Бесплатный фрагмент - Беспорядок

СТИХИ

***

После всех услышанных мной историй

я пишу свою — в ней старик и море,

в ней подбитый летчик ползет по снегу,

в ней гонец погибнет в конце забега.

Мне так мало слов для бурлящих мыслей.

Соль рассыпана и молоко прокисло —

всех примет не счесть, что несут дурное.

Если верить в них, то к чему иное

пониманье мира? Зачем надежда

человеку, что подбирал одежду

всех оттенков долгой полярной ночи?

Я учусь любить, но пока не очень.

Я учусь искать в своем сердце веру,

отличать массив от простой фанеры.

Мой норвежский лес догорит к рассвету.

Под ключицей боль, но пройдет и это.

***

Весна ввалилась мокрым снегопадом

в исполосованный ветрами город N.

И горожане были этому не рады,

ведь так хотелось от погоды перемен.

Я шел домой пешком от остановки,

курил в рукав и зарывался в капюшон.

В сугробах вяз, на льду скользил неловко —

и в целом, был достаточно смешон.

Происходящее описывало точно

все то, что было,

есть,

произойдет потом.

Я аккуратно лег,

чтобы проверить прочность

Земли.

И стал ловить большие хлопья снега ртом.

***

В июле, приехав в Питер,

исполнив большую мечту,

среди бесконечных литер

блуждаешь. На каждом мосту

ты делаешь сотни фоток.

На Думской заходишь в бар,

кидаешь на стойку банкноты

и думаешь: «Город стар,

а я молода и красива.

Весь мир на ладони лежит.»

А после рассвет на заливе,

и рядом с тобой ни души.

Ты ищешь квартиру в центре,

работу возле метро.

И вскоре ты бармен-эксцентрик,

что пьет в коммуналке ром

с поэтами, обсуждая,

что солнце здесь только во сне.

И время стрелой пролетает,

и выпал вчера первый снег.

Зимой ненавидишь Питер —

тут слякоть куда не ступи.

Ты шепчешь

          в свой вязаный свитер,

уткнувшись: терпи… терпи…

***

Какая глупость думать о весне,

когда сугробы обнимают грязный лед.

Нет ничего опасней и страшней,

чем оптимизм, рожденный из хлопот,

из незначительных для дела недостач,

дедлайнов с красной меткой «сделать до»

у менеджера маленьких задач,

узнавшего про принцип бусидо.

И вот уже колеблется, дрожит

спокойствие услышавшего стук

судьбы. Ровняя нервно этажи,

многоэтажки высятся вокруг,

как часовые колкой теплоты.

Их командир — ссутулившийся клен.

На улице царит зима, а ты

почти исчислен, взвешен, разделен.

***

Беспокойство заворочалось в груди.

Непонятно, уезжать или остаться,

и становится все толще личный панцирь

от предчувствия разлуки впереди.

У меня, похоже, снова дежавю,

словно чей-то голос просит обернуться,

словно сердце тяжелей на десять унций

и святые скалятся с гравюр.

И неважно, на какой теперь вокзал

и какие дальше остановки.

Я в поэзии обычный полукровка —

ничего по сути не сказал.

Но она дала мне календарь,

обвела незначимую дату

и сказала: приходи обратно

в феврале. Ты должен мне январь.

***

Если темные времена,

в небо черным столбом дым;

если видишь дурной знак

в том, что чувствуешь мир иным;

если некуда поутру

мимо белых прозрачных штор;

если нет на плечах рук,

отводящих седой шторм;

Если все пропитала гарь,

привела за собой беду.

Зажигай по ночам фонарь,

я увижу его. Я приду.

***

Я бы мог переплыть сто морей,

покорить два десятка вершин.

Я бы мог заходить на заре

победителем с войском большим

в города, поднимая флаг,

объявляя — войне конец.

Я бы мог разгонять мрак,

проповедуя сотням сердец.

Я б разрушил пару легенд,

мимоходом создав еще три.

Я бы мог выживать в тайге

или вспять повернуть Гольфстрим.

Мог бы выиграть важный турнир,

забивая в нем главный гол.

Я бы мог опрокинуть мир,

если только бы знал для кого.

***

Отец вернется пьяный, закричит.

Мать зарыдает, он слетит с катушек.

Она испуганно поднимет хрупкий щит

своих ладоней. Ты закроешь уши,

чтобы не слышать звук ударов за стеной

и крики боли в нарастающем абсурде,

чтобы запомнить навсегда рефрен простой:

«Со мной такого никогда не будет».

Сменив тринадцать раз календари,

ты понимаешь, что река вернулась в русло.

