Бесплатный фрагмент - Бездна

Подобно кораблю, потерявшему свой компас и блуждающему наудачу по произволу ветров, современный человек блуждает по произволу случая в пространствах, которые некогда населяли боги и которые трезвое знание сделало пустынными.

Гюстав Ле Бон

Мы рождаемся один раз, а дважды родиться нельзя, но мы должны уже целую вечность не быть. Ты же, не будучи властен над завтрашним днем, откладываешь радость, а жизнь гибнет в откладывании, и каждый из нас умирает, не имея досуга.

Эпикур

…И если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя.

Фридрих Ницше

Мнение автора по разным вопросам, включая религию, может отличаться от мнения читателя. Если читатель опасается, что автор заденет его чувства, и хочет избежать этого, рекомендуется воздержаться от чтения.

Удаленный эпилог

Газета «Вечерний Новосибирск», 18 января 2003 года, суббота. Рубрика «Происшествия».

«17 января в девять часов вечера произошло ДТП на Толмачевском шоссе, в двух километрах от аэропорта. Водитель КАМАЗа, находившийся в состоянии алкогольного опьянения, выехал на встречную полосу, где столкнулся с автомобилями Toyota Land Cruiser и BMW. В результате столкновения водитель и двое пассажиров Toyota погибли на месте. Водитель и пассажиры второго легкового автомобиля в тяжелом состоянии доставлены в больницу. У водителя КАМАЗа сотрясение мозга и множественные переломы.

Очевидцев происшествия просим позвонить по телефону 02 или по указанным ниже телефонам».

Часть первая

Глава 1

«Холодно».

Он встал с деревянного ящика и кое-как выпрямился, с болью в старых суставах. По этому поводу он выразился длинно и матерно.

Утром небо было синее, было солнце и минус десять, а к вечеру погода испортилась. Дует сильный ветер и очень холодно. Люди бегут быстро, грея варежками нос и уши, и то и дело падают на углу дома, где скользко. Сначала он даже загадывал, шлепнутся они или нет, и, если шлепались, радовался. Хрясть! И сразу матом. Все матерятся, когда падают, — что интеллигенты, что нет, это он знает. А еще все оглядываются — видел ли кто-нибудь? — так как им главное, чтоб не смеялись над ними, даже если больше не встретятся. Сегодня такого не было, чтоб что-то сломали, хоть падали сильно, и странно, что не сломали и не расшиблись ни разу до крови.

Он взял свой ящик и пошел вдоль ограды собора. Сюда он вернется утром. Сядет и будет креститься, потому что положено так возле церкви, чтобы давали, хоть и не веришь в Бога. Обычно он думает о водке или о мясе, или о водке и мясе сразу. Когда холодно, водка греет. Нынче ее не было, так как не было денег. Он съел на обед хлеба и выпил двести грамм пива, но этого было мало. Если б не обвернулся газетами и не грелся в подъезде, то склеил бы ласты. Прошлой зимой с одним так и вышло; когда поняли, то бросили его вечером возле ограды, дохлого, а когда пришли утром, то его уже не было.

Он шел против ветра, хромая (поэтому он Хромой, так его кличут), и нес свой ящик, легкий, но неудобный: как за него ни возьмешься, бьет по ляжке или коленке. Левую руку он сунул под шубу, чтобы не мерзла, так как варежки старые, с дырками. В мусорные баки новое не выкидывают. Не обморозиться бы, а то он уже не чувствует пальцы ног в валенках и щеки. Слава богу, шапка теплая, кроличья, голова не мерзнет. Он не заглядывает в окна, как раньше, так как становится хуже, когда думаешь, как там ужинают и греются. Скоро он тоже согреется, он уже близко.

Через триста метров он свернул во двор (здесь было скользко, и он сам чуть не грохнулся), к серой пятиэтажной хрущевке. Остановившись между подъездами, возле входа в подвал, он огляделся — не смотрит ли кто-нибудь? — и после этого быстро открыл дверь. Придерживаясь свободной рукой за стену, по невидимым разбитым ступеням спустился вниз, в затхлое тепло и сырость.

Здесь он поставил ящик на пол и включил свет.

Глава 2

Сергея Ивановича Грачева, учителя русского и литературы, подташнивало от средней общеобразовательной школы, которой он отдал шестнадцать лет своей жизни. От звонка до звонка и скорей прочь — с таким настроем он шел сюда утром.

Сегодня он был одет в светло-серый костюм не первой свежести, синюю рубашку без галстука и новенькие лаковые туфли Armani, которые он недолюбливал из-за их гламурного глянца. Они были не из школьного мира и стоили слишком дорого.

Лицо у него было приятное, но обычное. Ямка на подбородке, прямые скулы, серо-голубые глаза, темно-русые волосы набок — вот, пожалуй, и все. Когда-то по юности он искал в себе черты героев и гениев и хотел стать таким же, но к сорока уже знал, что не станет. Он обычный — каких много. В нем нет искры, и он ничего не изменит в том мире, где помнят только великих.

Он зашел в класс и переобулся в демисезонные боты на толстой рифленой подошве, ноские и милые сердцу. Не то что глянцевые импортные туфли. И еще с ним портфель, старый кожаный друг с потертостями, многое повидавший.

Надев пальто, он вышел из школы.

За облупленной дверью, не крашеной много лет, — апрель. Улицы, ставшие месивом из талого черного снега, мусора и воды. Жизнь, счастье, солнце. Предчувствие лучшего.

А какой воздух!

Он стоял на крыльце, не обращая внимания на школьников, сбившихся в шумные стайки (кто-то даже покуривал), и дышал полной грудью.

Уже легче.

Он пошел по ступеням в пальто нараспашку, спрятав в портфель кепку, и свежий уличный бриз взъерошивал его тронутые сединой волосы. К нему по капле возвращались силы. Он помнил, что чувствовал в юности (или ему казалось, что помнит?), когда шел на свидание по талому снегу и лужам. В тот день любовь была всюду: в воздухе, в солнце, в глазах девушки, с которой только что встретился взглядом, — а он, напитываясь чистой весенней энергией, ждал будущее с радостью и нетерпением.

Сейчас он не может так остро чувствовать. Он не идет на свидание. Он не может расслабиться и выкинуть прочь мысли о школе, грустные мысли об отроках, мучившихся страшно от «Преступления и наказания». Достоевский для них никто. Скучная чушь. Двоечники с галерки прозвали Раскольникова маньяком, но сцена убийства старухи-процентщицы не катит в сравнении с хоррором Голливуда. Еще не дозрели они до этой книги и никогда не дозреют. «Человек простоживущийнедумающий» — если посмотришь вокруг, то увидишь, сколько их. Имя им — легион. При упоминании о Толстом и Чехове их коробит. Желтая пресса, телек и шмотки — вот их жизнь. Когда болят голосовые связки, а вокруг глаза, в которых лишь одна мысль: «Когда это закончится?», — хочется выбежать из класса, чтобы больше их не видеть.

Нет ничего хуже бессмысленности.

Глава 3

Даже в минус тридцать в подвале жарко, поэтому он четвертый год здесь. Когда-то подвал был раскроен на камеры с дверцами, где жители дома складывали всякий хлам, но это было еще до него. От тех времен остались кучи мусора и кое-где — дощатые стены.

Он здесь один, а с залетными у него базар короток, если только это не нарки. С нарками лучше не связываться, поэтому он ждет на улице, пока они вмазываются. Как-то раз вечером, полгода тому назад, он спустился и увидел здесь тощего парня. Тот спал. На полу лежал шприц, и все руки у него были исколоты. А как зажегся свет, парень прыгнул как заяц и ну деру. Стукнувшись коленом об угол, грохнулся, вскочил и кинулся вверх по ступеням. Это было в последний раз. Сдохли все, что ли?

Было дело и с дверью на входе. Сначала на ней не было замка, она висела на ржавых петлях и хлопала на ветру, а в кирпичной стене возле входа была дырка в полметра. Через год дырку заделали, повесили дверь на новые петли, а на дверь — замок. Дверь однако осталась старая, дохлая, поэтому он просто вырвал из нее новый замок с корнем.

Его не трогали, хотя знали, что он живет здесь. Он не лезет к людям и гонит всякую шушеру, что дома жжет по пьяни.

Он подошел к куче хлама в углу. Чего здесь только не было: доски, трубы, газеты, кирзовый сапог с дыркой, ржавые детские санки, велосипедная рама с гнутым ободом без шины. Он вытащил из кучи красное ватное одеяло и чемодан. Встряхнул одеяло, чтобы осыпалась пыль. Бросив его на пол в углу, сел на него грузно, снял шубу и шапку и открыл чемодан. Взял из него консервы «Килька в томатном соусе», хлеб с плесенью, гнутую алюминиевую ложку и ржавый кухонный нож. Все это добро выложил на одеяло. Вчера вечером он нашел в мусорке три банки консервов, съел сразу две, а одну оставил. Съесть бы ее под водку, но водки нет, и сколько о ней не думай — не будет. Это такая штука, которой никогда нет. И даже если она есть, то считай, что уже нет.

Кое-как он вскрыл банку. Уже через минуту он все съел, и съел бы больше, но не было. Он громко икнул, и, собрав масло корочкой хлеба, решил, что надо лечь спать. Тогда и водка приснится. А если проснешься, то ее опять нет — вот как.

Облизав ложку и бросив в угол банку, он сунул ложку в чемодан. Там еще много чего было. В основном одежда и книги. Пять штук, а сверху самая толстая, «Братья Карамазовы». Когда-то он читал ее, но нынче не видит буквы.

Он выключил свет и лег спать, но долго не мог уснуть: лежа с открытыми глазами, пялился в ночь и слушал разные звуки. Шумела вода в трубах, по подвалу бегали крысы, а глупая шавка гавкала где-то на улице.

Сейчас бы водки. Целое море. Чтоб можно было прыгнуть в него и пить.

Когда-то он был на море. Он стоял на балконе, рядом с пальмами, и смотрел туда, где синее небо сливалось с водой. Он ждал девушку. Она вот-вот придет. А пока он смотрит на море, щурится от солнца и думает о том, что хотел бы здесь жить. Здесь тепло и нет снега, а море огромное, и не видно другого берега.

Он слышит шаги и оборачивается.

Это Она. Но он не видит ее лица.

Она подходит ближе, и они долго целуются. Им хорошо здесь, среди пальм.

…

Он проснулся от собачьего лая.

Покрыв псину матом, он хотел было лечь на бок и спать дальше, как вдруг понял, что уже утро.

Он сел.

Как только сел, его вырвало желчью. Это потому что он вчера мало ел. Всегда так, когда не поешь. Тогда и нечего здесь рассиживаться.

Он встал, сунул одеяло и чемодан в мусор, оделся и, взяв ящик, вышел на улицу.

По сравнению со вчерашним здесь потеплело. Небо было затянуто низкими плотными тучами.

Старый болтливый дворник Петрович, который по утрам всегда был пьяный, но при этом врал, что у него нет водки, чистил дорогу от снега. Он мужик свойский, нормальный.

— Здоровенько булы, — дворник здоровался по-украински, хотя не был украинцем.

— Ага, — буркнул Хромой по-русски.

После этого Петрович сказал несколько матерных слов, смысл которых был следующим: «Сегодня погода получше».

— Сколько времени? — спросил Хромой.

Петрович, не носивший часов, поднял к небу бороду, глянул на тучи и, прикинув что-то, сказал, что сейчас восемь — минут десять девятого.

Хромой никогда не говорил спасибо и в этот раз тоже не сказал.

— Водка есть? — на всякий случай спросил он.

Он знал, что ответит дворник.

— Нет.

— Ладно.

Кашлянув, он высморкался в снег и пошел прочь с ящиком, а дворник взялся за дело.

Глава 4

Сергей Иванович прошел в зал.

Они сняли эту двухкомнатную квартиру около года назад. Квартира с евроремонтом, довольно просторна (семьдесят пять квадратов) и находится в двадцати минутах ходьбы от школы, что избавляет его от утренней и вечерней давки в общественном транспорте.

Десятиэтажный новый дом. Третий этаж. Как статный принц среди серой челяди, дом всем своим видом показывает, что его жильцы люди не бедные. Рамы из темного дерева, кондиционеры, спутниковые тарелки, консьержки — все это атрибуты достатка, к которому люди рвутся всю жизнь, будто ждет их там какое-то высшее, вечное счастье. Они не знают, что жители этого дома в среднем не более счастливы, чем они. Не факт, что за яркой оберткой ждет тебя что-то вкусное. Бывает и так, что, объевшись сладостей, больше не рад сладкому.

Сергей Иванович и Ольга когда-то тоже жили в хрущевке. Пять лет назад она была доктором и приносила домой запах больницы и маленькую зарплату. Они ютились в тридцатиметровой квартире на окраине, рядом с железной дорогой, не обращали внимания на звуки в серванте, когда мимо шел поезд, жили скромно, без роскоши, но были счастливы. В первое время после знакомства они часами любили друг друга, а утром кое-как шли на работу, чтобы весь день думать друг о друге и ждать вечера. Страшно длинным казался им этот день.

Они встретились на свадьбе. Ее коллега вышла замуж за его двоюродного брата. Это случилось седьмого сентября девяносто пятого, и с тех пор они каждый год праздновали эту дату. Не иначе как судьба свела их в тот день. Нет-нет да и заговаривали они — как бы в шутку — о том, чтобы оформить отношения, но дальше слов дело не шло. Надо ли? Пожалуй, только юным мальчикам и девочкам простительно верить в то, что штамп в паспорте действительно что-то значит и меняет жизнь к лучшему. У него уже есть один, и что? Он развелся за полгода до встречи с Ольгой, по истечении трехгодичного курса семейной жизни со стюардессой по имени Инна. К счастью, в этот раз никто не настаивал на свадьбе. Ольга не грезила о белом платье, как раньше, а он шутил, что теперь его затащат в ЗАГС разве что в белых тапочках. Кстати, та пара, на свадьбе которой они встретились, через год распалась: муж не хранил жене обещанную верность, а она то и дело била на кухне тарелки и уходила к матери; закончилось все разводом.

Узы Гименея рвутся без музы любви. Да и свадьба — то еще представление. Вальс Мендельсона, все на тебя смотрят, желают любви до гроба, и — о боже! — весь вечер «Горько! Горько!» — гости рвут пьяные глотки, а ты делаешь свое дело. Два дня ужаса. Кто это выдумал?

После развода он вернулся к матери в двухкомнатную квартиру, где прошли тридцать три года его жизни, и ничего не делал для того, чтобы встряхнуться. Мама то и дело читала ему нотации, твердила, что пора взять себя в руки и так далее, а он, кривясь и отмахиваясь, знал, что она права. Он стал лентяем, брюзгой. Не находил в себе сил и желания что-либо делать. В бытовом плане в его жизни не было проблем, но разве это жизнь? По вечерам и выходным он лежал на диване с книгой или газетой, хандрил, месяц шел за месяцем, и ничего не менялось. Он терпеть не мог мещанство, а теперь оно стало его образом жизни.

К моменту знакомства с ним дела на личном фронте у Ольги шли не лучше. Ей было тридцать, а она так и не встретила своего принца. Ее подруги вышли замуж и родили, вокруг было все меньше свободных мужчин (сантехники, грузчики и водители в счет не шли), и она все чаще задумывалась о том, не слишком ли она завысила планку в молодости, не упустила ли шанс. Иногда ей так хотелось секса, пусть без серьезных планов, что хоть на стену лезь. Для красивой женщины это не проблема, но после двух-трех историй она поняла, что не это ей нужно, только хуже, так как телу приятно, а на душе гадко. Хочешь что-то сказать или спросить, но не говоришь и не спрашиваешь, по негласному правилу. Когда ложишься в постель, заранее знаешь, чем все закончится. Трахнешься, и всё. Уже не ждешь счастья, которым когда-то грезила, знаешь, что не будет принца и замка с башенками, уже согласна на меньшее, но нет даже этого.

К моменту встречи с Грачевым она уже год ни с кем не встречалась.

Не фонтан было и в больнице. Ей не нравилось быть врачом. Не ее. Она здесь случайно. Подружка сманила ее на вступительные в мед, сдала два предмета на тройку и в итоге стала юристом, а ее, Олю, приняли. На первых двух курсах она подумывала о переводе в другой ВУЗ, но не решилась. Так и закончила, почти круглой отличницей. Ее первым местом работы стала районная поликлиника. Там было весело. Идут к тебе старые и малые, толпы страждущих, а ты стоишь как за конвейером. «Доброе утро». — «Здравствуйте». — «На что жалуетесь?» — «На все». — «Нужно сдать кровь, мочу, кал и прийти с результатами повторно». — «До свидания». Несчетное число раз по этому сценарию. Минимум эмоций и времени, ничего личного, и — звено за звеном, звено за звеном. В частной клинике, куда она устроилась через три года, был тот же конвейер, только платили там больше. Она чувствовала, что нарушает клятву врача. Она не врач. Она играет роль врача. «Внимательно и заботливо относиться к пациенту» — не о ней.

Седьмого сентября девяносто пятого их линии жизни встретились. Он приметил ее на регистрации, не сводил с нее глаз, а, оказавшись с ней за одним столом, обрадовался. Смотрел на нее украдкой, но отводил взгляд всякий раз, боясь быть пойманным с поличным. Когда она первая заговорила с ним, он невпопад что-то брякнул и залился краской.

— Я Оля, — богиня представилась.

— Сережа, — сказал смертный.

Вечером он проводил ее домой. Они поднялись рука об руку на Олимп и там остались. Через месяц он переехал к ней со своим скромным скарбом, и наконец-то его мама была довольна: Оля умница, красавица, врач.

Через полгода, в апреле девяносто шестого, жизнь Ольги сделала новый вираж. Ее бывший одноклассник, Гена Красин, предложил ей место менеджера по продажам в своей фирме «Медтехника». Пожалуй, до гроба трудилась бы она врачом, и вдруг так. Почти по специальности. Медицинские названия время от времени вызывают ощущение дежа вю: как будто ты снова в больнице и через мгновение к тебе заглянет дедушка, которого ты отправишь в процедурную на анализы. Но уже спустя мгновение ты находишь себя менеджером по продажам и снова не можешь поверить: это в самом деле я? Не имея возможности заглядывать в будущее, ты еще не знаешь главного. Когда через два года Гена Красин продаст свою долю в «Медтехнике», ты перейдешь в «Хронограф», в его часовой бизнес, и по прошествии еще двух лет в твоей трудовой книжке появится запись: «Переведена на должность коммерческого директора». Но и это еще не все. Занявшись развитием нового бизнеса — супермаркетов «Корзинка» — в один прекрасный день Гена Красин примет решение сдать свой пост в «Хронографе» преемнице.

