надела свою лучшую блузку — голубую с красивым каплевидным вырезом на груди, целомудренно прикрытым прозрачной сеточкой. Писк моды 1987 года. Когда мама принесла мне на выбор три отличавшихся только расцветкой блузки, выбрать я не смогла и уговорила оставить все три — чёрную, белую и голубую. Серебристая лилия завершала отделку сетчатой ткани и сверкала на солнце новогодними блёстками. Лёлька надела простенькую болотного цвета футболку, которая выгодно подчеркивала оттенок загримированных век. Для завершения образа я накрутила букли, Лёлька расчесала прямые волосы, и мы отправились в фотоателье.

Уверенные в своей неотразимости, мы щебечем, как птички. Неотразимость портит небольшая дырочка на Лёлькиных мокасинах.

— Дырка — это не порок, и лучше, чем пятно.

Лёлька на редкость убедительна. Я готова с ней согласиться. Мы проходим мимо огромных стеклянных витрин, косясь на своё отражение. На нас все смотрят, улыбаются, некоторые даже оглядываются.

Дыхание замирает, когда навстречу выходят два молодых человека. Не обращая на них никакого внимания, мы всё же успеваем оценить их наружность. Наружность — что надо! Ещё мы замечаем, что они тоже, как и все остальные, смотрят на нас, расплывшись в улыбке. Поравнялись. Один наклоняется ко мне и говорит:

— Морковки две.

Странный комплимент вызывает поначалу растерянность. Я смотрю на Лёльку, она на меня, и мы взрываемся дружным смехом.

При дневном освещении наши ярко-оранжевые щёки, синие веки, малиновые губы должны были вызывать не просто удивление у прохожих, а самый что ни на есть шок. Делать нечего, возвращаемся, смываем клоунский макияж, раздвигаем шторы и начинаем всё заново.

Старое кладбище

Но главной Лёлькиной страстью всё-таки было море. Хотя нет. К морю у неё была любовь, потому что о нём Лёлька почти не говорила, а только вздыхала. О нём думала, мечтала, представляя себя плывущей на белом корабле по синим просторам. И то, как, стоя на палубе, она бесстрашно глядит в таинственную бездну. Туда, где ундины, дельфины, кораллы и клады…

Сентябрь в Молдавии — такое время, когда романтическая осень начинает золотить ручку по-цыгански разгулявшемуся лету. В отличие от Лёльки, училась я хорошо. Лёлька к учёбе относилась терпимо. Особых способностей к наукам у неё не было, что нисколько не напрягало, так как свою дальнейшую жизнь она связывала с морем, а в море интегралы, синусы и косинусы нафиг не нужны. Потому и училась Лёлька так себе, через пень-колоду. Обычно, получив очередной неуд, Лёлька презрительно захлопывала дневник и принималась выводить ручкой на промокашке кораблик.

— В мореходку поступлю, и поминайте меня, как звали.

Большая перемена. Мы сидим в фойе первого этажа школы на деревянных откидных сидениях, грызём посыпанные сахаром коржики, запивая солёным томатным соком. На стене напротив приколот большой жёлтый лист. Афиша. На ней гигантскими буквами отпечатано «ЦЫПЛЁНОК ЧОК», кто-то шариковой ручкой дописал «нутый». Мы давимся от смеха, расплёскивая вокруг себя томатный сок.

В дверях появляется Жосан. Имени его мы не знаем, все зовут его по фамилии — Жосан. Я вжимаюсь в плоскость кресла. Жосан месяц как освободился. Лёлька сказала, что сидел он за изнасилование, и это поселяет в моей душе, а тем паче теле, страх. Страх перерастает в ужас в тот момент, когда я ловлю на себе его заинтересованный взгляд.

— Здорово, соски! — приветствует нас Жосан и, откинув деревянную сидушку, подсаживается ко мне.

Я давлюсь остатками коржика, отряхиваю фартук и поднимаюсь.

— Пошли, на физру опоздаем. — Хватаю Лёльку за руку и тащу к выходу.

Жосан громко ржёт нам вслед.

