Бесплатный фрагмент - Белуха

Дорогие друзья и товарищи! Уважаемые авторы и читатели!

Союз независимых и равноправных литераторов Алтая предлагает вам познакомиться с первым номером альманаха, в котором 3 книги.

1. «Память веков» — исторические повести.

2. «Жить всегда» — современная проза.

3. «Души порывы» — поэмы, сонеты, стихи.

В дальнейшем планируется увеличение рубрик, но альманах будет всегда выпускаться в печатном и электронном виде 6 раз в год.

4 основных выпуска — март, июнь, сентябрь, декабрь и 2 дополнительных.

Дополнительные выпуски к дню победы советского народа в Великой Отечественной войне и к дню России.

Альманах «Белуха» — это трибуна, с которой любой русскоязычный писатель может заявить о себе как авторе. Возрастные и профессиональные ограничения отсутствуют.

С уважением, благодарностью, самыми добрыми пожеланиями и надеждами на плодотворное сотрудничество Виктор Вассбар — президент союза независимых равноправных литераторов Алтая, главный редактор альманаха «Белуха».

Контакт: beluha.litagent@gmail.com

КНИГА 1. ПАМЯТЬ ВЕКОВ

Слово главного редактора

Разум никогда не познает себя и Вселенную,

в какой бы материальной форме

и на какой бы стадии развития он ни находился,

но стремиться к совершенству и познанию

обязан каждый разум, если он осознаёт себя!

Виктор Вассбар

Гора Белуха горного хребта Алтая необыкновенно величественна и красива и это не просто место силы на Алтае, а один из центров планеты, где можно зарядиться энергией. Своей мощной энергетикой притягивает большое число туристов со всех уголков планеты, альпинистов, последователей и почитателей Рериха. С Белухой связано множество легенд и она издавна считается священной. Белуха расположена точно в центре четырёх океанов — на одинаковом расстоянии от неё находятся Индийский, Северный Ледовитый, Тихий и Атлантический океаны. Знаменитый художник, философ, исследователь Н. К. Рерих считал, что гора Белуха является не только географическим центром Евразии, но ещё и местом, где встречаются три великих религии — Православие, Буддизм и Ислам. На протяжении двухсот лет русские исследователи искали здесь Беловодье — легендарную и мифическую райскую страну. Художник и философ Николай Рерих, побывавший не единожды у подножия Белухи в ходе Центрально-Азиатской экспедиции в начале прошлого века, искренне считал, что на одном из неприступных склонов Белухи находятся скрытые от людей врата в мистическую страну Шамбалу, которая несомненно станет центром цивилизации после неизбежной гибели человечества. В её окрестностях будет построен город будущего, с которого начнётся новая эра цивилизации.

Часть 1. Повести

Пояснения

Маркшейдер, вице-маркшейдер — (геодезист), в царской России правительственный чиновник, наблюдающий за правильностью и точностью геодезических измерений при горных работах.

Шихтмейстер — на рудниках горный чин 14 класса, занимавшийся сортировкой руды.

Берггешворен — горный чин 7 класса, подчинялся бергмейстеру, наблюдал за ходом работ внутри рудника.

Гиттенфервальтер — горный чиновник 10-го класса, обер-гиттенфервалтерами — чиновник 8 класса. Служили при заводах.

Маркшейдер — чин равный военному штабс-капитану.

Плакатный паспорт — долговременный паспорт. Выдавался на два года и мог регулярно продлеваться. Обычно его получали купцы.

Бергайер — работник завода, рудника, прииска, служитель кабинета его императорского величества. Фактически — крепостной, принадлежащий императорской семье.

Кавалергары, кирасиры — тяжёлая кавалерия, грудь и верхняя часть живота закрывал металлический доспех — кираса, а основным вооружением был палаш — узкий меч с односторонней острой кромкой. Кавалергарды — элитная гвардейская часть тяжёлой кавалерии.

Коммерц-советник. (Коммерции советник) — почётный титул, которым удостаивались купцы, пробывшие в 1-й гильдии не менее 12 лет. Этот титул приравнивался к гражданскому званию 8 класса и давал возможность поступления на государственную службу.

Штафирка — презрительное название штатского человека офицерами царской армии.

Заводские служители. Крепостные работники рудников и заводов. Среди них бергайеры (бергалы) — непосредственно работавшие на добыче или выплавке руды и просто служители на подсобных работах. Работники не имели права покинуть место жительства, место работы и были фактически на положении рабов. Их обеспечивали пищей и одеждой и давали небольшое денежное содержание. Заводские служители либо становились таковыми по наследству, либо в результате рекрутских наборов среди заводских крестьян.

Заводские крестьяне и заводские приписные служители. Тоже крепостные, но принадлежали они не конкретному барину, а императорской семье, имуществом которой управлял кабинет Его Императорского Величества. Заводские крестьяне платили налог в императорскую казну и были обязаны исполнять повинности на «заводских работах» — это подвозка руды, строительство, ремонт дорог и мостов. Их положение было несколько свободнее, чем у заводских приписных служителей, так как они были закреплены не за конкретным заводом, а за землёй, находившейся в ведении Округа, и могли в этих пределах переезжать из деревни в деревню и брать разрешение на походы в тайгу на охоту или добычу кедрового ореха.

Государевы преступники

Виктор Вассбар и Александр Лобанов

Глава 1. Арест

Сквозь мутные стёкла узких окон, ярко высвечивая лишь белёную почти двухаршинную кладку оконных проёмов, на рабочий стол начальника Колывано-Воскресенского горного округа Василия Сергеевича Чулкова падал косой ромб грязно-жёлтого света — проекция окна. Отражаясь от помутневшего от времени полированного стола с аккуратными стопками бумаг, неудачная копия серого январского дня рассыпалась на тонкие дистрофичные лучи и летела к серым стенам кабинета, но достигала их лишь своими редкими бледными искрами, гаснущими в тусклой поверхности стен и казённых шкафов.

Тихо скрипнула массивная дубовая входная дверь кабинета, и в сумрак его вошёл высокий худощавый мужчины одетый в штатское платье.

По уверенной походке и раскрытым для объятия рукам, можно было судить, что вошедший в кабинет человек хороший знакомый Чулкова, более того — друг.

— Кого ещё там… несёт! Покоя нет! — приподняв склонённую над какой-то бумагой голову, подумал начальник и, прищурив подслеповатые глаза, всмотрелся в сумрачную часть кабинета, откуда, затихая, доносился скрип входной двери.

— Пётр Александрович, любезный, рад, рад видеть! — узнав в посетителе давнего друга, воскликнул Чулков. — Иди, иди ко мне, дай обнять тебя, дорогой! Какими такими радостными ветрами, мил друг геоноз! — Бесспорно радуясь неожиданному появлению Шангина, Чулков одновременно подумал о бумаге с сургучной печатью, которую до этого, читая, держал в руках, и мысленно произнёс, — бог с ней, успеется, — бросил её на стол, встал из-за стола, подошёл к другу и крепко его обнял.

От столь чистых и явно открытых чувств Чулкова серое пространство его кабинета, казалось, даже засияло, и просочившиеся сквозь мутные стёкла окон золотистые солнечные зайчата заплясали на вдруг посветлевших стенах и шкафах, осыпающих многолетнюю пыль.

— Прости, Василий Сергеевич, редкий я ныне у тебя гость, да и не до гостеваний мне, не до геогнозии и петрографии, — обнимая друга, говорит Шангин, — иные ныне заботы.

Чулков хмыкает, понимая с какой целью прибыл в его вотчину Шангин и говорит, выпуская его из объятий:

— Не прибедняйся. Верно о каменьях толковать прибыл, но не до каменьев мне ныне. Ты Кузинского знаешь?

— Василь Сергеевич, то ли ты его не знаешь? Чай в Локте-то он у тебя не раз дневал и ночевал. Стрижков яшму его прииску у горы Ревнёвой собирается от глины открыть, да пустить в дело, а меня сомнение берёт, получится ли толк, тресковат камень.

Чулков жмурится и ёрзает в кресле. Недавно в начальниках, не привык к громоздкому креслу, не обжил ещё.

— Фёдора Кузинского я, конечно, знаю, но не о нём толк. Мне надо знать, кто таков его брат, Пётр.

— Я и Петра знаю. Ездил к нему с Салаирского рудника. Он и ко мне заезжал по дороге в Барнаул. Толковый служака, но нерасторопный. Пока развернётся… то, да сё… время и уйдёт, а так, — подумав, — положительный человек.

— Толковый говоришь, — Чулков подходит к столу, поднимает с его столешницы бумагу и трясёт ею в воздухе. — А вот староста Филонов донёс о предерзостном употреблении имени царя крестьянином Морозовым и преступном упущении оного губернским секретарём Петром Кузинским. Как это понимать?!

Шангин пожимает плечами.

— Ну, потому и упустил… Пока сообразил, что к чему, пока растележился… — и резко, — не в сговоре же он с бунтовщиком! Сам-то как думаешь?

— А кто его знает? Фёдор в молодые годы вольнодумствовал. Да и мне крамольные мысли высказывал, а я, к стыду своему, слушал его, не пресекал. А Пётр, видать, дальше своего брата пошёл. Видно, все они таковы, эти Кузинские. Снаружи вроде как тихие и смирные, а внутри крамола.

— Э-э, брось, Василий Сергеевич! Кто в молодые-то годы не буянил. Нешто не помнишь, али сам таким не был? Не всё за умными книжками сидел, вином баловался и по барышням, — подмигнув, — хаживал! Да… оно и не грех было, по молодости, когда сама матушка императрица вольничала и баловалась вольтерьянством.

— Так-то оно так, — почесав подбородок, ответил Чулков, — только с возрастом пора забыть о молодых шалостях, а Кузинский, видно, заигрался. И вот сейчас я должен препроводить его в тобольскую палату суда и расправы.

Чулков подходит к окну, сквозь стекло которого в его глаза бьёт тугой пучок яркого света.

— Вон там, за аптекарским садом, — по серому пространству кабинета разносится резкий и громкий чих, потом второй и третий. — Прости, Господи!

— Будь здоров, Василий Сергеевич, — на чих начальника отвечает Шангин.

— Спасибо, Пётр Александрович! Так вот, — утерев платком нос, — там, — кивнув в сторону шири, что за окном, — до самой Оби дома, а за Обью огромный край. Его надо заселить, обставить рудниками, заводами, вот где надо прикладывать руки, а не бунтовать, а посему крамолу надо искоренять. А кто я? Маленький винтик, в большой государственной машине. Меня толкает большое колесо, а я должен крутить маленькие. Хошь, не хошь, а исполнять должен, бумага… она, брат, силу огромную имеет, а ежели ещё гербовая, — цокнув губами, — то сам понимаешь… Не могу, дорогой ты мой Пётр Александрович, не делать того, что должен, оттого и тошно порой.

— Не томись, Василь Сергеевич. И брось свои мысли о крамоле и Вольтере. Здесь не Париж и не Петербург. Пьяный мужик невесть чего наболтал, а мешкотный чиновник ушами прохлопал. На том и стоять надо. И не думай о том более.

Ныне мой Никита с Абакана пробочки привёз. Так вот скажу тебе, в дело бы их пустить. А я, сам понимаешь, человек маленький, без твоего слова не сдвинется дело ни на шаг.

Чулков отворачивается от окна и, возвратившись к столу, садится в кресло.

— Удивляюсь я на тебя, Пётр Александрович. Откуда в тебе, бывшем лекаре, такая страсть к камню? Неужто тебе мало алтайских самоцветных камней? У тебя приискано больше, чем у нас, натуральных горных инженеров, а ты с Абаканом… И когда всё успеваешь, а ведь геогнозией-то в сорок лет начал заниматься?

— Да нет, ране маленько. На тридцать девятом сам по себе первый раз в горы выехал. Так и пошло. Больно красивы они, алтайские самоцветы.