Оле.

Он верил в нее, знал, что она справится.

И она справилась.

Ее прогресс приносит моральные и денежные результаты. Они купили «девяносто девятую», а позже «Короллу» (преимущественно водила Ольга, а Сергей Иванович за руль не рвался), мебель и технику, сделали ремонт в квартире, а потом продали ее и, временно переехав в съемную, вложились в стройку. В первом квартале две тысячи первого они должны были стать счастливыми собственниками трехкомнатной квартиры, но этот квартал прошел, а собственниками они не стали. Строители пообещали сдать дом ко дню знаний, но в это не верилось. Из достоверных источников Ольга узнала, что у них закончились деньги и что дом достраивали за счет взносов новых инвесторов на другие объекты. Пусть даже так. Каждый думает о себе, а дальше хоть трава не расти.

…

Телефонная трель.

Оставив микроволновку с открытой дверцей, Сергей Иванович отправился на поиски трубки. В этот раз он нашел ее под кроватью в спальне.

— Да!

— Привет! — в середине дня голос Ольги звучал бодро. — Как дела?

— Отлично. А у меня к тебе есть вопрос.

— Какой?

В ее голосе он услышал игривые нотки, она догадывалась, о чем он спросит. Киска.

— Знаешь, где я нашел трубку?

— Да. Под кроватью.

— Отшлепаю вечером по попке.

— Здорово! Только, пожалуйста, не очень сильно. Она мне еще понадобится.

— Я задержусь до восьми часиков, не теряй меня, ладно? — прибавила она невинно, как девочка.

— Насколько я понимаю, без вариантов?

— Да, — она вздохнула. — Такова жизнь. Увы. Увидимся вечером. Я позвоню перед выходом.

— Ты звонила лишь затем, чтобы сказать, что задержишься?

— Хотела услышать твой голос.

— Уж да.

— Не веришь?

— Нет.

— Поверь. Целую тебя в обе щечки. Пока.

— Давай.

«До восьми часиков» — обычный рабочий день Оли, могла бы и не звонить. Работа у нее на первом месте. Она приносит себя в жертву богу торговли и чувствует причастность к той вере, которая во главу угла ставит товарно-денежные отношения и правильный западный менеджмент и у которой есть свои пророки-фанатики и священные книги.

Спасая милую от нее самой, от потребности трудиться сутками напролет, дома, в выходные и праздники, он порой был решителен. Отбирал у нее расчеты, планы, контракты, брал ее за руку и вел к дивану: «Расслабься». Она сопротивлялась и в конце концов выпрашивала еще час или полчаса для работы. Он хмурил брови и грозил ей карой, а она была не против, и даже сама спрашивала, а будут ли ее сегодня наказывать. В общем, так развлекались. Случалось, она благодарила его за то, что он вывел ее из трудоголического запоя. Без его помощи она как заведенная шла вперед, пока не падала в изнеможении. А он втайне завидовал ей, так как, в отличие от него, она знала, куда идет и зачем.

С досугом тоже было не просто. Он был хроническим домоседом, и, чтобы сдвинуть его с места, требовался бульдозер. Он любил театр, не жаловал кино, а в рестораны вообще ходил из-под палки, так как, во-первых, не мог понять, какой смысл платить втридорога за пиво, кофе и суп, а во-вторых, не приветствовал отношение, с которым там обслуживают. Не отделаешься от чувства, что гарсоны полны презрения к тем, кто заказывает блюда по немыслимым ценам, пачкает тарелки, а на чай оставляет в лучшем случае жалкие пять-десять процентов от съеденного и выпитого. Может, это не так, но чувство есть.

Оля не мучается такими мыслями, у нее все просто. С ростом благосостояния она открыла в себе гурманку и водит его с собой по ресторанам.

Однажды они были в стрип-клубе. Они закончили здесь празднование дня рождения Оли, будучи уже в изрядном подпитии. Было весело. Во всяком случае, здесь ты знаешь, за что платишь. Кормят не очень, но не за этим сюда приходят. Голые девицы, длинноногие, пышногрудые, напоказ страстные — в здешнем меню они главное блюдо. Можно добавить перчика — сунуть купюру под трусики.

Что и проделал наш скромный учитель.

После кружки пива, сопровождаемый взглядом спутницы — правда, что ли? — он, когда к нему приблизилась одна из девушек и едва не сложила груди ему на голову, вынул купюру и, скользнув пальцами сзади под трусики, оставил ее там. После этого девушка так на него взглянула, что словно током кольнуло: я буду вся твоя без остатка. Чем больше заплатишь, тем больше получишь. Ее взгляд он помнит до сих пор. А что Оля? Слава богу, у нее есть чувство юмора, и теперь она, посмеиваясь, вспоминает о том случае.

Случалось, ссорились, не без этого. Он мог быть упрямым и резким, но разве есть идеальные люди? В его случае следует подождать, пока улягутся волны. Оля знает к нему подход. Владея мощным оружием, против которого бессильны даже самые крепкие стены, только глупые женщины бросаются в атаку лоб в лоб, на принцип. Ведь достаточно одного поцелуя, взгляда, касания, чтобы растаял воин и сдался. Он любит свою женщину. Это любовь с первого взгляда, пусть кто-то и не верит в такое, так как сам не знал ничего подобного. Когда он увидел Олю на регистрации в ЗАГСе, то дал волю бурной фантазии, стал ее целовать, раздевать и так далее. Ему казалось, что она так красива, что никогда на него не посмотрит, не говоря уж о большем, и ему до сих пор не верится, что они вместе.

Она особенно прекрасна в те мгновения, когда уходит в свой внутренний мир. Замирая и становясь воздушной, легкой, она чуть приподнимает и поворачивает голову, о чем-то думает, а он, любуясь ею, не торопится ее тревожить. На ее лице он видит тень ее мысли и, в свою очередь, думает о том, что в последнее время она так стремительно рванула вверх, что ее Олимп вот-вот скроется в лучах солнца, а сама она за своими важными божественными делами забудет о простых смертных внизу, у подножия. Спросим у одного из них, что он чувствует, кроме любви? Скажет ли? Хватит ли мужества вскрыть себя и увидеть правду, свою самость, за эмоциями, кожей и мышцами? Это болезненно, не всякий выдержит. Лучше смотреть снаружи, на приятную внешность, и не лезть вглубь, но он не таков: не жалея себя, режет.

Итак.

Хотя торговля как вид деятельности ему не нравится, он, пожалуй, искренне хочет понять и принять то, чем занимается Оля. Кураж, азарт, задор, товар — деньги — товар, ты в этом, это кровь твоя и жизнь. Теряешь себя, бежишь, кружишься, летят дни, недели, годы. Купить дешевле, продать дороже, снова купить и продать, сложить прибыль в кубышку — это борьба жесткая, рыночная. Одни строят дома, пишут картины, музыку, книги, пекут хлеб, плавят сталь, а другие торгуют созданным. Поэтому и не лежит у него душа к торговле. Зато у него есть выбор, много товаров со всего мира в одном месте. Зомбированный рекламой, он идет к витрине и тратит деньги на нужное и ненужное. Так удобно и броско выложили — как не взять? В конце концов кто виноват? Ты сам. И если в ближайшем к дому маркете продукты на треть дороже, чем на рынке, и ты не готов платить, езжай-ка за тридевять земель на свой рынок и таскайся там от ларька к ларьку с народом, увешанный сумками, облаянный плебсом.

Деньги.

В прошлой жизни их было меньше. Жили от зарплаты до зарплаты, одалживая у родственников и друзей, и все же, оглядываясь назад, он ловит себя на мысли о том, что отказался бы сейчас от всех благ, только бы вернуть то время. На каком-то этапе своей жизни люди начинают подменять счастье комфортом. Обманывая себя искусно, они, пожалуй, в самом деле чувствуют себя счастливыми, до тех пор, пока не заканчиваются силы на ложь. Поел в дорогом ресторане — здорово. Купил дом — классно. Съездил в Европу — круто. Завидуйте. Если думаешь, что это и есть счастье, то тебе же лучше. А если не хочешь в рабство и цепляешься изо всех сил за тающие идеалы, то не дана тебе иллюзия счастья и твой новый образ жизни тебе в тягость. Он напоминает тебе о том, кем ты был, кем хотел стать и кем стал. Не об этом ты грезил. Ты скучный бюргер, ты болен вещизмом. Разве кто-то поверит тебе, если скажешь, что тебе не нравится купленный за деньги комфорт?

За деньги Оли.

Копнем еще глубже.

Сергей Иванович Грачев устал. Если бы его попросили описать свои чувства, он бы ответил, что его гложет сами знаете что. Порой оно спрячется и тихо ноет, а в другой раз прорвется гноем и так больно, что хоть на стену лезь. Объяснения и оправдания не помогают. Посмотрите, прочувствуйте. Кто он? В то время как Оля взлетела ввысь, он остался вмурованным в свое прошлое: учителем русского языка и литературы с бюджетной зарплатой и сомнительным осознанием пользы для общества. Он не услышал от Оли ни слова упрека и не услышит; напротив, однажды она сказала, что завидует ему, так как он учит детей быть людьми, — но ему всякий раз тяжко, когда он видит деньги. Он содерженец. По какой-то причине в великом и могучем нет такого слова, есть лишь существительное женского рода. Наверное, когда-то это было просто немыслимо, поэтому нет слова. Заморские янки, сдвинувшиеся на лидерстве и успехе, молящиеся на Дейла Карнеги, Дональда Дака и Биг Мак, давно бы дали ему самое страшное прозвище, какое только у них есть, — лузер.

Удар бича. Кровь.

Мучаешь себя сам, и неведома тебе жалость.

Встань наконец с дивана и возьмись за свою жизнь, в тине которой ты вырастил чудище, мучающее тебя. Убей его. Уже не первый год ты думаешь о том, чтобы сменить место работы, даже присматривался прошлым летом к лицеям и колледжам, но ты все еще здесь, в школе, с первыми признаками геморроя.

Интересно ли с тобой Оле? Неужели она и вправду думает, что нет проблемы? Может, ее и в самом деле нет? Они ведь любят друг друга. Когда она подходит и ластится к нему, и шепчет: «Не знаю, что бы я без тебя делала», он знает, что главное — не деньги и не карьера.

Главное — это любовь.

На какое-то время становится легче.

Но не бросает рука кнут и готова вновь взмахнуть им и опустить на плечи, где и так живого места нет.

Кто он? Что он?

Он худо-бедно умеет готовить, на «ты» с сантехникой и электричеством, на базовом уровне владеет французским и немецким, чуть лучше — английским, а все его хобби остались в прошлом.

В свое время он любил столярничать. С удовольствием работал с деревом, оттачивая год за годом этот навык, достиг в нем некоторых высот, а потом взял и бросил. Так как не было уже того прежнего радостного чувства, когда невзрачный кусок дерева превращается во что-то красивое и полезное или просто — красивое. Добрый индийский слон со вскинутым хоботом, вырезанный под впечатлением от Индии, — на нем все закончилось. Всем слонам слон. Глянешь на него — и он тут же вскидывает хобот. Эффект «Медного всадника», где конь встает на дыбы, удерживаемый властной рукой императора.

Бросил. Три года не брал в руки резец. Полки в доме ломятся от поделок, в ходу кухонная утварь, где-то пылятся шахматы (стоившие ему месяца жизни) — и всякий раз как-то грустно, когда это видишь: жаль, что бросил, было здорово, но не хочется заново браться, ибо нет прежней радости.

Не вышел из него и поэт. Когда-то писал стихи, читал их близким, и, хотя всем нравилось, самокритика в конце концов сделала свое дело. Он стал стесняться своего творчества, а потом и вовсе его забросил. Сейчас, спустя годы, он видит, что некоторые его стихи неплохи, но нет желания к ним возвращаться. Он никому их не показывает, даже Оле. Зачем сдувать пыль с древних рукописей и вытаскивать на свет божий того автора, которого давно нет?

Недавно он решил попробовать себя в прозе. Это его последний шанс, как у булгаковского Сергея Леонтьевича, и нет уверенности в том, что получится что-то стоящее. Время от времени ему кажется, что — вот оно, пишется, здорово, а когда перечитываешь на следующий день, хочется плакать. Мелко. Дешево. Но уже лучше: складывается мало-помалу стиль, учишься чувствовать героев, из плоских они становятся объемными, живыми, теплыми; и хотя ты не станешь гением, есть надежда на меньшее: быть просто тем, кто творит для себя и читателя.

Что еще поведаешь о себе?

«Я преимущественно спокоен, до меланхолии, и склонен к некоторому пессимизму, степень которого оцениваю как умеренную. Кто, в конце концов, скажет, где грань между пессимизмом и реализмом, оптимизмом и идиотизмом? Порой я бываю резким и вспыхиваю, о чем после жалею. Порой я брюзжу и смотрю на мир исподлобья, но вскоре это проходит, выглядывает солнышко из-за туч, греет нежно и ласково — спешите, пока погода хорошая. Для меня не секрет, что я не сахар. Моим близким непросто со мной. Мне самому непросто. Что еще? Я нетерпим к самодовольным и прилипчивым, равно как к приторным, глупым, наглым, алчным, беспринципным, к моралистам и материалистам. У меня нет друзей, я оставил их в прошлом, а в злопыхателях нет недостатка. Не изменяю любимой женщине. Не отказываю в помощи, но и не люблю, когда садятся на шею. Люблю пиво и философию.

Ищу смысл».

Глава 5

Сегодня он пришел поздно, но его место не заняли. Здесь у каждого свое место. «Подайте Христа ради», — ноют. Так надо. А на самом деле хоть один из них верит в Бога? В мясо они верят и в водку, поэтому главный бог у них — бабки. И если один день пропустишь, на твое место кто-нибудь сядет. Из этих. Оно не твое уже. Сдохнешь без места. А если к другим сунешься, то ввалят там по полной программе. В церкви свои правила, и здесь — тоже. Правила везде должны быть. За ними смотрят. Однояйцевые братья Костя и Пашка здесь главные, платят им треть, а то и больше, но зато здесь тихо и розочками друг дружку не режут. Если и режут, то редко.

Братья сильные. Как врежут, так вырубят сразу и имя свое не вспомнишь. Все их слушаются и боятся. А они только за бабками ходят, не мерзнут тут. Не разговаривают, а если что, сразу бьют, да и просто так могут дать, если не в духе и пьяные. Зато если сцепятся местные, то они скажут, кто прав, а неправому выбьют зубы. Надо, чтоб были правила и кто-то сверху. А то все друг друга мочат, дай только волю.

Он шел к своему месту, все на него смотрели, но не здоровались. Он тоже не здоровался. Здравствуй — это чтоб все нормально было и здоровье было, а не так, чтоб завтра ты сдох и сесть на твое место. Есть и люди, тот же Васька, но в основном суки. Сперва жрут водку вместе, а как нажрутся, так друг на дружку кидаются. Он не с ними, а сам по себе. И еще есть Васька, чтоб не скучно было, но Васька не кореш. Вместе пьют водку, когда есть, и треплются, так как сидят рядом, и все. Друг. Когда-то было такое слово, но он забыл это. Друзей нет. Сегодня он друг, а завтра что сделает, и не друг он, а сволочь.

К нему здесь не лезут, знают, что он себя в обиду не даст, пробовали. И братья довешают. Кому-то надо? Нет. Но если в тебя ткнут перышком дальше, у дома, то все. Не свои, так чужие. Все хотят жрачки и водки. Без водки плохо. Как будто съел соли и все ссохлось. Режут за водку. Летом здешние кореша были своего чуть не до смерти, он больше ихнего водки выпил, а ведь сначала были вместе — вот она, мать их, дружба.

А у него с Гошкой был случай. Тот не хотел жить по правилам и лез ко всем. Борзый был, и под конец вообще снесло крышу. Выхватил прям из рук водку и выпил.

Что творит, а?

Сначала он дал Гошке по яйцам. По пузу. По роже. А дальше куда попало бил. Грохнулся Гошка на бок и зубы выплюнул на снег, с кровью. Будешь чужую водку жрать, а?

Как сейчас вспомнил, так будто снова там, с Гошкой. Вот ведь.

Гошка ни разу не смог ударить. Он все кругом залил кровью и, пока сваливал, к морде снег прикладывал, с матом. Надо жить по правилам, по-человечьи, а не лезть. Со сломанной рожей подумает. Это всегда так по жизни, когда бьют по морде. Думаешь. Гошка пришел через два дня, весь серо-буро-малиновый, но уже не было его места, заняли. И ведь даже не рыпнулся, гад. Больше его здесь не видели.

Как только сделал он Гошку, стали к нему местные лезть как к корешу. Одно они знают — силу. И если ты сильный, лижут тебе жопу, а если слабый, то мочат. Подскочит любая шавка и цапнет, а то и всей стаей кинутся.

Он подошел к своему месту, бросил ящик, сел, вынул из-за пазухи консервную банку для денег, а потом глянул налево, на Ваську. Одноногий спит. Он худой, все лицо в каких-то красных пятнах, глаза тоже красные, уши торчат, одно больше другого и синее, толстое; а нос ему свернули на бок по молодости. Если б встал он перед зеркалом, то кончился бы сразу со страху. Он здесь дольше всех. Он уже не помнит, сколько точно. Никого еще не было, все другие были — каких теперь нет, а главным был Ашот на «копейке». Ездил он на ней быстро и стукнулся однажды о столб. Потом пришли братья, выгнали его и вместо него стали. Это уж лет пять как. А то и семь. В куполе у Васьки манная каша.

— Эй! — окликнул он Ваську.

Тот вздрогнул. Сразу полез в свою банку проверить, есть ли там что-то (не было), а потом встал и запрыгал к нему на всех трех. Его правая штанина была подвернута внутрь и подвязана. Ему больше дают, жалеют. Еще больше б давали, если б он был не такой страшный: боятся его и не подходят близко — а то вдруг кинется и утащит под землю? На самом-то деле он тихий, просто на рожу не вышел.

Васька встал рядом с Хромым, вынул из кармана бычок и спросил:

— Есть водка?

Он каждый раз это спрашивал.

— Нет.

— Болею с вчерашнего, — похвастался, затягиваясь, Васька.

— Где взял? — спросил Хромой хмуро. Он смотрел снизу вверх на Ваську.

Васька замялся:

— Так это… В ларьке взял.

Хромой сплюнул.

— Ты это, не парься, — сказал Васька тут же. — Вечером ставлю.

Хромому понравилась эта мысль. Так и надо.

— Ага. — Он все еще смотрел хмуро и плюнул в снег, но уже не злился на Ваську

«Ну и страшный, — думал он. — Как черт. Пусти его в церковь — всех распугает».

