Бесплатный фрагмент - Блаженны кроткие

Так, не из праха выходит горе.

И не из земли вырастает беда:

Но человек рождается на страдание,

Как искры, чтоб устремляться вверх.

(Библия. Книга Иова. Глава 5)

Хуже нет сидеть за праздничным столом напротив зер­кала. А ей вечно «везёт» в этом плане. Поначалу ещё ниче­го, так сказать, «чистишь пёрышки» и, любуясь собой, мысленно спрашиваешь: «Свет мой, зеркальце, скажи…» А вот потом… Такое чувство, будто кто подглядывает за то­бой со стороны. Но хуже всего — наутро. Хочется забыть вчерашнее, только где там… Зеркальные отражения всплывают в памяти одно за другим. Мусолишь каждый свой жест, каждый поворот головы, каждое сказанное сло­во. Все кажется фальшивым. Даже зло берёт. Тьфу! Хва­тит самоедством заниматься! Что в том проку? Каялась му­ха… В конце концов, не пьяница какая-нибудь! Главный инженер, второе лицо на фабрике. Часто расслабляться не приходится. Только в отпуске… Да и если разобраться, что вчера худого-то было?

Её приезд совпал с открытием летнего сезона. Зятёк, Анатолий, — начальник авиаотделения лесной охраны. Сестра, Наталья, собрала стол. Пригласили в гости эки­паж: командир звена, пилот, бортмеханик. Ребята все как один «груздочки»! В праздничных белых рубашечках, с золо­тыми пуговицами. Давно в такой компании не гуляла. По­хохотали, песен попели, поплясали… Что тут такого? Ра­зошлись, правда, поздновато… Над взлётной полосой уж стало подниматься красное заспанное солнце. От томных лучей его зарозовел даже серый асфальт. Над лугами за­висла капроновая фата тумана. Какими бы хмельными ни были, а красоту вниманием не обошли. Защёлкали языками, под­дразнивая соловьев. Что ни говори, а любит она к сестре приезжать! Живёт та с мужем в пяти километрах от не­большого районного городка, в аэропорту. Можно ска­зать, на хуторе, где всего четыре дома крестом: отделение, жилье сторожа, диспетчера да хибарка для приезжих пи­лотов. Утром проснёшься — рябина в окно веранды вет­кой стучит. А сразу за домами — берёзовая аллея. Утреч­ком шутя подберезовиков на суп насобираешь. За аллеей холмистые поля, пёстрые от цветов. И ромашки, и мяты, и зверобоя на зиму можно насушить. Зятёк в честь её приез­да чуть не каждый день баню топит. Золотой мужик — что тут еще скажешь… Повезло Наталье. Не зря цветёт вся.

Люба встала с постели, набросила на себя халат, про­шла в кухню. В спальню сестры дверь была прикрыта. Кажется, спят ещё. На столах всё прибрано, посуда на­мыта. Когда и успели? Вот только воды в доме нет, а пить страсть как хочется. Взяла ведро и вышла на крыльцо. Господи! День-то какой! На небе ни облачка. Каждый цветок у крыльца голову к солнцу тянет. Пчёлы жужжат. И ни души кругом! И все бы хорошо, да совесть замучи­ла: зачем вчера опять сестру обидела? Зачем, зачем? Кабы знать — зачем? Стихия, матушка! Да и за жизнь свою вдруг стало обидно. Сестра, хоть и младшая, а во всем об­скакала. Языки иностранные преподаёт, рассказы пи­шет. Всё при ней. Поёт, пляшет — в мать пошла! Рада, ко­нечно, за Наталью. А душу нет-нет, да и начнет точить какой-то червячок. Почему ей-то так в жизни не везёт? Шесть лет с мужем в разводе, одна как перст. И на рабо­те чёрт-те что… Целый год фабрика на простое. Дочка — студентка, в медицинском институте учится. Спасибо, бывший иногда помогает, а то на что бы им жить? К сест­ре приехать — и то проблема. Последнее время совсем редко встречаться стали.

Конечно, они с сестрой очень разные. Внешне-то она, Люба, может, и поярче Натальи. И ростом повыше, и лицом ин­тереснее, и фигурой Бог не обидел. Сестра же маленькая, пухленькая, вроде ничего в ней особенного, а вот умеет к себе людей расположить. Как взяла вчера гитару да как стала выводить, спокойно, красиво, мамину любимую:

— И-иизвела-а меня-а-а кручи-на, по-одколо-о-одная-а-а змея-а! До-о-гора-а-ай, гори, моя лучи-и-на, до-о-горю-у с тобо-о-ой и я-а!

Голос сочный, зычный, с переливами. Сама так и светится вся. Пилоты с неё глаз не сводят. Любу забрало: она ведь тоже петь любит, да вот со слухом нелады. Не справиться ей с такими тягучими песнями. Наталья ведь знает… Зачем завела?.. Взяла да и оборвала сестру:

— Ну, затянула! Смени пластинку. Любишь ты, На­ташка, на людей тоску нагонять.

Та виновато улыбнулась и отложила в сторону гитару. Всем неловко стало. Хорошо, тут кто-то из пилотов наход­чиво предложил тост за прекрасных дам. Все снова оживи­лись, хмельное веселье вошло в свое русло.

Залоскотала колодезная цепь. Заскрипел, раскручива­ясь, деревянный барабан. Плюхнулось в воду железное ведро. Задрожали на зыбкой поверхности воды мелкие блики.