— Да-а-а! — задумчиво тянет Чулков, — ноне уже не молоды мы, — и резко, — а впрочем, какие ещё наши годы. Душой молоды, а это главное! Хотя, — подумав, тут же возразил себе. — Неспокойно на душе. Вспомнил молодого Фёдора Кузинского, годы наши молодые, речи и дела наши молодецкие, и вот, понимаешь, как будто с молодостью прощаюсь. А ведь её давно уже нет. Унесли её воды Алея да Оби далеко-далеко, — и обращаясь к Шангину, — посмотрю я, Петр Александрович, пробы твоего Никиты, только завтра. Пойми, сегодня не до них. Кузинский, будь он неладен, всё с ног на голову перевернул! Бумагу сочинять буду, а на неё, сам понимаешь, полдня уйдёт. Так что извини, только завтра!

— Что ж, не буду отвлекать. Государственные дела прежде всего, до завтра, так до завтра, — ответил Шангин и, попрощавшись с Чулковым, вышел из кабинета.

— Дела, брат, дела! — посмотрев вслед удалившемуся другу, мысленно подумал Чулков и, положив перед собой лист толстой рыхлой голубой бумаги, стал сочинять «казённое письмо».

«Секретно.

Наставление.

Колывано-Воскресенского заводского батальона унтер офицеру Коржневу.

Посылаешься ты с одним того батальона солдатом Печеркиным для сопровождения следуемого по секретному делу к тобольскому губернатору и кавалеру Кошелеву бывшего земельного управителя губернского секретаря Петра Кузинского, как он, Кузинский, находится в ведомстве земского управителя Ананьина, то рекомендую тебе:

1. По прибытии…

(Далее идёт перечисление всех мероприятий, необходимых для ареста и для бумажного оформления ареста).

Главное: получа Кузинского тотчас отправиться прямо в одной повозке на город Тобольск по трактовой дороге, не останавливаясь нигде, кроме перемены на станциях подвод, а по приезде в город Тобольск прямо представить оного Кузинского г-ну тобольскому гражданскому губернатору и кавалеру…

…во время следования с Кузинским до Тобольска везти оного Кузинского дённо и нощно под крепким твои и солдата присмотром, но нигде ни с кем ему Кузинскому какого-либо сообщения и разговоров иметь и письма писать не давать и никуда не допускать, наблюдая, чтобы он не мог сделать себе повреждения, либо утечь.

(Неделю назад Чулков писал точно такой же приказ, слово в слово. Только говорилось в нём не о губернском секретаре Кузинском, а о крестьянине Морозове, а наставление давалось унтер офицеру Симонову и солдату Возжегину.

Тогда он отдавал приказ со спокойной душой, — мало ли прошло таких «секретных дел» о мужиках, именовавших себя по пьяному делу царём, грозивших начальству, раскольничьих лжеучителях, фальшивомонетчиках и прочее, прочее, прочее…

Но сейчас речь шла о чиновнике, дворянине, да ещё брате старого знакомца Василия Сергеевича. Последний раз обмакнул Чулков гусиное перо в чернильницу и чётко вывел).

Генварь 15 дня 1800 года. Начальник Колывано-Воскресенского горного округа обергиттенфервальтер и кавалер Василий Чулков».

Подъехали Коржнев и Печёркин к Сосновке когда уже совсем рассветало. Кузинский был один. Жена с грудной дочкой осталась ночевать у матери, обещала прийти знахарка лечить занедужившего младенца, а рано утром туда же ушёл и сын, тринадцатилетний отрок.

Кузинский приказ об аресте выслушал молча. Пять дней назад забрали Морозова, тревожно было на душе, да всё не верилось, что это коснётся и его. Морозов Морозовым, а он сам по себе.

— С семьёй то позволите проститься, господин унтер-офицер?

Коржнев заколебался. Тащиться через всё село с арестованным совсем ни к чему, но и не дать ему с родными повидаться как то не по-христиански. Да и не плохой вроде господин, вон как уважительно обратился.

Коржнев вышел на крыльцо и, увидев крутившегося возле калитки мальчишку, крикнул: Сбегай-ка за женой Кузинского, да поживее. Скажи, её Пётр Иванович кличет.

Спустя какое то время, в избу вбежал Стёпа Кузинский. Вбежал, но увидев незнакомых людей в форме, остановился, поклонился и чинно подошёл к отцу.

— Зачем звал, батя?

— А мать что не пришла?

— Да бабушка с ведовкой Дуняшу воском отливают, а мамка помогает им.

Кузинский вопросительно поглядел на Коржнева, но тот сделал строгое, «казённое» лицо. Пётр вздохнул и, повернувшись к сыну, проговорил:

— Ну, ладно, Стёпа. Мне в Барнаул ехать. Скажешь матери, что вернусь не скоро. Очень не скоро… А про меня, чтобы ни говорили, знай — я ничего дурного не делал.

— Батя! — только-то и сказал Ступа и слёзы ручьём потекли по его лицу. Всё понял малец. Понял, что арестовали отца, понял, что больше никогда не увидит его.

Кузинский обнял сына, погладил по голове и по приказу унтер офицера Коржнева вышел из избы.

Несколько ранее взяли под стражу крестьянина Морозова. Арестовали его за длинный язык. Говорил, что власти мужику житья не дают, что горно-заводские живут хуже, чем иудеи во время египетского пленения, и его, хоть он не заводской, и живёт не бедно, начальство зажимает на каждом шагу. И, что самое страшное, говорил, что на своём подворье он сам царь и будь он царём в России, обустроил всё так, что «хрестьяне» не знали бы бед. А про государя Павла говорил, мол всё это брехня, что он за мужиков стоит, такой же барский царь, как и все прочие, и дурачок каких поискать. Только, в отличие от царя Ирода, младенцев не бьёт.

Удивительно, но на него долго никто не доносил. А кто хотел свести его в могилу, тот был уверен, что это сделали уже до него, а коли не арестовывали до сих пор, значит, считают, что не крамольны речи его. Но один человек всё же решил настрочить на него бумагу, этим человеком был староста Филонов. Накляузничал и дело завертелось.

Завели на Морозова дело о «Предерзостном употреблении имени царя», а на Петра Ивановича Кузинского «Дело о преступном потворствовании Морозову».

И повезли бедолагу в тобольскую палату суда и расправы, но не знал этого Пётр Кузинский, думал, что для него всё ограничится барнаульской гауптвахтой, потому и Стёпе говорил про Барнаул.

Глава 2. Живы божьей милостью

Долго смотрел Степан вслед кибитки, увозившей его отца в далёкие края. Сначала он не понял, почему такая спешка, почему отец не дождался матери, но когда увидел, как повели отца двое с ружьями по бокам, а отец посередине, а у старшего в руках отцовская шпага, опутанная ремнями, понял, что отца арестовали.

Когда повозка скрылась за спуском к реке, Стёпа побрёл к матери с тяжёлой вестью. По дороге попался староста, Пётр Сысоевич. Обычно, увидев Стёпу саженей за пять, начинал пялиться в глаза, ждать, когда он с ним поздоровается. Самому-то с отроком первым здороваться неловко, но и вызвать неудовольствие дворянина Кузинского было боязно.

А ныне прошёл — морду воротит. Стёпа поклонился, так староста сплюнул в сторону и что-то пробурчал про врагов царёвых.

Злость и обида вспыхнули, сожгли вялость, вышибли слёзы и повернули его к избе Морозовых. Кому же ещё рассказать, как не другу, тем более, у него та же беда.

Выслушав Степана, Федька Морозов стукнул кулаком по лавке и сказал:

— Петуха бы ему красного пустить! Он донёс, леший побери его, больше некому. Батьку подзуживал, расскажи об Расее, да расскажи. Знаешь, Стёпка, я думаю в Барнаул махнуть. Узнаю, что батьке будет, да передам ему что-нибудь.

Стёпкина мать долго не соглашалась, а потом рассудила, одной ей сына в этой глуши не вырастить, сказала, если отец не вернётся раньше, чем сойдёт снег, то Стёпа первым обозом по чернопутью поедет в округ. Ему она даст письмо к господину Шангину, даст бог, поможет встретиться с отцом, а осенью определит в учение либо на службу.

По ранней весне Федька не мог выехать, надо было помочь семье на посевной. Так что двинулся только в мае.

Дала мать Фёдору мерина Гнедко с телегой и подрядила его возчиком к купцу Симакову. Сперва надо было съездить в Кузнецк, загрузиться товаром, а потом ехать в Барнаул.

Так и двинулся Стёпка и Федьку Кузинского, по просьбе его и с позволения его матери, с собой прихватил.

Обоз двигался неспешно. Сначала дорога шла мимо березняков, полей, редких деревень, так было до Кузнецка, а после, то подъём, то спуск, а вскоре дорога пошла всё на подъём и на подъём, встала по сторонам сумрачная чернь салаирская — черневая тайга, осины да пихты, а где и кедры с подлеском из рябин и черёмух, перевитые прошлогодним хмелем. На другой день дорога прошла перелом и бывалые возчики сказали, что дальше будет спуск к реке Уксунай, за ней снова подъём, а потом покатим по прямой до самого Чумыша.

На спуске к Уксунаю, с левой стороны густой стены деревьев, донёсся резкий громкий крик какого-то неведомого лесного зверя. Тотчас Гнедко в испуге шарахнулся в сторону, и оглобля сбила Стёпку с ног. Упав, он услышал треск сучьев, совсем рядом тяжёлый топот, истошный вопль и бросился на четвереньках между конских ног под склонённые ветви ели. Здесь еловые лапы спускались до земли, а в одном месте облегали толстый трухлявый ствол кедра. В этом закутке и нашёл убежище несчастный ребёнок

Кедр, видать, срубили зимой несколько лет назад, он рухнул на землю, а весной, когда стал таять снег, отнесло его по мокрой земле вниз по откосу к еловому комлю, где он и нашёл приют, привалившись к нему всеми забытый.

Осторожно раздвинув ветви ели, Стёпка выглянул из их просвета и увидел стоящего на коленях рыжего Филимона из Мунгата. Тот со слезой в голосе просил помилосердствовать ради его детушек малых. Просил он какого-то кряжистого косолапого мужика, головы которого из-за телеги не было видно.

Вот на дорогу вышел чернявый худосочный молодой мужик, которого в обозе Стёпка никогда не видел, подошёл к косолапому и сердито крикнул:

— Клеймёный, долго он ещё будет венькать? Успокой — и уже в другую сторону, шмыгнув длинным носом, бросил кому-то страшную фразу, от которой мурашки побежали по спине и голове Степана, — чтоб ни один не ушёл. Всех порешить!

Выполняя приказ чернявого, Клеймёный взмахнул рукой. В воздухе мелькнуло тёмное пятно кистеня, его ремень наткнулся на локоть молящего о пощаде, но это не остановило куска металла врезавшегося в голову Фильки.

Разбойник дёрнул ремень к себе и вторым ударом смял затылок Филимона, ещё стоявшего на коленях, но уже уронившего руки и оседающего.

Забившись под ствол кедра, Стёпка с трудом сдерживал стон. В его ушах застыл страшный, смешанный с хрустом стук последнего удара кистеня. Рядом разговаривали чужие люди, — разбойники, так по грубым голосам и злобным действиям определил их сущность Степан.

Он лежал на сырой земле, укрытый ветвями кедра и вслушивался в голоса разбойников.

— Болит! — кто-то жаловался со стоном. — Этот бугай всё-таки успел мне руку развалить.

— Чем это он тебя так? — спросил его другой разбойник.

— Топором, чем же ещё, — зло ответил первый.

— Не переживай, твоего бугая, и всех остальных порешили.

— Тебе-то чё… ты вон… здоровенький, а у меня рука.

До Степана донёсся начальственный голос чернявого.

— Не всех. Телег одиннадцать, а мертвяков десять. Ищите, он далеко не ушёл, и спрятаться ему негде, трава низкая.

— Да мы всех перебили, кто бежать кинулся, — ответил ему собеседник раненого мужика.

