Бесплатный фрагмент - Белоснежка с чердака

ГЛАВА 1

Уцепившись руками за край стула, я притянула его к окну. Трение деревянных ножек по обшарпанному полу сопровождалось пронзительным визгом. Я легко взобралась на стул. Теперь можно любоваться видом, который открывался из нашего окна. Хотя чем тут любоваться? Старая улочка с разбитой дорогой, низкие дома напротив, покосившийся штакетник и единственная уцелевшая лавочка. Улица, на которой мы живем, была совсем древней. Тогда она еще называлась улица Максима Горького, и все в округе ее просто называли «Максимкой». Сколько я себя помню, мы всегда жили именно на этой улице, для меня это — маленькая родина.

Город, где располагается наша древняя «Максимка», весьма небольшой. Он находится в самом нижнем углу на карте Узбекистана и называется Джаркурган. Мы живем почти на границе с Афганистаном. Раньше я думала, что Афганистан начинается сразу же, если перейти реку Сурхан. В детстве мы очень боялись, потому что наслышались от взрослых, что там за рекой постоянно идет война. В Джаркургане часто случались землетрясения, и тогда нам казалось, что это из-за того, что в Афганистане взрываются бомбы. Тогда мне было всего шесть лет, и я бы ни за что не согласилась оказаться на той стороне Сурхана.

Сурхан в 1995 году был еще вполне приличным: относительно широкой и глубокой рекой. Плескание в водах Сурхана было единственным развлечением для детей, молодежи и взрослых. В этот период времени в Джаркургане было еще очень много русских, татар, корейцев, туркменов. И все мы говорили на русском языке. Даже часть узбеков говорили на чистом русском как на родном. Иногда мне казалось, что Джаркурган — это всеми забытый город, который ни на какой карте не сыскать. Сюда в последнюю очередь доходит мода на одежду, новые технологии, музыкальные направления и так далее. Если кто-то приезжал из столицы, то казалось, что город посетила популярная звезда сцены. А если кто-то из России или вообще какой-нибудь иностранец посетит наш забытый мирок, то его будут долго и пристально рассматривать, изучая его повадки, манеру разговора, стиль одежды. Город, как я уже сказала, был маленький, и все друг друга знали. Любая новость расползалась молниеносно, да еще успевала сто раз приукрашиваться. Мы жили, будто бы оторванные от мира. Джаркурган был для нас собственным маленьким царством, где водились свои правила, культура, традиции и даже понятный только жителям города жаргон. Центр города был более или менее обустроен. Улица, где стоит городская администрация, полностью асфальтирована и засажена зеленью. Хотя при нашей температуре в летнее время мало какая зелень может устоять. Но могучие старые кленовые деревья отважно отстаивали право на существование, даря приятную прохладу в раскаленном городе.

Наша же улица была старой, и потому дороги тут были разбитые. Кое-где еще можно было увидеть следы ранее пролегавшего асфальта. Поэтому местами дорога на «Максимке» выглядела как залатанная ткань. «Максимка» была густо заселена русскими семьями. И мы с мамой были не исключение. Нас тогда было много в этом городе.

Мы с мамой живем на первом этаже, а над нами живет большая семья Ибрагимовых. Добрая соседка тетя Вера и ее муж Ахмед. У них пять маленьких детишек, и все мальчики, кроме одной. Ее зовут Анара. Ей, как и мне, пять лет. Их семья очень шумная, а у моей мамы бывают мигрени, и она ужасно раздражается, когда наши потолки чуть не проваливаются от беготни наверху. Но в такую рань над нами царило сонное царство. Я не понимала, как вычислять время по стрелкам часов. Тогда я едва умела считать до десяти, и то с натяжкой. Но для меня утренним будильником была тетя Вера. Сколько я себя помню, над нами всегда в одно и то же время раздавался звонкий щелчок замочной скважины в железной двери. Сначала я просыпалась от этого короткого, но очень плотного звука, который эхом раздавался по нашему старому подъезду. Потом я стала просыпаться незадолго до того, как услышу этот звук. Я на цыпочках пробиралась на кухню. И хотя мои маленькие стопы едва касались пола, все равно казалось, что я шагаю как слон: такая тишина стояла в нашей квартире. А когда я пробиралась на кухню и закрывала за собой стеклянную дверь, то мне думалось, что я уже обособилась от остальных комнат и могу шуметь сколько душе угодно. И поэтому я брала стул и со скрипом тянула его к окну, как и в этот раз. Вот я уже стою на стуле и выглядываю в окно. На улице еще стояли неразбавленные сумерки, а у нашего окна всегда было чуть темнее, чем в других местах. Потому что прямо над нашим окном раскинулся навес из виноградника. Летом листья так плотно смыкались, что даже в самую жару тут всегда было прохладно и влажно. Дальше, за выцветшим и никому не нужным штакетником, располагалась детская площадка, на которой были только две покосившиеся лавочки и песочница. За детской площадкой открывалась дорога, которая уже вся была в заплатках и больше напоминала заштопанный брезент. Вскоре из домов напротив повыходят узбекские женщины в пестрых широких платьях, с повязанной косынкой на голове и с огромными метлами как у ведьм. Узбечки каждое утро еще до наступления полного рассвета подметают двор. Обычно это делают молодые красивые девушки. Например, это может быть старшая дочь или невестка. Я нередко любовалась, как их длинные, покрытые черным золотом мелкие косички развевались на воздухе как упругие жгуты. Узбечки на самом деле красивые девушки, и даже эта странная мода делать на голове сотню мелких косичек вместо одной толстой нисколько не портит их внешность. Я видела этих девушек с метлами каждое утро. Правда, я не могла долго их рассматривать; на это были свои причины.

Каждое утро я глядела в окно ради одной только женщины. Вот наконец-то раздался знакомый щелчок в подъезде, и я услышала легкие шаги, которые приглушались мягкими тапками. Через несколько секунд из подъезда вышла тетя Вера. Я помню ее как сейчас. Это была стройная женщина среднего роста. Я догадывалась, что, возможно, у нее очень длинные волосы, потому как черный пучок на ее затылке был очень объемным и плотным. Ей тогда было около тридцати трех лет, и я считала, что это очень много. Но все равно она была красивой женщиной. Глаза большие, а в них всегда такие черные живые зрачки. Взгляд ее был теплый и даже бархатный. На уголках глаз, как мелкие лучики, вырисовывались тонкие морщинки. От этого ее лицо становилось еще добрее. Мы с ней часто встречались глазами. Потому что каждое утро в это время она проходила мимо нашего окна. Как-то раз тетя Вера меня заметила, и с того дня каждый раз, проходя мимо, она высматривала меня. Как только мы встречались с ней взглядом, тетя Вера улыбалась мне одними глазами, а ее маленький бледно-розовый рот всегда был плотно сжат. В это утро мы снова перекинулись коротким взглядом, и она пошла своим путем. Тетя Вера пересекла детскую площадку и вышла на протоптанную тропинку. Там она сворачивала за угол, и ее тонкая фигура исчезала. А я так и продолжала стоять на стуле. Иногда я думала о том, куда же ходит тетя Вера каждое утро? Но, как это бывает у детей, я не могла долго задерживаться на одной мысли. Как только тетя Вера исчезала за углом, я переводила взгляд на коттедж, располагавшийся прямо напротив нас. И хотя нас отделяла детская площадка и разбитый асфальт, все равно все было хорошо видно. В этом коттедже жила красивая тетя Оксана, которую мама называла змеей и ведьмой. У нее есть сын, который на год старше меня. Его имя я запомнила сразу. Потому что оно у него для нашей местности было необычным. Его зовут Мартин. Когда кто-то произносил его имя, то мне чудилось, что кто-то ненадолго включил кран и тут же выключил. А еще там совсем недавно появились двойняшки Давид и Эдита. Тоже необычные имена. Мне вообще думалось, что в том доме все как-то необычно. Может быть, поэтому мой папа ушел жить туда.

Когда я думаю о том, с какого же момента я себя помню, то я быстро нахожу ответ. Я помню себя с того вечера, как папа ушел от нас с мамой. До этого я смутно помнила нашу поездку в аквапарк, а потом постоянные ссоры и крики. Но эти воспоминания какие-то обрывистые, как вспышки, которые между собой не имеют общей нити. Но с того вечера воспоминания стали хронологическими и четкими. Как сейчас помню, что в тот вечер мама сильно плакала и бросала в папу наши дорогие термосы, которые так звонко разбивались об пол. Серебряные осколки валялись по всей кухне. Папа подошел ко мне, крепко прижал к себе и сказал: «Я люблю тебя, Эмма». А потом он потрепал мои белые банты на голове и ушел. Я долго плакала. Почему-то после его ухода я все время думала о том, что папа ушел из-за меня. Что он ушел не от мамы, а от меня. Ведь я не была хорошей дочерью. Да что уж там говорить, я вообще была странной девочкой. Я ни с кем не могла общаться или дружить. А когда в три года меня отвели в детский сад, то все воспитатели в один голос стали кричать маме, что я больна. Сказали, что у меня редкая форма аутизма. Я даже не знала, что это значит, но само слово меня очень пугало. Вот как только я слышала слово «аутизм», то мне тут же представлялась тесная квадратная комната с серыми стенами и без единого окна. Как они это определили, я догадываюсь. Ведь я ничего не хотела есть и сторонилась всех, в особенности воспитателей. Чтобы больше не слышать подобные обвинения, мама просто перестала водить меня в детский сад. Итак, я росла в доме, взаперти. Никто меня не запирал, не запрещал играть во дворе с другими детьми, но я сама не хотела. Вот так проходило мое детство. Мне было достаточно глядеть в окно каждое утро. Видеть тетю Веру и смотреть на окна в доме напротив, где теперь живет мой папа.

— Эмма, — услышала я за спиной хриплый голос мамы.

Я обернулась и увидела ее. Мама стояла в сорочке из белого муслина. Волосы были растрепанными, глаза — чуть припухшими. Снова она плакала в подушку. Мама стала ко мне приближаться, и вот опять я ощутила этот ужасный запах, который исходил от нее. Так пахнут протухшие яйца. Я не могла понять, почему мама с того дня, как папа ушел от нас, стала так пахнуть. Вначале это был мимолетный запах тухлого, который мелькал несколько секунд у моего носа и тут же выветривался. Но с каждым днем зловоние становилось все сильнее и сильнее. А в тот день, когда наша соседка родила от папы двойняшек, вонь от мамы стала просто невыносимой. Но я не хотела обижать маму, поэтому просто терпела и старалась дышать очень редко, когда она ко мне приближалась или обнимала.

— Доброе утро, мама, — сказала я, старясь дышать через открытый рот.

— Как спалось, доченька? — спросила мама и вплотную прижала мою голову к своему животу.

Мама была теплой и мягкой, и я бы всегда хотела вот так с ней стоять. Но запах гнили доводил меня до тошноты.

— Хорошо. А ты? — сказала я маме, мягко отодвигаясь от нее.

— Тоже, — улыбнулась она и потрепала мои распущенные волосы. — Что ты хочешь на завтрак?

Мама сегодня в хорошем настроении. Давно я ее такой не видела. С того дня, как мы остались без папы, мама почти всегда пребывала в дурном расположении духа. Она была раздражительна и все время жаловалась на головные боли. Голова у нее действительно болела часто. Это было очень заметно. Но сегодня мама улыбается, и я вижу, что голова у нее сегодня не болит и не заболит в течение этого дня. Но все равно находиться рядом с ней так близко было для меня мучительно. Сама не понимаю, от какой части маминого тела исходит этот отвратительный запах. К счастью, мама сама отодвинулась от меня, подошла к плите и начала готовить завтрак.

— Почему ты всегда смотришь в окно по утрам? — спросила мама.

Я пожала плечами.

— Не знаю, мне нравится смотреть на улицу, — ответила я.

— Если тебе так нравится, почему не выйдешь погулять, поиграть с другими девочками?

— Мне не хочется, — ответила я по привычке.

Я всегда так отвечала, когда она мне об этом говорила.

— А что такого интересного на улице ты высматриваешь в такую рань?

— Просто смотрю.

Мама начала варить кашу, и кухня заполнилась сладким запахом молока и риса. Мне нравится этот запах. Я даже как будто ощущаю этот запах у себя на языке. Интересно, что вкус запаха каши не такой, как сама каша. Запах больше напоминает мне сладкий взбитый крем для торта. Хотя я не так часто ем торты. Я вообще не особо люблю кушать. Мама меня за это постоянно бранит. Может, еще и поэтому папа ушел от нас. Ведь у хороших девочек хороший аппетит.

— Что тебе видно в окне? — помешивая молочную гущу в кастрюльке, спросила мама.

— Я вижу дорогу, скамейку, папин новый дом, тетю Веру…

Мама вдруг тяжело вздохнула, и я перестала перечислять.

— Эмма, папа ведь навещает тебя каждые выходные. Каждую субботу вы с ним видитесь. Зачем тебе постоянно смотреть на этот дом?

— Я смотрю не только на этот дом.

Мама на секунду перестала помешивать кашу, слегка запрокинула голову, быстро коснулась рукой своего носа и снова сделала вид, что все хорошо. Хотя она и стояла ко мне спиной, я видела, как она утерла слезы. Когда человек плачет от досады и боли, тогда не только слезы катятся из глаз, тогда все тело излучает короткие, но плотные волны. Но когда мама пытается сдержать слезы, как вот сейчас, тогда эти волны становятся даже осязаемыми. И я протянула руки, чтобы их потрогать. Да, так и есть — волны, которые исходили от мамы в этот раз, были не то горячими, не то колючими. Но они быстро рассеивались, так что мне было не больно.

— Что ты делаешь? — спросила меня мама, увидев, как я руками трогаю воздух.

— Ничего, — сказала я. И соврала.

Мне приходится врать. Потому что однажды, когда я сказала ей правду, она на меня очень рассердилась. И хотя это было давно, я все равно помню. Это случилось, когда она пыталась водить меня в детский сад. Тогда я ей честно призналась, что у воспитательницы во рту черви, но мало того что мама их не увидела, так еще и меня отругала. Назвала меня выдумщицей. И хотя я тогда не знала, что означает это слово, все равно мне оно не понравилось. В детский сад меня мама больше не водит, но и я ей больше ничего не рассказываю. Не понимаю, почему таких простых вещей она не замечает.

— Посмотри еще в окошко, — снова сказала она. — Я сварю тебе какао, и мы будем завтракать.

— Не хочу больше смотреть в окно, — ответила я.

— Почему?

— Там уже люди начинают ходить.

Мама вдруг обернулась ко мне и снова начала приближаться. Запах сладкой каши тут же начал испаряться, а ее запах стал усиливаться. Я опустила лицо, а мама села на колени и заглянула мне в глаза.

— Эмма, я знаю, что я была для тебя не самой хорошей мамой, — с сожалением сказала она, и тут же вокруг нее зароились миллионы точек, похожих на множество серых снежинок. — Нам всем было очень непросто. Эмма, ты уже не маленькая, и я хочу, чтобы ты знала, что как раньше уже не будет. Папа больше не будет с нами жить, у него другая семья, но ведь наша жизнь на этом не заканчивается. Ты ведь не можешь постоянно сидеть дома. И я тоже не могу постоянно не работать. И хоть твой папа приносит нам денег каждый месяц, этого недостаточно для нас двоих. Через месяц тебе исполнится шесть, а в сентябре ты должна пойти в школу. Нужно постепенно привыкать к людям, к другим детям. Ты не бойся, мама всегда будет рядом. Мама ведь твоя тоже учительница. Если вдруг тебе станет страшно, как тогда в детском саду, то ты просто приходи ко мне, и мы поговорим. Нам нужно попытаться жить дальше.

Я заглянула в мамины глаза и увидела, как в них лениво плещется какая-то темная жижа. Глаза мамы давно перестали блестеть. И эту речь, которую она только что произнесла, относила к себе в большей степени, чем ко мне.

— Скажи мне, доча, чего ты боишься? Скажи маме.

Я потупила взгляд. На минуту меня посетили сомнения: сказать или не сказать? Но я тут же осеклась, вспомнив, что из этого вышло в прошлый раз. Нет, уж лучше я промолчу. А мама тем временем продолжала:

— На свете так много людей. Не все люди плохие. Некоторые даже очень хорошие. Ты все время прячешься и даже со мной в последнее время не хочешь разговаривать, но ведь ты не можешь постоянно так жить.

Когда мама сказала, что на свете есть хорошие люди, я вспомнила тетю Веру. Она была хорошей. Всякий раз, когда я ее видела, у меня в животе было так легко и спокойно. Будто бы что-то мягкое и нежное накатывает на меня, касается моих ног, рук, горла, а потом снова откатывает. Как мягкая вода, которая, слегка касаясь берега, выстраивает песчинки в ровную гладь. Мне так нравится это ощущать. Такое я чувствую только тогда, когда вижу тетю Веру.

— Давай к бабушке поедем, — перебила мои воспоминания мама.

Я судорожно замотала головой.

— Я не хочу ехать к бабушке, — вымолвила я.

Мама вздохнула и поднялась с колен. И вдруг голос ее стал колючим.

— В любом случае, Эмма, — строго сказала она, — тебе придется привыкать. Я не могу постоянно с тобой нянчиться. И в школу ты будешь ходить, как все нормальные дети.

Что такое школа, я не знала, но само слово меня не отпугивало. Должно быть не так страшно. А то мама так говорит, что кажется будто это плохое место.

Мы позавтракали, а точнее я, как обычно, съела только две ложки каши и сделала пару глотков какао. Мама, конечно же, повздыхала, поворчала по поводу какой-то странной анорексии, и на этом завтрак закончился. День этот ничем не отличался от всех остальных прошлых дней. Мама после завтрака села со мной заниматься уроками. Она у меня преподаватель английского, но это не мешает ей заниматься со мной рисованием, лепкой, изучением букв и правописанием. Я уже умею немного читать. Писать я тоже умею, правда левой рукой. Я плохо знаю цифры, ну и что. Больше всего мне нравится рассматривать картины. Мама покупает мне много книг с картинками. Я их редко читаю, но по картинкам могу складывать свой сюжет. Ничего необычного в этом нет. Мама говорит, что так многие дети делают. До обеда я занимаюсь с мамой тем, чем она хочет. В такие минуты мы сидим рядом очень долго, и я постепенно начинаю привыкать к ее запаху. А порой мне даже кажется, что вонь вообще куда-то исчезает. Это бывает в те минуты, когда нам особо что-то интересно и весело. А после уроков мы читаем с ней книги.

Сегодня мы снова будем читать мою любимую сказку «Белоснежка и семь гномов».

— Садись, мама! — задорно позвала я ее. — Я почитаю тебе сказку.

Мама удобно уселась рядом и уткнулась носом мне в плечо. Я почувствовала, как она будто бы вдыхает меня через нос. Мне сразу стало тепло, уютно и немного щекотно. Я захихикала и с почтением откинула толстую обложку красочной книги.

— Жила была Белоснежка, — начала я, — она была очень красивой. Папа Белоснежки был слуга…

— Эмма, ну почему ты всегда настаиваешь на том, что папа Белоснежки был слугой? — перебила меня мама и легонько ущипнула за локоть. — Ты посмотри, что у него на голове?

— Корона.

— Корону носят короли, а не слуги.

Я в сомнении поморщила нос и все же выдавила:

— Нет, он все равно не король. У него слишком слабые глаза.

— Это добрые глаза.

— Нет, это слабые глаза. Но ты меня не перебивай. Короче, отец Белоснежки вышел замуж за черную колдунью…

— Ты хотела сказать, король женился?

— Ну, можно и так. Колдунья была хоть и черная, но очень красивая. От ее туловища всегда выходили острые тени, похожие на шипы. А у Белоснежки лучи были тонкие, как паутинки, и очень светлые. Когда Белоснежка подходила к мачехе, то ее сияние затмевало колдунью. За это мачеха сердилась и однажды решила убить Белоснежку. Но Белоснежка не умерла, она только уснула. А когда проснулась, то решила, что нужно бежать. Потому что Белоснежка была дочерью слуги и тоже была слабая. Она убежала и стала жить с семью детишками. Вначале она была грустная, но потом детишки научили ее смеяться. Она стала сильной и встретила принца, который помог ей одолеть мачеху. Мачеха хотела заколдовать Белоснежку, но вместо этого заколдовала себя. Вот и сказке конец.

— Молодец, доча. Только это не семь детишек, а семь гномов.

В этот раз я не стала спорить с ней. Я просто закрыла книгу и повторила:

— Вот и сказке конец.

Я улеглась рядом с мамой, и она прижала меня к себе. Сейчас неприятный запах исходил от нее очень слабо, и мне было очень хорошо.

— Мама, а что это такое у тебя на руках? — спросила я, разглядывая тонкие сиреневые линии на ее белом запястье.

— Это вены.

— А что это такое?

— Это сосуды, по которым течет кровь.

— А она горячая?

— Да.

— Она красная?

— Да. Как ты догадалась?

— Не знаю… когда ты сказала слово «кровь», то я тут же увидела, как что-то горячее и красное выплеснулось откуда-то куда-то.

— Ты у меня такая фантазерка. — Мама засмеялась. — Глупые и необразованные те люди, которые посчитали тебя аутистом.

— Мама, — снова обратилась я к ней.

— М-м-м…

— А папа ушел от нас из-за меня?

Мама тяжело вздохнула, и внезапно запах протухшего начал мешаться с непонятным запахом ржавых труб. Мне стало очень не по себе.

— Папа ушел не из-за тебя, — твердо сказала она. — Он ушел к той женщине.

— А как ее зовут?

— Злая колдунья.

— А разве такие имена бывают?

— Бывают.

— Значит, папа — слуга?

— Почему ты так решила?

— Потому что ведь слуги очень слабые, и они поддаются колдовству.

— Наверное. Ты посиди тут еще с книжкой. Я пойду обед приготовлю, а потом мы будем спать.

Мама встала, расправила на себе цветастый халат и вышла из комнаты. Я осталась одна и стала рассматривать картинки. Некоторые картинки были страшные, некоторые — светлые и красивые. Я уже умела различать цвета, и для меня все цвета кажутся очень красивыми. Но внутри каждого цвета всегда что-то движется, и вот именно эти движения бывают либо отпугивающими, либо притягивающими.

После обеда мы легли спать. Это наш дневной сон. Мама всегда говорит, что это чрезвычайно важно. И вообще если она что-то говорит, то это всегда чрезвычайно важно, иначе быть не может. Но я ей верю. Хотя мне бы хотелось еще немного с ней поболтать. Но она от моих вопросов устает, и у нее начинается мигрень. Странно, как только произносишь слово «мигрень», так словно противный колокольчик где-то начинает позвякивать. Фу, даже затошнило.

Мы проснулись в три часа дня. По расписанию у нас должен быть полдник. Полдники я люблю. Мама обычно готовит что-то вкусное к этому часу. В этот раз мама запекла яблоки в духовке и полила их карамельным сиропом. После полдника мы обычно с мамой занимаемся рукоделием. Когда мы ели сладкие яблоки, мама сказала, что сегодня мы будем учиться пришивать пуговицы. Сказать честно, не особо люблю этот вид занятий, но мама убеждает в том, что это чрезвычайно важно, и на этом мы приходим к соглашению. С мамой я вообще никогда не спорю. А зачем? Она обычно всегда права. Она очень умная и добрая женщина, а самое главное, я чувствую, как она меня любит.

— Мама, а зачем нужны пуговицы? — спросила я, когда мама мыла посуду.

— Ну, вот зачем на твоей рубашке пуговицы? Без пуговиц как бы ты ее носила?

— Ну, ведь молнии — это намного удобнее. Почему нельзя всю одежду застегивать на молнию. Пока все эти пуговицы застегнешь. А это чирк, и все готово.

— Вот деловая. Молнии на рубашке! Это уже не рубашка.

— А что тогда?

Мама не успела ответить, потому что в эту минуту раздался звонок в дверь. Я немного удивилась, и мама тоже. В это время обычно к нам никто не приходит. И вообще, нас почти никто не навещает. А если и приходят гости, то только после заранее назначеного мамой часа. Тогда мама меня за несколько дней предупреждает, что у нас будут гости. И все, что от меня тогда требовалось, это просто выйти и поздороваться, а потом я могла сидеть в своей комнате до тех пор, пока гость не уйдет. Но в этот раз мама с круглыми глазами посмотрела на меня, брови ее приподнялись, и на лбу появилась волнистая складка.

— Кто бы это мог быть? — изумленно сказала она. — Подожди тут.

Она вышла из-за стола и направилась к двери, на ходу снимая свой пестрый передник. Мама спросила, кто там, я прислушалась. Раздался приятный женский голос, но я плохо расслышала слова. Мама открыла дверь, и я даже затаила дыхание, чтобы подслушать разговор. Мне очень хотелось выйти, но мама сказала, чтобы я ждала тут.

— Здравствуйте, Антонина, — раздался незнакомый голос женщины. — Меня зовут Вера. Живу над вами.

— Здравствуйте, — любезно ответила мама. — Можете звать меня просто Тоня.

Мама всегда очень приятно общается с людьми. Она вообще очень воспитанная.

— Вы не могли бы мне дать щепоточку соли. Я забыла купить, а до магазина идти далеко. Начала ужин готовить и вдруг вспомнила, что вчера израсходовала всю соль. Вы уж извините за такую странную просьбу.

— Ну что вы? Конечно. Нет проблем. У меня тоже иногда так бывает. Сейчас принесу.

Я услышала мамины приближающиеся шаги и сделала вид, что я совсем не подслушиваю.

— Соседка пришла, — сказала она и начала рыться в нижних шкафчиках. — Соль попросила.

По кухне разнеслось шуршание пакетами, хруст бумаги, мелкие сыпучие звуки, и наконец-то мама выпрямилась с синей пачкой соли. Я все ждала, когда она мне скажет, чтобы я вышла и поздоровалась с нашей соседкой, но она ничего подобного не сказала. Вместо этого она одарила меня дежурной улыбкой и вышла в коридор.

— Спасибо вам большое. Вы меня так выручили, — снова раздался незнакомый голос.

— Не стоит. Это такая мелочь.

— И все же спасибо. У меня сыновья, и они любят все соленое и острое.

— Ах, вам, наверное, очень непросто. Я с одной только дочерью, бывает, изматываюсь, а у вас их целых пять.

— Вы можете мне говорить «ты».

Я уже представила, как мама мило ей улыбнулась, потому что в ответ она предложила тете Вере тоже звать ее на «ты», а потом и вовсе пригласила соседку войти. Тетя Вера согласилась, сказав, что только ненадолго. Я была поражена тем, как легко мама приняла ее в наш дом. Обычно она так не делает. Услышав, как их шаги начали приближаться к кухне, я вся вытянулась от волнения.

— А это моя дочь Эмма, — сказала мама, указывая на меня слегка вытянутой рукой. — Эмма, поздоровайся с тетей Верой.

Я вскочила со стула и, стараясь не смотреть на гостью, поклонилась ей.

— Так вот как зовут мою утреннюю знакомую. — Улыбнулась тетя Вера и протянула ко мне руку.

Я отпрянула по привычке. Мама тут же насторожилась и начала извиняться.

— Она у меня интроверт, — сказала она оправдывающим тоном. — Не любит незнакомых людей. Боится, когда к ней кто-то прикасается.

— А разве мы не знакомы? — улыбнулась тетя Вера.

Я исподлобья взглянула на нее.

— Мы с Эммой видимся каждое утро, — сказала тетя Вера

Я с подозрением подняла на нее глаза и стала осторожно рассматривать. Передо мной стояла та же женщина, которую я высматривала через окно. Вблизи она была такой же нежной и женственной. Уголки губ мягко были приподняты вверх, а глаза были немного раскосые. Поэтому выглядело так, будто улыбка не сходит с ее лица. Ничего странного и отпугивающего в тете Вере не было. Напротив, она мне казалась очень необычной. От нее пахло чем-то очень свежим, хотя одета она была в заляпанный домашний халат. Мне вдруг стало стыдно за маму, что от нее так плохо пахнет. Наверное, тете Вере это очень неприятно. Но тетя Вера, кажется, ничего не замечала, потому как она стояла близко к маме и выглядела весьма спокойно.

— Присаживайся, — пригласила ее мама за стол и поставила на стол еще одну чашку.

— Спасибо. Я ненадолго. У меня скоро муж должен вернуться с работы.

— А дети сейчас с кем?

— Они со страшим. Он за ними смотрит, хотя самому еще только двенадцать. Эмма, а сколько тебе лет?

Я все это время пристально разглядывала соседку, но ее это ничуть не смутило. Видать, эта женщина уже привыкла к детям.

— Мне пять, — ответила я робко.

— Здорово, — улыбнулась тетя Вера. — Моей дочери уже семь. Она в этом году пойдет в школу.

— На самом деле мне тоже уже скоро будет шесть, — возразила я. — И я осенью пойду в школу.

— Да, это правда, — поддержала мама. — Она у меня летняя. Мы тоже собираемся в школу. Переживаю немного.

— Это всегда волнительно. Хотя моя Анара уже прямо рвется в первый класс.

— Твоя дочь очень активная. Я ее часто вижу на площадке. Она носится с другой ребятней.

— У меня иногда от нее голова кругом идет. А почему Эмма не играет во дворе?

— Эмма… — мама бросила на меня добрый взгляд и сказала: — Она у меня необычный ребенок: домоседка. К нам даже врач на дом приходит, потому что в поликлиниках ей становится дурно от большого скопления народа.

Удивляюсь, как это мама так разоткровенничалась с едва знакомой тетей Верой, хотя мне тоже нравилось, что у нас дома гость.

— Может быть, она могла бы подружиться Анарой? — спросила тетя Вера.

— Не знаю. Эмма, ты бы хотела играть с Анарой?

