Бесплатный фрагмент - Бесовы следки

I

Всю ночь мерещилась большая чёрная подстреленная птица. Всё пыталась взлететь и не могла. Только беспо­мощно махала крыльями. Татьяне хотелось, чтобы птица непременно улетела. Чувствовала себя этим подранком. И молила — то ли себя, то ли её: — Ну, давай же, лети, ну!

Даже муж Анатолий проснулся и тронул её за плечо.

— Танюш, ты чего?

Но она не ответила, а только досадно отвернулась. И снова эта птица: ещё один рывок, ещё взмах растрепанных крыльев… Над поляной закружились чёрные перья, птица всё-таки взлетела, набрала высоту и уже почти скрылась из виду, но почему-то вернулась обратно, паря в воздухе, над самой её головой. Теперь уже отчетливо было видно, что это король птиц — чёрный дятел. И вдруг… выстрел! Дуплетом! Распластав крылья, птица замерла в полёте, её тень легко опустилась на поднятое к небу лицо Татьяны. Мягкое прикосновение бархатистой глади оперенья, вол­на холода, пробежавшая по крепко сжатым скулам…

Сквозь сон услышала, будто кто-то легко стукнул в ок­но. «Татьяныч!» Что это? Чей голос позвал её сейчас? И кто мог стучать? Они ведь на пятом этаже… Господи! Пря­мо мистика какая-то!

Открыла балконную дверь. В лицо пахнуло талым сне­гом. На улице ни звука. Однако в голове отчетливым эхом все ещё звучало: «Татьяныч!»

Включила свет, взглянула на часы. Пять утра. Прошла на кухню, взяла с подоконника сигареты, закурила. Что же это за чертовщина такая? А может, Федька забил тревогу? Так вроде всё в порядке…

Федька — её домовой. Она любит рассказывать про него своим знакомым. Те изумленно округляют глаза: «Ты, врач, и веришь?!»

Татьяна пропускает это мимо ушей. Федька ей дорог с детства. Это все, что осталось у неё на память от бабули. Та передала ей Федьку в последнюю их встречу, словно пред­чувствовала что… «Я — старая, ему со мной скучно, а тебе ещё послужит…» Научила, чем заманить Федьку в сумку, как выпустить на новом месте, где поставить для него уго­щение да не забыть прошептать трижды простенькое, од­нако весьма важное присловье: «Домовой, домовой! Приходи дружить со мной. Будем вместе жить, будем крепко дружить. Я — тебя, ты меня — любить».

И до того Татьяна часто думала о Федьке, что даже пыта­лась представить, какой он на самом деле: мохнатый, с мягкими, как у кота, лапами, по-собачьи умными глазами и с цепким обезьяньим хвостом. Невидимый Федька, бабулин любимец, служил ей верно. Если Татьяна вдруг за­сыпала, забыв выключить свет, он предупредительно вы­рубал пробки. А однажды спас от пожара. В четыре часа ночи ни с того ни с сего зазвонил будильник. Распахнув дверь на кухню, Татьяна увидела, что металлический диск электроплиты раскален докрасна. Деревянная хлебница, рядом на столе, уже принялась тлеть.

Выключив плитку, она взяла будильник в руки, не веря своим глазам: стрелка звонка стояла на семи.

Муж все её разговоры про Федьку воспринимал с ух­мылкой: мол, чем бы дитя ни тешилось… Но последний случай заставил и его озадаченно почесать в голове. Как-то вечером вся семья тихо-мирно смотрела телевизор. Вдруг в прихожей кто-то запищал. Потом послышались чьи-то лёгкие шажки по линолеумовому полу. Ни кота, ни собаки в квартире не держали. Чертыхаясь, Анатолий пошлёпал в кухню да так и обомлел: настенный шкаф с посудой накренился, вот-вот рухнет. Гвозди отошли от стены сантиметра на четыре. Ещё немного и было бы звону на весь дом. Обласкивая Федьку добрыми слова­ми, Татьяна налила ему в блюдце сливок и поставила около электроплиты. Анатолий только головой покачал, а сам утром первым побежал смотреть, принял ли Федь­ка угощение…

Сколько раз предостерегал их Федька от беды. Вот и этот тревожный стук в окно… Что-то случилось, как пить дать… Только что? А в голове снова прозвучало: «Татья-ныч!!!» Боже мой! Она сразу всё поняла! Так звал ее только Титыч. Несколько часов назад она впервые за четверо су­ток оставила его в больнице одного. Приступ миновал, и он, наконец, успокоился, заснул. Она еле отходила его в этот раз… А дома, скинув плащ и сапоги, рухнула на диван и провалилась в душную глубокую яму.

И вдруг этот стук!.. Надо бежать! Кинула в сумку сига­реты, щёлкнула замком двери. На одном духе пролетела четыре лестничных пролёта. Так и есть! У крыльца уже разворачивалась «скорая». Андрюха, дежурный водитель, распахивая перед ней дверь кабины, выдохнул: «Умер! Михална!» — и хотел ещё что-то добавить, но она ошпари­ла его негодующим взглядом:

— Не каркай! Жми, давай!

А когда неподвижное и такое чужое тело Титыча отне­сли в морг, попросила того же Андрюху отвезти её в лес.

Только-только начал отсчитывать первые дни апрель. На опушках проталины уже обсохли. Грязный снег в низи­нах ноздревато топорщился, стыдливо пуская из-под себя на дорогу мутные ручьи.

В прошлом году в это же время они с Титычем уже во­всю собирали и закатывали в банки берёзовый сок. «Суковица», как называл берёзовый сок Титыч, хранилась в гараже до самой осени… Ах, Титыч, Титыч! Умереть в такую пору! Когда всё, наконец, словно очнувшись от обморока, оживает после нудной и такой постылой зимы… Белые стволы берез пачкали руки. Гладкая берёста холодила ладони. От соприкосновений со стволами плащ забелел известковыми пятнами. И только Титыча больше нет!.. Голова снова наливалась свинцом. Господи! Хоть бы вы­плакаться, что ли! По-бабьи, с причитаниями, с жало­стью к себе… Только чёрта с два! Бабьего, видно, в ней мало, потому и не разродиться душе безутешными слеза­ми, хоть не было в её жизни более истошного горя. Бабу­ля, которую считала она самым близким себе человеком, умерла, когда Татьяна была в плавании. На могилу к ней она не ездила ни разу. Не признавала венков и памятни­ков. Память не в холодных камнях и бумажных цветах… Вот и вышло, что со смертью родного человека она так близко столкнулась впервые. Да, родного, она не огово­рилась, хоть и знала Титыча всего лет пять, не больше. Такое бывает. Ведь истинное родство по духу, а не по крови. Он не был её родственником. Познакомились в поликлинике, на приёме…

— Ну, кто там следующий? — устало заглянула Тать­яна в дверной проём. Терпеть не могла приёмов! Ещё операции ладно… С годами вся эта врачебная практика и вовсе надоела до тошноты. По молодости нравилось чув­ствовать себя хозяйкой, от которой зависят все эти такие беспомощные люди. Из серой массы ноющих и жалую­щихся научилась от скуки выделять тех, с кем общаться было интересно. Даже стала ждать таких встреч и, к уди­влению медсестер, в таких случаях вся расцветала на гла­зах. Правда, случалось это редко. Чаще были дни, пол­ные болотной тоски, когда, позёвывая, то и дело с тос­кой смотрела на часы и мечтала лишь о том, как бы ско­рее облачиться в лесную одежду, вскинуть на плечи рюк­зак и почувствовать под собой упругое сиденье мотоци­кла. Тот, кто видел Татьяну на приёме, не мог предста­вить её в ватных штанах, болотных сапогах, в накинутой на плечи фуфайке. И наоборот, кому приходилось с ней охотиться, не верилось, что эта метко стреляющая и та­кая уверенная в лесу женщина может носить накрахма­ленный халат, туфли на высоком каблуке и пышную вы­сокую причёску. Боже! Скорее бы в лес!