— Значит не всех. Ищите, сказано, и всё тут, разговор мой короток! А не то…

Стёпка, не задумываясь полез в дупло, разверзшееся над ним в стволе кедра, а за миг до того он никакого дупла не видел.

— Здесь тоже никого, — совсем рядом прозвучал голос ещё какого-то разбойника, — под лапами этими. Сырая хвоя и не более.

Федька, когда раздался первый крик, был скрыт от разбойников грудью мерина. Сдерживая его он не сразу понял, куда делся Стёпка, но увидел, как бросился с дороги Григорий Иванов, а вслед ему какой-то мужик с саблей. Вот тогда Федя и побежал от страшного места, но обогнув ель, остановился. Дальше была вырубка, а по ней уже бежал за Григорием разбойник.

Затрещали совсем рядом стебли прошлогодних пучек и дудника. Полез Фёдор по ели, с трудом продираясь между сучьями, всё выше и выше. Наконец остановился, прижался к стволу и стал слушать, а потом осторожно поглядывать из-за веток. Пока лез, бабахали выстрелы, кто-то кричал, матерился и проклинал всё и вся, затем всё стихло.

— Видать, перебили всех, — думал Федя, рассматривая с высоты место кровавой бойни.

На вырубке алело кровяное пятно, оно сразу притянуло взгляд юноши. Приглядевшись, Федя понял, что это спина Григория Иванова, распластанного на зелёном покрывале молодой майской травы. От обоза юноше были видны только крайние телеги, — две передние и три задние, середину загораживала ель. С передней телеги разбойники сбросили труп. Наверное, Филипп Евстафьевич, царство ему небесное, — подумал Федя.

Он слышал, как главарь разбойников сказал, что один возница сбёг, и его надо найти. Видел, как двое разбойников перешли через вырубку, как углубились в тайгу. Видел, как они вернулись и стали рассуждать, куда делся одиннадцатый.

Сердчишко у Феди сжалось, когда один из них сказал: «А не на эту ли ель он влез», — но через миг отхлынуло от груди после слов другого разбойника:

— А вон та пихтушка чем хуже?

— Стрельнуть бы по ним с десяток раз, да пороху мало, — проговорил подошедший к первым двум третий разбойник.

— А оно и верно! Давай, стрельнем, — поддакнул появившийся следом четвёртый.

— Со своего стреляй. Ищь, умник нашёлся! — взъярился хозяин ружья.

— Так нету своего!

— Тогда и помалкивай, а ежели нетерпёж, возьми палку и стреляй с неё, авось кого и спужашь, ежели сам со страху не обгадишься.

— Чё это… обгадишься? Я тебе чё… Сысой чё ли?

— Ах ты, гад! Чуть чё, сразу Сысой, — возмутился рябой мужичок из числа первых двух и вцепился в лохматую шевелюру оскорбителя.

— А ну, цыть, обормоты! — грозно крикнул подошедший к разбушевавшимся разбойникам чернявый. — Себя порешите, мне больше достанется… добра.

— Да, мы тут.. это, решаем, вот. Как того… — почесав затылок, проговорил Сысой. Криворотый говорит, что стрельнуть надо по деревьям, а я говорю, что нет толку. Ежели кто и убёг, так, видно, перескочил через дорогу и ломанулся по нашим следам в тайгу. Сейчас его ищи — свищи. Где-нибудь на Уксунае штаны отмывает.

— Ха-ха-ха, — загалдели все собравшиеся в кучу разбойники.

— Ишь, развеселились. Сошло б дело чисто, смогли бы ещё пару обозов тряхнуть, а сейчас… говорил вам остолопам — всех. Ну ладно, пора собираться, — грозно проговорил чернявый и пошёл в сторону головной телеги.

Голоса вмиг утихли, разбойники побрели к дороге, потом заржал чей-то конь, заскрипели телеги и обоз снова двинулся в путь, в ту же сторону, что и шёл, но только под управлением других возничих.

Федька взглядом провожал подводу за подводой, которые одна за другой скрывались за поворотом. И ещё долго после того, как последняя телега скрылась из виду, Федька сидел на дереве.

Забрался он на дерево, не помня себя, а вот спускаться стало страшно, но всё же кое-как спустился, скатился вниз по склонившимся к земле ветвям, упал в траву. Порты, рубаха, живот, руки — всё замарано смолой, и весь в ссадинах и крови, сочащейся из порезов.

Спускаясь, Федя вслушивался в лесную тишину, и сейчас, уже ступив на землю, всё ещё был настороже, слушал, не задержался ли кто из разбойников, не остался ли кто живой из обоза.

Вот под елью раздался какой-то стон, даже не стон, мычание.

Осторожно заглянул под ветви — никого, но стон стал громче. Приглядевшись, Федька увидел торчащую из колоды руку.

— Стёпка, ты что ли?

— У-а-а-я-я! — глухо донеслось как из-под земли.

— Ты как туда влез-то?

— От страху видать. Да застрял, вылезть не могу!

Стёпка хоть и невысокого роста, но не дитя, а четырнадцатилетний отрок, и не какой-нибудь Карла, каких Федька видел на картинке в книжке у Стёпкиного отца, поэтому ему было трудно понять, как его друг уместился в столь мизерном дупле, в котором и дворовой собаке места мало. Но верь, не верь, а факт налицо и надо освобождать друга из плена колоды.

— Не боись, Стёпа, ствол трухлявый, а его ножичком расколупаю. Не дрейфь. Высвобожу!

— Сейчас я не боюсь, Федя. Сейчас мне спокойно, а до того, как ты нашёл меня, думал, хана мне. Всунуться всунулся, а вылезти не могу. Не могу пошевелить ни ногой, ни рукой. Думал уже, что эта колода будет мне домовиной.

— А и то верно, Стёпа, кто сказал бы, никогда не поверил, а тут надо же… Ты, прям, как гуттаперчевый, — вынимая из голенища засапожник, ответил Фёдор и принялся крушить трухлявую древесину. Первоначально дело продвигалось медленно, крепкая тонкая смолистая оболочка ствола дерева тормозила его, но когда верхний слой был полностью снят, древесина стала откалываться крупными кусками. Вскоре Фёдор вырезал большую щель, в которую Стёпка смог просунуть колено, затем высвободить одну ногу. Дальше дело пошло совсем споро. Вот из дупла высунулась и вторая нога. Ухватив обе ноги друга в охапку, Фёдор потянул их на себя. Дерево скрипело, пыхтело, не хотело отдавать свою добычу, но было бессильно перед упорством юноши, ломалось, и вскоре из дупла вылез зад Степана, потом его грудь, затем плечи и голова.

Поблагодарив друга за спасение, Степан заглянул в дупло и с глубоким вздохом произнёс:

— Да-а-а! И как это я поместился там! У собаки конура больше! Дай тебе бог, Федька, здоровья. Не ты, я бы так и околел тут и гроб не надо ладить, готовый уже.

— Да, домовина хоть куда, — поддакнул Федя и, дождавшись, когда Стёпка отдышится и откашляется, предложил ему осмотреть вырубку, дорогу и протоптанные разбойниками тропы.

На вырубке лежал Гришка. Спина его была изрезана полосами от ударов сабли.

— Видать, долго не могла его достать сабля острая, но толи запнулся Гришка, толи иная напасть, но настиг его-таки смертельный удар злодея, — с болью в голосе проговорил Степан.

Ещё шесть лежало на дороге, а троих, застреленных, ребята нашли в тайге.

Мальчикам было жутко, они боялись покойников. И хотя меньший, другой страх охватывал их душу, нежели пережитый от нападения разбойников, всё-таки внутри у каждого было нечто обволакивающее и липкое, отчего им казалось, что вот сейчас из-за ствола рядом растущего кедра выскочит чудище и набросится на них, или хуже того, все мертвяки враз встанут, окружат, нападут и станут высасывать кровь.

Леденящий, сжимающий сердце страх заставлял бежать, но бросить покойников просто так, на растерзание зверям было не по православному, не по-русски, да и просто не по-людски. И потому, превозмогая страх перед возможным возвращением разбойников, ужас перед мертвецами, сдерживая тошноту при виде сгустков крови, стараясь не глядеть на раны и в лица покойников, мальчики стащили трупы в придорожную рытвину и забросали ветками, сучьями и землёй.

— Хоть птицы не склюют, а там дай бог, поедет какой-нибудь новый обоз и перезахоронят несчастных, — выполнив долг перед погибшими, сказал Федя и перекрестился.

— Ежели увидят, а нет, так и будут лежать тут по скончания века, — покачав головой, ответил Степан и, троекратно перекрестившись, со вздохом произнёс, — Ну, а теперь что? Возвращаться назад?

Будь Стёпка один, он так бы и поступил, но Федька думал иначе.

— Ну, и как это я без мерина вернусь? Поехал за шерстью, а вернусь стриженный? Нет, доберусь до Барнаула, батьку повидаю, а там видно будет.

Стёпка хоть и страшился предстоящей дороги без взрослых мужчин, хоть и ныл в душе: «Охота тащиться невесть куда пешком!» — но не признавался в трусости. Да и то сказать, половина пути уже пройдена, что до дому, что вперёд нет разницы, а беда… она не тётка родная, хоть откуда может прийти.

И они пошли. Идти по дороге было страшно, пошли напрямик к Уксунаю по густой траве, сквозь кусты, преодолевая завалы и таёжные реки.

Трава ещё не достигла своего настоящего роста, — скрывала лишь колени, и путь по тайге ещё не стал той потовыжималкой, какой он станет через неделю, когда трава вытянется в рост взрослого человека, мальчики сильно устали. Да и страшный текущий день внёс в душу тревогу, высосал из неё покой, а в тело внёс усталость старика.

И немудрено, что спустившись к Уксунаю, мальчики решили заночевать, хотя солнце стояло ещё высоко. Фёдор нашёл большое дупло, нащипал из него сухой трухлявой древесины, надрал бересты, нащипал лучин, всё это сложил в кучку, сверху набросал сухих тонких веточек (кремень с трутом и огниво всегда держал за пазухой, а нож за голенищем — отцова наука), и развёл огонь.

Дров натаскали с крутого берега. Выше русла реки было много подсохшего плавника, кое-где он нацеплялся на кусты, а кое-где лёг на землю валиком, да и сучьев, оставленных паводком, было не на один большой костёр. А толстой сосновой коры хоть воз грузи, — жги круглые сутки, не выжжешь, — лучшего топлива и не надо.

Развели ребята костёр, на душе потеплело, а в животе тотчас заурчало. Есть хочется невмоготу. А еды никакой, — ни краюшки хлеба, ни луковицы, ни сала — всё осталось в телеге, угнанной душегубами.

Но был месяц май и Стёпка отправился в лес, а Федька на речку. Долго ходили, бродили, выискивали съестное, выискали. Федька снял рубаху и наловил мальков, а Стёпка принёс (тоже в рубахе) сморчков, иван-чая и пучку. Мальцы, но удальцы, видна хватка и выдумка деревенская.

Конечно, хорошо бы мальков пожарить на сковороде с яйцом и луком, но ни яиц, ни лука, ни сковороды не было, и всё же вышли из столь затруднительного положения. Федька содрал большую пластину бересты, потом ещё одну и сделал из них подобие мешков с дужками из ивовых прутьев. В одном из таких мешков-котелков решили сварить уху, во втором — чай из смородины и чаги. Грибы решили оставить на завтра, а пока закипала вода, пожевали кисленький кипрей (иван-чай) да душистые пучки.

Пока готовили ужин, пока вечеряли, солнце стало цепляться за пихты на другой стороне Уксуная. Нарубили ножом и наломали еловых лап, убрали в сторону костёр, набросали ветви на нагретое место, зарылись в них и постарались уснуть, но спалось плохо. Нежная, мягкая пихтовая хвоя становилась жёсткой, колючей, но мальчики боялись пошевелиться, — пугали ночные голоса и шорохи, а если кто-то из них начинал засыпать, то тут же вскрикивал и выводил из полусна другого, — перед глазами вставали окровавленные мертвяки, и в голове звучали разбойничьи крики.

