Бесплатный фрагмент - Блокnote

БЛОКNOTE

К жизни нельзя быть готовым, ей можно только болеть. Тяжело, мучительно беспросветно.

I ПРОLOG

Сколько бы я ни продавал свою душу, спрос на неё был невысок, оттого и литература моего нутра была обсценным словом, не кормившим меня, вынуждавшим к действию. Работа же, с хорошей периодичностью, тоже сбоила. Я не мог ужаться, будучи уже таковым, как нельзя выдохнуть, имея вакуум в грудной клетке. А ужимать жену и дочь в целом для меня было противоестественно. Из неудобной ситуации может быть только неудобный выход. И я вышел.

Переезд.

Жены к родителям.

Меня на новую работу.

В новый город…

II ОТDEL

Человек в форме включает камеру. Человек в форме просит вытащить всё из карманов. Меня досматривают, проверяется кошелёк, телефон. Человек в форме задаёт вопрос:

— Проживаете ли вы в данный момент в городе Сочи?

— Нет.

— Какова цель визита?

— Трудоустройство.

— Так, значит, переезд?

— Не совсем.

— То есть как?

— Частично.

— Съём?

— Отель.

— Понятно.

Моя сумка ставится на стол. Граждан берёт изумление, меня — стыд, я выкручиваюсь:

— Это, порвалась, значится.

— Угу.

Безуспешно.

На заднем плане мужик лет тридцати семи торгуется на половину, понять бы ещё на половину чего, а фуражка тем временем открывает отдел за отделом. Мои крупы по всему столу. Человек в форме чихает, забрав с избытком банки кофе. Приходит в себя. Открывает портфель, разминает мои тапки. Извлекает палку колбасы. Смотрит в боковой карман, вот это уже что-то. Вынимает кусочек органического стекла слегка вытянутой прямоугольной формы. На лице отдела один и тот же неподдельный интерес. На моём лице вообще полное отсутствие признаков присутствия. Я вспоминаю, какая увлекательная игрушка это была когда-то. Мужчины с табельным лижут этот кусок, ставят под фонарь, а дело не идёт. Помимо того, и мне-то, в целом, говорить нечего. Никаких оправданий не было от слова совсем. Я положился на волю случая, и это было единственное прогрессивное решение. Дело, не обретя успеха, двинулось дальше. Мужик как-то стих, начал что-то писать. А тем временем раздался разящий вопрос.

— Марихуана!

— Что?

— Марихуану употребляешь?

— Нет.

— А почему?

— Ну а зачем? — переспросил я. А сам и думаю, какой тонкий, однако, стал лёд. Не такой тонкий, как конверт травы, оставшийся дома, но достаточно ненадёжный, чтобы по нему ходить.

— Пьёшь?

— Все мы не без греха.

— Собирай вещи и присядь пока.

Сажусь рядом с мужиком.

— Слышь, ты как так-то, ё-мое?

— Честно, сам ещё до конца не понимаю.

— А сам-то чё, дальняк?

— Нет конечно, пару часов ходу.

— О-о-о, земляк, чё ли, так ты рассказывай, чё каво! Небось жить негде, ща мы тебе такое жильё отстрелим, я шарю.

— Да собственно-то ничего необычного…

III ПУTЬ

Я взял большую дорожную сумку и выволок себя из квартиры. Дверь заперли изнутри. Ах, ежели б я только мог знать, сколько раз услышу, как в замочной скважине работал механический гений, сколько раз я буду отупляющим взглядом смотреть с той стороны жизни. Эта витиеватая прорезь в металлическом пятаке замка, чёрт возьми, сколько надежды она дарила все эти годы. Я невольно скривил лицо. Рука, что держала раритетную сумку, стала гореть. Прикинув так и эдак, начал шоркать ногами вниз. Зуб даю, эти полы видели больше жизни, чем те, кто их топчет. К сожалению, им пришлось понаблюдать и за тем, как моя нафталиновая сумка, точнее её верой и правдой служивший замок, ушёл в запас. Это была самоволка. А значит что? Булавки не было, то бишь человеческой ГОСТовской. Богатство моё было иного рода. Минималистичные, позолоченные, эдакие булавочки три четверти. Ими даже нельзя было покончить с собой. А видя их, именно этим мне и хотелось заняться. Пятнадцать или двадцать актов насилия над трупом сумки, и троянская лошадь снова в строю. На выходе разлюбезничался с нищим. Наши глаза были до краёв наполнены надеждой. Мы договорились бы тогда о чём угодно, жаль, у меня не оказалось свободной сигареты. Сдаю багаж. Сажусь в машину. Ёжусь. Свободной ладонью я потираю пунцовую лапу, а пальцы пульсируют и горят. Всю дорогу размышляю о глазах. Сумел ли тот нищий разгадать мои морзяночьи перемигивания. Ведь к вечеру я могу оказаться на его месте, только совсем в другом городе. Брони на отель нет, рассчитано всё так, что ровно через шесть часов мучительного шейка, спустя нескончаемые кружева горного серпантина я успеваю пройти регистрацию. И фактически я пережил каждый лихой виток, и все они походили на произвольную программу фигуриста. Каждая минута приближала меня к морю и смерти. Периодически наоборот. Проезжая мимо поста, мы с водителем проявляли такой живой интерес к дороге, что даже инспектору это показалось подозрительным. Да-да, это самое подходящее слово.