— Больной! Нельзя поживее? — поторопила она чуть замешкавшегося за белоснежной ситцевой ширмой муж­чину.

— Меня вообще-то Титычем все зовут, — донёсся до неё спокойный мужской голос.

— Неужели? — приподняла бровь Татьяна, а сама всё пыталась угадать по голосу, сколько же ему лет. Похоже, около пятидесяти. Взглянула на карточку. Ого! Ошиблась на целых тринадцать лет!

— Ну, раз так, садитесь, Титыч, — и, не скрывая любо­пытства, кивнула на стул, что стоял сбоку от стола.

— Как кличут? Иванов? Петров? Сидоров? — ёрни­чая, улыбнулась она, радуясь тому, что какой бы ни был, а последний на сегодняшний день и впереди выход­ной…

— Так точно, дочка, Сидоров, и звать Иваном, — охот­но откликнувшись на её шутку, отрапортовал он.

— У-у-у-у! Чую военную выправку! В каких войсках служить изволили?

— В ракетно-костыльных, милая, — лукаво прищу­рился он.

— Охрана, что ли?

— Она.

— Стало быть, выстраивали вечером своих «орёликов», ставили перед ними важную государственную задачу по охране объектов народного хозяйства и… погромыхали, родимые.

— Откуда и знаете всё?..

— Хм! — усмехнулась Татьяна, подпёрла щёку кула­ком, с интересом стала разглядывать пожилого человека, диву даваясь, какое у того моложавое лицо. Пепельного цвета волосы лежали волнами, будто только после бани. В продолговатых серых глазах играла улыбка. «Ну и дед! Хоть под божницу сажай! — с удовольствием отметила про себя она. — И юмора, и ума, и достоинства в меру… А ведь редкий человек умеет красиво стареть»…

— На что ж, милейший Иван Титыч, жалуетесь?

— Да косточка на ноге что-то вспухла… Давно беспо­коит. Помоги, дочка, чем можешь. Не любитель я по боль­ницам ходить, да хочется к весне в хорошей форме быть. До леса я сам не свой.

— Неужели?! — Лицо у Татьяны засветилось. В лес ез­дили они с мужем почти каждый день, с марта по ноябрь. Зимний лес Татьяна не воспринимала. Ей, выросшей в южных краях, он казался мёртвым. Застылые деревья, снег — белой простыней, как в покойницкой. Зато летом…

В лесу Татьяна любила ходить одна. Анатолий долго не мог к этому привыкнуть, всё боялся, что она заблудится. Чудак. Как можно заблудиться в лесу? Она никогда не бра­ла с собой компаса, не выискивала дорогу по солнцу или ещё каким приметам. Собьётся с тропки — глянет на вер­хушки сосен и крикнет: «Лес Борович! Куда идти?» Повер­нётся вокруг — глядь: мелькнуло что-то в глазах, будто кто платком махнул. Туда и идёт. Выбьется с грибов — опять к Лесу Боровичу за советом. Не в ту сторону пойдёт — вся об сучья да об ветки обдерётся, спотыкаться начнет. Тут и ёжику понятно — поворачивай обратно.

Охота и рыбалка были любимыми темами её разговора. Как говорится, на ловца и зверь бежит. Лес любит… Зна­чит, родная душа. Это хорошо.

— Работаете ещё? — поинтересовалась Татьяна.

— Нет, на пенсии, четвёртый год уж… Рыбачу, охо­чусь, грибы да ягоды своей хозяйке ношу.

— Счастливый! — с искренней завистью вздохнула Татьяна. Губы Титыча чуть тронула добродушная усмеш­ка.

— Всему свое время. И вы, голубушка, от счастья это­го никуда не денетесь.

— Скорее бы! — вполне серьёзно вырвалось у неё. — Была б моя воля, всю жизнь в лесу жила! — И, совсем не­ожиданно для себя, спросила: — А дробь «тройка» у вас есть?

— А как же!

— Ну, тогда, Титыч, я с вами играю! — радостно потер­ла ладони Татьяна. — Вот вылечу вашу косточку и в благо­дарность потребую, чтобы в лес с собой взяли да по местам своим заветным провели…

— Непременно. Я их в секрете от хороших людей не держу.

Так началось их знакомство. С тех пор в лес они езди­ли втроём, они с мужем и Титыч. Дед, как все карелы, был немногословен. Она в лесу лишних разговоров тоже не любила. Приехав на место, Титыч в двух словах, а ча­ще при помощи жестов объяснял, что к чему, и они рас­ходились.

Только вечером у костра за чаем Титыч неторопливо рассказывал об особенностях каждого болотца, бора, вырубки. Откуда и знал столько… Рядом с ним Татьяна отдыхала. Глаза у Титыча всегда излучали уют, таили в себе улыбку. Даже если охота или рыбалка были вконец неудачными, ни на лице, ни в голосе не появлялось раз­дражения. С ним было приятно и просто молчать. Тать­яне не надо было дважды, как Анатолию, объяснять, по­чему поплавки лучше из берёсты, а не из пенопласта, в каком месте ставить сети, как делать чучела. Иногда Татьяна с удивлением замечала, что даже думают они с Титычем об одном и том же. Раскричится скрипучим го­лосом сойка — «Противная птица!» — мелькнет у неё в голове. «Не люблю соек», — вслух произнесёт Титыч. Или, выйдя на опушку, насквозь пробитую солнцем, ос­тановятся, улыбнутся друг другу. И какие уж тут нужны слова? А Анатолий крутит головой, не понимает: «Что остановились-то? Пошли!» И даже ревновал, то ли вправду, то ли шутливо… На что Татьяна грубовато от­шучивалась: «Уймись, мой милый! Ты рядом с дедом, что племенной жеребец. Куда ему до тебя!»

Про своих жену и детей Титыч почти никогда не рас­сказывал, словно эта сторона жизни меньше всего его вол­новала. Татьяна видела его «супружницу» дважды и с пер­вой же встречи невзлюбила её. Попадется же человеку та­кая!

Анастасия Макаровна была второй женой Титыча. От первой детей у него не было, она погибла в самом нача­ле войны. Анастасия Макаровна была младше деда на целых четырнадцать лет. Он взял её с двумя детьми, а своих так и не завёл.

…Тревожный сигнал машины заставил Татьяну вздрог­нуть. Это Андрей. Ну, парень! Ведь русским языком сказа­ла, чтобы не ждал, уезжал. Пойти отругать да отправить в больницу. Попуток здесь много, и без него доберусь до го­рода к вечеру.

Целый день одна бродила по лесу. Мысли, цепляясь од­на за другую, кружились в медленном хороводе.

С сосновой ветки тяжело взлетел глухарь. По при­вычке дёрнула плечом, как бы скидывая двустволку. И сразу вспомнилось, как ходили с Титычем на глухари­ный ток. Было это год назад, в начале мая. И хоть по ве­черам в воздухе ещё чувствовался запоздалый дерзкий морозец, почки на деревьях уже треснули, дразня зелё­ными язычками. Молодая трава настырно пробивалась сквозь колючую щетину прошлогодних бобылок. Всё вокруг жило и дышало, выбирая из недр земли чудо­творную силу.

В ожидании рассвета три часа сидели они у костра. Анатолий прикорнул на куче валежника. Они с Титычем тихонько беседовали.

— Дед, откуда у тебя такой нож классный? — спросила Татьяна, разглядывая шедевр ручной работы.

— С войны храню. У немца отобрал.

— А ты что, воевал?

— А как же?

— Почему ж тогда льготами участника не пользуешь­ся?