— Ещё увидимся.

На физру не пошли. Физкультура — не наш предмет. На прошлом занятии мы с Лёлькой получили за стометровку одну двойку на двоих.

Дело было так. Стометровки я терпеть не могла. Несмотря на длинные худые ноги, короткие дистанции мне не давались, а Лёльке они просто были «пофиг».

— На старт, внимание, марш, — взвыла ЛюбоВася, махнула рукой и щёлкнула секундомером. После чего мы с Лёлькой не понеслись, как это делали остальные, «галопом по Европам», а неспешно потрусили прогулочным шагом, при этом ещё и нагло переговариваясь. Достигнув финишной отметки, довольные собой, мы скрылись в раздевалке, а красная от негодования ЛюбоВася влепила кол каждой из нас.

Обидевшись на физручку, на следующее занятие мы решили не ходить. Это был наш протест, наш бойкот, забастовка и стачка вместе взятые.

— Пошли на старое кладбище, — позвала Лёлька. Была у подруги моей странность — её всегда приманивали к себе погосты. Любила она вдоль могил гулять. Я эту её странность не разделяла и обычно старалась подобные места обходить стороной, и хоть было мне стрёмно, но согласилась. Встреча с Жосаном всё пострашней будет.

— ЛюбоВася нам этого не простит. — Клички, состоящие из укороченных имени и отчества преподавателя, рождались сами по себе и цеплялись к учителям на всю жизнь.

— Пофиг, — отмахнулась Лёлька, раздвигая кусты сирени.

— Тебе пофиг, а мне тройка в аттестате не нужна.

Протискиваясь в заборную щель, Лёлька не ответила.

— Тебе всё пофиг, — ворчала я, осторожно высвобождая зацепившийся за ржавый гвоздь фартук.

— Я в греблю записалась. Завтра первое занятие. Не хочешь со мной?

— Не-а, я глубины боюсь.

— А чего её бояться? — Лёлька тряхнула подол формы, образовав небольшое пыльное облако. — Ты же плавать умеешь.

Днестр — река коварная, дно её изрыто ямами, которые образуют опасные воронки. Попадёшь в такую — не выберешься.

— Видела я эти лодки, небольшая волна — перевернешься, а течение в Днестре, сама знаешь какое.

— Пофиг, — Лёлька привалилась к торчащему из земли и местами облупленному камню, который служил кому-то надгробием.

— И зачем только мы сюда полезли, — продолжала я недовольно бурчать.

— Тихо тут. — Лёлька расстегнула портфель, достала пачку сигарет и закурила. — Спокойно.

— И жутко, — добавила я, чувствуя внутреннее волнение. На заросшем кустарником кладбище никого, только провалившиеся в землю камни, с выдолбленными на них едва различимыми буквами и цифрами.

— Пошли отсюда.

— Трусиха! — ухмыльнулась Лёлька, выпуская сизую струйку дыма. — Они же все мёртвые, чего они нам сделают. Там… — Лёлька постучала ногой о землю рядом с захоронением, — уже даже косточек не осталось. Глянь на даты.

— Всё равно. Темнеет. — Я посмотрела на свисающую грязно-серой ватой тучу. — Сейчас дождь пойдёт.

Ещё минуту назад небо было голубым и чистым. И вдруг эта туча! Откуда она взялась? Вдобавок через пару минут спустился плотный туман. Исчезли все звуки, даже отдалённый шум трассы, а наши голоса приобрели пещерный тембр с эхом. Это было действительно страшно. Даже для Лёльки. Стрельнув бычком в кучу мусора, она сдавленно произнесла:

— Пойдём. — И растерянно закружила на месте. — А мы откуда пришли?

Ко всем моим страхам добавилась пугающая мысль, что мы никогда не выберемся с кладбища и не найдём дорогу назад. Перейдя на шёпот, чтоб не пугаться собственных голосов, мы заспорили, как нам лучше поступить: переждать напасть на месте или всё-таки искать выход в густом тумане. И тут случилось самое необычное. Где-то в отдалении закаркала ворона, и в одно мгновение все звуки встали на свои места, небо просветлело, туман исчез, а наши голоса… наши голоса стали такими же, как и раньше.