Отношение моего водителя к дороге такое необязательное. Думаю, он не был атеистом: столько раз положиться на руку господа за десять минут мог только искренне верующий человек. Вся наша поездка строилась вокруг веры. Моей — в водителя, его — в бога. Гражданин инспектор верил в закон. В закон подлости, видимо. Вызывает он водителя, тот нежно, как к матери:

— Дорогой, что ты хочешь, без проблем, брат. Вот, держи, дорогой, — протягивает документы и выходит из минивэна. Жду. Рассматриваю стёртые кнопки приборной панели, дверных ручек. Этот аутентичный и сугубо интуитивный интерфейс. Смешно, наверное, наблюдать, как люди бьются в истерике, не понимая, как выбраться из этой адской колесницы. Несколько минут ожидания, второй инспектор у моего окна, искра, буря:

— Документики предъявляем.

В целом вы подумали верно. Бумаги мои лежат в багажнике минивэна, из которого нет выхода. Мои глаза выдают панику, тёплый уютный бушлат пускает слюну:

— Документы, говорю, предъявляем, чего сидим.

А мы не сидим, я поворачиваю голову вправо, размышляя о том, может ли хокку быть молитвой японским богам в этой машине смерти. Ответ — нет. Метод перебора, он же в простонародье — тыка, зажигает фары, гасит их, включаются дворники. Ручка непоколебима. Фуражка в азарте, водитель в лёгком бреду, я чувствую, как он медленно отрекается от меня. Ладони вспотели. Иду ва-банк. Не без труда опускаю стекло до конца и крайне вежливо:

— Не могли бы вы попросить моего друга открыть мне дверь? — мой друг слышит это и молчит. Немая пауза затянулась. Я нахожу глазами водителя и вижу, что его смуглое, но дико побледневшее тело медленно срывается с места и направляется ко мне. Он любезно открывает для меня все двери. Я достаю из портфеля паспорт, показываю.

— Пройдёмте в отделение, — говорит он мне.

— Собственно так я сюда и попал, а тебя уже досмотрели?

— Да ты чё, я воробей стреляный, не ссы.

Нас перебивают:

— Молодой человек! Да-да, вот вы. Держите документы, просим прощения за доставленные неудобства, — меня любезно доводят до металлической двери.

— Merci, господа.

Смотрю попутку, стоит мой минивэн, и это радует, именно теперь очень даже радует. Сажусь, водитель пристёгивает ремень и шёпотом говорит:

— Ай, брат, что ты так, они же как собаки, только ты повод дай, волки, волки, брат.

— Всё хорошо, не переживайте, — говорю я ему. — Всё чисто, — говорю я ему, и он замолкает.