Холодна майская ночь в тайге, не прогонит её ни подогретая костром горячая земля, ни тёплый бок друга, к которому жмись-не жмись, не согреешься, проберёт она до трясучки, а чуть рассветает, сыростью потянет, вот тогда и сну конец. Тогда нужно немедля разводить костёр и жаться к нему то одним, то другим боком, подставлять спину, склоняться лицом и простирать над пламенем окоченевшие руки.

Стряхнули ребята с себя еловые лапы, встали на ноги, зябко поёжились и, не сговариваясь, подошли к ещё тлеющим уголькам костра. Подбросили на них тонкие прутки, раздули угольки, огонь быстро охватил их и заплясал весёлыми язычками.

Подбросив в костёр толстые ветви, ребята спустились в заполненную белым туманом речную долину, умылись, зачерпнули в берестяные котелки воды и поднялись по крутому откосу берега к месту своей стоянки.

Сморчки варили, как положено, прокипятили грибы, воду слили, а потом во второй воде доварили. Вот только съесть их все не смогли. Вечером, наголодавшись, заглотили мальков без соли, а утром пресные грибы в рот не лезли. Попили чай, заваренный смородиной и кусочками чаги, и пошли в путь. Путь этот был тропой, пролегавшей по долине у подножья горы.

— А коли тропа есть, то к жилью выведет, — так думали мальчики. Кроме того, они решили, что идти тропой безопасно.

— Вряд ли на неё выйдут разбойники, — сказал Степан, — им нужен тракт, по которому ходят обозы.

— Так и идти-то больше негде, — поддержал друга Фёдор. — По долине Уксуная мы точно выйдем к людям, а ежели вдоль берега, то там сплошные болота, так, помню, батька говорил, а ломиться через тайгу… это уж увольте.

Тропка вилась по подошве горы, справа её сопровождало болото, и была она то широкой, хорошо утоптанной, прочной, то изредка ныряла в болото, и мальчикам кое-где приходилось идти по пояс в коричневой холодной воде, но всё же тропа была и под ней, а это особо не тормозило передвижение. Одно было плохо — одолевал гнус, и иногда тропа подводила вплотную к скалам. Известковый камень уступами и гребнями поднимался из воды, и были эти перепады по пять — шесть саженей в высоту. Здесь гнуса было меньше, вода была чище. Мальчики там купались прямо в одежде, потом отмывали её от болотной жижи, выжимали и сушили на камнях, затем шли дальше.

К полудню тропа резко свернула влево, огибала какой-то мыс и почти поравнялась с серединой увала. На склоне мелькнуло тёмное пятно и на тропу вывалился, мотая низко опущенной башкой, медведь. То ли он неудачно зорил дупло с пчёлами, то ли иная причина заставила его бежать, не разбирая дороги, но он ещё ломился по склону, а мальчиков с тропы как ветром сдуло. Здесь была широкая, почти сухая поляна с небольшим кочкарником. Медведь на них не обратил никакого внимания и давно уже трусил по тропе дальше, а наши герои всё бежали, прыгая с кочки на кочку. Первым опомнился Федька.

— Стой! Стой тебе говорят! Там зыбко, засосёт!

И в самом деле. Впереди кочек не было. Прямо пред мальчиками расстилался ровный лужок с яркой радостной зеленью, при виде которой у знающего человека страх начинает шевелить волосы.

— Давай выбираться обратно на тропу! — вновь прокричал Федя, но всё же бежал вслед за Степаном. Страх или что-то иное, но ноги несли их по единственно верному пути, по узкой тропе, терявшейся в мелкой растительности болота. До конца тропы они домчались, не помня себя, а далее вновь появились кочки. Ступая на них, мальчики часто проваливались по пояс, кочки уходили из-под ног, выползали и снова двигались вперёд. Иногда обходили хоть и закочкаренную, но болотную зыбь, — велики были страшные водные просветы в разрывах между кочками, а кое-где в них зеленели те самые яркие пятна травы, откуда нет выхода.

Было уже далеко за полдень, когда мальчики выбрались на тропу. Их шатало, одежда была в болотной жиже, и только вороты рубах промочило не болото, а собственный пот пахнущий страхом и болью. Добрались до ближайшего ручья, упали на бережок и стали пить чистую холодную воду.

— Ну, кажись, живы, — отдышавшись, с хрипотцой выдавил из себя Фёдор.

— Кажись, живы, — отвалившись от ручья, ответил Степан и тотчас зашёлся в спазматическом кашле. Через миг к его горлу подкатила дурнота, воду выбросило обратно вместе с кусочками грибов, зеленью иван-чая и пучка. (Борщевик сибирский или пучка — травянистое растение семейства зонтичные). Потом ещё вырвало. И ещё.

Пустой желудок сотрясали судороги, Стёпа корчился. Выплёвывая желчь, а потом и желчи не стало, и мука эта никак не кончалась.

Федька с испугом смотрел на друга и не знал, как и чем ему помочь. Наконец до него дошло, если рвёт, а рвать нечем, значит, надо пить и пить много. Скрутив из лопуха кулёк, Федя набрал в него воды и стал поить друга, при этом говорил ему: «Это чтобы тебя выворачивало хотя бы не с пустого желудка».

Рвота ослабла после пятого кулька с водой, а вскоре и прекратилась совсем. Обессиленный, Стёпка привалился спиной к нагретому солнцем песчаному бугорку и вдруг неожиданно его голубые глаза стали темнеть от краёв к середине и через миг он потерял сознание.

Продолжение в следующем номере альманаха.

Убийство на частном прииске

Виктор Вассбар и Александр Лобанов

Секретный документ

1833 год, август месяц, число первое.

Илья Фёдорович Сутулов, советник горного правления по третьему военно-судному отделению канцелярии главного начальника Алтайского горного правления пригласил к себе презуса Салаирской комиссии военного суда обергиттенфервальтера восьмого класса Фёдора Богдановича Клюге. Ответив приглашённому чиновнику на пожелание здоровья крепким рукопожатием, указал ему на стул, что стоял по другую сторону его рабочего стола и, дождавшись, когда тот усядется на него, без вступления и «расшаркиваний», обычных при незначительных встречах, перешёл к изложению дела, требующего незамедлительного исполнения.

— Тут вот какое дело, Фёдор Богданович, — теребя мясистую мочку правого уха, задумчиво произнёс советник, — получил я нынче важный документ, можно сказать, что даже сверхважный и сверхсекретный, — отведя руку от уха и вскинув указательный палец вверх. — Прочесть его абы кому не имею права дать, да и некому, честно говоря, поэтому тебя и вызвал. — Сутулов на минуту умолк, и тотчас в звенящей тишине мрачного кабинета с четырёхметровыми потолками послышались тяжёлые посапывания обергиттенфервальтера, вероятно страдающего болезнью носа, которые уже через минуту заглушились резким восклицанием, сорвавшимся с губ хозяина кабинета, вероятно размышлявшего над вопросом, правильно ли сделал, что вызвал именно Клюге, а не кого-то другого. — Извини, голубчик, но более положиться не на кого! — громко, очень громко извергнул Сутулов столь, казалось бы, сложную фразу. — Затянут его негодники, а оно уж, поверь, очень ответственное… дело-то, требует знаний, терпения, смекалки и тонкости подхода к нему. Знаю, ты человек обязательный и усердный, добросовестно и серьёзно подходишь к исполнению порученных тебе заданий, вот и решил поручить тебе… — Илья Фёдорович вновь призадумался, стоит ли раскрывать чиновнику восьмого класса суть дела, но через миг махнул рукой, жест, говорящий о положительном решении вопроса, и проговорил, — на-ка вот тебе бумагу… сегодня от самого, — закатив глаза под верхние веки, — получил. Читай, там всё подробно прописано, поймёшь что, да как. — Сутулов взял со стола документ, поступивший от горного правления, и протянул его презусу. — Бумага сия о ходе ревизии на частном золотом прииске коммерции советников Поповых. Ознакомься и незамедлительно поезжай… на прииск.

Фёдор Богданович Клюге был поздним ребёнком у Богдана Клюге, горного инженера, потомка выходцев из Саксонии. В камнесамоцветное лето 1786 года маркшейдер Богдан Клюге приискал яшмы, порфиры и белую глину по левому берегу реки Бии, но яшмы и порфиры были слишком далеко от Колыванской шлифовальной фабрики, белую глину для стекольного завода было способней возить с Ажинской деревни, а потому со временем об этих приисках забыли все, кроме самого Клюге. Его сын Фёдор, увлечённый в детстве горным делом, поначалу хотел продолжить отцовское дело но, повзрослев, понял, что время приискателей давно прошло, да и слово прииск понемногу стало принимать иное значение, отсюда его охлаждение к юношеским мечтам и выбор другого пути.

И вот в его руках дело о частном прииске Поповых, но приискал то золото не Попов, а казённая партия под началом берггешворена 12 класса Александра Ермолаевича Фрезе. Поповы только выкупили у казны право разработки золота, но теперь никто уже не скажет, что это прииск партии нумер два министерства финансов, сейчас все говорят о нём не иначе, как прииск господ Поповых.

Клюге хотя и сохранил лютеранскую веру и понимал по-немецки, но изъяснялся плохо и был, в общем-то, совершенно русским человеком и российским чиновником, что было не удивительно — ведь он родился и вырос в российском городе Барнауле.

Презус, — председатель салаирской комиссии военного суда углубился в чтение.

«Томский губернский суд обревизовав дело взнесённое томским окружным судом о задавившемся якобы на приисках коммерции советников Поповых поселенце Негоденко с решительным приговором, утверждённым господином Томским губернатором, между прочим заключили: упущение бывшего заседателя Боровкова в не приглашении им к освидетельствованию мёртвого тела Негоденко понятых, в не разыскании причин багровых пятен, на оном оказавшихся и в опросе рабочих не каждого порознь, а многих в один раз».

Далее написано о безобразиях в организации госпиталя, который хозяева обязаны были учредить при прииске.

— Это уже не для меня, — подумал презус, — а для горного ревизора частных приисков.

Сутулов подождал, пока Клюге закончит чтение и сказал:

— Господин главный начальник заводов, который сейчас исполняет обязанности и гражданского губернатора, попросил нас помочь разобраться в этом деле. Приисковая полиция пока что не создана, а в губернской пьянство и мздоимство. Потому-то и Боровков следствие провёл спустя рукава. Конечно, время упущено, но поезжай, послушай, поспрашивай. Да, и возьми с собой прапорщика Никодимова. Он два года назад закончил тобольское военное училище и назначен к нам чиновником по особым поручениям. И проведи ревизию дел на прииске, — проговорил и, подумав, добавил, — а в госпитале в первую очередь. Всё равно это надо делать. Таким образом, все будут думать, что вы не убийство приехали расследовать, а госпиталь проверять. Это успокоит виновных в преступлении, что нам впопад, да и вас не так опасаться будут, а вы тем временем и главный вопрос решите.

На прииск Клюге с Никодимовым приехали в начале сентября, хотя тело Негоденко было обнаружено ещё в конце мая.

На прииске поверенный хозяина разместил их в только что построенной избе, рядом с бараком госпиталя. Изба предназначалась для лекаря Ивана Молостова — выпускника московской медицинско-хирургической академии, приехавшего на прииск за полмесяца до прибытия сюда Клюге и прапорщика Никодимова. Молостова здесь все звали доктором, хотя формально выпускники медицинско-хирургической академии, в отличие от выпускников университета, права на такое звание не имели.