Я пожала плечами. Не могу даже вспомнить, как она выглядит. А точнее, я ее даже не видела, только слышала звонкие детские голоса в подъезде и под окном.

— Эмма, приходи к нам в гости, — вежливо предложила тетя Вера.

Я замотала головой. Мне не хотелось к ним. Я представляла, что их дом — это пещера разгрома, по крайней мере, именно такие характерные звуки доносились до меня каждый день.

— Не хочет, — с сожалением произнесла мама.

— Ничего страшного, — улыбнулась тетя Вера. — Дети все разные. Может быть, постепенно она привыкнет. Последние полгода я каждое утро вижу ее в окне. Значит, ей все-таки интересен мир.

— Ей на самом деле все очень интересно. Она у меня, бывает, рот не закрывает. Столько вопросов.

— А куда вы ходите утром? — наконец-то дождавшись пробела между их диалогом, вставила я.

— Я хожу в церковь: на утреннюю молитву, — ответила тетя Вера.

— Вы христианка? — изумленно спросила мама.

Тетя Вера кивнула и, будто бы читая мамины мысли, сказала:

— Среди казахов сейчас много христиан.

— Как интересно. А что же вас побудило принять эту веру?

Тетя Вера отхлебнула глоток чая, будто бы подбирая слова.

— Четырнадцать лет назад у нас умер первенец. Ему было всего два года.

Мама растерянно опустила глаза, но тетя Вера продолжала:

— Нам с мужем Ахмедом было очень тяжело. Рана такая легла на сердце, что жить не хотелось. И я тоже стала чахнуть. Совсем слегла и не могла ничего есть: все шло обратно. И вот я помню, как однажды ночью я стала умирать. Я это почувствовала. Смерть была тогда очень близко. Ахмед сидел рядом и молился. Утром я открыла глаза и увидела, что все еще жива. Мой муж куда-то ушел, а я почувствовала, как сильно хочу есть. Помню, я повернула голову и увидела на тумбочке остывший куриный бульон. Я с трудом поднялась и села на край кровати. Короче, выпила я весь этот бульон и сразу ощутила, как жизнь стала возвращаться. А потом Ахмед пришел. Я спросила, где он был, а он сказал, что ходил в ближайшую церквушку помолиться. Я так удивилась: мой муж был ярым безбожником. Что его побудило сходить в церковь? Может быть, отчаяние. Но после моего выздоровления муж больше не хотел ходить в церковь, а я все же приняла эту веру. Ахмед мне это не запрещал. Потом я снова забеременела. Бог подарил нам сына, а Ахмед все скорбел по первенцу. Стал пить беспробудно. Было так сложно. У него еще такой буйный характер. Своими силами исправить ситуацию я не смогла бы. Вот и стала ходить на утренние молитвы. Рано утром в той небольшой церквушке проходят молитвы. Я стала молиться. И не сразу, конечно, но постепенно все стало меняться. Как-то раз вечером Ахмед был, как обычно, пьян, а я была тогда беременна Анарой. Вдруг он взял меня за руку и заплакал. Стал прощения просить и обещал, что больше пить не будет. Я тоже разревелась. Ахмед если что-то обещает, то обычно исполняет. Вот так и в этот раз получилось. Он перестал пить и стал ходить со мной в церковь по воскресеньям. А теперь у нас большая семья, и мы всей шумной компанией ходим в эту церквушку. Верующие иногда от моих детей с ума сходят. Они у меня такие шумные. А на утренние молитвы я с того времени так и хожу. Молюсь, ведь молитва многое решает и многое может изменить.

Мама слушала ее как зачарованная. Впервые вижу, чтобы мама была так чем-то искренне заинтересована. Мама вообще с малознакомыми людьми старается говорить только о погоде и о всяких там кулинарных рецептах. Но сегодня меня мама прям удивляет.

— Моя бабушка тоже была христианкой. Меня даже крестили в детстве. — Сказала мама. — Но я почему-то не хожу в церковь. Хотя, может быть, если бы молилась, как и ты, то смогла бы спасти свой брак.

Теперь настала очередь тети Веры растерянно отвести взгляд. Но, как это часто бывает, откровенность порождает откровенность, и мама начала свою историю. Вообще, этот день для меня стал днем откровений. Возможно поэтому я решила вести повествование именно с этого дня. Но не будем отвлекаться. Мама опустила глаза, и вдруг я увидела, как две прозрачные капли быстро упали с ее глаз на колени.

— Ты уже, наверное, слышала эту историю. Все соседи это знают. — Вымолвила мама, глотая слезы. — Уже год прошел, как муж бросил меня и дочь. Я так злюсь на него, на эту тварь, которая увела его. Всякий раз желаю им горя. Но вместо этого у них все хорошо. И пасынок его любит, и еще она ему двойню родила. Постоянно вижу, как они гуляют вместе, во дворе устаивают пикники. Я часто смотрю из-за штор на их двор. Там всегда много гостей, дети играют, так им хорошо и весело. А я… Я так завидую, ревную, ненавижу. Как-то раз я шла за хлебом и увидела, как маленький Мартин, пасынок мужа, играет с ребятами. Вдруг его мяч вылетел на дорогу, и он со всех ног бросился за ним и нечаянно на меня наткнулся. Я так грубо его от себя оттолкнула, что мальчишка попятился назад и упал. Он посмотрел на меня с тревогой и страхом. А я стала кричать на него, обзывать. Сама понимаю, что ребенок не виноват в том, что все так сложилось. Причем тут дети? Все умом понимаю, но все равно в сердце такая злоба кипит. Даже этим двойняшкам я в глубине души желала смерти. А почему я одна должна страдать? Почему он бросил нас, и у него все хорошо? А я осталась одна, никому не нужная. У него новая семья, а у меня только наша старая, да еще и разбитая. Так мне тяжело и больно. Если бы не Эмма, то я бы давно на себя наложила руки. По выходным он приходит к Эмме, они тут играют. А я на кухне и делаю вид, что мне все равно. А сама готовлю им еду, слышу, как они там играют в спальне, и снова вспоминаю те дни, когда мы были семьей, когда были счастливы. Что делать, не знаю. Я все жду, когда мне станет легче, но легче не становится. Только хуже с каждым днем…

Мама опустила голову, закрыла лицо рукой, и я увидела, как вздрагивают ее плечи. Давно она при мне вот так не плакала. Я хотела обнять ее, но внезапно ее тело так засмердело, что вся кухня наполнилась невыносимой вонью. Мне стало так дурно, что, вместо того чтобы обнять маму, я, наоборот, отвернулась в сторону открытой форточки. А тетя Вера, напротив, приблизилась к ней, взяла ее за руки и подала салфетку.

— Я буду за тебя молиться, Тоня, — сказала тетя Вера.

— А может быть, мне самой ходить с тобой на утренние молитвы. Может быть, он еще вернется.

— Я не знаю, вернется он или нет, но если ты будешь молиться, то многое может проясниться. Ты попробуй.

Мама покачала головой, как бы говоря: «Мне уже ничего не поможет».

Они еще какое-то время сидели вот так вместе и о чем-то говорили. Но меня уже с ними не было, потому что после того, как мама стала приходить в себя, она попросила меня удалиться. Я ушла в свою комнату и рассматривала любимые картинки на страницах детских книг. Сколько прошло времени, я не знаю, но, когда за окном стало смеркаться, мама вошла в мою комнату. Я слышала, как тетя Вера ушла. А мама, проводив ее, еще долго сидела одна на кухне. И вот наконец-то она пришла в мою комнату.

— Что читаешь? — спросила меня она, присаживаясь рядом.

Я ничего не ответила. Мне не хотелось разговаривать, потому что я чувствовала себя уставшей.

— Эмма, давай тоже будем ходить на утренние молитвы с тетей Верой.

— Ты хочешь молиться, чтобы папа вернулся? — спросила я.

— Да.

Я хотела ей сказать, что папа не вернется и не нужно за это молиться, но мне не хотелось расстраивать маму. Поэтому я просто кивнула.

ГЛАВА 2

Вот так мы и начали ходить с мамой на утренние молитвы. Вставали мы в половине пятого. Мама собиралась сама, потом собирала меня. В пять часов к нам стучалась тетя Вера, и мы вместе выходили на улицу.

Я не могу описать, что я почувствовала, когда в первый раз вышла на улицу ранним летним утром. Улицы били пусты. Стояла благоговейная тишина, которая нарушалась лишь шуршанием ветра в листве виноградника, раскинувшегося над нашим окном. Воздух был такой прохладный, пропитанный невесомыми каплями утренней росы. Летом солнце встает рано, поэтому мы втроем шли по светлым улицам, ощущая, как наша кожа впитывает всю свежесть расцветавшего утра. Мне так понравилось быть на улице в такую рань, что я готова была терпеть дальнюю дорогу, часовую молитву в церкви и множество людей, с которыми мне пришлось поневоле столкнуться. Ведь после молитвы к нам обязательно подходили люди и норовили со мной заговорить. Я старалась ни на кого не смотреть, пряча свое лицо за маминой юбкой. Во время молитвы я сидела на лакированной скамье из клена и рассматривала картинки. Мама сидела рядом, и я слышала ее тихое бормотание. Она молилась. Временами ее нос хлюпал, она вздыхала, а потом снова что-то бубнила. Я не знаю, что такое молитва, но мне нравилось находиться рядом с молящейся мамой. Не знаю почему, но в такие моменты от нее пахло совсем по-другому. Мерзкий запах тухлых яиц покидал ее тело, оставляя за собой лишь тонкую полоску едва уловимого запаха, который уже не мог называться вонючим. Изредка я осматривалась, кидая взгляды на незнакомых молящихся женщин, бабушек, прочно цепляя спину молящегося священника в черной сутане. Спина его была широкая, крепкая. В те минуты, когда он смиренно опускался на колени, чтобы вознести молитву, то на его спине образовывался круглый горбик, плечи его опускались вниз, голова свисала так низко, что со спины казалось, что ее и вовсе нет. И даже коленопреклоненно он выглядел большим. После молитвы он поднимался на ноги, крестился и начинал свою утреннюю проповедь. В это время я опускала голову и погружалась в станицы детских книг. Я все еще боюсь смотреть в лицо незнакомцам. Мне все еще страшно.

Домой мы возвращались тем же путем. В это время улицы начинали заполняться людьми, машинами, всевозможными звуками, запахами. Но мы успевали вернуться домой еще до того, как суета поглощала весь наш небольшой городок.

Однажды, когда до моего дня рождения оставалось всего пять дней, рядом со мной на скамью одна милая бабушка с глазами цвета пожухших васильков усадила мальчика. Первое, что я заметила, это его большие ясные глаза. В них как будто небо зажгли, настолько они отражали всю глубину синих и голубых оттенков. Мягкие пушистые волосы цвета молодого льна развевались при каждом наклоне его головы. Я не помню, чтобы я так долго смотрела на какого-нибудь другого ребенка. Но от него я не могла отвести взгляд. Он был красивый, от него пахло шкворчащими сладкими шариками, посыпанными сахарной пудрой. В первый день нашей встречи я заметила, что он был одет в клетчатую рубашку и черные штаны на резинке. Больше всего мне понравились его кроссовки. Они были сплошь белые, с кремовыми шнурками, с тонкой коричневой полоской, тянущейся по бокам всей подошвы. Мне сразу же стало стыдно за свои пыльные резиновые тапочки с пластмассовым цветком в центре. Я тут же смущенно поджала свои ноги под лавочку и уже хотела отвернуться, но мальчик вдруг заговорил со мной.

— А я скоро пойду в школу, — важно сказал он.

Я бросила на него взгляд, и хотя фраза звучала несколько хвастливо, лицо незнакомца выражало дружелюбие и тепло.

— Я тоже, — ответила я. — Мне скоро будет шесть.

— А мне уже семь, — сказал он с некой долей торжества.

Я насупилась. Так унизительно, когда кто-то старше тебя на целый год. Мне нечего было добавить.

— А как тебя зовут? — спросил он все тем же веселым голосом.

— Эмма.

— Какое смешное имя: тянется как резиновое. А меня зовут Славик. Ты сюда каждый день приходишь?

— Да. С мамой.

— А я с бабушкой пришел в первый раз. А что это у тебя там?

— Картинки.

— А можно я тоже посмотрю?

Я смущенно протянула ему свою драгоценную книгу. Славик с интересом начал листать плотные страницы, с восхищением разглядывая каждую иллюстрацию.

— Какая красивая книга, — наконец вымолвил он.

Теперь настала моя очередь важничать.

— У меня дома полно таких книг, — довольно сказала я.

— А где ты живешь?

— Недалеко отсюда. Рядом с аптекой.

— Ах, это где старая площадка я песком?

— Угу.

— Так я живу рядом. Только твоя улица называется «Максимка», а моя — Рионская. Но на «Максимке» я часто играю с моим другом.

— У тебя есть друг?

— Да. Его зовут Мартин. У него есть два велосипеда, и мы катаемся вместе. Он мой самый лучший друг.

— Мартин… — задумчиво повторила я.

Я знала лишь одного мальчика с именем Мартин. Я его никогда не видела, но слышала это имя от папы. Может быть, это тот самый мальчик, который называет моего папу папой?

— Давай сегодня вместе поиграем? — с воодушевлением сбил мои мысли Славик.

— Не знаю. Я не играю на улице, — пожала я плечами.

— Почему?

— Потому что на улице живут монстры.

— Какие монстры?

— Эмма, — внезапно послышался голос мамы, которая молилась рядом со мной.

Она легонько взяла меня за руку, и нашу беседу со Славиком пришлось прервать. Хотя мне очень этого не хотелось.

Когда молитва закончилась, мама взяла меня за руку и повела к выходу. Славик шел с бабушкой, но не за руку, а просто так, рядом. Когда у порога мы поравнялись, Славик шепнул мне:

— А ты придешь завтра?

— Да, — так же тихо ответила я.

— Принеси другую книгу.

— Хорошо.

Вот так закончилось наше первое общение.

— Кто этот мальчик? — спросила мама, когда мы были дома.

— Его зовут Славик, он живет на Рионской.

— Тебе с ним интересно?

— Угу.

— Тогда в следующий раз можешь сесть на скамью, которая у порога, и там разговаривать со своим новым другом, чтобы вас не сильно было заметно. Но я хотела попросить тебя, чтобы ты никому не рассказывала про чудовищ и всяких там червей.

Я кивнула. Мама уже не первый раз меня об этом предупреждала, поэтому я уже привыкла к этим замечаниям. Меня порадовало, что мама разрешила мне играть со Славиком.

Вечером передо мной стал непростой выбор: какую же книгу взять. Раньше я считала, что все мои книги очень красивые, но в этот раз мне показалось, что они вообще неинтересные. А мне хотелось удивить Славика. Целый час я выбирала, какую книгу взять, и в итоге выбрала ту, где больше всего картинок.

Утром мой новый друг не заставил себя долго ждать. Мама усадила меня на заднюю скамью и сказала не уходить никуда без разрешения. Она спокойно прошла в середину церкви и начала молиться. Она не переживала за меня, потому как я во всем ее слушалась. Славик вошел в церковь и прошел мимо. Он меня не заметил, но я увидела, как он начал оглядывать прихожан, словно ища кого-то.

— Я здесь, — позвала его негромко.

Он обернулся и, завидев меня, поспешил сказать бабушке, что он подождет ее на задних рядах. Бабушка снова окинула меня своим васильковым взглядом и одарила меня доброй улыбкой.

— Смотри, что я принес, — сказал он, доставая из-за пазухи динозавра.

У меня дома был точно такой же. Мне его папа подарил. Я его сразу же узнала. Такого же светло-коричневого цвета, та же чешуя на шее и голове, те же прищуренные глаза и огромные лапы.

— Его зовут Дин, — весело сказал Славик.

— У меня дома есть такой же! — удивлено воскликнула я. — Только моего динозавра зовут Роберт.

Я так обрадовалась, что у нас есть что-то общее. После этого удивительного совпадения мы твердо решили, что мы теперь лучшие друзья. Правда, у Славика был еще один лучший друг, Мартин, но ведь Мартин не ходит в церковь по утрам, значит, утром Славик — мой друг.

Следующего утра я ждала с нетерпением. Мне так хотелось поскорее показать Славику своего динозавра Роберта, который как две капли воды был похож на его Дина. В это утро не было предела нашей радости. Мы с восхищением осматривали наших динозавров и искали отличия.

— Как двойняшки, — весело заключила я.

— Точно. Так похожи. У Мартина есть дома двойняшки. Только там мальчик и девочка. Но они тоже сильно похожи.

— Здорово.

Мне даже в этот раз было не обидно, что Славик снова заговорил про Мартина. Настолько я была рада, что у нас есть общие игрушки.

— Слушай, а может быть, твой динозавр — девочка? — заговорщически сказал Слава, и глаза его засияли.

— Нет, — я покачала головой. — Роберт — это мужское имя.

— Жаль.

— А может быть, твой Дин — девочка?

— Точно! — воскликнул Славик. — Тогда это Дина.

Я засмеялась, а Славик начал водить Диной по воздуху и заговорил тонким фальцетом:

— Я мадмуазель Дина, как вы могли так со мной поступить?

Он взял переднюю лапку Дины и ударил ею по голове Роберта.

— Что ты делаешь? — засмеялась я.

— Я видел по телевизору. Девушки часто так разговаривают, а потом дают пощечину.

Я снова засмеялась, и тут мне пришла в голову великолепная идея.

— А давай поменяемся, — сказала я. — У меня будет Дина, а у тебя — Роберт. Чтобы было по-честному. Ведь ты мальчик, а я девочка.

Это стало еще одним жирным пунктом в нашей дружбе. Теперь, когда меня мама снова спросит, кого я хочу пригласить на день рождения, я непременно позову Славика. Решено и сделано.

На день моего рождения Славик пришел с бабушкой и цветами. Волосы его были гладко зачесаны набок, а брюки в этот раз были не на резинке, а совсем как у папы, на ремне. Это придавало ему некую важность. Он выглядел взросло, и ему, по всей видимости, это очень нравилось. Славик подарил мне цветы и новую книгу с картинками. Я так обрадовалась, что тут же принялась ее рассматривать. Но Славик не дал мне досмотреть: он тут же попросил меня показать мою комнату.

Я уже смутно помнила голос мамы, которая крикнула мне вслед, чтобы мы потом шли на кухню. Я сразу же позабыла ее просьбу и принялась показывать Славику многочисленные игрушки, книги, карандаши и фломастеры. Славик искренне восхищался всем, что видел. Его глаза становились еще больше, а в голубых зрачках начинал прыгать озорной огонек. Мне казалось, что мы со Славиком давно знаем друг друга, и он всегда был моим лучшим другом. Я не знаю, как долго мы играли, но маме пришлось нас отрывать от нашего занятия, чтобы пригласить нас за именинный стол. Мы вышли на кухню, и в нос сразу же ударил сладкий запах выпечки, миндаля и шоколада, который смешивался с пряными ароматами пиццы и запеченных куриных крылышек. Моя мама превосходно готовит. В этот день нас за столом было много, целых пять человек: Славик, его бабушка, моя мама, тетя Вера и я. Я не помню, чтобы у нас было столько гостей одновременно. И я очень этому обрадовалась. Сейчас в кухне смешивались запахи не только вкусной еды, но и запахи моих гостей. От тети Веры исходили бледно-голубые волны, и она пахла горным снегом. От Славика, как обычно, пахло сладкими булочками и сахарной присыпкой. Бабушка Славика пахла едва уловимой арбузной коркой. И даже мама в тот день стала пахнуть чем-то особенным. От нее исходил невесомый пудровый запах. Сегодня она улыбалась по-настоящему. Давно я ее такой не видела.

Теперь перед едой мы молимся, и это тоже новая хорошая традиция в нашей семье. После молитвы мы принялись поедать все, что видели. Взрослые — они странные немного, потому что считают, что сладкое нужно есть в конце. Но мы со Славиком ели так, как нам хотелось. Сначала куриные крылышки, потом ванильный пирог. Затем отведали салат из креветок и тут же заели все взбитым кремом. Мама, удивленная моим хорошим аппетитом, в этот день не делала мне замечаний, и это было так хорошо. Мы со Славиком быстро наелись, и, когда мы заметили, что гости погрузились в свои взрослые разговоры, мы выскользнули из-за стола и побежали на веранду. Наша веранда была просторной и прохладной благодаря все тому же виноградному навесу. Там мы принялись разговаривать с мамиными цветами и сочинять новые сюжеты для наших игр. Потом Славик поднялся на стул и выглянул в окно.

— Ой! — воскликнул он. — Отсюда можно увидеть дом Мартина.

Я поднялась и встала рядом с ним.

— Почему ты не позвала Мартина? — спросил он.

— Потому что я его не знаю.

— Тогда я тебя с ним познакомлю. Он тоже скоро пойдет в школу. Мы договорились, что будем учиться вместе в одном классе, и даже будем сидеть за одной партой.

Мне стало крайне неприятно и даже больно такое слышать. Ведь я думала, что Славик будет сидеть со мной. Но вслух я сказала:

— Мама говорит, что в этом доме живет ведьма.

— Разве? Я вижу там только тетю Оксану и ее детишек. Она очень даже милая и добрая. Почти как твоя мама.

— Ну, может быть. А где твоя мама?

— Моя мама умерла.

— А папа?

— А папа тоже умер. Я даже не помню их лица.

Мне почему-то стало грустно, а Славику, казалось, было все равно. Он, наверное, говорил об этом слишком часто.

Я подумала в этот момент о своем папе. Мне повезло больше, чем Славику. Ведь я помнила его лицо, мы виделись с ним каждые выходные. Мой папа очень красивый, даже мама это всегда говорит. У папы густые коричневые волосы с серебринками на висках. Глаза у папы глубокие, под черной бахромой пышных ресниц, а под ними живут черные, как два уголька, зрачки, совсем не блестят, но, наоборот, как будто поглощают свет. Мама всегда говорила мне, что глаза я унаследовала от папы. Я еще не научилась видеть сходства или мелкие детали в себе, но если у меня действительно такие же глаза как у папы, то, должно быть, я красавица. А еще мой папа очень статный и стройный. У него длинные жилистые руки, ровные ноги, но больше всего мне нравятся его пальцы на руках. Они у него такие вытянутые, тонкие, аккуратно остриженными ногтями оливковой формы. Когда я сижу рядом с ним, папа всегда погружает свои пальцы в мои волосы и как гребнем расчесывает каждую прядь. Руки у папы мягкие и теплые. Мне так приятно быть с ним. Жду его каждые выходные. Мне все еще непонятно, почему папа ушел от нас, может быть, из-за меня. Хотя когда он рядом, то чувствую, как его любовь обволакивает меня, и тогда кажется, что он не мог бросить нас из-за того, что я себя плохо вела. Как бы то ни было, у папы теперь была другая семья. Какой-то неродной сын Мартин и еще двойняшки Давид и Эдита. Как же все-таки это плохо, когда у папы появляются другие дети, которых он любит не меньше меня. А еще обиднее, что у него появилась дочка. Пусть бы у него была дюжина сыновей в другой семье, но только не девочка. От мысли о том, что папа будет сажать на колени другую девочку и так же расправлять ее локоны своими длинными пальцами, я ощущала внутри груди противный скрежет. Так обычно скрипят несмазанные ворота соседей, когда они открывают гараж. Пока я об этом размышляла, я не заметила, как Славик открыл настежь окно веранды и по пояс высунулся наружу.

— Мартин! — пронзительно крикнул он.

Я испугалась и тут же опустила голову, будто прячась от кого-то. А Славик тем временем продолжал кричать во все горло:

— Мартин, иди сюда!

Я увидела, как Славик замахал рукой, и, хотя ответа не последовало, я все же по глазам Славы поняла, что кто-то приближается к нашему окну. Меня распирало любопытство. Столько раз я слышала имя этого мальчика, но никогда меня не посещала мысль взглянуть на него. А сейчас я думала, что умру от любопытства, если не увижу, как он выглядит. Я немного привстала, впившись пальцами в подоконник. Мне хотелось сделать это по-шпионски незаметно. Я выглянула чуть заметно, так, чтобы только глаза выглядывали наружу. Я была уверена, что меня совсем не видно, я и забыла, что у меня на голове красовался пышный розовый бант, который мама так расправила, что я была похожа на подарочную обертку. Я это поняла тогда, когда увидела в окне мальчика. Так вот как выглядит Мартин. Он был на удивление высоким, выше, чем я и Славик, а еще он был пухлым, а мама даже сказала бы толстым. Волосы черные, жесткие, как проволока, это было заметно по тому, как они грубо развивались на ветру, почти что колом торчали. Лоб его был высокий, открытый. Глаза угрюмые, под толстой махровой полоской бровей. Нос у него был прямой с горбинкой. Именно нос придавал его лицу некую орлиную породу. Рот большой, щеки круглые. Вообще, какой-то невзрачный и неказистый мальчик. Он был не такой, как я или Славик, в нем было что-то узбекское, и в то же время он не был похож на чистого узбека. А самое главное, он выглядел каким-то злобным. Меня это так обрадовало. Если у папы в новой семье такой некрасивый сын, то беспокоиться нечего. А еще от Мартина исходило грязно-коричневое облако. Он такой же монстр, как и все люди. Только злые люди обволакиваются в такое свечение.

Как только мои глаза наполовину выглянули в окно, он тут же бросил на меня свой угрюмый взгляд. Я заметила, что он меня увидел. Как тут не увидеть, если мои розовые банты тут же выдали мое присутствие с потрохами. Когда мы встретились взглядом, я вычитала в его карих глянцевых зрачках едва уловимые смешинки. Он тут же отвел от меня взгляд. Однако я все равно заметила, что он посмеялся моей наивности.

— Что ты там делаешь? — спросил Марин недовольно.

Голос его соответствовал внешности: такой же угрюмый, с некой долей насмешки и высокомерия.

— Я тут в гостях. — Голос Славика звучал растерянно и даже смущенно.

Мне это жуть как не понравилось. Почему он так ответил? Он что, стыдится сказать, что он мой друг?

— Ты что там, с девчонкой играешь? — насмешливо спросил Мартин.

— Я… — Славик растерялся.

Я устремила на Славика любопытный взгляд. Посмотрим, что он на это ответит.

— Это мой новый друг, — выдавил Славик наконец-то. — Эмма, это Мартин.

Не успела я и глазом моргнуть, как тут же оказалась в плену цепких рук Славика, которые решительно подняли меня с корточек. Я вытянулась на стуле в полный рост, так что теперь меня можно было лицезреть как на подмостках. Я тут же презрительно отдернула руку и сердито расправила подол платья.

Розовые рюши заиграли в бликах солнечных лучей, редкими желтыми пятнами, пробиравшихся сквозь густую крону виноградника.

— Понятно, — презрительно фыркнул Мартин, даже не взглянув на меня. — Как захочешь поиграть, выходи.

— Я могу сейчас. Пусть Эмма тоже поиграет с нами, — с горячностью в голосе выпалил Славик.

Ему прям не терпелось поиграть с этим толстячком. Он даже не спросил, хочу ли я играть с этим Мартином.

— Я с девчонками не играю, — снова фыркнул Мартин и стукнул мячом по асфальту.

Яркий, короткий звон от соприкосновения мяча с землей тут же поглотился смуглыми ладонями Мартина. Руки у него были до того коричневыми, что на сгибах пальцев кожа вообще казалась грязной и грубой, как черепаховый панцирь. Неужели Славик бросит меня из-за него? Я заметила, как загорелись глаза моего друга, как он с досадой смотрел в след уходящему Мартину. Мне казалось, что Славик вот-вот сорвется с окна. Я застыла в ожидании. Что он будет делать? Славик еще какое-то время смотрел в спину Мартина, а потом перевел взгляд на меня. В его лазурных глазах проступили нежные искринки.

— Но ведь у тебя сегодня день рождения, — совсем как-то по-взрослому сказал он. — Мы с Мартином можем поиграть в другой раз.

Я облегченно вздохнула. Во мне даже взыграло некое торжество. Я выиграла. Славик выбрал меня, а не этого толстяка с орлиным носом. Значит, и папа тоже любит меня больше, чем этого мальчика.

— Мартин — мой самый первый друг, — сказал Славик, глядя в спину удаляющегося мальчика. — Он сильный и ловкий. До того, как он сюда переехал, я все время искал себе настоящего друга, понимаешь?

— А зачем он сюда переехал? — невольно спросила я.

— Мартин сказал, что раньше они жили Ташкенте и были очень богаты. А потом его папа попал в тюрьму. Они обеднели, и им пришлось переехать.

— Вот и жили бы в своем Ташкенте, — едва слышно буркнула я.

— Мартин скучает по своему папе, но и твоего папу он очень любит. Он всегда его слушается и во всем ему помогает.

Мне дальше слушать не хотелось. Пусть даже если Славик обидится, но я не буду слушать.

— Давай поиграем! — перебила его я.

Славик не обиделся. Он вообще, кажется, не умеет обижаться. Мы спрыгнули со стула и бросились носиться по веранде, изображая мохнатых шмелей, которых в это время года было пруд пруди.

День рождения был восхитительным. Весь вечер мы со Славиком играли то в прятки, то в догонялки, то в крокодила. Для меня вечер этот длился целую вечность. И когда Славик с бабушкой решили, что им пора домой, я жутко расстроилась.

— Скажи Эмме спасибо за вечер, — воспитывала его бабушка.

Славик протянул мне руку и сказал:

— Спасибо за вечер, Эмма.

Я смущенно посмотрела на его руку и не сразу догадалась, что я должна с ней делать. А пока я раздумывала, бабушка уже успела отдернуть руку Славика.

— Ты придешь еще? — спросила я.

— Конечно, я тут рядом. Завтра за тобой зайду. Выйдешь поиграть во двор?