Он ухмыльнулся и сел поудобнее.

Водка сегодня будет.

Глава 6

«Человек мелочен и смешон. Цепляясь за жизнь, за любую соломинку, которая позволить подольше продержаться на бурной поверхности моря вблизи рифов, он не знает и не думает о том, куда он плывет. Куда-то. Он ест и спит, грезит о большем, чем у него есть, и не видит, что его цели мелки и это не более, чем средства, в лучшем случае. Цели-симулякры. Проще жить, не мучая себя вопросами, на которые нет ответов. Ни за что не оставит тебя в покое проклюнувшееся однажды сознание. Не то, которое есть у всех вокруг, земное, а какое-то особенное, острое, требующее от тебя многого. Большего, чем ты пока можешь. Ты уже никогда не станешь прежним, и отныне у тебя будет только один путь — вглубь себя, даже если ты знаешь, что не хватит жизни, чтобы добраться до сути.

Можно завидовать верующим. Их вера дает им опору, смысл и спасает их от сомнений. Она обещает им сказочный приз, лучше которого нет ничего на свете, на этом и том. Она указывает им дорогу, по которой они смогут прийти к своему вечному счастью. Никто никогда не подтвердит и не опровергнет обещанное в священных книгах, и даже через тысячу лет будут такие, кто поверит древним строкам. Счастливцы!

Есть и другая церковь, имеющая паству в миллиарды душ, многие из которых, кстати, верят и в Бога. Это церковь тщеславия, власти и денег. Ее адепты истово молятся на мятые бумажки с цифрами. Они бьют, и режут друг друга, и льют кровь жертв на деньги. Прозревают немногие. В один прекрасный день они видят, что все это время шли не по тому пути — как будто во сне разума — и зашли во мрак. Они уже не смогут жить так, как жили прежде. Они копили и тратили деньги в тщетном предчувствии счастья — еще немного, чуть-чуть, вот-вот, уже, завтра — но оно обманывало их и не спешило к ним, в то время как они хватали жадно призраков, завидовали, боялись, душили, плакали.

Очнитесь! Потратьте остаток жизни с пользой. Как? Без крайностей. Без схимы монаха, но и без жертв во имя власти и золота. Бегите от тех, кто не видит в жизни смысла и плетется по ней. Отчаяние. Боль. Страх. Тяжесть. Есть только один способ избавиться от этого — смерть. Но нет. Нет! Ни за что! Какова бы ни была жизнь, смерть хуже. Это ничто. Мысля трезво, приходишь к выводу, что нет в ней ничего страшного: ты не встретишь ее, черную с косой, не узнаешь, что умер, — но что твоя логика в сравнении с древним ужасом?

Смерть есть нечто такое, чего нет, поэтому ты бессилен в попытках проникнуть в ее таинство. Единственное, что ты можешь, — это представить, как в последний миг погаснет в глазах свет и что-то для тебя изменится. Это будет переход из одного состояния в другое, в течение которого ты продолжишь быть личностью, чтобы как бы извне смотреть на процесс. И, хотя ты не веришь в жизнь после смерти и знаешь, что процесса не будет, ты не можешь представить это иначе. Твоя реальность — ты сам. Не осилить простой, в общем-то факт, что однажды она останется, чтобы быть еще долго, а тебя в ней не будет. Совсем. Нигде.

Поэтому так хочется поверить в то, что есть иной мир, в котором ты окажешься после смерти. Так спокойнее. В конце концов, есть ли хоть одно доказательство того, что его нет? Чем же в таком случае ты лучше? Ввязываясь в спор, в котором нельзя постичь истину, ты бессмысленно тратишь время. Знание сокрыто от всех до того мига, когда в последний раз ударит сердце в груди. Если душа не бессмертна и загробной жизни нет, то мы не узнаем об этом, а если прав был верующий, то раскроется пред нами вечность, непознанная там, внизу, когда мы были людьми, и наши души сольются с ней. Не узнают об этом живые. Они стоят в общей очереди к истине, и эта очередь не так длинна, как им кажется».

Он поставил точку, закрыл тетрадь в коричневой обложке и пошел ужинать.

На кухне, не удержавшись, он вновь открыл тетрадь, ближе к концу, там, где хранил разные мысли, складывая их про запас («эссе», как он называл их не без доли иронии), и слова сами собой полились. Он едва успевал их записывать.

«Если снимешь со всех маски и увидишь их лица — выдержишь ли? Не воскликнешь ли тут же с ужасом и отвращением: «Сейчас же верните приятность, не нужна мне правда!»? Мы научились носить маски и не любим заглядывать под чужие. Нас устраивают люди-проекции, в которые мы бессознательно вкладываем свое видение мира. Человек — единственный зверь, умеющий прятаться не только от других, но и от себя. Иногда нужны годы, чтобы найти свою собственную суть под слоями искуснейших самообманов и мнимостей. Если ты ежедневно принимаешь душ, насколько ты чист внутри? Если болтаешь умно, на самом ли деле умен? У многих не хватит духу сказать тебе правду. А если отважатся и скажут, разве поверишь им, желая слышать лишь то, что соответствует твоему представлению о себе? Разве хочешь знать их мысли?

Ты один. Один в безразличном мире. Так тебе кажется. Когда ты смеешься, всегда ли тебе весело? Не думал ли ты о смерти, как о способе избавиться от боли? Когда тебя ранят ложью, предательством, когда злят и пользуются тобой как средством, не хочешь ли ты убить? Сделать больно? Подтолкнуть падающего? Здесь каждый сам за себя. Здесь выживают. Когда ты срываешься и вгрызаешься зверем в мясо, всегда ли потом раскаиваешься?

Инстинкты тебя пугают?

Не от этого ли все твои комплексы, которыми ты отгораживаешься от зверя?

До определенного возраста естественны дети: в них нет фальши, и лишь по мере взросления они становятся как все. Мимикрируют. Если ты не можешь быть тем, кем хотел бы быть, ты пытаешься им казаться. Если не хочешь быть отвергнутым — подстраиваешься под общество. Десятилетиями ты носишь маски, меняя их в зависимости от места и времени, и уже сам не знаешь, кто ты. Ты потерян. Ты в поисках. Твоя цель внутри. Если прислушаешься к себе чутко, то услышишь свой голос, который подскажет тебе путь. Ступай! Ты должен стать личностью, в которой инстинкты и разум живут дружно и у которой есть цель. Не надейся на помощь людей и помощь Бога, это твоя великая битва, где твой враг и друг — ты сам.

Кстати.

Когда ты обращается к Богу, ты говоришь с собой».

В желудке глухо буркнуло. Проигнорированный по приходу из школы, он выразил свое недовольство. Сергей Иванович уважит его курятиной с рисом, а после вернется к своему детищу, к иерусалимскому кресту, который тащит второй месяц, но не пронес, пожалуй, и десятой части пути на Голгофу. Искусство требует жертв, а его жертвы — искусства.

Спросите у него, о чем он пишет, и он не скажет точно. О жизни. Столько мыслей скопилось за сорок лет, и они просятся наружу, его узницы. Он освобождает их.

Продуманного сюжета нет. Примерно знаешь, чего можно ждать, а так пусть идет, как хочет. Простите, Иван Сергеевич, что не используем ваш метод, не находим в себе сил и желания расписывать заранее все нюансы истории. Сложится. Скучной была бы жизнь, а для кого-то — страшной, если бы все знали будущее. Мы не знаем. И не желаем знать. Писатель — он как библейский Бог. Его дети — не безвольные тряпичные куклы, которые не могут и шагу сделать без папы, а личности, которые делают все по-своему и не знают своей судьбы. Порой достаточно одного слова, маленького движения мысли, чтобы река сюжета сменила русло. Это жизнь. В жизни иной раз не знаешь, почему кто-то сделал так, а не иначе, тем более что он и сам этого не знает. На поверхности увидишь не все. Надо смотреть вглубь, под сознание. Писатель не ответит быстро на вопрос о том, почему его герои именно такие: почему они думают, чувствуют и делают именно так. Описывая свои ощущения во время творческого процесса, он скажет, что слова приходят сами. Откуда? Почему эти, а не другие? Был миллиард вариантов, а остался один. Кто тот редактор-колосс, проделывающий эту работу? Кто водит шариковой ручкой? Кто подсказывает слова?

Проклевывается стиль. Как птенчик. Поигрывая словами и ритмами, находишь его. Не все идет гладко. Борясь с искусственностью слога, хочешь, чтобы язык был живым, чтобы твои дети не пользовались великосветским, но и не скатывались до уличного сленга. Они живы, они обычные люди. Ты их создал и ты ответственен за них. Все они — это ты.

Как выяснилось, нелегкое это дело — придумать герою имя. Чтобы найти его, то самое, он попеременно использовал разные, два-три для каждого, а между тем присматривался и прислушивался, не щелкнет ли — вот оно! Почему именно это, а не другое — кто знает?

Доронин Саша.

Двадцатилетний гений.

Чудаковатый поэт и прозаик, он безумно влюблен в красивую девушку, которая не отвечает ему взаимностью и едва не смеется над ним в открытую. Он признается ей в любви на тетрадном листе в клетку, а она читает его письма подругам. Он посвящает ей стихи, а ей нравятся пошлости от авторов в глянце. У него не складываются отношения с человечеством, и ни одно издательство не хочет его печатать, так как не модно. Кому интересна душа писателя на белом листе бумаги?

Перевернем страницу. Во второй главе мы видим взрослого Сашу — тридцатипятилетнего мужчину. Он популярен, моден, его книги печатают многотысячными тиражами. Это время испытаний деньгами и искусственной дружбой. У него двухэтажный коттедж за городом, фотомодель жена и еще любовница, три авто, но разве этого он хотел? Он теряет себя, он исписывается под грузом излишеств. Он нюхает белую пыль и пьет до беспамятства. Его книги читают, но он знает: это уже не штучное творчество, а серийный товар для рынка. Издатели, которые когда-то отказывали ему, теперь готовы платить авансом и выхватывают еще теплые рукописи у него из рук, подсовывая контракты на подпись. Обласканный толпой и дельцами от рынка, он по-прежнему одинок.

Между тем автор возвращается на пятнадцать лет назад, к никому еще неизвестному Саше Доронину и идет вперед, чтобы встретились в настоящем Доронин из прошлого и Доронин из будущего. Он и сам пока не знает весь путь, которым прошел Саша.

Такая книга. Проза.

Расставшись с хореем и ямбом, он однажды вывел в тетради сантиметровыми печатными буквами — «БРЕМЯ ГЕНИЯ» — и за минуту выдал на-гора полстраницы текста.

«Серое январское утро смотрело из окна» — этими словами он начал.

Тут же пришел и эпиграф. Сам. Он совершенно о нем не думал, и уж точно не думал о том, чтобы он был в стихах.

«Бессмертие таланта —

Бессмертие души.

Нажива коммерсанта —

Бездушные гроши».

Это поэзия.

Подумав, он его вычеркнул. Потом еще немного подумал и вообще вырвал лист. На чистом листе снова вывел — «Бремя гения» (на этот раз мельче) и переписал текст. Все, кроме эпиграфа.

Зачем он пишет? Откуда эта внезапная страсть, это желание? Почему его сердце трепещет при мысли о серости и бесталанности, о мещанстве до конца дней?

Он попробовал ответить, подумал и — понял.

СТРАХ СМЕРТИ.

Оглядываясь назад, видишь, что большая часть пути пройдена, но не сделано ничего, чем ты мог бы гордиться.

Ты исчезнешь, и единственное, что останется — твой дух. Не о бессмертии души здесь речь, а о другом. Полтора месяца назад появилась первая запись в его тетради:

«Если ты родил детей, а они родили тебе внуков, то во всех них твой дух. Если построил дом — он в нем. Если писал, то твои книги есть ты, и если они кому-то понравятся, то воскреснешь ты в ту же секунду в мыслях. Если твоя чаша полна, то и через миллион лет найдется на Земле частица тебя, а если беспутно жил и ничего не оставил, то не за горами тот день, когда о тебе вспомнят в последний раз. Поэтому, если есть что сказать и сделать, говори и делай. Если увидишь в себе немного тщеславия, пусть это тебя не пугает, так как нет ничего отдельного: ни жажды творчества, ни стремления к славе. Нет черного и белого. Даже серого. Ничего такого, что можно было бы описать одним словом. Смешение миллиардов цветов и оттенков. Размытые грани между добром и злом. Есть лишь одна истина — СМЕРТЬ, у которой оттенков нет. Она не злая и не добрая. Не красивая и не страшная. Ее не бывает меньше и не бывает больше. Она ни секунды не длится и вместе с тем вечна. Она одна для всех. И нет причин бояться ее. Однако когда ты еще на этой стороне, она тебя страшит: исчезновением мира и тьмой. Да, да, именно так: исчезнешь не ты, а Вселенная. Есть, впрочем, способ подготовиться к ней. Если ты в конце пути и удовлетворен прожитой жизнью, то сделаешь шаг спокойно. А если, глянув назад, увидишь, что не вышло как грезилось и уже ничего не изменишь; если увидишь, что не использовал свой единственный шанс, бесцельно потратив отпущенное тебе время, — ужас не оставит тебя до последнего мига».

Однажды он увидел во сне песчаный берег, на котором стояли люди. Они простаивали там свои жизни, а после их смерти вода смывала следы на песке. Волна, другая, третья — и нет уже ничего, словно и не было. Тогда как совсем рядом чернеют утесы, которые воде не по силам. Чего ты хочешь — стоять на песке или подняться на скалы?

Имея предрасположенность к классифицированию, он не удержался и в этот раз: с использованием аллегорий выделил шесть категорий людей. Просто и не научно, без смешения и развития.

Первые. Они стоят на песке, смотрят на скалы и на тех, кто там, но даже не думают о том, чтобы попробовать: это не для них, не для простых смертных. Куда им с грыжей? Неплохо и так. Порой на берег обрушивается волна и уносит их в море, а кто-то сам заходит в воду и тонет.

Вторые. Время от времени они задумываются: «Может, попробовать?» — но не отваживаются уйти с берега.

Третьи. Пробовали, но не вышло.

Четвертые. Взобравшись на скалы, они не успокаиваются и находят новые цели, выше, сложнее, опаснее. В конце концов они срываются, или их сбрасывают вниз. Они гибнут на пике — их помнят такими.

Пятые. Достигнув вершин, разочаровываются. Жизнь им более неинтересна. Нередко они прыгают в пропасть, чтобы покончить с ней, или спускаются вниз и гибнут от скуки.

Шестые. Они спускаются на берег, спокойные и счастливые, и там умирают. В последний свой миг, перед тем как уйти, они вспоминают о том, как стояли над белым молочным облаком и мир внизу казался им таким мелочным, и древние горы строго на них смотрели.

Еще недавно он был в группе два: четыре десятка лет стоял он у моря, не пробуя взобраться на скалы, и почти смирился с тем, что не попробует, и уж тем более не поднимется. Учитель с дипломом, начитанный, умный, он жил постно, и его жизнь мало чем отличалась от жизни тех, кого он считал мещанами. Если один читает комиксы, а другой — Гегеля, это еще ничего не значит. Они оба на пляже, их жизни бессмысленны, а после смерти они сгинут навечно.

Еще есть немного времени, чтобы попробовать все исправить.

«Жалеешь, что нет в тебе Диониса? Тогда, глядишь, и не мучился бы так страшно. Любил бы жизнь как она есть: с вакханками, вином и инстинктами, — и не задумывался бы о ее смысле. Быть может, сделал бы тогда нечто мощное, яркое и великое, а не пережевывал бы печальную жвачку. Как стать чуть-чуть Дионисом? Как сбросить оковы, ржавые железяки, до крови натершие ноги? Как сделать шаг из темницы, к которой привык и которая уже дом родной? Как не бояться жить полной жизнью? Дите, изуродованное еще в лоне матери, ты бежишь от себя, вместо того чтобы учиться быть собой и отыскивать свою суть, свою тень и самость.

Вперед, к скалам!

Не взмоешь ты птицей, но двинешься по сложному извилистому маршруту, с расщелинами и лавинами. Что, если не выйдет? Что, если, не достигнув цели, того далекого пика, где разреженный горный воздух бодрит разум и где пел Заратустра, падешь без сил? Тебе будет больно, горько, обидно, и не утешит тебя мысль о том, что ты попробовал, но — увы. Не избавишься от этой горечи, не заглушишь ее рутиной, комфортом и радостями мещанской жизни, не смиришься. Еще больнее и горше будет от того, что в фантазиях ты уже был на вершине, свободный и гордый, и чувствовал, что более нет в душе трещины и есть смысл двигаться дальше.

Если же твоя единственная цель — быть выше других, то для этого не надо лезть на скалы. Достаточно надуться самомнением как газом, и тут же взмоешь вверх, тогда как в действительности только опустишься. А тебе подыграют: одни из страха, другие — из корысти, третьи — по глупости. Бывает и так, что кто-то тужится, чтобы его заметили и оценили по достоинству, — но не видят его в упор и не ценят. Тогда он злится, прячется в своей раковине или становится дерганым деспотом, мучая всех.

Эго каждого — центр Вселенной, вокруг которого она вертится. Люди переоценивают себя. Они созданы разными, и это позволило каждому считать себя лучшим. Но где то мерило, чтобы его измерить? С кем сравнить его, чтобы сказать, плох он или хорош, добр или зол, умен или глуп (за исключением крайних случаев), если все смешано, и оценивают те, которых тоже оценивают?»

Слова, слова… Они ловушки для мысли.

А теперь к скалам, к вершинам!

Если бы он был верующим, он воскликнул бы:

«ГОСПОДИ, ДАЙ МНЕ СИЛ!»

Но он молчит. Он не верит.

Глава 7

Он как обычно мерно похрапывал под вечерние новости. От такого режима у него вырос животик, на который раньше и намека не было. Посмеиваясь, Оля то и дело касается этой выпуклости: то погладит, то похлопает, — и все грозится отправить его в спортзал, где он ни разу не был за последние двадцать лет. Он и сам знает, что с этой привычкой надо бороться, но — не может. Если не перехватывает пятнадцать-двадцать минут после ужина, то весь вечер чувствует себя разбитым и в десять валится с ног.

ЗВУК

В замочную скважину вставили ключ.

Это Оля.

Он спрыгнул с дивана. Он не хотел, чтобы она увидела его в лежачем положении и вновь пошутила про фитнес.

— Доброе утро!

Она его вычислила.

— Привет.

— Разбудила?

— Нет.

— Нет? — Она не поверила. — Ну ладно. Меня вообще кто-нибудь поцелует?