— А на что они мне? Чай, не инвалид, ещё сила в ру­ках-ногах есть… Это супружница моя всякий раз этим удо­стоверением трясёт, когда тряпку какую дефицитную до­стать хочет. По мне эти бумажки — были, не были… А вот нож добротный, ты это верно подметила. Уж столько лет служит… Нравится? — Она кивнула. — Тогда дарю. Держи!

— Что ты, Титыч! — замахала руками Татьяна. — Ни в коем разе! Такое не дарят…

— Так не кому-нибудь, а тебе…

И обоим вдруг почему-то стало неловко. Первой на­шлась Татьяна.

— Ну, уж нет, Титыч, что ни говори, а нож при тебе должен быть. Я на этот счёт суеверная.

Он пожал плечами. А Татьяна, чтобы отойти от этой не­ловкой темы, с нарочитой таинственностью в голосе про­шептала:

— Вот скажи, Титыч, ты в колдовство веришь? Давно тебя об этом спросить хотела…

— А как же? — ничуть не смутился он. — У моей суп­ружницы в заброшенной деревне тётка живёт, уж девяносто три стукнуло, а по сей день к ней народ валом валит. Потеря­лась корова — мигом определит, где искать. Из людей про­падет кто — опять скажет: жив ли, мёртв, когда и что с ним случилось. Или вот местечко Бесов Нос взять… Охотники, ягодники, грибники блудят там по- страшному. И со мной случалось. Как-то раз целые сутки из лесу выбраться не мог. Полный день идёшь, идёшь, глядь — опять на том же месте. Не иначе как бес водил. С тех проклятых пор и не бывал там боле. А мужики и вовсе жуткие вещи рассказы­вали. Двое грибников вот так же, как я, заплутали и к но­чи наткнулись на охотничий домик. Оторопели поначалу, зная, что никакой избушки в этих местах отродясь не бы­вало. Но вымокли все, делать нечего — решили заноче­вать, переждать непогоду. А за полночь принялся с ними бес шутки шутить. Только на лавки улеглись — давай он их на пол сбрасывать. То одного, то другого… Потом стал брёвна на стенах, как карандаши в коробке, перебирать, вокруг избы бегать, дверью хлопать… Короче, изгалялся, как мог, аж поседели мужики за ночь… С первыми лучами солнца выбрались из этой западни да бежать без оглядки… А сколько рыбаков там потонуло, сколько археологов про­пало…

— А археологи-то здесь при чём?

— Выбитые на скалах рисунки изучали. И вот что див­но: несколько тысячелетий назад, сказывают, были они вырублены на камнях — рыбы, птицы, люди, животные, — а сохранились по сей день. Нынешние мастаки сподобят­ся выдолбить рядом с древними рисунками матерные сло­ва — смотришь: через год, другой смыло водой все начис­то. Вот что это, а?

Татьяна молчала. Да Титыч и не ждал от неё ответа. Снял с костра кипящую в котелке воду, бросил в неё ка­ких-то трав, помешал их оструганной палочкой, а когда отвар настоялся, налил Татьяне в кружку.

— Попей чайку, взбодрись, а то уж заморочил тебе го­лову своими байками…

— Что ты, Титыч! Ты не смотри, я хоть и врач, а во всё это верю. Подумать только, сколько в этих местах загадоч­ного! Еще про Муромский монастырь слышала…

— Есть такой. Недалече от бесовых следков… Свожу тебя как-нибудь туда, если хочешь. Поизгажены места святые нынче, но всё ж стоят храмы. Без окон, без дверей, без колоколов… а стоят. Упреком нам, грешным. Пред­ставь только, полтысячи лет… Каково, а?!

Хоть и слышала обо всём этом Татьяна и раньше, но сейчас воспринимала как внове. Сам голос Титыча, спо­койный, ровный, как шум сосен, ласкал слух ненавязчи­вой умиротворяющей музыкой.

— …Основатель монастыря чудотворцем был. Прибыл он в наши места из Новгорода, по сну вещему… И прожил, сказывают, аж до ста пяти лет. Деревянная церквушка, ка­кую он первым делом соорудил и освятил, долгое время ещё людей исцеляла…

— Скажи, дед, а в Бога ты веруешь? — Почему-то раньше этот вопрос не приходил ей в голову. — Только че­стно скажи, для меня это очень важно, понимаешь?

Титыч ответил не сразу, задумчиво шевелил угли в ко­стре.

— Вера, Татьяныч, ещё никому не вредила. Крещёный я. В церкви, правда, не бываю, потому как нет у нас её… А икону в доме храню и заповеди Господни уважаю. Сама подумай: коли Творца нету, откуда тогда всё сущее взя­лось?

— Вот те раз, дед, а ведь никогда не говорил…

— А ты и не спрашивала. О вере, Татьяныч, на каждом углу не кричат. Это дело душевное, тонкое… За веру, Тать­яныч, в былые времена люди себя живьём сжигали. Ты, поди, про «гари» староверов читала… Так ведь это всё, считай, в наших местах происходило.

Татьяна закрыла глаза, прислонилась головой к тёпло­му стволу старой щербатой сосны. Представить трудно, а ведь было…

В домашней библиотеке отца хранилась большая кол­лекция исторических книг, от которых в детстве её было не оторвать. Таинственная Выгореция представлялась ей тогда второй Атлантидой. Тем более, что Карелия на воен­ной карте отца казалась так далеко, почти у Полярного круга. Разве могла она тогда подумать, что когда-нибудь именно сюда и забросит её шальная судьба?

А Титыч уже тронул её за плечо:

— На ток пора. Буди Анатолия. Скоро светать начнет.

Побросал в костёр легкий мусор, засыпал угли песком, проворно вскинул за плечи рюкзак и первым нырнул в темноту.

Километра через два остановились. Над деревьями уже высвечивались предрассветные блики. Титыч замер, прислушался и легонько приобнял её за плечи: «Слышишь?» Но она уже ничего не хотела слышать, её вдруг обдало вол­ной несказанной нежности. Страшно захотелось погла­дить глубокую улыбчатую складочку на щеке Титыча и прижаться губами к ямочке на твёрдом подбородке. Только разве можно?! Не-е-ет! Ни в коем разе!

Где-то у кромки болота — теперь и она различила — раздалось громкое пощёлкивание. Вот оно всё чаще, всё азартнее. Глухарь словно поддразнивал их. Потом донёсся и вовсе странный звук, будто кто скоблил ножом по сухо­му дереву. Титыч успел сделать три скользящих шага и снова застыл, как вкопанный. Такими вот перебежками подобрались они ближе к сосне, на ветке которой важно восседал лесной красавец. Титыч сделал ей знак рукой: ни шагу дальше, можно спугнуть. Стал целиться. Вот упрямое цоканье повторилось снова. Глухарь распушил хвост, вы­гнул крылья, стал расхаживать по ветке. Гортанное щёлка­нье становилось всё звонче, всё быстрее. Глухарь отре­шённо тряс головой, пшикал, шипел от избытка чувств. «Ну!» — нетерпеливо про себя скомандовала Татьяна и тут же вздрогнула от выстрела, который потряс всё вокруг. Ог­ромная птица, ломая сучья и ветки, шумно шлёпнулась на землю. Лес замер, потрясённый. И у неё почему-то заще­мило в груди.

Титыч не спеша подошёл к дереву, поднял за лапы до­бычу. Глаза его светились каким-то незнакомым ей доселе светом. И не понять было: от радости или от сожаления.

Но вот он достал из рюкзака клеёнчатый мешок, акку­ратно уложил в него птицу.

— Ну, Татьяныч, один есть. Теперь дело за тобой. Не оплошай.

Однако, как ни странно, азарт охоты у неё почему-то прошел. И сколько ни заставляла себя, справиться с на­строением не могла. Подстрелить ещё одного глухаря ни ей, ни Анатолию больше не удалось. Титыч подарил им своего.

— Что ты, дед?! А что супружница тебе на это скажет? Он перевёл взгляд на верхушки деревьев.