— Лёлька! — схватила я подругу за рукав, и та от неожиданности подпрыгнула.

— Ты дура, что ли? — Лёлька замахнулась на меня портфелем. — Чего пугаешь?

— Смотри.

— Чего?

— Харлампий Арефьев, — прочла я надпись на камне. Сбитые цифры года рождения были едва различимы: «1887». На том месте, где должна была стоять дата смерти, — лишь воронка размером с кулак.

— Ну и чего?

— Это прадед мой. — Я провела пальцем по выбоине.

— Да ладно.

— Точно тебе говорю. У моей бабушки отчество Харлампиевна, а девичья фамилия Арефьева. Значит, это могила её отца. И по годам подходит.

— Ни фига себе. — Лёлька обошла камень и с интересом уставилась на надпись. — А ты знала, что он здесь захоронен?

— Нет.

— Вот и навестила дедушку, — хихикнула Лёлька. Обломила ветку кустарника с пожухлой листвой и положила её рядом с камнем. — Извини, Харлампий, цветов не захватили.

Выходить решили напрямик по тропинке, чтоб срезать путь, и ненароком напугали старика, который неподалёку сжигал в баке какой-то мусор. Лёлька тут же стала его расспрашивать, но он бубнил, что ничего подобного на себе не ощутил и не видел никакого тумана.

— А может, просто не заметил разницы? Жизнь бомжа — вечные сумерки и туман, — предположила я.

— Да и пофиг.

Не знаю, что это было такое, может, кратковременное перемещение в иное пространство или что-то ещё, но с тех пор я к воронам отношусь уважительно и покой умерших стараюсь не нарушать.

Советский трикотаж

Монотонную речь учительницы литературы заглушает джазовый вой ветра за окном. Голая ветка берёзы стучит в окно всё яростней.

— Наверное, в прошлой жизни я была итальянкой и жила в Сорренто. Каждое утро ходила к морю встречать своего рыбака. А он ловил для меня самую вкусную сардинку. И после каждой страстной ночи море дарило нам по кораллинке, которую я нанизывала на ниточку под пение неаполитанских песен моего милого.

ГальВаля косится в нашу сторону, но Лёльку это не останавливает, и она продолжает бормотать, склонив голову над учебником:

— У моей матери есть коралловые бусы. Длинные. По самое… интересное место. Бусинок я не считала, но их так много, как тех ночей, кораллово-страстных из самой глубины моря…

Чувствуя на себе пристальный взгляд учительницы, я стараюсь вникнуть в суть обсуждения отрывка из «Войны и мира».

— Я осуждаю Наташу Ростову! — категорично заявляет Ленка Сапул. — Как она могла изменить князю Андрею?

— Доброхотова! Ты что-то хотела добавить? — обращается ко мне ГальВаля.

— Каждый может ошибиться, — бросаюсь я в защиту любимой героини.

— Ничего подобного! Не каждый, а только легкомысленная особа! — Сапул смотрит на меня с вызовом. Она уже год встречается с Серёжкой Корявко. Такая не изменит! Довольная физиономия Корявко — лишнее тому подтверждение. Через пару лет он уйдёт в армию, а Ленка тут же закрутит роман с другим, но поверить в такое сейчас невозможно.

«Дзы!..» — прерывает спор звонок.

Мы с Лёлькой спускаемся в туалет и вынимаем из портфелей свёрнутые рулетом панталоны.

Каждый раз по утрам, натягивая голубые с начёсом штанишки, я канючила:

— Зачем они нужны?

— Надевай. Придёт время, ты мне ещё спасибо скажешь, — увещевала мать, строго следя, чтоб я ушла из дома полностью экипированной.

Перед началом занятий мы стягивали с себя панталоны и прятали в портфель, чтобы после уроков, чертыхаясь и ругая настойчивость матерей, снова натянуть ненавистные штанцы поверх колготок.

