Бесплатный фрагмент - Белое братство

Все события и персонажи вымышлены. Любые совпадения случайны.

Пролог

Тонкая извилистая молния лизнула крутобокие тучи над католическим собором в центре Москвы — словно язык хищной рептилии протянулся к человеку, стоящему на козырьке здания над входом. Человек этот в белом балахоне воздевал руки к вечереющему небу, пытаясь перекричать раскаты грома. За его спиной высилась громада готического собора. Казалось, острые башенные пики, устремленные ввысь, вонзаются в рыхлые тучи, выпуская из них влагу.

— Пришло великое время! Время Белого братства! — кричал человек в толпу. — Люди, готовьтесь к покаянию и очищению. Сбывается пророчество Ванги о третьей мировой войне и апокалипсисе. «Все религии падут, останется лишь учение Белого братства. Как белый цветок покроет оно Землю, и благодаря этому люди спасутся. Новое учение придет из России. Она первая очистится. Белое братство распространится по России и начнет свое шествие по миру». Люди, это великое время наступает! Человечество погружается во мрак! Во мрак катастроф, войн, торжества террора. Падают самолеты, гремят взрывы и выстрелы, мир накрыла волна терактов и злодеяний! Мрак сгущается, но за ночью грядет рассвет. После падения Сирии мрак рассеет священное зарево — огонь учения Белого братства… Люди…

Очередной раскат грома заглушил эту речь. По небу снова пробежала молния. Человек в белом балахоне неловко взмахнул руками, покачнулся и рухнул вниз под испуганный вздох толпы.

Глава 1

Небо над подмосковным элитным поселком в этот день было таким же хмурым, как лицо Владимира Сергеевича, который сидел у мангала в собственном саду и без каких-либо признаков аппетита поглядывал на сочные куски стейка из австралийской говядины, скворчащие на решетке. Он и поглядывал-то на них исключительно потому, что его обрекли на стряпню незваные гости. Самому ему, понятное дело, не до говядины сейчас было. Пусть даже австралийской, мраморной.

Еще бы! Пять дней назад в Средиземное море рухнул самолет. Огромный двухпалубный Airbus-380 вместимостью восемьсот пятьдесят человек, заполненный под завязку российскими туристами, направлявшимися из Египта в Москву. Трагедия сама по себе страшная, что и говорить. Но паршивей всего Владимиру Сергеевичу было от того, что самолет этот его собственный. Точней, второй крупнейшей в России авиакомпании, принадлежащей ему на 100%, которая со дня на день готовилась объявить о банкротстве. Грядущее (а фактически наступившие) банкротство огромной и некогда процветавшей компании уже являлось нешуточным стрессом для владельца бизнеса, и он надеялся как можно деликатней раскрыть общественности нелицеприятную правду. А по возможности и вовсе скрыть, продав компанию. Но долги были такие, что кто ж купит? Даром не возьмут! И вот он — чудовищный и символичный конец его империи. Крах! Владимир Сергеевич угадывал в этой трагедии, пятый день гремевшей на весь мир ужасающим, тревожным набатом, почти мистический символизм. Накануне объявления о банкротстве «Бонавиа» рухнул флагман его воздушного флота — новенький красавец Airbus, каких у российских компаний еще не бывало. Самолет этот олицетворял собой мощь и размах воздушного гиганта — «Бонавиа». Он и куплен-то был не из соображений экономической целесообразности, а исключительно для того, чтобы стать символом компании, горделиво носить корпоративные цвета и знаки.

В том, что обанкротился чуть ли не крупнейший в стране авиаперевозчик, виноват был лично Владимир Сергеевич, собственной персоной. И теперь, задним умом, он осознавал это отчетливо. Пока же настойчиво и неотвратимо вел компанию к разорению, словно не понимал. Ведь говорили ему наиумнейшие топ-менеджеры, обвешанные степенями престижных заморских университетов, как селекционные болонки медалями: «Прогорим! Владимир Сергеевич, прогорим — себе в убыток летаем! Зачем так демпинговать? У нас и так билеты в три раза ниже рынка, давайте хоть до себестоимости цену поднимем. Зачем нам на рейсах одноразовые пледы из овечьей шерсти? Зачем вы в 2013 году распорядились купить этот Airbus, ведь несоизмеримые траты! И это в нашей-то ситуации!» На все эти вопросы, доводившие управленцев до истерики, Владимир Сергеевич мягко, но властно, отвечал: «Затем, что я так сказал». И баста!