IV ГРAD

За окном здорово темнеет, как и в моём будущем. Теперь отчётливо понимаю, что сегодня я никуда не заезжаю. Звоню своему близкому другу, единственному, что вяжет меня с новым городом, договариваюсь о встрече. До чего порой восхитительно иметь точку опоры, ведущую тебя так же надёжно, как свет маяка предупреждает об опасности. И дело не в том, чтобы всё разрешалось само собой. А в том, что любая проблема тебе становится по плечу, как та, что делится на два. По приезду мы обсуждаем возможности. Но как можно долго обсуждать то, чего у тебя нет de facto. И потому вопрос пятнадцати минут, и мы едем в отель Sirius попытать хотя бы малейшую удачу. Выходим на остановке, и я вдруг понимаю, что самое большое удовольствие от путешествия наступает тогда и только тогда, когда оно заканчивается. В этот же день адекватно и полноценно смог закончиться только я. КПП — три заветные буквы, дарующие пристанище всем заблудшим душам, даровал нам другие три буквы. Куда мы и вынуждены были отправиться. С заходом солнца погода стала скверной, даже совсем не курортной. Но мой дорогой ветеран, мой restaylingовый товарищ не давал мне мёрзнуть, то и дело вонзая отвратительные мизерные булавки в мои бока. И по ходу, перекидывая его с плеча на плечо, этот тряпичный садист пришпоривал меня всем весом котомки. В этот день спасти меня могло только банальное чудо. И оно было. Состояло из двух добрых людей. Они в такой крайней степени не должны были этого делать, в какой я остался перед ними в долгу. Тот день был истрачен только поздней ночью, после того как нас посадили за стол, накормили и после отправили спать. Сказать, что я чувствовал себя неловко — значит солгать. Я в корне-то и не знаю, какой природы было моё чувство, огромное и нестабильное. Оно, как хамелеон, трансформировалось из глубокого уважения в благоговение перед этими людьми. А утром всё началось вновь. Началось, не имея никакого к тому морального права. Я больше не мог волочить этот дизайнерский остов и сменил его на новенький чемодан. Жизнь стала чуточку краше. Тем же злополучным днём я перебрался в хостел. Одна комната которого заключала восемь человеческих душ, хотелось бы думать. Но проза жизни измеряется не в душах. В первую очередь это шестнадцать стоп, тридцать две пары обуви, двадцать четыре пары носков. Вещи, которые определяют хостел в первую очередь. Это уже потом у вас будут ширмы, светильники, розетки. В первую очередь будут люди. И начнутся они с приёмной. Какие-то полчаса у домофона, понадобившиеся администратору, чтобы испытать ко мне маленькую толику доверия. Вуаля — и я уже получаю ключи от заветного матраса. Отдаю кровные барыши за ночь, после добавляю вдвое больше в виде залога. И вот успешно пережиты двое суток. Да здравствует новый день.

Утро. Шесть двадцать, мои лёгкие выдавливают последний затхлый воздух, я беру чемодан и иду на работу. Вода тут и сверху, и снизу. Замёрзла. Мороз нагло лез прямо под куртку, и теперь его можно было не только ощутить, но и увидеть. Всю дорогу размышлял о том, как буду отогреваться. Глупо улыбался сам себе и молчал. А грел меня только резвый шаг, слегка вприпрыжку, и чемодан, предательски опрокидывающийся на бок. Добравшись до указанного места, я решил оставить вещи охране. Что оказалось не так-то просто. Некоторое время осаждая проходную, заметил лёгкие нотки слабости в тембре, и, действительно, ещё немного погодя все возражения пали. Это подарило мне достаточно свободы в первый рабочий день. А уже вечером, схватив тряпичного, я отправился штурмовать Sirius вторично. На этот раз у меня была бронь, был распечатан voucher, было всё, чёрт возьми. Моя путевка даже включала завтраки, какой весомый бонус, пораскинув, заключил я. Забегая вперёд, должен вам сказать, никакого понятия о блюдах, подававшихся по утрам, у меня так и не появилось. К четвёртому дню я потерял всякую надежду узнать это. А на пятый — съехал. Взял уже припылившегося товарища и сел в такси. Водитель нервно стрелял окулярами во все стороны, прежде чем решил пойти на аферу.

— У вас безнал?

— Да.

— Получается триста двадцать, верно?

— Разумеется.

— Давай, ты мне двести восемьдесят и по рукам?

Через пару секунд на его дисплее уже горела надпись: «Поездка отменена». А я печатал номер телефона. И вот грязное дело было сделано, когда он спросил:

— А куда мы едем?

— В смысле?

— Ну ведь вы заказ отменили, маршрут пропал.

— Какая замечательная новость! — и брови у меня невольно вздыбились. Какая за… — Оу, конечно, давайте я вам подскажу.