Новый лекарь к прошлым приисковым делам был явно непричастен, госпиталь организовывался понову и скрывать, зачем они приехали, смысла не было. Молостов сам предложил выкопать труп и произвести вскрытие. Никодимов при вскрытии присутствовал впервые, но всё оказалось не так страшно, как он предполагал. С момента погребения прошло более трёх месяцев, газы и жидкость в значительной мере вышли, и труп в основном был скелетом обтянутым кожей. Казалось бы, здесь уже ничего нельзя сделать, но доктор определил, что кожа на затылке, в других местах плотно обтягивавшая череп, отделена от него остатками свернувшийся крови, а на черепе явно просматривалась трещина.

— Как такое могло быть? — спросил Никодимов. — Ведь при осмотре крови не было, да и сейчас видно, что кожа цела.

— Всё очень просто, — ответил Фёдор Богданович. — Стукнули по голове мешком с песком. Снаружи следов нет, а сознание человек потерял, и уж потом в петлю засунули. Так что сомнений нет — убийство.

Поверенный рассказал, что Негоденко был тобольским мещанином, имел плакатный паспорт, выписанный на два года и хотя жил на прииске, но занимался торговлей — привозил инструменты, ртуть, табак для рабочих. Жил в достатке, но после смерти ни товаров, ни денег не нашли. Дружбы в приисковом посёлке ни с кем не водил, да и бывал на прииске наездами.

Сомнений не было — убили из-за денег, но повальный обыск в бараке, где жили приисковые служители ничего не дал. Допросы тоже мало что прояснили, но вот допрос промывальщика Инютина оказался интересен.

Свидетельская присяга.

«Я, нижепоименованный обещаюсь и клянусь вечносущим Богом перед святым его образом в том, что хощу и должен в деле сём, к которому от суда призван во свидетельство и в подлежащих мне вопросах в чём меня спрашивать будут ответствовать по самой истине ничего не утая и не прибавив никакого, ни оправдав ни опорочив ни для дружбы ни для вражды своей или склонности ни для подарок или дач ни для страза ради потом паче по свой христианской совести что знаю, видел или слышал во всём нелицеприятно объявлю, так как я перед Богом и судом его всегда ответствен могу, в чём мне Бог душевно укрепит да поможет. В заключение сей клятвы целую образ спасителя нашего».

Так вот, промывальщик Инютин сказывал ему, что ещё вначале мая сего года он выпивал с приписным крестьянином Иваном, как он пишется ему неведомо, сей Иван привозил на прииск дрова. Так тот Иван говорил, выпивши, что работал ещё с казённой партией, видел, как они моют золото, а после сам изготовил лоток и стал мыть золото. Намыл малый мешочек и нашёл два самородка. Золото сие он продал поселенцу Негоденко. Сколько Иван за золото получил, Инютину было неизвестно.

Другие служители прииска показали, что видели, как к Негоденко приезжал какой-то господин, имени и звания они его не знают, но одет был не по-крестьянски, росту среднего. Лицо белое, бритое, волос русый, из особых примет шрам на подбородке.

Искать по таким приметам неведомого господина, приехавшего неизвестно откуда, было бесполезно. Конечно, можно было найти приписного крестьянина Ивана и присудить его к ста пятидесяти палкам или пятистам шпицрутенам за незаконную добычу золота, но Фёдору Богдановичу задерживаться на прииске не хотелось, и он поехал в Салаир, а в Барнаул с подробным рапортом отправил Никодимова.

Бунт на казённом прииске

А тем временем на другом прииске, казённом, происходили другие события.

Вечером бергайеры Яков Усов и Егор Кузнецов пошли справить малую нужду, и почему-то не у своей избы, а у соседней. Из оконца слышались голоса.

— Да загнёмся мы все на этих болотах. Кормёжка хреновая, постоянно по колено, а то и по пояс в воде, и это ещё летом, а осень придёт — чахотка и могила. Бежать надо, и бежать на Уймон, к каменщикам, а то и дальше — в Китай, можно конечно и наоборот, в Расею. Мол, государственный крестьянин, а паспорт потерял.

— Дык попадёшься!

— Ну и что? Дён двадцать всё одно погуляю, потом суд, туда, да сюда, вот промывочный сезон и кончился. По первому разу суд шибко-то строгий не будет. Ты, к прмеру, получишь розог, вот и всё. Мне-то, конечно, в случае чего шпицрутены грозят, да это и лучше, чем могила, отлежусь и к плавильной печи… всё лучше, чем здесь. Так что решайся.

Яков Усов вслушивался в голоса и пытался определить, кто там разговаривает, и о чём. Высокий голос у Меркула Березовского, с хрипотцой у Фёдора Елгина, сиплый у Никиты Горбунова. Громче всех обычно разговаривают, почти кричат Козьма Белов и Иван Терёхин. Ещё в этой избе проживали Трофим Варнаков, Тимофей Гусельников, Антон Печерников и Никифор Захаров.

— Много всех! Попробуй тут разбери. А разговор-то крамола, да и только. Вот что, Еор, пошли к шихмейстеру, надо доложить.

— Да, ну, их к лешему! Не наше это дело. Да, и не докладывал я никогда, а на своего и подавно не собираюсь. Нет, ты как хошь, а меня уволь.

— Пошли, иначе пойду один и скажу, что ты приготовление к побегу покрываешь.

— Чё это…

— А вот тебе и чё! Они, значит, бегать будут, а мы за них чахотку зарабатывать, нет, друг ситный, так дело не пойдёт. Айда, кому говорю!

Яков Усов в бергайерах был недавно, никак о том не думал, и зол был на весь белый свет. Год назад со службы в Барнаульском заводе сбежал его родной брат, угольщик Самойло Усов. И не нашёл ничего лучше, как явиться на родину, в деревню Метели Чарышской волости к родному брату. Ну, вот зачем, скажите на милость, зачем ему надо покрывать беглеца? Вот он и сдал его сельскому старосте. Поначалу вроде всё хорошо складывалось. Главное начальство Алтайских заводов через Чарышское волостное управление провело повальный опрос жителей деревни, все двадцать четыре крестьянина поступок Якова Усова одобрили и правление просило министерство финансов выделить Усову денежную награду. Но министерство финансов ответило, что считает достаточным объявить признательность начальства за его похвальный поступок. А вот в селе Якова с тех пор стали называть Иудой, и как только поступило предписание послать рекрута в заводские работы, общество единодушно выкликнуло Якова Усова. По форме всё было верно, родители его давно померли, сам недавно овдовел, детей не нажил. А то, что ему глянулась девка в Калмацких Мысах, и он уже сговорился засылать к ней сватов, никому дела не было.

Выслушав донос, Абортин немедля объявил о том начальнику прииска шихтмейстеру Харитонову, который приказал выставить к избе караул.

Утром Абортин приказал привести всю команду, а для начала высечь розгами Горбунова. Рассудил, Горбунов из всех самый шумный и дерганый, значит, окажется наименее стойким. По высечении Горбунов заявил, что его подговаривали бежать бергайеры Белов, Терёхин, Березовский и Елгин, а промывальщик Гусельников и бергайеры Печерников, Варнаков и Захаров невинны.

После того, как Абортин приказал связать Белова, Терёхина, Березовского и Елгина, Белов выхватил нож, и стал кричать, что он не даст себя без вины наказывать и зарежет любого, кто к нему подойдёт. Пока пытались отобрать у него нож, Березовский и Елгин забежали в избу, где они квартировали и в которой сидели взаперти ночью и закрылись изнутри. Елгин стал с ножом у открытого окна и закричал: Первого кто войдёт, зарежу! Распустите команду, иначе дверей не отворю!

Абортнев подошёл к окну и спокойно сказал — ну и сидите. Ежели выйдите — прикажу связать и отправлю в суд, а нет — приставлю караул и заморю с голоду. Те, разумеется поартачились и вышли. А вот Терёхин, воспользовавшись суматохой, сбежал.

Следствие по делу о буйстве на прииске

Фёдор Богданович Клюге читал формулярные списки бергайеров, дело о которых ему предстояло рассмотреть в суде. Свидетели были допрошены, всё было совершенно ясно и можно было выносить приговор, если бы…

Березовский Меркул Васильев из крестьян. Взят в рекруты воинской командой при принудительной отправке крестьян Ояшской волости в заводские работы в 1831 году. От роду 24 года. С марта 1831 года рекрут, до мая того же года запасной служитель, с мая бергайер. В том же 1831 году за первый побег со службы наказан 150 ударами палки. Знает грамоту. С паспорта выданного ему, начался ояшинский бунт. Прочитал в нём, что является «казённым крестьянином» и решил, что казённый — это государственный, а если государственный, значит, к работам его привлекать нельзя, хватит того, что платит подати и чинит дороги. Запись сия был произведена ошибочно, но этого хватило, чтобы убедить мужиков, у которых были такие же записи, в правоте своих слов и поднять бунт.

Горбунов Кирилл Петров из крестьян. Рекрутом с 1829 года февраля 16 числа. До 1831 года — запасной служитель. 1831 года декабря 5 числа зачислен бергайером. От роду 28 годов. В 1831 году за первый побег со службы и перемену своего звания прогнан шпицрутен через 500 человек один раз. В том же году за второй побег наказан розгами — пятьдесят ударов. За третий побег в этом же 1831 году и воровство во время побега трёх лошадей стоящих 112 рублей, прогнан шпицрутенами через 500 человек один раз.

Елгин Фёдор Ермилов из крестьян. Рекрутом с ноября 22 числа 1828 года. Запасным служителем с февраля 1829 года. Бергайером с 1830 года февраля 4. В 1829 году за первый побег со службы и перемену своего звания и воровство хлеба из пашенных станков на пропитание прогнан шпицрутенами через 500 человек один раз. В 1831 году во время второго побега был пойман, назвался посельщиком и под именем бродяги Тихонова отдан был по решительному определению Томского губернского суда в военную службу без наказания, был определён в линейный сибирский батальон №8, но при провозе через Барнаул признан был за горного служителя. Приговорён к наказанию шпицрутенами через 500 человек три раза с отбытие двух раз. Употреблён в работу.

Белов Кузьма Семёнов из мастерских детей. Рудоразборщик с 1822 года. Бергайером с 1827 года. От роду 30 годов. В 1830 году за задрание юбки девке Заставиной и срывание с неё двух платков наказан лозами. В 1830 году за воровство 25 мая у стоящих лагерем близ Змеиногорского рудника рудовозов 10 хомутов, стоящих 25 рублей и трату оных, присовокупив к тому пьянство и не выход на работу 2-х дней, прогнан шпицрутенами через 500 человек один раз. За 28-дневный побег со службы и перемену во время того звания прогнан шпицрутенами через пятьсот человек один раз. За второй побег со службы в 1832 году прогнан шпицрутен через пятьсот человек один раз.

И вот этот самый Белов объявляет, что его замучила совесть, и он объявляет об убийстве в 1830 году неизвестного посельщика совместно с братьями Полыгаловыми Евграфом и Дмитрием. Якобы они вместе выпивали в Змеиногорском кабаке и соблазнились деньгами, кои были у посельщика в большом красном кожаном кошеле. Выйдя из кабака, они подкараулили сего посельщика и убили. Денег у него оказалось пятьсот рублей ассигнациями, но Полыгаловы будто бы дали ему только двадцать пять рублей.

Явный самооговор, чтобы потянуть время и пожить в тюрьме на казённых харчах без заводских работ, да наказание отложить на время. Таких самооговоров только в Салаирской комиссии военного суда рассматривалось не меньше десятка в год. По расследованию выяснялось, что тела нет и такового человека, которого самооговорщик признавал убитым, никто не видел. Однажды, правда, один беглец сказал, что убил неизвестного крестьянского отрока двенадцати лет, утопил и тело сбросил. Указал место, описал мальчика. Но мальчик оказался жив здоров и показал, что в том месте и в то время, о котором говорил беглый, он действительно видел мужика, но он ему никакого вреда не сделал.

В самом конце октября был пойман беглец Терёхин Иван Семёнов.