Твоя квартира, как боксерский ринг, —

второй нокдаун, лампа светит тускло.

А утром ты молчишь, как мать, точь-в-точь,

и врешь врачу, но он тебя не судит.

В соседней комнате беззвучно плачет дочь:

«Со мной такого никогда не будет».

***

Я усталый путник. Я — бродяга

на шоссе в разбитых старых кедах.

У меня почти пустая фляга

и в помятой пачке сигареты.

Я иду от прошлого на север,

в сторону конечного начала,

где поставит кто-то жизнь на реверс.

Повстречай меня таким усталым.

Вот твой дом, вот свет горит в оконце.

Ты не спишь конечно этой ночью,

ждешь, когда восток согреет солнце,

проверяешь темноту на прочность.

У тебя неясная тревога —

будет ли еще рассвет хорошим?

Я прошу сейчас совсем немного:

Приюти меня таким замерзшим.

Открываешь двери, ставишь чайник,

говоришь неспешно о неважном,

словно я здесь первый неслучайный

в суете пластмассово-бумажной.

За окном гудит полночный скорый,

обрывая наши диалоги.

Я уеду утром в новый город,

полюби меня таким недолгим.

***

Подарите друзьям мандарины

в эту ветрено-злую погоду.

Принесите без слов, без причины,

как предвестники Нового года.

Подарите им счастье из детства,

ожидание чуда в рутине.

От хандры безотказное средство

подарите в простом мандарине.

И они, улыбнувшись: «Как кстати

это солнце в прозрачном пакете!»,

будут вечером есть их в кровати,

чтоб во сне улыбаться, как дети.

***

Зима свернулась у порога белым псом

и заскулила на янтарь луны чуть слышно.

Пока вороны пересчитывают крыши,

ночь снова кажется разбавленным вином.

От холода дома бросает в дрожь,

к ним тянут ветви голые берёзы,

чтобы хоть как-то пережить морозы,

но их объятья обрезает ветра нож.

А мы в постели, в комнате тепло.

Ты спишь, а я опять овец считаю.

Меня достала арифметика простая.

[здесь вычеркнуто пять обсценных слов]

Бессонница, безжалостная дрянь,

зачем ты хороводишь мои мысли,

перебираешь разговоры, даты, числа?

Я помню все. Пожалуйста, отстань.

***

В тесной комнате снова душно,

В коридорах опять накурено.

Постоянно хочется в душ, но

даже он воду льет нахмуренно.

Распускает немытые руки

после рюмочки ритуальной

алкоголик-сосед от скуки

с отвратительной шуткой сальной.

А соседка скалится гнусно —

невозможная баба скандальная.

Как вампир, выпивает чувства

беспросветная жизнь коммунальная.

Ты рвалась в чёрно-серый Питер,

от провинции, предрешенности.

Ты стремилась к другой орбите.

Мегаполис не принял влюбленности.

И теперь каждый вечер — вечность.

Ты выходишь на мерзлые улицы,

ищешь в строгих домах человечность,

чтобы жить здесь и не сутулиться.

***

По ночным дорогам едет

           заблудившийся троллейбус.

Ищет свой маршрут и номер,

                              ищет где его депо.

И на каждом перекрестке

                       он разгадывает ребус

желтоглазых светофоров

                 и вступает с ними в спор.

Этот маленький троллейбус

                         угрожает им рогами,

говорит, что вправе ехать

                       вниз по улице пустой.

Я стою на тротуаре,

                    у меня дыра в кармане,

у меня из планов — осень.

                         Забери меня с собой.

Старый маленький троллейбус,

                 сделай рядом остановку,

отвори со скрипом двери —

                                 я поеду в никуда.

Мне билет совсем не нужен,

              чтобы сзади сесть неловко,

чтоб всю ночь смотреть на звёзды,

                              огоньки и провода.

Но троллейбус едет мимо

                           и мигает фонарями:

«Извини меня, приятель,

                       нам с тобой не по пути».

Я в ответ смотрю с улыбкой,

                          не кляну его чертями.

Он ведь прав, свою дорогу

нужно самому найти.

***

Так пуля говорит бойцу: «Люблю!»

и горячо целует под лопатку.

Так сочиняют самый грустный блюз.

Так восхищаются величием упадка

и превозносят декаданс во всем —

в архитектуре, в музыке, в одежде.

Так капитаны остаются с кораблем,

который обречен в морях безбрежных.

Так уезжают раз и навсегда

от нелюбимых —

с равнодушием во взгляде,

перечеркнув напрасные года

в потрепанной линованной тетради.