Он коснулся губами ее щеки. Запах косметики и кожи, предчувствие — словно бабочка взмахнула легким крылышком. Это любовь. Оля красива, и даже после десятичасового трудового дня выглядит супер, хоть и устала. Не жалеет себя, вкалывает. Трудится и командует, а в постели становится просто ЖЕНЩИНОЙ, без регалий. Распугивая демонов криком, она взлетает на небо, а позже спускается оттуда и смотрит на него расширенными темными зрачками, в которых он видит нежность и детское изумление. Он гладит ее мягкие волосы, ее каре, целует упрямые губы, нежные, влажные, и дивится своему счастью. Как же он любит ее. Всю. Любит, когда она смеется. Когда тихонько, в шутку, бьет кулачком по его груди. Когда танцует. Когда зовет его лапочкой. Когда спит, уютно прижавшись к нему. Он любит ее энергию, и даже ее силу, когда в меру. Порой она чересчур сильна для него: он то и дело чувствует стержень под покровами женственности, и не сказать, что больно, но — жестко. Это он недостаточно силен для нее. Она знает об этом. И она знает, что он знает.

Они прошли в зал.

— Как жизнь? — спросил он.

Это был его дежурный вечерний вопрос.

— Как всегда. В делах. Как ты?

— С Раскольниковым.

— «Я тварь дрожащая или право имею»?

— Оно самое.

— Мы все твари дрожащие.

Взглянув на нее с удивлением, он сказал:

— О!

— Соответствую?

— Чему?

— Тебе.

— Почти. Надо еще подтянуться, кое-что прочесть и подумать.

— Ницше?

— Его в том числе.

— Он был болен.

— Зато мы здоровые, но живем как в дурдоме. — Он усмехнулся.

— Что-то вы, Сергей Иванович, хандрите. Не выспались? Не хватает эмоций со знаком плюс?

С многозначительной улыбкой она сняла пиджак, юбку, колготки и осталась в белом нижнем белье: лифчике и трусиках. К слову сказать, спереди эти трусики кокетливо просвечивали, а сзади краснел бантик.

Он почувствовал желание. Теплый всполох прошел от живота к затылку и обратно.

— Ольга Владимировна, могу я задать вам интимный вопрос?

— Какой?

Она улыбалась, она знала.

— Вы на работу ходите или куда?

— А что?

— Слишком нарядно.

— Думаешь?

Красуясь, она повернулась к нему спиной.

Какой пикантный бантик! Кто знает — может, он с секретом, и если за него дернуть, то случится нечто забавное?

— Это потому что у меня работа как праздник, — призналась она.

— А-а! Завидую.

Он сел.

Она присела к нему на колени и обняла его:

— Ты скучал по мне?

— Да.

— Правда?

— Да.

— Поверю тебе на слово. Мужчинам лучше не верить, но в твоем случае сделаю исключение.

— Спасибо.

Глава 8

В эру клокочущей страсти, когда ночи были яркими и потными, они пили зеленый чай с пирожными в перерывах между подходами. С тех пор многое изменилось. Той страсти больше нет. Когда на часах полночь, а утром вставать в семь, какой уж тут секс и чай? Это только голодным влюбленным дозволено бодрствовать до утра, а на пенсии нужно блюсти режим, ибо длительный тихий сон есть важное условие хорошего самочувствия и скучного долголетия. Вулкан уже не выплевывает по несколько раз за ночь потоки лавы и не подсвечивает ночное небо фейерверками искр. Он извергается все реже, его мощь ослабла.

Но сегодня все было как прежде. Сегодня был Везувий. Они очистились в его магме, наполнились энергией и сбросили по десять лет.

Теперь чаю?

Он прошел из ванной на кухню как был, в одних плавках.

Через минуту вошла Оля: завернутая куколкой в розовое полотенце, родная, домашняя, свежая.

— Классно выглядишь, — сказала она с улыбкой.

— Ты тоже. Будешь ужинать?

— Буду чай.

— А курицу?

— Нет.

— Уверена?

— Да.

Он подумал, что не хотел бы быть женщиной и отказывать себе в ужине. Не выдержавшие соблазна грешницы навешивают на себя вериги и прыгают в спортзалах вместе с другими такими же.

— Кстати, все забываю спросить — как туфли? — спросила она. — Больше не трут?

Этим вопросом она разрушила идиллию.

— Нет.

Он не стал говорить, что чувствует себя в них неловко. Чересчур лощеные. Пижонские. В школе задерживают зарплату, все одалживают где могут, а тут такое, что нельзя не заметить и что-нибудь не подумать. Не к месту, и нет радости. Напротив, он чувствует себя глупо.

Туфли из солнечной Италии — часть обновок, которые Оля вручила ему неделю назад, к сорок первому дню рождения.

Он вспомнил эмоции, которые пережил, когда увидел перед собой ее улыбку, костюм, рубашку с галстуком и туфли. Была секунда, когда вспыхнули у мальчика глазки и дернулись ручки к игрушкам, но тут же он будто ожегся. Во взрослых глазах — вопрос:

«Мне?»

«Да. Нравится?»

Он примерил обновки и не узнал себя в зеркале: не учитель русского, а джентльмен, одевшийся дорого и со вкусом. Костюм сидит ладно, приятно, не то что старый, и его женщина не нарадуется, глядя на него с восхищением. А что он? Он учитель, он не джентльмен, не брокер с Уолл-стрит. И отражение перед ним чужое. Не его. Как только оденется он в отечественное, проще, так и увидит себя истинного. Его серый костюм с вытянутыми коленями и локтями ждет будней, когда его вынут из шкафа и прогладят через серую марлю.

Но что это? Оля открыла шкаф, сняла с плечиков старый костюм, проверила карманы и стала уже складывать его как придется, комом, как вдруг —

«Зачем?»

Он ее остановил.

Он не может пойти в этом в школу. Hugo Boss уместен в мире, где подписывают контракты в долларах, где вместо обеда — ланч, а длинноногие секретарши — вместо жен. Не одеваются учителя так, не их марка. К нему прицепятся Марии Васильевны, Анны Эдуардовны и Галины Тимофеевны, засыплют его комплиментами и ухмылками, а то еще и спросят, где взял и почем. Школьная жизнь не балует сенсациями, поэтому даже мелочи обсасываются здесь до белых косточек.

Оля расстроилась.

«Тебе не нравится?»

«Нравится».

«Тогда в чем дело? Тебе идет. Очень».

«Да».

«Твои клуши все равно не врубятся».

«Я не похож в нем на учителя».

Он снял пиджак, снял галстук через голову — как петлю — и только сейчас понял, что у его чувств есть двойное, даже тройное дно. Он расстроен, зол, уязвлен — обрадовали, спасибо. Неужели она не видит, не чувствует? Зачем? Он устал.

«Сережа, тебе нравится быть как все?» — спрашивает она почти сквозь слезы.

«Мне нравится быть собой. Мне неудобно в этом, не мое, поверь. Поделишься — сколько это стоит?»

«Не дороже денег».

«Твоих?»

«Сережа…»

Приблизившись к нему, она обняла его сзади.

«Давай это будет твой парадно-выходной костюм, ладно? А для работы купим другой».

Он молчал. Он смотрел в окно.

«Я рад, что мы друг друга поняли», — сказал он.

Он обернулся. Он увидел ее грустные глаза и почувствовал злость, объектом которой в этот раз был он сам. Он ни за что ни про что ее обидел. Она старалась, купила, а он чуть не довел до слез.

Прости.

В конце концов они сошлись на том, что он наденет туфли, а позже подыщут ему костюм. Он даже подумал, а не вернуть ли Hugo Boss в салон, но не высказал эту мысль вслух, не стал.

Вечером они ужинали в ресторане. Он надел обновки и чувствовал себя странно — словно это был не он, а тот джентльмен, которого он видел сегодня в зеркале. Его спутница заглядывалась на него и светилась улыбкой Джоконды с каким-то тайным, одной ей известным смыслом. Может, Джоконда надеялась, что он сменит гнев на милость? Впрочем, не будем сейчас об этом, довольно. Вино и свечи, и музыка, и этот вечер — для них.

«Следующую песню мы исполним для Сергея, — сказал со сцены длинноволосый парень со „Стратокастером“. — С днем рождения, Сережа! И знайте — ваша Оля вас любит! Очень!»

Он не поверил своим ушам. Он посмотрел на Олю, а она кивнула ему с улыбкой: да, да, это о нас!

На сцене заиграли «Nothing else matters».

Классно! Не сказать, что он фанат «Metallica», но эта песня — шедевр. В ней столько уверенности, мудрости, взрослого оптимизма. Когда слушаешь ее, думаешь о том, как прекрасна жизнь. Не стоит отчаиваться, ничто не имеет значения, кроме надежды, любви и цели. В конце концов у тебя все получится. Ты справишься.

Длинноволосые парни играют здорово. С душой. Для души.

Спасибо.

Голова хмельна от вина, от праздника и — Nothing else matters!

Глава 9

Чем ближе к полудню, тем сильнее охота жрать. И водки. Немного дали, но на поесть и выпить не хватит. Если купишь водку — будешь голодным. Поешь — не купишь водку. У Васьки тоже пусто, одноногого не раскрутишь.

В это время маленькая седая старушка в пуховой шали вышла через ворота, обернулась, перекрестилась трижды на церковь и поочередно подошла к нему и к Ваське. «Помоги тебе Господи», — шептала она беззубыми деснами и, кое-как сгибаясь — будто отвешивая поклоны — клала монеты в их банки.

Как только она ушла, он вытряхнул медь из банки. Все равно мало. Со старухи — рубль.

Он решил, что поест. Надо сбегать в ларек. Пока он туда и обратно, другие будут брать, поэтому надо быстро.

Через пятнадцать минут он вернулся. Он купил полбулки хлеба и сардельки. Чтобы идти быстро, он на ходу не ел, уже был близко, видел Ваську, как вдруг —

«Твою мать»!

— Хрясть!

Грохнулся.

Хлеб вылетел из рук и запрыгал по снегу.

Он ударился локтем и страшно выругался. Он ругался все время, пока вставал и отряхивался. Это надо же так. Не почистили. Найти б того дворника, и лопатой ему по роже, чтоб в следующий раз чистил.

Он встретился взглядом с парнем. Идет тот и смотрит. Че вылупился, а? Че надо?

Обычно он не смотрел людям в глаза, незачем, так как все равно ничего не высмотришь, да и опасно, а в этот раз зачем-то глянул.

Глаза у того синие. Как небо.

Если б его сюда, к церкви, то и дня бы здесь не прожил. Здесь ты должен быть сильным. А если нет силы, то гнись как прутик — вдруг не сломают. Ну а если не так и не эдак, то всё. Это только в церкви учат, что надо любить врагов и, если бьют тебя в рожу, подставить ее, чтоб выбили зубы или еще что похуже. Гошку любить? Может, снять штаны и нагнуться, чтоб ему было удобней? Хрен! Если кто нормальный, то и ты с ним нормально, а если нет, то как? Не узнаешь по людям заранее, хорошие они или сволочи, и не верстайся ни к кому задом, даже к Ваське. В его уродливом куполе не подсмотришь, что он там думает.

Топай, мальчик, не оглядывайся. Или боишься, что кинутся сзади и всадят нож меж лопаток? Правильно. На спине глаза нужны, а не крылья, чтоб не зарезали и не прибили. Учись. Если нет глаз, то мама с папой наплачутся.

Он дошел до своего места и глянул на Ваську.

Тот улыбается. Это оттого, что он жрать хочет. Так всегда: как дурак пялится и ждет, хотя знает, что нечего ждать. Тут одному мало.

Он достал из кармана сардельки и по очереди съел их с хлебом, а Васька смотрел на него молча. Интересно, если б не поел Васька неделю и сказали ему убить кого-то за хавчик — сделал бы? Да и сейчас, дай ему кило «Докторской» и литр водки, — откажется? Повернешься к нему спиной — уйдешь хоть на шаг? Когда хочется жрать, становишься зверем. Думаешь, например, как пойти за бабой и вырвать у нее сумку. Она жадная, не жалко ее. Вытащит деньги, но даст не бумажку, а медь. Или вообще мимо пройдет. Поэтому-то и думаешь. Обычно как: если кто бедный, то он не жадный и может двадцатку дать, а чем богаче, тем больше жадность. Если у тебя бабки, машина, шуба — дай ты полтинник, сотню, не обеднеешь, не склеится пузо с хребтиной, ан нет, вылезет хрен из машины и будто тебя не видит, сука. Тьфу! Толстопузые молятся Богу. Если б взаправду был Бог, треснул бы под ними асфальт и грохнулись бы в метро.

Васька уже не смотрит. Нет еды. И все ж интересно — кончил бы? У него не спросишь. Он скажет, что нет, а если его без хлеба подержишь, то разве узнаешь, что он выдумает, чтобы не сдохнуть?

Глава 10

Он прошел мимо собора, перебежал на красный через Советскую, а потом метрах в трех от него упал бомж.

Бомж нес в руках хлеб, спешил, хромал, не смотрел под ноги — и наступил на лед валенком.

Как он ругался матом!

Потом, когда он встал, их взгляды встретились.

У старика глаза выцветшие и будто скрыты под пленкой. Не по себе от его взгляда. Через мгновение отводишь свой. Но не проходишь однако и метра, оглядываешься и смотришь — как магнитом притягивает. Тому, кто каждый день моется и ест досыта, непросто представить себя в мире, где питаются в мусорках и одеваются там же. Воображения не хватает. И страшно. Человек приспосабливается ко всему, иначе он давно бы исчез как вид. Во что бы то ни стало жить — его цель. Этот пропитый старик в ушанке и грязной шубе, если спросишь его как жизнь, ответит, пожалуй, что жить можно и что бывает и хуже. Он приспособился и не изводит себя мыслями.

А что у нас?

Когда живут в коммуналках по четверо-пятеро в комнате и по десятку в квартире; когда одинокая мать работает на двух работах, а муж-пропойца бросил ее с ребенком; когда недуг приковывает к постели в расцвете лет; когда гибнут близкие — как выдержать? Если не справишься, то сопьешься или сойдешь с ума, или залезешь в петлю. Когда сбегаешь из реальности в алкогольное или наркотическое забытье, от этого только хуже. Пробуждение с похмелья — пытка. Миллионы отчаявшихся съезжают во тьму по спирали, не имея надежд и желаний, и еще отталкиваются сами от мертвого пластика, чтобы добраться скорее до финиша. Не трудности убивают, а жалость к себе. Взращивай ее денно и нощно, оплакивая свое счастье, если не хочешь вернуться наверх, к свету. И, напротив, вырви ее из груди как склизкого червя, если хочешь жить.

Для него это не просто слова. Четыре года назад он едва не покончил с собой из-за девушки. Из-за красивой девушки, в которую был безумно влюблен. Она ушла к его другу и еще напоследок сказала, что никогда его не любила.

Если так, то зачем жить? В безвоздушном пространстве нет жизни.

Попрощавшись с родителями на тетрадном листе в клетку, он принял снотворное мамы, двадцать таблеток, и нажал Play на музыкальном центре, чтобы уснуть под музыку, которая ему нравилась.

Закрутилась кассета. Зашипело в колонках.

И вдруг —

Guns’n’Roses.

Loaded like a freight train

Flyin' like an aeroplane

Feelin' like a space brain

One more time tonight!

Многометровая морская волна накрыла его, бросила в ванную и промыла желудок. Он лежал у воды, обессиленный и заново рожденный, прижавшись щекой к камням, и дышал. Он был жив. Он еще не знал, что через месяц он встретит Лену. Она поможет ему жить здесь и сейчас, и прошлое, которое никогда не изменится, отпустит его с миром. Надо думать о будущем. Будущее зависит от тебя, а прошлое — нет.

Лена ничего не знает. Он не рассказывает ей о том, что отмечает восемнадцатого октября свой второй день рождения: включает «Nightrain» и пьет пиво.

Глава 11

Ольга приезжала в офис в половине девятого.

Эти минуты до начала рабочего дня — ее священное время, когда она предоставлена самой себе. Ее не отвлекают, не напрягают, не нагружают проблемами. По-буддийски медленно течет мысль, Вооружившись чашкой кофе со сливками, можно обдумать планы на день, почитать новости, просмотреть какие-нибудь бумаги. Без фанатизма, вот что главное. Если ждет тебя Эверест срочных задач, не спеши в его тень, ибо не для того ты приехала раньше, чтобы прямо с порога взять альпинистские снасти и с маниакальным рвением броситься в гору.

Не вечна однако идиллия. Вот-вот оживет офис. К тому времени как короткая стрелка коснется девятки, а длинная — двенадцати, все вернутся сюда для подвига. Опоздания не приветствуются, нужно быть на рабочем месте вовремя, а уж потом можно общаться, пить чай, и даже дремать за компьютером.

Они арендуют офис в Западно-Сибирском речном пароходстве. Когда-то начинали втроем на тридцати метрах и не теснились (Ольга много слышала от Красина о том времени, ставшем местной легендой), а теперь и на двухстах тридцати тесно. Двадцать восемь душ. Здесь же склад и зал с витринами. Все с нетерпением ждут переезда в собственный офис, где отделочные работы закончатся через три месяца. Два этажа плюс подвал, шестьсот метров в отдельной кирпичной пристройке к жилому дому, и ни тебе кровососов-арендодателей, ни тесноты, ни — аллилуйя! — известного рода отхожих мест, куда не следует заглядывать без острой необходимости, особенно перед приемом пищи. Охватывает тебя чувство гордости за компанию? Думаешь о том, как долго шел «Хронограф» сюда, к доле рынка в треть и к недвижимости в центре города? И хотя в последнее время Геннадий ушел с головой в супермаркеты, он по-прежнему любит своего первенца. Без нужды не обременяя его опекой, он занимается стратегией, время от времени участвует в переговорах с партнерами и еще помогает в политике, с его-то весом и связями. Он доверяет Ольге, а Ольга оправдывает доверие. Когда-то, в самом начале, были небольшие сомнения, но это все в прошлом. Сейчас он знает, что решение было правильным. Они вместе плывут вперед, к цели, к острову Баунти, где ждут песок и пальмы, — но не смогут там расслабиться и сразу отправятся дальше. В этом непрерывном движении — их жизнь.

Между тем на часах без пяти девять.