Каким бы сумасбродом и чудаком ни выглядел он в последние годы, а металл, когда надо, по-прежнему проступал в его голосе на тех гипнотических нотах, от которых цепенели управленцы любого звена, даже самые уполномоченные. Наивностью было бы полагать, что за нынешней плюшевой оболочкой Владимира Сергеевича больше не таится волчьего нутра, благодаря которому он в свое время поднял на ноги такую махину, как «Бонавиа». Травоядные миллиардами не ворочают. Просто со временем эта ипостась за ненадобностью утратила в нем доминантную роль, отступила на второй план, убаюканная сытой жизнью, и со скуки задремала где-то в темном углублении. Изредка, впрочем, поднимая уши, когда сквозь дремоту угадывался в атмосфере раздражающий звук. Кто-то из его подчиненных верил, что хищная часть Владимира Сергеевича дремлет чутко, а потому его алогичные решения в управлении компанией несут в себе хитрый скрытый замысел. Другая же часть в это не верила, поэтому иногда за спиной хозяина империи можно было услышать тихое и пренебрежительное: «Сытый волк — уже собака».

И действительно с годами Владимир Сергеевич начал добреть. Добреть в прямом и переносном смыслах — слегка раздался вширь, поджарое некогда тело местами обросло жирком и округлилось, серебристая щетина на лице уложилась в аккуратную лоснящуюся бородку, придавая ему сходство уже не с хищником, а с пушным зверьком, серо-голубые глаза смотрели все чаще весело и нет-нет да и подмигивали задорно нервным подчиненным. Многие из его окружения отмечали, что Владимир Сергеевич необратимо впадает в детство. Особенно явно это предположение возникало у тех, кому доводилось наблюдать, как во время серьезных совещаний он вдруг выдавал: «Предлагаю в честь юбилея основания компании всех пассажиров угостить шампанским! Допустим, „Дон Периньон“! А? Каково?» — отдавал он распоряжение, маскируя его под вопрос. При этом он с широкой улыбкой оглядывал присутствующих и шумно потирал ладони. А через секунду добавлял, бурча себе под нос: «Что ты на это скажешь, старый хороняка?..» — это уже не подчиненным, фраза адресовалась его главному конкуренту, владельцу крупнейшей в стране авиакомпании, который, впрочем, слышать зловещего шепота Владимира Сергеевича никак не мог.

После очередной подобной выходки не выдержал самый ценный управленец воздушной империи, исполнительный директор, которого лет семь назад за бешеные деньги переманили у конкурентов. Он медленно встал из-за стола посреди собрания, пунцовый лицом, судорожными движениями несколько раз дернул узел дорогущего галстука, будто намерен был в клочья разорвать эту чудо что за красивую тряпицу (из расшитого шелка оттенка кофе с молоком), прохрипел тихо, зло: «Ну, знаете, я умываю руки» — и медленно, тяжело переставляя ноги, пошел к выходу. Следом за ним бросился личный помощник — не случилось бы чего! И, действительно, случилось — инсульт. Но, к счастью, откачали. Правда, с тех пор и поныне бывший руководитель высшего звена являлся нетрудоспособным.

Тогда Владимир Сергеевич лишь покосился на тяжелую поступь исполнительного директора и хмыкнул в удаляющуюся спину: «Малахольный…”. А теперь, конечно, жалел. Жалел пусть не обо всем содеянном, но о многом. Как его угораздило так заиграться и, в конечном счете, доиграться? Почему так долго его острый некогда ум отказывался понимать очевидные вещи, например, что у всякой пропасти есть дно? Ведь летела же компания вниз, летела стремительно. А ему казалось, что она не упадет никогда. Это все дурман больших денег, наваждение. Когда их очень долго очень много, возникает иллюзия, что закончится они просто не могут, — дьявольское искушение, манящий к обрыву мираж… Да, да, все так. Блажить он начал от скуки, когда достиг всего. Он и того самого главного конкурента, опережавшего его не так уж сильно, при желании мог обойти. Но будто специально этого не делал, играл в поддавки, время от времени наступая тому на пятки и потешаясь, представляя, как он злится и непременно пьет на нервной почве. Потому и звал его за глаза «хороняка».

Теперь же браться за рюмку впору было ему самому. Но он не запил. Реальность пока не открылась ему во всей своей ужасающей необратимости, она лишь начала проделывать бреши в той иллюзорной пелене, которой в последние годы было плотно окутано сознание Владимира Сергеевича. И только с недавнего времени он стал замечать, как сквозь радужное полотнище его мировосприятия нет-нет и вытаращится черный страшный глаз реальности, повертит воспаленным белком, озирая пространство сквозь узкую щель, да и замрет, уставившись прямо на него. В такие моменты пробегала по его телу секундная судорога, холодное дуновение вдоль позвоночника. Жутко. Но он не пасовал. Мысленно смотрел на страшный глаз так же в упор и рычал: «Чего уставилась, дура?»

После падения самолета дура-реальность показала ему не только прищур, но и оскал. Владимир Сергеевич пока не определился, как быть с этим наглым вторжением. Он вдруг ощутил непомерную усталость и решил, что нужно перевести дух, абстрагироваться от всего хоть на несколько дней, набраться сил. Он пятый день уже не появлялся на людях, засел в своей библиотеке, обложился раритетными книгами о тайнах восточной культуры, к которым питал особую страсть, и почти сумел приблизиться к состоянию блаженной нирваны. Но нет, реальность снова дала о себе знать неуместным вторжением соседей.