И что её вечно как бес подзуживает?! Не хотела ведь вчера на ссору заводиться… Пока гости не ушли, так всё хорошо было… А потом опять полезли обиды: на всех и на вся, за всю свою неудачливую жизнь. Захлестнула непро­шеная жалость, не к кому-нибудь, самой себе. И приня­лась душить: до боли, до крика, до слёз! А тут ещё Наталья принялась в душу смуту сеять, на чувства давить, мол, не держи ты на мужа своего обиду, может, стоит тот грех простить? Вот даёт! Простить измену?! Легко ей говорить. Посмотре­ла бы на него сейчас. Да он ведь скоро деградирует совсем. Каждый день уж бутылка нужна. Делами, конечно, воро­чает. Магазины свои имеет, любовницу одел с ног до голо­вы. У той запросы о-го-го! И плевать, что пьёт каждый день. Обопьётся — туда и дорога. Не он первый, не он по­следний. Уже четырех мужиков сменила! Это ей, Любе, нужно было переживать за него да ругаться до изнеможе­ния. Потому что любила. Хотя почему любила? Разве не любит сейчас? Что себе-то лукавить? Но чтобы про­стить — никогда! Придумала сестрица тоже… Как у неё язык-то повернулся?!

Так разошлась вчера — не остановиться. А зеркало тут как тут. Глянула — в ужас пришла. Неужели я?! Видок та­кой — хоть на метлу садись. До того взгляд тяжелый, аж самой не по себе стало. А бесу всё неймётся. Словно на­шёптывает: кто из нас красив во гневе да одержимости своей? Может, Наталья, когда на сына раскричится? Или мама-покойница, когда начинала, бывало, отца из-за водки костить? Стоило тому за рюмку взяться — так взглянет… Да только разве его взглядом остановишь? Знай, заглатывает, только кадык взад-вперед ходит. Хоть кол на голове теши… «У, змей! Подавишься своей водкой когда-нибудь!» Не успеет мать это сказать — он тут же и закашляется. «Ы-ы-ы-ы-ы!» Ни вздохнуть ни охнуть. По­синеет весь. Она давай его кулаком по спине колотить: «Так тебе, ирод, и надо! Бог шельму метит!» Отойдёт отец, головой качает: «Ну, Верка, и глаз у тебя худой! Ей-Богу, ведьма ты!» Ведьма — не ведьма, а было что-то у мамы та­кое и, видно, ей, Любе, передалось — сама временами замечать стала: о чем ни подумает — всё сбывается. Порой даже жутко, потому как мысли все чаще тревожные да безра­достные. И какого уж от них добра ждать? Вот, к приме­ру, подписывают контракт — шевельнётся в мозгу: не бу­дет от него толку. Смотришь — запороли дело: и лекала не те, и ткань поступила с браком… Бывает, познакомит­ся дочь с парнем — а у неё мелькнёт в голове: «Фу какой! Не пара!» И опять дочь сидит все выходные дома. Или вспомнит отца: как-то он там? В тот же день от него зво­нок, а то и в дверях появится.

Мелкими глотками попила воды. Такая холодная — зу­бы сводит. Зато на душу прямо-таки бальзамом ложится, сразу легче… Наклонила ведро, плеснула на лицо, грудь. Ой, хорошо-о!.. Чем бы заняться? Да так, чтоб на воздухе… Грядки прополоть, что ли? И то правда! Давненько уж в зе­мле не копалась… Надела купальник — и в огород. Хоть в работе немного забыться. Только где там! Мысли как осы, так душу и жалят, спасу нет! Ведь и про отца вчера тоже разговор зашёл… Написал Наталье, что жить больше со второй семьёй не может. Дескать, хоть и прошло уж трина­дцать лет, а всё ему здесь чуждо. Мол, тетя Зоя, чуть что не по ней, вон гонит.

Любу прямо-таки затрясло. Кто его жениться застав­лял?! Перед смертью мамы нюни распустил: «Не станет её — и я с собой покончу». А сам на девятый день в санаторий укатил. Через три месяца женился. Ну а живут плохо отто­го, что пьёт. Бросил бы пить — все проблемы разом отпа­ли. Попробуй-ка его, трезвого, хоть словом тронь. И тру­женик какой! За что ни возьмётся — всё в руках горит. Что в землю ни воткнёт — всё в рост идёт. Пока не «принял» — каждая минута на учёте. А выпьет, раскиснет — смотреть противно. Тётя Зоя не мама. Да и понять можно: зачем ей жизнь такая на старости лет? Вот выгонит вон — будет знать.

Подумала, а у самой сердце дрогнуло. Что как и правда? Куда ему деться? С ними жить? Упаси Боже! Она и мысли такой не допускала! Тяжёлый человек. Пьяный — одним видом своим раздражает. Трезвый — все его раздра­жают. Третьего не дано. И жалко, и всё внутри бунтует. Что заслужил — то пусть и получит!

С какой-то злостью выдёргивала сорняки и кидала их в междурядье. Вот так им, вот так! При этом ещё изо всех сил шлёпала себя грязными руками по голому телу. Прокля­тые комары! Заели совсем, никуда от них не деться.

Скрипнула входная дверь. На крыльцо вышла Наталья.