Лёлькины панталоны немного разошлись по швам.

— Дядька подарил. Когда мне исполнилось 10 лет. Прикинь, за праздничным столом торжественно вручил мне с пожеланием хранить в тепле попу. Вот так и грею до сих пор. Они растут вместе с моей попой и сносу им, кажется, не будет.

— Они вечные, — с сарказмом поддержала я негодование подруги, — но вот резинки… — У советского белья, несмотря на всю добротность, был один минус — резинки быстро изнашивались и превращались в веревочку. — Чёрт! Ну что это?

— Затяни и завяжи, дома ножницами разрежешь.

Я последовала совету подруги и завязала резинку в толстую загогулину.

— Ты домой? — Лёлька отдёрнула подол формы, крутанулась. — Глянь, не видно? А то там ветрище.

— Не видно. Не, я ключи забыла, пойду в библиотеку, почитаю чего-нибудь, пока маман с работы придёт.

— Ну, тогда пока.

В читальном зале школьной библиотеки всегда уютно, а когда за окном непогода, то время за книжкой пролетает незаметно. Когда стрелка настенных часов приближается к золотистой четвёрке циферблата, я сдаю книгу и выхожу из библиотеки. В окне первого этажа замечаю фигуру Жосана. Он курит, сцепив сигарету кончиками большого и указательного пальцев, как это делают зеки. В те далёкие времена никому и в голову не приходило заводить в школе охрану, потому кто угодно мог беспрепятственно заходить и бродить по коридорам здания.

Но сейчас Жосан стоит спиной к выходу, и, если быстро проскользнуть за угол, то можно остаться незамеченной. Толкаю дверь! Несколько мгновений страха пройдены! Боясь оглянуться, несусь на всех порах в сторону железнодорожного вокзала, а там через мост, и я дома.

На пути разрытая траншея. Стараюсь перепрыгнуть, поднимаю ногу и от толчка в спину падаю в вывороченное нутро канавы. Жосан коршуном прыгает сверху, и мы начинаем кататься по дну траншеи. Сопротивлялась я отчаянно, но сил было недостаточно. Жосан вывернул мне руку за спину и, навалившись, прижал к земле. От боли я не могла дышать. Свободной рукой насильник задрал подол формы и попытался стянуть голубые панталоны, но резинка, намертво скреплённая загогулиной, не подавалась. Взвыв, Жосан вцепился в загогулину зубами. Он кусал её, скрежетал челюстью, грыз ненавистный узел, пытался разорвать зубами ткань, но советский трикотаж достойно отстаивал знак качества. Наконец, отчаявшись, Жосан встал, плюнул, пнул меня от души носком ботинка и полез наверх.

В тот день я впервые помолилась Богу и мысленно поблагодарила мать.

Взросление

Темнеет. Сырой песок побережья холодит. Он уходит туда: в далёкое, монотонное, без очертаний. Туда, где ундины, дельфины, кораллы и клады потопленных кораблей. А на берегу прибрежное кафе с барной стойкой из вкусно пахнущего дерева, где столики и стулья различны по форме, цвету и стилю, как и склонившиеся над ними торшеры. Чувство такое, что стихийно собрались люди, притащили каждый кто что мог, чтобы вести беседы, потягивая из бокалов некрепкий алкоголь, и смотреть туда, где ундины, дельфины, кораллы и клады…

Они идут по самой кромке, их босые ноги утопают в песке. Он берёт её за руку. Притягивает.

— Пойдём.

Вдалеке слышится стрекот цикад. Они удаляются от суеты, оставляя позади шум прибоя и вскрики чаек. Стенания птиц будят порочные намерения. Просыпаются подстрекаемые гормонами сумбурные мысли и желания, и недетский уже организм не способен оказывать им сопротивление.

В крохотной палатке пахнет отсыревшим брезентом и семечками. Он включает фонарик и кладёт его на расстеленный спальник рядом с собой. Они сидят напротив, поджав под себя ноги, касаясь друг друга коленками.

— Для меня нет ничего красивей моря, заката и обнажённого женского тела.