Отец и сын Погодины, чей дом располагался в том же элитном поселке, решили наведаться и проверить, не слег ли Владимир Сергеевич под тяжким гнетом обстоятельств. В газетах за эти пять дней чего только не написали. Сначала щедро осыпали проклятьями «Бонавиа» и лично Владимира Сергеевича, затем принялись «копать», как обстоят дела у компании, — факт за фактом на поверхность стала всплывать печальная правда. Потом журналисты жахнули фейерверком конспирологических гипотез о причинах крушения самолета и компании. А со вчерашнего дня начали полировать информационное пространство пророчествами о печальной будущности отечественного рынка авиаперевозок и судьбе Владимира Сергеевича персонально. Первому предрекали неизбежное повышение цен на авиабилеты (в связи с уходом с рынка одного из крупнейших игроков, который держал самые демократичные цены), второму — скоропостижную погибель от собственной руки.

Возможное самоубийство Владимира Сергеевича виделось некоторым особо «желтым» изданиям закономерным финалом истории грандиозного взлета и падения одного из самых заметных в стране толстосумов. Для убедительности своих трагических прогнозов таблоиды даже приводили цифры статистики самоубийств разорившихся миллионеров по всему миру. Замечательно благодатной почвой для подобных инсинуаций стало затворничество Владимира Сергеевича. Со дня загадочного падения «эербаса» во внешнем мире не было зафиксировано ни одного признака жизни владельца компании: мобильный выключен, ворота участка наглухо закрыты, что за воротами — Бог весть… Однако представители узкого круга близких знакомых, к коим относились Погодины, все же знали, что до суицида дело не дошло, хотя и опасались, как бы Владимир Сергеевич не повредился умом окончательно. То, что он жив, следовало из звонков на секретный мобильный номер, который знали единицы. По этому номеру Владимир Сергеевич, хоть и не с первого гудка, но отвечал. Бросал раздраженное: «Я занят» — и отключался.

Но старшего Погодина такая лаконичность устраивала не вполне, и он решился на штурм соседской крепости. Специально по такому поводу вызвал из московской квартиры сына Мирослава, с которым Владимир Сергеевич любил поболтать о своем, религиозно-эзотерическом, прихватил с собой коньяк, закуски и свежайшую мраморную говядину. Стейки для редких гостей Владимир Сергеевич любил готовить собственноручно, по особому рецепту. Для этой цели во дворе его дома красовался блестевший хромированным боком мангал. Правда, готовил Владимир Сергеевич, как правило, в исключительно благоприятном расположении духа, на которое теперь рассчитывать не приходилось. Но Погодин старший был полон решимости его расшевелить.

После того, как Дмитрий Погодин нажал на кнопку звонка у ворот, прошло около минуты, за которую ровным счетом ничего не случилось. Тогда Дмитрий Николаевич нажал кнопку еще раз, требовательней и дольше. Поднял голову, внимательно посмотрел на правую камеру, затем на левую. Так и есть, диафрагма в левом объективе шевельнулась, сжалась, как зрачок настороженного зверя.

— Ну и чего ты меня разглядываешь? Давно не видел? Открывай давай, не томи гостей на пороге, — проговорил он, глядя в упор на электронное око.

Дмитрий Николаевич был уверен, что через монитор на него смотрит сам хозяин. Охрану и прочий персонал он наверняка отпустил. Владимир Сергеевич в плохом настроении терпеть не мог посторонних в доме.

Диафрагма снова шевельнулась — «зрачок» стал шире. Погодин старший еще раз нетерпеливо нажал на звонок.

— Не откроешь, вызову своих ребят, будем брать твой скит силой.

После этих слов Дмитрий Николаевич широко улыбнулся и хитро подмигнул камере.

Через пару секунд тишины наконец раздался слабый щелчок, но исходил он не от ворот, — на прямоугольном столбе с правой стороны забора откинулась металлическая крышка, размером с обувную коробку. К удивлению гостей, из ниши медленно с жужжащим электронным звуком стала выдвигаться некая конструкция на тонком серебристом каркасе. Конструкция вытянулась, пожужжала еще немного и сложилась в подобие человеческой руки, демонстрирующей Дмитрию Николаевичу неприличный жест с воздетым к небу средним пальцем. Погодин-старший усмехнулся и покачал головой, констатируя вполголоса: «Горбатого могила исправит». Младший же, стоявший за левым плечом отца, громко рассмеялся, потом поднял на камеру свои синие глаза и сказал: «Давай-давай, дядь Володь, открывай. Теперь не отвертишься».

Помедлив, тяжелые ворота все же дрогнули и разъехались. Под ногами Погодиных привычно зашуршала садовая дорожка. Владимир Сергеевич с недовольной гримасой поджидал гостей на крыльце, живой-здоровый, но осунувшийся и взъерошенный. Вообще, вид у него был, конечно, тот еще: вместо брюк — белые азиатские шаровары, похожие на длинную юбку, с прошитым по нижнему краю подолом и двумя дырочками для ног, над брюками — белая рубаха из льняного полотнища, цельнокроеная, без застежек. На голове — белая повязка, а на ней, четко по центру лба, маячил знак, от которого Погодин-старший брезгливо поморщился и закачал головой.