И я подсказал, да так, что был привезён к самому порогу здания предприятия. Туда, куда раньше всегда доходил пешком, туда, куда заказывать машину было дорого. Так было и сегодня, но не для меня. Проведя день шестой, ровно как первый, я продолжал играть на работе в бога, а после метался по городу с чемоданом, играя в бомжа. Около шести вечера я вновь отправился искать подходящую архитектуру. И нашёл комнату прямо у моря. Отныне не прошло ни одного дня, чтобы я не увидел своими глазами эту большую громадину. И меж тем в этой комнате я впервые открыл свой сундук. Вышло так, что время превращало меня в чудовище, а то убивало во мне литературу. Попытался привести себя в порядок, но увы. Ничего, что касалось бы ногтей, взять не довелось, а также соли, как показывает практика, к пресной еде привыкаешь быстрее. Но у меня был нож. Канцелярский нож и смекалка. Самое страшное сочетание из всех. На протяжении последующих семи дней я стриг ногти ножом. Весьма кстати пришёлся кипятильник, которым я мог варить, жарить и по-моему даже гладить рубашки. Два раза точно мог. И вот в одно из таких таинств бытия, сидя у кастрюли, держа на весу это чудо нано-индустрии, с обкромсанными лёгкой кривой ногтями, мне приходит письмо. Крупный отечественный книжный дистрибьютор согласен поставить меня на свои полки. Нутро захрипело, завыло, как зимняя вьюга. Я забыл обо всём напрочь, бросил этот провод в воду, меня ударило током и выбило пробки по всему этажу. Электричество повсюду. Но больше всего во мне. В следующий день мою книгу, ещё не выставленную на полку, уже начали выкупать. Дело должно было идти в гору. И оно вроде бы туда и стремилось. Только уже без меня. Всё, что я пытался дать миру, каждую мелочь, осознанную в одиночестве, в муках, я по большей степени так или иначе разжевал в книгах разных лет. И теперь я садился у буны, самой длинной из всех, выпивал и слушал море. Поэзия моя больше не была обязана трогать кого-либо, кроме меня. Я обратил искусство в скальпель, перво-наперво для себя. Препарировал свой малый круг кровообращения. День сменялся днём. Неплохой парень для всех утром был успешным писателем вечером, между тем пьянствуя напропалую. Отдавая своё тело работе, я получал немного денег, чтобы находиться в сознании и превращать свою душу в рассказы, стихи и повести. Иногда я так засиживался у моря, что немели ноги, а поутру еле просыпался на работу. Дожив до обеда, в такие дни я спал. Как мёртвый. Но иной раз мне снились сны. Однажды я вспомнил себя в клубе, мои друзья поодаль, все смотрят на парня в толпе, он показывает, как крут, какой он бунтарь, а волосы у него один к одному лежат, да так начёсаны. Тогда никто из нас не знал и сотой того, что было бы нужно для такой причёски. Никто из настоящих бунтарей не имел ни малейшего понятия. И тот тип тоже. Мама — знала. А он нам:

— Да я делаю, что хочу, вот увидите. Я сам себе командир. Хотите, поедем драться сегодня, давайте же, ну?!

Приходил домой с разбитым носом, а на следующий день у него снова была идеальная причёска и аккуратно заклеенный бугорок.

V ВЫХОDNOY

Мои выходные дико мяты, как и я в них. В субботу сплю. Часов пятнадцать, а то и все двадцать. Всё, что было украдено в течение недели, каждая минута, я вынужден отыграть её, порой с некоторым запасом. Вечером пишу, а после обыденно иду к морю и слушаю. Воскресный день всегда особый, с утра находит нестерпимое желание чего-нибудь великого, но к обеду легчает. Иногда спасаю свою конуру от бедлама, как пазлы складываю продукты, оставшиеся у меня на ближайшие пару дней, и единственный актуальный вопрос в моей голове: «Как съесть их таким образом, чтоб не было дурно?» Всё это, по сути, часть моей игры. Гениального плана под кодовым названием «Капитал». Всю дорогу я испытывал невероятное рвение, желание было ошеломляющим. Но через пару недель и эта идея мне порядком осточертела. А особенно неудобно приходить на работу. Я ставлю свою посуду с десятирублёвой лапшой в ряд котлет, рыбы и салатов. И даже на время отступивший голод возвращается чувством пустоты. Хотя в этом есть и несомненные плюсы: давиться дешёвой пресной лапшой вдвое приятнее под запахи лосося, курицы, жареного картофеля.

Однако я старался не думать об этом, как и о прогрессирующем алкоголизме. Конечно, с одной стороны стихи стали такие огромные, что мне всё сложнее переживать их невредимым, каждый накатывал, как волна, и эти могучие гребни пробирали до самого позвоночника. Потому я свыкся с безысходностью процессов, коим даю волю. Я стал пить, воспринимая это как акт самоубийства, и это, по моему мнению, честнее к себе и окружающим. А карябающее желание выпивать в перерывах пока не так сильно́, чтобы я не смог его подавить. Так неумолимо в этой стране не подавляют митинги, как я стремлюсь контролировать свою ахиллесову пяту.