Бергайер Иван Семёнов Терёхин из крестьян, рекрут 1828 ноября 15 дня, запасной служитель 1829 года февраля 9, бергайер 1830 года июня 18. От роду 34 года. В 1831 году за побег и прочие проступки прогнан шпицрутен через 500 человек три раза. В 1832 году за второй побег наказан розгами пятьюдесятью ударами.

И Терёхин тоже сознаётся в убийстве. Якобы в последний день перед самой своей поимкой он убил двух господ у села Казённая заимка. Будто бы они ехали в двуколке и остановились близ дороги, развели костёр и грели на том костре чай и жарили мясо. Он выждал в кустах, когда один из них отошёл по нужде в сторону и зарезал его, а потом напал и на второго. Кроме еды он у них ничего не забрал.

Расследование, проведённое змеиногорским отделением военного суда, как и следовало ожидать, выяснило, что никакого убийства не было. Мало того, что Полыгаловы всё отрицали, никто в Змеиногорске в то время не видел никакого посельщика, мёртвых тел так же не находили и признаков того, что братья разбогатели тоже не было. А ведь четыреста семьдесят пять рублей деньги немалые.

А вот с заявлением Терёхина вышло иначе.

Для проверки его достоверности чиновник по особым поручениям Никодимов на следующий день утром выехал на место совершения убийства, указанное Терёхиным довольно подробно. Ехал на двуколке, которую ему отрядили на заводской конюшне, так как своего выезда ещё не нажил. Земля уже подмёрзла, двуколку слегка потряхивало на выбоинах и ухабах, но в целом поездка проходила благополучно. Сыпал мелкий снег, но он не затруднял продвижение. Никодимову было даже как-то даже радостно, так как слякоть и промозглость порой вносили в душу уныние. И вот сейчас, спокойно двигаясь к месту преступления, Никодимов сидел в двуколке и мурлыкал незатейливую песенку о девице-красавице.

Вот дорога перешла через речку Землянуху, вон справа от дороги огромная ветла с дуплом. Первый снег был ещё неглубокий и Никодимов подъехал к ветле. Под ветлой из-под снега виднелись обгорелые головёшки, всё совпадало с заявлением, но трупов у кострища, не было, а одного из убитых, как утверждал Терехов, он оставил у костра.

— Что и следовало ожидать, — проговорил чиновник и направился к двуколке, но неожиданно остановился. Внутренний голос сказал, что ещё не всё осмотрено. За кустами каркало вороньё и до слуха Никодимова доносилось громкое хлопанье крыльев. Подняв палку, бросил её в кусты. Злобно каркая, с десяток ворон покинули кусты и нехотя, взмыв вверх, уселись на росшее вблизи дерево. Никодимов обошёл кусты и к своему большому удивлению увидел мёртвое тело, поклёванное воронами.

Чиновник по особым поручениям перевернул покойника на спину. Тело успело подмёрзнуть и, к счастью, лежало ничком, что не позволило птицам расклевать лицо трупа.

— На подбородке ясно выделялся шрам дюйма в два длиной. Как раз о таком «как второй рот» говорили на прииске господ Поповых.

Дело принимало интересный поворот. Но кроме трупа Никодимов более ничего не нашёл. Вообще ничего, ни возле кострища, ни возле тела. Может, что и было, но снег всё стёр.

Никодимов погрузил тело в повозку и поехал в Барнаул. Привёз его в госпиталь, но прежде чем им занялись медики, срисовал портрет покойного в акварели. Никодимов был хороший рисовальщик, о его портретах говорили «как живые». Вот и здесь он постарался, чтобы этот… со шрамом, выглядел бы как живой. А потом ещё и копию с портрета сделал. Копию направил в Салаирскую комиссию военного суда, а с портретом пошёл к Ивану Никитичу Мурзину — советнику по третьему военно-судному отделению. Тот внимательно посмотрел портрет и сказал: «Видел я этого человека в Барнауле. И видел недавно. Но ты лучше у приставов спроси».

Пристав команды барнаульских заводов вполне определённо сказал, что на квартире у вдовы Артамоновой ночевали два господина, вот тот, что на портрете, и второй, постарше, с тонким лицом и волнистыми волосами. Лицо загорелое, а подбородок белый — летом бороду носил. Дворянам борода не по чину, но сейчас многие её отращивают, особенно, когда не в городе живут. Господа сказали, что в Барнауле проездом, едут из Семипалатинска в Кузнецк. Показали подорожную, но люди они были солидные, он на бумагу глянул мельком и фамилий не запомнил.

Терехов, узнав, что найден труп, испугался не на шутку. Понял, что теперь и в самом деле может понести наказание за убийство.

Вспоминал.

Сидел у костра, кипятил чай в котелке и жарил гуся, и то и другое украл по дороге. И тут вдруг с дороги свернул возок и два господина подошли к костру и велели ему убираться. Он ушёл, очень на господ обидевшись. Но никого не убивал, да и не мог, у обоих господ за поясом были пистолеты. Ну, а когда его захватили, ложно оговорил себя, чтобы избавиться на время от заводских работ. Господа явно ехали к парому, начнётся следствие, выяснили бы, что такие господа действительно были, а пока бы их нашли, глядишь, он в тюрьме до весны и просидел.

— Кто ж мог подумать, что этого господина, — ткнув пальцем на рисунок, — убьют, — ответил Терехов на вопрос дознавателя. — Но поверьте Христом Богом, не убивал я. А что до второго господина, то он, как лик с иконы. И волос кудрявый, но не шибко, волнами.

Стоял на своём подследственный и после священнического увещевания.

— По сему следует, оговорил себя Терехов. Обозлился на обидевших его господ и хотел хотя бы в мечтах с ними расправиться, раз наяву не мог. Да и убит был сей господин из огнестрельного оружия, коего у беглеца не было, а не ножом, — мысленно проговорил прапорщик, слушая объяснения Терехова.

Как ни соблазнительно было повесить дело об убийстве неизвестного господина на беглеца, Фёдор Богданович Клюге поручил прапорщику Никодимову продолжить следствие, тем более что личность, написанную на портрете, опознали и на прииске Поповых. Изображённый на нём человек был явно связан с убийством Негоденко.

Следствие по буйству на казённом Сухаринском прииске и побегах было закончено, и пора было выносить приговор, оставалось выяснить подробности убийства на частном золотом прииске коммерции советников Поповых.

Приговор.

Бергайера Козьму Белова, содержащегося в Салаирской тюрьме за буйственные поступки против пристава Сухаринского прииска и ложный оговор братьев Полыгаловых в том, что они совместно с ним убили неизвестного посельщика и забрали у него 500 рублей, наказать шпицрутенами через тысячу человек три раза и отослать на работы в Нерчинские заводы.

Бергайера Елгина наказать шпицрутен через тысячу человек два раза и по буйному характеру в закованном виде направить на Нерчинские заводы.

Бергайера Терёхина за побег и ложный самооговор наказать шпицрутен через тысячу человек два раза и употребить в работы.

Бергайера Березовского за буйство наказать шпицрутен через пятьсот человек два раза и употребить в работы.

Но приговор был вынесен и исполнен только весной 1834 года. Как и надеялся Терёхин, всю зиму — время следствия они просидели в тюрьме без употребления в работу. А шпицрутен? Что шпицрутен? Спина заживёт.

Кто такой человек со шрамом?

В Тобольск чиновник по особым поручениям прапорщик Никодимов был отправлен задолго до окончания следствия по делу на Сухаринском прииске. На место он прибыл засветло и поселился у хозяйки, где квартировал на последнем курс училища, в двухэтажном деревянном доме.

Всё было как два года назад, даже клопы, наверное, те же.

Утром Никодимов отправился в «управу благочиния» (так в то время называлась земская полиция).

Тобольск уже перестал быть губернским городом, но управой благочиния командовал ещё полицмейстер, а не городничий. Однако, полицмейстер направил его к частному приставу по уголовным делам. Лет он был неопределённых, может сорок, может уж больше пятидесяти, с седыми бакенбардами и мятым лицом.

Только взглянув на портрет, он сразу сказал:

— Знаю такого. Отставной кавалергардский штабс-капитан Вельяминов. Ссыльный.

— Что за человек?

— Дрянной, прямо вам скажу, человек. Вот нам недавно на поселение прислали бунтовщиков, отбывших каторжный срок по декабрьскому делу 25 года. Ну, государственные преступники, но видно же, что благородные люди, а этот — прощелыга и подлец. В ссылку попал вроде бы за дуэль, но я вам так скажу, сударь, — убийство это было, натуральное убийство. Дрались без секундантов. И что это за дуэль без секундантов? Во вторых, дрались на палашах, а петербургские и московские господа это не прусские студенты, которые шпагами машутся. Серьёзное дело вышло, я вам скажу, сударь мой, это вам не пистолеты. И что вы думаете!? Кабы не поддержка в столице, на каторгу загремел, да и вроде бы сам был ранен на дуэли. Но скажите, на милость, мил сударь, как можно на поединке получить такую рану? Сам он себе её нанёс! Уверяю вас, сам! У палаша обух тупой, широкий. Заколол он своего товарища, когда тот этого не ждал, а потом взял его палаш в обе руки да тюкнул по подбородку. Выглядит страшно, крови много, а опасности от раны никакой.

— И на какие средства он жил?

— На что жил говорите? Имение у него, где то в Саратовской губернии, да здесь был посыльным по торговым делам. Вот на то и жил. Хитёр стервец, ох и хитёр! И норову срамной! У нас купцам, состоящим в гильдии, не просто торговать за пределами губернии, а ведь и городские и крестьяне ведут немалую торговлю, так он, как змей-уж в каждую щёлочку пролезет и всё для себя с выгодой. Ездил с поручениями, то предварительные переговоры от имени купцов проведёт, то образцы товаров предъявит.

— А вот не ведали ли вы, уважаемый, имел ли он дела на прииске Поповых?

— Да, кто его знает. Разве ж обо всех его делах узнаешь, скрытный был, подлец, и хитёр больно. Знаю, что с коммерции советником знаком был, а были ли у него дела на прииске — не ведаю, врать не буду. И не припомню среди его знакомцев дворянина белым лик с волосом кудрявым. Да у него в Тобольске среди дворян приятелей-то вовсе и не было. Как-то попался на шулерстве, так после этого ему в приличные дома ход был заказан. А вот адреса двух-трёх купцов, с коими имел он дела, могу дать.

Обошёл купеческие дома Никодимов, но ничего нового не узнал. Ничего интересного не показал и обыск на квартире Вельяминова, произведённый прапорщиком совместно с приставом.

Побывал Никодимов и в Кузнецке. Кузнецк город небольшой, новый человек там на глазах. Видели там господина, светлого лицом с вьющимися волосами, назвался потомственным дворянином, отставным чиновником 12 класса Евграфовым Степаном Семёновичем из города Екатеринбурга. На запрос в город Екатеринбург пришёл ответ, «указанный господин в городе не числится».

Выходило, что ответ надо искать в Петербурге.

В столицу чиновник по особым поручением прапорщик Никодимов попал только следующим летом. Специальных денег на проезд не дали и он был отправлен с охраной «серебряного каравана».

В полку, где до ссылки служил Вельяминов, было уже не так много офицеров, знавших его. Прошло шесть лет, была кампания в Польше, где полк участвовал в подавлении шляхетского мятежа, память о боевых столкновениях была ещё жива, а вот то, что было ранее, вспоминалось с трудом. Но всё-таки вспомнили историю 1829 года и дуэль подпоручика первого дивизиона Вельяминова с прапорщиком кирасирского лейб-гвардии полка Семёновым.

Семёнов проиграл Вельяминову большую сумму и утверждал, что Вельяминов жульничал, грязно играл в карты. Говорил, что с долгом, конечно, рассчитается, но Вельяминова надо бить, как шулера, подсвечниками, а Вельяминов грозил, что вызовет Семёнова на дуэль. Потому-то произошедшему вскоре после этого событию особо не удивились. Вельяминова давно подозревали в нечестной игре, больно удачлив, но явных доказательств не было, поэтому в полку с ним по-крупному никто не играли, а вот до кирасиров его «слава», видно не дошла. Однако ни кавалергарды, ни кирасиры не могли сказать, кто бы мог отомстить Вельяминову и никого похожего, описанного Терёхиным, не вспомнили.