Знаком этим была свастика. Та самая, распускающая четыре луча, загнутых под прямым углом в левую сторону. Если бы Владимира Сергеевича в таком одеянии увидел тот, кто знаком с ним лишь шапочно, он бы обязательно уверился, что горе-олигарх тронулся умом окончательно и бесповоротно. Но Погодины про любовь Владимира Сергеевича к свастике знали давно. Старший не мог заставить себя воспринимать этот символ беспристрастно, его всякий раз передергивало, когда на глаза попадалась эмблема фашизма. Младший же относился к нему куда спокойней.

Мирослав Погодин отлично знал, что свастика — древний религиозный символ, возникший за много тысячелетий до рождения Гитлера. Правосторонняя свастика принадлежит к иконографии буддизма, а левосторонняя, такая, как сейчас чернела на лбу Владимира Сергеевича, относится к древней тибетской религии бон, возникшей еще раньше. Поэтому тот факт, что Владимир Сергеевич тяготел к этому символу, вовсе не свидетельствовал, что он разделяет идеологию фашизма, нацизма или кого-либо из их последователей. Больше того, Гитлера Владимир Сергеевич к слову называл «имбецилом», ссылаясь при этом на письменные свидетельства его современников.

— Чему обязан визитом столь дорогих гостей? — язвительно спросил хозяин, подбоченясь и выставив вперед босую правую ногу. В моменты крайнего раздражения он всегда становился невыносимо саркастичен.

— На тебя пришли полюбоваться. Где еще увидишь такое чудо, прости Господи…

Погодин старший загодя твердо решил с Владимиром Сергеевичем не сюсюкаться и соболезнований не высказывать, от этого только хуже, повиснет в воздухе трагический минор — и всё, останется лишь вздыхать и сокрушаться. После такого визита хозяину будет еще паршивей. А вот позлить немного Владимира Сергеевича, пожалуй, самое то. Он, когда злится, — наливается энергией и силой. Бодрит его злость, пробуждает. Так и случилось. Владимир Сергеевич зыркнул на Погодина-старшего не по-доброму, весь подобрался, плечи расправил и двинул упругой походкой в глубь сада, к резной деревянной беседке. Гости последовали за ним.

Несмотря на вечернее время, на дворе было душно. В небе клубились тяжелые сизые тучи, все предвещало очередную июльскую грозу. Даже замечательный тенистый сад Владимира Сергеевича, разбитый на большом участке земли, с искусственным прудом и тихо журчащими фонтанчиками, не дарил прохладу. Владимир Сергеевич уселся в беседке, деловито сложил руки на столе и вперился в Погодина старшего строгим взглядом. Вид у него при этом был уморительный — глаза злые, поза напряженная, на лбу свастика. Просто канонический деспот, только усишек не хватает.

— Слушаю внимательно. Зачем нарисовались? — в голосе прозвучал металл. Владимир Сергеевич с ходу вошел в образ большого босса, восседающего во главе стола и готового раскатать присутствующих на аудиенции под ноль.

— Ой, да сними ты эту хрень! Смотреть тошно! — Дмитрий Николаевич резким движением сорвал повязку с головы оппонента, плюхнулся на противоположную скамейку, промокнул отвоеванной тряпицей испарину на собственном лбу и отшвырнул ее в сторону.

Негостеприимный хозяин сверкнул-было глазами, в секундном порыве подался корпусом вперед, да так и обмяк, откинувшись на спинку лавочки. Сморщился, отвернулся в сторону, делая вид, что с интересом разглядывает толстую медную жабу на бортике фонтана, и затих.

Мирослав Погодин всю эту сцену наблюдал, стоя у входа в беседку. Облокотился плечом на арочную балку, сложил руки на груди, улыбался и даже посмеивался. Ему всегда доставляло удовольствие наблюдать, как пикируются его отец и Владимир Сергеевич, а стаж в этом деле у них был большой, лет тридцать.