Так остаешься в комнате один

под тусклым и невыносимо желтым светом.

И поглощаешь едкий никотин

без планов, без идей и без ответов.

Осенний триптих

I

Я лежал в траве, на восточном склоне,

наблюдал, как птицы в крикливом тоне

обвиняют солнце, что меньше греет;

а оно молчит, потому мудрее.

Я не слушал птиц и не слушал ветер,

никого не ждал, не мечтал о лете,

не хотел взлететь, не пытался ползать —

замерзал в траве в неудобных позах.

Я лежал один, но при том в обнимку

с Сентябрем, принесшим в кармане льдинку.

И казалось, год без любви — чуть больше

чем могу принять. Я лежал оглохший.

II

Октябрь начался с ненужных слов,

на семьдесят процентов непечатных.

Я пьяно спорил, и меня уже несло

течение. В руке был невозвратный

билет на рейс «Родные люди — Чужаки».

И я летел без пересадок до конечной,

сжимая от бессилия кулаки,

но улыбаясь всем попутчикам и встречным.

Мы отдалялись, мы спускались в ад

со скоростью слепой секундной стрелки,

наощупь обыскавшей циферблат,

в тот день, когда большое стало мелким

III

Она снимает кардиган, садится рядом

на край кровати. В комнате темно.

Рукой дрожащей достаёт помаду

и красит губы, как в немом кино.

Потом идёт на кухню, ставит чайник,

гремит посудой, чем-то там стучит

и чертыхается вполголоса, случайно

облившись кипятком. Опять молчит.

Потом приносит чай в тяжёлых кружках,

с негромким стуком ставит их на стол,

как извинение за смятые подушки,

за простыни, за пошленький глагол,

которым можно описать ошибку,

предательство, неверие. Но я

пока молчу и равновесие так зыбко.

Полшага влево — и закончится ноябрь.

***

В итоге, все поменяется.

Охотником станет жертва;

началом недели — пятница;

софистикой — миссионерство.

Сплетутся, перемешаются

цепочки причин и следствий.

И снег никогда не растает сам,

но станут сильнее лезвий

твои непослушные волосы.

Хотя, все равно не остаться

(пусть даже без права голоса),

в стране, где всегда семнадцать.

***

Подошла неожиданно с тыла,

прошептала на ухо мне:

«Вот и встретились. Здравствуй, милый,

Наконец-то нашла… по весне.

Я искала тебя по миру:

в поездах, в самолетах, в метро,

в переулках и в съемных квартирах,

на больших перекрестках дорог.

Ты всегда был неуловимый.

Я всегда отставала на шаг,

но судьба неизбежна, любимый.

Что ж ты бегал так долго, дурак?»

Обернулся я к ней удивленно

и спросил ее: «Кто ты, ответь?»

А она обняла утомленно

и ответила: «Я твоя Смерть.»

***

За окном закричали на резком наречье.

Иммигрантская брань. Ножевые. Увечья.

Чуть поодаль, на лавке сидят наркоманы,

те что утром в метро достают из карманов

сигареты, бумажки, ключи и монеты.

Их не торкает жизнь. Не волнуют ответы.

У подъезда стоит мой сосед-алкоголик.

Он твердит, что заложник кармической роли.

Рядом девушка в синем с коляской и пивом.

Курит тонкие, думает это красиво.

Мы с реальностью кажется несовместимы.

Убирайся, мгновение, ты — нестерпимо.

Я смотрю во двор

                 с высоты шестого.

И не вижу там

                    никого живого.

В. Н.

Посещать нужно те места,

где нет ровных прямых дорог,

где кулик не найдет шеста,

где закон — не всегда острог.

Говорить нужно только суть.

Обнимать — словно ждет война.

Быть подвижной — живой, как ртуть.

Отдавать все долги сполна.

Никогда не смотреть назад,

не парить в облаках мечты.

И в системе координат

устояться — любить простых.

Не указывать верный путь.

Никогда не рубить с плеча.

И в итоге, когда-нибудь

твой корабль найдёт причал.

***

Пишет письма из многоточий:

Ненавижу тебя… и скучаю…

Ты единственный был, но впрочем,

это мало что означает…

У меня никаких иллюзий…

никаких — может быть, завтра…

Значит, ходики тянет грузик…

Каждый день — «Тошнота» Сартра.

Все усилилось, стало резким…

Мысли — рота солдат на марше.

В сердце крюк рыболовный. Леской

чувства путаются… Что дальше?

Я не бросила холст и кисти…

Я рисую, но что толку?..