— Эй, сестрица! Ты что там, трудовую повинность от­рабатываешь? В отпуск приехала, не батрачить на нас. Брось ты всё это к чёрту! Нашла время… Иди чай пить. С ли­мончиком, с пирожками…

И от сердца сразу отлегло. Слава Богу, не обиделась. Умница, всё правильно понимает… Нашла на грядке не­сколько спелых клубничин. Две съела сама, а другие две осторожно зажала в горстку, понесла сестре. Всё по-чест­ному, всё поровну, как в детстве… А у самой от нахлынув­ших вдруг чувств перехватило горло. И застлало глаза. Ну, мать, никак в сантименты впала? Не иначе — похмельный син­дром. А ну-ка возьми себя в руки…

Вздохнула всей грудью. И почему ей так трудно жить? Словно тянет всю жизнь на себе какую-то непосильную ношу. Знать бы, кто взвалил на неё этот груз. Стоит рас­слабиться, глотнуть радости, пропустить рюмку, другую — наваливается чувство какой-то вины. И что самое страш­ное — даже во сне нет покоя. Другие летают в сновидени­ях, а тут проснёшься — вся в поту, словно черти на тебе дрова возили… Решила сны не запоминать. Вскочит — и с головой под прохладный душ. Все кошмары — как рукой!

У Натальи дом без удобств, речки тоже рядом нет, не окунёшься. А сон очередной так и засел в голове. Будто смотрит она в большое тёмное зеркало, но видит в нем не своё отражение, а мужчину с голубыми глазами. И какая-то сила притягивает их друг к другу. Лицо его всё ближе, ближе… И вдруг — бац! — зеркало вдребезги. Она плачет, ползает по полу, собирает разбитые кусочки…

На веранде задымил старый угольный самовар. Грел его Анатолий сухими шишками. Разносился запах мёда и мя­ты. Благодать-то какая! Так почему же в сердце-то нет ра­дости? Откуда эта постоянная тревога? Как избавиться от недобрых предчувствий? Куда деться от этого напора тя­жёлых давящих мыслей?..

…В салоне маленького патрульного вертолёта было настолько душно, что даже бьющиеся изнутри в стеклян­ную дверь слепни теперь осоловели и еле передвигали мохнатыми лапками. Люба открыла задвижки иллюми­натора. От свиста винтов закладывало уши, но дышать стало легче. Она делала бумажные самолетики и пускала их в окно. Только тогда начинала ощущаться скорость. Стоило поднести самолетик к оконцу, как он вырывался из рук и, подхваченный неистовым потоком воздуха, стремительно нёсся назад от вертолета, выделывая такие виражи, что и взглядом уследить трудно. И лишь потом, вы­бравшись, наконец, из этой дьявольской круговерти, спо­койно и медленно планировал вниз. Почему-то вдруг пришло в голову, что и все они, люди, в этой жизни чем-то похожи на такие вот бумажные самолетики: куда-то рвутся из праведных рук, дергаются, мечутся, истязая се­бя суетой. А ведь можно просто парить в свободном поле­те, красиво и достойно.

Внизу было всё как на карте: синие полоски рек, тём­ные лужицы озер, ковровый ворс болот, щетина вековых еловых дебрей, по которой прыгала бесплотная тень их вертолета. На память пришла где-то вычитанная фраза: «Нам только кажется, что мы движемся вперед, на самом деле мы стремительно уходим в прошлое».

Украдкой взглянула на отца Серафима, настоятеля мо­настыря, куда летели они сейчас на праздничную службу ко дню Святой Троицы. Ну, хоть убей, никак не верилось, что напротив неё сидит настоящий монах. В джинсовых брюках и ветровке, с модным кожаным кейсом в руках -всем обликом он никак не соответствовал своему духовно­му сану. Длинные, до плеч, вьющиеся волосы нынче не в диковинку. Да и аккуратно подстриженная бородка — ед­ва ли не у каждого второго. И совсем он не в её вкусе. Ей нравились мужчины эффектные, лихие, уверенные в себе, с огнем в глазах, наподобие тех пилотов, что приглашал в гости Анатолий. А в этом было что-то от подростка — ещё вчера заметила, когда появился в дверях. В простовато-крестьянских чертах лица было столько добродушия, что это даже обескураживало… Осекла себя: что к внешности-то прицепилась? Не свататься пришел… Просто знакомый Анатолия, проездом из Москвы, нужно срочно попасть на службу. У Анатолия как раз планировался дежурный об­лёт, есть возможность помочь духовному отцу. И они с сест­рой напросились. Наталья о святом Лазаре пишет. Как бы­ло пропустить такую возможность? Да и ей когда ещё до­ведётся побывать в действующем монастыре?

На взлёте отец Серафим перекрестился. Улыбнулась про себя. Анатолий рассказывал, как однажды пришлось отцу Серафиму в монастырь с парашютом прыгать. С тех пор случай этот стал для всех пилотов притчей во языцех: «…При­стегнул святой отец парашют, перекрестился и, глазом не моргнув, сиганул на грешную землю».

Нет, что ни говори, а приятнейший человек. Всего один вечер послушала его, а столько для себя открыла. Ка­залось бы, ничего нового, всё на слуху, всё и раньше в воз­духе витало, но вот до души не доходило. Сама-то Люба в разговор встревала мало. Беседу вела Наталья. У нее язык подвешен, хлебом не корми — дай до сути докопаться. Только его на лопатки не уложишь! На всё готов ответ: толковый, откровенный, убедительный. Нашим бы поли­тикам такому поучиться! А то ведь — начинают за здравие, а кончают за упокой. Отец же Серафим обо всём говорил спокойно, без запальчивости, без раздражения. Так бы и слушала без конца его окающий вологодский говорок. На Натальин щекотливый вопрос, есть ли среди священно­служителей нехорошие люди, искренне удивился:

— А почему нет-то? Всякие есть. Не святыми роди­лись, из мирской жизни в храмы Божьи пришли, каждый со своими грехами.