Погодин-старший помнил Владимира Стрельникова еще другим. Молодым, поджарым, с расстегнутой на груди рубашкой и в джинсах с высокой посадкой, модных в 90-х годах. Он часто был весел, задирист, жаден до жизни. Жила в нем особая молодецкая остервенелость, питаемая обильными соками страсти к риску и невероятной везучести. Молодой Стрельников без долгих раздумий пускался в авантюры, драки, бандитские разборки, финансовые махинации. И всегда его проносило, всегда везло. Обстоятельства словно выплясывали вокруг него дикий шаманский танец, ворожа на чудо. И чудеса случались часто и легко. Например, однажды, все в тех же 90-х, когда Стрельников делал свои первые, часто опрометчивые, шаги на ниве предпринимательства, его угораздило нарваться на очень серьезных ребят. Нарваться дерзко, борзо, так, будто за его спиной стояла не меньшая сила, хотя на тот момент он был один. Чудом являлось уже то, что его не убили на месте, а назначили «стрелку» на подмосковном пустыре. У него было время пуститься в бега, затаиться, но делать этого он не стал. Накануне назначенной встречи, сидя с друзьями (в числе которых был Дмитрий Погодин) в кабаке, он густо затягивался табачным дымом и с отрешенной задумчивостью вглядывался в предметы и лица. «Ничего не надо. Я поеду один», — отрезал Стрельников тогда, поднимаясь со стула, и спокойной походкой, не выдававшей в нем каких-либо особенных чувств, направился к своей черной «девятке». Он гнал на пустырь уверенно и быстро, поднимая колесами охристую грунтовую пыль, и прибыл точно по времени. На пустыре больше часа его «девятка» дразнила дальним светом темноту, а сам Стрельников, присев на капот, маячил сигаретным кропалем. Но на встречу так никто и не явился. Только на следующее утро из новостей он узнал, что те, кого он ждал, тем же вечером взлетели на воздух вместе кровлей одного злачного места, всего в 20-ти километрах от того самого пустыря. «Предположительно из-за конфликта интересов криминальных авторитетов», — сказали в новостях. Позже, обмывая с друзьями свое чудесное избавление, Стрельников в очередной раз услышал: «Сам черт тебя бережет». Он рассмеялся, как человек не столько позабавленный, сколько довольный, глаза его блестели, словно он знает какую-то только ему ведомую тайну и хочет, чтобы о ней догадались другие, но сам не может ее рассказать. Он потер тогда обветренной ладонью крепкую грудь с русой порослью, обнаженную воротом рубашки, и произнес тост: «За это и выпьем».

— Давай Володя, соображай, что делать будешь и чем тебе помочь. Что-то я начинаю утомляться от этих плясок с бубнами вокруг да около.

Дмитрий Погодин по-свойски раскладывал на деревянной столешнице снедь. Сверток с говядиной он всучил хозяину лично в руки.

— Помочь? Ну, помоги, Дима. Нужно всего ничего — триста миллиардов рублей. — Стрельников рассмеялся гортанно, звучно, закинув голову назад. Потом выжидательно уставился на Дмитрия Николаевича веселыми глазами, наслаждаясь произведенным эффектом. — Ну, какие будут предложения?

— Красавец ты, Стрельников. Это надо было хорошо постараться, чтобы так встрять. У самого-то есть мысли? Что планируешь делать?

— Что я планирую делать?

Судя по взгляду Владимира Сергеевича, от вопроса ему стало еще веселее. Выждав несколько секунд, он выдал: «Я собираюсь послать все к чертям и отправиться с экспедицией в Гималаи искать Шамбалу» — и отчего-то подмигнул Мирославу.

Глава 2

— Ты когда с козырька прыгнул, у меня сердце так и замерло. Какой ты все-таки у меня смелый! — тарахтела дородная барышня тридцати трех лет, выкладывая на стол два батона колбасы, головку сыра, ароматный кусок копченой осетрины, любовно укутанный в хрусткую бумагу, три банки сгущенки, пять больших шоколадок «Тоблерон». — А вот в этом пакете костюм спортивный, тапочки, мыло…

— Да не прыгал я. Я в балахоне твоем дурацком запутался, случайно на подол наступил. Подведешь меня когда-нибудь под монастырь… Первые пятнадцать суток уже обеспечила.

Вчерашний «мессия» просидел в дурно пахнущем «обезьяннике» целую ночь, а предстояло еще четырнадцать. Жестокосердные блюстители закона «впаяли» ему пятнадцать суток за административное правонарушение, проще говоря — мелкое хулиганство. И это он еще легко отделался! А если бы его выходку квалифицировали как оскорбление чувств верующих, что тогда — «здравствуй, Магадан»? Шутка ли вскарабкаться на здание собора в самом центре Москвы, обряженным в бесформенную хламиду, и орать несуразицу в толпу.

Это все она, Света, со своим «паблисити». Вцепилась в него мертвой хваткой и вьет теперь веревки из мягкотелого Вадима Сигизмундовича. Чего только не придумает! Ему бы и в голову такое не пришло… Надо бы все же поосторожней с ее безумными идеями, не задним умом соображать (что ему свойственно), а заблаговременно оценивать риски. И характера, характера побольше. А то, не ровён час, и впрямь наживет беду на пустом месте. Ей-то что, одно слово — «пиарщица», все мысли под одно заточены: как бы привлечь внимание СМИ да шороху навести побольше. А ему отдуваться. Разве думает она о последствиях? Нет конечно. Зачем ей? Для нее главное обеспечить выход какой-нибудь статейки и разглядывать ее потом, горделиво раздувая ноздри. Прибегает к нему постоянно в нездоровой ажитации и давай обрабатывать: «Вадя, я все устроила! Это победа, везение, ну и, конечно, мои личные связи (последнее произносится, как правило, медленней, тише, вкрадчивей — как будто необходимое для полноты картины дополнение, за которое ей самой неловко). О тебе напишет самая тиражная в нашей стране газета „Супер стар“. Три миллиона тираж, понимаешь? Три миллиона! Но для этого надо кое-что сделать…» Чего он только не отчебучил уже под эту сладкоголосую музыку и в собственных глазах порой выглядел полным дураком. Но его личный специалист по связям с общественностью настаивала, что движутся они самым правильным путем.