Все картины — глаза лисьи

и ухмылка серого волка…

Снится, как ты приходишь хмурый…

Я босая тебя встречаю…

Вся, как есть, безнадежная дура…

Ненавижу тебя… и прощаю…

***

Дорисуешь в альбом скетч,

я допью наконец скотч,

чтобы рядом с тобой лечь

и с рассветом начать ночь.

Мы лежим, не идет сон.

Слишком много вокруг стен,

и они издают звон —

тихий отзвук чужих сцен,

отголоски чужих драм.

Так, наверное, пал Рим.

Так, наверное, сжег храм

Герострат. И календари

не поведают кто спасен.

Не имеет смысла смотреть.

Под глухой колокольный стон,

к нам в квартиру войдет смерть.

***

Пришел и сказал: «Возьми,

вот сердце в ладони, Ольга.

Я ждал от восьми до восьми,

но не пожалел нисколько.

Я, как часовой на посту,

которого все забыли.

Я — старый разбитый стул,

сколочен из грязи и пыли.

Я — лодка с пробитым дном,

останусь на вечном приколе.

Я — тысяча дел «на потом».

Я — летнее солнце в школе.

Но сердце дарю. Бери

и делай, что хочешь, Ольга.

Оно может путать ритм,

но не соврет. Нисколько.

***

То ли жара

                       днем,

то ли ледник чувств,

Люди войдут

                      в дом

и позвонят врачу.

Надо помочь,

                          Док.

Парень сошёл с ума —

после обеда

                        лег,

пробормотав: «Зима

скоро придет,

                         с ней

ввалится в город Тьма,

пьяный солдат

                           Снег

будет за ней хромать;

чтобы забрать

                           свет,

чтобы разбить сердца.

Шансов почти

                           нет —

это начало конца.»

Врач отвечал

                         им:

«Я не смогу помочь.

Я же мертвец

                         внутри

вижу во всем ночь.

Если у вас

                      есть

чувства живых людей,

Что вы забыли

                           здесь,

в городе мертвых дней?»

***

Двери открыты, но нет никого, кто придет.

Нет ничего, что могло бы спасти этот вечер.

Жизнь предъявляет с презрением гамбургский счет —

список на мятой салфетке; и он бесконечен.

В нем затерялось так много хороших имен,

тех, что приходят на ум по ночам и по пьяни.

тех, кто в финале, наверное, будет спасен,

тех, кто достоин судить, но, в итоге, не станет.

Здесь, у окна, мы сидим и негромко поем,

и с хрипотцой подбираем тяжелые ноты

песни, которую нужно петь только вдвоем,

с гордостью стоя на самом краю эшафота.

***

Тоска по счастью навалилась в темноте

под мерный стук купейного вагона,

когда он слушал ритм заворожённо

и вспоминал, как водится, не тех.

Девчонку с выпускного — каблуки,

испачканные грязью, пьяный шёпот,

глаза безумные и первый взрослый опыт

у мелкой заболоченной реки.

Он вспомнил ту, которая всегда

гнала его, увидев у порога;

Сломавшую судьбу и веру в бога;

И ту, что собирала чемодан.

Не вспомнил только ту, что до утра

волнуется бессонно на девятом,

которой хватит полуслова, полувзгляда,

чтобы пойти за ним, не думая, на край.

А он лежал и думал: «Как же так?

Мы вспоминаем тех, кто недоступен

и любим равнодушных. В этом клубе

бывали все — простой жестокий факт.»

***

Параллельным прямым на плоскости

пересечься нельзя — аксиома.

Но тебя не волнуют тонкости

геометрии. По-любому

мы сойдемся в пространстве и времени.

В перспективе, но не в бесконечности.

И останется пульсом в темени

ощущение безупречности.

Если верить слепой математике,

мы с тобою почти безнадежны.

Ну а если откинуть прагматику, —

все случается. Все возможно.

***

Я выдумал небо.

Я выдумал нам облака.

Ложись со мной рядом в траву

И бери мою руку.

Мы будем лежать

И мечтать,

Составлять из них пары, пока

Вокруг не погаснут огни,

Не затихнут все звуки.

Я выдумал звезды.

Я выдумал даже луну.

Полезли на крышу

Оттуда их видно получше.

Я должен тебе показать непременно

Одну,

Которую выдумал первой.

Садись и послушай.

Здесь май зазвучал так похоже

На южную ночь.

Сирень зацвела в удивлении,

В воздухе — лето.

Мы вместе придумаем мир,

Ты мне сможешь помочь.

Осталась лишь пара мазков

золотистого цвета.