— В лесу, Татьяныч, всякие вожжи меж стволов пута­ются…

От добрых воспоминаний этих стало как будто легче. Так легко становилось ей всегда после разговора или похо­да в лес с дедом. А может, душа его и вправду сейчас незри­мо витала где-то рядом…

Поёжилась. Вечерний морозец уже давал о себе знать. Надо как-то добираться до дому, а то муж чего доброго кинется в розыск. Только этого ей ещё и не хватало.

Вышла на дорогу. И увидела невдалеке горящие под­фарники какой-то машины. Значит, повезло. А может, сломался кто? Подошла ближе и глазам своим не повери­ла: «Скорая»! Андрей!!!

— Ты что, сумасшедший, весь день машину здесь дер­жал?! — с ходу накинулась на парня.

— Что вы, Михална! Минут десять, как подъехал, чест­ное слово! Садитесь, а то ведь промёрзли, небось…

Села в тёплую кабину и снова вся ушла в свои мысли.

Эх, дед! Если бы не та злосчастная медвежья охота. А ведь это я подбила тебя на неё! Ты долго не соглашался: «Медведь, Татьяныч, он ведь как человек. Грешно убивать его забавы ради… Валил я в юности медведя. В семье стар­шим был и пятеро мал мала меньше. Отца в лагеря сосла­ли, мы с голоду пухли… Но после того зарёкся». Так ведь разве её убедишь?! Вошла блажь в голову: «Ну, дед, ми­ленький, ну уважь! Чего только в жизни не перевидала, а вот на медведя ходить не довелось!»

Уговорила-таки. Закрутилось чёртово колесо. А у са­мой за день до охоты спину прихватило. Сдвинулся меж­позвоночный диск. Аукнулась спортивная травма. Анато­лия отпускала тогда одного с большой завистью. А как вернулся, взглянула на него, и заледенело в груди:

— Что с Титычем?!

— Охотоведа убил?!! По ошибке.

— Где он?

— В больнице сейчас. Пытался на себя руки наложить. Представив всё, что произошло в ту ночь в корбах, за­мычала и уткнулась в подушку и вскрикнула от дикого прострела в позвоночнике. Вот оно, отмщенье! Это она, одна она виновата во всём! Вот уж точно бес попутал… А теперь и не встать, и не помочь! Не сбегать к нему! Вот она, карма! За все грехи разом! И это ещё только цветочки, ягодки — впереди!

Подробности узнала только на следующий день. Та ночь была промозглой, ветреной. Зверь к подтухшей тре­бухе не подходил. Принялся моросить дождь. Шумели и поскрипывали деревья. Изрядно продрогнув, охотовед, давнишний приятель и родственник Титыча, крикнул напарнику, что сидел неподалеку: мол, что уж там, пошли, видать удачи не будет. Вышли на овсы, забыв дать Титычу знак фонарём, как это полагалось по всем правилам охо­ты. Не спеша двинулись к нему навстречу, по пути накло­няясь за крупным стручком случайно попавшего гороха. А Титыч тем временем прислушивался к каждому шороху, к каждому звуку в ожидании зверя. Среди охотников слыл он самым метким, бил птицу на взлёте без промаха. Да и зверя завалить чаще всего удавалось именно ему. Ни сном ни духом не ведая о помыслах приятелей, Титыч, заметив на обочине поля два тёмных движущихся к нему пятна, выстрелил. Но медведи не шарахнулись в сторону, как это обычно бывает в таких случаях, и вместо звериного рёва до него донесся испуганный человеческий крик. Не помня себя, Титыч бросился к злосчастному месту. Последнее, что он услышал от друга, было: «Убил ты меня, Ваня! Ведь убил!» И обвис у Титыча на руках. Пуля, войдя в плечо, прошила туловище насквозь. Не будь рядом мужиков, за­стрелился бы дед, не сходя с места, да те успели выбить из рук ружьё в тот самый момент, когда он взвёл курок.

По дороге в больницу деда хватил инфаркт. Вот уж правда: нет худа без добра. Только это и помогло ему осво­бодиться от навязчивой идеи покончить с собой. И хоть по-прежнему он ни с кем не разговаривал, при виде её ду­шой чуть отходил.

— Дед, ты моих грибков хочешь? — по-детски картавя, спрашивала она. Он кивал, боясь обидеть. И она, счастли­вая, тащила к нему в палату и грибки, и холодец, и сырни­ки с изюмом, не переставая лопотать что-то пустое, но ми­лое ломаным детским говорком. Знала: Титычу это очень нравится, иначе не называл бы её в такие минуты нежно и ласково «Таточка». Анатолия же это просто бесило: «Кон­чай, Татьяна, выделываться! Не пятилетняя!» Несчастный! Какое ей было дело до него, если Титычу нравилось?!

— Дед, милый! Когда ты у меня на ноги-то вста­нешь? — нежно водя пальцем по его исхудавшему лицу, спрашивала она.

— Берёзового бы сока — мигом силы бы набрал…

И она молила, чтобы скорее пришла весна.

К Женскому дню Титыча отпустили домой отдохнуть от больничных процедур. Поборов неприязнь к его суп­ружнице, Татьяна уговорила Анатолия навестить деда в праздник.

Дом Титыча был добротным, с большими, но почему-то уж больно печальными окнами. Снаружи и внутри его чувствовался свойственный деду порядок, подобранность. Однако вспомнились грустно оброненные дедовы слова: «Своими руками этот дом строил, сколько уж лет в нём живу, а будто всё здесь не моё. Бывает же так, Татьяныч?»

В доме было шумно. Как принялась объяснять супруж­ница, нагрянули сыновья с жёнами да детьми, сват со сватьей, брат из Питера, племянница с мужем… Гре­мела музыка, пищала ребятня. Курили тут же, не утружда­ясь выйти на улицу. Титыч лежал на кухне, на кушетке, ук­рывшись поверх одежды стареньким пледом. То и дело зычно ухала дверь, впуская и выпуская подвыпивших гос­тей.

Чувствуя, как начинает заводиться, она по привычке стала сама успокаивать себя: «Не лезь со своим уставом в чу­жой монастырь. Не думай, от этого деду легче не будет. Ведь знаешь, чем твоя «помощь» деду может обернуться…». А саму уже понесло.

— Анастасия Макаровна! С праздником, конечно, только уж больно шумно у вас здесь для больного. Нельзя ли закончить пиршество? Ему покой и тишина нужны, по­нимаете? Я ведь вас предупреждала.

Та капризно скривила губы.

— Что ж вы с порога-то с выговором? Я ведь постарше вас малость… К тому же у себя дома… Дети, внуки пришли поздравить… Куда денешься? Праздник ведь! Лучше бы к столу присели, водочкой угостились, пирожка моего отве­дали…

А у самой лицо от спиртного раскраснелось, плюнь — зашипит. А глаза так и норовят ужалить.

Татьяна взглянула на деда — тот лишь растерянно улы­бался. Тут же осадила себя: не кипятись, девка, не наломай дров. Взяла себя в руки, пододвинула табурет к кушетке.

Из гостиной донеслись хмельные выкрики:

— Михална! Зайдите, не побрезгуйте компанией. У нас, конечно, ничего особого, но гостям всегда рады…

Татьяна нехотя поднялась, заглянула в дверной проём, раздвигая головой бахрому из тряпошных тампончиков.

— За приглашение спасибо, но я, извините, не в гости пришла, больного навестить… Шумно у вас тут, а Иван Титыч только после больницы…

За столом зашевелились, завставали. Анастасия Мака­ровна, поджав губы, молча стояла в дверях. На лице её бы­ло написано: я, мол, ни при чем. Нашлось кому командо­вать…

Лысоватый мужчина с плотным сытеньким брюшком, очень похожий на хозяйку, оценивающе взглянул на Татьяну и цинично бросил:

— Ну, что ж, опекунша твоя, Титыч, женщина стоя­щая, такой можно не только дом, всё отказать… — и, саль­но хохотнув, направился к выходу.