Вадима Сигизмундовича как-то ненароком, можно сказать случайно, угораздило стать публичной персоной. От обиды и негодования вдруг, в момент, вспыхнула в его голове дерзкая мысль — заявиться на кастинг крайне популярной телепередачи, в которой люди с паранормальными способностями меряются силой, чтобы популярно им всем объяснить, кто они есть на самом деле. Он сидел тогда в своей «однушке» на задворках Москвы и двигал челюстями словно неживой, механический, пережевывая опостылевший «Доширак», глядя на экран телевизора пустым, немигающим взглядом. Он уже давно чувствовал усталость от своей бессмысленной, неудавшейся жизни. Чувство было непроходящим, поскольку перемен к лучшему не предвиделось. Потому усталость эта год от года будто тяжелела, обрастая новыми неутолимыми печалями, ощущалась чугунным грузом в районе шейных позвонков, делая Вадима Сигизмундовича сутулым.

А ведь когда-то он был прям, как стела, и с особой легкостью, присущей потомственным интеллигентам, носил фетровую шляпу. Это было в советское время, когда молодой Вадим Успенский служил инженером в подмосковном НИИ и жизнь его хоть и не обещала быть щедрой на особые благости, но виделась понятной, размеренной, подконтрольной. Его это вполне устраивало, ведь он обладал счастливейшим характером человека, которому для гармонии с миром хватало малого — стабильности. Он не был ни авантюристом, ни мечтателем. Не относился к породе мужчин, всю свою жизнь ощущающих требовательный зов эго — реализовываться через стремление к власти и деньгам.

Вадим Сигизмундович, поздний и единственный ребенок в преподавательской семье, в детстве был обласкан и храним от тревог. Мать любила его безмерно — часто прижимала виском к выступающей ключице, хрупкой на вид, но крепкой как материнская любовь, называла Вадюшей и гладила по жидким, мягким волосам. Он и сейчас, стоило ему закрыть глаза и вспомнить о матери, явственно ощущал касание ее увядающей, тонкой подвижной кожи, прикосновение длинной, дрожащей, словно вечно взволнованной серьги к затылку. И ее запах. Особый запах, которого Вадим Сигизмундович никогда и не от кого больше не улавливал. Вместе с матерью навсегда исчез из его жизни не только этот особый запах, но и чувство опоры. Ее ключица под его виском дарила ему ощущение тверди, основы, поддерживающей его существование. Так он и рос спокойным и безмятежным — всегда сдержан, нетороплив, вежлив. Но будто в насмешку над его легковесной натурой природа подарила Вадиму Успенскому взгляд мученика. Его большие темно-карие глаза на вытянутом, худощавом лице с тонкими скулами даже в детстве смотрели на мир с выражением глубокомысленной печали, которой молодой Успенский, впрочем, совершенно не испытывал. А длинные густые ресницы, роняя глубокие тени на радужку и подглазья, придавали этой мнимой печали загадочности.

Потом случилась перестройка, и мука во взгляде тридцатиоднолетнего Успенского перестала быть случайной. Понятный ему мир треснул, надломился, и из его открытых ран высвободился первобытный хаос, в котором право на жизнь имел лишь сильный, а слабый — надежду на выживание. Жизнь стала непонятной и лютой. В перестроечной России НИИ не продержался и трех лет, фетровая шляпа обветшала и поникла полями, будто на фоне бритых затылков и крепких бандитский шей устыдилась своей декоративной хрупкости. В новой реальности Успенский не мог найти себе места. Бушующая стихия, предвещавшая становление нового мира, носила его в пространстве, как мелкий сор, то и дело припечатывая к какой-нибудь угловатой поверхности.

Жена его Любочка, в юности казавшаяся воздушной нежной девочкой, постепенно зверела, раздражаясь никчемности своего избранника. На крупах и картошке (за неимением лучшего) она набирала вес, а взгляд ее серых глаз, некогда казавшийся Вадиму Сигизмундовичу мягким, как подшерсток дымчатой кошки, твердел, отливая металлическими бликами. Казалось, в гостях у более удачливых подруг, за просмотром импортных видеокассет, демонстрировавших сытую жизнь «загнивающего запада», Любочка закаляла обнаруженную в своих внутренних недрах сталь, обтачивая взгляд как заточку, чтобы, придя домой, всадить ее в супруга, скрюченного над кухонным столом, как знак вопроса над фразой «Как жить».