***

Вокруг темнели и поблёскивали лужи,

сгущалась майская безветренная ночь.

Казалось, Питер был насквозь простужен,

себе позволив ненадолго занемочь.

Они спешили, но Нева лизала ноги

и умоляла их не уходить,

как будто в темноте стояли боги.

Литейный мост готов был дать кредит —

не разводить свои бетонные пролеты

и подарить ещё хотя бы пять минут

влюбленным. Ведь, у них свои заботы —

успеть сказать о главном. Подождут

таксисты, реки, графики разводок.

Весь мир замрет, чтоб он ей прошептал:

«Послушай, я потратил годы,

чтобы найти тебя, и все же отыскал.»

***

Говорит человек без имени:

«Прекрати вспоминать о прошлом.

Распрощайся с ночами синими,

сконцентрируйся на хорошем.»

Говорит человек без прошлого:

«Все проходит, и это истина.

В зеркалах не осталось пошлого.

Зафиксируй. И лучше письменно.»

Говорит человек из зеркала:

«Я такой же как ты — потерянный.

Так же душу любовь коверкала,

но мы справимся — это проверено.»

***

Расскажи мне о том, что точно

не случится. Хотя могло бы…

Про мосты и про ветер восточный,

про любовь, как в кино, до гроба.

Про звонки, смски, свидания,

про такси, где на заднем тесно.

Про постели и завтраки ранние,

на югах в номерах двухместных.

Расскажи мне о том, как страшно

понимать, что счастливей не стали.

Только это теперь неважно…

Я молчу, а во рту привкус стали.

***

Смеркалось. Загорались фонари

на темных и неубранных аллеях.

Кричали птицы, словно бунтари,

на митинге в честь нового апреля.

Я шел домой. Кружилась голова

от воздуха прогретого на солнце.

И появлялись мысли и слова

размеренно, как будто марафонцы.

И мне открылась суть простых вещей,

я стал на йоту ближе к дзен-буддизму,

поняв бесценность тысячи ночей,

в которых не было пустого пессимизма.

Если бы Бродский сидел на диете во время написания «Не выходи из комнаты»

Не заходи на кухню, не совершай ошибку.

Точно захочешь съесть, к примеру, красную рыбку.

Там будет опасно все, в частности, холодильник.

Лучше ложись и спи, пока не поднимет будильник.

О, не заходи на кухню, остановись в коридоре.

Помни о том, что в торте много килокалорий

и разных глютенов прочих. А если зайдет худая

с вилкой, пирог предлагая, выгони, проклиная.

Не заходи на кухню, считай, что ты на диете

и откажись от картошки даже под страхом смерти

Зачем наедаться на ночь со взглядом осоловевшим,

если проснешься голодным, тем более — располневшим?

О, не заходи на кухню. Качай лучше пресс усердно

в старых затертых трениках, считая подходы нервно.

В прихожей пахнет блинами и медом гречишным,

Ты съел уже семь сосисок; еще одна будет лишней.

Не заходи на кухню. О, пускай только кухня

будет терра инкогнита. И если вокруг мир рухнет,

ты должен остаться сильным. Особенно, поздним вечером

Не заходи на кухню! Обжорство тебе обеспечено.

Не будь толстяком! Будь молодым и подтянутым

Не заходи на кухню! Не дай себе быть обманутым:

Ведь даже кусочек маленький станет заразней вируса.

Не выходи из комнаты, запрись и забаррикадируйся.

***

Когда закончил бесноваться день,

он сел на кухне подсчитать убытки,

перечитать послание с открытки:

«У нас тепло и скоро зацветет сирень.»

Когда на стрелках было двадцать три,

он закурил на узеньком балконе,

дымя в лицо луне на небосклоне,

с которой не хотелось говорить.

Он раздувал неяркий уголёк

с необъяснимой ненавистью к  миру

и прожигал в цветной открытке дыры.

Ведь больше сделать ничего не мог.

***

В голове бардак, но вокруг не чище.

Не звонит никто, и никто не ищет.

За окном скандалит, взвывая, ветер;

и слова в стихи, словно рыбы в сети,

попадают глупо и без надежды

на другой исход. У моей одежды

неказистый вид — я не жду знакомых.

Провожу один выходные дома.

Не пойду в кино, не отправлюсь в гости,

не напьюсь на Невском со странной злостью.

Проведу два дня в тишине с собою.

Я хочу молчания

                                и покоя.

***

Мы гадаем на спичках кому сторожить темноту.

Обнимая цевье, караулить чужие шаги,

настороженно слушать любой неопознанный стук,

охраняя ее до утра, не пуская других.