Вечером третьего дня после приезда Никодимова в столицу офицеры кавалергарды пригласили его на бал, который давал отставной офицер их полка Дмитрий Бутурлин. Хоть он и достиг чина генерал-майора, и в отставку вышел не из полка, а на штатской службе занимал пост высокий, полк не забывал.

Никодимов был слабым танцором, но в училище танцам обучали, и мазурку мог изобразить, а потому, увидев миловидную девушку, робко стоящую у колонны с пожилой женщиной выше среднего роста, решил её пригласить на тур.

— Ты знаешь, кто это, — указав взглядом на приглянувшуюся ему девушку, спросил лейб-гвардии поручика Симонова, который взялся опекать провинциала, знакомить с особенностями столичной жизни.

— А, эта? — равнодушным голосом отмахнувшись от указанных дам, проговорил «опекун», — Екатерина Внукова. Род старинный, некогда были князьями, но захудали, титул утратили, да и приданого за ней нет. Сирота. Отец погиб в восемьсот тринадцатом году. Вскоре и матушка её скончалась. Осталась деревушка с полусотней душ, но она оказалась на пути движения наполеоновских войск. Разорили, разграбили, а что не успели, то свои мужики растащили. И мать вскоре померла. Опекуншей её является тётушка, и здесь она с ней.

— Не представишь?

— Пошли, — нехотя ответил Симонов.

— Пётр Николаевич Никодимов, чиновник по особым поручениям в Барнаульских заводах. Прошу любить и жаловать, — представил Симонов товарища.

Первым танцем традиционно был полонез. Менуэт Пётр Николаевич танцевал с другой дамой, а на мазурку снова пригласил Катю, так представилась ему девушка. Мазурка танец уже как бы неофициальный, можно было и поговорить.

Екатерина, вы, как и я сирота. Мой отец, поручик Томского мушкетёрского полка погиб в 1812, под Смоленском.

— А мой папенька на год позже, под Лейпцигом.

После танца отошли к стенке и продолжили разговор.

Оказалось, у них много общего. Оба сироты, оба были выучены на казённый счёт, но если Никодимов окончил Тобольское военное училище, то Внукова столичный Патриотический институт. И обоим после выпуска приходится зарабатывать на жизнь самим — Петру на государственной службе, а Екатерине — гувернанткой в семье какого-то превосходительства, преподавая французский и хорошие манеры.

— Уж что-что, а французский я знаю. Когда в 1825 году послышалась канонада, собрала нас гранд дама и сказала, что это наказание за наши грехи, за то, что мы подобно кухаркам, говорим по-русски. После этого в институте два месяца говорили только по-французски.

После бала Пётр пошёл проводить Катю с тётушкой, они жили неподалёку. Тётушка пригласила его в гости через два дня, и он с благодарностью принял это приглашение.

На следующий день в офицерском собрании, когда Пётр Николаевич подходил к кавалергардским офицерам, лейб-гвардии корнет Серебряков нарочито громко, чтобы слышал Никодимов, хихикая, проговорил:

— А этот то, барнаульская штафирка, теперь ухлёстывает за гувернанткой. А по мне что гувернантка, что кухарка. Я у себя в имении и тех и других всех поимел.

— Петра не то что бы сильно задели его слова, но спускать это было нельзя, иначе он бы стал изгоем в дворянском обществе, а дурная слава и до Барнаула докатится. Ещё в Тобольске он привык к тому, что богатые, а тем более, богатые и знатные, относятся с презрением к тем, кто служит не потому, что так принято, а потому что так надо зарабатывать на жизнь, и это угнетало его, и он терпел, ибо иначе тогда было нельзя. Ответив такому богатенькому негодяю подобными словами, более того вызовом на дуэль, значит, быть отчисленным из военного училища.

Сейчас всё обстояло иначе, сейчас Никодимов был прапорщиком и чиновником по особым делам, что по чину много выше корнета. Подошёл Пётр Николаевич к Серебрякову и сказал, сам даже удивился, спокойно.

— В Барнауле я бы вам морду набил, а здесь вынужден вызвать на дуэль. Сегодня вечером, на пистолетах, дистанция десять шагов. Место выберут секунданты.

Секундантом Никодимова вызвался быть Симонов, у Серебрякова, конечно, тоже нашёлся секундант.

После того, как все условия дуэли были обговорены и место выбрано, Никодимов пошёл в свой номер. Дрался он первый раз и вроде бы положено написать прощальное письмо, но кому? Матушка года три как померла, с Катей ещё никаких отношений не было, так что и писать некому.

Он пробовал читать, но ни роман, ни стихи Жуковского в голову не шли.

Выпить? Но в таких делах рука должна быть твердой. Кое-как дождался условленного времени начала дуэли. Симонов заехал за ним на экипаже. Серебряков с секундантом были уже на месте.

Дистанция была уже отмерена и обозначена воткнутыми в землю палашами. Секунданты выдали заряженные пистолеты и велели становиться к барьеру. Серебряков выстрелил первым. У левого виска шевельнулись волосы. Он только потом понял, что пуля пробила его оттопыренное ухо.

— Ваш выстрел, прапорщик, — сказал секундант.

Петру очень хотелось выстрелить в обидчика, но спешить было ни к чему, время прицелиться было, но застрелить этого прощелыгу, значит, сломать карьеру. Конечно, дальше Сибири не сошлют, но отставка с должности будет обеспечена, в этом сомневаться не приходилось. И что потом? Копиистом в канцелярию? И он выстрелил в воздух.

Дело о фальшивых ассигнациях

Через день Никодимова пригласили в третье отделение канцелярии его императорского величества. Принимали его на высоком уровне. Конечно, не главный управляющий Бенкендорф, а управляющий Мордвинов, но всё же…

— Итак, господин Никодимов, в истории с дуэлью вы себя проявили вполне достойно. Ну, а как ваше расследование?

Никодимов доложил о происшествиях на приисках и обнаружении мёртвых тел Негоденко и Вельяминова, а также о том, что следствие зашло в тупик.

— По убеждению тобольского пристава, а теперь и моему, уверен, Вельяминова наказали не за убийство на дуэли, — высказался Никодимов, — а за жульничество при игре. За убийство Семёнова отомстить было некому. Не было желающих подставлять голову за неприметного человека, да и проигравших Вельяминову было много, но так чтобы кто-то разорился вконец — не сыскал. Так что дело считаю оконченным и на днях с обозом возвращаюсь в Барнаул.

— Ну, с обозом тащиться не стоит. Мы вам выпишем подорожную, домчитесь мигом. Мы ведь следим за положением дел на государственных заводах и, хотя расследованием занимаетесь вы, копии всех секретных дел направляются к нам. И вот что интересно, Пётр Николаевич, года два назад в Сибири появились фальшивые ассигнации. Похоже, изготовлялись в Тобольске. Кто их изготовил, и распространял, мы не знаем. А это не порядок, дорогой вы мой, архи какой не порядок. Ну, вот скажите, на милость, если мы здесь в столице ничего не знаем, о том, как движется расследование, может быть, оно тормозится кем-то. А ведь всё просто, надо только головой думать. И вот я думаю, никто так часто из Тобольских дворян не разъезжал по городам и весям, как Вельяминов. Так может он и был распространителем? Так что возвращайтесь в округ и выясните, с кем из купцов Вельяминов имел дело, куда и зачем ездил. Расследуете всё, повышение по службе я вам обещаю.

— Рад стараться, ваше превосходительство! — ответил прапорщик и с разрешения управляющего, вышел из кабинета.

На следующий день Никодимов явился в дом к Внуковым и сделал официальное предложение Екатерине. Предложение было принято, и тётушка дала благословение.

Обвенчались, сыграли скромную свадьбу, на которой, кроме тётушки были три подруги Кати, Симонов и пара офицеров, с которыми Пётр сошёлся в полку.

На второй день Пётр Николаевич погрузил на воз нехитрое приданое жены и отправился с ней на перекладных к месту своего постоянного проживания, в Барнаул.

Первое, что он узнал по прибытии в Барнауле, так это то, что дело об удавленнике на Поповском прииске получило новое развитие. Решил отправиться на прииск. Конечно, он читал рапорт горного ревизора по частным приискам о том, что приказчик прииска с двумя служителями обыскал воз уволенного с прииска рабочего Непомнящего и нашёл краденое золото, зашитое в льняную ткань и вплетённое в верёвку, но рапорт — одно, а рассказ очевидца — другое. И действительно, приказчик Наговицин рассказал, что давно подозревал рабочих Непомнящего и Мезенцева в краже золота с прииска. Обратил внимание на то, что у них появились денежки, каких у рабочих никак не могло быть. В ноябре прошлого года Непомнящий и Мезенцев попросили отпустить их с прииска, получили расчёт, погрузили вещички на лошадей и отправились каждый со своей семьёй из приискового посёлка. Сначала выехал Мезенцев, а Непомнящий на другой день. Наговицин рассудил, если золото они действительно крали, то постараются вывезти. Выждав, когда Мезенцев отъехал на достаточно далекое расстояние от прииска, догнал его и обыскал. Точно так же поступил и с Непомнящим. Обыск Мезенцева ничего не дал, а вот у Непомнящего он нашёл семьдесят два золотника и сорок восемь долей золота. Непомнящий ему сознался, что золота у него было больше, часть продал Негоденко, а после его смерти сбыть было некому, вот оно и осталось. И тут же Никодимову открылись новые обстоятельства дела, связанного с фальшивыми ассигнациями.

Поначалу фальшивые ассигнации обнаружили у лесовщика Егорьевского золотого промысла Архипова, который заявил, что получил их от крестьянина деревни Елбанской Меновщикова за покупку у него синего бархатного кафтана, однако при обыске у Меновщикова никакого кафтана найдено не было.

Потом рядовой линейного сибирского батальона №10 Николай Сергеев с женой пошли на базар продавать шёлковое платье, нужны были деньги для устройства на новом месте — в Змеиногорске, куда Исакова переводили из Барнаула. Платье купил некто Лаврентий Давыдов Богадельщиков, заплатив за него десятирублёвой ассигнацией и получив пятьдесят копеек сдачи. Когда покупатель ушёл, Сергеевы признали ассигнацию сомнительной и кинулись за Богадельщиковым. Супруги обнаружили покупателя сидящим на площади против казённого сада. (Позднее эту площадь стали называть Соборной оттого, что на ней стоял великолепный собор — лучший в Сибири, и уничтоженный в годы советской власти. Ныне это площадь Свободы). Увидав Сергеевых, он выбросил из-за пазухи платье на землю и пытался убежать, но был пойман и доставлен в полицию вместе с ассигнацией. Ассигнация сия оказалась фальшивой, 1819 года за номером 6793933. Разумеется, фальшивую ассигнацию конфисковали и подшили к делу, а Богадельщикова поместили в Барнаульской тюрьме.

Далее управляющий Павловским заводом капитан Стрижков, ставши свидетелем торга лошади у жителя Павловска, задержал работника Екатеринбургских заводов Масленникова и мещанина Скуратова, при них обнаружились фальшивые ассигнации. Здесь уже речь шла не об одной ассигнации. При задержанных нашли десяти рублёвые ассигнации 1818 года в количестве ста двадцати четырех штук, и пять ассигнаций 1821 года достоинством в двадцать пять рублей. Все ассигнации были признаны фальшивыми.

При допросе Масленников и Скуратов поначалу рассказывали какие-то байки, якобы при дороге с Ирбитской ярмарки на них напали разбойники, отняли все деньги, велели никому о нападении не рассказывать и вместо отнятых денег дали фальшивые. Но потом всё-таки сознались, что ещё весной прошлого года, после праздника сошествия святого Духа получили эти деньги в деревне Елбань Боровлянской волости от крестьянина той деревни Карпа Максимова Петенёва.