В начале двухтысячных брак их окончательно распался. Любочка к тому времени бесповоротно превратилась в Любаню, торгующую на одном из московских рынков привозимым из Турции барахлом, мимикрировала под свою повседневность, обабилась, очерствела, пристрастилась к шансону и спиртным напиткам. Для Вадима Сигизмундовича, который, несмотря ни на что, по-прежнему ощущал внутри свою врожденную и выпестованную родителями интеллигентность, словно тонкую трепещущую струну, Любаня стала существом чужеродным и непостижимым. Она то и дело метала в него крепкие словечки, как дворовая шпана камни в приблудившуюся собаку, а он смотрел на нее исподлобья своим трагическим взглядом и по-детски супился.

Поэтому Вадим Сигизмундович испытал облегчение, когда порог их квартиры переступил чернобровый, коренастый Сурен, заявивший, что Любаня отныне будет жить с ним. Не омрачило радости Успенского даже то обстоятельство, что жить они собирались в трехкомнатной квартире, доставшейся ему после смерти родителей. Он вряд ли бы нашел в себе силы бороться за имущество, но неожиданно Любаня смилостивилась и пожертвовала ему свое наследство — «однушку» в десяти километрах от МКАД.

Так он и зажил — одиноко и тихо, воспринимая современную столицу и мир вне ее пределов как некую враждебную среду. Вадим Успенский был одинок, но тяготился он по жизни не столько одиночеством, сколько своей неуместностью везде и всюду. В метро, маршрутке, магазине, на выстраданной после долгих мытарств работе — где бы ни был — он ощущал себя инородным телом, случайно попавшим в некий слаженный механизм. Ему казалось, что окружающие его люди, словно шестеренки в часах, вращаются с неизменной выверенной скоростью, четко сцепливаясь зубцами, а он то и дело попадает в пазы, провоцируя помехи и скрежет. Стоило ему выйти из квартиры, как он слышал в свой адрес недовольные, а чаще агрессивные реплики: «Шевели поршнями, людям пройти негде», а бывало и «Ну, чего раскорячился, дрищ?!» Москва с годами все больше походила на Любаню.

Незлобливый и даже аморфный по внутренней природе Успенский смиренно сносил превратности своего незадачливого бытия. Сконфуженно он лепетал извинения и устремлялся в неспокойное людское море, бушующее в вестибюлях метрополитена или на оживленных тротуарах. Со спины сгорбленный силуэт его долговязого тела выдавал в нем желание стать неприметней, компактней, меньше, чтобы то ли затеряться в толпе, то ли быть поглощенным этой стихией и уже не выбраться на божий свет.

Успенский не умел страдать явно, очевидно, ни для окружающих, ни для самого себя. Со стороны, конечно, легко было заметить, что вот перед тобой человек, побитый жизнью — весь скукоженный, неловкий, будто тяготящийся самим собой, а взгляд-то какой! Но мало ли таких, побитых, — каждый второй пассажир в вагоне метро. Однако вел себя Успенский всегда одинаково ровно — ни срывов, ни вспышек гнева, ни приступов меланхолического безволия, от которого порой сказываешься больным и прячешься от мира в четырех стенах. Он даже не пил! То есть по поведенческим признакам казался человеком вполне принимающим окружающую действительность, пусть и безрадостную, тягостную. Казался даже самому себе и не смел себя в этом разубеждать, стараясь не пускаться в напрасные размышления о лучшей доле. Но все же мука и досада бродили у него внутри сами по себе, как скисшие плоды, превращаясь в ядреную дурную бормотуху. От ее хмельных паров мысли Успенского иногда туманились и в голове невесть откуда, вдруг, с пугающей резкостью обозначивался вреднейший из вопросов: «А зачем все это?» Вадим Сигизмундович не любил такие минуты, поскольку ему казалось, что вопрос этот будто холодный и липкий, — зябко от него становилось всему организму, словно откуда-то пахнуло могильной сыростью.

В общем, Успенский предпочитал быть страдальцем латентным, а не явным. Но тем и чревата латентность, что в какой-то момент долго подавляемые чувства вдруг выплеснуться наружу и подтолкнут человека к чему-нибудь доселе им невообразимому. Так и случилось с тишайшим Вадимом Сигизмундовичем. Сидел он субботним вечером в своей одинокой квартирке, крутил в руках электрический чайник, который отчего-то перестал работать, пытаясь применить к поломке полет своей инженерной мысли, и вполглаза смотрел передачу про всеведущих экстрасенсов.

На экране тем временем разворачивалась натуральная драма, каких, впрочем, необъятная Россия видывала во множестве. Робкая на вид женщина средних лет, давно утратившая очарование молодости, с расплывшимся, по- провинциальному накрашенным лицом, рассказывала о своей несчастливой доле, теребя в руках носовой платочек. Беда ее заключалась в том, что замуж она выходила трижды. И все трое мужей умерли. Но, несмотря на то что в ее маленьком захолустном городке процветало пьянство, она надеялась, что на программе раскроют и нейтрализуют «истинную» причину ее несчастий.