Женя Костенко пришел как всегда первый. Ему двадцать семь. Трудолюбивый, умный. Парень с душой. По нему сохнут местные девушки — как цветы без воды в полуметре от речки — но он не для них у него есть подруга. Он логист. Успевает болтать и работать. Не трудоголик и не сухарь, а оптимист и шутник. Поскольку он ярко выраженный любимец директора, то кто-то улыбается ему дружески, а за спиной прячет нож. Что же Ольга? Если заглянешь к ней в мысли, то выяснится нечто пикантное: она почти уверена, что он ее любит. Она видит, как он на нее смотрит, какими глазами. Его улыбка, и взгляд, и голос — как понять все окончательно, чтобы не было больше сомнений? Быть может, она ошибается и зря себе льстит, но если это бред, то приятный. Он возбуждает, и не откажешься от него, так как привыкла. Как к сильнодействующему наркотику. Если не впрыснешь дозу в зрелое сердце, то поблекнет твой мир и станет враз черно-белым.

Ответишь на ряд вопросов? Детектор лжи ждет тебя, детка.

Вопрос:

— Тебе доставляют удовольствие его взгляды?

— Да.

— Иногда ты специально подходишь к нему и чувствуешь, как он волнуется?

— Да.

— И сама волнуешься?

— Да.

— Тебе хотелось бы, чтобы он еще сильнее в тебя влюбился?

— … Да.

— Знаешь, зачем?

— Нет.

— Ответ неверный. Знаешь?

— Да.

— Тебе стыдно?

— Да.

— Ты когда-нибудь представляла, как вы занимаетесь сексом?

— Да.

— Ты же знаешь, что этого никогда не будет?

— Да.

— Тебе грустно?

— Да.

— Ты чувствуешь, что однажды в твоей жизни случится безумство?

— … Да.

Она подумала о том, что если вернуться в реальность и взглянуть на себя, то увидишь симпатичную еще женщину, которой за тридцать и которая в последнее время не удовлетворена жизнью. Кто бы мог подумать, да? Работа, зарплата, семья — все есть. Но кто знает, что у нее внутри, в то время как она бодра и решительна, как и подобает быть лидеру? Сколько вопросов и страхов скопилось? Что она чувствует, глядя на то, как все быстрее стекает вниз песок жизни? От нее одной зависит, как использовать его остаток сверху. Трудиться сутками или поставить карьеру на паузу, лечь в клинику на операцию и сделать еще одну попытку зачать и родить? Ее незачатый ребенок смотрит на нее укоризненно. И еще тот первенец, которого она убила в утробе на первом курсе мединститута, еще не зная, что, скорее всего, он будет последним из-за проблем со здоровьем. Они обвиняют ее. Что у нее взамен? Машина? Квартира? Должность? Статус? Ей тридцать пять. Она знает, что шансы тают. Чего она ждет? «Не разменивай нас на золото», — сказал ей однажды Сережа. Она с ним согласна, но откладывает год за годом вопросы здоровья, задвинула мужа в тень и все трудится, трудится, трудится. Маниакально-офисный психоз — распространенная в современном безумном мире болезнь, вылечиться от которой непросто. На одной чаше весов работа, на другой — Сережа и их кроха, маленький комочек жизни, которого она любила бы больше всего на свете. В чем дело? Почему эта чаша не опустится ниже первой? Что может быть важнее для женщины, чем ее дом? Но она будто нарочно ускорилась и едва не ночует в офисе. Много дел? Чушь! Дела никогда не закончатся, а КПД сверхурочной работы низок, так как накапливается хроническая усталость. Почему же сидишь в офисе? Потому что тебе интереснее здесь, а не с Сережей, не дома, где правит балом его величество Быт? Здесь твой ритм, драйв, люди; успехи, за которые тебя хвалят, ты здесь нужна, это твое, а что дома? Скука? Сережа, который по инерции высказывает тебе за задержки, а между тем чувствует себя вполне комфортно, когда тебя нет? Уверена ли ты, что он хочет ребенка? Когда в последний раз вы говорили об этом? После неудавшегося второго ЭКО год назад? Вы оба расстроились, ты поплакала, но слезы давно высохли и надо что-то делать, но вы не делаете. Быть может, смирились, но боитесь в этом признаться? Быть может, прячешься в офисе от мыслей об увядшей молодости и бездетности? Уверена ли, что Сережа хочет ребенка?

Что дальше? Ты знаешь, чем это может закончиться. Приподнимая занавес между настоящим и будущим, что видишь? Усталую Олю, которой за сорок и у которой уже точно не будет ребенка. Работа не приносит ей прежней радости, приелась. Сережа еще с ней? Или он ушел, отчаявшись снова стать счастливым и почувствовать, что нужен ей больше, чем бизнес?

Остановишься и подумаешь?

Женя Костенко заглянул в приоткрытую дверь кабинета. С улыбкой.

— Ольга Владимировна, здравствуйте!

— Привет, — она кивнула ему в ответ. — Ты сегодня у нас первый.

— Второй, — уточнил он.

Она улыбнулась. Посмотрела ему в глаза, и — бог мой! — опять этот блеск, этот влюбленный взгляд, а между тем что в ее взгляде? Что он видит? «Я хочу тебя?» Это?

— Я готов приходить в шесть, если надо, Ольга Владимировна, — сказал он.

— В шесть не надо. В семь.

— Слушаюсь!

«Интересно, он и в постели называл бы меня Ольгой Владимировной? Или Олей?»

Моя милая, это уж слишком.

Он улыбнулся ей и ушел, а она попробовала избавиться от лишних мыслей при помощи отчета о выручке. Не тут-то было. Воображение не сдавалось. Не эротика, а немецкое порно. Сексуально озабоченная начальница и ее сотрудник. Стол. Она поднимает юбку и опирается руками о столешницу, а он входит в нее сзади. Она наваливается грудью на стол и кончает. Уже четвертый день она без мужчины, и надо срочно, то есть сегодня же вечером, заняться сексом, пока не наделала глупостей. Сотрудникам ты нужна другой: не расклеившейся неудовлетворенной сучкой, а уверенным в себе лидером. Твое племя расселось вокруг костра в леcу, готовясь продолжить войну, и не должно быть у их вождя, который выходит к ним, ничего, что показывало бы его (ее) слабость. Господин Фрейд однажды сказал, что, не находя идеала в себе, человек ищет его в других: в объекте своей любви, в начальнике, в известном актере — и придумывает себе идола, чтобы ему молиться. Насколько велик в этом случае кредит доверия?

— Ольга Владимировна, доброе утро!

— Доброе!

Олеся, ее секретарь, опоздала на семь минут. Она вообще имеет обыкновение опаздывать, но в остальном без претензий. Ей двадцать два, она подвижная и все делает быстро. Похожа на мышку. Темно-русые волосы собраны сзади в хвостик, глазки-бусинки блестят, вся такая резвая, хрупкая. У нее нет недостатка в поклонниках здесь, в «Хронографе», но она их динамит. Один, второй, третий отверженный — как это? Что это с ней? Почему она всем отказывает? В конце концов парни даже сплотились на этой почве и уже не конкурировали друг с другом, а покручивали пальцами у висков в курилке. Неужто нет никого достойного? Или у нее такой принцип — на рабочем месте ни-ни? Сначала заманивает тебя флиртом — словно вся твоя, бери — а стоит приблизиться, захлебываясь слюнками, как отказывает столь же игриво. Ты-то, осел, влюбился, а она и не думала. У нее все шуточки да улыбочки, жизнь понарошку. Невдомек ей, что однажды кто-нибудь залезет из-за нее в петлю или вскроет вены лезвием «Нева», улегшись в горячей ванне, или застрелится из папиного ружья.

Между тем она взялась за дело. За следующие десять минут она проверила электронную почту, приняла факс и сделала себе чай. Она всегда в движении. Легкость и беззаботность. Когда ей делают замечание, она распахивает милые глазки, бежит и старается все исправить. Если уже поздно, не исправить, то невинно просит ее простить. Разве поднимется на нее рука? Что касается опозданий, то Ольга давно махнула на них рукой, смирившись с этим как с данностью. Под ее неодобрительным взглядом Олеся лишь улыбается: «Да, я такая, ничего не могу поделать, это моя маленькая слабость, не злитесь, пожалуйста» — и правда, что тут поделаешь?

В десять Ольга вышла из кабинета.

— Олеся, я к нотариусу, а потом в банк. Через час вернусь.

— Хорошо, Ольга Владимировна!

Глаза-бусинки блестят, на губах улыбка, Олеся ждет дальнейших указаний от шефа.

Таковых не последовало.

Ольга вышла в коридор.

Она уже подходила к лифту, когда ее догнал широкоплечий кавказец. Это Зураб, их клиент. Короткая кожаная куртка, навыпуск майка, просторные джинсы, кроссовки — а на плече у него коробка с часами, килограммов на десять, которую он несет как пушинку. Заказывая часы мелкооптовыми партиями, он продает их в ларьках, расплачивается налом (иногда в долларах), а переводы не любит как класс. Зато он любит женщин и не раз предлагал ей руку и сердце, так как без ума в нее влюблен и не сыскать никого в целом свете, кто мог бы сравниться с ним.

— Оля! Здавствуйтэ! Какая встрэча! Все харашеэте и харашеэтэ! Маи глаза ослэплэны! Багиня!

— Здравствуйте, здравствуйте, Зураб! — сказала она. — Как ваши дела?

— Дэла во! Пасматритэ, какой бальшой каробка, а пакупают как быстро! Патаму что харощий. Какая вы жэнщина, такой и тавар!

Все время, пока они спускались в лифте, он одаривал ее комплиментами и в итоге закончил тем, что позвал ее в хорошее место, где есть «чудэсный Хванчкара из Сакартвело».

Она отказалась, а он не обиделся.

Насвистывая что-то себе под нос, он бросил коробку в «Паджеро» и уехал.

Она не села за руль. Постояв у машины с минуту, поняла, что с удовольствием прошлась бы сейчас до площади Ленина, около километра. Ответственная часть ее существа противилась: «Как же так, ты не имеешь права так расходовать свое время, нужно трудиться как можно больше»! — но она не слушала. В кои-то веки она нарушила правила, и ей это нравилось.

Через несколько шагов она улыбнулась.

Глава 12

«Хороший ли я начальник?»

Задумываясь над этим, она сравнивала себя с идеалом и всякий раз видела, что до него путь не близкий. Кто он — идеальный босс? Это образ, в котором много чувств и мало деталей и который — внимание! — имеет черты умудренного опытом привлекательного мужчины. Он не начальник, но лидер. Он ощущение. Недосягаемое, неуловимое совершенство. Если переберешь всех начальников, с которыми когда-то встречалась, то увидишь, что они в основной своей массе и в подметки ему не годятся.

Его опыт — это знание, полученное на фронте. Он учился на практике. Не надейся на многостраничные талмуды апостолов менеджмента с их теориями, равно как и на поверхностные книжицы из серии «Тринадцать секретов успешного босса»: ни те, ни другие не научат быть лидерами, с их интуицией, харизмой и умением вести за собой к светлому будущему. Даже книги известных предшественников, прославившихся своими успехами, надо рассматривать как монетки, которые ты складываешь в свою собственную копилку, чтобы потом вытащить из нее нечто цельное и самобытное. Те же, кто копирует чужой опыт, — не дивитесь и не расстраивайтесь, если в конце концов найдете себя не там, где хотели бы. «Я все делал как он, шаг в шаг. Почему я здесь?». Во-первых, нет двух одинаковых ситуаций. Во-вторых, и это главное, разве ты — это он? Разве сравнишься с ним по силе личности и почти сверхъестественного чутья? Твои источники не сказали тебе честно, что не все от природы гении и если не вложила она в тебя дар божий, то будешь ремесленником, а не Фидием, и то при условии, что потрудишься. Спроси себя, почему вокруг так мало лидеров, а менеджеров тьма. Они стараются, очень, до нервных срывов, но, увы, так и не становятся теми, о ком слагают легенды. Можно встретить немало страдальцев, изо дня в день ломающих себя в попытке стать (или что хуже — выглядеть) другими людьми, этакими супербоссами без страха и упрека, в то время как сами они трясутся в душе от ужаса и всякую секунду присматривают за собой, как наказывают им книжицы, чтобы, не дай бог, не раскрыться, не сделать что-нибудь естественное. Они на верном пути к неврозу. Не всякий способен вести за собой племя. Если кто-то рожден стать Мастером, но под влиянием массового психоза ломает себя, чтобы стать менеджером, то несчастный мир потеряет Мастера и получит посредственного начальника-невротика. Почти всякий может научиться играть на гитаре, писать маслом, равно как и приказывать, но если таланта нет, то результат предсказуем.

Совокупная величина счастья на планете была бы намного больше, если бы все знали о своих способностях и учитывали их при выборе профессии. Случается, талант в конце концов уводит счастливца с пути, на который тот встал по ошибке (и мы видим певца, который когда-то был слесарем), но, увы, это правило не для всех. Только для тех, кто имеет такую силу внутри, которой он не может противиться. Куда бы он ни шел вначале, он окажется там, где ему назначено быть судьбой, пусть даже это путь рока, ведущий к гибели. Кто-то, скажем, наивно думает, что Второй мировой войны не было бы и миллионы жизней были бы спасены, если бы австрийского юношу по имени Адольф в свое время приняли в Академию изобразительных искусств города Вены. «Профессора не могли, к сожалению, знать, что уязвленный Адольф обладает еще и некоторыми другими способностями, от самого дьявола, и что он будет использовать их в течение многих лет, прежде чем покончит с собой в бункере рейхсканцелярии в Берлине на исходе самой разрушительной и кровавой войны за всю историю человечества. Если бы они об этом знали, то не отказали бы ему. Приложили бы все усилия, чтобы из него вышел портретист или пейзажист, а не нацист».

Увы. Гитлер остался бы Гитлером. Нацист с диплом художника развязал бы войну и закончил жизнь в бункере, с простреленным черепом и ампулой между зубами.

Еще одна мысль приходит в голову, циничная: обществу нужны и посредственности, иначе кто будет делать такую работу, от которой профессор тронулся бы умом: нудную, тяжелую, грязную? Возьмите охранника в офисе, здорового крепкого парня. Несмотря на то что ему, мягко говоря, скучно, он, если его спросишь, скажет, пожалуй, что его, в общем-то, все устраивает: работает сутки через трое, это ему нравится, а предложи ему другую работу, с зарплатой побольше, но творческую и подвижную, не факт, что пойдет.

Suum cuique. Каждому свое. Сережа любит повторять это на разных языках.

Как понять, где твое? Если ты сделал неправильный выбор и твоя стезя тебе обрыдла, но не знаешь, куда свернуть, или просто боишься уйти с привычной болотистой тропки, — это трагедия. Подкармливая свое горе, тяжко думаешь, трудишься тяжко, и есть чувство, что ты в ловушке. Расплачиваешься за ошибку, которой много лет, и будешь платить долго, всю жизнь, если будешь сидеть и горько оплакивать свою скорбную долю.

Это о ней.

Об Оле.

Закончив мед, она трудилась в больнице без радости. И если бы не Гена Красин с его медтехникой, то до сих пор была бы там. В конце концов скатилась бы до ненависти к больным, с их стенаниями, анализами и анамнезами. Страшно, да?

К счастью, это в прошлом.

Сегодня она на своем месте. Сидя в кожаном кресле директора, она нет-нет да и спрашивает себя удивленно: «Неужели это действительно я? Мне это не снится?» — и тут же отвечает себе: «Да, это ты».

«Старайся смотреть на себя критично, — продолжает она, — не отращивай крылья. Ты многого добилась, но это не повод расслабиться и нахваливать себя, любуясь отражением в зеркале. Понежившись минуту-другую в лучах славы, иди работать, в том числе над собой. Ты не идеал, тебе есть к чему стремиться. Если видишь свои недостатки, это здорово. Это значит, что ты адекватна. Только действительно сильная личность способна признаться в своей слабости, чтобы справиться с ней и стать сильнее. Если исчезнет критичный взгляд и зазнаешься, то рано или поздно оступишься, покатишься кубарем вниз с вершины, и в это мгновение догонит тебя картинка из прошлого: тебе говорили правду, а ты не хотела слышать. Только б не подвело чувство реальности. Следи за собой. Оценивая себя, сбрось для надежности балл-другой, это поможет. Как только почувствуешь, что готова сказать: „Я суперженщина“, подумай не десять, а сто десять раз. Заниженная самооценка — тоже плохо, но это не твой случай, детка. Что еще? Ах да, не стань, пожалуйста, стервой. Начальница-стерва — тот еще персонаж».

Как-то раз они с Сережей нашли в словаре значение слова «стерва».

«Толковый словарь русского языка» Ожегова:

«Стервец, -а, м. (прост. бран.). Подлый человек, негодяй»

«Стерва, — ы, ж. (прост. бран.). То же, что стервец».

Владимир Даль добил:

«Стерва ж. и стерво ср. — труп околевшего животного, скота; падаль, мертвечина, дохлятина, упадь, дохлая, палая скотина».

Ухмыльнувшись с довольным видом: «Такой вот он, наш великий и могучий», — Сережа занялся с ней сексом. Он назвал это профилактикой стервозности. Он прав. Секс — лучшее средство от мутации в стерву. У женщины-фурии, как правило, есть проблемы с личной жизнью, причем неясно, где причина, а где — следствие. Нелестно выказываясь о мужчинах, наедине с собой она мечтает и онанирует. Любовь, здоровый семейный секс, двое деток, цепляющихся за юбку («Мама, мам, ты скоро придешь? Мы будем тебя ждать!»), — это вернуло бы ей женственность, смягчило бы резкое. Она знает. Ее проблема в том, что она живет по сценарию, где ей отводится роль стервы, и не может его изменить. Замкнутый круг, самоисполняющееся пророчество.

Когда Ольга слышала в себе стервозные нотки, она одергивала себя, успокаивала. Что бы кто ни писал в умных книжках, власть неразрывно связана с жесткостью, с необходимостью требовать исполнения своей воли, и для того чтобы сидеть в кресле начальника, совсем не обязательно быть женственной и доброй, в то время как твердость нужна.

«Если будешь смотреть на солдат как на своих детей, сможешь отправиться с ними хоть в самое глубокое ущелье; если будешь смотреть на солдат как на любимых сыновей, сможешь идти с ними хоть на смерть. Но если будешь добр к ним, то не сможешь ими распоряжаться; если будешь любить их, но не сумеешь им приказывать; если у них возникнут беспорядки, а ты не сумеешь установить порядок, это значит, что они у тебя — непослушные дети и пользоваться ими будет невозможно». Древняя китайская мудрость полководца Сунь-цзы не утратила актуальность.

Так кто же он — хороший начальник?

У нее свой катехизис на этот счет, своя Библия:

«1) Он соблюдает баланс между жесткостью и мягкостью, авторитарностью и демократией. Он не наваливается властью, старается быть помощником и партнером, а не надсмотрщиком.