Со слов Масленникова и Скуратова прапорщик Никодимов всё записал подробно.

Выходило, что по дороге с Ирбитской ярмарки их ограбили и отняли 1825 рублей, полученных от купца Юдина для покупки для него лошадей. После свершившегося с ними зашли в деревню Елбань, что была на пути следования, пили медовое пиво в доме у крестьянина Тимофея Меновщикова вместе с упомянутым Петенёвым и сыном Меновщикова Парфёном. При разговоре пожаловались на потерю денег, Петенёв сказал, что потерю можно возместить, если они, Масленников и Скуратов согласятся на перевод денег. На вопрос, что такое перевод денег, показали им бумагу, из которой делают фальшивые ассигнации и кое-какие инструменты для делания таковых. Тимофей им сказал, что раньше ассигнации делал поселенец, живший в деревне, он научил их делать эти ассигнации и уехал, а сейчас только иногда приезжает, привозит бумагу, краску и другое необходимое для их изготовления. Кто этот поселенец, и каков он из себя они не говорили. И они, Масленников и Скуратов взяли фальшивые деньги с условием, где-либо их переменить, после доставить Петенёву настоящее ассигнации или медные деньги со ста рублей фальшивых по десяти настоящих. В число этого они отдали ему медные и серебро 42 рубля.

Никодимова больше всего заинтересовало упоминание о некоем поселенце, который научил крестьян делать фальшивые ассигнации, а теперь снабжает их бумагой, инструментами и краской. Не без корысти, разумеется. Возможно, что делать фальшивки научил и других крестьян, так как и за пределами округа появлялись фальшивые ассигнации 1818, 1821 и 1827 годов.

Необходимо было срочно найти выход на этого поселенца, и Никодимов отправился с предложением к советнику Алтайского горного правления по третьему военно-судному отделению Сутулову с предложением послать в Елбань своего человека, чтобы вызнать поболе о производстве и перемене фальшивых ассигнаций, и главное — о самом поселенце.

Выслушав его, Сутулов хлопнул в ладоши.

— Вот славно! На ловца и зверь бежит. Только что мне донесли, содержащийся в барнаульской тюрьме лесовщик Архипов пообещал, если его освободят, он произведёт розыск в деревне Елбанской и установит делателей фальшивых ассигнаций. Ему было выдано сто пятьдесят рублей и он отправился в Елбань. В Барнаул он возвратился 28 апреля и предоставил двадцать шесть фальшивых десятирублёвых ассигнаций и две ассигнации достоинством в двадцать пять рублей. Говорил, что видел делателя ассигнаций из переселенцев, имел с ним разговор и уверения в безопасном переводе фальшивых денег. Однако, дальнейшему разговору помешал Меновщиков, высказавший сомнение в намерениях Архипова и сказал, что формы и прочее для сокрытие надо увезти в тайгу, а самому делателю уехать в какую-нибудь деревню, о которой не знает Архипов. Делатель ответил, что верит Архипову, через него можно наладить постоянный перевод денег в Барнауле и на золотые промыслы. И ещё Архипов сказал, что 26 апреля делатель выехал с крестьянином деревни Пещерской Чумышской волости Селиверстовым в Томск для приобретения бумаги и разных материалов для делания фальшивых ассигнаций, и возвратится домой третьего или четвёртого мая. И ещё, Архипов просит дать солдат и разрешения ему, или какому другому чиновнику к захвату всех участников в делании ассигнаций, пока они по наступлению летнего времени не успели удалиться в пасеки, находящиеся в тайге. На это капитан Быков ответил, что поскольку делатель фальшивых ассигнаций доверяет Архипову, он должен вернуться в Елбань, продолжить перемену денег, а как только вернётся делатель, известить об этом власти. А как Быков по службе должен отправиться на золотые промыслы, то он, Архипов, должен дать знать о приезде делателя на Егорьевский прииск ему или приставу господину поручику Политику.

После этого Сутулов, не сомневаясь в изобличении преступников, выдал Архипову личных денег пятьдесят рублей, переписав достоинство ассигнаций, года выпуска и номера, и отдал приказ снова идти в Елбань.

Никодимов, выслушав Сутулова, считал это совершенно лишним. Не такой человек этот «делатель», чтобы продолжать верить Архипову, тем более после того, как Масленников выказал ему недоверие. Надо было срочно вести повальные обыски, но это дело полиции. Из всего разговора с Сутуловым более всего заинтересовало Никодимова, то, что лицом этот поселенец как Христос с иконы. Но ни четвёртого, ни пятого, ни десятого мая этот самый человек в Елбань не приехал.

Завершение дел о приисках и деревне Елбань

Дело застопорилось, и Никодимов решил снова явиться к советнику горного правления Сутулову с целью взять разрешение на выезд в Томск для розыска делателя. По описанию Архипова это был тот же самый человек, коего видел беглый Терехов вместе с Вельяминовым — ныне покойным. Конечно, делатель мог сказать, что едет в Томск, а сам укатил в Тобольск или ещё куда, но крестьяне говорили Архипову, что он и до того уезжал в Томск. Хотя, крестьяне могли соврать, как-никак, а в деревне многие питались от столь прибыльного, пусть и противозаконного дела. Вопросов накопилось много, вот прапорщик Никодимов и решил найти на них ответ, поэтому, не раздумывая, направился в канцелярию главного начальника Алтайского горного правления.

Сутулов подумал и выписал Никодимову подорожную до Томска.

Томск хоть и стал губернским городом, но до начала тридцатых годов 19 века был просто большой деревней и не тянул по облику и инфраструктуре до Тобольска и Барнаула. Только после того, как на Алтае и в Кузнецких горах началась добыча золота, жизнь в городе зашевелилась. Да и новые законы делали выгодным для обывателя возможность записаться в купеческую гильдию. В неё умудрялись записаться даже приписные заводские крестьяне, накопившие денег, а вольные городские и мещане тем более. Исходя из этого, прапорщик решил искать злодея среди этих новых, враз разбогатевших купцов или торговых мещан.

— Хотя, — размышлял он, — и дворян исключать никак нельзя.

Прибыв в Томск, Никодимов первым делом направился в полицию. Встретили благосклонно и даже угостили чаем, а всё от того, что всё местное начальство, включая полицию, получило необходимые указания от начальника Колывано-Воскресенских заводов Ковалевского Евграфия Петровича, одновременно являющегося и гражданским томским губернатором, помогать чиновнику по особым поручениям из Барнаула.

В управе благочиния уголовный и гражданский приставы посовещавшись, сообщили Петру Николаевичу, кто из людей отсутствовал в указанное время в Томске и вернулся в город в последнее время. Набралось десять более или менее подходящих человек.

Описав предполагаемого преступника, Никодимов спросил чиновников:

— Кто из людей подходит под описание?

Оба без колебаний назвали некоего Смирнова, хозяина небольшой переплётной мастерской и лавки по продаже бумаги, красок, чернил, гусиных перьев, кисточек и прочего для письма и рисования.

Ещё в пути до Томска, Никодимов думал, что всё будет просто.

— Пройдусь по лавочкам, зайду типографию, узнаю, кто закупал много бумаги и красок и устрою с местными полицейскими обыск.

Всё получилось не так, как задумал.

— Да, вон как всё вышло-то! Поди, теперь разберись, что к чему! Обыск делать, конечно же, бесполезно… бумага, краска, пресса — всё законно, — сокрушался Пётр Николаевич.

Оставалось ждать, когда Смирнов повезёт бумагу, краски и прочие припасы для делания фальшивок. А то, что он всё это повезёт, Никодимов не сомневался.

— Дело налажено, денежки текут, но вот поедет ли Смирнов в Елбань… это вопрос. Наверняка у него и в других селах есть люди. Вот это и надо выяснить, значит, торопиться не след, иначе всё «коту под хвост!» — так рассуждал чиновник по особым поручениям Никодимов.

Ждать пришлось не долго, уже через три дня Смирнов выехал из Томска в коляске, запряжённой парой лошадей. Никодимов, получив коляску с лошадью в губернском правлении, выехал следом, но прежде дождался результатов обыска, проведённого приставом управы благочиния. Конечно, никаких бесспорных доказательств причастности Смирнова к деланию фальшивых денег не нашли.

— То, что в крестьянской избе могло бы служить доказательством изготовления фальшивок, легко может быть объяснено Смирновым, — почёсывая затылок и внимательно следя за ходом обыска, мысленно думал Никодимов. — Прессы, деревянные катки, бумага и краски — это его работа, ведь он переплетает книги и делает гравюры. А будет заказ, сделает и инструменты для гравировки. Не подкопаешься.

— Всё, ничего нет! Можно прекращать обыск, — сказал пристав управы благочиния.

— Что ж, пойдём на выход, — сказал Пётр Николаевич, ступая на порог. И тут его что-то пронзило, сказал. — А постойте-ка, господа. Вскройте-ка вот этот порожек

Вскрыли и под порогом мастерской нашли тайник, а в нём три мешочка с золотым песком и маленькими самородками, «тараканами», как их звали на приисках.

Теперь можно было выезжать за Смирновым уже со спокойной душой. Пётр Николаевич не пытался догнать Смирнова, ехал следом, расспрашивал встреченных, не видели ли коляску с таким-то господином, а если встречных не было — расспрашивал крестьян в деревнях, особенно там, где были развилки дорог. А иногда и этого было не нужно, лужи ещё не везде просохли и следы коляски, отличные от мужицких телег, хорошо просматривались.

— Торопиться особенно не следует. Пусть бумага, краски, штампы, формы заработают при создании фальшивок, вот тогда можно будет злоумышленников повязать. Один-то я, конечно, с этим делом не справлюсь, да, это мне и не нужно. Моя задача установить, в каком селе Смирнов задерживался, с кем вёл разговоры, у кого стоял на постое, — радуясь хорошему солнечному дню и насвистывая самим сочинённую мелодию, размышлял Пётр Николаевич, одновременно думая, как там его милая Катенька, одна в новом городе. Её тётушка осталась в столице, сказала, что не вынесет долгую дорогу, хотя, думал Никодимов, дело было в-другом, она просто не хотела покидать Петербург и ехать в провинциальный городок, где нет ни театров, как думала она, ни приличного общества.

Передвигаясь от одной деревни до другой, Никодимов никогда не останавливался на ночлег в избах крестьян. Находил место ночлега вдали от селения, чтобы, как говорил «не дай Бог не столкнуться лицом к лицу со Смирновым». При себе был тулуп, котелок, чайник, снедь, покупаемая в сёлах у крестьян и в лавках. Варил на костре какую-нибудь кашу и мясо, кипятил чай, ужинал и ложился спать, завернувшись в тулуп.

За Томском, поначалу, шла тайга и вода в реках была тёмная от торфа, но потом лес кончился, и потянулись бесконечные берёзовые, реже осиновые колки с редкими пятнами крестьянских полей. Иногда дорогу перебегали зайцы и лисицы, в стороне, на озимых зелёных полях, Пётр Николаевич видел косуль и лосей, а пару раз даже волков, но беспокойства это у него не вызывало. Волки летом сытые, да и живут не стаями, а парами. Разбойников опасался больше, но для этого случая у него было два пистолета. Хотя, о какой-либо шайке, промышляющей в этих местах, он не слышал, а ближайшая к этой местности шайка Михайло Клепечихина здесь не появлялась, — шаталась в окрестностях Сузунского завода, но с одиноким путником на тракте всё могло произойти, поэтому Пётр Николаевич всегда был настороже, и ночлег выбирал в стороне от дороги.

Сначала Никодимову было ясно, Смирнов едет в Округ, потом вдруг показалось, что в Барнаульский уезд, а потом уже точно выяснилось, что непосредственно в сам Барнаул. В Барнауле Смирнова взяли под стражу, а в Елбани были проведены обыски.

Выписка из докладной о результате обыска в изложении современным языком.