Впервые за всю свою жизнь Татьяна не нашлась, что ответить. С мольбой взглянула на Титыча. Но тот отвёл взгляд.

— Ну, ну, дядя Коль, хватит ерунду городить! — обла­горазумил насмешника племянник и под руку вывел на улицу.

Татьяна плохо помнила, что было дальше, как раскла­нялась с супружницей, кивнула гостям, что толпились во дворе…

А на другое утро на пятиминутке доложили: «Сидоров Иван Титыч в реанимации. Повторный инфаркт».

Боже! Завыть бы по-волчьи! Почему человек не может умереть тогда, когда хочет?! Была б на то её воля, она бы сделала это сейчас!..

Яркий свет встречных машин слепил глаза. Казалось, иная вот-вот наскочит на них, раздавит в лепёшку. С зами­рающим сердцем следила за стремительно летящими пря­мо на них огнями фар и, искушая судьбу, молила: «Ну!!!» Но машины с издевательским визгом проскакивали ми­мо… А ведь стоит чуть-чуть крутануть руль влево…

Взглянула на Андрея. Что это я?! Парень-то при чём? Не женат ещё… Уймись! Долго ли до греха! Вспомни, бабуля не раз говорила: самоубийц не приемлет ни земля, ни не­бо.

Прикрыла глаза, запрокинула голову. Ехать бы вот так всю жизнь… И чтобы никогда не кончалась дорога, нико­гда не замолкал мотор… И никаких остановок, никаких возвращений назад, даже на секунду, даже в мыслях! Да­же… во сне! Ехать вперед! Днями, годами, тысячелетиями! Ехать и созерцать все: от холодных первобытных пещер до адовых старообрядческих «гарей», от сумятицы сегодняш­них дней до… Хм! Размечталась, в детство впала! Да ещё с какими запросами… Посягнула на роль самого Господа Бога! Созерцать ей, видите ли, захотелось… Всё! Всё! Не хочу больше думать ни о чем! Устала… Боже! Как я устала!..

На щеку, наконец, выкатилась горячая вымученная слеза.

Пойти на похороны не могла, это было выше её сил. Анатолий — другое дело. Помощь мужская нужна. А ей прилюдный спектакль этот ни к чему.

Проститься с дедом она зашла вечером, накануне похо­рон. Найда, старая охотничья собака с обвислым животом, виляя задом и поскуливая, выскочила к ней и, от избытка чувств, принялась тереться линялым боком об её ноги. И тут же на крыльце появилась дедова супружница с поску­ливаниями почище Найдиного.

— Горе-то какое, Миха-а-лна! Осиротели мы, Госпо-ди-и-и! Кормилец-то на-а-ш! Как мы теперь без него-о-о?!

«Кормилец-то — это точно, — неприязненно подумала Татьяна. — А вот плачешь ты не по нему, а по себе. Хотя не слёзы это, притворство чистой воды!» И хоть вслух ничего не сказала, та почувствовала, примолкла.

Господи! Дай мне терпенья, не дай сорваться в день та­кой! Грешно при покойном счёты сводить… Боже ты милостливый! Научи, как быть?! Что, как не могу я притво­ряться? Никогда бы не переступила порог этого дома, ес­ли бы, если бы… Помоги, Господи! Дай хоть минуту по­быть с ним вдвоём без этих придирчивых и так ненавидя­щих её глаз!

Но чем больше просила она Бога, тем сильнее бунтова­ло всё её нутро. Казалось, что дом дышит на неё холо­дом, фальшью и злобой. Но ватные ноги упрямо поднима­лись по ступенькам.

Гроб стоял в широких, выкрашенных финской крас­кой сенях. Вокруг толпились какие-то чужие никчёмные старухи в чёрных платках. Одна из них истошно голоси­ла.

Этого еще только не хватало!!!

«В доме, конечно, для него места нет!» — всё снова взо­рвалось в Татьяне. Здравым рассудком понимала, почему гроб поставили в холод, но с собой было уже не справить­ся. Все раздражало: и порядок стерильный, не для души, показухи ради, и пироги румяные, что в глотку не полезут. Только бы выдержать, только бы не выкинуть чего на сплетни да пересуды. Ей-то на всех плевать, да разве мож­но осквернить память о самом дорогом человеке какими-то ничтожными дрязгами!

Титыч лежал при параде. Таким Татьяна и не видела его никогда. От светло-серого костюма разило нафталином. В изголовье две свечи. Руки сложены на груди самым неестественным образом. Над мёртвым что хочешь вытво­ряй — не поспорит.

Подошла ближе. Перед ней расступились, освобождая место у гроба. Хотелось побыть с дедом вдвоём. И словно внимая её молитвам, люди потянулись из сеней в дом. Ос­тавшись с покойным наедине, Татьяна поцеловала его в холодный лоб и прошептала:

— Что же ты, дед? А?!

Пламя свечи испуганно качнулось в сторону. От тепла ли сжалась и поползла вверх высохшая кожа, только брови у Титыча стали медленно подниматься, словно он хотел развести руками, мол, прости, Татьяныч, так уж вышло… Даже почудилось, что Титыч дышит и то, что именуется душой, вдруг снова на миг вселилось в остывшее тело, что­бы проститься с ней по-человечески. И от этого стало как-то легче… Не могло быть такого, чтобы он не слышал её сейчас! Дед! Милый! Как ты мне нужен!!!

Снова почудилось просветленье в застылых чертах та­кого родного ей лица. И голова её бессильно упала на грудь.

На какой-то миг Татьяна даже забылась и, наверное, сидела бы так всю ночь, но в дверь высунулась супружни­ца.

— Пройди в дом-то, Михална, помяни деда моего, царство ему небесное!

— Помянуть-то помяну, только здесь, рядом с покой­ным, с вашего позволения…

Анастасия Макаровна вынесла ей стопку со спиртным и что-то на тарелке. Одним махом опрокинув рюмку в рот, как это делают заправские мужики, Татьяна прижала ку­лак к губам и отстранила рукой закуску. А внутри так всё и передернулось от недоброго взгляда хозяйки.

— Что пирожком-то брезгуете? — натянуто улыбну­лась та, неестественно втянув в себя и без того короткую рябую шею. Размытые, почти бесцветные глаза её сузи­лись до предела и превратились в острые буравчики. Вот-вот уколют… У, ведьма!

Слегка хлопнув обитой дерматином дверью, супружни­ца вместе с тарелкой исчезла в кухне.

Со стены, лязгнув, упал охотничий нож. Татьяна вздрогнула от неожиданности, нерешительно подняла его, погладила лосиную шерсть кожуха, прижала к щеке и по­весила обратно. Дед в лесу без этого ножа не обходился. «Вот умру я, — однажды в больнице невесело пошутил он, — нож этот, ружьё и дом отцовский тебе откажу. Я уж об этом своей супружнице сказал…» — «Я тебе умру! — при­грозила она тогда ему. — Вот язык-то без костей! Трёкает не дело!.. Что ж, я зря семь лет медицине училась? На кой ляд она мне сдалась, если любимого деда не уберегу!» Не уберегла!!! Ах, Титыч! Милый мой дед! Как же это я так, а?

Вспомнилось, как Титыч брал их с мужем на отцовскую вотчину порыбачить, поохотиться, ягод побрать.

Отцовский дом Титыча стоял на самом берегу лесного озерка в одной из заброшенных карельских деревень. И сохранился лишь по той причине, что использовался под ночлег приезжими рыбаками да охотниками. До той без­людной деревушки, в глуши соснового бора, добраться можно было только мотоциклом или вездеходом, потому как на дороге той сам чёрт ногу сломит. А деревня — сказ­ка! Вдоль песчаной дороги берёзы, осины, клёны… Ягоды на смородиновых кустах, что прячутся среди крапивы, бурьяна, иван-чая, как вишни. Только попробуй доберись до них… Ядреные заросли, пожалуй, и верхового укроют с головой.