— А как же такому довериться? — Молодец Наталья! Прямо её мысли угадала. Люба тоже над этим часто заду­мывалась. Где гарантия, что священник, которому испо­ведуешься, кристально чистый человек?

— Вам решать, кому довериться. А уж коли исповедо­вались, не мучьтесь сомнением. Облегчили душу — вам за­чтётся. А как священник себя поведёт — его проблемы. Ему за всё перед Богом отвечать.

Только Наталье разве угомониться? До самой печёнки достанет!

— Многие нынче считают, что в церкви нуждаются люди слабые по натуре своей, а если человек имеет силь­ную волю, устойчивую психику, характер — зачем ему церковь? Он, дескать, и сам справится с любыми пробле­мами…

По лицу отца Серафима пробежала едва уловимая тень. Наступила-таки на любимую мозоль. Ну, Наталья! Против лома, говорят, нет приёма… Но ошиблась. И то, что про­изнёс отец Серафим в следующую минуту и как он это произнёс, — совсем возвысило его в глазах Любы.

— В этом-то и есть главное заблуждение большинства неверующих. В церковь приходят люди отнюдь не слабые, а наоборот, сильные духом. Причём приходят по-разному, к Богу у каждого дорога своя.

Любе показалось, что последнюю фразу произнёс он с какой-то грустью, будто вспомнилось ему что-то своё, причём не очень радостное. Интересно все-таки, как он-то ступил на этот путь? Но не будешь ведь в душу лезть. Хотел бы — сам рассказал. А так, и на том спасибо. И всё же не удержалась, спросила и о своем, наболевшем: почему, дескать, церковь так бичует экстрасенсов, ведь они во всём ссылаются на Бога, и ни один из них не приступит к сеансу, не прочитав перед этим молитвы.

Отец Серафим как-то болезненно поморщился.

— Гадалки, вещуньи, прорицатели… От дьявола всё это! Он на всё горазд! Может явиться и в обличье самого Иисуса Христа. Не должен человек знать свою судьбу. На всё, что уже произошло, — воля Божья, а будущее своё ка­ждый выстраивает сам. Благополучие человека зависит от силы его Веры и от того, сколько любви и добра у него в душе.

Вертолёт дал крен и закружил над деревянным маяком. Наталья что-то крикнула ей в самое ухо, но в рокоте мотора не расслы­шала ни слова. Анатолий протянул через внутрен­нее окно фюзеляжа отцу Серафиму бинокль. Ах, вот оно что! Пролетают над каменной косой Бесова Носа. Вчера отец Серафим говорил, что ещё никогда не бывал здесь. Вот Анатолий и хочет показать ему древние петроглифы. Тень вертолета пробежала по распластавшемуся на камне бесу. Сколько уж веков таращит свои квадратные глаза на этот мир! И что самое странное — бес-то вот он, а действу­ющей церкви в округе ни одной не сохранилось. Только этот монастырь, и то, наверно, в силу своей отдаленности. Представить трудно, чего только не видывали его камен­ные стены за шесть веков. Религию взять — и то сколько всякой борьбы было. Язычество и христианство, реформа патриарха Никона… Потом и вовсе революционный крах всего святого… Слетели с плеч гордые головы куполов, низвергнуты тяжелые кресты, вырваны языки у смутья­нов-колоколов… И виной всему — вечный дух противо­борства. Движущая сила «в никуда».

Как-то подсунула Наталья книгу о самосожжениях ста­роверов. Уму непостижимо! Сегодняшним днем судить — так не настолько уж и глубоким было внешнее различие между новой и старой верой… Казалось бы, какая разница: двумя ли, тремя перстами креститься, шесть или восемь иметь концов у креста, так или иначе читать молитву. Суть-то одна — вера в Создателя да любовь. Так откуда же столько ненависти? Борьба идей, самолюбий, принципов, своеволий. И как это всё знакомо… Нисколько не сомне­валась в том, что, родись она в ту пору, сгорела бы вместе с раскольниками, потому как никогда не терпела над со­бой никакого насилия. В детстве, бывало, посмеет кто из мальчишек за косу дёрнуть — во что бы то ни стало догонит, вцепится в волосы обидчику как клещ и так отвалтузит… Характер ещё тот. Да и было в кого. У матери с отцом чуть не всякий день скандалы. Тоже каждый свою правду доказывал. Всего в детстве с сестрой насмотрелись. Отец только печкой мать не бил. На улицу в тридцатиградусный мороз в одной ноч­ной рубашке выгонял. А то ещё ружьём охотничьим целиться начнёт… И мать не отступит: плюёт ему прямо в лицо и вся аж трясётся от гнева. А они с сестрой, прижавшись к мате­ри с двух сторон, зажимают ей ручонками рот, умоляя: «Молчи, мамочка! Убьёт он тебя!» Только где там… Хоть живьём её на куски режь, последнее слово за ней будет. А когда они с сестрой побольше стали, редко когда отец на мать кулаки поднимал. И особенно после одного случая. Ей было тогда лет двенадцать. Сцепились родители в дра­ке, как кошка с собакой, — не разнять. У матери от ударов железных кулаков глаз синевой заплыл, у отца от её ногтей все лицо в крови. Не помня себя, схватила она раскалённую электроплитку, сооружённую отцом из алюминиевой собачьей миски со спиралью внутри, и давай ею всё в комнате крушить: «Вот вам! Вот вам!» Мать с отцом быстро унялись. Таращатся на неё испуганно, а подойти боятся. Треснули в серванте зеркала, рассыпалась на че­репки любимая мамина керамическая посуда, с грохотом слетела со стола стеклянная ваза с цветами… И неизвест­но, чем бы все это кончилось, если бы не задымилась кру­жевная скатерть. Кинулась Люба из дома в поле, забилась под скирду свежескошенного сена и дала волю слезам. Слышала, как истошно рыдала мать, как метался по полю отец. Кричал, звал её. Не отозвалась, не вышла из укрытия до самого ут­ра…

Впереди, на горизонте, блеснуло ртутью озеро, засвер­кали оцинкованным железом обновлённые купола церкви и колокольни. Гордо выпрямились в полный рост камен­ные стены монастыря.