Бывали, конечно, и срывы. Сам город подкладывал мне свинью. Каждый божий день, что я шёл домой, на берегу мне встречалось минимум три человека. У каждого из них бывали бумажные пакеты с торчащими горлышками, но мне не нужно было видеть стекло, такие люди всегда отличались среди прочих. Они были проще, но парадоксально ближе к искусству и истине, если вы понимаете, о чём я. Такие люди всегда всматривались глубже в море, чаще по сторонам.

И как то раз я проходил мимо двух блондинок, одна из них, что дальше, жадно пила сок, а вторая крутила головой и, увидев меня, неожиданно замерла. Я уже знал, чему обязан таким вниманием, но пока с интересом подыскивал первопричину. Поравнявшись, заметил на солнце блеснувшее ребро бутылки, и это была Sambuca. Как замечательно. В пять часов вечера начинать дело с «Самбуки», сидя у штормового моря; моё уважение дамам окрепло, но я всё-таки решил, что их солнце зайдёт за горизонт гораздо раньше и приятнее, чем моё. Хотя и оно в этот момент пошатнулось.

VI СЕMYA

Сегодня, который день кряду, искал квартиру. Ещё одна попытка к бегству. От самого себя, от рутины. Конечно, хочется всегда думать о том, к чему это может привести, например к переезду дочери с женой. И совсем не хочется думать о том, от чего должно избавить. Убил около четырёх часов и полбутылки коньяка, прежде чем нашёл сносное жильё. К моему большому сожалению, созвониться не смог, до такой степени захмелел. Но и у того была своя, особая причина. Днём я получил фотографии жены и дочери. Первая как всегда расстроила, вторая ожидаемо поправила ситуацию. К большому огорчению, дочь говорить ещё не научилась, а жена не перестаёт этого делать даже под страхом смертной казни. Казалось бы, она не читает моих книг, не интересуется тем, что я пишу. И всегда хладнокровно на меня реагирует. Я не знаю, чем она, кроме дочери, занимается. Мы живём как никто. Нас с ней объединяет какое-то бунтарское начало, сугубо диссидентское. С самого нашего первого спора дело пошло по какому-то сомнительному сценарию. Я не помню, чтобы она имела какие-то амбиции больше, чем наша дочь. Это по сути была её главная задача. И сегодня, когда я увидел её очередное фото, всё во мне перевернулось. Не знаю истинной природы происходившего. Но наше равнодушие было сильнейшим инструментом всей семейной жизни. Так хладнокровно и пренебрежительно относиться друг к другу не мог никто, кроме нас. Мы не очень смахивали на ячейку общества. В нём мы были раковой опухолью. Она никогда не писала дневников обо мне, я никогда не включал её в свои книги за небольшим исключением. Но в этот день она прислала мне себя, и я не мог не реагировать. Не мог молчать. Это было какое-то грязное преступление над своей внешностью. За которое дискомфорт испытывала не она, а я. Мне это дико не нравилось. Я срывался на каждое второе слово. А каждое первое писал, жалея нашу дочь. Я действительно по ней тосковал. Большое дело — радость материнства. Куда больше радость отцовства. Она не приходит сама собой, как безусловный рефлекс. В том её сокровенная изюминка. Чтобы ощутить это, первоочерёдно нужно полностью осознать своего ребёнка и себя. Нужно всеми фибрами почувствовать, как сладко он пахнет. Потому чувство отеческой любви всегда запоздалое, но никогда не фальшивое. Громадное, особое, неповторимое. А жена с каждым разом появлялась передо мной менее родной, менее близкой. Каждым изменением закладывала кирпич в стену, разделявшую нас. И я мог быть кем угодно для неё, для дочери, кроме человека, к которому можно и нужно было испытывать чувства. Сколько любви было утеряно за эти четыре года. Сколько чувств. А я всё смотрел на отплывающий корабль и всегда думал, что могу его вернуть. А мог я только бросить в борт ему бутылку в надежде ознаменовать его успешное плаванье. Бутылку, что так часто появлялась в моей жизни. И я бросил.

VII ЛИТЕРATURA

Жизнь складывается из мелочей.

Город — из людей.