Я вопросительно посмотрела на маму.

— Если хочешь, ты можешь играть на площадке. — сказала она.

Но дело было не в том, что я боялась, что мама меня не отпустит. Я ведь никогда не играла на улице. А теперь мне так хотелось играть со Славиком, что я готова была рискнуть.

— Завтра я принесу ракетки. Давай поиграем в бадминтон? — спросил он. — Можно втроем с Мартином поиграть.

Я почувствовала, как мамина рука на моем плече стала как камень.

— Не знаю, — неуверенно ответила я.

— Соглашайся. Мартин — хороший мальчик. Бабушка вчера сказала соседке, что вы с ним теперь брат и сестра. Ай, ты что меня щипаешь?!

Славик недоуменно уставился на старушку, которая стояла красная, как мамина герань. От мамы тут же повеяло напряжением, и меня всю обдало жаром, сама не знаю почему. Мамино состояние часто передается мне.

— Тоня, спасибо большое, — поспешно вымолвила бабушка. — Нам уже пора идти. — Ты обулся, Славик? Поспеши.

Славик успел лишь напоследок махнуть мне рукой, и я увидела в этом жесте грусть от того, что нам приходится разлучиться. Мне было приятно это видеть. А то, что эти взрослые из-за чего-то напряглись, мне вообще было все равно.

ГЛАВА 3

На следующий день мы снова увиделись со Славиком в церкви. В этот раз он пришел пораньше и уже ждал меня на нашей лавочке.

— Давай поиграем во дворе? — предложил он.

Я засомневалась. Мама сказала, чтобы я сидела тут и никуда не уходила. Мне и самой как-то не сильно хотелось выходить наружу, а вдруг там куча народу.

— Не бойся, я тебя защищу, — храбро сказал он, будто читая мои мысли.

— Но мама сказала, чтобы я никуда не ходила без ее разрешения.

— А ты спроси.

Я украдкой бросила взгляд на мамину спину. А почему бы и нет?

Немного поколебавшись, я все же подошла, робко потянула ее за рукав. Мама открыла глаза и склонила ко мне голову.

— Можно мне поиграть во дворе со Славиком?

Мама с изумлением измерила меня взглядом и, немного подумав, ответила:

— Только за пределы церковного двора не выходи.

Я возбужденно закивала. Мама расправила мое платье, пригладила ленточки на моих волосах, распушила мои темно-песочные пряди и отпустила.

Мы со Славиком вышли во двор. Я в первый раз вышла во двор без мамы. Поэтому я ступала медленно и осторожно, а Славик уже носился по двору как оголтелый. Он тут же нашел какую-то палку и начал размахивать ею как мечом, а потом побежал вдоль обвитого вьюнком забора, касаясь концом палки густой листвы. Утреннее солнце играло в его золотисто-русых волосах, легкий ветерок переворачивал короткие пряди, открывая то тут, то там светлый пробор.

— Выходи, не бойся! — позвал он меня.

Столько радости в этом необычном мальчике. Глядя на него, я уже и не боялась вовсе. Я стояла, потому что меня охватило ощущение радости и свободы, которая исходила от каждого его движения. Я видела, как вокруг него заиграли желтый, голубые и оранжевые шарики. Это его эмоции. Ни у кого я еще не видела столько цветов сразу. Славик был красивым не только внешне, у него была легкая и чистая душа. Поэтому с ним было так хорошо и спокойно. Я вышла на крыльцо и не сводила глаз с того, как он носится по крошечному двору так, словно перед ним просторы равнин, ущелья скал, заросли лиан. Он бегал и махал палкой, разрезая воздух, и я видела, как в его воображении рисуется картинка джунглей, и он, как важный экспедитор, разрезает себе дорогу острым мечом. Он подбежал ко мне и взял за руку. И едва я успела опомниться, как уже носилась по двору вместе с ним.

— Мы попали в юрский период! — тревожно кричал он. — Берегись, Эмма! Тут повсюду ядовитые пауки и скорпионы! Не оборачивайся назад, нам нужно бежать! О нет! Хищный тираннозавр проснулся. Скорее садись мне на спину, я тебя спасу!

Я уже видела перед собой эти густые заросли с огромными лопухами, толстыми папоротниками, которые шуршали за ухом, цепляли мои волосы, разрывая мои ленточки. И вдруг позади себя я услышала душераздирающий рев. Проснулся тираннозавр. Я вскрикнула, и Славик тут же усадил меня на спину. Я вижу, как мерцает лезвие его меча, разрубая перед собой огромные лопухи насыщенно-зеленого цвета. Позади я слышу чьи-то ускоряющиеся шаги, кто-то гонится за нами. Чьи-то громоздкие лапы касаются поросшей травой земли. Ломаются ветки, земля дрожит, огненное дыхание обжигает мне спину. Мне страшно. Этот тираннозавр съест нас. Я кричу что есть силы:

— Скорее, Славик! Он уже близко! Спаси нас!

И тут же слышу ответ:

— Не бойтесь, принцесса! Я спасу вас! Мой меч выкован в ущелье вулкана-убийцы! Никто не сможет победить нас!

Внезапно Славик разворачивается. И мы лицом к лицу встречаемся с огромной мордой хищника. Он стоит на массивных задних лапах. А передние лапы короткие и хрупкие, ну прямо как корявые веточки. В глазах хищника читается неподдельная ярость. На секунду он приближается так близко, что я вижу его толстую грубую кожу, сплошь покрытую сухими потрескавшимися бородавками. Динозавр жадно открывает свою пасть и издает оглушительный рев, от которого земля и небо содрогнулись. Я в ужасе закрыла лицо правой ладошкой, а левой рукой еще сильнее вцепилась в шею Славика. Но Славик героически выжидает. Он медленно поднимает руку с обнаженным лезвием, которое тут же уловило длинный желтый луч и вспыхнуло на солнце как ослепляющая искра. Хищник, заметив этот странный блик, тут же бросается в атаку, и тогда Славик издает свой победный клич и со всего маху вонзает меч в открытую пасть. Обоюдоострое оружие вонзилось в покрытый чешуей язык и прошило насквозь нижнюю челюсть. И вот враг лежит, издавая последние конвульсивные возгласы. Он пригвожден к земле, поражен моим героем-спасителем. Славик вытащил меч из окровавленной пасти и победно поднял его вверх. Я спустилась с его спины и сделала заученный мною ранее реверанс.

— Спасибо, вы спасли мне жизнь! — почтительно сказала я.

— Я служу вам, моя принцесса. Позвольте доблестному рыцарю проводить вас до замка.

— Ах, спасибо, — я глубоко тронута его заботой и смущенно, как в книжках, отвела взгляд.

— Мы поедем верхом на моих верных друзьях. — Славик вложил два пальца в рот, и короткий, но пронзительный свист вылетел из его уст.

Я услышала, как чьи-то степенные и тяжелые шаги начали приближаться к нам. Маковки деревьев заколыхались, густая чаща заповедника разверзалась, и внезапно нашему взору предстали два огромных травоядных динозавра. Длинная могучая шея, массивные, как поваленные бревна, ноги и бесконечно длинный гибкий хвост.

— Позвольте вам представить моих друзей, — почтительно сказал Славик. — Это Роберт, а это Дина.

— Какие они милые, — нежным голосом проверещала я, прижав ручки к груди.

— Вам они нравятся, принцесса? Тогда я дарю вам свою верную Дину. Она будет вам вечной памятью обо мне.

— Ах, неужели вы покинете меня?

— Мне придется это сделать, принцесса. Ведь я рыцарь, а рыцарь нуждается в подвиге. Но подарите мне локон ваших прекрасных волос, и в самых страшных боях я буду помнить о вас и произносить ваше имя как молитву.

Я улыбнулась. Я знаю, откуда эта фраза. Похоже мы читали одни и те же комиксы о подвигах и рыцарях. Поэтому я прикрыла лицо рукой, ну в точности как в том сюжете, и, всхлипнув, горько ответила:

— О, не покидайте меня, мой рыцарь! Возьмите меня с собой во все ваши приключения.

— Это слишком опасно. Я не могу рисковать вашей жизнью.

— Но если вы уйдете, то жизнь мне будет не мила.

— О, принцесса! Вы растопили мое сердце. Давайте же отныне не будем расставаться.

Он подошел ко мне, сел на одно колено и взял меня за руку.

Я приложила свободную руку к груди и горячо выдохнула. Я представила, как вокруг меня заиграли огоньки багрово-алого заката, и я стала еще прекраснее, чем прежде.

— Будьте моей же… — с жаром начал он, как вдруг за спиной раздался голос мамы.

— Что тут происходит? — спросила она недоуменно.

Славик тут же вскочил на ноги, сразу же исчез багровый закат, пробивавшийся сквозь смятую листву заповедника, мое платье стало обычным, а Славик принял прежнее выражение лица.

— Мы играем, — сказала я.

Мама смотрела на меня, округлив и без того большие глаза. И вдруг она засмеялась, протянула руку и потрепала нас обоих по голове. Я знала, что мама не будет нас ругать, но Славик все же облегченно вздохнул.

Вот так и началась совсем другая жизнь. Каждое утро мы встречались со Славиком в церкви. Обычно он уже ждал меня на крыльце, или я его у небольшой клумбы. Раннее утро будто было предназначено для игр. Хотя бывали моменты, когда Славик приходил невыспавшийся, но стоило нам начать играть, как тут же у него словно крылья вырастали. Дворик церквушки был крошечный. Но нам хватало места, ведь наше воображение было бесконечным. Свежесть раннего утра переносила нас в неведомые ущелья гор, поросшие мхом скалы, в заросли глухих заповедников. Мы носились верхом на слоне, конях, орлах, свирепых медведях. Мы никогда не уставали от наших игр. Время, проведенное вместе со Славиком, становилось для меня драгоценнейшим воспоминанием, которое я потом мусолила в течение всего дня. В играх он часто называл меня принцессой. Хотя сам мог быть и рыцарем, и королем джунглей, и разбойником из секретного клана. Но я никогда не возражала против роли принцессы. Мы носились вдоль зеленого забора, превращая ползучий плющ и усики вьюнка в огромные заросли папоротников. Когда мы носились над клумбой, то видели громадные цветы, которые пожирали людей. И наша задача была пройти мимо и не коснуться ни единого стебля-убийцы. Бывало и такое, что Славика ранили в бою злые викинги, и тогда я помогала ему идти к спасительному водопаду, где каждая капля как исцеляющее зелье. Тогда я включала старый кран, который тут же, охваченный нашей бурной фантазией, превращался в живительный водопад. А мы со Славиком стояли внутри темного грота, я брызгала на его рану несколько капель и помогала ему прилечь на сырой мох. Он лежал неподвижно несколько минут, а потом живительная вода наполняла его силой и отвагой. И мы снова принимались за наши игры.

Каждое утро — новое приключение, новый сюжет, новые ощущения. Мое сердце набухало от одного лишь предвкушения новой игры. Утром в церковном дворе и в округе было тихо и пустынно, и мне казалось, что во всем мире только я и Славик живем и чувствуем все краски уходящего лета. И я не могла вспомнить, как же раньше я жила, находясь постоянно взаперти, не видя и не ощущая утренний воздух и распыленные в нем мелкие капли росы. Хотя днем я все так же сидела дома. Но воспоминания об утренних приключениях заряжали меня радостью на весь день, а идеи на завтрашнюю игру заполняли меня доверху. Вечерами я слышала голос Славика под окном. Я слышала, как он кричит, проносясь мимо моего окна на велосипеде. На пару с его звонким голосом всегда звучал еще чей-то более приглушенный тон. Это был Мартин. Я уже и его голос выучила. Я удивлялась, как это такой славный мальчик может играть с ведьминым сыном. Но вслух я это никогда не говорила, потому что Славик души не чаял в своем друге.

Лето подходило к концу, а это значит, что я должна пойти в первый класс, как и все дети. Теперь мне даже очень этого хотелось, ведь мы со Славиком будем учиться в одном классе, а значит, видеться мы будем не только по утрам, но и весь день. Вообще-то мне мама сказала, что в школе нужно учиться, а не играть, но думаю, что мы смогли бы найти время для наших игр.

Накануне первого сентября мама погладила мне темно-коричневое платьишко и фартук с белым гипюром, обшитым по краям тесьмой. У меня никогда еще не было такого платья. Мама всегда покупала мне светлые наряды с пышной юбочкой и атласными ленточками. А это платье было строгим, и я выглядела в нем так по-взрослому. Мама нарядила меня в школьную форму и подвела к зеркалу.

— Тебе нравится? — спросила она.

Я присмотрелась. Темно-коричневое платье придало моему лицу некую бледность, а мои большие черные зрачки и вовсе казались бездонными.

— Да, очень, — Искренне ответила я, перебирая пальчиками края белого фартучка.

— Ты такая красивая у меня.

— Я на тебя похожа.

— Нет, ты похожа на папу.

Я обняла ее за шею. Она все еще ждет, что папа вернется. Она все еще верно ходит в церковь и молится за это. Мне стало так за нее больно. Неприятный запах от мамы все еще исходил, но уже был не таким резким. Порой даже я его и вовсе не ощущала.

Мама истолковала мой порыв нежности по-своему.

— Что такое, малыш? — ласково сказала она. — Ты боишься? Тебе страшно видеться с людьми?

Я кивнула. Это тоже было в моем сердце, хотя в этот момент не стояло в списке первых.

— Эмма, посмотри на меня. — Мама легонько высвободилась из моих объятий и заглянула мне в глаза. — Не бойся. Я буду всегда рядом. Мама работает на втором этаже, и ты можешь всегда ко мне подняться, если тебе вдруг станет страшно. Но обещай мне кое-что.

Я знала, о чем она меня попросит, но все же сделала вид, что приготовилась внимательно ее слушать.

— Никому не рассказывай о том, что тебя пугает. Никому, слышишь? — голос ее прозвучал несколько напористо.

— И даже Славику нельзя?

— Никому. В нашем городке есть только две русскоязычные школы, и если ты кому-нибудь расскажешь, то об этом узнает весь город, и тебе не дадут здесь учиться. И нам придется отсюда уехать.

От одной только мысли, что мы можем уехать и я больше никогда не увижу Славика, мне стало нехорошо. Поэтому я твердо пообещала маме молчать. В ответ мама потрепала меня по макушке и поцеловала в лоб. Перед сном я выпила молоко и крепко уснула.

Утром я проснулась от непонятного хруста. Этот звук напомнил мне шорох фантиков от шоколадных конфет. Я поспешила открыть глаза, но сделать это утром не так-то и легко. За окном уже было светло, и тонкие нити зари пробивались сквозь оконное стекло. В такие минуты мне казалось, что солнце закинуло в мою комнату одну из своих золотых прядей, которые были прямые и тонкие, как стрелки. Мне нередко хотелось их причесать частым гребнем. Я отвела взгляд от окна и повернула голову в сторону, где раздавался тот же манящий хруст. На кровати у моих ног сидел папа. Он был одет в белую рубашку, но на этот раз без галстука. Его длинное стройное тело было слегка наклонено вперед. Он уперся локтями в твердые колени, подперев одной рукой голову, а в другой сжимая хрустящий прозрачный сверток. Внутри подарочной обертки я разглядела плюшевого зайца нежно-кремового цвета с алой ленточкой на правом ухе. Я приподнялась на кровати и стала присматриваться к папе. Сегодня не выходной, но папа пришел ко мне так рано, да еще и с подарком. Но не это было необычным. Рядом с папиной головой пульсировала какая-то сизая дымка. Она была едва заметной, но уже живой. Может быть, папа всегда был таким, а я просто не замечала? Меня это стало тревожить, но в эту секунду папа открыл глаза и повернул голову ко мне.

— Доченька, проснулась? — спросила он, одаривая меня любящей улыбкой.

Я бросилась к нему на шею.

— Папуль, почему ты сегодня пришел?

— У тебя сегодня важный день. Я хочу проводить тебя в школу.

— Правда?

— Да.

Я тут же соскочила с кровати и бросилась носиться по комнате.

— Вот моя школьная форма. Мне ее мама купила. А еще я одену вот эти туфельки и вот эти гольфы. А может быть, лучше эти надеть? Мне они больше нравятся, а мама сказала, что эти лучше. Как думаешь?

Папа оживленно смотрел на меня и улыбался. Он кивал головой, иногда морщил нос, как бы выказывая свое сомнение. Папа не особо разбирался в моде, но он все равно принимал вид эксперта в красоте, и мне это приятно.

Мама уже готовила завтрак. Через полчаса я уже сидела умытая, причесанная, нарядная за столом и ела молочную кашу. Мама разливала ароматный чай из пузатого чайника. Обычно мама заваривала розовый чай. Это был наш любимый. Мне особенно нравилось, как маленькие розовые бутончики падали вместе с розовым кипятком в мою крошечную фарфоровую чашку, но сегодня мама заварила чай с жимолостью. Это все потому, что папа завтракал с нами, и мама знала, что это его любимый чай. Мама сегодня выглядела тоже нарядной. Она даже накрасила губы. Мы сели за стол, и мама попросила меня помолиться за еду. Я посмотрела на папу, он с удивлением приподнял бровь и посмотрел на меня. На самом деле папа сегодня в первый раз услышит, как я молюсь за еду, поэтому я немного волновалась. Я закрыла глаза, поднесла сцепленные в замок руки к губам и залепетала:

— Дорогой Бог, спасибо тебе за эту пищу и за всю мою семью. Пусть эта еда пойдет нам на пользу, а тебе во славу. Также я прошу тебя за всех детей, которые голодают, ты дай им пропитание на сегодняшний день. Аминь.

Я открыла глаза и посмотрела на папино лицо. Оно у него сияло гордостью за дочь.

— Ты стала уже такая взрослая, — сказал он. — Вот уже и в школу идешь. Ты будешь хорошо учиться?

— Да, я буду стараться, — ответила я.

— Может быть, вам что-то еще надо? — спросил он у мамы.

Мама пожала плечами и машинально бросила ему в чашку два куска коричневого сахара. Как только мелкие пузырьки появились на поверхности папиного чая, мама вдруг покраснела.

— Прости, — сказала она. — Неосознанно получилось.

Папа улыбнулся.

— Ничего страшного. Мне приятно. — Потом он перевел взгляд с разрумянившегося лица мамы на меня и снова заговорил: — Эмма, а помнишь, мы говорили о том, чтобы отдать тебя на танцы? Ты еще не передумала?

— Нет, не передумала. Но мама говорит, что у нас в городе нет хороших школ.

— Правда? — папа посмотрел на маму.

— У нас есть только одна танцевальная школа в доме культуры, но там преподавательница очень старая и много курит. Дети там обычно не задерживаются. Она преподает классику и народные танцы. Думаю, скоро вообще эту школу закроют, потому что ей уже надо на пенсию, а другого педагога нет.

— А что ты об этом думаешь? — спросил меня папа.

— Я очень хочу танцевать, — с воодушевлением сказала я.

— Ты помнишь, как мы смотрели балет по телевизору, и ты даже глаз не могла отвести? — напомнил мне папа.

Помнила ли я этот момент? О да! Я бы никогда не смогла его забыть. Я в тот день была простужена, и у меня совсем не было сил на игры. Температура не сбивалась, а горло было таким набухшим, что было даже больно глотать. Папа пришел ко мне и, усадив на колени, стал укачивать. Потом он включил телевизор, чтобы поискать для меня мультики. Мы с мамой редко включаем телевизор. Потому что и там повсюду монстры со змеями во рту и глазницах. Но папа любил смотреть телевизор, и ради него я готова была потерпеть. По каналу ОРТ в это время показывали балет «Лебединое озеро». Когда я увидела погруженную в глубокое голубое свечение сцену, а затем тонких, почти что прозрачных балерин, порхающих по ней, я просто забыла о всякой простуде. Мы с папой целых два часа сидели вместе и смотрели балет. Папа уснул, держа меня на коленях, а я не могла отвести взгляд от экрана. Насколько прекрасны были артисты балета. Изящные танцовщицы в мерцающих пачках легко взлетали вверх и приземлялись на свои острые, как иголочки, и мягкие, как перышки, стопы. Во время кружения воздух вокруг них, как взбитый крем, разрезался пышными юбками и изящной ножкой. Движения были такими легкими и воздушными, что мне на мгновение почудилось, что это некие небожители, сошедшие на экран нашего старого телевизора. В унисон с каждой нотой тонкие ручки, как крылья, отмеряли пространство вокруг себя. Я видела, как их длинные пальчики словно касались чего-то невидимого. Мое сердце было переполнено неподдельным волнением и готово было разорваться от накатившихся эмоций. Когда папа проснулся, то, увидев мое выражение лица, сказал, что обязательно отдаст меня в балетную школу. Прошел уже год, и папа не забыл об этом. Сейчас он снова об этом заговорил, но по лицу мамы было ясно, что эта тема ей не по душе.

— Не думаю, что в этой школе ее научат чему-то хорошему. Ни одному ребенку не удавалось там задержаться надолго. — Парировала мама.

— Успех в любом деле зависит не только от учителя. — Возразил папа.

Мама напряглась. Я увидела, как она сжала губы и будто бы проглотила следующую фразу. Они снова могут поссориться. Поэтому я решила, что лучше об этом сейчас не говорить. Папа, по всей вероятности, тоже так считал он тоже молча отвел глаза, нарочито кашлянул и принялся уплетать завтрак.

После трапезы я, мама и папа вышли из дома. До школы было всего десять минут ходьбы моими маленьким шажками. Школа, в которой я буду учиться, была первой большой школой в Джаркургане, где большинство учеников были русскоговорящие дети. Она называлась тогда школа имени Луначарского. Эта очень старая школа, где еще учились мама и папа. Но выглядела она не как дряхлая старушенция, а как почтенная дама, умудренная опытом, хранящая самые сокровенные тайны. Хотя она и была ветхой, не обустроенной, не оснащенной как положено и очень бедной, но все же выглядела весьма достойно. В стенах школы Луначарского росли дети, в которых был дух свободы и неподдельной радости. Здесь пробивались первые ростки дружбы и пускали свои завязи первые чувства между мальчиком и девочкой. Сколько бы ни прошло лет, я всегда буду помнить именно эту школу с ее песнями о детстве, о пестром глобусе, о первых погожих днях. Буду помнить единственного и неповторимого баяниста Ахмеда Мухамедовича, который был любимым учителем всех детишек начальной школы. И хотя я нечасто вглядывалась в его округлое, строгое, спрятанное под затененными очками и густыми серебристыми усами лицо, в конце концов я все же нашла в нем нечто, чего нет в других учителях. Он был универсальным человеком. Он мог преподавать любой предмет с поразительным мастерством. И всегда его уроки пролетали как один короткий миг. Его уроки проходили весело, под сопровождение какой-нибудь интересной истории. Ахмед Мухамедович — самый популярный учитель во всей истории школы Луначарского. Он вел не только музыку и пение, но и географию у старших классов, этику, физику. Учителей тут катастрофически не хватало. Но те учителя, которые уже тут работали не первый год, были мудрыми и творческими людьми. Молодые учителя не в счет, хотя и среди них находились весьма оригинальные личности. К примеру, я думаю, что моя мама, которая тоже там работает учительницей английского языка, очень хороший педагог. По крайней мере, я в этом себя часто убеждала.

Я держала папу и маму за руку и шла, опустив голову, стараясь не оглядываться по сторонам. Я ощущала, что мимо нас проходят взрослые и дети. Слышала их голоса, смех, цоканье каблучков по асфальту. Мне было интересно на всех посмотреть, но я все еще боялась. Приближаясь к школе, я услышала громкую торжественную музыку. Звонкий мальчишеский голос пел о том, чему же учат в школе. Атмосфера чего-то долгожданного и волнующего стала постепенно наполнять мое сознание. Наконец я все же осмелилась поднять голову и перевести взгляд от носков моих лакированных туфель на людей вокруг. Меня примкнули к веренице таких же детей, и я осторожно приподняла голову. Рядом со мной, держа в руках огромный букет лилий, маршировала девочка с двумя пышными бантами. Глаза черные, круглые, как пуговки, а волосы кудрявые, как пружинки. На лице ее светилась улыбка, из-за которой на щечках мелькали обворожительные ямочки. Она держала букет так высоко, словно это национальный флаг. Я решила последовать ее примеру и тоже подняла свои розы до уровня глаз. Это была хорошая идея, ведь пышный букет теперь закрывал мое лицо от палящего сентябрьского солнца, и мне стало чуточку прохладнее. Я даже на миг забыла, что иду без сопровождения мамы. Оглядываясь, я стала искать ее и папу глазами. Миллионы лиц замелькали предо мной. Голоса, запахи, взгляды — все вдруг стало мешаться в моей голове. Я смотрела на одну женщину, и вот ее лицо, напудренное и улыбчивое, на секунду покрывалось коричневой коростой, под глазами вздулись гнойничковые волдыри, а из приоткрытого рта струилась тонкая полоска запеченной крови. Я тут же переводила взгляд на незнакомого мужчину, который выглядел статно и красиво, как мой папа, но вдруг из его глаз, как из пустых глазниц, выползали мерзкие гады, которые елозили по его лицу, заползая в нос, рот и уши. Рядом, кренясь чуть набок, стояла сгорбленная старуха. Выглядела она как все бабушки, прилично одетая, опрятно причесанная, но вот я уже вижу на ее груди огромную спящую жабу, которая будто бы обхватывает морщинистую грудь старушки своими липкими лапами, лениво вздувая свою толстую шею, сплошь покрытую мерзкими бородавками. Я начала задыхаться. Куда смотреть? Повсюду люди-монстры, а рядом с людьми расхаживают черные тени, прозрачные силуэты, которых почему-то никто не замечает. Иногда эти тени сливались с телами людей, и тогда казалось, что на лицах незнакомцев зарождалась злоба и ужас. Мне хотелось крикнуть, но горло сжалось так сильно, что мне даже сложно было дышать. Я хотела позвать маму, но голос, который всегда лился мягким потоком, вдруг будто бы превратился в шершавый камень, и я не могла выдавить из себя хотя бы короткий звук. Закрыв глаза, я прижала уши ладонями и попыталась успокоиться, но в этот момент чья-то мягкая рука коснулась моей головы. Кто это был, я не знала, но мне сразу стало легче. Словно кто-то покрыл меня невидимым плащом и укутал от всего этого ужаса. Я подняла голову и увидела перед собой тетю Веру.

— Привет, Эммочка, — ласково сказала она.

— Тетя Вера, а где моя мама и папа? — забыв поздороваться, выпалила я.

— Они стоят вон там, где все родители, не переживай.

Тетя Вера указала пальцем на толпу взрослых, и среди них я поймала взгляд папы, а чуть позже и мамы. Мне сразу же стало спокойно.

— Я сейчас тоже к ним пойду, — сказала тетя Вера. — Воду принесла дочке.

С этими словами она зажурчала пластиковой бутылкой с водой и, наполнив стакан, протянула его девочке с лилиями.

— Анара, только пей аккуратно, а то вода прохладная.

Ах, вот как выглядит Анара. Хорошенькая девочка. Глядя на то, как Анара жадно поглощает воду, я вдруг ощутила, как в горле у меня совсем пересохло. И только я так подумала, как тетя Вера протянула и мне стакан с водой. Я поблагодарила и в несколько секунд осушила его. Прохлада наполнила меня уверенностью, и страх стал понемногу отступать. Я старалась не смотреть на взрослых людей, а только на детей. Их было тут слава Богу пруд пруди. В этой толпе стояли самые маленькие детки, среди них была и я. Чуть дальше стояли второклашки. Лица у них были высокомерные и довольные. Они с некой насмешкой смотрели на нас, первоклашек. Дескать, вот они уже взрослые. Лица детей отличались от взрослых. В них не сменялись ужасающие маски, не мелькали непонятные тени. Рядом с ними было свое свечение, у кого-то темное, у кого-то светлое. А кто-то был окружен несколькими цветами как радуга. Я поймала светящийся спектр и проследила взглядом, откуда же он исходит. И тут мне совсем стало легко. Оказывается, Славик уже битый час смотрел на меня, ожидая, когда же я его замечу. Эти яркие краски окаймляли его силуэт. Я тут же расплылась в улыбке и энергично замахала ему рукой. Он ответил мне тем же. По его шевелящимся губам я прочитала его знакомое «Привет!». И хотя шум стоял невообразимый, я как будто бы услышала его голос так же четко, как слышу его каждый день в утренней тиши.

Все оставшееся время на школьной линейке я чувствовала себя гораздо спокойнее, часто кидая взгляд на Славика, который тут же его перехватывал. Хотя он все это время стоял рядом с этим противным Мартином и о чем-то оживленно беседовал. По окончании линейки ко мне подошла нарядная выпускница и, взяв меня за руку, повела на первый урок. Я ощутила ее липкую ладонь и слабый запах озона или надвигающейся грозы. Что ж, пахла она не так отвратительно, и это радовало. Мы продефилировали по всему кругу, и я чуть было не потеряла сознание за эти несколько секунд. Вокруг смешивались запахи, мелькали образы, черные силуэты, похожие на громадных ящериц, ползали между ногами учеников, которые стояли и делали вид, что их это нисколько не волнует. Мне было невыразимо страшно. Несколько раз я отпрыгивала, но милая старшеклассница крепко держала меня за руку и смягчала изумленные взгляды своей обворожительной улыбкой. Наконец-то мы вышли из этого ужасного сборища, вошли в прохладное здание школы, миновали темный коридор и оказались в просторной светлой классной комнате. Девушка усадила меня за первую парту среднего ряда, что-то сказала и ушла. Я едва дышала. Рядом верещали дети, откуда-то тянулась вонь, похожая на тошнотворный запах отсыревшего белья. Внезапно все запахи стали перебиваться ароматом пшеничных полей. Он начал усиливаться, и я поняла, что кто-то ко мне приближается. Подняв уставшие глаза, я увидела, как рядом со мной старшеклассник усаживает Мартина.