Он хватает края её футболки и стягивает вместе с лифчиком. Плоская грудь с торчащими вверх пимпочками сосков такая маленькая, что ладонью не захватить. В полумраке палатки, освещённой уставившимся в брезент потолка лучом фонарика, можно различить два белых треугольника незадетой загаром кожи. Парень проводит большим пальцем по её шее и ниже до солнечного сплетения, очерчивает треугольник и прижимает руку к груди. Твёрдый сосок упирается в середину ладони. Несколько секунд парень растирает сосок, потом резко впивается в него губами и прикусывает. Лёлька вскрикивает от сладкой боли, откидывается телом назад. Парень стремительно стягивает с себя футболку, расстёгивает джинсы и валится на Лёльку. Его руки шарят у неё под юбкой. Нащупав резинку трусов, нервно стягивает их. Горячее облако вырывается из него и зависает, смешиваясь с таким же горячим Лёлькиным. Резкая боль сменяется незабываемым ощущением земной плотской радости, приключившейся с тобой однажды.

***

Из лагеря Лёлька вернулась загорелая и загадочная. Изменения в ней я заметила сразу. Она как будто стала старше. Изменилась даже её речь. Теперь она разговаривала со мной немного устало и как бы свысока.

Мы идём по вечернему городу, по аллее, засаженной экзотически краснолистными деревьями. Лёлька срывает бордовые, похожие на уменьшенную копию слив, плоды, пробует их на вкус и выплёвывает кислятину себе под ноги.

— Как его хоть звали? — интересуюсь я, ошарашенная рассказом подруги.

— Фиг знает. — Лёлька равнодушно пожимает плечами.

Пасмурное небо начинает кряхтеть.

— Тебе понравилось?

Мой вопрос сливается с громовым раскатом.

— Ща жахнет! — кричит Лёлька, стараясь перекричать небесную канонаду.

— Тебе понравилось? — кричу я, и мои слова падают, как тропический дождь, на огромные экзотические листья. Первые капли редки. Шлёп, шлёп. Потом чаще. Лёлька молчит, как будто не слышит. Вдруг резко разворачивается и бежит к открытым дверям булочной. Я следом.

Из магазина вкусно пахнет свежеиспечёнными рогаликами. Вспоминая вкус этих рогаликов, смазанных плавленым сыром «Янтарь» из белой пластиковой коробочки, я сглатываю волну слюны даже сейчас.

Мы прячемся в предбаннике магазина, Лёлька прижимается носом к стеклянному окошку двери.

— Почему ты не спросила его имя?

— А на фига?

— Ну как… Это же твой первый мужчина.

— Пофиг. — Я вижу в отражении расплющенный в пятачок Лёлькин нос и ниточки глаз. Косые капли заливают стекло и сбегают вниз. Кажется, что Лёлька плачет. — Слушай, я никогда его больше не встречу. Так зачем мне его имя.

Лёлька отлипает от стекла, оставляя на нём запотевшие пятнышки.

— Сегодня, пока ждала автобус, успела полюбоваться сюжетом из жизни, который ущипнул меня за душу не по-детски. Шла пожилая пара. Не под ручку. И даже не говоря друг с другом. Подойдя к остановке, он припал тяжело и неуклюже перед ней на колено, чтобы завязать развязавшийся шнурок на её ботинке. — Сама не знаю, почему я об этом вспомнила именно сейчас и зачем сказала Лёльке в эту минуту. Какая-то злость или, может, зависть подтолкнули. Лёлька в ответ молчит. — А на что это похоже?

— На что? На море. Знаешь, когда в жаркий день перегрелся на солнце и с разбегу в воду. А оно сначала обжигает и дух захватывает, а потом ты ныряешь в него с головой и… В общем, сложно описать. — Лёлька говорит это так, будто старше меня лет на десять и выше на целую голову.

— Красиво. Только я всё равно считаю, что целоваться надо только когда любишь. А тем более секс.

Лёлька снисходительно улыбается в ответ.

— Просто ты ангел. А я нет.

География