Метрах в трехстах от полуострова застыл на якоре неболь­шой двухпалубный теплоход. Отец Серафим говорил, что должно подойти на освящение судно с подростками из клуба юных моряков. Мол, хотят закрепить давнюю добрую тради­цию. Однако людей видно не было — судя по всему, служба уже началась. Только ошалело метнулись в сторону от спуска­ющейся с неба рокочущей махины корова с телком. На мину­ту вертолёт завис над землей, едва касаясь колесами ровной опушки. Анатолий проворно выскочил из кабины, открыл за­движки прозрачных дверей, показал на пальцах, что приле­тит часа через три, и снова запрыгнул на свое штурманское место. Сильным потоком воздуха их прижало к земле. Люба с Натальей с трудом удержали на головах панамки.

В домовую церковь сёстры вошли без отца Серафима. Он удалился в свою келью, чтобы переодеться. Вошли ти­хонько, друг за дружкой, на цыпочках. Люба так и застыла в дверях, наткнувшись на мимолётный, но очень цепкий взгляд незнакомого им священника. Её будто током прон­зило: где она видела этого человека? Сконфузилась так, словно её прилюдно раздели донага и оставили у порога, не позволяя ступить дальше невидимой черты, начертанной этим быстрым, неприемлющим её, взглядом. Почувство­вала, как горят, покрываясь бордовыми пятнами, лицо и шея. Почему он посмотрел на них так неприязненно? Ни­кому не заказаны двери в святую обитель. Да и прихожан не ахти сколько. Другой бы радовался…

Украдкой обвела взглядом присутствующих. Трое муж­чин в рабочей одежде, скорее всего трудники, две молодые девушки в платках, женщина лет пятидесяти с болезнен­но-жёлтым лицом. У окна — видный мужчина лет сорока в капитанской форме, рядом два подростка в тельняшках и белых парадных планках поверху. Руки парней то и дело тянулись к начищенным до блеска медным пряжкам рем­ней, но под пристальным взглядом священника тут же снова прятались за спины.

Ладно подростки, но она-то чего так испугалась? Вон Наталья прошла вперёд да и стоит себе — хоть бы что. Су­хонькая, маленькая, похожая на ребёнка старушка, моля­щаяся рядом с Натальей, обернулась на Любу. От её сочув­ственного взгляда Любе сделалось совсем не по себе. Уж больно эта старушка была похожа на её соседку. Сталкива­ясь с Любой на лестничной площадке, соседка — значи­тельно старше Любы по возрасту — всякий раз услужливо уступала ей дорогу, прямо-таки вжимаясь спиной в облу­пившуюся стену подъезда. Сама Люба никогда не видела соседку пьяной, но слышала: попивает. Однажды она по­звонила к Любе в дверь часов в пять утра и, трясясь от ис­пуга, будто по секрету произнесла:

— Ко мне в квартиру залез какой-то зверёк. Спать не даёт уж третью ночь. Прямо спасу от него нет…

— Какой зверёк? — спросила Люба.

— Не знаю, рыжий такой…

— Может, кошка?

— Да не-е-ет. Бегает по квартире и звуки такие стран­ные… Даже жутко. А то еще одеяло начнёт с меня стаски­вать… Помогите, ради Бога, его выгнать.

Ну, дела! Не полтергейст же завёлся? Прямо заинтриго­вала… В квартире соседки осмотрела все углы — никого. Вопросительно взглянула на хозяйку квартиры. Та молча делала ей знаки, руками показывая на кровать. Странно, но постель была аккуратно заправлена стареньким плю­шевым покрывалом. Не ложилась она, что ли? На кровати лежал красный полиэтиленовый пакет.

— А зверёк-то где?

— Тс-с! — прижала соседка палец к губам, зашептала: — Не видите, что ли? Вон, на кровати хвостом бьёт, сер­дится… Я его в пакет запихать хотела, да никак…

Рехнулась она, что ли? Или шуточки такие? Хотя какие там шутки! Лихорадит её и на слезах вся. Не иначе — белая горячка. Быстро сообразила, что нужно сделать. Подошла к кровати, ударила по покрывалу.

— А ну-ка, залезай в пакет! Ишь, разлёгся… И нечего добрых людей пугать!

Завязывая пакет, успокоила:

— Ну вот, бабуля, и всё, теперь спи спокойно. Унесу его на фабрику, там решим, что с ним дальше делать…

— Ой, милая, спасибо тебе. Извел, проклятый! Что только не вытворял… И откуда взялся-то, поганец? — со­седка перекрестилась и торопливо захлопнула за ней дверь.

Кто знает, может, и эта вот девочка-старушка ищет в храме спасения захлебнувшейся в алкоголе души…

Искоса взглянула на капитана. Ей всегда нравились люди в форме. Что ни говори, а как-то подтягивает, обла­гораживает… Какие у него мужественные черты лица!