— Сиди на первой парте. Так учительница быстрее запомнит твое лицо, — сказал он, легонько похлопав толстяка по спине.

Вблизи этот Мартин казался еще более отвратительным. По его загорелым щекам текли капли пота, а сбоку его нос вообще казался огромным. Я слышала, как мама называет такие носы шнобелем. Вот у Мартина целое шнобелище. Фу, какой он толстый, потный, противный. От Славика всегда пахнет сладкими шариками, поджаренными на масле. А от Мартина исходил запах поросших полей, июльских дождей, колосившейся на ветру пшеницы. Ну, хоть пахнет он не так противно, как выглядит. На мгновение я увидела, как его понурый и мрачный взор косо потянулся в мою сторону. Я вздернула подбородок, чтобы с вызовом встреться с ним взглядом. Увидев мой нарочито поднятый нос, он смерил меня презрительным взором. Губы его насмешливо изогнулись, обнажая кривые передние зубы, которые выпячивались вперед как покосившейся штакетник. Некоторое время мы с вызовом смотрели друг на друга, а потом я, не выдержав, резко толкнула его в грудь. Фу, мне показалось, что мои руки погрузились в какую-то тягучую субстанцию. Какой же он жирный и противный.

— Уходи, это мое место! — взлетел мой голос.

Он с насмешливо оттолкнул мои руки и начал отряхивать свою рубашку. Можно подумать, что мои руки были настолько грязными.

— Ты его купила? — сипло произнес он.

Даже голос у него какой-то не по-детски блеклый.

— Я первая тут села. И я не хочу с тобой сидеть. Пошел вон! — вздорно визжала я то ли от злости, то ли от унижения.

— Сама пошла, — чванливо выпалил он.

Так со мной еще никто не разговаривал. Я была просто вне себя от ярости. Забыв обо всех манерах, которые мама так хотела привить, я вскочила и что есть силы ткнула розовым букетом прямо в его наглую толстую физиономию. Алые лепестки тут же посыпались на него как на невесту. Отбиваясь от меня своими большими ручищами, он как заорал:

— Ты дура! Отвали, тупая! Совсем уже опухла!

Зря он так. Услышав такие оскорбления, я пришла в такую ярость, что, наверное, он тут же пожалел, что связался со мной. Я что есть силы впилась руками в его темные жесткие волосы на макушке и начала трясти его туда-сюда, туда-сюда. Голова его ковыляла из стороны в сторону, глаза были зажмурены, а рот уродливо искривлен. Вокруг нас замаячила снующая ребятня. Голос Мартина взлетел на три октавы вверх, и он как завизжит, ну прямо как девчонка:

— Отпусти, дура бестолковая! С ума сошла, идиотина!

Откуда он знал такие слова?! Я же вообще не знала, как его оскорбить. У меня совсем не было бранного запаса в лексиконе, поэтому я вонзила свои ногти в его безобразно размытую щеку и что есть силы начала бороновать его кожу. Вся его правая щека залилась кровью, а мои пальцы стали скользкими. В этот момент кто-то подхватил меня за плечи и стал тянуть назад. В ту же минут я увидела, как папа встал за спиной Мартина, и, обхватив его массивное туловище, стал тянуть его в противоположную сторону от меня. Но моя левая рука будто приклеилась к его волосам. Когда нас все же разъединили, я увидела, как между моими тонкими пальцами блестели черные клочки вырванных с корнем волос. Мартин схватился за голову, а потом, гневно сверкая глазами, начал кричать на весь класс:

— Ты дура, поэтому твой папа не хочет с тобой жить! Так тебе и надо, крыса!

Сквозь пелену ярости, я увидела, как папа встряхнул Мартина и что-то грубо ему сказал, но это меня ничуть не утешило.

— Твоя мама ведьма! И ты ведьмин сын! — взревела я.

Мартин начал лихорадочно трястись, лицо его кисло исказилось. Он не сразу нашел, что ответить.

— Что ты сказала?! — раздирался он в истеричном визге. — Это твоя мама ведьма! Ты сама ведьма!

Без того взвинченная до предела, я начала судорожно кричать что-то нечленораздельное. У меня уже просто не было слов, как бы еще его обозвать, и от этого злость нарастала с большей силой. Я почувствовала, что кто-то подхватил меня на руки и против моей воли стал выносить из класса.

Некоторое время спустя я уже сидела на мягком кресле. Волосы и лицо мое были сырыми. Это мама обтерла меня мокрым носовым платочком, а потом дала попить. Спустя несколько минут я начала различать, где я нахожусь и кто рядом со мной. Потом, как выяснилось, это был кабинет заведующей. Рядом со мной сидела мама, в кресле напротив сидел Мартин с исцарапанной щекой, растрепанными волосами. Некогда его такой щегольский белый воротничок теперь был запачкан кровью. Так ему и надо. Я скосила на него взгляд. Смотреть мне было тяжело, потому что глаза мои посекундно застилали слезы. А Мартин хоть и был взвинчен, но не плакал. Рядом с ним сидела его мама, та самая ведьма. Я видела ее один раз. Когда мама с папой расстались, эта женщина только разок пришла в наш дом, и они о чем-то с мамой долго разговаривали. Среди всего этого разговора я запомнила лишь несколько маминых фраз. Она сказала: «Живи с ним, если совесть позволяет, но запомни, он всегда будет сравнивать тебя со мной. Потому что я его первая жена и любовь. И в этом сравнении ты всегда будешь проигрывать, потому как ты будешь рядом с ним». Эти слова снова всплыли в моей памяти. Значит, папа и меня сравнивает с Мартином. Ну тогда я выигрываю, ведь я его первая и родная дочь. А папа в это время сидел на соседнем кресле между мной и Мартином.

Дверь отворилась, и в кабинет вошел завуч. Это был лысенький старик невысокого роста с каким-то позолоченным пятном на плеши. От него разило кисловатым запахом невыстиранного белья. Он деловито уселся за стол и, протерев свою плешь батистовым платком, начал высокопарно изъясняться про репутацию школы, о дисциплине и правилах, ну и другая там взрослая чушь. Сейчас я уже не вспомню, что он там говорил. Слишком было заумно тогда для моих лет. Все это время я украдкой кидала на Мартина взгляд, полный ненависти. Мартин не смотрел на меня, и это злило еще сильнее. Я хотела, чтобы он посмотрел на меня, и тогда я демонстративно закачу глаза и отвернусь. Потом нас зачем-то попросили выйти в коридор и подождать там. Я вскочила с кресла и быстро пошла к двери: мне хотелось выйти первее, чем этот толстяк.

Мы прождали в темном коридоре, казалось, целую вечность. Я сидела на пластмассовом стуле, болтая ногой, сердито скрестив руки на груди. Мартин сидел поодаль от меня, поглаживая израненную щеку. Наконец-то дверь отворилась, и я увидела папу, за ним вышла ведьма, а потом мама. Папа подошел ко мне и опустился на одно колено. Дымка над его головой стала темно-синей, и в этой густой тени я увидела зыбкое движение чьих-то лап.

— Эмма, прости меня. Папа тебя любит, не надо больше так делать. Хорошо?

Я молчала. Папа смотрел на меня глазами, полными отчаяния и вины. В его тоне сквозила горечь, и вся его поза была такой печальной, что мне стало его так жаль. Я обняла его, и тихо шепнула, что больше не буду так делать, только пусть он не грустит. Боковым зрением я увидела мамину юбку. Она стояла совсем рядом и была такой же разбитой. Положив руку мне на плечи, она как бы дала понять, что нам пора идти. Я сглотнула слезы и оторвалась от папиной шеи. Мама взяла меня за руку, и мы побрели к выходу. Позади нас остался стоять папа с ведьмой и сыном.

Мы шли домой в полной тишине. Только сейчас я заметила, что моя новая школьная форма была испорчена. Белый фартучек болтался на моей талии, как лоскуток, а лямки волочились за мной, как хвосты. Гольфы были спущены, а застежка на левом туфле оторвана. Мне было стыдно. Я знала, что мамино молчание — это громкий протест против моего поведения. Меня ждал серьезный разговор, я не знала, как приготовить себя к этому. Мама никогда меня не била, но лучше бы она меня сегодня отшлеепала, чем вот так молчала. Это было мучительно. Всю дорогу я думала, что я ей отвечу. Но в голове все путалось.

Когда мы вошли в дом, мама молча переодела меня, при этом она даже не взглянула на меня. Потом я осталась одна в своей комнате, а она вышла. Поначалу я так и осталась стоять посередине комнаты, ожидая, что она вот-вот появится, но она так и зашла ко мне. Только вечером она позвала меня на ужин. Мы поели в полной тишине. Мне хотелось самой заговорить, но я не знала, как начать. Поэтому когда мама помыла посуду и скрылась в своей спальне, я медленно побрела в ванную. Там я помылась, почистила зубы и пошла спать.

ГЛАВА 4

Утром я, мама и тетя Вера снова шли по заученной улице в церковь. Мама о чем-то перекинулась с тетей Верой, но я ничего не поняла. Потом мы вошли в церковь, и я в этот раз я села рядом с мамой. Спустя несколько секунд я увидела Славика. Он сосредоточенно смотрел на меня, но я даже с места не двинулась. Сегодня я сама решила, что буду наказана. Пусть мама ничего мне не говорит, но я точно знала, что было бы неправильно играть тогда, когда мама так расстроена. Поэтому я страдальчески отсидела молитву, чувствуя себя настоящей мученицей. Внезапно под черной сутаной зашевелилось коренастое туловище, и из-за согбенных плеч появилась голова. Священник поднялся с колен, медленно побрел к алтарю. Он зажег несколько свечей, и пряный запах тягучей струйкой стал разноситься по небольшому залу, поднимаясь к высоким куполообразным потолкам, обвивая каждый медный стебель старинной люстры. Я смотрела на это еще долго, провожала взглядом рассеивающуюся ленточку терпкого дыма, исходившего от зажженных свечей.

Оглядывая потолки, старинную роспись на них, тонкую паутинку, свисавшую то тут, то там, я отдаленно слышала степенный голос священника. Он говорил односложными фразами о чем-то возвышенном, чего я еще понять была не в силах. Но голос его звучал приятно, как шум прибоя. Я даже почувствовала едва уловимый вкус морской соли на своем языке. По правде сказать, на море я ни разу не была, но почему-то могла его слышать и ощущать, особенно когда рассматривала свои картинки или, как сейчас, слушала эту утреннюю проповедь.

Шея моя начала затекать и я решила, что достаточно на сегодня мне мучений. Я осторожно стала опускать голову, и внезапно предо мной панорамно начала разворачиваться следующая картина: прямо под расписным потолком началось какое-то ужасающее движение. Вначале оно было едва заметным, тянулось со стороны парадной двери и надвигалось в сторону алтаря. Я затравленно стала поднимать взгляд к потолку. Что это? Округлое, тягучее, невероятно громоздкое и объемное тело какого-то громилы-кита проплывало над нашими головами, заслоняя собой блеклый свет, исходящий от люстр. Сердце мое стало гулко колотиться, спина покрылась липкими каплями, а в горле осел ком. Я смотрела на пузо огромного кита, неповоротливо и медленно проплывающего над нашими головами. Мне показалось, что где-то хлопнули ставни окон, и ржавый визг пошатнувшейся люстры пронзил покой утренней проповеди. Пытаясь совладать надвигающимся ужасом, я опустила глаза, посмотрела на маму, потом на других прихожан. Они смотрели на священника сонными глазами. В эту минуту все выглядели полумертвыми, никто ничего не замечал. Глаза их были полуоткрытыми и чопорными.

Боже, как мне стало страшно. Ища взглядом хоть кого-нибудь, кто мог бы меня сейчас понять и утешить, я наткнулась на Славика. Какого же было мое изумление, когда я встретила и в его глазах ту же невзрачность и пустоту. Что происходит? Я продолжала осматриваться, и внезапно мой взгляд встретился со взглядом стоящего передо мной священника. Он смотрел прямо на меня. Глаза его потемнели от надвинувшейся тревоги. Он стоял уцепившись руками за выступающие бортики кафедры. Худые руки его были напряжены, а выступающие костяшки и вовсе отдавали синевой. Он долго не сводил с меня взгляда, а потом я увидела, как он поднял глаза к потолку и стал следить за движением надвигающегося к нему чудовища. Немного помолчав, он снова открыл уста и безапелляционно начал вести свою проповедь дальше.

Он все видит. В первый раз я встретилась с человеком, взгляд которого был направлен туда же, куда и мой. Меня это и обрадовало, и удивило одновременно. Мне вдруг очень захотелось с ним поговорить, и я стала ерзать на скамье. Тем временем пузо кита над нами стало постепенно рассеиваться, пока вовсе не исчезло. Еле дождавшись окончания проповеди, я взяла маму за руку попросила ее остаться и поговорить со священником. Мама с изумлением посмотрела на меня. Она решила, что я хочу исповедоваться за свой вчерашний проступок. Я заметила, как она этому немного обрадовалась.

— У нас не так много времени, — сказала мама. — Тебе сегодня в школу, не забыла?

— Нет, — я быстро замотала головой.

Мама строго посмотрела на меня, но все же я заметила в ее глазах нежные искорки. Она уже не так сердится.

Наконец-то мы зашли в исповедальню. Мама вошла со мной, и я не возражала. В нос сразу же ударил резкий запах мускуса. Послышался короткий деревянный щелчок, и сквозь резную решетку я смутно увидела очертание бледного лица. Я не знала, как нужно начинать беседу, и вообще не знала, что нужно говорить в таких случаях. Осознав, что по ту сторону меня слышит тот человек, который недавно стоял за кафедрой, я затараторила:

— Вы это тоже видели? Вы видели, как над церковью проплывал кит?

Мама встревожилась. Она больно сжала мою ладонь, но я в этот раз была непреклонна.

— Простите, святой отец, мою дочь. Она часто выдумывает небылицы. — замешкалась мама.

— Пусть продолжает говорить, — твердым голосом последовал ответ.

— Мама мне не верит. Она говорит, что я все выдумываю. Но я на самом деле вижу их. Я вижу, как на красивых лицах людей вдруг появляются болячки, а под глазом выходят желтые бугорки. Вижу, как черные тени бегают, ползают, плавают вокруг нас. Вижу, как над папиной головой что-то темное шевелится, а от мамы пахнет протухшими яйцами. Хотя сейчас уже не так сильно.

Я ощутила, как мамина щуплая фигурка вздрогнула рядом при моем заявлении. Но я решила, что сегодня я останавливаться не буду.

— Даже если я хочу посмотреть на небо, то вижу как по нему медленно, как бумажные змеи, летают страшные лица, без туловища, — пылко продолжала я. — Мне страшно ходить в больницу, потому что там от всех воняет чем-то. У всех на коже или на голове какие-то черви. Под ногами ползают огромные ящерицы и змеи. Они окутывают людям руки, шею, ноги. У некоторых бабушек на груди сидят жабы, а у некоторых вместо языка щупальца осьминога. Мама мне не верит. Она притворяется, что не замечает. Все претворяются, что им не страшно, но я очень боюсь. Как мне ходить в школу, если там повсюду эти монстры?!

Я умолкла, потому что мое горло сдавили надвигающиеся слезы.

Мама сидела бледная как полотно, ладони ее стали холодными и липкими. Мы сидели в полной тишине. Для меня это было время, чтобы успокоиться и прийти в себя, а для мамы это были мучительные минуты с нависшей над нами тревогой.

— Как тебя зовут? — спросил священник более мягким голосом.

— Эмма.

— Эмма, когда ты в первый раз заметила такое?

— Не помню… Когда я была маленькой. Я не помню даже, как меня звали. Но в тот вечер, когда папа уходил от нас, я видела, как у него на шее сидела тонкая змея и медленно шевелилась. Поэтому я не смогла его обнять, когда он уходил. Мне было страшно.

— Ваша дочь Эмма не больна как вы думаете, — обратился он к маме.

Мама подняла на него свой растерянный взгляд.

— Я знаю, что это будет звучать необычно, но вам нужно выслушать то, что я вам сейчас скажу. Духовный мир реален, а подчас даже более реален, чем мы можем себе представить. Я находился в глубоком сорокадневном посте, когда однажды мои глаза открылись, и я стал видеть, что духовный мир густой паутиной переплетается с миром, который доступен обычному взгляду. Ваша дочь каким-то образом получила такую благодать от Бога — видеть то, что другим не дано. В Библии говорится о том, что в последнее время Бог изольет Дух Свой на всякую плоть. Бог дает дары человекам, и среди них есть дар, который зовется различением духов. Эмма действительно способна видеть духовный мир. Кит, о котором она сейчас упомянула, — это дух религиозности. Он не имеет ничего общего с верой. Дух этот приходит в церкви, вселяется в людей, делая их сухими почитателями буквы, не имеющими в себе сострадания и милосердия. Религиозные люди полны осуждения и зависти. В них нет той веры, которую ждет от них Господь. Его я вижу периодически на богослужениях, как, например, сегодня на утренней проповеди. Вонь, которую ощущает ваша дочь, — это гниль, которая исходит от вашего раненого сердца. Не прощенная обида гноится в вашей душе и не находит себе исцеления. Вы прячете от всех свои раны, нанесенные предательством вашего мужа. Непрощение, как яд, который медленно отравляет ваше тело, и вы рискуете заболеть, как ваш муж…

— Мой муж болен?! — воскликнула мама, теряя всякое интеллигентное воспитание.

А ведь сама меня учила, что перебивать не прилично.

— Да. Тень, которая нависла над его головой, которую видит ваша дочь — это злокачественная опухоль. Она появилась из-за постоянного чувства вины, внутренней борьбы, неудовлетворенностью жизнью. Она растет и он не сможет вылечиться. Вся остальная круговерть силуэтов, сумятица и мракобесие вокруг вашей Эммы тоже реальны. Не нужно в ней это подавлять. В конце концов, Бог дает дар человеку для того, чтобы он мог этим служить людям, помогать им. Она видит не все. Она видит только то, что Бог ей открывает. А если открывает, значит, она может быть полезной. Ваш запах я не ощущаю, несмотря на то, что тоже имею этот дар. Но ваша дочь это чувствует, потому что таким образом Бог хочет вам показать ваше положение. Если вы хотите, чтобы ваша дочь была счастлива, то вам нужно заботиться о ней, но если сейчас вы продолжите жить, терзая себя злобой на мужа, то ваша дочь может остаться и без отца, и без матери.

— Что же мне делать? — всплакнула мама, заламывая руки.

— Оставьте вашу обиду. Смиритесь с тем, что произошло и не пытайтесь все вернуть. В конце концов, вы хотите вернуть мужа для того, чтобы досадить его новой жене, а не потому, что вы его так сильно любите. Оставьте ваши попытки вернуть его и живите дальше. Если вы позволите Богу исцелить ваши раны и наполнитесь прощением, то впереди вас ждет не менее интересная жизнь, наполненная новым смыслом.

— Хорошо, — чуть слышно прошептала мама.

— А тебе, Эмма, — внезапно обратился он ко мне, — не нужно бояться и прятаться. Ты особенная девочка и скоро это поймешь. Не нужно никому об этом рассказывать. Люди вокруг тебя не притворяются. Они действительно не видят то, что ты видишь. Никому это не рассказывай, а то тебя заберут в больницу. Но убегать не надо. Эти тени ничего не смогут тебе сделать, они всего лишь духи, которые будут пытаться тебя запугать. Но бояться нельзя. Потому что страх и неуверенность могут сделать тебя слабой. А чтобы помогать людям, ты должна быть сильной. Может быть, тебе не нужно помогать всем, но придет время, и ты увидишь, зачем Бог тебе это дал. Иногда ради одного важного для Бога дела тебе нужно будет все это терпеть. А в остальном живи как все дети. Играй, бегай, общайся. Главное, не убегай и не прячься. Ты научишься различать запах лжи, зависти, непрощения, милосердия и доброты. Ты увидишь, как выглядят гордость и упрямство. Увидишь, как светятся настоящая любовь и привязанность, как ярко может гореть надежда, и как затухает и снова возгорается вера. Это не страшно, это даже интересно. И ты, дочь моя, это поймешь.

Мы вышли с мамой на улицу. Я ощутила, как все вокруг поменялось. Я больше не боялась. Теперь я смотрела не вниз, как обычно, а вперед. Сентябрьский ветер-смутьян с ликованием расхаживал по улицам городка, разрывая мои волосы, раздувая мамину юбку, делая ее похожую на церковный колокол. Машины как оголтелые проносились мимо нас. Я растопырила пальцы, пытаясь поймать в ладошки пригоршню покусывающего ветра. В первый раз самообладание наполняло меня на улице среди незнакомых людей, которые проходили мимо, кто неуклюже, кто грациозно, а кто грациозно-неуклюже.

Я усилием воли посмотрела на идущую навстречу незнакомку в строгом костюме. Приблизившись к ней, я на долю секунды увидела, как на ее милом личике появились разбухшие почки, с которых выкатился наружу зеленый гной. Я не отвела в панике взгляд и увидела, что через секунду все встало на свои места. Снова это была красивая женщина со строгой челкой и тонкими выщипанными бровями. А вот мужчина, который спешит перейти дорогу в неположенном месте. Вокруг него наэлектризованная сухая аура. Он нервничает. Совсем близко от нас пролетел велосипедист, от которого повеяло сочной травой и колотым миндалем. То здесь, то там мелькали затаенные недостатки и достоинства незнакомых мне прохожих. Осознание того, что это могу видеть только я, давали мне понимание свой уникальности в этом мире, прогоняя всякий страх и полузабытый кошмар, который меня все это время преследовал. Сейчас, когда я это вспоминаю, то осознаю, насколько комичной была тогда ситуация. Но будучи ребенком, я думала, что все так и должно было складываться.

Мы вернулись с мамой домой, она покормила меня завтраком, предоставила мне белую рубашку и сторгую юбочку. Она и словом со мной не обмолвилась о том, что говорил нам священник в исповедальне. Только моя мама, наверное, умеет так ловко прятать свои эмоции и делать вид, что ничего не произошло. Я поцеловала маму в щечку и пообещала ей, что драться больше не буду.

Зайдя в класс, первое, что увидела, это то, что снова на том же месте и той же парте сидит этот пухляш Мартин. Вся моя радость быстро испарилась. Значит, он решил не отступать? Что ж, я тоже не сдамся. Это мое место, и я буду его отвоевывать. В классе еще никого не было, так как я вышла из дома пораньше. А этот Мартин значит специально пришел раньше, чтобы занять это место. Я осмотрелась. Вокруг столько пустых парт, а он занял именно эту, именно мою парту. Я гневно бросила на него взгляд. Он даже не посмотрел на меня. Вальяжно цокая туфельками, я прошла за парту, с грохотом бросила свой портфель и начала демонстративно громко раскладывать свои тетради, карандаши, ручки, палочки. Вообще возьму и все достану из портфеля, пусть знает, что я на своей парте буду делать то, что захочу. Я все разложила как на канцелярском прилавке, заняв большую часть парты. Он все это время делал вид, что ему плевать, но я видела, как он психует на меня. А когда я нечаянно задела его локоть коробкой из-под пластилина, тогда он наконец-то взбесился.

— Убери свое барахло! — крикнул он на меня.

И откуда этот пухляш знает такие хорошие бранные слова. Мне нужно потренироваться и тоже поискать ругательные слова, чтобы не блекнуть рядом с ним. Но вслух я высокомерно ответила:

— Куда хочу туда и буду ставить свои вещи. Не твое дело. Это моя парта.

— Ставь ее на свою строну, — возмутился он, толкая пухлым локтем мои тетради.

Я схватила тетради и начала отряхивать, показывая, что он коснулся их своими не умытыми руками.

— Не трогай мои вещи! — теряя самообладание вскричала я.

— Тогда не ставь свой мусор на мою строну.

Мусор? Барахло? Да как он вообще разговаривает? Я так разозлилась. Как же мне его обозвать побольнее?

— А ты вообще пухляш! — вовсе горло прокричала я.

Даже эхо в пустом классе, как будто передразнивая его, кратко вторило обидной кличке.

Он поднял на меня гневный взгляд. Воздух вокруг него накалился. Ах, вот оно что! Ему не нравится, когда его так называют. Что ж, я это запомню. В это время Мартин загрохотал своим новеньким пеналом, в секунду достал оттуда фиолетовый фломастер и прочертил на парте линию.

— Это моя сторона, а это — твоя! — крикнул он, махая на меня открытым фломастером.

— А почему это твоя сторона вон какая, а моя — вон какая? — заливаясь справедливым гневом, парировала я.

И тут же достала свой розовый фломастер и прочертила другую линию. К моему стыду, она получилась кривая. Я еще не умела ровно чертить линии и круги, а вот у Мартина это хорошо получалось. Он, конечно, тут же это отметил.

— Криворукая, — хмыкнул он и снова прочертил линию поперек парты.

Опять его территория получалась шире, и опять он меня обозвал.

— Пухляш! — взревела я — Пухляш! Пухляш!

— Дура ненормальная, сгинь отсюда окаянная!

Окаянная! Точно! Я ведь раньше встречала это слово в своих книжках. Ах, почему же я первая не догадалась сказать это слово? И такая злоба меня взяла, что я не выдержала и, забыв всякое обещание данное маме, вязала пачку новых тетрадей и что есть силы плюхнула по его тупой голове.

Он уже готов был дать мне сдачи, но тут вошла учительница.

— Что тут? — строго обратилась она к нам. — Ах, это, кажется, Мартин и Эмма.

Мне стало жутко неприятно, что мое имя произнесли рядом с его именем. А учительница тем временем продолжала:

— Вчера мы так и не успели познакомиться. Меня зовут Анна Сергеевна. Я слышала, что у вас вчера произошло. А это что?

Она с недоумением уставилась на парту, которая была исполосованной фиолетовыми и розовыми линиями.

— Это же хулиганство, варварство, вандализм! — вспыхнула она.

Щеки ее залил пунцовый румянец, и ее некогда такое милое личико превратилось в гневную маску.

— Ну вот, что мои дорогие, — решительно произнесла она. — За это вы будете до конца четверти сидеть здесь перед моими глазами.

— Я не буду сидеть с этим пухликом! — возразила я.

— Не спорь! Разве ты не знаешь, как себя нужно вести в классе? Будете сидеть вместе, и это будет ваше наказание. Хотела вас рассадить, но теперь вижу, что потакать вам нельзя.

Она вышла из класса и через минуту вернулась с красным ведерком и тряпкой.

— Сегодня после уроков чтобы всю парту почистили, чтобы она блестела как новая. Понятно?

— Да, — пристыженным хором ответили я и Мартин.

Первый учебный день был испорчен. Я дулась, как карп на суше. Какая же скверная эта учительница, а на вид такая симпатичная. Весь день я порывалась подняться на второй этаж и нажаловаться маме, но сдерживалась изо всех сил. Мне не хотелось, чтобы мама думала, что я слабая. Я также знала, что и она на своем рабочем мест сидит как на ежах и так мечется заглянуть ко мне в класс. Наверное, корит себя за то, что обещала доверять мне и не бегать каждые полчаса в мой класс. Если бы она знала, как на самом деле я хотела ее увидеть. По крайней мере так было целых два урока.

Я сидела на первой парте с темным от гнева лицом и старалась не смотреть на эту вредину Анну Сергеевну. Под боком сопел этот Мартин, старательно выводя в своей тетради аккуратные червячки да точки. Несколько раз Анна Сергеевна похвалила Мартина, а один раз даже подняла его тетрадь над головой, чтобы всему классу продемонстрировать, как нужно аккуратно писать. Я заметила, как Мартин самодовольной улыбкой покосился на меня. Это меня просто вывело из себя.

Да они все в сговоре! Как будто мало было наказания в виде мытья парты после уроков и унижения сидеть с этим некрасивым толстым мальчиком. Так еще нужно было при всем классе показать, какая умница этот Мартин. Фу, даже имя у него противное и толстое, как он сам. Я так злилась, что даже руки не слушались. Все плыло перед глазами. Стараясь из-за всех сил перещеголять соперника, я тряслась от напряжения. Но чем больше я старалась, тем хуже все получалось. То слишком большой червячок, то слишком маленький, то клякса на конце строчки. Как будто все в этот день было против меня. Я смотрела на свою тетрадь и в досаде решила вырвать лист и начать заново, только в этот раз красиво. Звук рвущейся бумаги прорезал всю классную комнату, и Анна Сергеевна сразу же подошла ко мне.

— Что ты делаешь, Эмма? — возмущенно сказала она.

Я промолчала. Даже глаз на нее не подняла.

— Зачем ты вырвала лист? — она выхватила из рук смятый комок и выровняла его на своей тонкой ладошке. Потом покачала головой и понимающе обратилась ко мне.

— Если не получается, это еще не повод рвать страницы. Больше так не делай.

Уф, ну какая же она неправильная учительница. Зачем нужно было так громко говорить? Теперь весь класс знает, что у меня не получается. Я тут же осознала, что там, на задней парте, сидит Славик, с которым мы еще не успели даже поздороваться. А рядом сидит этот пухляш и злорадствует моему позору. И даже не знаю, отчего я стала красная, как томат. То ли от стыда перед Славиком, то ли от гнева на Мартина и Анну Сергеевну. Я чувствовала себя разбитой и униженной. Школа — это самое плохое место на этой земле. Я сидела и весь второй урок и думала о том, какая же я несчастная и какие же люди вокруг злые. Особенно эта Анна Сергеевна. Но на большой перемене случилось сразу два приятных события. Во-первых, пухляш ушел в столовую, а во-вторых, ко мне подсел Славик. Он, как всегда, одарил меня лучезарной улыбкой и приветливо подмигнул мне.