Мы целуемся в тесных подъездах. Всегда на посту

рядовые солдаты, которым не нужно наград.

Полевые цветы, что под сердцем упорно растут,

разбивают чернеющий снегом безрадостный март.

И пускай мы не значимся в списках героев войны —

не попали в историю. Нас не запомнят в годах.

Но встречают рассветы с победой, без чувства вины,

партизаны Любви в беспощадных больших городах.

***

Растерянный, разбитый и больной.

Теряю направление, ориентир

под стук колес, растоптанный весной

в дешевых декорациях квартир.

Толпа куда-то тащит и несет —

то вверх, то вниз, то запихнет в вагон.

Она безлика, не берет в расчет,

что кто-то в ней раздавлен, утомлен

и начал пить практически с утра

в парадных и в неряшливых бистро.

Сержант, я без прописки и не прав,

но можно просто выйду из метро?

Портрет провинции

Я родился в забытом городе,

где три четверти года зима.

Алкоголь не спасенье от холода,

здесь непьющие сходят с ума

от безденежной грязной серости,

от разбитых годами дорог.

Разве примешь такое в трезвости?

Вот поэтому мало кто смог.

Здесь живут, а точней, выживают

в монотонной петле. День сурка.

Выбор легкий: тоска бытовая

или тремор с похмелья в руках.

И поэтому дети стремятся

по столицам как выдастся шанс,

чтоб забыть неумелые танцы

под хрипящий в сабвуфере бас.

А иначе не будет просвета,

здесь расписана жизнь наперед:

всех оставшихся хмурое гетто

незаметно и тихо сожрет.

***

Это имя тебе идёт.

Это платье тебе подходит.

Улыбаясь, ты плавишь лед,

все мужчины вокруг на взводе.

Говоришь — и почти поешь.

Смех — арпеджио в ля-бемоле.

За тебя здесь готов под нож

каждый первый — лишаешь воли.

Он придет, может быть, весной.

Поприветствует тихо: «Здравствуй.

Ты должна быть теперь со мной.»

А в ответ: «Разделяй и Властвуй.»

Крепость пала без боя. Ключи

передашь в темноте, у заставы,

без каких-то других причин

кроме той, что он здесь по праву.

***

Машины в пробке жмутся в правый ряд.

И это знак, хотя, не очень ясный,

но ты со мной практически согласна,

что стоп-сигналы явно говорят:

без боя город сдался в снежный плен.

Теперь стоим, и двинемся нескоро.

Проводим время в тихих разговорах

о том, как нам везет — ведь мы в тепле.

Внезапно спросишь: «Помнишь? Август, ночь.

Мы пьем вино, накинув плед на плечи…

Все впереди, вторая наша встреча.

Ты улыбался, как сейчас. Точь-в-точь.»

Я помню  все. До слов, до запятых…

Обняв тебя, вдруг четко понимаю:

к чертям все планы, я готов до мая

остаться в пробке, если рядом ты.

***

Все, что сказано в страсти, — дели на два;

будут силы — дели на четыре.

Если утром, с похмелья, болит голова,

значит пьешь в неудачной квартире.

В кабинеты чинов и начальства входи

так, как будто имеешь право.

Нужно помнить, что даже большие вожди

точно так же боятся костлявой.

Каждый день выбирай только новый маршрут.

Не ходи по чужому следу.

И успеха добьешься (тут книги не врут),

если искренне веришь в победу.

***

Я надену пальто и выйду

освежить свои душные мысли,

посмотреть на столичные виды,

подышать дымным воздухом кислым.

Выходи мне навстречу в черном

с ярко-желтым простым букетом.

Выходи, посылая к черту,

все вопросы свои и ответы.

Я увижу тебя и тут же,

повинуясь тревожному знаку,

по холодным и грязным лужам

рядом молча пойду во мраке.

Вскоре кинешь цветы в канаву.

Подниму и подам. Не примешь.

Ты возьмешь меня под руку справа

и уже никогда не покинешь.

***

Одиночество соткано из мелочей,

и всегда их набор одинаковый.

Супермаркет. Мужчина у кассы — ничей;

все ответы кивками и знаками.

Или женщина в парке гуляет — ничья;

тонкой ниточкой губы сжатые.

Кормит хлебными крошками птиц у ручья

и о чем-то молчит с пернатыми.

Я встречал самых разных: усталых, больных,

с напускной и лихой веселостью,

безразличных, отчаянно ждущих весны,

обсуждающих глупые новости.

Одиночек сдает небольшая деталь —

либо в мимике, либо в движениях.