Сам дом срублен был основательно. Половицы в сенях из широченных плах. Где только и брали такие?! Русская печь, что занимала четверть избы, до сих пор топилась ис­правно. И даже в заколоченных ставнями окнах стекла в рамах уцелели. Из мебели сохранились, правда, только лавки да стол. Из посуды миски и чайник. Дед укладывал­ся спать на печку, они с Анатолием на пол. Среди ночи дед, бывало, не раз подойдёт к ней и подоткнёт под сенной матрас ста­ренькое одеяло, чтобы ей ненароком не надуло в спину. И от этих его заботливых прикосновений по всему телу раз­ливалась сладостная нега… Эх, де-е-д!

А в сенях уже снова стал собираться народ.

— Кто это? — донесся до неё чей-то любопытный шёпот. — Дочка, что ли?

— Не-е-е, докторша, которая лечила…

— А чего это она так долго возле него сидит?

— Кто её знает…

Татьяна поняла, что время уходить. Тяжело поднялась, отозвала хозяйку в сторону.

— Анастасия Макаровна, не разрешите ли на память взять? — и кивком головы указала на нож, что висел на стене.

Та замялась.

— Э… дык… как дети решат… — И вдруг усмехну­лась: — Сыновей двое. Им, поди, нужнее. Так что… не зн-а-ю. — А в бегающих глазах так и читалось: «Теперь уж не дед, а я буду решать, и вряд ли тебе здесь светит что, голубушка».

— Ясно! — выдохнула Татьяна. И, не прощаясь, вышла на крыльцо. Хотелось скорее глотнуть свежего воздуха. Горло сдавило так, словно перехватили его потными цеп­кими руками. Найда опять уткнулась носом ей в колени. А ей вдруг смертельно захотелось спать. Захотелось так, что стало подташнивать. Боже! Скорее бы коснуться головой подушки. Что это с ней? Только бы не упасть… Вот и их подъезд. Чёрт побери! Ей не подняться на пятый этаж… Неужели так опьянела с одной стопки? Все плывёт перед глазами!.. Ступеньки слились в одну серую ленту. Титыч! Милый! Я ведь так и не успела отвезти тебя на рыбалку. А ты просил тогда, в больнице… «Возьми меня, Татьяныч, с собой на рыбалку, ладно? Хоть пользы от меня теперь ни­какой, понимаю, да больно хочется ещё хоть раз на воду посмотреть…» «Дед! Милый! О чём разговор! Будь я — не я, если не отвезу тебя на озеро! Идти не сможешь — на ру­ках понесу. Вот увидишь! Провалиться мне на этом мес­те!..»

Не провалилась!!! А его больше нет! Вот она, чёрная подстреленная птица… И снова в памяти, надрывая пос­ледние нервы, далеким эхом прозвучал родной голос: «Татьяныч!!!» Жуткое эхо это беспомощно металось внут­ри пятиэтажного каменного колодца, испуганно отскаки­вая от наглухо закрытых дверей: «Татьяныч!», «Татья­ныч!», «Татьяныч!», пока, наконец, колокольчик дверного звонка не прервал этот, полный отчаяния, то ли крик, то ли шёпот.

II

Наутро вставать не хотелось. Болела голова, болела как-то необычно нудно. Даже трудно было открыть глаза… Боже! Что это?! Потёрла руками веки. Что за чертовщина?! Маришка!!! Доченька!!!

— Ну что ты, мам, так кричишь? — сонно отозвалась с постели та.

— У нас в комнате свет включён?

— Да-а… А что, выключить? Ты ещё спать будешь? Но Татьяна не ответила. Только бы не напугать всех… Слышала, как моется в ванной Анатолий, как пыхтит на кухне чайник, как позёвывает и потягивается на кро­вати Маришка… А перед глазами ничего, кроме чёрной стены!

Снова сомкнула веки. Воображение вырисовы­вало привычные картины домашней обстановки. Сразу за диваном книжная полка, что отделяет Маришкин уго­лок в их тесной однокомнатной квартире. Справа у стены сервант, в который удачно вписался телевизор. Над две­рью, что ведёт в кухню, причудливо выкроенный ею зана­вес. В самом углу шкаф. Рядом кресло-кровать и журналь­ный столик на колёсиках, который они раскладывают и накрывают, когда приходят гости.

Дотронулась рукой до стены, погладила пальцем ворс ковра. Дотянулась до ночника, включила, надеясь увидеть вспышку света. Ничего подобного!.. Словно бросили в чёрный колодец и закрыли сверху плотной крышкой…

От ужаса на голове стало стягивать кожу, будто кто за­плетал ей волосы в тугие косички. Снова вспомнился сон и чёрный дятел… Спокойно, Татьяна! Спокойно! Сейчас всё пройдет. Бывает же временная потеря зрения на фоне нервного потрясения. Бывает же такое, ну, ведь бывает!

— Вставай, Татьяна, вставай, на работу опоздаешь! — Это мимо прошёл Анатолий. Сейчас будет одеваться. А вот проскочила в ванную Маришка…

— Тебе что, сегодня во вторую? — не унимался муж. — Что молчишь-то? Уставилась, видите ли, в одну точку и мечтает с утра пораньше… Титыч, конечно, святой чело­век, жаль старика, но ведь нужно же себя как-то в руках держать… Неужели Макаровна так расщедрилась, наугощала?

— Толя, подойди сюда, закрой дверь в кухню, сядь…

Тот послушно присел на краешек дивана.

— Говоришь таким голосом, словно в наследство тебе невесть какую сумму отвалили и ты не знаешь, что с ней делать…

По голосу чувствовала, что он ехидно улыбается. Иди­от!!! А перед глазами всё та же стена. Чёрная, глухая, невы­носимая!

— Я ничего не вижу, понимаешь? Ослепла! Полно­стью! Маришке пока ничего не говори, пусть спокойно уйдёт в школу… Я вчера выпила только одну стопку… Так что оставь свои дурацкие шуточки! Мне просто было пло­хо… Уже вчера было плохо, слышишь?

Он молчал. Она близко ощущала его тревожное дыха­ние.

— Ты что, серьёзно? — взял её за руку.

— Неужели похоже, что я шучу?! — раздраженно вы­рвала она руку.

Вошла Маришка.

— Чего вы тут шепчетесь?

— Мама плохо себя чувствует… Ты давай кушай да иди в школу.

— Мам, ты чего? — наклонилась к ней Маришка. Тать­яна закрыла глаза. Нежные губы дочери коснулись её ще­ки. — У тебя голова болит?

— Да, иди, доченька, я посплю. — И отвернулась ли­цом к стене. Маришка игриво пощекотала кончиком косы ей под носом. Как приятно пахнут её волосы! Птенчик мой… Ей ведь ещё только двенадцать… Случись что с ней… А впрочем, что я нюни-то распустила раньше време­ни? Нужно немедленно вызвать «Скорую». Пусть отвезут в больницу, сделают снимки, вызовут Сергея Петровича… Он толковый мужик, хоть и любит выпить. Если что серьёезное, пусть отправляют в Ленинград спецрейсом, там, в институте, есть неплохие нейрохирурги…

Ах, дед! Ах, Титыч! Что же ты со мною сделал? Вот она, чёрная тень, закрывшая лицо… А ведь раньше никогда не верила в сны, считала их бредовой прихотью бездельни­ков.

Снова открыла глаза, и снова натолкнулась на стойкую черноту. Горько застонала и в ярости взмахнула руками, словно хотела разорвать тёмную пелену. Но голо­ва бессильно откинулась на подушку. Из открытых неви­дящих глаз медленно выкатились слёзы.