— Как дела, моя принцесса? — спросил он.

— Хорошо, — сказала я и уже не лгала.

Ведь как только он подсел мне, сразу стало хорошо.

— Ты что остаешься сегодня после уроков мыть парту?

— Угу.

— Тогда я подожду. Вместе пойдем домой. Нам ведь все равно по пути. А Мартин где?

— Откуда я знаю.

— А я сижу с Дианой.

Когда он успел познакомиться? Я еще даже ни с кем не успела заговорить, а он уже даже имя другой девочки запомнил. И такое не приятное кислое чувство стало жечь мою грудь, что я даже невольно поморщилась.

— Диана тоже твой друг? — вырвалось у меня.

— Нет. Настоящий друг бывает только один.

Я облегченно выдохнула. А то мне уже стало казаться, что для Славика весь мир это лучшие друзья.

— Мой лучший друг — Мартин, — неожиданно выпалил он, пока я там себе размышляла.

— Что?! — вскричала я. — А тогда я тебе больше не друг?

— Мартин мой друг, а ты — моя принцесса.

Он улыбнулся своей красивой улыбкой. В глазах его заискрился проказливый огонек. Я растерялась, а Славик встал с места и выбежал из класса. Эти слова я еще долго смаковала в своей памяти. Думала о том, как он это сказал, как при этом посмотрел. Как я выглядела в эту минуту. Мне казалось, что я, скорее всего, в этот момент была очень хорошенькой. Так что последний урок рисования прошел для меня более чем хорошо. Я была так счастлива, что даже забыла о наказании после уроков и вспомнила об этом только тогда, когда прозвенел звонок и все ринулись к двери. Я посмотрела в окно, и теплое сентябрьское солнце показалось мне в это мгновение таким манящим. Так и хотелось сбежать домой. Но строгая фигура Анны Сергеевны выросла прямо передо мной, заслоняя желтые лучи, пробивающиеся сквозь открытую форточку. Она всучила мне тряпку и брусок мыла, а Мартину — ведро.

— Иди принеси воду, — скомандовал она.

Мартин покорно взял ведерко и побрел к выходу.

А Анна Сергеевна, увидев, что я уже не собираюсь никуда сбегать, присела за свой стол, открыла тетради и погрузилась в них с головой. Я присмотрелась к ней, и на секунду я снова увидела некий силуэт рядом с ней, но я уже этого не боялась. Теперь я знала разгадку тех явлений и существ, которые виделись мне. Так что сейчас мне было не страшно. Я заметила, что после разговора со священником я стала чувствовать себя более уверенной и, я бы даже сказала, смелой.

Вошел Мартин с полным ведерком. Он опустил его на пол рядом со своим стулом. Меня это возмутило. Вообще-то ведерко не его собственное, так почему же он поставил его рядом с собой? Такой нахал. Не скрывая возмущения, я обогнула парту и переставила ведро на середину. Мы принялись тереть парту. Причем я терла только ту кривую розовую линию, которую прочертила. А свои фиолетовые полоски пусть сам отмывает. Я не обязана. Тряпка была такая большая, что мне едва удалось помещать ее в руки, и уж тем более я не могла ее как следует отжать, поэтому вода с парты капала на пол. Свою линию я оттерла очень быстро, а Мартин все еще возился. Так ему и надо. Я ликовала внутри себя, а Мартин даже не смотрел на меня. Анна Сергеевна куда-то вышла. Я покосилась на Мартина, который пыхтел над партой с раскрасневшимся лицом, и так мне захотелось что-нибудь этакое ему сделать. Меня прям зло берет, когда я на него смотрю. Если бы не он, то папа бы жил с нами. Я с отвращением отвернулась от него и со всей яростью водрузила тряпку в ведерко. И тут мои руки почувствовали прикосновение к чему-то большому мягкому и до мерзости скользкому. Я с визгом отдернула руку, когда поняла, что это была ладошка Мартина. Капли воды взлетели верх над ведром и обрызгали вспотевшее лицо пухляша.

— Ты что делаешь? — взревел он, как обиженный слон, вытирая мыльные капли со лба.

В этот раз я ничего ему не стала отвечать, потому что моя работа была сделана. Не хватало еще, чтобы меня снова отчитали при нем. Я отжала свою тряпку и повесила ее на батарею. Пришла Анна Сергеевна. Она не стала нас ругать за лужи на полу и за мыльные пузыри по всей парте. Увидев, что поверхность чистая она этим удовлетворилась. Подозреваю, что после нашего ухода она сама все доделала как следует. Но нас она в этот день отпустила домой.

Славик ждал все это время на крыльце, размахивая палкой как мечом.

— Пошли, Славик, — буркнул Мартин, когда мы вышли из класса.

— Подожди Эмму, — сказал он.

Мартин обернулся и посмотрел на друга как на последнего идиота. А потом развернулся и побрел один. Я подошла к Славику и с довольным видом посмотрела вслед уходящему пухляшу. Я уже торжествовала внутри себя, как вдруг Славик, схватив меня за руку, помчался со всех ног догонять Мартина.

— Стой! — кричал он на бегу. — Стой! Вместе пойдем.

— Если хочешь дружить с девчонкой, то дружи один.

Не выпуская мою руку, Славик схватил Мартина за плечо.

— Ты ведь мой друг, — сказал Славик, умоляюще взглянув на него.

Но в стеклянных глазах Мартина искрился вызов.

— Давай вместе пойдем, — умоляюще заговорил Славик. — Эмма хорошая. Давай будем вместе ходить в школу и домой.

Мартин встряхнул плечом, высвобождаясь от цепких пальцев друга. Больше он не стал возражать, и мы втроем засеменили по школьному двору к выходу.

Славик на прощание сказал мне, что утром зайдет за мной, и мы вместе пойдем в школу. Я махнула ему рукой, а на Мартина даже не стала смотреть.

— Как прошел твой первый день? — спросила меня мама, едва я переступила порог дома.

— Хорошо, — буркнула я. — Мама, а ты научи меня ругательным словам. Как еще можно обозвать Мартина. Я назвала его пухляшом. Как еще можно его назвать?

Я тараторила без умолку. Настолько меня переполняли эмоции.

— Подожди, — спокойно произнесла мама, опустив свою ладонь, на мою макушку. — Зачем тебе нужно обзывать Мартина?

— Ты ведь сама сказала, что он ведьмин сын, что папа ушел от нас из-за него!

Мама виновато потупила взгляд.

— Эмма, присядь сюда ненадолго, — сказала она, приглашая меня присесть рядом с ней на полку для обуви.

Я примостилась.

— Эмма, больше не называй нашу соседку ведьмой. Ее зовут тетя Оксана, и она новая жена твоего папы. Да, папа больше с нами жить не будет, но это не потому что тетя Оксана околдовала его. Взрослые иногда делают свой выбор, и колдовство тут не причем. Мама твоя ошибалась, когда так говорила. Нельзя так говорить о людях. Я больше не буду, и ты тоже так не делай. Пусть папа будет счастлив с тетей Оксаной, Мартином и двойняшками. Мы тоже с тобой будем счастливы. Не будем больше ревновать и завидовать. Папа все равно тебя очень любит. Он к тебе постоянно будет приходить, и ты с ним играй во что хочешь и ходи куда хочешь. Мама больше запрещать тебе это не будет. Я обещаю. Но и ты мне обещай, что больше не будешь обзывать тетю Оксану и Мартина.

Не понимаю, почему мама встала на их строну? Ведь мы так хорошо для себя решили, что они нам враги, а теперь что? Теперь я должна уважать тетю Оксану и Мартина? Все мое нутро бунтовало против этого. Я не могла с этим согласиться. Как можно? Но мама смотрела на меня печальными глазами, и я сдалась. Обняв ее, я прижалась к ней сильнее обычного.

— Мама, а ты точно будешь счастлива?

— Конечно. Мы вместе будем счастливы.

— Мама.

— Да?

— А от тебя больше совсем не воняет тухлыми яйцами.

Я почувствовала, как мама улыбнулась. Она поцеловала мою макушку и ответила:

— Знаю, доченька.

ГЛАВА 5

Пока ты ребенок, время тянется бесконечно долго. Каждый день как целая неделя. Особенно долго тянулись для меня уроки. Казалось, за эти сорок минут можно было дважды умереть и воскреснуть. Хотя училась я хорошо. Не буду скромничать, первую четверть я закончила на отлично. После того как Анна Сергеевна пристыдила меня при всем классе, я пришла домой и усердно начала заниматься. Весь вечер просидела за черновиками, вырисовывая точки, червяки, крючки и так далее. Я не хотела отставать от Мартина. Если бы это был другой ребенок, то я бы порадовалась за него. Но так как это был Мартин, то я восприняла его успехи очень болезненно. А вдруг папа узнает, что я учусь хуже него? Поэтому я прикладывала все усилия, чтобы быть лучшей в классе, а точнее, лучше Мартина.

Но к моей величайшей досаде Мартин тоже учился на отлично. Анна Сергеевна установила нам систему звездочек на тетрадях. Та тетрадь, которая получала пять отличных отметок за домашнее задание, получала на свою обложку золотую звезду. А за четыре отличные и одну хорошую отметку Анна Сергеевна клеила серебряную звездочку. Вначале меня удостоили серебряной звездой, а Мартина — золотой. Он не показывал вида, но я знала что в глубине души он, конечно же, ликует. Я так рассердилась, что потом до конца четверти получала только золотые звезды. Но в конце все же на одну золотую звезду у меня было меньше, чем у Мартина. Я так хотела, чтобы он хотя бы раз ошибся, но этот пухляш был как робот. Мне, чтобы получить желанную отметку, приходилось весь вечер заниматься, а ему почему-то все давалось очень легко. Меня это бесконечно злило.

Другое дело — Славик. Он никогда не стремился быть первым, но учился все же неплохо. Он был свободен от всякой конкуренции и умел радоваться успехам других людей. Его бездонные и добрые глаза всегда действовали на меня успокаивающе. На переменах, когда Мартин уходил в столовую, Славик всегда садился рядом и делился со мной то кусочком вишневого пирога, то подсовывал конфеты в журчащей обертке. Иногда мы носились с ним по коридору, и он громко выкрикивал: «Моя принцесса!»

Сначала я так стыдилась этого, потому что все девочки и мальчики смотрели на нас и показывали пальцами. Они дразнили нас, обзывая женихом и невестой. Не знаю, почему мне было это так неприятно. Было так стыдно, что хотелось сквозь землю провалиться. Но стыдно, пожалуй, было только мне, потому что Славик абсолютно спокойно реагировал на все дразнилки. Он был верен своим принципам и не собирался их менять, даже несмотря на то, что другие этого не понимают. Он, как однажды сказал, что Мартин его лучший друг, а я его принцесса, так и придерживался своих слов до конца. Славик не был похож на других мальчишек, он не дергал девочек за косы и никогда не задирался. Его открытая солнечная улыбка не сходила с лица. Однажды я врезала одному коричневому мальчишке прямо по его конопатому носу за то, что он снова запел свою песенку про жениха и невесту. Он так разнылся, ну прямо как девочка. Вот слабак. А Славик подошел к нему и начал успокаивать и даже отвел в туалет и промыл ему нос. Я так возмутилась.

— Почему ты за него заступаешься?! — недоуменно высказывала я. — Он нас постоянно обзывает. Он первый начал. Пусть теперь знает!

— Что он такого сказал? — спросил Славик, хлопая длинными русыми ресницами.

— Он называет нас женихом и невестой!

— И что тут такого обидного? Ты что, не хочешь быть моей невестой?

Следующая фраза уже прорывала мою грудь, она уже пробралась через горло, выкатилась на язык, и вдруг повисла на самом его кончике. Наверное, эта возмущенная фраза испарилась куда-то в воздух через открытый от изумления рот. Потому что я так ее и не произнесла, и вообще забыла, что хотела сказать. Меня как мечом пронзили эти слова. А Славик все смотрел на меня голубыми глазами, в которых отражались желтые блики ненадолго выглянувшего из-за туч солнца. Потом я услышала за спиной голос Мартина, и Славик, бросив короткую фразу про мячик, умчался на школьный двор. Я так и осталась стоять в коридоре у окна, пытаясь переварить то, что услышала.

В тот день я больше ни с кем не хотела разговаривать. Даже домой шла молча. Обычно когда мы возвращаемся втроем, то больше молчит Мартин, а я кудахатаю со Славиком обо всем, что сегодня было интересного в школе. Я специально говорю много, чтобы Мартин не мог вставить свою скучную фразу о футболе. Потому как Славик сразу же переключается на эту тему, а мама меня всегда учила не перебивать. Это ведь невоспитанно. Поэтому мне приходилось весь оставшийся путь ждать, когда они наговорятся.

Но в тот день я хотела, чтобы они говорили о футболе. Лишь бы оставили меня в покое. Славик вел себя так, словно ничего не произошло. Он вообще рубуха-парень: такой простой и открытый. Всем готов помочь, за всех заступиться. Он даже не умеет сердиться. Всем готов делиться и каждому простить любую оплошность. Для него сказать, что мы жених и невеста — как конфетку проглотить. Как будто так и должно быть. Но я ко всему относилась совсем иначе. Для меня это стало первым признанием в любви. Хотя, конечно, о любви он и слова не промолвил, но я так все восприняла. Ведь между женихом и невестой всегда есть любовь.

Вот так в полной тишине, мы добрались до дома. Славик махнул мне рукой, потом они пошли вместе с Марином до его ворот. А потом Славик шел дальше один до своей улицы. В тот день, притаившись, я долго смотрела ему вслед. Когда Мартин скрылся за своим забором, Славик пошел один, размахивая палкой, что-то бормоча себе под нос. Вокруг него снова открывался воображаемый мир. Его собственный мир, где он — герой и рыцарь, я — его принцесса, а Мартин — его верный товарищ. Какой же он необычный мальчик.

Дома я все обдумала и решила, что больше не буду стыдиться. Пусть говорят, что хотят. Пусть придумывают новые дразнилки эти глупые ребята. Действительно, что в этом такого? Если я для Славика принцесса и невеста, то пусть так и будет. Разве он плохой мальчик? В конце концов, он мой самый первый друг. Он научил меня играть и воображать. Славик лишен всякой злобы, и он делает так, что мы с Мартином ходим вместе в школу и обратно. А ведь папа этому очень радуется. Так что я решила, что Славик мой жених и не надо этого стыдиться.

Вот так пролетела первая четверть. Осень в Джаркургане ласковая, и температура порой поднимается до тридцати градусов. Начались короткие каникулы. Мне не хотелось каникул, потому что я думала, что дома будет скучно. Но все оказалось иначе. Славик приходил каждый день, и мы играли под нашим виноградником в камушки, в мячик. Иногда к нам присоединялся Мартин. Я уже к этому привыкла и не возрождала. Правда, порой мы все же с ним ссорились. Он обзывал меня всякими словами, а я его только пухляшом. Но Славик нас тут же успокаивал, и мы играли дальше, исподтишка шипя друг на друга.

В конце каникул папа взял меня, Славика и Мартина в большой аквапарк в другом городе. О, это было незабываемое время. Сначала я так стеснялась, что придется надеть купальник. Наверное, была, как мой купальник, красная. Но уже через несколько минут привыкла, и мы резвились в воде, как оголтелые дельфины. Папа учил меня плавать, подкидывал над водой, проносил прямо над лазурной поверхностью, разрезая моими тонкими ножками мягкие искусственные волны. Славик и Мартин покорили все горки. Носились, ныряли, брызгались, прыгали, хлопали под водой, создавали бурлящую пену вокруг себя. Одним словом — «мальчишки». Что им еще нужно от жизни?

Когда Славик, крепко сжимая мою руку, тащил меня куда-то, мне приходилось поддаваться. И тогда мы втроем скользили по какой-нибудь широченной горке, визжа от страха и восхищения. Пару раз Мартин натыкался на меня. Он даже в воде такой неуклюжий. Но я тут же давала ему несколько пинков под водой и убегала к папе. Папа выглядел очень счастливым, но я видела, как его голова была стиснута клещами. Эти страшные щупальца и клешни будто бы росли на его голове. Они прорезали его уши, глаза, нос. Временами на секунду мне открывалась эта картина, и я в ужасе отводила взгляд. Потом снова возвращалось все на свои круги. Другие люди так же мелькали передо мной со своими уродствами, окруженные сгустившимися тенями. Теперь меня это не удивляло и не пугало. Я была уверена, что навредить мне никто не сможет.

Вот так прошел последний день перед началом новой четвери. Через день мы снова пошли в школу, а папу положили в больницу в соседнем городе. В этом были и свои плюсы. Ведь если раньше мы виделись с папой только по выходным дням, то теперь мы виделись с ним почти через день. Мама и я часто навещали папу. Находиться в больнице мне не нравилось. За белыми стенами всегда прячется ужасающая смертоносная вонь. Как только мы переступали порог, на меня тут же невидимой газовой тканью опускалась черная дымка смерти. Унылое и запустелое заведение, где врачи ходят как роботы с каменным лицом, а под белыми халатами скрывают страхи, заглушая их под маской цинизма и ожесточения. Пациенты ходят вдоль коридора, как осязаемые духи. Одетые все в одинаковые пижамы, они неспешной перемежающейся походкой бродят туда и обратно, временами кидая друг на друга мутный взгляд.

Всякий раз переступая порог этой больницы, я как будто бы утопала в чьих-то слезах, горе, отчаянии, тихом смирении с приближающимся концом. Я мельком кидала взгляд на бродящих пациентов. Выглядели они почти все одинаково. Те же заостренные черты лица, серо-белая кожа, лишенная всякого блеска и румянца. Нет бровей, нет ресниц, оголенные головы, обескровленные губы, глаза как большие утопающие островки, в которых застыла неизбежность кончины. Все они были как люди с другой планеты, которые не имеют возраста и половой принадлежности. Обезличенные, потерянные в этом бесконечном пространстве, где властвует смерть.

Смерть. Я ее тоже видела. Она отражается в глазах некоторых пациентов, выдыхается их дыханием, пропитывает их кожу. Она сидит на их согбенных плечах, связывает каждого, кто пытается ей противиться. Временами я вижу, как то тут, то там мелькают серые силуэты. Эти духи стоят у подножия кроватей агонирующих больных. Они терпеливо ждут, глядя на умирающего пустыми глазницами. Нет шансов выжить тем, у чьих ног появляется эта страшная тень.

Оказавшись в этом месте, меня обуревал страх за свою жизнь, за жизнь мамы и, конечно же, моего дорогого папы, который уже сам понимал, что конец его близок. Он принял весть о своей болезни спокойно. Я ни разу не видела в нем ни малейших признаков борьбы или отчаянного желания жить. Папа, конечно, не стремился скорее умереть, но и цепляться за жизнь он не хотел. В его взгляде всегда царили покой и безмятежность. Каждый раз, сажая меня на свои исхудалые колени, он проводил рукой по моим мягким волосам, вонзая в них, как гребни, длинные бледные пальцы. Когда папа засыпал, я сидела рядом и смотрела на то, как вздымается его грудь. Я никогда не думала, что папа может умереть. Даже саму сущность смерти я тогда совсем не понимала. Но как-то раз мама сказала мне, что когда человек умирает, он перестаеет дышать. Я попробовала не дышать хотя бы несколько секунд, и в первый раз ко мне пришло осознание, что не дышать долго ни получается. Порой я просыпалась по ночам, потому что боялась, что во сне забуду дышать и умру. Я садилась на своей кровати и громко отрывисто дышала, глубоко вздымая грудь, будто бы старалась заранее надышаться, чтобы, если что случится во сне, мне хватило воздуха, чтобы выжить до того, как я проснусь.

Дни эти были для меня самыми тяжелыми и мучительными. Папа всегда улыбался и делал вид, что ему не больно. Но я видела, что с каждым днем его голова все больше обрастет клешнями и щупальцами. Когда они начинали шевелиться и сдавливать папины виски, папа начинал дергаться в страшных конвульсиях, широко раскрыв глаза, вытянув шею. Руки и ноги мелко и часто тряслись, щеки и веки поддергивались, на губах выступали белые пузыри. Страшная судорога сковывала все его тело, и я как будто слышала звук электрического тока, который проходит по всем его мышцам.

«Эпилептические припадки, — говорил доктор. — Опухоль давит на его мозг».

В такие секунды, когда я видела невидимую сторону его мучений, казалось, что еще немного, и я впаду в истерику. Но папа всегда держал меня за руку и успокаивал. Нередко рядом с нами был еще и Мартин. Да, теперь мы виделись не только в школе. Но даже в больнице у папиной койки, я не желала видеть его. Мне не хотелось, чтобы папа с ним общался больше чем со мной. Этого и не было. Мартин просто сидел рядом и молчал. Изредка он мог положить свою голову на его грудь и уснуть. Тогда я осторожно, чтобы не разбудить папу, выталкивала его голову и занимала всю папину грудь сама. Приходилось отвоевывать свое место. Мартин вел себя иначе. Он не дразнил и не обзывал меня. Вообще он всегда выглядел старше, чем он есть на самом деле, а рядом с больным папой он был совсем как взрослый.

Мама и тетя Оксана сидели вместе либо в коридоре, либо в палате. Когда тетя Оксана помогала папе переодеть пижаму, мама в этот момент качала на руках двойняшек. Мама не подходила к папе слишком часто. А когда папу нужно было покормить или помочь что-либо сделать, то она звала тетю Оксану.

Как-то раз я проснулась от нависшей тишины в палате. Я посмотрела в окно. Кружил снег, и на улице воцарилось небывалая безмятежность. Мартин, склонив голову, опять уснул на груди у папы. Мне хотелось его оттолкнуть, но я не хотела нарушать благоговейную тишину. Я сползла с кровати и бесшумно побрела к двери. Щелкнула дверная ручка, и яркий свет от люминесцентных ламп заполз в утопающую в полумраке палату. В коридоре было так же тихо. На дворе стояла снежная зимняя ночь. Рядом с порогом на кушетке сидя дремала мама, а на ее коленях покоилась голова тети Оксаны.

Тело тети Оксаны, некогда пышное и упругое, теперь выглядело исхудавшим, измотанным. Казалось, еще немного — и она вовсе исчезнет. На ее осунувшихся бледных щеках застыла печать горя, уголки глаз опустились, проступили глубокие морщины, а на скулах появились расплывчатые коричневые крапинки. Раньше меня восхищали ее пышные медные волосы, а теперь они смотрелись как ржавые проволоки, собранные в пучок. И хотя тетя Оксана выглядела уставшей и постаревшей, но именно в эту минуту она показалась мне такой красивой.

Почему горе делает людей прекрасными? Не потому ли, что в минуты скорби люди по-настоящему искренни и открыты? Особенно меня восхищала моя мама. Она была сильной. Она не просто простила папу и его новую жену, но и стала для них поддержкой. Мама нянчилась с двойняшками, а порой даже и с самой тетей Оксаной. Я могла бы вечно смотреть на эту картину: на то, как мама спит в неудобной позе, а тетя Оксана, укутанная в мамину куртку, покоится у нее на коленях. Но внезапно мой взгляд привлекло темное пятно в конце коридора. Я сомкнула глаза и снова открыла. Иногда это помогает, и видения исчезают, но в этот раз видение было слишком устойчивым. Пятно приближалось, и очень скоро я стала различать в нем силуэт, похожий на те, что я видела у коек умирающих пациентов. Сердце мое заныло от боли и тоски. Я бросилась в палату и что есть силы крепко обняла папу, словно боясь отпустить его. Но папа открыл глаза и посмотрел на меня так, будто бы совсем здоров и полон сил.

— Доченька, — сказал он, улыбнувшись.

Увидев его улыбку, я немного успокоилась. Значит, все в порядке. Значит, он будет со мной. Но внезапно на пороге появилась эта безликая тень. Медленно паря над полом, она стала приближаться к кровати. Я всем телом припала к папиной груди и еще сильнее заплакала, бросая на тень гневный взор.

— Доченька, — снова сказал папа, — не плачь. Ты моя балеринка.

Но из моих глаз нескончаемым потоком лились сердитые слезы. От моих криков проснулся Мартин. Он подсмотрел на меня, а потом на папу.

— Мартин, — обратился к нему папа, — маме помогай, хорошо? И за Эммой тоже приглядывай.

Мартин взял его руку и, поцеловав, едва заметно кивнул. По его пухлым щекам потекли крупные слезы, а глаза были сжаты то ли от боли, то ли страха. Я почувствовала, как папа прижал меня к своей груди, в которой громко и быстро колотилось сердце. Мою макушку едва касалось его дыхание, потом я ощутила его прохладные губы, и после этого вдруг все прекратилось. Когда я открыла глаза, тень у кровати уже исчезла, папина грудь покоилась неподвижно, а глаза были едва сомкнуты. Мартин поднял свою пухлую руку и коснулся папиной щеки.

— Папа… — жалобно выдавил он. — Папа, папа…

И вдруг он бросился к нему на грудь и залился слезами. Раньше я не видела, чтобы Мартин так плакал, я вообще думала, что он ничего не умеет чувствовать. Ведь он всегда выглядел именно так: угрюмо и сдержанно. С другой стороны, я еще не видела ни одного мальчика, который бы вот так умел плакать. Мартин плакал не как все ребята в школе. Он не ныл, не ревел, не всхлипывал как девчонка. Плач его был громкий, тревожный, полный отчаяния и боли. Он плакал как взрослый мужчина. Что же это за ребенок, который вот так умеет горевать? На секунду меня осенила мысль о том, что Мартин любил моего папу не меньше, чем я. И меня удивило, что какой-то чужой мальчик так неподдельно называет моего папу папой. Потом вбежала мама и тетя Оксана, поднялся громкой вопль, крики, слезы. Вот так в первый раз я встретилась со смертью.

Папа умер в феврале. Три месяца до его смерти были для меня самыми запоминающимися. Никогда я не была так близка с ним, как в эти минуты. После его смерти многое изменилось. Мама и тетя Оксана стали подружками. Мама часто навещала больную от горя тетю Оксану, готовила ей еду, смотрела за ее малышами, иногда даже брала их к нам домой. Тетя Оксана вскоре начала поправляться, но все равно они с мамой были не разлей вода. Вообще-то тетя Оксана мне тоже нравилась. Она не такая, как мама: она более мягкая и слабая. Теперь она часто бывала у нас в гостях с детишками. Я имею в виду двойняшками Давидом и Эдитой, которые росли как на дрожжах. Мартина в нашем доме не было ни разу.

Вот что не изменилось совсем — так это наши отношения с Мартином. Мы, в отличие от этих непостоянных взрослых, остаемся верными своим принципам. Если мы решили друг друга ненавидеть, то пусть так и будет. Мы все так же учились, ходили вместе в школу и возвращались. Славик всегда хотел меня развеселить, затевал новые игры, но мне ничего не хотелось. В одночасье вдруг все стало для меня пресным и блеклым. Мне больше не хотелось игр, не хотелось дружбы, не хотелось книг, не хотелось историй. Мама переживала за меня, я часто слышала, как она делится этим с тетей Оксаной. Но мне было все равно. Зачем все это нужно, если мы все равно умрем? Зачем нужно стараться учиться, быть лучше Мартина, кому-то что-то доказывать и ради чего-то пыхтеть? Зачем нужны новые игрушки, если они ломаются и стареют? Для чего нужно взрослеть, если все взрослые потом умирают? Для чего хотеть чего-то, если конечном итоге нас всех ожидает один и тот же конец? Зачем быть хорошей и воспитанной, если и это не спасет от смерти и я так же умру, как и плохие невоспитанные детишки. Я была безутешна в своих размышлениях о жизни. Я больше не старалась учиться. Пусть Мартин учится хоть на десять звезд мне все равно.

А Мартин почему-то находил в себе силы жить дальше и быть отличником. Хотя я заметила, что и его жизнь тоже изменилась. Теперь он меньше играл во дворе со Славиком. Часто я видела, как он, взяв большую лопату, взмахивает ею над головой, вычищая огород от снега. Подметает двор от застоявшегося мусора, чистит дорожки рядом с домом. Из рассказов тети Оксаны я услышала, что Мартин научился пеленать детишек, готовить обед, убирать дом. Весной тетя Оксана устроилась на работу, а двойняшек отдали в детский сад в ясельную группу. С этого дня Мартин ходил в школу отдельно от нас. Мы со Славиком ходили в привычное для нас время, а Мартин выходил чуть раньше, чтобы успеть отвести детишек в садик. Появлялся Мартин в классе вместе со звонком на первый урок.

Летели дни, а за ними недели. Ничего не менялось. Мама, по настоянию учительницы, пыталась со мной поговорить, чтобы пробудить во мне интерес к учебе. Что она только ни делала! Но все было напрасно. Все было зря. Мне ничего не хотелось. Так что я с горем пополам закончила последнюю четверть, хотя итоговые оценки у меня все же были хорошие, благодаря трем другим четвертям, когда я еще горела желанием быть лучшей в классе, быть лучше Мартина. Закончилась последняя четверть, и начались летние каникулы. Каждый день теперь для меня тянулся как вечность. Славик постоянно торчал под моим окном.

— Выходи, принцесса! — звал он.

Но я все так же сидела дома. С пустыми глазами, с пустым сердцем. Не было во мне больше мечтаний, стремлений и интересов.

Прошла первая неделя летних каникул, а мне показалось, будто сто лет прошло. Дни напролет я сидела дома в своей комнате. Все словно вернулось на круги своя. Будто и не было тех дней, когда я выходила на улицу, играла во дворе со Славиком, ходила в школу. Я только ела, иногда спала, помогала маме по хозяйству, да и то только затем, чтобы она не ворчала на меня и не гнала на улицу. Мама пару раз хотела меня заинтересовать книгами, но я вежливо от всего отказывалась. Все стало для меня бессмысленным.