Не успела подумать, как снова ожгло лицо и шею, слов­но кто прыснул муравьиной кислотой. Это священник опять зацепил взглядом. Он что, мысли чужие умеет чи­тать? Смутилась, прижалась плечом к теплой, обитой узорными реечками стене. Попыталась вникнуть в то, что старался донести до прихожан его вкрадчивый голос.

— Сегодня мы празднуем день Святой Троицы. Святая Троица — Отец, Сын и Святой Дух — Един Бог, не три Бо­га, Един по Существу, но Троичен в Лицах. Но потому как Бог исполнен любви и Сам есть Любовь, то Он преклоня­ется Миру и творит Мир, поэтому Священное Писание говорит: «В начале… Дух Божий носился над водою…»

И вдруг замолк. Бледное лицо пошло бордовыми пятна­ми. Слова забыл, что ли? В церкви воцарилась такая тиши­на, что было слышно, как на улице корова звенела привя­занным к шее колокольчиком. Из-за двери, что вела к алтарю, донёсся чей-то взволнованный шёпот. Ему подска­зывали!.. Наконец он справился с собой и заговорил быст­рее, громче, словно хотел этим скрыть свою неуверен­ность. В чём дело? Почему их появление в церкви внесло такую смуту в его душу? Неужели, правда, где-то встреча­лись? А взволнованный голос между тем будто уговаривал:

— Если Бог есть совершенная Любовь, то и мы долж­ны в доступной нам мере проявлять Любовь к Самому Бо­гу в творении его святых заповедей, в усердной молитве к Нему. Мы должны также проявлять любовь к тем, кто бли­же всего к нам, и вообще ко всем, кому мы в состоянии чем-либо помочь и послужить…

Господи! Ему ли говорить про любовь?! Взглянет — будто ужалит… Что он опять замолчал-то? И снова возни­кла долгая, неловкая пауза. И снова взгляды молящихся в ожидании устремились на проповедника. Праздничное церковное облачение выгодно подчеркивало голубизну его красивых раскосых глаз. Но в этой голубизне не было теплоты. За кажущейся кротостью взгляда таилось такое… И никак было не освободиться от навязчивой мысли, что она где-то уже встречалась с этим человеком. И даже голос его, грудной, убаюкивающий, был ей знаком. Хотя — от­куда? Да и мало ли на свете похожих людей?

— Сегодня мы празднуем сошествие Святого Духа на Апостолов Христовых, которое сопровождалось слыши­мыми и видимыми знаками. Пресвятая Богородица вме­сте с Апостолами и некоторыми первыми последователя­ми Христовыми сидели в горнице, молясь и ожидая обе­щанной нашим Господом Иисусом Христом Силы Свы­ше. Внезапно раздался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И ис­полнились все Духа Святого.

Старушка рядом с Натальей снова обернулась, и Люба увидела слёзы на её морщинистом и очень детском лице. Неужели можно так искренне верить во всё это? Хотя, что тут удивительного? Если можно видеть на кровати несу­ществующего огненного зверька, то почему бы не верить в невидимого Духа Святого?.. Фу, какие кощунственные мысли!.. И чтобы избавиться от них, стала осторожно раз­глядывать помещение. В косых солнечных лучах янтарная вагонка отдавала золотом, и еще сильно пахло свежей со­сной. На подоконниках стояли керамические вазочки с распустившимися берёзовыми ветками. Иконы скорее всего не старинные, а написанные современниками… Никак было не взять в толк, как, на какие средства создается все это в наши-то безрадостные дни. Работницы ее фабрики, обозленные и разуверившиеся во всём, торгу­ют на вокзале семечками… Вспомнила об этом и снова стало муторно на душе… А напевный голос, который так не вязался с этим отторгающим взглядом, всё вещал:

— И они получили дары Святого Духа. Самый первый дар был дар языков, а затем дар проповедовать Триедино­го Бога и Воскресение Господа нашего Иисуса Христа. Были ещё и особые дарования, свойственные древней Церкви: скажем, дар чудес. Даже тень проходящего Апо­стола Петра, когда она касалась какого-либо больного, ис­целяла его.

Интересно… Даже тень исцеляла… Как это? Вот бы с ней произошло что-нибудь такое, что заставило бы окон­чательно поверить в то, что Бог есть, и никогда в этом больше не сомневаться. Только Бог-то себе цену знает. В поддавки не играет. Не приемлет «торгов»: ты докажи — и я поверю! Твоя воля: хочешь — верь, а хочешь — нет. Хо­тя… Однажды нечто очень странное произошло и в её жиз­ни. Она суеверно никому никогда не рассказывала об этом, даже сестре и дочери. Это была их с Богом тайна…