Институт нейрохирургии имени Поленова, где валя­лась Татьяна уже третий месяц, славился своей доброй ре­путацией по всей стране. Однако профессора и пригла­шённые консультанты, изучая снимки и результаты ана­лизов, в недоумении разводили руками. Зрение не возвра­щалось. А ведь ничего не болело, не беспокоило. Мучи­лась только от досады. Сама врач, она никогда не предпо­лагала, что медицина может быть столь бессильна.

В палате, кроме неё, были ещё трое. Молоденькая де­вушка из Барнаула, Ларочка, с подозрением на эпилепсию, жен­щина лет тридцати с очень приятным голосом и, судя по всему, с такой же привлекательной внешностью да ещё одна пожилая дама, обследуемая на опухоль головного мозга. Коренная ленинградка, она держалась очень важ­но. С гордостью рассказывала о том, что всю жизнь не работала, муж её очень ценил и уважал. Татьяна не смог­ла сдержать усмешки. Надо же! А тут не везёт всю жизнь!

Четвёртый раз замужем, а всё вкалывать приходится, хо­тя тоже не из тех, кого не ценят…

Обстановка в палате, несмотря на разницу в возрасте её обитателей, была неплохая. Сохраняя и в этом плачевном своём положении иронию, Татьяна, хохмы ради, называла себя «подслушивающим устройством КГБ». Уши неволь­но и теперь уже более обостренно ловили всё, что твори­лось вокруг: каждый вздох, каждый скрип, каждое слово… Никогда не была любопытной, всегда считала это ниже своего достоинства, однако нынче это качество, возмож­но, оставалось единственным проявлением интереса к жизни.

К Марии Александровне то и дело приходил кто-ни­будь из родственников, словно они договорились не оста­влять её одну со своими нелёгкими мыслями ни на минуту. Всё время забавляли её разговорами о внуках, соседях, племянниках… Приносили фрукты, овощи, сладкое и обязательно что-нибудь горячее в термосе. Больничного Мария Александровна не ела. Такое внимание к себе род­ственников умиляло её. Татьяна же поражалась. Ей видеть никого не хотелось. Ну, разве что дочь…

Ларочка, несмотря на свои восемнадцать лет, была на­столько наивной, что мыслила, как Маришка. Татьяна с удовольствием слушала её веселую болтовню. А по ночам у девушки случались приступы, которые приводили в ужас женщин. Татьяна, не поднимаясь с кровати, давала им ценные указания: «Прижмите к постели руки и ноги! Всуньте в рот полотен­це! Положите на лоб мокрую пелёнку!»

Третья их соседка по палате, Людмила, была на первой группе инвалидности и приезжала в институт регулярно на выкачку жидкости, что скапливалась в задней части лево­го полушария головного мозга. По словам Ларочки, при­пухлость эта нисколько не портила женщину. Она так ис­кусно обвязывала голову косынкой, что казалось: у нее под платком пышная прическа. Привыкшая к своим бе­дам, Людмила и в больнице жила полной жизнью, с готов­ностью откликалась на ухаживания молодого грузина по имени Важо. Заглядывая к ним в палату, Важо сыпал шут­ками и анекдотами, словно находился не в нейрохирур­гии, а в санатории. И, казалось, совсем не думал о пред­стоящей операции на мозге.

Людмила появлялась в палате редко, и поэтому все раз­говоры крутились только вокруг её любовных приключе­ний. Мария Александровна в открытую Людмилу не осуж­дала, но чувствовалось, что в глубине души она чисто по-женски завидует этой молодой паре. Ларочка же, наоборот, восхищалась этим необычным романом и вечерами шеп­талась с Людмилой в коридоре, выспрашивая все подроб­ности их взаимоотношений.

Татьяна принимала всё как должное. Молодец девчон­ка! Если бы не эта слепота, она тоже бы нашла себе нема­ло развлечений. Да куда тут денешься, если даже до туале­та поводырь нужен. Раньше, болея, она могла читать, пи­сать, вязать, смотреть телевизор. Теперь оставалось од­но — слушать. Обрисовывая от безделья внешний облик соседей по палате, посетителей, медработников, она заба­влялась, убеждаясь со слов других, что всё совпадает. Од­нако всё чаще собственная беспомощность начинала про­сто бесить. Она резко садилась на кровати, до крови куса­ла губы и в ярости трясла головой, словно пыталась сбро­сить с глаз ненавистную чёрную повязку. Нет, дьявол не мог придумать для нее кары изощренней!

Раздумывая над смыслом бренной жизни нашей, а уж теперь-то на это времени у неё было предостаточно, всё больше склонялась к мысли о существовании каких-то сил, которые предопределяют человеческое бытие. Ведь есть что-то, что ставит в зависимость от времени рожде­ния каждого человека его судьбу и характер. Вот она, на­пример, Весы, рожденные в год Кота. Ей прочитали в га­зете «Натали» гороскоп — она прямо обомлела: ни слова ни прибавишь, ни убавишь! Будто кто её по косточкам разбирал…

В гаданье не то чтобы верила, но и не отмахивалась. Га­дали ей в жизни трижды и, что самое странное, каждый раз называли одну и ту же дату смерти…

И вдруг вся заледенела, пошла липким потом, который струйками начал стекать с лица, живота, лодыжек… Ей же тридцать восемь в декабре, через полгода! Господи, как же она забыла об этом?! Всё время держала в голове, а тут забыла… Почему только сейчас ей это вспомнилось? Пря­мо мистика какая-то, не иначе.

В Воронеже возле базара часто останавливались на по­стой цыгане. Нельзя сказать, что это было по душе мест­ным жителям, особенно тем, кто торговал на рынке, да что поделаешь? Народец этот — точно саранча: нагрянет — не спросит, законы им не писаны, к недобрым взглядам они привычны — этакие мелочи их не щекочут. И вот уже рас­кинуты латаные палатки, перекликаются ржаньем породистые кони, поскрипывают колеса причудливых фурго­нов. Базарная площадь полна цыганского гиканья, зазы­ваний услужливых ворожей, бесполезных проклятий ме­стных ротозеев, у которых чумазые цыганята, применяя всяческие хитрости, весело, вроде бы играючи, крадут всё, что плохо лежит.

Несмотря на некоторую брезгливость, цыган Татьяна уважала за наглую дерзость, полное отсутствие комплек­сов в повадках и одежде, за редкое умение жить в угоду своим желаниям и ещё что-то неуловимое, что роднило её с ними. Вот почему, узнав о приезде цыган, уговорила од­нокурсников, только-только «сваливших» сессию, повесе­литься среди этой праздной публики. Расторопные цыган­ки тут же стали хватать за руки девчат, пророча им любов­ные утехи, удачные замужества, долгую счастливую жизнь. Но почему-то ни одна из гадалок не подходила к Татьяне. Её это удивило, потом разобрало. Сама цепко схватила за руку молодую девицу в цветастой юбке и по­требовала:

— А ну погадай, милая! И не дай Бог тебе мне что-ни­будь соврать!

Но та взглянула на неё так, что у Татьяны от изумления брови сами поползли вверх. А цыганка вдруг злобно про­шептала:

— Ведьма ведьме не гадает!

— Что-о-о! — вскипела Татьяна. — Ах ты, чумазая! А ну веди к бабке своей, раз сама врать разучилась!

Девчонка попыталась выдернуть руку, но не тут-то бы­ло! Просто так от Татьяны ещё никто не уходил.

Худая, с темными рифлёными морщинами старуха по­дошла к ней сама. Подобные мху-ягелю, космы её волос не­брежно выбивались из-под тёмной шерстяной косынки, завязанной сзади узлом.

— Чего к девке пристала? Отпусти! — дребезжащим го­лосом потребовала она. Да так, что руки у Татьяны неволь­но разжались под её спокойным гипнотизирующим взгля­дом.