Человек — из поступков.

Жизнь казалась парадоксальной вещью. Я подавал заявки на национальные литературные премии, на фестивали молодой поэзии. Ждал итогов, жил, как перепел, фаршированный яблоками. Томился в собственном соку день за днём. И с каждым новым месяцем огонь в печи то разгорался, то угасал. Но сама исключительность жизни была в её тонких материях. Когда, ожидая какую-нибудь поэтическую премию, мне приходило письмо из книжного магазина касательно прозы. Когда в какой-нибудь провинциальной газете выходила обо мне статья. Внезапная новость, подрубающая на корню. Сбивающая общий тон жизни. Всё переворачивалось вверх ногами, и я уже не так ждал, не так верил. Это было временное послабление. Моменты, когда я оказывался на коне, всегда напоминали океан, который отступил. Как он отступает перед цунами. А я, только-только поднявший голову, всегда робко расправлял плечи, стоя к нему спиной. На оголившемся песке, которого никто никогда не видел. И когда приходил мой час, волна накрывала меня с лихвой. Фестивали — стихов не брали, премии всегда вежливо опускали мои работы в пустоту. И всё повторялось, как и впредь. Изнурительный период сбора материала, переработка, написание, редактура. Силы и время, которых для меня не существовало в привычном понимании. Их было предостаточно перед началом процедуры. Когда же я вставал из-за стола, горло саднило от сухости, виски пульсировали, живого человека внутри меня уже не присутствовало. Как правило, работал, ходил и ел мешок костей и мяса.

VIII КОФEYNA

И бывали моменты, которые делают эту жизнь. Настоящие огни. Как фонарные столбы на дороге. Как солнечные питерские дни, мимолётные, тёплые, нежные. Одним из таких событий всегда были вечера в кофейне. С тем самым близким другом — Максом, мы заполняли собой весь воздух внутри небольшого здания. Наши слова и жесты, наши мысли были заразительны, как вирус. Мы оставляли свои отпечатки пальцев на стакане, и отпечатки дум наших вырисовывались на стульях, цветах и столах. А закрытие заведения мы наблюдали чаще, чем я видел тогда закат. При том что его величество занимало меня минимум пять раз в неделю. Это было наше место силы. Не знаю, вышло бы так, ходи мы туда по одному. Каждый день, всегда, несомненно там была компания, случаями бывало, что люди не вмещались в эти четыре угла. И вот спустя месяц моего особого быта жизнь, какова она есть, стала в колею. Друг уехал, сам кутёж стал сложновыполнимым делом. Все мои путешествия меж городов, домов и улиц вновь были уже позади, уже не во мне. Пути господни больше не сыты событиями, людьми. Я хотел перемен, едва закончились предыдущие, в том и была жизнь. Каждое новое действие во мне принципиально с приставкой Fresh. Как только она пропадает, часть моей магии, моего писательского мастерства, если это допустимо называть так, гордо растворялись. И вся деятельность сводилась к одному. Работа. Дом. Экзистенциальный кризис. Попойка. Ад. Утро.

IX КОNEC

Я стал чувствовать себя неважно после алкоголя. Решил — молодость кончилась. Коньяк вызывает изжогу, сердце как-то иначе боксирует в груди. Я понял, что это больше не Али порхает в моей груди. Каждый удар гораздо сильнее походит на стального Майка. Тяжёлые, периодичные, размеренные. Временами отправляющие меня в нокдаун. Я начинал умирать быстрее, в тот момент когда моё сердце замедляло ход. Здравствуй, противоречие. Но всё было тем не менее справедливо, и чем-то приходится платить. Я свои чувства умею убивать. Хладнокровно. Акулой проглатывая целиком в себя. Не было такого, какое не подавить. Там, где человек ломается, время делает своё дело. И оно никогда не давало осечек. Заметил такую пакость ещё. К сестре и дочери, особливо пока они малы были, страсть какой чувствительный. Всё могу съесть. Себя даже проглочу, надо было б. А эти двое, чёрт бы их побрал, как увижу их в разлуке, так рушится плотина, сердце будто сталелитейный завод изводится. Раскалённый металл гонит по жилам. Не могу ни сидеть, ни лежать, кожа воспаляется, как нерв. Так, помню, по юности в лагере был. Жил, боролся, ставил себя в обществе. А как приехали за мной, увидел сестру. Слёзы мои, громадины, какими великанами деланы, градом ударили. Не было мочи моей, и указом себе я не был. Разлезался на слои, как варёный овощ. Собой ни формы держать не мог, ни качества. Едва ли в тот момент я вообще что-то мог противопоставить самому себе, хотя и очень желал. Так и теперь сижу в комнате, вижу дочку, сводит всего от нежности. Извожусь тоскою, сколь есть мне снос. Сорвался. Решил ехать. С работы бегом, сломя голову на машину. И всю ночь вдоль горных узлов. Дорога дороге рознь, так и мне зачем-то за книгой книга. Шесть часов пути, три остановки. Два попутчика. Одно слово. Девушка на заднем. Села.