2) Он не перекладывает на других ответственность за неудачи и не сбегает трусливо от правды, так как однажды она вернется к нему бумерангом и ударит больно. Он всегда начинает с себя.

3) Он не истерик, он не трясется от бешенства. В противном случае его будут бояться, а уважать — вряд ли.

4) Он не обвешан броней, из-под которой торчат комплексы как иглы, и не прячется за должностью и толстыми стенами бункера.

5) Он умеет слушать и слышать.

6) Он хвалит сотрудника, если тот заслуживает, и, напротив, просто так не бранит. Одно-единственное слово может и ранить, и вылечить.

7) Он умеет создать команду. Сотрудники — члены семьи, а не те, из кого выдавливают прибавочную стоимость, как говаривал Маркс. У команды есть цель. Здесь доверяют друг другу. Здесь комфортно. Здесь поощряется инициатива. Но если есть злокачественная опухоль и лечение не помогает, врач должен взять скальпель и вырезать опухоль, пока та не дала метастазы.

8) Он заботится о здоровье и не кладет личную жизнь на алтарь бизнеса. Он умеет расслабиться. Он не из тех, кто трудится сутками, не чувствуя пульс мира за стенами офисной кельи.

9) Он оптимист. Смех — его друг.

10) Неформальное общение его не страшит. Он человек, которому ничто человеческое не чуждо. Выезжая с сотрудниками на природу, он пьет пиво, поет под гитару, и это ему в радость. Костюм и туфли ждут своего часа в шкафу, а он счастлив в простом и удобном casual, в кроссовках и джинсах.

Он жив. По-настоящему жив».

Глава 13

Сергей Иванович сидел в пустом классе, поставив локти на стол, и смотрел в окно.

По другую сторону стекла светило солнце и листья ярко-изумрудного цвета проклевывались из почек. Они по-младенчески свежи и наивны, но скоро от их свежести не останется и следа: раскроется взрослый лист, и пыльная улица посыплет его серым тальком. Так и с людьми. Взгляните на младенца. Его глаза раскрыты навстречу миру, он не отрицает его, не сомневается в нем; он выражает свои чувства, не научившись еще притворству; он удивляется всякой мелочи. Он эгоист, но и здесь он естественен и ему не указывают на это. Он как маленький клейкий листик, который растет и не знает, что его ждет. Вот он вырос. Что это? Взгляните на него теперь. Он устал. Он высох. Его ничто в этой жизни не радует. Став мудрее, взамен он отдал искренность, и его опыт ложится как пыль на его чувства. Подвижный улыбчивый мальчик стал хмурым серьезным дядей. Согласен ли он, что это счастье — родиться тем, кому суждено быть изгнанным из рая?

Сергей Иванович нынче не в духе.

Он схлестнулся с курицами в учительской. Он выиграл, но победа не доставила ему радости.

Прекрасный пол!

Тьфу!

Отношения с ними никогда не были теплыми, на протяжении полутора десятков лет, а в последнее время вообще война. Перемирие невозможно. Столкновение неизбежно. Учительская — клоака, где смердит эмоциями со знаком минус. Старые ведьмы хитры и не нападают в открытую: иной раз прицепятся вежливо, с улыбкой, но если заглянешь к ним в глаза, то не увидишь там ничего, кроме ненависти. С каким удовольствием они вонзили бы когти ему в лицо! Они не курицы. Они вампирши. Рассчитывая полакомиться его эмоциями как кровью, они кусают его, эти женщины с напудренными лицами и желтыми клыками. А с виду такие воспитанные, приличные, правильные — хоть иконы с них пиши. Слава богу, не все здесь такие, есть и нормальные люди, иначе он, пожалуй, умер бы с тоски или убил бы кого-нибудь.

Вампирши не молоды. Они страдают разлитием желчи, пропитывающей тело, мысли и чувства. Озлобленность и усталость накапливаются с возрастом. Проблемы в семье (если она есть), здоровье уже не то, мужчины проходят мимо, заглядываясь на женщин помоложе, и все чаще тревожат мысли о шамкающей старости. Где-то на свалке гниют мечты. Не сложилось, не вышло, всё не так, как когда-то загадывала милая девушка, которой казалось, что она стоит на пороге счастья. Кем она стала? Скучной злой мещанкой. Такая все знает о жизни и любит учить других. О чем с ней общаться? О булках? О мыльных операх? О собаках и кошках? Перемыть кому-нибудь косточки? Это мы можем. А если сочувствуем горю, то обязательно с внутренней радостью, с тем «внутренним ощущением довольства», о котором писал Достоевский.

От разговоров в учительской иной раз тошнит, от банальностей, глупостей, сплетен. Он не участвует в них, не лезет первым. Он наблюдает. Его как антрополога и психолога притягивает то, что отталкивает учителя. Он рассматривает Homo sapiens в клетке. Бывает, впрочем, что он грызется со своими сородичами за этими прутьями, его нейроны сгорают, надпочечники впрыскивают адреналин в кровь, подпитывая его энергией психо, — а им только это и нужно. Он не хочет быть с ними в клетке. Он устал от них. Его пугают хтонические демоны из мрака его личности, отбрасывающие в сторону детский разум как мячик, когда приходит ИХ ВРЕМЯ. Сон разума порождает чудовищ.

В учительской главенствуют Анна Эдуардовна Штауб и Галина Тимофеевна Проскурякова, светила математики и химии, соответственно. После их уроков вряд ли у кого-то возникнет желание стать математиком или химиком. Они знают, что ученики, мягко говоря, не любят их, но относят все на леность последних, на то, что те не желают учиться.

Галина Проскурякова ханжа. Маслянистая, слащавая, недружелюбно-вежливая, она из тех, кто очень высокого о себе мнения, мнит себя леди белой кости без недостатков, а сама отыскивает их в других, чтобы учить их уму-разуму, сплетничать и еще выше подняться над всеми. Своего рода защита. Бей сам, пока не напали на тебя. Пусти пыль в глаза — и кто-то действительно не рассмотрит тебя истинную, ту, которую прячешь даже от себя. Недоброжелательность, завистливость, ограниченность — все замешано на желчи, и сводит скулы, и удивительно, что кто-то обманывается. Или только делает вид ради собственной выгоды? Лицемеры дружат с себе подобными, размахивая друг перед другом искусственными радужными хвостами. В их улыбках фальшь. Их глаза остаются холодными, в то время как они улыбаются. Они подобны «гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны мертвых костей и нечистоты».

Приблизимся к Галине Тимофеевне. Присмотримся.

Она перекрашивает седеющие русые волосы в грязно-рыжий цвет, стягивает их в шишку на затылке, а еще предпочитает, чтобы ее коллеги оставались в неведении относительно некоторых фактов ее биографии, и не распространяется о положении дел на личном фронте, так как похвастаться нечем. У нее нет детей, нет мужчины (уже лет десять как нет), а ее муж ушел от нее, двадцативосьмилетней жены, через год после свадьбы. Прозрел? Какой она была раньше, Галя Проскурякова? Неудавшаяся жизнь сделала ее такой? Или она сделала такой свою жизнь? Где причина, а где следствие? Что у нее внутри? Неужели она искренне уверовала в свою святость? Для этого нужно быть мастером двоемыслия и самостопа.

Постойте-ка. Давайте посмотрим на все как философы. Откроем тетрадь, прочтем? Не далее как вчера он сделал там несколько записей.

«Что такое «хорошо» и что такое «плохо»? Кто судит тех, кто видит мир иначе? Кто может сказать о себе, что он имеет право судить, в то время люди вокруг — проекции его собственной личности, причем не всегда лучшей ее части, и он всегда думает о себе лучше, чем думают о нем? В конце концов, что есть мораль? По большому счету у каждого она своя. Господствующая, или общественная мораль, — это ее основа, сложившаяся в течение столетий, даже тысячелетий. Она более или менее стабильна лишь в пределах короткого периода времени и на ограниченной территории, чего, впрочем, достаточно для обычного человека, но не для мыслящего философа. Относительность чего-то можно увидеть только при взгляде извне, и это дано, слава богу, не каждому. Осознание того, что правила, окружающие тебя с детства, — не единственно возможная истина, однажды выбрасывает тебя в пустое пространство, где не на что опереться. Это как отсутствие абсолютного времени в общей теории относительности Эйнштейна. Если бы ты был не Сергеем Ивановичем Грачевым, а африканцем, с аппетитом обгладывающим кости собрата и не испытывающим угрызений совести, ты бы не смог понять, чему ужасаются эти странные белые люди. Если бы ты был одним из них, тоже белым, они упекли бы тебя в тюрьму или в специальное заведение для умалишенных. Негоже учителю быть людоедом.

Мы дети общества, которое нас взрастило, и эпохи, этого маленького отрезка многовекового исторического пути. Мы не китайцы и не арабы, а они — не мы. Надо родиться в культуре, пропитанной учением Конфуция или пророка Мохаммеда, в их климате и с их опытом за плечами, чтобы понять их. Если окинешь взглядом историю своего общества, то увидишь, что и здесь нет ничего неизменного. То, что еще полвека назад шокировало истеблишмент, сегодня стало нормой жизни, будь то потеря девственности до свадьбы или бикини. Видя это, мы, однако, не имеем достаточной силы для преодоления относительного. Не принимая отдельные нормы культуры и пытаясь бороться с ними, мы все равно не одержим победу, разве что отвоюем немного пространства, ибо сверхчеловек еще не родился. Враг силен. Мы впустили его внутрь с молоком матери. Те, кому по силам изменить хоть что-то, — они рождаются редко, чтобы оставить свой след в истории, по поверхности которой другие катятся как по маслу.

На уровне отдельных личностей кому-то покажется, что здесь больше отличий, чем сходства. Все потому, что отличия видны невооруженным глазом, а чтобы увидеть сходство, надо иметь силу мысли и некоторую ее смелость, но даже и в этом случае не приблизиться к центру истины, скрытому глубоко в подсознании. Кто знает другого и знает себя? Архаичные и современные слои психики, нюансы воспитания, окружения и характера, условия быта — все это влияет на личность. Складывается ее система ценностей, которая, с одной стороны, неразрывно, как пуповиной, соединена со всеобщим, а с другой — уникальна. Диалектика души. Где эталон? Чья мораль правильнее? А ведь с какой удивительной легкостью одни навешивают ярлыки на других, используя для этого свое внутреннее чувство, свое мнение, которое, безусловно, единственно верное. Они сравнивают с собой. Кто в таком случае оценит их?

Кто судья?

Где закон?

Здесь не на что опереться. Нет ничего кристально ясного и объективного. Не много ли на себя берешь, человек?

Кто-то скажет: «Над нами есть Бог. Он всех рассудит».

Но не сами ли люди сначала вкладывают слова в уста своих богов, а после считают их ниспосланными свыше откровениями? Бог — не источник морали, он ее отражение. Он общий для всех, но одновременно для каждого он свой. Он сверхчеловек, в котором объективируется человеческое и возводится в Абсолют. Даже в буддизме, где якобы нет Бога, происходит обожествление Будды, пусть сами буддисты и не считают своего учителя Богом. Из реальной исторической личности, Сиддхартхи Гаутамы, они создали образ без недостатков, которому поклоняются. Иначе и быть не может. В Боге и в богочеловеке всегда собрано все самое лучшее и правильное, он мудр, он имеет право судить и, в свою очередь, не может быть судимым. Он нужен слабому, чтобы тот не чувствовал себя брошенным и не терзался всю жизнь сомнениями, не будучи в силах проникнуть мыслью в суть мироздания. Без Бога пришлось бы смириться с тем, что мы сами решаем, что хорошо, а что плохо, и сами выбираем свой путь».

Он закрыл тетрадь. Все правильно написано, но в данную минуту хочется другого. К черту взвешенность и объективность. На очереди Анна Эдуардовна Штауб, полутораметровая желтокожая мумия, которая то и дело сует свой нос в чужие дела и навязывается с советами. Она вызывает еще большее отвращение, чем Проскурякова. Аж иногда до хруста в зубах. Она выглядит на десять лет старше своего возраста (ей пятьдесят семь), не следит за собой, одевается по-старушечьи и —

приготовились?

— у нее на носу огромные, просто огромные, в пол-лица, очки, из-за которых она недружелюбно смотрит на мир.

Мумифицированное ископаемое.

Вошь.

Как та старушонка у Достоевского, с уготованной ей незавидной судьбой. Очень хорошо понимаешь Родю Раскольникова. Когда Анна Эдуардовна возмущенно трясет обезвоженной головой и причмокивает сухими губами, а дребезжание ее голоса снимает стружку с коры головного мозга, — как тут не взяться за топор и не ударить ее со всего маху по темечку, чтобы замолкла? Наблюдая за ней, вновь задаешься вопросом: что здесь первично — внешность, характер или судьба? Одиннадцать лет назад ее пьяница-муж умер, и с тех пор она жила одна где-то на окраине города в двухэтажном бараке. Там с потолка капало, из-под пола дуло, от сырости отклеивались обои, а в углах разрастался грибок. В морозы насквозь промерзали стены.

Прокурякова и Штауб как бы подружки, а на самом деле едва переваривают друг друга. Нет у них иного выхода, кроме как быть вместе. Ты или в кружке высоконравственнейших и мудрейших, или нет, третьего не дано. Можно попробовать отпочковаться, но Анна Эдуардовна неспособна на это и за ней не пойдут, а Проскурякова здесь главная, ей это незачем. Время от времени она помыкает своей компаньонкой, издевается, а та, будто не замечая, играет свою роль: она якобы тоже здесь главная, на пару с Галей, с неменьшим авторитетом.

Анна Эдуардовна Штауб.

Обделенная счастьем бабушка.

Иногда ее жаль, чисто по-человечески.

Иногда.

Очень редко.

Проскурякову и Штауб он знает шестнадцать лет. Когда он пришел, они уже были здесь, и сейчас он плохо помнит, какими они были в то время. Кажется, они не изменились за эти годы. Они всегда были такими, иначе он помнил бы их жизнерадостные, не чета нынешним, лица, их смех и искренние улыбки.

За что они ненавидят его? Не за то ли, что он ненавидит их?

«Сергей Иванович, как вы считаете…». Подкрадываются к нему по-змеиному, с улыбочками. Их мужененавистничество — прямое следствие отсутствия мужского внимания. В их случае это клиника. Если вдруг появится у такой хотя бы намек на чувства, она начнет всеми силами отбрыкиваться и еще мстить тому, кто посмел их вызвать. Это не соответствует ее философии одиночества, ее искусственно поддерживаемому образу. Она испугается. Испугается своих чувств, несчастная. Что подумают люди? Не уличат ли ее в непоследовательности? Не посмеются ли над старой? Она отрицает счастье, она забыла, что это такое. Все мужики козлы — вот ее мантра. Если личная жизнь не складывается и шансы тают, да и нет уже, если честно, желания, и даже страшно, — не проще ли жить с мнением, что мужики тебе по боку? Их надо втоптать в грязь, выместить на них свои комплексы. Они не мужчины вовсе. Тряпки. «Наш Сергей Иванович рохля. Его баба им командует, он подкаблучник, сразу по нему видно». К примеру, так. Или иначе. Попробуй, загляни за неискренние матовые глаза и узнай, что там. Захочешь ли? Насколько ты любознателен, господин исследователь? Может, достаточно того, что видишь, и не стоит спускаться глубже?

Чем глубже, тем страшнее, а у самого дна живут огромные древние ящеры.

У тебя они тоже есть.

Настолько ли ты смел, чтобы увидеть их? Ты их чувствовал сегодня?

Была перемена. Женщины пили чай и обсуждали приготовления к Пасхе: где покупают и как пекут куличи, как красят яйца, какие же они дорогие перед праздником, а я не купила, теперь уже деваться некуда, а вот такой-то краситель лучше, изюма надо класть столько-то — и так далее. Это было содержательное общение, которое могло бы длиться часами, будь у них больше времени.

Еще одна тема, которая всех волновала, — отключение холодной воды час назад. До сих пор не было известно, по какой причине и надолго ли.

Он сидел в кресле у окна, за раскрытой газетой как за ширмой, и не участвовал в разговоре. Лишь бы его не трогали. Он сегодня не в духе. Все сегодня не так. Раздражение ищет пути выхода наружу и то и дело выплескивается фонтанчиками. По другую сторону газеты — тот мир, с которым в данную минуту он не хочет иметь ничего общего, в том числе с яйцами и куличами. С каким удовольствием он заткнул бы сейчас уши!

Не тут-то было.

— Сергей Иванович!

Он сделал вид, что не слышит.

— Сергей Иванович!

К нему обращалась Штауб.

Отвлекшись от статьи о вулкане в Йеллоустоне, представлявшем угрозу для всей планеты, он опустил газету и глянул поверх нее на Штауб.

На ссохшемся личике мумии возникло нечто весьма отдаленно похожее на улыбку. При этом ее глаза не улыбались, кололи его буравчиками.

Он в который раз отметил непропорциональность ее головы и гигантских очков, его тошнило от этого сухостоя в мышиного цвета старушечьем платье. А какая у нее улыбка! Боже правый! Старуха-процентщица. НЕженщина.

— Сергей Иванович, удовлетворите, пожалуйста, наше любопытство, — сказала она.

Он промолчал.

— Сергей Иванович, а ваша… э-э-э… супруга печет куличи? — спросила она, специально запнувшись.

Все стихло. Все ждали.

Он не хотел отвечать. Ведь не просто так спрашивают, а с иезуитской подложкой, с двойным дном, с издевкой. Глаза за стеклами очков знают, что делают. А что он? Разве не получит извращенное, неприличное такое, удовольствие, когда его раздражение выплеснется? Как там у Ницше? Если долго сражаешься с чудовищами, опасайся, как бы самому не стать чудовищем? Они сидят в одной клетке, в зверинце: Проскурякова, Анна Эдуардовна и он — а другие прохаживаются по ту сторону прутьев и показывают на них пальцем: смотрите, мол, какие уроды и совсем на нас не похожи, разве что одна голова у них, две руки и две ноги.

— Мы не отмечаем Пасху, — сказал он.

Штауб опешила. Голова коротко дернулась как у птицы.

— Совсем?

— Да.

— Почему?

— Мы не веруем в Иисуса Христа как в Бога. А вы?

— Что? — Она выпрямилась под его взглядом.

— Верите?

После секундной паузы она неестественно вскинула свой старушечий подбородок с лоскутами дряблой кожи снизу.

— Я — да. Верю.

— Боитесь?

— …

— Или рассчитываете попасть в рай?

Анна Эдуардовна впала в кому.

Проскурякова вышла на сцену.

— Сергей Иванович, вы слишком категоричны и не уважаете чувства других.

Тут и Анна Эдуардовна ожила. Ее затрясло от обиды и гнева.