— Гадать не хочет. Где это видано? Я заплачу…

— Никто тебе гадать не будет, — всё так же спокой­но изрекла старуха. — Не заводись, ступай себе мимо, тебе мой совет… — И, отвернувшись, пошла за внучкой, которая маленьким зверьком все ещё косилась на Тать­яну.

Татьяна опешила и, чтобы не подать виду, ринулась к бородатому цыгану, который обхаживал лошадь. Судя по его степенному, полному достоинства виду, он был стар­шим в таборе.

— Эй, ром! Может быть, ты за червонец что-нибудь скажешь?

Стрельнув голубоватыми белками, цыган хитро прищу­рился, потеребил курчавую бороду и, смягчая согласные, спросил:

— Что хочешь знать, красавица? Так и быть, отвечу те­бе на один вопрос.

Татьяна протянула ему ладонь, на которой красовалась деньга.

— Во сколько лет умру?

Белки его огромных и, как у лихого жеребца, насторо­женных глаз снова блеснули и спрятались в щелочки, из которых теперь буравили её любопытством чёрные зрач­ки.

— Зачем тебе это? Живи на здоровье… — и хотел тоже отвернуться, но Татьяна дёрнула его за рукав.

— Ну, хочешь четвертной дам! Подумай хорошенько. За одно слово — четвертной! Он ведь на дороге не валяет­ся… Скажи, не дури! — и быстро заменила одну бумажку на другую.

Он ухмыльнулся, взял её в руки, повертел, разглядывая со всех сторон, и поспешно спрятал в карман жилета.

— До тридцати восьми!

Татьяна, довольная, крутанулась на каблуке и пошла догонять друзей. В её распоряжении было целых семнад­цать лет — уйма времени!

А когда проходила интернатуру, на приём к врачу-орто­педу молодая цыганка, звали ее Соня, принесла своего сы­на. Извлекая из груды тряпья кричащее чадо, она звонко хлопала его по смуглой попке, приговаривая: «Молчи, Петечка, молчи!»

Женщины уступили ей место на пеленальном столи­ке — только бы подальше от вороха затхлой ветоши. Не об­ращая внимания на их косые взгляды, шумная особа плюхнулась на свободное место, подметая пол длинной оборчатой юбкой. Оставив орущего на столе Петечку, тут же стала предлагать свои услуги гадания. Первыми подо­шли к ней ухмыляющиеся медсестры, потом две совсем юные мамаши. Стали уговаривать и Татьяну испытать судьбу. Та сначала отмахнулась:

— Идите вы! Я и так про себя всё давно знаю. Умру в тридцать восемь лет. Не верите? Ну, зовите Соню, она вам подтвердит.

Однако Соня, заглянув в дверь, тотчас отпрянула назад, что не могло не задеть Татьяну. Да что это они все, как сго­ворились! Сама вышла в коридор.

— Что это ты, душа моя Соня, обошла меня? Чем я те­бе не по нраву пришлась?

— Что ты, милая, что ты?! — суетливо затарахтела Со­ня. — Жалко мне, что ли? Протяни, ненаглядная, руку, всё скажу, ничего не утаю… — но, взглянув на ладонь, осек­лась и пошла на попятную. — Прости, милая, мне ведь га­дать нельзя, забыла совсем, тётка недавно умерла…

— Та-а-ак, — многозначительно протянула Татьяна. — Видали? Знакомая песня… А ну-ка зайди!

Затащив насмерть перепуганную Соню в кабинет и всё ещё крепко держа её за руку, поднесла к глазам ладонь:

— До скольки лет буду жить? Говори, не юли.

— Ну, зачем тебе это? Молодая, красивая, справная, а глупостью маешься, — увёртывалась цыганка, но Татьяну разве остановишь? Пустила в ход недозволенный приём:

— Хватит причитать! А не то Петечке твоему ненаро­ком ноги не в ту сторону поверну!

Угроза попала в самую точку.

— Ладно, отвечу — на один вопрос, — наконец смири­лась Соня.

— А мне больше и не надо. Во сколько лет умру?

— В тридцать восемь! — выкрикнула, будто плюнула ей в лицо та, резко развернулась и опрометью ринулась вон из кабинета. Наспех запеленала своего Петечку, схва­тила на руки и больше никогда не появлялась в поликли­нике.

А Татьяну одолели тяжёлые думы. Что это? Прихоть? Игра судьбы? Совпадение?

Недалеко от Воронежа, в глухой деревушке, жила бабка-бессарабка. По слухам, она лечила даже рак и умела предсказывать судьбу. Татьяна, в силу своей натуры и про­фессии никогда не верившая в эти бредни, вдруг загоре­лась желанием навестить популярную в их краях вещунью. Отыскать её оказалось делом не столь трудным. Из автобу­са к её дому спешили люди, молчаливые, угрюмые, с яв­ным страданием на лицах.

Дом вещуньи, к великому удивлению Татьяны, не от­личался справностью. Уже судя по скособоченным воро­там, было ясно, что живёт старуха одна, без хозяина. На задворках небольшой мазанки было полно разного хла­мья, до которого старухе, видно, не было дела.

На покосившемся обшарпанном крыльце лежала грубая циновка, об которую все усердно вытирали ноги, бо­ясь вызвать неприязнь всевидящей хозяйки. Уже в кори­доре в нос ударил запах затхлого старческого жилья и ка­ких-то терпких трав.

Бабка встретила Татьяну не очень дружелюбно. Не по­ворачиваясь, раздражённо спросила:

— Зачем явилась? Ведь знаешь всё…

Впервые в жизни Татьяна растерялась и молчала. К та­кому приёму, признаться честно, она готова не была. Од­нако быстро взяла себя в руки.

— Назови дату, которую хочу знать!

Старуха медлила, видимо, раздумывая, стоит ли отве­чать или выпроводить подобру-поздорову настырную гос­тью. Потом всё же повернулась, пошамкала морщини­стым ртом и произнесла:

— Двадцать девятое декабря! — Видя, что Татьяне от шока не двинуться с места, сухо и, как даже показалось Татьяне, злорадно велела: — Ступай! Сама напросилась…

В сенях за широкой дверью стоял стол. На нём горела свеча. Медный поднос был заполнен деньгами. Оставив на обратный билет, Татьяна вывалила содержимое кошелька на бумажную кучу и, не глядя на сидевших во дворе людей, выбежала за ворота. Перед глазами всё стоял застывший образ старухи с тяжёлым туманным взглядом.

И только когда села в автобус, немного пришла в себя. Ну, дела-а! Как там у Высоцкого? «Кто кончил жизнь тра­гически — тот истинный поэт, а если в точный срок, то в полной мере…» Нда-а-а! И хоть поэтессой себя не считала, но о чём-то утраченном душа нет-нет да начинала болеть. Как-никак, а три записные книжки исписаны мелким по­черком и довольно-таки, как ей казалось, неплохими сти­хами… Всё это, конечно, ерунда. Нужно подумать о глав­ном. Она должна оставить память о себе, уж коли не в строчках, так хотя бы в ребёнке.

Бог ты мой! Как стремительно неслась её судьба. Обог­нула почти весь свет, дав согласие быть начальником гос­питаля плавбазы Дальневосточного флота. Жила без сожа­лений и слюнявости, с одним желанием выхватить всё лучшее из того, что причиталось ей судьбой. И одно время помнила о роковой дате, а потом в жизненной заверти всё вылетело из памяти. И вот на тебе!.. Попробуй освободись теперь от дурацкого ощущения, что кто-то, подкравшись сзади, крепко закрыл ей глаза руками и она тщетно пыта­ется угадать: кто?! Нервничает, злится, выглядит смеш­ной, а сделать ничего не может!.. Нет, ни к чему человеку знать своё предопределе­ние. Теперь уже в этом была она уверена.