— Здравствуйте, простите, я опоздала, там пробка в центральном Сочи.

Водитель:

— Здравствуйте, ничего страшного, я не тороплюсь.

Я:

— Привет.

Девушка на заднем, забегая вперёд, Света, засыпает. Я впереди падаю глазами в темноту, а в голове мысли, мысли, мысли. Формирую, верстаю, корректирую, даю общую тематику. Вместе. Раздельно. Сборник, нет, лучше книгой. Моя голова свежа, как лезвие, как бритва самого острого в мире ножа. Читаю мантры, стихи, молитвы. Искоса вижу, как водитель пьёт энергетик, как Света продолжает спать. А как схожу с ума сам, не вижу.

ЛиZZa

I

Ночь. Крайний этаж, у самого неба. В окне видны смазливые пятна света. Стекло покрылось влагой. Металлические светлячки расползаются по городу. Играет лёгкий джаз на французском, шторы тяжёлые, плотные. Белые простыни хрустят. До того сильно натянуто бельё на кровати. Балдахин стирает границы личного, переваривая всё и вся. Квартира кажется убранной, чистой и чужой. Мама не поймёт. Насколько просто абстрагироваться, и как сложно думать о том, какой цели забравшаяся так высоко я.

II

— Милый, ты проверил почту?

— Да, сегодня только счета, могли бы засунуть хотя б пару листовок ради приличия.

— Да нет, так всегда — либо горькая правда, либо полный ящик корреспонденции, я уже даже стала привыкать.

— В этом месяце мы с тобой, видимо, жили в сауне, по мнению счёта за водоснабжение, а отопление было таким грандиозным. Я удивлён, что к нам не стали попадать грешники, или это намёк на то, что мы черти? В любом случае буду звонить в контору, пусть пересчитывают. Дублонов осталось на поесть, не более.

— Хорошо, ты завтра на работу?

— Да, попробую что-нибудь поискать, может, придёт фура на разгрузку. Мужики молчат.

— Ладно, соберу тормозок. Возможно, у нас кое-что завалялось.

III

Мой отпуск — это такая мука, и она так похожа на самые первые дни самостоятельной жизни. Когда я уехала от родителей. Когда я поселилась на двадцати квадратах. В обветшалой, старой квартире, нынче гордо называемых «Путинки». Убирать её было, как рисовать палочкой на песке, аккурат у самого моря. Ночь накатывала, как прилив, и к утру квартира выглядела вновь изрядно потрёпанной. Я старательно учила конспекты и зубрила материалы. «Будешь хорошо учиться — устроишься на хорошую должность», — говорили родители. Это дало свои плоды, за пару лет у меня не появилось ни одной подруги. Чужой город показал мне свой главный козырь, он меня им подкупил. Абсолютная отрешённость общества. Человек человеку никто. Мне очень нравилось в этом вариться, особое удовольствие, знаете ли. Потом я познакомилась с ним. Не было человека, который не пытался меня отговорить. Можно много рассуждать о том, чему предписано случиться. О разных знаках судьбы и предназначении, но нам уже два года. И мы, похоже, умрём вместе, возможно, скоро. Жизнь, несомненно, бесценна, если вы не живёте за порогом бедности, который больше, конечно, не порог, а плинтус. Потому что именно тут всё приобретает свой прайс. Когда я говорю всё, это значит, что за определённую сумму люди из моего чумазого гетто могут продать вам честь. Чем нынче модно пользоваться. Конечно, это негласная практика, но моя соседка продала свои ношеные трусики, а после и право первой ночи. Моя соседка не знает номер маршрутки, которая ходит от нашего дома. Я подробно знаю расписание всех.

Определённо мой район очень богат. Кто-то морально, а кто-то материально. Хотелось бы сказать, что есть и третьи, те, что богаты и так и эдак. Но в современных реалиях мои третьи — нищие в обеих плоскостях.