…Случилось перед самым Новым годом. Вместо зарплаты выдали работникам фабрики изделия: бюстгаль­теры, купальники, плавки. Торговать она не умела, да и стыдно ей, главному инженеру, на рынке стоять. Денег ос­тавалось только на хлеб. Муж, Санька, давно глаз не казал. Занять больше не у кого. На рынок пошла не покупок ра­ди, а так, прогуляться. Сколько можно одной дома сидеть? На прилавках перед Новым годом — глаза разбегаются. А на душе до того скверно, хоть волком вой. Подошла к ларьку, где продавали сыр. Свежий! Запах — аж слюнки текут и голова кружится. Но — увы и ах! — в кошельке по­следняя сотенная, не разбежишься. А так хочется! Госпо­ди, если Ты есть, сотвори чудо!.. Тут же себя одернула — нашла, о чем Бога просить! У людей настоящие беды и не­счастья, а ей, видишь ли, сыра захотелось. Раз хочется — купи маленький кусочек. Не жалей, разменяй сотенную. А-а! Была не была! — решительно открыла кошелек. Что это? В отделении, где хранились визитки, — три купюры по десять тысяч! Откуда? Не может быть. И сотенная как лежала, так и лежит. Вот это сюрприз! Не удержалась, по­просила взвесить полкило. Вот уж точно: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыра…» Но все-таки откуда взялись эти деньги? Может, кто долг отдал?.. Да нет, вроде никто у нее уже давно не занимал, сама еле концы с концами сво­дит. Дочь Нина целую неделю в Петербурге, на учебе. Приезжает только на выходные. Подложить не могла. Ми­лость Божья? Горько усмехнулась. Ну как же! По Божьему веленью, по моему хотенью… А на душе так тревожно ста­ло. Скорее прочь с рынка, не глядя на соблазны. Пришла домой да с ходу в гостиную, как была — в пальто. Села на диван — не отдышаться, словно гнался за ней кто. На ко­шелек как на чёрта смотрит. Будь что будет. Загляну ещё разок. И заледенела: три новенькие купюры упрямо лежа­ли в отделе визиток! Никогда не крестилась, а тут… Отку­да что и взялось. Чтобы унять нервную дрожь, приняла ва­лерьянки. Не помогло. Тогда сонных капель наглоталась. Сморило. Но какая-то неясная тревога, даже страх, не ос­тавляли ещё несколько дней. И самое главное, расска­зать никому нельзя. Не поверят, чего доброго, на смех поднимут или, того хуже, подумают — умом тронулась. Да и внутренний голос подсказывал: «Молчи, Любушка! Молчи громче!» Так обычно шептала ей мать, когда в дет­стве от какой-нибудь маленькой удачи спирало дух и хоте­лось кричать на весь мир.

И ведь именно после этого стала почитывать Библию. Но многое в ней казалось странным, спорным и непонят­ным. Вот, например: «А я говорю вам: любите врагов ва­ших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». Ну как это?! Простить того, кто ни за что ни про что плюёт тебе в лицо? Молиться за того, кто на твоих глазах зверски истязает невинного?.. Это никак не укладывалось в голове. Несколько раз перечитывала это место, а душой принять не могла, как, впрочем, не могла принять и саму действующую церковь. Войдешь — давит что-то и всё тут. Скорее выйти хочется. Вот и сегодня… И слова худого ска­зано не было, а она уже в голову вбила: не так, видите ли, на неё посмотрели! Хотя что там говорить. Ой, как чутка она на взгляды! Всякие ловила на себе: оценивающие, ци­ничные, любопытные, высокомерные, манящие… Но так никто из мужчин на нее ещё никогда не смотрел — словно отталкивая взглядом…

А служба между тем подходила к концу, пелись послед­ние молитвы. За деревянной резной дверью алтаря раздал­ся чей-то приятный тенор. Кто бы это мог быть? Послуш­ник? Да это, кажется, отец Серафим! Интересно, почему он не выходит? Увидеть бы его в рясе…

Прихожане по очереди стали подходить и целовать чашу с причастием. Она вопросительно взглянула на Ната­лью. Им-то что делать?.. И снова вся съёжилась под колкостью голубых глаз батюшки. Ноги сразу сделались ватными и будто приросли к полу. Сдвинуть её с места не смогла бы теперь никакая сила. А внутри всё взбунтова­лось. Что ему от неё нужно? Ну, некрещёная… Ну, зашла сюда… Что, не имеет права? Отец Серафим предупредил бы, если нельзя, он ведь знает…

И тут бы взять и уйти, как это сделала Наталья, но Лю­ба уже закусила удила: нет уж, теперь отстоит здесь до са­мого конца службы!

Последним причаститься подошёл капитан.

— Завтракал, сын мой? — глухо прозвучал взыскую­щий голос. А это-то при чём? Неужели голодному отправляться в такую дорогу? Часов шесть по озеру плыть, не меньше. Хо­рошо ещё, что погода тихая…

— Чай пил, святой отец.

Почему капитан смутился? Эка важность.

Священник будто только того и ждал.

— Ступай с Богом. Причащаются натощак. — Небреж­но осенив капитана крестом, повернулся к ним атласной спиной и скрылся за дверью алтаря.

Только тут до неё дошло, почему утром отец Серафим отказался от завтрака. А им хоть бы слово сказал, хоть бы полнамёка. Сколько в нём всё-таки деликатности. Видел, что далеки они ещё от соблюдения религиозных обрядов, и не давил, не навязывал своего. А этот…

Взглянула на капитана. Умеет человек владеть собой! Завидное качество. Вот подошел к подоконнику, положил деньги на серебряный поднос. Засуетились и старушки, стали рыться в кошельках. У неё в кармане спортивного костюма тоже приготовлено… Положить не успела — в спину будто что острое вонзилось. Обернулась. Снова он! Что за наваждение? Вернулся посмотреть, сколько пожертвует? Ну как же! Старушки, небось, пос­леднее несут. А тут баре с неба, можно сказать, свали­лись — могли бы и барана с собой прихватить.

Тряхнула головой, словно хотела скинуть с себя этот взгляд, поспешно вышла из церкви. Ну его!

Наталья сидела за деревянным столом, сколоченным на берегу ещё, наверное, до возрождения монастыря, скорее всего, туристами. Всё, что сооружалось руками трудников заново, отличалось ярко-жёлтым цветом, ак­куратностью и мастерством. Здесь же доски были неотёсанными, посеревшими от времени, с трухлявыми краями. Вкопанные и землю столбы позеленели от сырости.