Ночью я боролась со своими мыслями о смерти. Мне представлялось, как я умру, как перестану дышать, как меня положат в гроб, заколотят крышку и опустят в сырую могилу. Я буду лежать в полной темноте, а люди будут все так же жить, ходить по земле, ходить по мне, ходить в школу, читать книжки, играть во дворе с мячиком. Все будет так, будто меня и не было раньше. Я умру, а люди будут дальше жить. И становилось так обидно за себя. А ведь все так и будет. Ведь теперь я точно знала, что смерть — это то, что будет в конечном итоге со всеми. Рано или поздно придется умереть. Все умрут: и мама, и Славик, и я. И хорошие, и плохие люди умирают. И даже хорошие оценки в школе, и воспитанное поведение не спасут нас от смерти.

Порой глухую ночную тишину прорывали мои редкие всхлипы. Я плакала оттого, что все люди такие несчастные. Глядя на голубые звездочки на моем потолке, отсвечивающие от моего любимого ночника, я видела, как все люди на этой земле что-то делают. Бегают, работают, правильно питаются, спят, получают хорошие оценки, дерутся, ругаются, мужья уходят от жен. Люди хотят себе все самое хорошее, новое, красивое. Ради этого готовы пойти на многое: пойди на ложь, предательство и так далее. Все, как муравьи, бегают по нашей огромной планете… И чего ради? Ради того, чтобы однажды тебя ни с чем положили в тесную коробку и опустили в землю? Вот все, что в итоге будет принадлежать человеку: обитая бархатом деревянная коробка с крышкой, обшитой кружевной ленточкой, и два метра земли на кладбище.

Вот как мой папа: старался быть счастливым. Ради поиска счастья даже семью сменил. Ушел к более красивой и покладистой тете Оксане, породил на свет милых двойняшек. Старался угодить сразу двум семьям, хотел меня отдать в балетную школу, купить себе новую машину, строил планы, мечтал о том, как будет ходить в театр на мои концерты. Он тешил себя светлым будущим и меня обнадеживал этим. И что в итоге? Взял и умер. Что теперь сбылось из того, что он хотел? Что теперь принадлежит ему из того, чего он так добивался? Вот так будет и со мной, и с мамой, и со всеми остальными людьми.

ГЛАВА 6

Как-то раз утром я проснулась от того, что мама собиралась идти на утреннюю молитву. Я с ней уже давно не хожу в церковь. Да и зачем? Она зашла в мою комнату, поцеловала меня и сказала, что помолится за меня и вернется, а потом мы будем завтракать. Она всегда так говорит. Я кивнула ей, и она вышла. Щелкнул замок в двери, и до меня донеслись эхом резонирующие голоса тети Веры и мамы. Спать больше не хотелось. Я встала с постели и подошла к окну. Окно из моей спальни выходило на задний двор, где как картонные коробки выстроились в ряд гаражи. Нет тут лавочек, цветов, деревьев, песочниц. Иногда мне хочется спать на кухне, чтобы, когда я проснулась, могла видеть тот вид, который открывается из другого окна, а именно нашу детскую площадку, виноградник, просторную дорогу и засаженные цветами коттеджи напротив. Но зато с моей стороны всегда очень тихо: люди тут редко появляются. Гаражи эти используются больше как сараи, где соседи хранят всякий ненужный хлам, о котором редко вспоминают.

Я с тоской посмотрела сквозь стекло. Ничего интересного. Этот унылый вид, еще больше навел на меня одиночество. Я вспомнила о том, какой свежий и влажный воздух бывает по утрам, и решила открыть окно. Сквозь распахнутые створки ворвался свежий утренний воздух, щедро обдав мое лицо сырой прохладой. Тишина. Откуда-то с переднего двора доносилось щебетание птиц, которые ведут свой бессмысленный диалог. Я немного выросла, поэтому в стуле больше не нуждалась. Правда, подоконник все равно приходился мне по плечи, но это не страшно. Я постояла так еще несколько секунд и почувствовала, как мои босые ноги начинают подмерзать.

Через несколько часов тут будет стоять такая жара, что невозможно будет прикоснуться к наружному подоконнику. Температура в нашем городе поднималась до шестидесяти градусов. Можно было просто зажариться. Я еще ни одно лето не провела на улице, как это делают другие дети. Вообще не понимала раньше, как можно так долго носиться под самым пеклом. А вот дети тети Веры носились до тех пор, пока не станут сплошь коричневыми от солнца. Нередко кожа у уличных сорванцов начинала лопаться и слущиваться, как старая кожа змеи. Даже сейчас, хотя еще было прохладно, солнце давало о себе знать.

Решив, что на этом достаточно, я стала тянуть за веревки, которые другим концом были привязаны к ручкам оконной рамы. Петли издали неприятный скрежет, и створки начали медленно смыкаться. И внезапно до моего слуха донеслось чье-то тихое нежное пение. Я застыла. Кто в такую рань поет да еще на этой пустынной улице? Я стала прислушиваться. Голос доносился откуда-то со стороны гаражей. Это был приятное девичье пение: не такое глубокое как у мамы, и не такое тонкое как у меня. Звонкий, чистый, с нотками задора, похожий на только что зародившийся горный ручей, который бежит по ущельям, вольно пробивая себе дорогу, шлифуя камешки, разбавляя затвердевшую почву. Слова песни сложно было различить, но все же пару слов мне удалось уловить. В ней пелось о любимом, который превратился в лебедя и улетел в далекие края. Раньше я такую песню нигде не слышала. Недолго думая, я снова распахнула окно и выглянула наружу. Никого нет. Откуда же тогда исходит это пение?

— Кто здесь?! — с нетерпением позвала я.

Голос умолк. Я притаилась. Дыхание отрывисто вздымало мою грудь и мешало прислушиваться. Вдруг из-за гаражей появилась девушка. Она находилась в узком проеме между соседскими гаражами. Этот проем я знаю. Иногда я там пряталась, когда мы играли со Славиком в прятки. Он очень тесный и пыльный. Там я едва помещалась, да и то вытянувшись во весь рост и втянув в себя живот. А эта девушка была уже взрослой. Не такой взрослой, как мама, но и не маленькой, как девочки в младшей школе. Она была среднего роста, невероятно тонкая, с большими карими, как шоколад, глазами. Волосы ее были такие же темные, собранные на затылке в плотный хвост, будро взрывались из-под тугой резинки, как густое какао. Кожа ее была белой и даже как будто немного прозрачной.

Когда я наблюдала из школьного окна за старшеклассницами, я всегда восхищалась их красотой и юностью. Неужели в этом возрасте все девушки такие красивые? Неужели и я когда-нибудь стану такой же? Но эта девушка была совсем другой. Она была не просто красива, она будто сошла со страниц моих любимых книг. Ее походка, тонкое заостренное лицо, маленький носик, большие выразительные глаза, обрамленные пышными ресницами, маленький ротик с розовой лентой пухлых губ. Одета она была тоже странно. На ней было платье кремового цвета, обшитое бисером. Такое чувство, что эта девушка собралась идти на бал в такую рань. Воздушная, как бисквит, юбка, свисала ниже колен, из-под которой выглядывала пара тонких ног. Такое платье я видела только однажды, когда смотрела балет с папой. Точно! Меня как холодной водой окатило. Эта девушка вылитая балерина. Пока я восхищалась ее красотой, нарядом, она приблизилась ко мне и изумлено посмотрела на меня.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Эмма. А тебя?

— А я Суламита. Можешь звать меня просто Мита. — Она улыбнулась, обнажив свои ровные зубы.

Незнакомка вела себя очень дружелюбно, так что я смело выпрямила колени, полностью показав в окне свое лицо.

— А сколько тебе лет?! — более смело воскликнула я.

— Мне двадцать один. А тебе?

— А мне скоро будет семь.

Мне казалось, что двадцать один — это слишком много, но Мита выглядела как маленькая принцесса из любимых сказок. Она была среднего роста, но казалась маленькой только из-за выражения лица, в котором живо менялись краски. Сначала она смотрела на меня с изумлением, а когда я представилась, то лицо ее озарилась приветливой улыбкой. Узнав мой возраст, она с любопытством разглядывала меня. Казалось, каждая мысль отражается в ее лучистых глазах, в проказливой ухмылке, в том, как она поднимает брови и хитро щурится, будто бы что-то додумывая все, что я ей говорила.

— А что ты тут делаешь? — спросила я, с любопытством озираясь. — Ты с кем-то тут играешь в прятки?

— Нет. Я тут одна. Просто пела песню.

— А я раньше не слышала эту песню.

— Это старая песня. А знаешь эту?

И тут она снова запела, но только в этот раз песня была быстрой, с озорными нотками. Голос ее теперь звучал резво, живо, будто журчащий родник, который наконец пробил себе дорогу среди неотесанных камней. Из всей песни я хорошо запомнила только припев, который повторялся дважды:

«В разгар жары и зноя

Среди капустных листьев

Нам весело с тобою,

Играть и веселиться!»

Во время пения она легко прыгала с ноги на ногу, изящно вытягивая носочек, и ступала по земле на цыпочках.

— А ты что, балерина?

— Да, — в глазах Миты вспыхнул веселый огонек. — А что, так заметно?

— Очень. Твое платье… Такое только балерины носят.

— Оно уже очень старое. Я его надевала на свое первое выступление. Вот решила вспомнить это время и походить в нем по улице, пока все спят.

— А ты где живешь?

— Не далеко отсюда. Я здесь недавно появилась. А это твоя комната? — Мита с любопытством заглянула за мое плечо.

— Да. Хочешь ко мне в гости?

Мита задумалась. Однако я уловила в ее взоре вспыхнувший интерес.

— Прямо через окно?

— Угу. Мама ушла на молитву и заперла дверь снаружи.

— Может, в следующий раз?

— А ты завтра тоже сюда придешь?

— Могу прийти, если хочешь.

— Хочу.

— Хорошо. Тогда приду. — Мита одарила меня открытой улыбкой.

Повисла пауза. Не могу сказать, что эта пауза была неловкой, скорее всего, нам нужно было это короткое молчание, чтобы рассмотреть друг друга получше. Я тщательно изучала новую собеседницу. Ее выпрямленная гордая осанка, тонкие ручки, выточенный гибкий стан. Она выглядела величественной и хрупкой одновременно, и это отличало ее от всех остальных людей, которых я когда-либо встречала. Мита так же пристально осматривала меня. Я не могла знать, о чем она думает. Но однозначно было ясно, что ее во мне что-то тоже удивляло, ибо взгляд ее был полон необъяснимого испуга и в то же время едва сдерживаемого любопытства.

— Тебе нравится балет? — наконец нарушив молчание, спросила Мита.

— Да, очень. Но у нас тут нет нормальной школы.

— Знаешь, а ведь я могу с тобой немного позаниматься, но только если ты никому обо мне не будешь рассказывать, — внезапно предложила моя новая знакомая.

От неожиданности я даже на минуту потеряла дар речи. Мита смотрела на меня большими глазами, в которых отражалось мое застывшее от удивления лицо. Она выглядела спокойно. Будто каждый день ей приходилось предлагать незнакомым девочкам вроде меня заниматься с ней балетом. Да еще и втайне ото всех. На мгновение я растерялась, но, взяв в себя в руки, так энергично закивала, что даже насмешила Миту.

Она смеялась так же легко и непринужденно, как и разговаривала. Звонкая и такая искренняя трель полилась из ее груди, когда она начала смеяться, что я тут же живо представила мелкий весенний дождик, который звучными каплями постукивал по крыше старого чердака. Но самое главное было в ее смехе то, как она это делала. Даже если бы я сидела за десятью закрытыми окнами и не слышала бы ее голоса, но видела бы только ее лицо, то все равно я бы начала смеяться, сама не зная над чем. Настолько были заразительными ее смех и улыбка. Смеялись не только губы Миты, но и все лицо, и даже тело тело. Не знаю, как это описать.

Мне всегда казалось, что смех начинается с губ, но у нее как будто все было наоборот. Словно импульс к улыбке давали эти большие шелковые глаза. Именно они начинали улыбаться первыми, сжимаясь и становясь похожим на перевернутый рог молодого месяца. Под глазами тут же набухали озорные мешочки. За этими мешочками подтягивались розовые округлые щеки, и только потом за щеками тянулись верх уголки губ. А как только губы ее приоткрывались, тут же лился журчащий поток почти что детского смеха. Не знаю, как еще объяснить то, как она смеялась, но было в ее смехе нечто особенное, чего я раньше в других не замечала.

Глядя на то, как она забавляется, мне почему-то тоже стало весело. Так что какое-то время мы просто смеялись. А потом она провела пальцами по тем же набухшим мешочкам под глазами и сказала, что очень рада будет со мной заниматься. Ведь я, по ее словам, была такая забавная. А я в свою очередь была на седьмом небе от счастья. Неужели я буду заниматься балетом? Как же легко и быстро все произошло. Меня даже ничуть не покоробило ее условие о том, чтобы я никому не рассказывала о ней. Даже не вызвала во мне ни малейшего интереса такая странная просьба. Я вообще была таким ребенком без лишних «почему» да «зачем». Мама нередко хвасталась тете Оксане за чашкой чая, что я у нее покладистый ребенок.

— Тогда я завтра приду в это же время, — вымолвила Мита, озираясь по сторонам. — А сейчас мне пора идти.

Я кивнула, а Мита, улыбнувшись, подняла вверх тонкую ладошку и помахала ею. Рука, как тонкий, но упругий прутик на ветру, покачалась из стороны в сторону. Не знаю почему, но мне так понравилась эта необычная девушка. После смерти папы я потеряла интерес даже к балету, но теперь желание стать балериной возгорелось во мне с новой силой. Так бывает, если подуть на тлеющие угольки: они накаляются докрасна, а потом снова начинают пылать гибкими языками. Мита была настоящей красавицей, а пока ты маленький, то тебя почему-то привлекает все совершенное и идеальное. Хочется верить, что на свете бывает такое, когда красивое лицо, утонченная фигура и добрый характер в одной связке сошлись в одном человеке. Короткий разговор с Митой поднял во мне страстное желание заниматься танцами. Отчасти потому что мне безумно захотелось стать такой же красавицей как она. Может быть, именно балет делает ее такой возвышенной и прекрасной? Сейчас я уже даже не вспомню, чем еще мотивировалось мое сердце, но ясно одно: я весь день ждала следующего утра.

На следующий день, едва мама покинула дом, я бросилась открывать ставни. Я думала, что нужно будет немного подождать, но Мита уже стояла под моим окном.

— Привет, — резво бросила она мне.

— Привет. Полезай в окно.

Мита подошла, положила свои узкие ручки на подоконник так, что я могла любоваться ее длинными заостренными пальчиками. Потом уперевшись в них, она высоко подпрыгнула, и через секунду она уже сидела на моем старом пыльном подоконнике.

— Проходи, — вежливо пригласила я ее. — Чувствуй себя как дома.

Мита перекинула ноги и вмиг оказалась внутри комнаты. Ощущение того, что мы делаем это втайне ото всех и даже втайне от мамы, придавало ситуации еще большую остроту. Раньше от мамы у меня не было секретов, но мне совсем не было стыдно за то, что придется от нее что-то скрывать. Мита прошлась по комнате, осматривая книжные полки, разрисованные стены, низкий вещевой шкаф, не заправленную кровать.

— У тебя уютная комната, — наконец обратилась она ко мне. — А это что, твои книги? Ты что любишь читать?

Я довольно кивнула.

— Надеюсь, ты не зануда? — улыбнулась она, проведя рукой по корешкам книг. — А то ведь знаешь, те, кто много читает, потом ходят с таким важным видом. Но хотя… Не все так делают.

— Я не зануда, — чуть обиженно вымолвила я.

— Расслабься. Я просто пошутила. Ишь ты, какая чувствительная. Чего губы-то раздула? Ха-ха! Нижняя губа так напоминает маленький дирижабль.

Я даже не знала, что такое дирижабль. Но все равно мне стало весело оттого, как Мита легко и просто со мной общалась. Она дразнила меня словами, но во всем остальном она выражала дружелюбие.

— Ну что же. Не будем терять время. Начнем заниматься, — сказала Мита и, взяв за спинку стул, ловким движением руки вытащила его из-за письменного стола и поставила на середину комнаты.

— Мы начнем с разогрева, — деловито сказала Мита. — Я покажу тебе, что нужно делать, и ты будешь разогреваться самостоятельно. Так что до моего прихода ты уже должна быть разогретая, чтобы нам на это не терять время. Хорошо? Выпрями, пожалуйста, спину и больше никогда ее не сгибай. Никогда — это значит… — Она поморщила лоб, будто ища правильное выражение, и выдала: — Это значит нужно жить с ровной спиной и умереть так же.

Мы приступили к нашим занятиям 9 июня 1996 года. Мита использовала спинку стула как хореографический станок. Другого приспособления у нас не было. Вместо музыки я слышал ее голос. Она звонко хлопала в ладоши, отбивая ритм, напевая незнакомые мне мелодии. Попеременно она вставляла фразы типа: «Ручки мягко в сторону. Макушкой тянемся вверх. Не распускай живот. Куда на большие пальцы завалилась! Ну ты, древесный огрызок, хватит хныкать! Не морщи лицо, не делай вид, что тебе больно. Не смотри на меня так жалобно, не поможет. Чего сидим? Что значит устала? Плевать! Быстро поднимайся».

Мы с Митой всегда встречались в одно и то же время. Но до того как мама заходила в мою комнату, чтобы поцеловать меня перед уходом, я успевала разогреть стопы, потянуться ноги, постоять на мостике. Но едва заслышав мамины шаги, я тут же бросалась в кровать, натягивала тонкое одеяло до самого носа и отверчивалась к стене. Стоило ей только дважды щелкнуть ключом в замочной скважине, как я тут же вскакивала и быстрее пули отпирала окно. Мита никогда не опаздывала, и наши занятия всегда начинались и заканчивались в одно и то же время. Она всегда приходила ко мне в одном и том же наряде: в том самом, в котором я ее увидела в первый раз. Мы занимались целых два часа, и в первые дни мне казалось, что эти два часа тянулись лет так сто. Помню, как после первого занятия под вечер я ходила по дому, как подбитая птица. Больно было переставлять ноги, поднимать руки, держать голову. Сложно было даже слово выговорить. К счастью, мама меня в тот день ни о каком одолжении не просила, так что мне удалось скрыть от нее явные следы своих тайных тренировок.

Время шло, и я стала привыкать к нагрузкам, и то, что раньше казалось мне невыносимо сложным и нестерпимо болезненным, стало теперь моей постоянной потребностью. Даже в течение дня, находясь в своей комнате, я растягивала ноги, тянула стопы, беззвучно прыгала, приседала, взмахивала ногами, вращалась. При этом все время деловито повторяя за Митой красивые названия типа: «батман тандю жете», «деми плие», «гарнд плие», «гранд батман». Мелко переставляя ноги, ритмично чеканила: «па-де-буре».

До обеда мама меня не трогала, а после обеда я должна была спать. Ближе к четырем часам у меня должны быть часовые занятия по чистописанию с мамой. Вот что значит быть дочкой примерной учительницы. Школа и на каникулах вас достанет. Потом мы ужинали, я помогала ей на кухне, потом водные процедуры, и ровно в восемь вечера я уже должна была быть в постели. И вот еще одно золотое время для меня. Мама целовала меня в щечку и гасила свет. Пару раз она предложила почитать мне на ночь сказку, как раньше, но я отказалась, сославшись на то, что я уже совсем большая. Но как только мама уходила, я в своей муслиновой ночнушке начинала делать привычные балетные виражи по комнате. Мне очень хотелось выполнить пируэт, который показала Мита. Держась за спинку стула, я делала различные батманы, вставала на полупальцы, удерживая баланс на одной ноге. У меня еще не было пуантов, но Мита носила их всегда, аккуратно обвязывая свою тонкую лодыжку белой атласной ленточкой. Мне казалось, что она, наверное, никогда их не снимает. Они смотрелись на ней как продолжение ее ноги.

Летние каникулы приобрели свой окрас. Жизнь снова стала для меня вкусной и приправленной. Мама почти сразу заметила, что я стала более веселой, чем раньше. Но она аргументировала это тем, что мне всего лишь нужен был отдых. Вот я отдохнула и снова повеселела. Я с ней не спорила. В конце концов, мне такое ее предположение было даже на руку. По вечерам я все так же слышала, как Славик и Мартин носятся под моим окном то на велосипедах, то с мячом. И сколько бы раз Славик ни звал меня, я всегда отказывалась. Мне не хотелось тратить время на игры, хотя, завидев Славика, мое сердце как-то не по-детски начинало трепетать. Но едва ему стоило скрыться за поворотом, как я тут же про него забывала. Зато потянуть носочек, натянуть колени, выпрямить спину я не забывала, даже если садилась за стол обедать. Настолько меня увлекли занятия с Митой. Она не просто меня учила танцевать, она учила меня жить во время танца. Она сделала так, что я полюбила балет и он стал для меня смыслом жить дальше. Сама же Мита почему-то не танцевала. Она показывала мне отдельные элементы, движения, но никогда не соединяла это воедино. Да и потом она всегда говорила, что прежде чем я научусь танцевать, я должна сначала приучить тело к балету. Поэтому большую часть времени мы занимались у станка, делали растяжку, отрабатывали прыжки и выворотность ног. Сначала все это больше походило на гимнастику, чем на танец. Но я не спорила. Мне все равно очень нравилось. После занятий десять минут мы сидели на полу то на одном шпагате, то на другом и вели дружескую беседу. Мне приходилось тянуться через силу. Было так больно, что после растяжки я долго не могла соединить ноги вместе.

Мита рассказывала мне интересные истории о мире балета, о том, как питаются балерины, как они отдыхают, как проводят день перед выступлением. Но больше всего мне нравилось, когда она рассказывала мне о Жизель, о белом лебеде и ее черном двойнике, о прекрасной дерзкой цыганке Эсмеральде, о смелой Маше и Щелкунчике. Я завороженно слушала ее. В голове моей рисовались картины, разворачивалось целое поле для воображения. Голос Миты врывал меня в мир балета, музыки, прекрасных нарядов, освященных прожекторами сцен, в мир восхищенных взглядов, пышных букетов, восторженных слов. Мы с мамой всю свою жизнь жили в этом маленьком городке и мало куда выезжали за его пределы. Потому, слушая Миту, казалось, что она пришла в наш мир из другого измерения, а все, что она рассказывает, не может быть реальностью на нашей скучной земле.

Мы встречались с ней каждое утро, но каждое занятие было особенным: не похожим на вчерашнее. Поэтому я всегда находилась в предвкушении нашей тренировки. Мита была непросто красивой снаружи, в ней ощущалась некая глубина. Она не старалась выказать свой ум или значимость, но едва ей стоило улыбнуться или просто бросить на меня взгляд, как я тут же понимала, что в ней таятся бесконечные просторы эмоций, переплетенные со здравым смыслом. Она была умна, но не речь выдавала в ней это: говорила она, напротив, очень просто и непринужденно. И у нее был, как я уже вначале подметила, совершенно особенный смех. Когда она смеялась, а смеялась она часто, то заливалась, как весенний колокольчик, который пробуждает все вокруг. Мне тоже хотелось заливаться, даже если я не всегда понимала, над чем она смеется.

Насмешить Миту ничего не стоило. Она была проста и чиста как ребенок. Хотя ей был двадцать один год, она сохраняла в себе детскую непосредственность, а шоколадных глазах плескались добрые наивные искорки. Я ни разу не ощутила большую дистанцию в возрасте между нами. Мита никогда не подчеркивала, что она старше, как это часто любят делать местные задаваки, в особенности старшеклассницы. Время с ней летело так быстро, что я не успевала насладиться всем процессом наших занятий танцами. А когда она уходила, мне казалось, что я вернулась из другого мира на землю.

Мита часто подшучивала, теребила меня по макушке. Но когда дело касалось занятий, она вдруг превращалась в строгого педагога, требуя полной отдачи даже самым мелким деталям.

Это лето стало для меня самым запоминающим. Знакомство с Митой определило мою дальнейшую судьбу. Но с приближением конца августа я стала замечать, что она день ото дня жухнет, как обгоревшая свеча. Как будто сидит в ней какой-то червь и высасывает из нее все соки. Порой она могла долго сидеть и смотреть куда-то в никуда. Будто взгляд ее обращен внутрь нее. Пока я самостоятельно тянулась на шпагаты, она могла подолгу сидеть на подоконнике, вытянув тонкие гибкие ножки, слегка согнув в коленях. Пышное светлое платье свисало почти до пола, а плотный корсет изящно подчеркивал все плавные линии ее талии, спины, плеч. Немного склонив голову, она смотрела куда-то в пустоту, хотя глаза ее были отнюдь не пусты. Я могла видеть эмоции людей, их чувства и даже видеть их физические болезни, чувствовать их переживания и обиды. Но почему-то Мита оставалась для меня закрытой. Я видела ее так, как видела. Ничего другого я ней разглядеть или почувствовать не могла. Я видела ее так, как видят другие люди друг друга. Не знаю, почему именно она была тайной для меня. А ведь видно было по ее глазам, что кроется в ней какая-то глубокая печаль, тайна, непосильные страдания. Будто бы бежит она от чего-то и колеблется, стоит ли ей вернуться.

— Что с тобой? — спросила я как-то. — Почему ты такая бледная? Ты заболела?

— Нет, — покачала она головой. — Думаю, скоро мне нужно будет вернуться.

— Куда?

— На свое место.

— А где ты живешь?

Мита никогда мне этого не говорила, но я всегда знала, что она приехала в наш город на летние каникулы, но лето казалось мне таким долгим, и я никогда не задумывалась о том, что нам придется расстаться. На мой вопрос она не ответила, тогда я задала ей другой.

— А ты приедешь к нам снова?

— Не знаю. Не могу обещать.

— Пожалуйста, — взмолилась я — Приезжай снова. В нашем городке есть только один хореографический кружок, да и то скоро он закроется, так как педагог там очень старая курящая женщина. Пожалуйста, приезжай к нам.

— Я постараюсь.

— Ты ведь не можешь меня бросить. Не можешь?

Мита улыбнулась и потрепала мою головку, и я почти не почувствовала ее прикосновения.

— Если ты будешь выкладываться полностью, то, может быть, я и приеду. Но только ты должна пообещать мне, что будешь заниматься даже в мое отсутствие.

— Я обещаю! — с жаром воскликнула я. — Я пойду в нашу дряхлую хореографическую школу и буду тебя там ждать каждый день. А пока буду заниматься с этой дряхлой старушкой.

— Эмма, нельзя так называть пожилых женщин, — строго сказала Мита. — Неприлично говорить так о любом человеке.

— Но ведь она курит! — возмутилась я.

— Это не причина не уважать ее. Больше, пожалуйста, так не делай.

Я пристыженно опустила лицо и чуть заметно кивнула.

Мы приступили к занятиям, и весь мой стыд куда-то быстро испарился. Занятия проходил как обычно. Мита беспощадно меня тянула, подшучивала, называя меня балериной по объявлению или же деревянной вырезкой. Я не обижалась. Было даже смешно. Никогда я не слышала, чтобы человек так мог искусно подтрунивать. Потом Мита махала мне длинной острой ладошкой и выпархивала в окно в самое пекло. Я смотрела ей вслед. Воздух вибрировал от жары, и в этих мелких воздушных волнах между гаражами и сараями скрывалась миниатюрная фигурка Миты.

Через неделю начались занятия в школе. Первого сентября наша старенькая школа снова ожила. Звучала громкая музыка, первоклашки, как пестрые полевые цветы, рябили в глазах яркими бантами на маленьких головках. Огромные букеты в шелестящей обертке гордо высились над их головами, как большие флаги. Глядя на этих первоклашек, которые всего на год были младше, я ощущала себя уже совсем взрослой. Мне казалось, что эта мелкотня совсем еще зеленая по сравнению с нами, второклашками. Славик с самого утра сторожил меня у двери. Нарядный, причесанный, выглаженный, с букетом цветов он стоял как настоящий жених у моего подъезда. Все лето я наблюдала за ним и Мартином только лишь из окна, и они петляли по нашему двору как проказливые вихревые воронки. А теперь увидев его я даже немного удивилась. Он стал немного выше. Лицо его, потемневшее от палящего летнего солнца, стало как будто немного продолговатым. Только его глаза цвета морского бриза все так же оставались задорными, выдавая в нем прежнего ребенка.

— Привет! — восторженно прикрикнул он, и тут же его руки обвились вокруг моих плеч. — Я так скучал. Почему ты не выходила на улицу? Я ведь тебя звал. А у меня теперь новый велосипед. Все лето я хотел тебя покатать на нем.

Я подумала, что пройдет десять лет, или двадцать, или даже сто, все вокруг изменится, но только не Славик. Этот мальчишка всегда будет таким: с открытой нараспашку душой, лишенный всякой гордыни и эгоизма. Сохранит в себе богатое воображением, чистую душу и, конечно же, этими мерцающие звездочки во взгляде.

— Сначала зайдем за Мартином, — тараторил он без остановки. — Сегодня он пойдет с нами, а завтрашнего дня он опять будет водить своих двойняшек в детский сад. Ты чего встала? Пошли давай! Чего ты сопротивляешься? Опоздаем ведь. О, а вот и Мартин. Мартин! Мы тут! Смотри, кто вышел из своей берлоги!

Вот почему, где бы ни был Славик, там всегда будет Мартин? Если не в живую, то постоянно на устах. Ни на минуту нельзя побыть просто со Славиком. Всюду следует за нами Марин. Целое лето не видела этого пухляша, но за минуту он уже мне надоел. Но делать нечего. Особенно, если Славик возьмет меня за руку и начнет куда-то волочить, то тут уже никуда не денешься. Мы пересекли улицу, и я, делая вид, что смотрю в другую сторону, все же мельком бросила на Мартина несколько пристальных изучающих взглядов. За лето Мартин немного изменился. Тоже немного вытянулся, загорел и стал даже полнее, чем раньше.