Узнаю их везде, разделяя печаль,

словно вижу свое отражение.

***

Все, что помнится Маше из детства, —

темнота в неуютной спаленке,

пес облезлый, что выл по соседству,

и отец, постоянно пьяненький.

В младшей школе — картины мрачные:

«обученье искусству быть смирным».

Стопки прописей, числа двузначные

оплетали ее рекурсивно.

В старшей школе — главные опыты:

ощущения юной женщины,

опасения, страхи, хлопоты,

первый парень с руками военщины.

Институт не принес что-то новое.

То же самое, чаще и больше.

Опыт множился, стал основою,

как росток, сквозь асфальт проросший.

Время шло. И циничней, и старше

та, что бегала в бантиках в «сталинке».

Но осталась все той же Машей,

ненавидящей тьму в узкой спаленке.

***

Говорить бы с тобой о любви

на почти безупречном французском

в полутемном кафе. Vis-à-vis.

В воскресенье, за столиком узким,

ощущая всем телом, момент

единения с шумным Парижем.

Чтобы ты мне шептала «je t’aime»,

становясь в откровенности ближе.

Но столкнулись случайно в толпе,

в переходе метро, на Гостинке,

и расстались, продолжив свой бег

по известным до боли тропинкам.

***

Появляясь из темноты,

     корабли возвращались домой.

Их не ждали.

          И только ты

             разрезал маяком прибой.

Ты надеялся десять лет,

что вернутся в свой порт моряки.

У тебя был один ответ:

«Нужно верить в себя и в других.

И в молитвах просить за тех,

         кто ушел.

                        Заклинать помочь.

Зажигая огни в черноте,

          освещать силой веры ночь.»

Кораблям остается чуть-чуть,

Успокоится тот, кто ждал.

Трапы спустятся. Долгий путь

завершится. Земля. Причал.

***

Забери меня отсюда.

Просто забери.

Липкий быт с горой посуды

выел изнутри.

Здесь уныло и квадратно.

Вечно грязный снег

удаляет безвозвратно

мысли о весне.

Здесь молчат без остановки

или чуда ждут,

обсуждая заголовки

с курсами валют.

Здесь отравлен даже воздух.

Тишина, как шум.

Может быть, еще не поздно.

Забери. Прошу.

***

Я входил в квартиры незваным гостем

и всегда садился лицом ко входу.

Наблюдал, как спирт на десятом тосте

прекращал пьянить, превращаясь в воду.

Я встречал людей безупречных внешне,

но насквозь прогнивших от влажных сплетен.

Я встречал святых и пропащих грешниц.

И вторые больше знают о свете.

Мне казалось, что возраст приносит мудрость.

Но по факту — все те же смешные мысли;

лишь асфальт под ногами истерся в пудру

и на таймере жизни другие числа.

***

Новый Год — необычный праздник,

словно пазл обещаний разных.

Каждый третий подвержен мании

всех друзей уверять заранее:

«Стану с первого лучше и выше,

Буду бегать и встану на лыжи…»

В голосах нет ни ноты фальши:

«Надо было меняться раньше!»

Но второго уходят надежды:

«Everything in It’s Right Place».

Как прежде.

Много пьют, не сидят на диетах,

так же курят с утра раздетые

на балконах большого города

в ожидании Нового Года.

Предновогодний разговор.

— Почему же тебе не спится?

— Слишком много пустых забот.

В голове диаграммы, таблицы,

и никак не кончается год.

— Подожди, остается немного.

Два прыжка — и наступит январь.

Он с вещами стоит у порога,

с нетерпеньем глядит в календарь.

Значит скоро зажгутся гирлянды,

будет время бенгальских свечей.

И наступит год… Яшмовой панды?..

Не знаток я подобных вещей…

Засмеявшись, прошепчешь: Собаки.

— Да хоть белки, чуть-чуть потерпи.

— Обещаешь, что это не враки?

— Обещаю любимая, спи.

***

Стартуют сезоны скидок:

товары уже на полках.

А я с отрешенным видом

сижу — наряжаю ёлку.

За стенкой скандал и ругань.

Соседи грызутся, как волки, —

они разлюбили друг друга.

А я наряжаю ёлку.

Игрушка упала с ветки.

Вздыхая, сметаю осколки —

она была старой и редкой…

И вновь наряжаю ёлку.

Зима сбила все ориентиры.

Есть компас в руке, но что толку?

Поэтому в старой квартире

сижу — наряжаю ёлку.

***

Невозможность того, что случилось вчера,

объясняется рядом вещей:

мы сумели увидеть пределы добра;

мир — сложнее, чем камень в праще.