На песке, недалеко от воды, с раскинутыми и стороны веслами грелась на солнце оранжевая шлюпка. В обрамле­нии зигзагообразного каната она чем-то напоминала кру­жевную детскую колыбель. Два спасательных круга, похо­жих на большие обручальные кольца, лежали на корме. Швартовочный канат, большим бантом украшавший нос шлюпки, тоже как бы подчёркивал этим важность пред­стоящей церемонии.

Слышно было, как глухо дышит в ожидании учебный теплоход. Мальчишки, их было около двадцати, облепив леера, разглядывали монастырь в бинокли. Белое судно на голубом зеркале воды смотрелось очень эффектно.

Вот к шлюпке подошли два паренька, которых она ви­дела на службе. Сняв ботинки и засучив черные флотские брюки, они стали спускать шлюпку на воду. Но не отчали­ли, нетерпеливо поглядывали в сторону корпуса, где жила братия монастыря и где сейчас у крыльца о чем-то беседо­вал со священником капитан.

— Ребята, у вас сегодня освящение? — спросила Ната­лья.

— Сегодня, — откликнулись оба. Надо было видеть, сколько скрытой радости таили в себе их горящие глаза.

— И сразу отплываете обратно?

— Нет, сначала будет праздничный ужин, потом кон­церт у костра, — ответил тот, что постарше. — У нас, знае­те, как парни на гитарах играют! Два месяца к этому дню готовились. Если останетесь, услышите.

Люба взглянула на небо в ту сторону, откуда медленно выворачивалась иссиня-чёрная туча. Солнце беспомощно цеплялось лучами за кудрявые головы сосен, но туча упря­мо заглатывала его в свою хищную пасть. Не прилетит Анатолий за ними сегодня, придётся здесь ночевать. Ната­лья, небось, обрадуется: сама не своя до всякой романти­ки. А уж если ещё гитара, песни да костер — вообще туши фонарь! Её стихия.

Капитан вернулся быстро. И хоть всё так же приветливо улыбался им, чувствовалось, что чем-то силь­но озабочен. Мальчишки тоже поняли это: примолкли и старательно заработали вёслами.

По тропинке от монастыря приближалась невысокая тёмная фигурка. В ней не сразу можно было признать отца Серафима. В черной рясе, с большим наперсным крестом на груди. Волосы покрыты черной плюшевой скуфьёй. И даже походка изменилась, стала более сте­пенной, величественной.

— Пойдёмте, сестрицы, я вам наше подворье покажу. Любе вспомнилась его вчерашняя беседа с Анатолием: про то, где кабель приобрести можно, про электростан­цию, какие-то запчасти, про строительство дороги к мона­стырю… Нормальный мужик. И даже по стопочке пропус­тить не отказался. Говорил о мирских делах так же упоённо, как и о духовном. И главное, свой в доску. А стоило об­лачиться в рясу — будто подменили. Нет, не принимает её душа чёрных одежд, и всё тут!

Когда поднялись на звонницу, неожиданно рядом, словно из воздуха, как привидение, возник голубоглазый священник. Не слышала, как следом шёл. Следит за ними, что ли?.. Как неприятно.

— Отче! Юнги просили судно освятить, — обращаясь к отцу Серафиму, заговорил он каким-то глухим напря­женным голосом, — но я отказал. Капитан позавтракал с утра, пришлось

отстранить от причастия. Приплывут в другой раз. Да еще собирались костер на берегу развести. Нечего святотатствовать. Отчаливают на Бесов Нос. Тут недалеко, успеют до грозы… — и с вызовом посмотрел Любе прямо в глаза. Но она не отвела взгляда. И в тот же миг пронзило молнией небо и заскрежетало окрест. Тишина после грома показалась оглушительной. А судно уже сня­лось с якоря.

У неё всё внутри закипело. Он что, совсем спятил?! По­нимает ли, что несёт? Мальчишки такую дорогу плыли, столько готовились… Перед самым штормом детей выпро­водить! Приплывут они к нему ещё, как же!.. Дождётся! Где уж там — «традициям возродиться»! Каменные стены восстановить проще… И до чего фальшиво, неестественно прозвучало из его уст это «Отче»! А голос как изменился. Во время службы прямо «ворковал», а тут…

Взглянула на Наталью. Та, казалось, безучастно рас­сматривала лепные украшения рундука над крыльцом лет­ней церкви. Неужели её не задело?.. Или действительно: нечего со своим уставом в чужой монастырь?.. Но, как ни уговаривала себя, успокоиться не могла и почти не вос­принимала того, что говорил отец Серафим. Кажется, он их знакомил. Запомнила только, что зовут голубоглазого отцом Григорием.

— Крещёные? — Не вопрос — меч дамоклов. И опять смотрит на неё. Отвечать не хотелось, но и не ответить бы­ло нельзя.

— Нет. Но собираюсь в день ангела, тридцатого сентя­бря, как только исполнится сорок лет.

Зачем она это сказала? Ведь и мысли такой в голове не было…

— А вы уверены, что доживёте до той поры?

Ну, даёт! На испуг берёт, что ли? И не удержалась от ехидства:

— Постараюсь, святой отец. Как-нибудь уж вашими молитвами… — Теперь сама в упор взглянула на него и уловила скользнувшую по бледному лицу усмешку.

— Ну, как знаете. С Богом! — с лёгким поклоном пере­крестился священник и стал спускаться по винтовой лест­нице.