— Мартин, посмотри-ка принцесса вышла, — радостно сказал Славик, все еще держа меня за руку.

Мартин даже не взглянул на меня. Я только заметила, как на его загорелой щеке мелькнула кривая усмешка.

— Ох, как я рад. Обосраться можно, — сухо произнес он.

Как всегда, у Мартина хранится целый кладезь бранных слов. В этом он просто неповторим. Откуда только он берет такие отборные ругательные слова? И такое чувство, что он их только в мой адрес использует. И что самое обидное, что каждый раз он может ругаться на меня разнообразными словечками, а я только рот открываю от возмущения и гнева, внутри все кипит, пыхтит, переливается, дымит, взрывается, но все равно я не умею одевать свой гнев в отборную брань, как этот толстяк. Все мои ругательные слова по сравнению с его лексикой просто блекнут, как выцветший прошлогодний свитер. И я еще больше позорюсь. Порой я думаю, вот бы вернуться в это время с моим теперешним умом, я бы его так обозвала, что мало бы не показалось. Но, к сожалению, а может, и к счастью способностью путешествовать во времени я не обладала. Вот и в этот раз я снова не нашла, что сказать, поэтому я просто выхватила букет из рук Славика и как веником настучала ему по его наглой толстой роже.

— Ой, это же для Анны Сергеевны! — завопил Славик. — Что же ты наделала, принцесска?

— Вот крыса. Совсем опухла за лето, — буркнул Мартин, отряхивая с рубашки желтые лепестки роз.

— Мартин, у тебя еще на ушах вот тут, — сказал Славик, который, по обыкновению, немного погоревав о своей потере, тут же все забыл и принялся беспокоиться о своем друге и обо мне. — Принцесска, там ведь шипы. Ты не поранилась?

Я уже даже ничего не слышала, до того меня возмутили слова Мартина о том, что я опухла. Тогда я все понимала буквально. И мне показалось, что он намекнул на то, что я стала толстой.

— Кто это еще из нас опух! — взревела я. — Это вот ты жирный и опухший!

Мартин больше всего не любил, когда кто-то говорил о его полноте. Он всегда делал вид, что ему плевать. Но я-то видела, как вокруг него тут же загорались гневные искорки, и темно-коричневое облачение гнева окутывало его как невидимый плащ. Слой за слоем исходили из его груди напряженные лучи обиды. Я ликовала, когда мне удалось задеть его, но раздражало то, что он умел так хорошо маскироваться и сдерживать свои эмоции.

Всю дорогу в школу только Славик что-то щебетал. То машина крутая проехала, то деревья подросли за год, то вообще он решил рано жениться. Удивительно, как этот мальчишка мог говорить так свободно и открыто обо всем на свете. У него, наверное, никогда ни от кого не будет секретов. Из-за того, что Славик всегда был так открыт и искренен, я тоже рядом с ним чувствовала себя спокойно. И то, что раньше мне показалось бы дикостью, то теперь я воспринимала как должное.

Например, для меня была вполне нормальным, что все в школе нас считают женихом и невестой. Я даже по-другому нас и не представляла. Славик просто мой жених, и на этом все решено. А еще Славик часто повторял, что Мартин мой брат и нам нужно жить дружно. Этому я противилась и сейчас. Вот уж с этим я никогда не смогу согласиться! Мой папа всегда был только моим папой, и даже сейчас, когда мама и тетя Оксана стали лучшими подружками. Пусть даже мама перед смертью смирилась с участью, что папа больше не ее муж, но я была не такой, как она: я не собиралась мириться с тем, что мой папа и Мартина папа тоже. У папы от тети Оксаны родились двойняшки, но они были слишком маленькими, чтобы к ним ревновать. А вот когда Мартин появился на свет, тогда папа еще жил с нами и тетю Оксану даже в глаза не видел. И если бы они не переехали на нашу улицу, то, может быть, папа всегда бы жил с нами, и, может быть, сейчас даже был бы жив. Ведь именно переживания и чувство вины довели его до такой страшной болезни. Я была просто уверена в своей позиции. Тогда я еще не умела грамотно выражать свои мысли, но все равно все понимала. Поэтому принять Мартина как своего брата я не смогу ни за какие пусть даже самые интересные книжки с картинами.

Тем временем Мартин шел рядом и что-то бубнил себе под нос. Я покосилась на него. Первый день после долгих каникул, а я уже успела с кем-то разругаться, но в этот раз Мартин был полностью виноват. Он ведь первый начал задираться. Вот так, с надутыми губами, я шла в школу под звонкое журчанье Славкиного голоса, который уже звучал для меня как приятное фоновое сопровождение.

После торжественной линейки, мы в привычной манере пошли в свой класс. Я села на свое привычное место: на первую парту среднего ряда. Этот пухляш тоже настырно уселся на соседний стул, как будто мало того, что весь прошлый год он сидел рядом. Я фыркнула, вскинула подбородок и отвернулась. Как обычно, в классе стоял галдеж. Дети шумели, что-то рассказывали, бегали, носились между рядами, корчили гримасы. Порой мне казалось, что я попала в пчелиный рой. Невозможно было и слова разобрать в этом хаотичном потоке голосов. Вообще такое чувство, что тут даже стены жужжат. Славик был в центре всего этого хаоса, размахивая руками, восторженно восклицая. Это было в его манере. Славик в классе был всеобщим любимчиком, но даже несмотря на обилие друзей которые его окружали, он всем говорил, что у него только один самый лучший друг — Мартин, а вот Эмма — принцесска. Прозвенел звонок, и Анна Сергеевна вошла в класс нарядная, благоухающая, как цветок. Она строгим голосом и постукиванием по парте деревянной указкой утихомирила ребят: уж она-то знает на нас управу.

— Здравствуйте, ребята! — торжественно поздоровалась она. — Надеюсь, вы хорошо отдохнули и теперь с новыми силами приметесь за учебу. Сейчас я напишу на доске расписание, заполните ваши дневники. Славик, перестань вертеться. А потом мы с вам еще кое-что обсудим и сегодня можете идти домой. Тихо-тихо! Чего расшумелись? Но прежде чем я напишу расписание, я бы хотела вам кое-кого представить.

Анна Сергеевна вышла из-за стола, продефилировала мимо классной доски, надавила на ручку двери. Дверь щелкнула, коротко скрипнула и отворилась. На пороге вмиг выросла высокая статная женщина с элегантной прической, белоснежной кожей и большими зелеными глазами. Мы ее рассматривали как скульптуру в музее, в то время как она только мельком прошлась по нашим макушкам и снова начала что-то тихо обсуждать с Анной Сергеевной. Через несколько секунд она одобрительно закивала, улыбнулась из вежливости, потом обернулась назад и вниз, будто бы рассматривая свои пятки. Анна Сергеевна протянула руку за спину незнакомой женщины и вывела оттуда девочку. О, что это была за девочка!

Едва она вышла на свет божий из-за маминой спины, как тут же в классной комнате будто бы замелькали ярко-оранжевые паутинки. Такая она была рыжая, что казалось каждый волосок ее был покрыт золотом. Эти рыжие волосы были туго сплетены в толстую косу ярко-тыквенного цвета. На носу проступали несколько веснушек, которые придавали ее серьезному лицу задор. Глаза большие и зеленые, как сочная листва. Голова визуально казалась немного больше, чем обычно, или тело было слишком уж худым. Но это ничуть ее не портило. Она все равно была прехорошенькой. Мы все уставились на нее с открытым ртом. Мы даже не заметили, как незнакомая женщина, то есть ее мама, вышла за дверь. Анна Сергеевна вывела девочку на середину и попросила представиться.

— Меня зовут, Алина. Мне восемь лет, — негромко, но четко произнесла девочка.

Она держалась очень смело. Ведь если учитывать, что на нее в этот момент смотрели два десятка незнакомых глаз, то вполне можно было бы растеряться.

— Алина теперь будет учиться с нами, — добавила Анна Сергеевна. — Пройди вон за ту парту.

Алина прошла мимо меня и оставила после себя шлейф, который могла видеть и чувствовать только я. От нее исходил запах срезанных вишневых веток, или скошенной травы, или хрустящего арбуза. Не знаю точно, но вот точно такой же запах исходит от Мартина. Только у Алины он был более невесомый и нежный. Я не без зависти посмотрела ей вслед. Очень красивая девочка, ничего тут не скажешь. Все мальчишки смотрели на нее с интересом. Даже Мартин задержал на ней серьезный взгляд. Девочки же, напротив, разглядывали ее с наигранным высокомерием. Алина прошла за свою парту, и я, отвернувшись, почти сразу же забыла о ней.

Классный час продолжился, как и ожидалось. Мы переписали расписание, затем нам дали ценные указания, как нужно переходить дорогу, как одеваться в школу, ну и другая там всякая школьная ерунда, которую я усвоила уже давно. Анна Сергеевна, наверное, повторяла это специально для новенькой или для особо забывчивых. Пусть слушают, а я посмотрю, что же там за окном. А за окном виднелись просторный школьный стадион, асфальтированная дорожка, растущие у окна тополя-великаны. Стадион в это время был совершено пустой, легкий ветерок шелестел в листве, и приятный шепот тополей легко прокрадывался в наш класс через открытые форточки. Внезапно мой взгляд притянула чья-то тонкая фигура. Она находилась так далеко, что я сначала не могла разобрать, кто это. Но через несколько секунд я увидела, как на середину стадиона, сделав высокий и точный сисон уверт, выпорхнула грациозная девушка в пышном балетном платьице. Я тут же узнала ее: это была Мита. Не стыдясь и не оглядываясь по сторонам, она легко и ловко танцевала на своих гибких ножках. Я в первый раз видела, как Мита танцует. Это было завораживающее зрелище. Легкая юбочка то и дело взлетала вверх или походила на распустившиеся лепестки. Движения были быстрыми, проказливыми, что я поневоле стала слышать острое стаккато на фортепиано. Ступая в белых пуантах, она казалась совсем невесомой. Создавалось впечатление, что ее кто-то сверху тянет за веревочки. Она прыгала на ножках, как на упругих пружинках, а порой прямо-таки зависала в воздухе, плыла по нему как по толще воды. Такое может быть только в космосе, где отсутствует всякая гравитация, или же так может быть, если вдруг воздух станет слишком плотный, чтобы удерживать на весу человека, ну, или такое может сделать настоящая профессиональная балерина. Грациозно пританцовывая, она нежно разводила руками, как крыльями. Ее почти прозрачные запястья искусно разрезали встречный ветерок, который тут же принимался окутывать ее тело невидимой шалью. Тонкие чуткие пальцы будто бы умели касаться воздуха как осязаемой поверхности, и она собирала невидимый поток тепла в пригоршни, а потом снова развеивала его как посеребренные небесным танцем нити. Становясь на полупальцы, она едва касалась земли, и каждый шаг ее был таким острым, что вот-вот земля под ней лопнет как воздушный шар. Завораживающее было зрелище. Я глаз не могла отвести. А когда она закрутилась в бесконечном фуэте, я даже привстала со своего места. Каждый раз, вскакивая на пятачок пуантов, она как строгая стрела тянулась вверх, мягкая юбка стала совсем как упругая пачка и пышным облаком обхватила ее гибкую талию, обнажая бесконечно длинные ноги. Я детально смогла разглядеть ее высокий округлый подъем на стопе, продавленные внутрь колени, выворотность, которая начиналась от бедер, а не от стоп. Вот как должны выглядеть ноги у балерины, вот что Мита имела в виду, когда на каждом занятии повторяла мне одно и то же. Сильные, но невероятно мягкие ноги, легкие, дышащие ручки, вытянутая длинная шейка, опущенные вниз лопатки, твердые, как орешек, бедра. Сейчас я видела не только прекрасную балерину, но и великолепную технику исполнения.

— Эмма, Эмма, проснись! — ворвался вдруг голос Анны Сергеевны.

И так это было некстати, что я даже чуть было не фыркнула от досады. Она загородила мне окно и начала щелкать перед лицом большим и средним пальцами.

— Куда ты смотришь? — возмутилась Анна Сергеевна. — Я уже целый час тебя не могу дозваться.

Я нетерпеливо выглянула из-за ее спины, но меня ждало большое разочарование. Миты как будто и в помине не было. Передо мной был все тот же пустой стадион. А ведь всего несколько секунд назад он был просто окутан возвышенной красотой. Всего на несколько минут ему удалось соприкоснуться с величайшим искусством на этой земле.

— Кого ты там высматриваешь? — не унималась Анна Сергеевна.

— Никого, — недовольно буркнула я и опустилась на свой стул.

Тут же по классу разлетелся гомон насмешек и дразнилок. Но мне было все равно, даже на Мартина, который в своей привычной издательской усмешке скривил свое лицо.

После классного часа я обогнула всю школу и побежала в сторону стадиона. Он все еще был пуст. Я разочарованно огляделась туда и сюда, никого не было. В полной растерянности я побрела обратно. И внезапно меня окликнул знакомый голос.

— Эй, деревянная вырезка! Я тут.

Я обернулась, и вот передо мной между могучими тополями возникла Мита, которая поманила меня рукой.

— О, это было так красиво! — с ходу воскликнула я.

Мита приставила пальцы к губам и шикнула, оглядываясь по сторонам. Я инстинктивно понизила голос.

— Ты так здорово танцуешь. А ты научишь меня таким вещам? Слушай, а как ты так долго крутишься? Тебя потом не тошнит? А когда у меня будет такое платье?

— Подожди, подожди. — Мита выглядела несколько взволнованной.

Она то и дело оглядывалась по сторонам, как бы боясь, что нас кто-то заметит.

— Я должна тебе сказать, что мне пора возвращаться. — Мита быстро вставила фразу в нескончаемый поток моих слов.

Эта фраза кольнула меня даже сильнее, чем всякие другие оскорбления со стороны Мартина. Печаль сразу же окутала мои плечи, и я невольно опустила их как под непосильной тяжестью.

— Куда? А когда ты вернешься?

— Ну, во-первых, не сутулься. Быстро выпрями спину. Я еще как бы тут, а ты уже расслабилась. Тоже мне балерина, — наигранно строго сказала Мита.

Голос ее всегда действовал на меня как команда хозяина для дрессированный собачки. Я тут же вытянулась в струнку.

— Ты вернешься? — с нескрываемой грустью спросила я.

— Не знаю, я не могу обещать. Но если все будет хорошо, то я вернусь. Живот втяни, что стоишь как беременная крольчиха?

— Я буду ждать. Ты не забудешь обо мне? — втянув живот, грустно спросила я.

Мита покачала головой и печально улыбнулась.

— Ты тоже меня не забывай. Мне так хочется, чтобы обо мне кто-нибудь помнил.

— Я никогда тебя не забуду.

Я уже чуть было не ревела, но Мита бодро стукнула меня по плечам, коснулась моего подбородка, ударила ребром ладони между лопаток и сказала:

— Шею вытяни, подбородок вверх, лопатки тянем вниз.

— Хорошо.

— До встречи, Эмма. Ты моя первая ученица.

Мита подняла вверх руку и помахала как обычно, когда мы прощались. Слезы застилали мне глаза, и я уже едва могла различать силуэты. Только увидела, как фигура Миты стала плавно удаляться от меня. Я думала, что вот сейчас вытру слезы и снова увижу ее или хотя бы то, как она уходит. Но боль разлуки так сильно сковала мое сердце, что мне даже сложно было пошевелиться. Слезы катились по щекам, собирались у подбородка и капали на землю. Тело вмиг одеревенело, и даже руку мне было сложно поднять, чтобы вытереть мокрые от слез глаза. Никогда у меня не было такого друга, как Мита. После смерти папы она стала для меня первым и единственным утешением. Теперь, когда она уходила, казалось, что вместе с ней меня покидает мечта. Не помню, как долго я вот так стояла, но то, что произошло потом, я не знаю, как это объяснить.

— Эмма сошла с ума! — вдруг раздался позади меня рой голосов.

Я обернулась и увидела своих одноклассников. Их было около десятка. Они держались за животы и просто рвались от смеха, передразнивая меня и корча гримасы. Они так расшумелись, что я едва могла разобрать слова.

— Ты с кем разговаривала?

— Она больная!

— Ха-ха! Я тебя никогда не забуду, — противным голосом цитировали фразы сорванцы.

— Ты что там, с воображаемым принцем разговариваешь?

— Вот жуть!

Я обернулась, но Миты уже не было. О чем говорят эти безмозглые ребята? Они что, настолько тупые, что не заметили тут взрослую девушку, да еще в белом балетном платье? Среди этой толпы я заметила приближавшихся ко мне Славика и Мартина.

— Эмма, что ты тут делаешь? — растерянно спросил Славик.

В его чистых лазурных глазах замелькали напряженные блики.

Да что с ними такое? Даже Славик с ними заодно. Почувствовав, как издевательство ребят начинает опутывать мою шею, плечи, грудь, я что есть силы рванула бежать из этого места. Позади я все еще слышала противные возгласы ребятни, но они уже разбавлялись свистящим ветром за ушами. Я бежала до тех пор, пока все вокруг не стихло. Оказавшись на заднем дворе, я забилась в закуток между спортзалом и подсобкой. Бросив портфель на землю, я села на него и заплакала.

— Эмма! Эмма! — услышала я.

Это Славик, он все это время бежал за мной.

— Эмма, не убегай, — умоляюще произнес он, отрывисто дыша.

Не помню, чтобы он называл меня по имени. Отдышавшись, он присел рядом.

— Не плачь. Эти глупые ребята… они не понимают… Не обращай внимания… — тяжело дыша, утешал меня Славик.

Он погладил меня по спине и расправил мои спутавшиеся банты на голове.

— Ты ведь просто играла, как раньше мы играли во дворе церкви? — фраза эта прозвучала и как вопрос, и как убеждение одновременно.

Я подняла на него вопросительный взгляд. Он что, тоже с ними заодно?

— Я разговаривала с Митой! — выпалила я в досаде.

— Мита? Это что, новая героиня? Давай вместе играть?

— Мита — это балерина. Она сегодня уехала, и мы попрощались. Ты что, ее не видел?

Славик искренно замотал головой. Даже если бы захотел из вежливости, Славик не смог бы даже полвранья произнести. Настолько он был част этот ребенок.

— Нет. Там никого не было. Мальчишки подкрались к тебе сзади и стали прислушиваться. Ты стояла у двух тополей и разговаривала сама с собой. Мы с Мартином пришли чуть позже, но тоже видели, как ты кому-то махала рукой, но ведь никого там, кроме тебя, не было.

Если бы это сказала даже моя мама, то я бы не поверила. Но так как это говорил Славик, то мне сложно было представить, что он может меня обманывать. Скорее всего, я поверю, что действительно сошла с ума, чем в то, что Славик врет. Но как такое может быть? Я ведь своими глазами видела Миту, ощущала ее прикосновения, мы занимались с ней хореографией все лето. Я стала вспоминать ее лицо, голос, фигуру, рассказы. Не может быть, чтобы все это мне лишь привиделось. Я стала судорожно копаться в сознании. На минуту мне показалось, что рядом со мной сидит не Славик. Но он тут же обвил вокруг моих плеч руки и заключил меня в привычные объятия. Только Славик обнимал меня так, обхватывая плечи, как бы обвязывая веревкой.

— Не расстраивайся, принцесса. Пусть себе смеются сколько хотят. Если хочешь, мы и дальше будем играть с балериной, — сказал он.

В это мгновение я стала понимать, что рядом действительно мой Славик, мой друг и жених. Но это меня нисколько не успокоило. Напротив, в голове как будто разрядом прошлись. Все спуталось, смешалось, и я не могла понять, сон ли это или явь. Была ли на самом деле Мита, или это мне приснилось. А может быть, и меня не существует? А может быть, Славик — это тоже плод моего воображения. Но тут я подняла голову и увидела Мартина. Его угрюмое лицо привело меня в чувство. Если он тут, значит, сном это быть не может. Я тут же утерла слезы, еще не хватало, чтобы Мартин думал, что мне обидно от слов этих сорванцов. Не хотелось, чтобы он видел мои слабости и внутренне радовался.

— Пойдем домой, — буркнул Мартин, подав мне пухлую руку. Я в смятении посмотрела на него, потом на его руку. Глаза его были все так же угрюмы, но теперь в темной радужке мелькнуло что-то подобное жалости. Я отпихнула от себя его руку и вмиг вскочила на ноги. Еще чего? Не нужны мне его жалость и сочувствие. Пусть проваливает! Я схватила свой портфель, разгладила рукой складки на юбке, вздернула подбородок, расправила плечи, потянула лопатки вниз и гордо зашагала в сторону выхода.

ГЛАВА 7

Если бы все, что настигло потом меня, настигло бы зрелого человека, то он бы действительно подпал бы под риск безвозвратно свихнуться. Но так как мне тогда было всего семь лет, то я переносила все последующие события с детской забывчивостью. В этот же день мама пришла со школы обеспокоенная и перевозбужденная. Как опытный педагог, она не стала выливать на меня все обвинения сразу. Она держалась наигранно спокойно. Говорила со мной театрально сдержанно, напускала на себя понимающий вид, и в то же время я видела, как напряжение в ней растет с огромной силой. Оказалось, что противные одноклассники тут же насплетничали обо мне Анне Сергеевне, а кое-что даже приукрасили. Анна Сергеевна тут же поднялась на второй этаж и поговорила с мамой как педагог с педагогом, сказав, что, возможно, я нуждаюсь в некоторой психологической коррекции, или лечении. Предложила маме пройти со мной ряд каких-то странных тестов, сводить меня туда, показать меня этому, назначить мне третье, а потом десятое. Как же все-таки трудно найти общий язык со слишком начитанным педагогом. Рациональность в них бьет через край. И почему эти учителя считают, что только они обладают стопроцентной правдой, ясным мышлением? Всегда напускают на себя вид, что все знают, при этом понимающе покачивая головой. На самом деле они лишь делают вид, что понимают, в сущности же, они простые буквоеды, ограниченные только тем, что успели прочесть в своих умных книжках по детской психологии. Анна Сергеевна — одна из таких педагогов: шаблонная, наигранно добрая, дотошно строгая. Лишенная всяких чувств. Даже улыбка у нее ненастоящая. Она все делает только так, как положено, как правильно. Когда я на нее смотрю, то мне кажется, что она живет в клетке из навязанных стандартов и твердынь. Ее ничем не пробить. Она все будет делать так, как правильно. А правильно лишь то, что она изучала в университете. Только ее подход самый верный, незыблемо точный. А вся остальная школьная ботва — это, как она выражается, непедагогичный подход. Может быть, так бывает со всеми молодыми и амбициозными учителями. Ведь они еще только недавно окончили высшее учебное заведение, еще не остыли от той эйфории, что теперь они важная интеллигенция. Значительное звено во всей образовательной системе, и сдерживающее гниение соль земли. Анна Сергеевна была просто уверена, что именно она спасет планету от морального разрушения. Она приступила к должности со всей ответственностью, ведь на ней лежит задача ликвидировать невежество, спасти общество от разложения и безграмотности. Вслух, конечно, она говорила совсем другое: то, что положено говорить скромной учительнице, но мыслила она именно так. Все, что она не могла понять, просто называла отклонением. Поэтому она все по полочкам разъяснила маме, сказав, что я совсем перестала учиться, что я замкнутый ребенок. Она была уверена, что так на мне сказывается психологическая травма. Я, видите ли, не смирилась со смертью отца и вот теперь придумываю себе воображаемых друзей, воображаемый мир и все такое прочее. Короче, мама мне разъяснила позицию Анны Сергеевны. И пока мама разговаривала со мной именно так, как положено разговаривать учительнице с провинившейся ученицей, я сидела набычившись и всем своим видом показывала, что я ее не слушаю. Внутри меня все бунтовало. Я беспредельно нервничала, возмущалась. Неужели они все думают, что я сумасшедшая? Как я могла все это сама придумать? Еще несколько минут после того, как все вдруг открылось, я пребывала в каком-то смятении. Но когда я вернулась домой, я все обдумала, осмыслила и твердо решила, что Мита не может быть плодом моей фантазии. Я точно ее видела. Как сейчас, я помню ее голос, ее грациозные движения, нежную и в то же время проказливую улыбку. Как такое может придумать девочка, которая никогда в своей жизни не встречала балерину. Она ведь меня учила балету. До того как мама вернулась домой и начала воспитательную беседу, я прошлась по комнате, сделала несколько заученных движений, называя их непростыми французскими словами. Вот это деми-плие, а если присесть глубже, то это гранд-плие. Первая позиция, вторая позиция, третья, четвертая, пятая, шестая. Вот я делаю пор-де-бра. Если я оторву от пола ногу вот так, то это будет называться аттитюд. Откуда я могла знать все эти термины, даже если предположить, что Мита — это всего лишь выдуманная девушка. Этого не может быть. Я была просто твердо уверена. И пусть говорят что хотят. Вот такую непоколебимую позицию я успела занять к маминому приходу. Так что все нравоучения по поводу того, что врать необязательно, что нужно просто признаться в том, что мне одиноко и поэтому я придумала себе подругу. Ну и всякий там бред, даже не помню, если честно. Да я ее почти и не слушала. Так меня раздражало, когда она говорила со мной таким деликатным тоном учительницы. Пусть лучше бы накричала, начала бы паниковать и говорить: «Что же теперь делать-то будем? Дочь, а ты-то у меня того: головой тронулась, и как я не заметила?!» Ну, вот что-то в таком роде мне было бы приятнее слушать, чем эти фальшивые фразы типа «Эмма, ты можешь мне довериться. Я ведь тебе добра желаю». Я сидела молча, опустив голову, скрестив руки на груди, поджав ноги под стул, и тоже их там скрестила. Как-то мама сама меня учила невербальному общению. Так вот пусть знает, что я заняла закрытую и отстраненную позу. Наша беседа была похожа на пинг-понг. Только я была глухой стеной, а мама — единственным игроком. Она метала в меня свои заумные фразы, а от меня просто отлетало. Не знаю, как долго мы вот так сидели, только я не произнесла ни слова в ответ на ее вопросы. Я видела, как она теряет самообладание, что так и тянется у нее рука отшлепать меня за такое продолжительное молчание, которое выглядело не иначе как бунт. Я видела, как она порой на секунду забывается и стискивает зубы так, что у нее на щеке появлялась твердая бороздка. Но потом снова дисциплина и достоинство брали верх, и она приходила в себя. В эти минуты она раздражала меня даже больше, чем когда-либо. Так и хотелось крикнуть ей, что потому-то и ушел от нас папа к тете Оксане, потому что с тобой невероятно скучно, что ты его запилила своими нравоучениями о нравственности, морали, долге и все такое. Потому что была ты как бездушная машина, которая исправно работает по навязанным стандартам. Нет в тебе полета, как в тете Оксане, нет в тебе спонтанности, нет в тебе женской слабости и чуткости, как у мамы Мартина. Поэтому папа сбежал от тебя. Хорошо, что хотя бы напоследок ты ему скандал закатила, тогда ты была хоть немного живой и настоящей. Может быть, тогда папа немного стал сомневаться, уйти ему или остаться. А все остальные ссоры между тобой и папой были именно такими, как твоя нынешняя беседа со мной. Безумно наигранно и противно. Вот так я сидела и ругалась в душу. Даже если бы я тогда захотела ей все это высказать, то не смогла бы, ибо слишком у меня был бедный словарный запас. Но многие взрослые ошибаются, думая, что дети ничего не видят или не понимают, что они не могут делать выводы или слепы в некоторых ситуациях. Это далеко не так. Жаль, что с возрастом человек забывает, каково это — быть ребенком, и ведет себя так, будто бы родился взрослым. Вот прям как сейчас моя мама себя ведет. Ну когда она уже от меня отстанет. Не пойду я ни к какому психологу и уж тем более к врачу. Теперь я понимаю, почему Мита попросила меня не рассказывать никому о ней. Она знала заранее, что ее не примут. Я понимала, что она, возможно, была из того духовного мира, который немного открыт мне. И в первый раз в жизни я была благодарна Богу, что он дал мне возможность видеть то, что сокрыто от обычных глаз. Ведь раньше духовный мир был для меня окутывающей реальность паутиной, а теперь я видела, что в нем кроется нечто прекрасное. И, не будь я особенным ребенком с особенным даром, я бы никогда не обрела такого друга, как Мита. Она была для меня реальней всех остальных людей, потому что она была настоящей. В ней были настоящие эмоции, чувства. В ней не было этой вежливой маски и намеренно подсахаренного голоса. Она была собой. Мита ругала меня и отчитывала по-настоящему. Она говорила именно то, что чувствовала, а не то, что положено, а что — нет. И что бы сейчас мама ни говорила, я никогда не соглашусь с тем, что Мита — это всего лишь плод моего воображения.

— Ты меня слушаешь? — в сотый раз спросила мама.

Молчание.

— Ты хочешь, чтобы я тебя наказала?

Тишина в ответ.

— Эмма, я в последний раз спрашиваю, что случилось? Расскажи мне, а иначе я не смогу тебе помочь. Хватит дуться. Этим ты только хуже делаешь.