И, возможно, он даже не стоит тех жертв,

что покорно кладем на алтарь.

Так не плачь обо мне на шестом этаже,

если осень зажжет свой фонарь.

Но такие серьезные лица в метро,

словно каждый здесь чувствует боль.

В крепко сжатых губах ты читаешь: «Не тронь!»

и мне кажется, в этом вся соль.

Я бы мог их учить улыбаться весне,

но утратил давно этот скилл.

Если время пришло, то не плачь обо мне —

я был счастлив и даже любил.

***

Это было хорошее время.

Время дерзких и честных поступков.

Мы дружили совсем не с теми —

так считали родители. В сутках

не хватало часов. Мы были,

как волчата, что в стае злее.

Помню, мама сказала: «Приплыли.

Сын-шпана.» И осела, белея.

Мы любили дурацкие песни,

лишь бы только не нравились папам.

Короли неопрятных лестниц

пили дрянь из горла и залпом.

Нам казалось, мы знаем больше.

Мы кричали об этом, пели.

Только время работает тоньше —

бунтари, как один, повзрослели.

Вот и смотрим на новое племя

непокорных, как в темные воды,

вспоминая прекрасное время.

Время искренних слов и свободы.

***

В сером городе жил человек,

был таким же, как город, — серым.

И смотрел из под серых век

серым взглядом. Во всем знал меру.

Он работал на серых людей

за зарплату, конечно, серую.

Был поклонником серых идей

и гордился своей серой верой.

И с женой серой мышью растил

очень серых, спокойных детишек.

Не стремился, не тратил сил,

не пытался подняться чуть выше.

Не был против и не был за —

встретил старость в сером костюме.

И однажды, закрыв глаза,

незаметно и серо умер.

***

Я обещаю ничего не обещать,

не рассуждать, как сноб, о джазе и о книгах.

Давай сегодня просто танцевать.

Давай оставим легкую интригу.

Не говори, как много шансов у меня.

Пускай ведет нас вечер в неизвестность.

В молчаньи можно многое понять,

ведь в нем присутствует особенная честность.

А сложится ли магия? Плевать.

Об этом думать — получить похмелье.

Давай сегодня просто танцевать?

А флирт не будем делать самоцелью.

***

Вот вам картина мира

из краткосрочных встреч

в съемных чужих квартирах;

из обнаженных плеч;

из разговоров тайных

в ванной под шум воды;

из смс «случайных»;

из ожиданий среды.

Вот вам вся жизнь украдкой.

Вот — добровольный плен.

Мутное счастье с осадком

в грязных бокалах измен.

Кто-то грешит на нравы,

кто-то готов судить.

Только вот кто дал право

нам за любовь клеймить?

Тяжесть у них иная,

гложет своя печаль.

Мы их совсем не знаем,

чтобы рубить с плеча.

***

Бесперебойно газеты пишут

о том, что здесь никому неважно.

Я запускаю с высокой крыши

своей мечты самолет бумажный.

Лети отсюда, лети чуть дальше.

Пари над городом белой птицей.

Лети от зависти, злобы, фальши.

И я желаю тебе не сбиться

с пути, который рукой намечен,

достигнуть моря, упасть на пляже

и ждать в песке нашей верной встречи.

Ведь я приду, если карта ляжет.

***

Ветер, словно для инстаграма,

крутит в воздухе снежную взвесь.

«Да, все верно. Во двор и прямо

до угла. Тормозните здесь.»

Расплатившись, на миг замираю

перед тем, как шагнуть в метель.

Выдыхая, иду. Набираю.

Домофон выдает свою трель.

Жду ответа. Вернулся из Трои

Одиссей, путь войны позади.

И надеюсь, что ты мне откроешь:

«Ну, привет. Я ждала. Проходи.»

***

Яркий свет фонаря в лицо.

Словно длится немой допрос,

что закончится злым свинцом,

а потом повезут на мост.

И опустят в мешке в Неву,

отгоняя бродячих псов.

А мешок разойдется по шву,

и блеснет циферблат часов.

Конвоир поглядит с тоской:

«Жаль не взял, хороши часы.»

И поедет во тьме домой.

Дома ждут и жена, и сын.

Он напьется и будет кричать,

будет в грязной тельняшке петь.

И по стенам начнет стучать,

причитая, что сеет смерть.

Это все я придумал здесь —

в темноте, где фонарь в лицо.

Встал. Прошелся, чтоб снова сесть,

зябко кутаясь в пальтецо.

***

Когда он упал на гранит мостовой —