У нас в подъезде, кстати, в свободном доступе висят объявления: съёмки в порно, дефлорация, кастинг первую пятницу каждого месяца. Есть индивидуальные, более жирные рыбки. Ищу девственницу, оплата наличными.

Мама всегда говорила, что мы происходим из аристократического рода, воспитывала меня исключительно. Посмотрела бы я сейчас на неё в этом самом подъезде. Наверное, я самый неудачный вклад родителей в своё будущее. Ибо оказалась социально нестабильной. Им сейчас туго на усечёнке. Закон гласит, что если один супруг не работал, то второй получает сокращённую пенсию за наплевательское отношение к собственному государству. И никак не обществу.

Я так же умирала ночами над книгами, ведь если хорошо учиться, будешь получать большую зарплату. А после, на первой работе, управляющий предложил мне привлекательную должность. Что так замечательно вписывалось в мою схему мироустройства. Обязанностей было немного, главное — готовить вкусный чай. Я согласилась, а потом оказалось, что «чай» — это не красить губы помадой и сглатывать. Именно вторым мне и пришлось заниматься все последующие месяцы поиска работы. Не по гендеру, а по способностям. Этот этап моей жизни прошёл в скитаниях по предприятиям. Остановилась на копирайте. Пишу я достаточно классно. А главное — дома.

IV

— Заносите свет, — крикнул басовитый голос. Несколько расторопных парней забежало в комнату, один зацепился прожектором за балдахин, и тот с хрустом разошёлся надвое. Крепкий низкий мужчина взорвался, он подскочил на стуле и грозно шмыгнул к юнцу, заглянув ему в зубы, взял за рубаху, а потом, не сказав больше ни слова, боднул в грудь и сел на место. Началась подготовка площадки. Я приземлилась на кухне, подошла ассистент Катя и предложила припудрить носик.

— Я не умею, — ответила, глядя на очень белую пудру и две ровные «дороги».

— Сейчас мы это с тобой исправим.

Взяв свой стёртый кожаный кошелёк, она вынула баксовую купюру. Та была жуть какой мятой, даже хуже кошелька. И вся в белых пятнах. В этом заключалась определённая философия. Суть нашего времени, мы не приобретали ничего, кроме впечатлений. В руках этой дамочки купюра возымела форму приближающегося праздника. Она подставила её к носу и резким движением шмыгнула. В следующий миг она стала морщиться и массировать нос, рыжеватые пряди из копны рассыпались, в спешке собирая их, она слегка поёжилась.

— Катя, чёрт бы тебя побрал, где ты лазишь, ты мне нужна на площадке, — невысокий мужчина не сбавлял обороты. Он продолжал крутить всей бригадой, тыкая каждого на своё место.

— Уже бегу, Борис Аркадьевич, в уборную бегала, — пыталась отскочить ассистентка.

На столе осталась нетронутая дорога, замызганная купюра, потерянная я.

V

Ночью Федя опять приставал. Я хладнокровно отказала. Конечно, секс в наших кварталах большая роскошь. Не то что б были запреты, больше ограничения. В еде. Рацион скудный, в экономике полная стагнация. Первое время всё было хорошо, на бумаге даже, как говорили раньше, некисло. Росло ВВП. Потом один год совсем паршивый вышел, тогда-то и додумались, что рост был только у правящей шапки и определённого круга олигархии.

Население ужималось, ведущие корпорации так же старались обойти тему обнищания. Продукты стали продаваться в более маленьких коробках, зато цену удержали.

К тому моменту, когда люди прикинули масштаб трагедии, было слишком поздно. Выйдя на улицу, смотреть на сотрудника правопорядка было строго запрещено. Их переформировали, ходили они не с огнестрельным оружием, а с рупорами. Один из «прогрессивных», как их стали называть меж собой люди, законов гласил полное подчинение звуковому сигналу из полицейского громкоговорителя. Государство ввело это положение после массивных столкновений митингующих пару лет назад.

Первое время мне было страшно. Нам всем было страшно. Теперь, конечно, мне это совсем не ясно, но тогда мы боялись потерять последнее, что у нас оставалось. По сути дела, мы переживали за последний здоровый зуб, уже не имея тридцати одного. С демократией мы тоже с горем пополам справились. Ещё до известных митингов было «дело правых», когда на избирательных участках наблюдателей обнуляли под присмотром полицейских, а неугодные бумаги умышленно уничтожались.