Я покосилась на маму и поняла, что она еще не готова слушать правду. Было время, когда она страдала от того, что папа ушел от нас, тогда от нее исходила необъяснимая вонь. Но тогда, в минуты своего страдания, унижения и стыда, она была действительно собой. Сейчас же, когда она вновь оправилась от своей горечи, поднялась на ноги и начала работать, то стала еще более занудливой учительницей. Ведь теперь было много поводов гордиться собой, вот она и гордилась. Только мне от этого было хуже. В конце концов мама не выдержала: указала пальцем на дверь и сказала, что сегодня я лишена ужина и она на целую неделю отнимет у меня мои любимые книжки. Ну а мне плевать. Все равно у меня не было никакого аппетита и уже тем более желания читать сказки. Тоже мне наказание. Я вышла из кухни, громко топая. Хлопнув дверью, я оказалась одна в своей спальне. Хотя есть и читать мне не хотелось, все равно было так неприятно, что меня наказали. Ведь я была просто уверена в своей правоте. Весь вечер я просидела в спальне, думая о том, как же я несчастна и где сейчас Мита, кто она была на самом деле. Вернется ли когда-нибудь?

Я думала, что, выдержав наказание, смогу быть свободна, что все забудется и от меня наконец-то отстанут. Но не тут-то было. То, что началось на следующий день в школе, просто невозможно объяснить словами. Едва переступив порог школы, я заметила, как ко мне то и дело приковываются насмешливые взгляды детей, сочувствующие глаза учителей. Даже Славику и Мартину, которые, как всегда, сопровождали меня, было неловко от этих насмешек. Мы вошли в класс, Славик пошел на задние ряды, а я и Мартин сели на переднюю парту, где мы обычно друг друга ненавидим. Спиной и затылком я ощущала, как на меня смотрят презрительные и насмешливые взгляды одноклассников. Меня будто бы с ног до головы стали окутывать чьи-то невидимые цепкие сети. Вокруг шептались, посмеивались, показывали пальцем. Я чувствовала себя окруженной, оплеванной, униженной. Первый урок еще не начался, а мне уже хотелось поскорее уйти домой. Наконец-то вошла Анна Сергеевна, которая всем видом показывала, что ничего не произошло и что все в порядке. Начался первый урок, на котором я едва ли могла сосредоточиться. Потом короткая перемена, затем второй урок, и вот наконец-то долгожданная большая перемена, на которой чаще всего что-нибудь происходит.

Я сидела, уткнувшись в учебник. Мне просто хотелось спрятаться от всех. Я услышала, как позади меня гурьба девочек окружила новенькую Алину и что-то ей там нашептывала. То и дело с той стороны доносились возбужденные: «Неужели?», «Да не может быть?», «Только не говори, что ты сама это видела». Я прям кожей чувствовала, что говорят они обо мне. Эта новенькая рыжая тоже успела вывести меня из себя. Не знаю почему. Может, потому что она в окружении девочек о чем-то сплетничает? А я вот всегда в классе была одна. Кроме Славика, у меня не было друзей, и, кроме Мартина, не было врагов. А она не успела появиться, как вдруг стала чуть ли не центром вселенной. Ох, как я была зла в этот момент. Если бы меня хоть немного задели, то я бы просто бы взорвалась как пороховая бочка. Мне не хотелось сидеть как провинившийся кролик, забившись под кусты. Я так сидела, потому что, в сущности, мне не осталось ничего другого. В глубине души мне было очень больно и обидно, но поверхность той же самой души медленно черствела, и наружу так и рвалось желание кого-нибудь отлупить. Почти под конец перемены пришел Мартин и как медведь уселся за парту. Он всегда так приземляется на стул, что кажется, будто бы подо мной заурчал спящий вулкан. Вот уже второй год он садится так, что образовывает землетрясение на моей стороне парты, но вот именно сегодня мне не захотелось смолчать об этом.

— Ты что, не можешь садиться нормально? — вскрикнула я, собирая в кучу свои рассыпавшиеся карандаши.

— Как хочу, так и буду садиться. Это не только твоя парта, — услышала я в ответ.

— А если вот я так буду делать, то тебе понравится? — я нарочно тряхнула его пенал, откуда посыпалась вся его канцелярия.

Мартин обратил на меня гневный взгляд. Если бы он сейчас смолчал и все вытерпел, то я бы просто вцепилась бы ему в волосы ни за что. Но Мартин, будто бы читая мои мысли, схватил в охапку мои тетради и брызнул ими мне в лицо. Было не то что больно, было просто невыносимо обидно. Волосы мои тут же растрепались. Тонкие наэлектризованные пряди прилипли к моему раскрасневшемуся лицу, и я бросилась швырять все, что мне попадалось под руки. Сначала я опрокинула его металлический контейнер с фруктами. Зеленые виноградинки посыпались на пол, а ломтики потемневшего яблока оказались на его коленях. Мартин тут же среагировал, и мои учебники плюхнулись с парты на пол, издавая звонкий хлопок. Тогда я выхватила его портфель, перевернула его вверх тормашками и начала вытряхивать оттуда все содержимое. На пол с грохотом выпала стеклянная бутылочка, заполненная водой. Она упала прямо на мои ступни, поэтому не разбилась, ну а мне было так больно! Потом посыпались его тетради, учебники, линейка, циркуль, рисовальный альбом, куча булочек и еще что-то там. Не помню. Мартин в ответ хотел выхватить мой портфель. Чтобы защитить свое имущество, я тут же села на свой ранец. Тогда разъяренный Мартин взял мой пенал и швырнул его что есть силы прямо перед собой. Пенал пронзительно взвизгнул, врезался в грифельную доску, разлетелся на две части, и все карандаши рассыпались по полу как разноцветные палочки. Тогда я в ярости схватила его стеклянную бутылку с водой и со всей дури пульнула ее назад через плечо. При этом яростно глядя в его обнаглевшие глаза. Тут мы сцепились не на шутку. Я уже впилась ногтями в его лицо, как вдруг услышала позади себя громкий плач, и вдруг такой гам обрушился на весь класс. Я обернулась и тут же поняла смысл поговорки, что беда не приходит одна. Моя мама часто ее говорила, но я как-то не придавала ей значения. Только теперь, лицезря открывшуюся передо мной картину, я поняла, что это значит.

Поначалу я вообще ничего не могла разглядеть и понять. Дети носились по классу как муравьи на пригорке. Все кричали, хватались за головы. Показывали на лоб, потом на нос. Повсюду слышалось: «Кровь! У нее кровь!». Плотная толпа образовалась на задней парте. И даже если бы я захотела, то ни за что не смогла бы туда протиснуться. Весь класс стоял на ушах. Повсюду ютились, толкались, кричали или даже рычали как дикие зверята. Плотная волна смешанных эмоций взмыла вверх к потолку и быстрой волной стала накрывать весь класс. И мне было непонятно, то ли дети ворошат накаленный воздух, пропитанный запахом гнева, растерянности и страха, то ли это появившееся плотное облако в классе так действует на детей, что они носятся между тесными рядами как сумасшедшие кролики. Сквозь весь этот шум я отдаленно услышала голос Анны Сергеевны, которая прилагала все усилия и привычные методы, чтобы успокоить ребят, но ничего не получалось. Все так и кричали, и вопили, и носились, и петляли. Не знаю, как долго продолжался весь этот хаос, только каким-то образом Анне Сергеевне все же удалось всех рассадить. Правда, кого-то пришлось прямо силой оттаскивать и сажать за парту. Вот тогда я смогла все разглядеть. На задней парте сидела мокрая то ли от слез, то ли от воды Алина. Лицо ее было пунцовым. Прямо на лбу, где начинали золотиться ее рыжие, как пламя, волосы, рдела кровавая рана. Я успела разглядеть ее в тот момент, когда Алина, перевернув носовой платок сухой стороной, снова приложила его ко лбу. Она так ревела, что мне казалось, будто бы ее ноги лишили. Рядом с ней сидели две или три подхалимки и гладили ее по плечу, голове, спине и рукам.

Анна Сергеевна подошла к ней и начала осматривать. Потом, взяв Алину за плечи, она вывела ее из класса. Едва учительница скрылась за дверью вместе с раненой Алиной, как шум пуще прежнего поднялся по всему классу. На этот раз все окружили меня, или Мартина, или нас обоих. Показывая на меня пальцем, потом на Мартина. Я ничего не могла разобрать. Вот бы всем им разбить лбы как Алине, чтобы они заткнулись.

Среди всей этой мелкотни я заметила Славика, который все это время пытался пробиться ко мне и Мартину. После нескольких усилий ему все же это удалось. Он протиснулся в наш круг и, встав позади, обнял меня за плечи. Серди всех фраз я ясно различала его слова. Он кричал во все горло, что я не сумасшедшая, что Мартин не виноват.

Спустя полчаса Анна Сергеевна вернулась наконец-то в класс. Вообще-то я ее не очень люблю, но в этот раз я ждала ее возвращения как никогда. Она начала лупить указкой сначала по столу, потом — по доске, потом как начала кричать:

— Я кому сказала сесть! Анников, быстро на место! Цапкина, маму в школу! Тихо, я сказала! Тихо!

Она так кричала, что ее голос стал совсем тонкий и противный, с высокими и явными истерическими нотками. И куда девалась вся ее интеллигентность. Потом она прошлась между рядами и начала силой сажать каждого на место. Порой она даже за уши оттаскивала какого-нибудь взбушевавшегося сорванца. И как только она могла себе позволить такую непедагогичность? Но зато это сработало. Через пять минут все сидели на своих местах, и в классе стало более или менее тихо.

— А теперь скажите, что случилось?

Зря она, конечно, это сделала, потому что тут же поднялся новый гам, который пришлось повторно успокаивать. Как только все стихло, Анна Сергеевна подняла с места старосту класса. Слово предоставили ей.

— Настя, скажи, что случилось? — спросила Анна Сергеевна.

Невысокая девочка с бантами на всю голову, вздернутым носиком и немного оттопыренными ушами вышла из-за парты и начала свою версию произошедшего:

— Мы все сидели в классе и ждали, когда начнется урок. Все, как всегда, шумели, и мы не заметили, как эти двое, — она указала рукой на меня и Мартина, — снова начали драться. Мартин бросил ее книги на пол, а Эмма растрепала все его карандаши. Потом они стали пулять друг в друга свои вещи, и Мартин бросил в Эмму бутылку с водой. Бутылка эта пролетела над головами и попала новенькой Алине прямо в лоб. У нее сразу же пошла кровь, и она начала плакать.

Выслушав старосту, я не знала, радоваться мне или плакать. Как только она замолчала, снова поднялся шум, правда уже не такой, как ранее. Но в этом шуме я наконец-то стала разбирать слова и фразы.

— Это не Мартин кинул. Это Эмма. Я сам видел, — кричал кто-то.

— Нет, я точно знаю, что Мартин кинул.

— Бутылка чья? Мартина! Значит, это Мартин.

— Это сумасшедшая Эмма.

— Ты это прям доказать можешь?

— Я своими глазами видел.

— Ну, тогда ты слепой.

— Слышь! Заткнись по-хорошему.

— Сам заткнись. Нечего меня запугивать.

— Говорю же, это Мартин.

— Да сто пудов Мартин. Он бы ей свою бутылку ни за что бы не дал.

Вот так большинство сошлось на том, что бедная Алина пострадала от руки жестокого Мартина. А Эмма хоть и сумасшедшая, да только этого не делала. Воздух вокруг пропитался негодованием и осуждением. И в этом всеобщем море гнева тонул Мартин, а не я. Новые и новые обвинения сыпались на его голову. Дети, как известно, умеют так придумывать и сочинять, что не подкопаешься. Украдкой я посмотрела на Мартина. Даже без слов было понятно, что он пребывает в огромном смятении и фрустрации. Он просто потерял дар речи, а может быть, наполнял грудь воздухом, чтобы разом выпалить оправдание и наябедничать на меня. Я зажмурилась. Сейчас он все расскажет, и тогда всеобщая ненависть обрушится на мою голову. Эти несколько секунд тянулись как вечность. Я смотрела в его большие темные глаза под толстой лентой таких же черных бровей, сошедшихся от напряжения у переносицы. Губы мои затряслись. Зубы застучали против моей воли, и я невольно стиснула челюсти, чтобы угомонить эту дрожь.

— Мартин, это правда? — раздался спокойный, но очень напряженный голос Анны Сергеевны.

Мартин молчал. Я даже дышать перестала. Почему он молчит? С другой стороны, мне хотелось, чтобы этот миг до того, как раскроется тайна, тянулся бы как можно долго. Ну, или по крайней мере чтобы я успела вылететь из класса, добежать до дома и спрятаться под одеяло.

— Мартин, я тебя спрашиваю, — снова эхом отдался в моем спутанном сознании голос Анны Сергеевны.

Молчание в ответ.

— Эмма, скажи, кто это сделал, — голос прозвучал совсем над моей макушкой, и я ощутила, как взгляд всего класса и Анны Сергеевны устремился на меня.

Я подняла взор и встретила холодные, отчужденные глаза учительницы. Она негодовала так сильно, что я просто струсила. Я сама не знаю, как так получилось, но едва я открыла рот, как тут же вылетело:

— Это не я, это Мартин!

Весь класс как будто бы облегченно вздохнул, а земля подо мной дрогнула. Теперь, когда ясно, кого винить, всем вдруг стало легче. Я даже боялась посмотреть в сторону Мартина, поэтому я тут же опустила лицо, сгорбившись, пытаясь натянуть плечи до самых ушей. До того мне стало стыдно и страшно. Я сидела как настоящая деревянная вырезка. Скорее бы все закончилось. Но тут поднялась новая вибрирующая волна негодования.

— Я же говорила, это Мартин, — послышались голоса слепых одноклассников.

— Я еще раз повторяю, это была Эмма. Я точно видел.

— Да закрой ты уже свой рот, если у тебя глаза узкие, как ты можешь видеть.

— Слышь, ты сейчас получишь!

— Илюш, лучше замолчи, ты же знаешь, что с азиатами лучше не спорить.

— Точно, он тебя за «узкие глаза» может так отлупить, что мало не покажется.

— Ой, да хватит уже. Понятное дело, что это был Мартин. Эмма просто сумасшедшая, но она этого не делала.

— Хватит вам! — вскричал вдруг знакомый голос с задних парт.

Я сразу же узнала Славика.

— Хватит так ее называть! — в первый раз голос Славика звучал сердито. — Эмма не сумасшедшая. Анна Сергеевна, она не сумасшедшая!

— Ага, не сумасшедшая! — послышались насмешки. — А то, что она сама с собой вчера разговаривала на стадионе, это не сумасшедшая.

— Это неправда! — разразился Славик. — Анна Сергеевна, не слушайте их. Эмма не сумасшедшая.

Мне сейчас меньше всего хотелось, чтобы за меня кто-то заступился. Наоборот, я чувствовала себя такой виноватой, что даже хотелось, чтобы меня кто-то осудил и побранил как следует. А Славик тем временем продолжал:

— Анна Сергеевна, вчера мы играли. Понимаете, это такая игра. Я был рыцарем, а Эмма — принцессой, а Мартин — разбойником. Мы играли. Анна Сергеевна, это такая игра. Вы понимаете?

Славик врал. Это был в первый раз, когда я услышала ложь из уст этого мальчишки. Чтобы заступиться за меня, чтобы спасти мое имя от позора, Славик стал врунишкой. Зачем он это сделал? Я сейчас заслуживала порки, а не спасительного круга.

— Мы играли, — продолжал Славик, чуть задыхаясь. — Я стоял за другими деревьями, а Мартин прятался за каменным танком на стадионе. А Эмма должна была так говорить. Потому что мы изначально придумали ей слова. Если вы мне не верите, то можете Мартина спросить.

Ну, еще лучше. Час от часу не легче. Что же это за напасть! Зачем он так сказал. Я тут же поняла, что Славик не знал, что это я пульнула бутылку в Алину, а потом еще и подставила Мартина. То, что я соврала, это не было такой уж сенсацией. Я была трусихой, потому что всегда жила дома и не умела нормально общаться с другими детьми. Я была эгоисткой, потому что всегда была единственной дочерью у папы и мамы. Я ненавидела Мартина, и мой поступок это явно доказывал. Но зачем Славику понадобилось именно сейчас решать вопрос о моем сумасшествии, да еще и Мартина в это втянуть. Все это время я даже не смотрела в сторону соседа. Я так боялась встретиться с его презрительным взглядом. Что он ощущал, я не знала. Но от него веяло чем-то очень горьким и вяжущим. У меня даже на глазах слезы выступили, то ли от давления снаружи, то ли от терпкого запаха, исходившего от Мартина.

— Ну, скажи, Мартин. Ведь мы играли? — повторил Славик.

Повисла тишина. Снова все взгляды были прикованы ко мне и к Мартину. Сейчас он должен сказать, что это неправда, что на самом деле я сумасшедшая и разговаривала сама с собой. Это было бы логично. Я его подставила, и он меня подставит. Он ведь такой искусный мститель. Стоит мне только слово сказать, так он мне тысячу в назад. Мартин никогда не молчал в ответ на мои оскорбления. Он тоже меня ненавидел, и это было ясно как Божий день. Сейчас, когда он скажет правду, я облегченно вздохну и буду ненавидеть его дальше на полных правах. И даже то, что я его сейчас так опозорила перед классом, больше не будет меня грызть так сильно. Я ждала, все ждали. Пауза тянулась как вечность. Хотя я все еще сидела как спутавшаяся в панцире черепаха, я всем телом ощущала на себе его укоризненный взгляд. Наконец Мартин отвернулся от меня, поднял голову, смело глянул на Анну Сергеевну и сухо произнес:

— Мы играли, я был за танком.

Фраза эта больно кольнула меня в самое сердце. Я так говорю, потому что внутри меня правда все сжалось. Как будто бы что-то с грохотом разбилось, и миллиарды осколков впились в грудь, в плечи, в подбородок, в скулы, в руки. Это вот так я покрылась гусиной кожей. Зубы еще сильнее застучали, спина покрылась испариной, в горле встал камень. Я подняла голову и посмотрела на Мартина. Он тут же выскользнул из-за парты и вылетел из класса как ошпаренный. Старая деревянная дверь протяжно скрипнула и хлопнула так сильно, что откуда-то сверху посыпалась штукатурка.

— Мартин! — прозвенел голос Славика, который тут же бросился за ним вслед.

Дверь снова визгнула, хлопнула, опять посыпалась штукатурка, и в классе воцарилась тишина.

ГЛАВА 8

Уроки были сорваны, но Анна Сергеевна еще долго нам читала лекции о морали, правильном и честном поведении, правилах этикета и так далее. Я ее почти не слушала. То и дело я порывалась выбежать из класса и со всех ног броситься бежать за этими двумя. Правда, я не знала, что я скажу Славику и как я буду смотреть в глаза Мартину. Наконец-то мучительные сорок минут закончились. Прозвенел звонок, и я стремглав выбежала из класса. Но, выбегая из класса, я заметила, как несколько ребят извинительно посмотрели на меня, а один из них даже открыл мне дверь. Похоже, все поверили в то, что это была всего лишь игра. У всех проснулась совесть, и всем вдруг стало передо мной стыдно. Но сейчас не было времени думать об этом. Оказавшись на улице, я окинула взглядом школьный двор. Шумно. Ребята носятся как угорелые, играют во что-то, девочки пищат как сирены. Вот больше всего меня это раздражает. Почему все девочки начальных классов, особенно первоклашки, так пищат? Мальчики гоняются за девочками, а когда ловят, то выкручивают им руки, дергают за косы. Девочки делают вид, что им больно, а на самом деле довольны тем, что в центре внимания. Некоторые даже специально дразнят мальчишек, а потом медленно убегают, лишь бы им повыкручивали руки. Что за странные эти дети? Никогда не могла их понять. Я с презрением оглядела эту елозящую толпу детей. Славика и Мартина точно не может быть среди них. Неужели они ушли домой без меня? Не может быть этого. Славик бы не оставил меня ни за что. Обогнув маленькую школу (так мы называли здание начальных классов), я выбежала на площадку большой школы (там учились дети с пятого по одиннадцатый класс). Старшеклассницы, взяв друг друга под ручку, гуляли и о чем-то интеллигентно беседовали. Мне тогда казалось, что это вообще маленькие тети. Другое дело — ребята: рослые, жилистые, долговязые. Поведением они мало отличались от мальчишек младших классов. Так же носились по двору, обливали друг друга и девчат водой. Сложно было среди всего хаоса разглядеть двух мальчишек. Я побежала дальше. Вот я уже рядом со столовой, теперь — спортзал, я завернула за спортзал. Тут уже более или менее тихо. Несколько притаившихся старшеклассников сидели на корточках и курили, совсем как взрослые. Передо мной открылся вид на стадион. Отсюда я увидела то самое место, где я совсем недавно простилась с Митой. Сухой жаркий воздух начал колоть мою грудь. В носу стало щипать, а глаза слезились. Где же они? Подождать до завтра мне не представлялось возможным. Так долго ждать я бы не смогла. Наконец-то я выбежала на просторную аллею, увидела тот самый танк на краю стадиона. Здесь было тихо. Я стала прислушиваться. Откуда-то со стороны танка донесся какой-то хриплый мужской голос. По интонации было понятно, что там, как всегда, парни выясняют между собой отношения. Я бы даже прислушиваться не стала. Такие зрелища в нашей школе очень ценятся, но меня это совершенно не интересует. Даже отталкивает. Я уже начала удаляться от танка, как вдруг услышала звонкий знакомый голос Славика. Ошибки быть не могло. Это был точно он. Уж его голос я ни с чьим не спутаю. Обогнув танк, я сначала увидела высокого юношу. Он был рослый, сухой и тонкий, как каланча. А волосы были такие рыжие, что казалось, словно на его голове творится целый пожар. Он стоял ко мне лицом, и я сразу же разглядела в нем сходство с Алиной. Те же зеленые глаза, рыжие, как пламя, волосы, веснушки на носу, а нос такой же вздернутый. Славик и Мартин стояли ко мне спиной, высоко задрав голову. Потому что иначе на этого рыжего акселерата смотреть было невозможно.

— Сюда смотри, когда с тобой взрослые разговаривают, — напыщенно нагло сказал рыжий. — Ты моей сестренке лоб разбил своей бутылкой? — сказал, в упор глядя на Мартина.

Мартин, чуть приосанившись, молчал. Рыжий подошел к нему, грубо схватил его за правый ворот рубахи и стал что есть силы тянуть вверх, будто бы пытаясь дотянуть лицо Мартина до своего конопатого носа. Мартин стал вытягиваться и даже встал на цыпочки. Он тонул в серо-зеленом облаке ненависти рыжего и в собственных лучах страха.

— Ну, ты, жирдяй, отвечай, когда тебя спрашивают, — пригрозил он.

— Оставьте его! — воскликнул Славик, вцепившись в засученный рукав рыжего.

— Пошел вон, молокосос! — проревел рыжий и что есть силы отпихнул Славика.

Тот отлетел шага на два и плюхнулся на сухую землю. Мартин, увидев Славика, лежащего на спине, что есть силы начал трепыхаться, пытаясь высвободить свой воротник из рук этого злодея. Мартин оказался достаточно силен, чтобы у него это получилось. Но как только он высвободился из цепких рук старшеклассника, он тут же получил по лицу несколько тумаков. До меня донеслись два глухих стука и короткий возглас Мартина. Вот он уже валяется на полу, закрыв правую сторону лица ладонью, а левая сторона искажена от боли. Рыжий на этом успокоился. Он уже был так зол, что его зеленые глаза стали как окровавленный малахит. Но как только он хотел надавать лежащему Мартину еще пару затрещин, Славик схватил его ногу и начал что есть силы оттаскивать от раненого друга. Рыжий начал трясти ногой, как бы отряхивая с себя что-то назойливо прилипшее. Но Славик оказался настырнее: он тянул ногу в сторону и что есть мочи кричал: «Не бейте его! Не бейте!» Наконец рыжему надоела эта возня, и он, схватив Славика за волосы, стал отпихивать его голову от себя, а потом что есть мочи врезал и ему по челюсти. Славик отцепился от его ноги и прикрыл свою больную челюсть руками. Когда я смотрела, то мне было так страшно, что зубы стучали без умолку. Но, к моему стыду, я должна признаться, что боялась я за себя. Ведь если этот рыжий узнает правду, то мне вот так же достанется. Поэтому я притаилась за танком и смотрела на все это стучавшими от ужаса зубами. Вот уже второй случай за день, когда я проявляю себя как настоящий трус. Неужели я такая плохая? Мне стало стыдно, но страх получить по лицу был сильнее. Ведь меня в жизни никто не бил. Что же делать? Я перебирала в голове всевозможные варианты, мозг мой сотрясался от множества мыслей. Может, врезать этому рыжему своим тяжелым портфелем и убежать? Нет, догонит и так настучит. А я спрячусь. Тоже плохая идея. Тогда, может быть, позвать сюда учителей? Тогда они накажут этого хулигана. Не успею. Да и мальчики не одобрят. Они ведь жуть как не любят ябед. Я терзалась муками совести, заламывая пальцы, будто бы пытаясь выкрутить их напрочь. А пока я думала, все стихло. Рыжий тряхнул правой рукой, и его длинные красные пальцы затряслись как переваренные макаронины. Покрутив немного запястьем, он спустил рукав рубашки, сплюнул на землю, с презрением посмотрел на разбросанных мальчишек. Противным басом кинул фразу, что так будет с каждым, кто тронет его сестренку, а потом удалился восвояси. Через пять минут Мартин и Славик поднялись на ноги. Славик принялся собирать рассыпавшиеся по всей земле тетради, ручки, карандаши, запихивая без разбору то в свой, то в Мартина портфель. Они прислонились к каменной гусенице танка и беззвучно уставились на чистое сентябрьское небо. Жара стояла неописуемая. В Джаркургане лето может длиться до конца октября. Дожди тут бывают очень редко, поэтому небо всегда гладкое, чистое, без единого облачка, приятно голубого цвета. Ну в точности как зрачки Славика. Я наконец-то решилась выйти из укрытия. Низко склонив голову, я подошла к ним, бросила портфель на пол и тоже присела рядом.

— О, это ты? — все так же ласково спросил Славик. — Сейчас пойдем домой, только отдохнем немного.

Мартин сидел угрюмый, молчаливый. На правом глазу расцвел синяк, щека распухла, а из уголка рта тянулась тонкая красная полоска. Верхняя губа Славика тоже была разбита, но это не мешало ему быть все таким же разговорчивым, как обычно. Он приглаживал свои русые пряди, которые послушно ложились, как бы их ни уложили. Другое дело — волосы Мартина: черные, торчащие колом, вибрирующие легким ветерком, непослушные и жесткие. Они сидели рядом, побитые и взъерошенные, пыльные, глядя то вниз, то на небо пустыми бесслезными глазами. Я сидела рядом со Славиком, хотя сейчас как никогда мне хотелось сказать Мартину пару добрых слов. Просить прощения я не очень-то умею. Тем более попросить прощения у Мартина мне вообще казалось непосильной задачей. Но я все же решила сделать хотя бы одну попытку.

— Мартин, я… — начала я, заикаясь. — Ты… Мне жаль, что так получилось. Ты можешь… меня… меня можешь…

— Да замолчи уже, — фыркнул на меня Мартин. — Вообще, пошла вон.

В этот раз я смолчала, только потупив взгляд и слегка кивнув, как бы давая понять самой себе, что так мне и надо.

— Мартин, она же твоя сестра, — вступился за меня Славик. — Не переживай, принцесска, он это не нарочно.

Я ничего не ответила. Молчание давило на уши, и эти тихие минуты длились как целая вечность.

— Эх, губа совсем распухла, — сказал наконец-то Славик. — Как же бабушке объяснить. Вот уж она рассердится, что я подрался.

— А ты скажи, что упал с лестницы, — буркнул Мартин.

— Ты что? Обманывать нельзя. Это ведь грех, — с праведным возмущением возразил Славик.

И я тут же вспомнила, как всего час назад он соврал учительнице и всему классу. Но я смолчала, а Мартин криво усмехнулся. Я поняла, что он подумал о том же.

— Но я ей скажу, что больше драться не буду. Она у меня добрая. Побранится, конечно, но потом успокоится и все равно блинами накормит. Мартин, а пойдем ко мне. Бабушка знает, как быстро снять синяки. Потом домой пойдешь. А то ведь мама твоя будет сердиться из-за грязной рубашки и синяков. А бабушка быстро приведет твою одежду в порядок.

— Нет, не надо, — сухо ответил Мартин.

— Но ведь у тебя кровь вот тут и вот тут. Еще тут, смотри. Ты прям выглядишь как настоящий солдат, боец, воин. Ух ты, у нас настоящие раны. Я всегда себе именно такие воображал. Жаль, что у меня только губа разбита, а так бы я был точно как настоящий солдат из фильмов про войну. О, а давай сегодня вечером поиграем в войнушки. Все будет взаправду. Хотя нет, сегодня, наверное, тебя мама накажет, да и меня бабушка не пустит. Но ведь завтра у нас еще эти синяки не пройдут. Нужно только бабушке сказать, чтобы она не сильно старалась меня вылечить. Завтра поиграем, Мартин? Принцесска, тоже приходи, будешь за снайпера…

Взбудораженный новой идей, Славик снова заверещал в своем обычном режиме. Вот интересно, у него когда-нибудь бывает плохое настроение? Что за мальчик такой? Он все говорил, чем-то восхищался, трепал Мартина за плечо, потом мне что-то показывал рукой. У меня перед глазами все плыло как в бреду. Меня будто бы заволокло сизым туманом, и я больше ничего не могла видеть или слышать. Не помню, как мы поднялись на ноги и как дошли до дома. Всю дорогу я молчала, стараясь не смотреть в сторону Мартина. Тогда я даже не задумывалась, отчего же Мартин не сказал правду. Ведь он мог сказать, и все бы обошлось. А так взял и пострадал за меня как дурак. Теперь обиднее всего было то, что Мартин будет ненавидеть меня еще сильнее, а я как будто даже не имею на это право. Какой же, в сущности, у меня был в детстве скверный характер.