— Во что же вы тогда верите, Сергей Иванович? — спросила она подрагивающим голосом.

— Я, Анна Эдуардовна, хочу быть ближе к этому миру. Разве здесь нет ничего, во что можно верить?

— Например?

— В человека. Но не в каждого.

— Вот это новости! — Проскурякова улыбнулась гадко. — Сергей Иванович у нас атеист! — Она окинула взглядом присутствующих, будто ликуя.

— Галина Тимофеевна, вы не возражаете, если я задам вам один вопрос? — сказал он.

Ей потребовалась вся ее выдержка, чтобы остаться в образе.

— Нет.

— Вы знаете, почему красят яйца?

— А вы? — Она не нашла ничего лучше, чем вернуть вопрос. Надо было срочно что-то сказать, вот и сказала.

— Да.

— Так может расскажете нам?

Она сказала это таким тоном, словно сделала одолжение. Она вскарабкивается на свой пьедестал, чтобы встать там в свою обычную позу уверенности и чванства. Она выше всех, даже если не знает, зачем красят яйца.

— Яйцо символизирует воскрешение Христа, — начал он. — По легенде, когда Мария Магдалина принесла его императору Тиберию, тот сказал, что оно не может из белого стать красным, а мертвый человек — воскреснуть. И как только он это сказал, случилось чудо и яйцо в тот же миг изменило цвет у него на глазах.

— Как интересно! Пожалуйста, расскажите нам еще что-нибудь про Пасху.

Ему на один миг почудилось, что она все знает и смеется над ним, но он тут же отбросил эту мысль: нет, она просто играет на публику. Все так вывернула, будто ее невежество — это норма, и пусть кое-кто не думает, что он самый умный.

— С удовольствием, — сказал он с нажимом. — Известно ли вам, что сладкая пасха, которую вы кушаете, символизирует гроб Господень? — Он сделал паузу. — Надеюсь, я не испортил вам аппетит?

Проскурякова не нашлась что ответить. Это было ей несвойственно.

Зато Штауб включилась:

— Сергей Иванович, по вашему мнению, если человек не верующий, он не имеет права отметить Пасху? У него ведь праздник. Это плохо?

— Я разве сказал, что это плохо?

— Вы, Сергей Иванович, кстати, крещеный? — спросила Вера Праксина, учительница географии. Она была высокая, худая, бледная, с вечной болезненностью в лице.

— Нет, — ответил он коротко.

— А жена? — это Штауб.

— Да.

— Она тоже не верит в Бога?

— Я не говорил, что я не верю. У каждого свой бог.

Это было слишком для Штауб. Ее голова вновь дернулась.

— Вы же только что… Все слышали!

— Сергей Иванович, вы нас путаете, — Проскурякова пришла в себя и жаждала крови. — Сначала одно говорите, потом — другое.

Он усмехнулся:

— Если я не верю в то, что Иисус был сыном Божьим и воскрес, если не крещусь, не пощусь и не крашу яйца, это не значит, что я не верю в Бога.

— Сергей Иванович, вы кощунствуете, — раздался откуда-то слева писклявый голос.

Неестественно выпрямившись — словно у нее был столбняк — там сидела Зоя Ивановна, учительница французского. Выражение удивления и испуга присутствовало на ее ангелоподобном взволнованном личике. Зоя Ивановна, сорокачетырехлетняя женщина, казалось, в любую секунду была готова расплакаться, и не нужно было иметь воображение Достоевского, чтобы представить, как она закатывает мужу истерики, — в то время как смеялась она редко. Неблагодарные отроки прозвали ее «Мадам не дам», что соответствовало действительности.

— Зоя Ивановна, известно ли вам, что такое кощунство? — спросил он, едва глянув в ее сторону.

— Я преподаю французский, но русский язык тоже знаю. — Она обиделась и поджала губки.

— Сергей Иванович, здесь, между прочим, все умные. — Проскурякова вошла в раж.

Она первая среди умных. Хотя, судя по ее голосу, она не уверена, что знает точный смысл слова «кощунство».

Если бы он не был ее врагом, то сегодня стал бы. Отныне она будет подпитывать свои чувства к нему воспоминаниями об этой стычке в учительской и ждать удобного случая, чтобы вонзить ему в спину нож, который у нее всегда с собой. Аккуратней, мадам, не порежьтесь. Постарели вы, кстати, раньше времени, не находите? Это из-за характера. Взглянуть бы на вас лет через десять. Психологи знают, что особенности личности видны во внешности, и наоборот. Анна Эдуардовна в этом плане чудесный образчик. Интересно, какие эмоции вызывает у нее собственное отражение в зеркале? Не старуха-процентщица перед ней, не египетская мумия в огромных очках, а умная женщина, которая не может сказать о себе ничего плохого. Иначе невозможно было бы ей жить со знанием о том, кто она на самом деле. Природа-матушка не хочет, чтобы ее творение расходовало чересчур много сил на самокритику. Зачем? Это мешает, это отвлекает от главного — от борьбы не на жизнь, а на смерть.

Дискуссия продолжилась бы, но в этот момент в учительскую вошел Михаил Борисович Казаков, директор школы.

Он лев. Широкие плечи, благородная голова, густые седые волосы, спускающиеся сзади на ворот костюма. Он общается по-товарищески просто, не давит, но в нем чувствуется сила, за которой идут. Посмотрит на тебя пронзительными серыми глазами из-под кустистых седых бровей, в самую суть заглянет, которую, может быть, прячешь, и что-нибудь скажет тебе по-отечески ласково или пожурит, если заслуживаешь. Кажется, многие здешние женщины тайно в него влюблены. Не удивительно. Ему почти шестьдесят, а сколько в нем энергии, мужественности, стати. Не сдается годам. Со временем у всех становится больше морщин и болячек, но если одни брюзжат и из них сыпется, то другие стареют красиво и радуются жизни как в молодости. Михаил Борисович из последних.

Он вошел, и в учительской сразу притихли.

Проскурякова, приготовившаяся что-то сказать, лишь выразительно глянула на врага. Зоя Ивановна села еще прямее. Анна Эдуардовна вскинула подбородок и посмотрела на Казакова из-за стекол очков.

Он был погружен в себя. Окинув всех рассеянным взглядом, подошел к столу и сел на его край.

— Дамы и господа, холодная вода появится в лучшем случае вечером. Авария. На сегодня уроки окончены. Если кто-то потерпит, получит орден. — С какой-то вымученной улыбкой он прибавил: — Шутка.

— Михаил Борисович, это издевательство! Только на прошлой неделе отключали! — Анна Эдуардовна возмущенно тряслась. — Мы и так отстаем от графика! Не успеваем пройти материал!

— Анна Эдуардовна, если бы от меня зависели вопросы водоснабжения, я бы конечно сделал все возможное, чтобы не срывать учебный план, но — увы.

— Надо жаловаться! — Анна Эдуардовна не успокаивалась. — В мэрию!

Казаков не слушал ее.

— У Максима Глухих вчера отца убили, — сказал он в пространство.

Вдруг стало слышно, как гудят люминесцентные лампы.

Почему, кстати, они включены? За окном день.

Между тем все глаза были устремлены на директора.

— Застрелили в подъезде вместе с охранником. — Он был вынужден сказать еще несколько слов.

— Из-за бизнеса? — спросил кто-то.

— Не знаю.

— Ужасно! — пролепетала Зоя Ивановна, и ее глаза увлажнились. — Чтоб у них руки отсохли!

— Это вряд ли.

Он посмотрел в окно.

— Звонила мама Максима, — сказал он. — Попросила отпустить его на несколько дней. Так что не теряйте его, пусть недельку побудет дома, ему сейчас не до учебы. — Он смотрел на Тамару Степановну Луценко, классного руководителя 8-го «В», где учился Максим.

— Хорошо, Михаил Борисович. Его сегодня не было, я уж подумала — болеет, хотела звонить домой. Ох, горе-то какое! — Тамара Степановна покачала седой головой.

— Такие, в общем, дела…

Он больше ничего не сказал.

Вышел.

По-прежнему гудели лампы дневного света.

Все молчали. Никто не решался заговорить первым.

Но вот одна сухо кашлянула, другая вздохнула, третья поерзала на рассохшемся стуле, отчего тот скрипнул, и — поехало.

Сергей Иванович тоже вышел.

Он не хотел обсуждать эту новость. Без меня. Обсасывайте ее жадно, накидывайтесь на нее как гиены.

Звонок.

Но урока не будет. Сегодня праздник. «Не учиться, не учиться и не учиться» — девиз тех, кто приходит сюда как бы за знаниями. Вспомни себя — не обрадовался бы сейчас, не рванул бы на улицу, подпрыгивая? Вот-вот. По правде сказать, разве и Сергей Иванович Грачев, учитель русского и литературы, не рад? Разве расстраивается по поводу графика и не хочет домой, и подпишет жалобу Штауб?

Еще не осчастливленные отроки из 7-го «А» сидят на корточках у стенки, жуют жвачку, общаются, ждут препода, а как только его увидели —

шухер!

— прыгнули внутрь.

Одно и то же, все эти годы.

Он вошел. Бросил взгляд на тех, кто дурачился.

— Добрый день!

На галерке один деятель стукнул другого учебником по затылку, а в ответ получил по уху.

Ничего нового.

Скука.

А теперь возрадуйтесь, детки мои! Объявляю вам новость!

Дослушайте! Тише! Все пропущенное наверстываете дома. Сейчас-то вам все равно, эйфория, послушали и побежали (а кто-то даже не слушает), но, вообще-то, объем нешуточный и спрос будет такой же, как если бы урок был.

Ну а теперь на улицу, на солнце. Там нет нудных садистов с их скучными книжками. Там свобода. Прочь из этих стен! Нечего здесь делать, когда за окном весна!

Глава 14

Никого нет. Он один в тиши класса. Подростки на радостях едва не вынесли двери. Сколько уже было атак на эти облупленные конструкции? Рюкзаки-спины, ноги-руки, раскрытые рты — все это выкатывается с энергией снежной волны, и не вставай у нее на пути, иначе снесет. Как бы направить эту энергию в созидательное русло? Не слишком ли мало свободы? Не слишком ли много запретов? Не рано ли отнимают детство? Не многого ли хотят? Кого растим? Личности или массу?

Взгляни в конце концов на себя.

Правильно ли тебя воспитывали? Правильно ли учили? Вспомни себя в школе, которую ты окончил с медалью и с четверкой по химии?

Он взглянул на доску.

Вот те на!

Титьки.

Их обвели мелом несколько раз по контуру, выписали с любовью соски — вышло естественно, масштабно, с душой. Это кто-то из 7-го «А», подпольный кустодиевец. Кто, интересно? Мы считаем наших детей маленькими, а они подумывают всерьез о сексе, с практической, так сказать, точки зрения. Сегодня у них рисованные груди, завтра — реальные, а послезавтра — беременность, аборт и бесплодие. Добро пожаловать во взрослую жизнь, мои Ромео с Джульеттами.

Несколько взмахов тряпкой — и всё. Доска девственно чиста.

Никакой чувственности.

Приходит крамольная мысль: может, прочесть сочинения здесь и не тащить их домой? Он тут же отбрасывает эту мысль. Нет! Он хочет на улицу, где теплый весенний воздух и солнце. Нечего здесь делать. Здесь летает призрак смерти.

Вот и он.

Повис в воздухе и смотрит сверху пустыми глазницами, чтобы ты чувствовал хрупкость и бессмысленность жизни. Он говорит с тобой, пугает тебя.

«Это может случиться когда угодно и где угодно, не надейся и не планируй многое. Твоя жизнь — в одном миге от смерти. Что ты чувствуешь и о чем думаешь, когда смотришь на мертвых? Я знаю. Тебе страшно. Однажды ты станешь мной, и только я один знаю, когда. Отец Максима уже с нами, он уже стал ничем. Здесь нет такого чувства, как жалость. Здесь вообще ничего нет. Даже тьмы. Нет пламени и зубовного скрежета, которыми вас пугают, глупеньких. За свои грехи вы должны были бы, согласно вашим священным книгам, вечно гореть в геенне огненной — так встречайте же смерть радостно, ибо нет после нее обещанного. Ничто будет для вас счастьем. А если вы хотели в рай, то — увы. Рая нет. Ваш Бог говорит вам то, что вы хотите услышать. Вы сами придумали красивую сказку о вечной жизни, отказываясь верить в смерть и сгибаясь под грузом бренного. Только я один есть, и нет ничего, кроме меня, и никогда не будет. Вы, кстати, не знаете, что такое «никогда». Для вас это слово, одно из многих слов, лишенных смысла, а для меня — все.

Добро пожаловать в вечность отсутствия.

Здесь нет обмана. Здесь истина. Ничто есть только ничто, а все остальное или содержит в себе что-то, или является частью чего-то, или же есть совсем не то, чем кажется. Не об истине ли вы грезили? Если так, то вот она, вы скоро ей станете, и больше нет ничего вечного, кроме нее, и ее тоже нет.

Задумывались ли вы над тем, что вы не сможете поймать тот миг, когда покинете физический мир иллюзий и окажетесь в единственно истинном мире — который я называю так только потому, что вынужденно использую ваш язык, не способный выразить и малую толику истинной сущности?

Вам понравилось бы здесь. Вы не знаете это сейчас, трясясь от страха, и, к сожалению, никогда не узнаете. Ибо мыслит только тот, кто есть, а если его нет, то нет и мысли. Гениальная шутка смерти. Шутка Бога — так можно было бы сказать, если бы Бог был.

Но и его нет.

Есть только я.

Кто я?

Зовите меня как угодно — все равно не найдете точное слово, и даже трактаты в сто тысяч слов не помогут вам стать ближе. У вас нет даже чувства — что говорить о словах, ласкающих слух обманчивыми гармониями?

Просто идите ко мне.

В ЗАБВЕНИЕ.

НАВЕЧНО.

Я вас жду. Я никуда не спешу. Я всегда с вами.

Во всякое мгновение я ваша тень, которую вы боитесь.

Я ваша навязчивая мысль, сдавливающая сердце.

Листая свои молитвенники и не находя в них спасения, вы думаете обо мне».

Максим. Умный мальчик из 8-го «В». Его отец был обеспеченным человеком, но сын не только не кичился этим, но, напротив, стеснялся. Он хотел быть как все, но не мог: дядя с комплекцией Шварценеггера привозил его утром на «Лексусе», а после уроков встречал у школы. Зачем, спрашивается, «Лексус», если живешь в пятнадцати минутах ходьбы от школы? А от громилы все равно нет толку — охрана в школе такая, что пробраться внутрь несложно, а физкультура вообще проходит на улице. Ни к чему это шоу, а у мальчика травма: с ним ходит здоровый нянь с физиономией гангстера. Однажды Максим даже полез в драку из-за этого: посмеялся над ним кто-то, вот и не выдержал. Он всем доказал, что может сам за себя постоять и не нужны ему няньки-охранники.

Он доучивается в школе последние дни и со следующего учебного года переводится в лицей, лучший в городе, куда сдал вступительные экзамены на все пятерки. Это одно из немногих учебных заведений, о котором не скажешь ничего плохого, если ты не предвзят. Обучение там не бесплатное, но деньги берут разумные, учителя сильные, программы хорошие и с материальным обеспечением проблем нет: доски новые, из окон зимой не свищет (пластиковые), чистые туалеты. Если встретишь того, кто поливает лицей грязью (ничего, мол, особенного, много гонору из ничего, мы бы тоже могли, если б учили за деньги), то причина этому — зависть.

Перед началом учебного года он справлялся там о вакансиях, но, к сожалению, по его профилю мест не было. Неудивительно. Зарплаты достойные, а контингент учащихся в среднем не идет ни в какое сравнение со школами. Балбесов не берут за деньги.

Он почувствовал холод и сырость.

Это напомнила о себе смерть. Это ее дыхание.

Интересно, о чем подумал бы он, увидев киллера? Бессмысленно умолять о пощаде. Это конец. Через мгновение он отнимет у тебя твою единственную жизнь, которую когда-то дала тебе мать. Она кормила тебя грудью, радовалась твоей первой улыбке, первым шагам и звукам, заботилась о тебе, когда ты болел, водила тебя в детсад и в школу, поддерживала тебя, когда ты сдавал экзамены в ВУЗ и устраивался на работу; она вложила в тебя всю себя, любила тебя с первого мига твоей жизни, все эти сорок лет, — а сейчас он убьет тебя. Если бы знал заранее, разве не отдал бы все, что у тебя есть, все свои деньги, не бросил бы их врагам как подачку? Деньги мертвому не нужны. Ты был богат и всегда хотел больше, чем у тебя было, ты был тщеславен и жаждал власти — ты БЫЛ. Тебя убивают из-за бумажек с цифрами, что лишают людей разума. Палец на спусковом крючке, миг и — всё.

Ты не узнаешь, что умер. Останутся жена и дети, машины, недвижимость, счета в банках, березы на аллее у дома — мир продолжит быть без тебя. Из трупа с простреленным черепом сочится кровь, он в неестественной позе лежит на ступенях подъезда, и скоро ему окажут все почести так, словно это ты, но это уже не ты. Ты исчез в тот миг, когда пуля пробила мозг. Тебе не было больно. Мозг не успел сообщить о боли. Это была мгновенная смерть.

Она не страшна. Ее нет.

Страшно ждать.

Как справиться с мыслью о ее неизбежности и необратимости? НИКОГДА этот человек не откроет глаза, не пошевелится, не скажет ни слова. Еще секунду назад он был, а теперь его нет. И даже самый упорный, активный, неистовый будет однажды лежать холодный, коченеющий. Исчезнет Вселенная, доступная для исследования лишь в крошечной части и погибающая вместе с загадками и тайнами миллиардов своих галактик.

Мертвого похоронят живые. При взгляде на красный гроб с землистого цвета усопшим появится сильное душевное чувство: здесь и скорбь, и страх, и осознание конечности собственного бытия, и ощущение нереальности происходящего. Играет траурный марш, и вереница людей медленно идет за гробом по улице. Заплаканные глаза. Бледные лица. Кого-то поддерживают под руки — это жена и мать.

Вот и кладбище.

Поцеловав покойника в лоб и в последний раз взглянув на него, гроб накрывают крышкой и заколачивают. Удары молотка означают, что возврата нет. Все закончилось, и даже это тело никто никогда не увидит.

НИКОГДА.

Под аккомпанемент плача гроб опускают в прямоугольную яму могилы. Укладывают сверху доски и закидывают землей. На осыпающемся свежем холмике прилаживают восьмиконечный крест из дерева. Расставив венки, уходят молча.

Здесь территория смерти: разномастные оградки и памятники, даты рождения и смерти, фото юных и старых. Здесь особенно остро чувствуешь, как скоротечна и мелочна жизнь. Однажды и тебя доставят сюда с комфортом и положат в могилу. Вопрос только — когда? Через полстолетия? Через год? Через неделю? Кто знает? Если не хочешь лежать в земле и кормить своей плотью червей, есть вариант с огнем. Это не больно — гореть. Горстка пепла в урне — все, что останется от тебя. Нет? Хочешь и после смерти быть? Человечишка! Ты не можешь увидеть извне свою жизнь, ее начало и конец, мир до себя и мир после. Она — это ты. А если так, то не все ли равно, что будет: элитное кладбище, простое поле с деревцем или урна?

В небытии все равны. Все остальное иллюзия.

Он подошел к окну и, отодвинув в сторону горшок с засохшим цветком, раскрыл настежь окно.

С улицы пахнуло весной. Он услышал, как поет птаха и как смеется ребенок.

Так-то лучше.

Кто-то умер, но ты жив. Не закапывай себя прежде времени, а иди-ка лучше домой и думай о чем-то хорошем. Сегодня надо любить, а не грустить. Не надо думать о смерти и о грымзах, плюющихся желчью. Их уже не исправить — как и тебя. Ты мог бы сдержаться и не поддаться на провокацию, но вместо этого ввязался в бессмысленную дискуссию. Религиозные споры никогда не доводили до добра — знаешь ли это? Кровопролитие сопровождает веру на протяжении всей истории человечества, в том числе и сейчас, когда мы осваиваем космос и разводим детишек в пробирках, штудируя Дарвина. Еще немало жизней будет принесено в жертву, прежде чем закончатся религиозные войны. Рано или поздно все стихнет. Может, через пятьсот лет. Пока же это тема, которую лучше не трогать, и тем более не нужно о ней спорить. Слишком она личная. Это дело каждого, во что верить и как, и веские доводы разума бессильны против чувства верующего, корни которого много глубже, чем ты думаешь.

Однажды в Израиле ты услышал ответ на вопрос о том, есть ли Бог. «Кто сомневается, тот одновременно силен и слаб, — сказал седобородый еврей у Стены Плача. — Он отрицает Бога, но не может отвергнуть его полностью».

Во что же веришь ты? В чем твоя вера? Что для тебя Бог? У Бога много имен, и хотя бы одно приемлешь?

Он открыл тетрадь и взял шариковую ручку.

«В каждой религии и философии есть мудрость и есть перегибы. Можно взять от каждой лучшее для своего собственного бога, своей веры, своего видения мира. Один предпочитает одну крайность, другой — другую; и то, что первый считает правильным, будет отторгнуто вторым, а иному мудрому — он не сторонник крайностей — нужны обе точки зрения: зная их, он отыщет собственный путь. Человек человеку рознь. У каждого есть что-то, что он впитал с молоком матери; уникальное мировоззрение, сложившееся в силу воспитания, условий жизни и опыта предшествующих поколений, — и если попробует он взглянуть как бы извне на свои ценности, на веру или безверие, то вскоре почувствует, как мозг становится ватным и картинка уходит из фокуса. Это не обычное самосозерцание, а созерцание себя — да и в чем-то всего человечества — изнутри-снаружи. Как насчет того, чтобы увидеть шаблоны и выйти за них? Это не легче, чем отрезать себе гангренозную ногу. Тот, кто способен изменить не только себя, но и других, и может прорваться к новому мировоззрению, рождается один раз в несколько сотен лет.

Будда, Иешуа, Мохаммед — они были такими.

Каждый из них был ЧЕЛОВЕКОМ.

И только Иешуа почитают как Бога. Вместо того чтобы искать Бога в человеке, христианство развело их навечно, при том что центральная фигура этой религии (в отличие от иудаизма и ислама) — Человек. Когда-то был погибший и воскресший Осирис, затем — Адонис, потом ему на смену пришел Иисус-Логос. Он Бог-сын, у которого есть Бог-отец. Бог един в трех лицах: Отец, Сын и Святой дух. Трансцендентное единство, которое можно принять, но невозможно понять, оспорить, доказать. Или веруешь, или нет. Догмат. В данном случае он прекрасен в своей законченности и гармонии. Нет ничего подобного в нашем мире. Правда, и здесь нашелся повод для спора. Уже многие сотни лет не могут прийти к согласию в вопросе о том, от кого исходит Святой дух — от одного Отца или от Отца и Сына.

Бог людей антропоморфен. Он и не может быть другим. Даже ветхозаветный ЯХВЕ был таким, не говоря уже о Боге евангелий. Бог — это Отец, который имеет власть миловать и наказывать. Под уходящими в полумрак сводами храма, в его темных стенах, среди тусклых свечей, ты встречаешься с Ним. Глядя на распятого Сына, не радуешься встрече с Отцом, не смеешься по-детски, а трепещешь. Все устроено так, чтобы ты был придавлен к полу его взглядом и взглядами с икон и чувствовал себя вошью на теле Земли, достойной лишь кары. Не по себе здесь. Почему здесь так мрачно? Почему душно? Почему не дозволен смех? Почему здесь вечно скорбят по тому, кто воскрес и однажды вернется? Если тебе здесь не нравится, значит, не веруешь? Если, напротив, ходишь в церковь, крестишься, читаешь Библию и знаешь молитвы, то ты истинно верующий, добро пожаловать в семью? Смирение через подавление. И не оставляет тебя чувство вины. Оно повсюду с тобой, даже в то время, когда его как бы нет. Уж так устроены люди, что грешат (за что отправляются в геенну огненную своим же создателем), и даже самые праведные не всегда справляются с искушениями, подсовываемыми им не иначе как Диаволом. Что уж говорить о простых смертных?

Если рай есть, в нем живут только души младенцев.

А люди и на Земле как в аду. Здесь их ад. В своих подземельях: в сырости, мраке и холоде — они прячут страхи и грезы. Если нет смелости сделать мечты явью, стоит ли мучиться? Сотни желаний копятся в подвалах год за годом, и когда однажды отваживаешься зайти туда, то с ужасом видишь груды белых костей и серые лица умерших.

Скорее наверх! Здесь страшно. Низкие каменные своды давят, а там светит солнце и еще есть надежда. Можно дать шанс забытым мечтам и стать немного счастливее.

Кто знает, что имел в виду Иисус, когда говорил — «Царствие Небесное», «геенна огненная»? Не было ли это аллегориями и символами? Насколько точно изложено его учение его последователями? Не добавили ли они кое-что от себя — скажем, агрессию? Без страха нет веры? «Кто не со мной, тот против меня». «Негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов». «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч». И тут же, рядом: «Любите врагов ваших», «Ударившему тебя по щеке подставь и другую». Смирение и любовь ближе к духу учения Христа, чем агрессия, но последней, к сожалению, хватало на протяжении двух тысяч лет. А сколько крови пролито за три тысячи лет в Иерусалиме, на священной для трех религий земле? Количество религий, конфессий и вражда их адептов (не всех, но многих) смущает того, кто колеблется. Своего Бога считают единственно правильным, «светлым», и отрицают иных, «темных». Единственно верное учение — наше, а все остальные — в ад. Религия как причина раздоров и войн — это как? Есть фанатики, но истоки вражды нужно искать в древних книгах, подпитывающих его против чужих. Если все равно гореть «негодному рабу» в геенне огненной и не любит его Бог, то его не жаль. Он враг. Он зло.

Эх, люди… Когда вы научитесь быть счастливыми и поймете, что ваши раздоры нелепы в контексте вечности? Это все ваша природа, по Дарвину, и вы не можете с ней справиться? Сочувствую. Взгляните на это дерево. Оно не думает о Боге и смысле жизни. Оно вообще не думает. Оно просто живет. Иногда хочется стать им, чтобы не было страшно и не преследовали мысли тяжкие и ненужные. Дерево не знает, что есть смерть и что однажды его спилят и разрежут на части. Люди боятся конца, а дерево — нет. Да и живет оно дольше. Дубу-красавцу несколько столетий отпущено. В Заельцовском парке один такой вымахал, что его и вдвоем не обхватишь. Сколько ему лет? А оливам Гефсиманского сада? Может, они в самом деле видели Иисуса Христа, который молился здесь, и поведали бы нам правду, если б могли?

Так все-таки — во что веришь ты? Ведь невозможно совсем без веры. Где твоя опора? Где мерило добра и зла, хорошего и плохого?

Кто твой Бог?

Он не антропоморфный. Не жестокий. Он не ходит по воде и не воскрешает мертвых. В каком-то смысле он тоже бессмертен. Кто он? Он всеобщее и единичное. Он вечное развитие. Опора внутри. Смысл — внутри. Познание себя. Единичное умрет, а всеобщее останется, взяв от него. Бессмертие сущности.

Это Гегель. И это ему ближе, чем Бог, который не в человеке, а над ним. В таком случае у человека больше ответственности за себя и он знает, что другой жизни не будет. Это единственная. Не прелюдия, в течение которой он заслуживает путевку в рай через смирение пред ликом Господа и страшится иного финала, а — главное действие. Вечная жизнь — земная жизнь духа после смерти, рай — земное счастье.

У тебя нет Бога, который указывает тебе сверху, что делать.

Трудно быть богом, да?»

Задумавшись, он не заметил, как в класс кто-то вошел. На дощатый, давно не крашеный пол упала тень.

— Здравствуйте, Сергей Иванович! Скучаете?

В приятном женском голосе — весенняя легкость.

Он улыбнулся:

— Здравствуйте, Елена Владимировна!

Это Елена Стрельцова, учительница музыки. Ей тридцать четыре. Со своей неброской классической красотой она словно сошла с картины художника эпохи Возрождения: мягкие черты лица, спокойный взгляд, каштановые волосы до плеч — есть в ней что-то оттуда, из Ренессанса. За ее внешностью — сила немалая, и это для многих сюрприз. Снаружи мягко, а внутри твердо. Жизнь научила ее защищаться. Порой достаточно пары фраз и тона голоса, чтобы больше не лезли. Она молчит, когда вокруг закипают страсти, попусту не расходуется, но не стоит в стороне по важным вопросам.

Ей досталось по жизни.

Муж-алкоголик ушел, когда их сыну не было и года, алименты не платит. Она рассчитывает лишь на себя. Это значит жить с ребенком на зарплату учителя средней школы, скромно жить, без роскоши, и знать, что никто в случае чего не подставит плечо, не поможет. Никто однако не слышал, чтобы она оплакивала себя. «Что не убивает меня, то делает меня сильнее». Это о ней, о Елене Стрельцовой. Она работает здесь полтора года, и если сначала их общение сводилось к «здравствуйте — до свидания» и к эпизодическим светским беседам на бытовые и школьные темы, то однажды все изменилось. Они вместе дошли до метро и поняли, что им интересно друг с другом. Подружились. Порой присаживались на лавочку в парке, болтали — и людская молва сделала их любовниками. Смешно. Они все еще обращались друг к другу на «вы» — вот так любовнички. Но если кому-то очень хочется — нате вам.

Елена — загадка.

Разве кто-то знает ее? Кто-то заглядывал под ее маску? Ее броня искусственная, наращенная, мягкая, за ней она от всех прячется. Он, пожалуй, единственный в школе, кому она позволила сделать шаг-другой к себе, а потом — стоп, терра инкогнито, нет. Пока — нет. Я еще не готова. Других я и сюда не пускаю. Есть те, кто по-свински нагадит, натопчет.

Когда она пришла сюда два года назад, тетушки хотели взять ее, новенькую, под свое крылышко, в свою кучку, навязывали ей свое наигранное участие, но она увидела их истинные лица за улыбочками и сюсюканьем и отвергла их дружбу. Напели ей про всех кучу гадостей, а сами были аки белые ангелы с крылышками. Когда же они поняли, что она не с ними, то она тут же стала врагом номер два, после Сергея Ивановича. Задела их за живое и дряблое. Они-то к ней со всей душой, как к дочери, а она вон значит как. В таком случае кто не с нами, тот против нас. Красавица и умница тут же стала зазнайкой и бездарностью с изъянами внешности. Воображение, подстегнутое эмоциями, гнало не на шутку. Здесь и роман с Грачевым, и прочее. Ах вот ты какая! Воротишь нос? Ладно, ладно! Ты тут никто, а уже возомнила о себе бог весть что! Мы рожки-то тебе пообломаем, козочка ты наша!

Однажды они напали и куснули ее больно, до крови. А она дала сдачи. Да такой, что еще пару месяцев не отваживались на реванш. Зализывая раны и копя злобу, доказывали себе и другим, что на самом деле они выиграли тот раунд. Потом еще раз напали — и снова им досталось. С тех пор они пакостили исподтишка и покусывали потихоньку. Тем и жили.

Ладно, хватит о грустном. В глазах Лены — блики солнца. Она улыбается.

— Домой? — спрашивает она.

— Да, — отвечает он.

Они выходят из класса.

Глава 15

Хромого рвало. Его скручивало, изо рта выплескивалось толчками, и сугроб перед ним покрывался желто-зелеными пятнами. После каждого приступа он громко хрипел матом.

Он упал. Кое-как встал, пошел, а через пару метров снова упал. Немногочисленные прохожие, завидев его издали, заранее сдвигались к краю тротуара.

Навстречу проехал УАЗик с милицией. Проехал медленно. Не остановился. Кому нужен бомж? Что с него взять?

Хромой согнулся, прошла судорога — и его снова вырвало горьким желудочным соком.

Сплюнув на валенок, он сказал что-то глухо и пошел дальше. Уже близко. Дома он ляжет спать.

…

Мужик пришел в пять, затемно. На нем была дубленка и норковая шапка, в руках был портфель. Он улыбался. С чего вдруг? Ждала телка с течкой? Или денег много?

Он шел по другой стороне улицы и вдруг перешел к ним.

Хромой вздрогнул.

— Помогите ради Господа! Ради Христа! — завел он шарманку, крестясь.

Васька тоже стал ныть, креститься.

Не снимая варежек на морозе, мужик вынул ПОЛТИННИК и бросил в банку Хромого:

— Выпей.

Сказал и ушел.

Хромой опешил. Не спит ли он?

Он спрятал полтинник в карман. Сунул во внутренний карман, так как наружные были с дырками, в них даже пол-литра проваливалась.

Васька завидует. Тоже хочет выпить. Все хотят, дело ясное. Когда есть бабки, к тебе лезут, ты свой. А если нет, то и не нужен ты, хоть сдохни. Здесь за просто так друг дружку не любят и многие леты не тянут как в церкви. Васька другой. У него когда есть, он делится. И ему можно дать. А если еще кто пристроится, то хрен тому с маслом.

Братьев сегодня нет (жрут где-то водку), можно потратить все. На завтра тут не откладывают.

Он встал с ящика. Уже не так холодно, как вчера, но прихватывает. Подмерзли щеки, иней на бороде. Не страшно, если с бабками. Без них сдохнешь. А из-за них того и гляди кончат. Все одно — что без них, что с ними. Дрянь.

Сделав два шага, он почувствовал боль в колене. Как зажали в тиски и давят. Мать вашу!

Ругаясь, дошел до Васьки:

— Сколько?

Тот смотрел на него снизу вверх:

— Тридцать.

— Мало.

— Сколько уж есть. — Васька встал и повис на подпорках.

Негусто. Не брешет безногий?

— Хрен с тобой, — сказал Хромой хмуро. — Скидываемся.

Едва не подпрыгнув от радости, Васька сунул руку в карман, выгреб оттуда мелочь и стал считать ее под взглядом Хромого. Пару раз монеты падали на утоптанный снег, и тогда Хромой наклонялся, подбирал их и, матерясь, отдавал Ваське.

С грехом пополам подбили итог: тридцать один рубль двадцать восемь копеек. Вместе с деньгами Хромого это за сотню, можно поесть и выпить. Сегодня праздник. Без него как? А потом опять будет плохо, да и хрен с ним.

Сразу стало теплей. Это всегда так, когда есть деньги на водку. А еще теплей, когда ее пьешь.

Они пошли к трехэтажному дому в двух кварталах от церкви. Там продавали водку в квартире на первом. Бывало, травились, блевали, но не дохли и ладно. Чтоб не травиться, бери в вино-водочном, в два раза дороже.

Они подошли к дому.

Здесь все надо делать по правилам, иначе не купишь.

Подходишь к железной двери, звонишь два раза коротко и один раз длинно, ждешь, пока твою рожу рассмотрят в глазок, потом дверь открывается на цепочке, просовываешь руку с бабками, дверь закрывается. Ждешь. Дверь открывается. Высовывается рука с водкой, берешь — и на улицу. В подъезде нельзя пить. И спать нельзя. Менты накатывали на хату, были разборки. Сначала прикрыли, потом снова открыли. Главное, чтоб совсем не закрыли, а то придется ходить туда, где дороже и хуже.

Купили водку и вышли.

Обошли дом, пролезли в дыру в заборе, прошли по глухим дворам, где от них шарахались местные жители-тени; не стали рыться в контейнерах с мусором (зачем, когда есть деньги?) и в конце концов вышли на Красный проспект. Здесь светло даже ночью, много людей, поэтому надо все делать быстро и сразу обратно во двор, где спокойней. В кармане шубы — водка. Ее надо держать рукой, чтоб не вывалилась. Она булькает. Тепло от нее. Скорей бы уже, скорей.

Они шли к мясному ларьку.

На нем бычья морда с кольцом. А в окне жирное рыло тетки. Тетка смотрит злобно, но колбасу им продаст. Всегда смотрит, всегда продает.

Порежь ее ломтиками, будь человеком.

Скривилась, но порезала.

В соседнем ларьке купили полбулки хлеба, а у остановки — пластиковые стаканчики.

Вернувшись во двор, нашли уголок потемней и на заснеженной лавке выпили всё и съели.

…

Глава 16

В четверг вечером они поссорились.

Добрые две недели они хотели сходить в кино на «Игры разума» с Расселом Кроу в главной роли, все никак не складывалось: то одно, то другое — и наконец сложилось. Суббота, 19:30. В воскресенье утром Оля летит в командировку во Владик, но суббота свободна. Билеты куплены.

И —

вот вам здравствуйте.

Наташа Крыленко пригласила их на день рождения. В субботу.

Оля работала с ней в поликлинике, а теперь та владела сетью аптек и звала их в дорогой ресторан. Она могла себе это позволить и была не прочь этим похвастать. К слову сказать, ее взлет не случился бы без мужчины. Был у нее в свое время влиятельный любовник из мэрии, двух лет ей хватило, чтобы встать на ноги, а потом он лишился влияния, сел на нары за растрату, и Ната его бросила. Быстро нашла нового.