Причину, конечно же, нашли. «Это родовое проклятье…”, — шептала харизматичная девица, глядя на пострадавшую сквозь пламя свечи густо подведенными глазами. С ее слов выходило, что все трагедии в жизни героини происходили именно из-за этого, и не было у нее никаких шансов на счастье, пока проклятье висит над ней как дамоклов меч. «Но я помогу вам», — сказала девица, и лицо просительницы просветлело. По-детски трогательно раскрылись затуманенные печалью и тревогой голубые глаза, выцветшие от слез. В этой мгновенной разительной перемене словно отразилась вся ее жизнь. Но отразилась не калейдоскопом картинок, на которых можно было разглядеть события и персонажей. То, что померещилось Успенскому в этот миг, походило на эфемерное панно, сотканное из эмоций, со сложным, но таким знакомым ему рисунком несбывшихся надежд, маленьких радостей и больших печалей, разочарований, отчаяния, превозмогания, но с потаенной мечтой о счастье и первобытным иррациональным стремлением жить.

Предательски дрогнуло внутри. Успенский посмотрел на свой неработающий чайник, все еще лежавший в его руках словно трупик некогда одушевленного обитателя этой квартиры, — и заплакал. Повод-то, казалось бы, пустячный. Подумаешь, чайник сломался. Грошовый электрический чайник. Но для Вадима Сигизмундовича это незначительное событие будто стало последней каплей. Усталость, жалость к себе, обида на строптивую судьбу, все те долго и тщательно скрываемые от самого себя чувства, вдруг взметнулись из потаенных недр к самому горлу, обожгли, предстали перед ним так явственно, что отмахнуться от них больше не было возможности. Словно внутри него резко разжалась не выдержавшая напряжения пружина и по инерции хлестнула неожиданно больно. Он отложил чайник в сторону, посидел недвижимо еще несколько секунд, а потом уронил в ладони худое, скуластое лицо и зарыдал уже не сдерживаясь.

Через несколько дней он оказался в темном захламленном коридоре квартиры, где его встретила немолодая, помятая и, кажется, сильно похмельная женщина. Она провела его в комнату. Там, в убогой обстановке, помнившей советские времена, между сервантом, шведской стенкой и массивной тумбой с пузатым телевизором, на продавленном диване и креслах теснились люди. Все они сохраняли почтенную тишину, присущую некому таинству. Успенский нерешительно мялся на пороге.

Встретившей его даме, по-видимому, было глубоко безразлично, найдет ли он здесь себе место. Дрожащей от тремора рукой она записала его фамилию в тетрадку и сообщила, что в очереди он тринадцатый, затем прошла в смежную комнату и недружелюбно закрыла за собой дверь. Успенский еще какое-то время постоял в дверном проеме, мучительно осознавая всю нелепость ситуации, а потом, заметив у стены свободный стул, неловко на него примостился. «Что я здесь делаю? — задавался Вадим Сигизмундович немым вопросом. — Дикость, это же просто какая-то дикость. Наверное, я дошел до предела и лишился рассудка. Хотя… Какая в сущности разница?» Так он корил себя, дожидаясь все же своей очереди.

Наконец в коридоре мелькнула спина «двенадцатого», который вышел оттуда, куда Успенскому теперь предстояло войти. Спина имела такой же вопросительно-поникший контур, что и у Вадима Сигизмундовича. Безотчетная декадентская мысль обдала нутро отрезвляющим холодком: «А ведь спина эта не стала прямее» — подумалось ему. Он вдруг ощутил сильное волнение, такое, что даже вспотели и задрожали ладони. Но со стула поднялся и порог «приемной» переступил. Ведьма, которая уже не первый месяц являла с телевизионных экранов чудеса, принимала на кухне.

Вопреки его ожиданиям, обстановка в «приемной» была отнюдь не камерной. Сквозь грязное стекло в старой оконной раме разливался дневной свет, подчеркивая убогость обстановки. Кухня была типичной «хрущевской», не знавшей ни ремонта, ни простеньких хозяйских ухищрений по созданию уюта. В углу у окна стоял старый холодильник, заваленный мелким барахлом, вдоль противоположной стены разместились сборное подобие гарнитура, газовая плита и грязная тряпка на мойке. За хлипким столиком, примыкающим ребром к холодильнику, на такой же хлипкой табуретке восседала она, чудотворица. Не то чтобы восседала, но сидела ссутулившись, подперев ладонью голову с черной редкой шевелюрой. Была она совсем молоденькой, лет двадцати двух, и выглядела так же, как на экране, только при близком рассмотрении ее инфернальный макияж казался неаккуратным и несвежим. Рядом с ней на столе находились колода каких-то не игральных карт, пригоршня свечей да блюдце, которое, судя по оплавившемуся воску, служило подсвечником.

— Что у вас? — устало спросила она, глядя на Успенского без всякого интереса.

После некоторого замешательства он опустился на табуретку по перпендикулярному к ведьме краю стола.

— Все плохо, — признался Успенский ей и будто самому себе.

От волнения мысли его спутались, и он совершенно растерялся перед перспективой доходчиво и емко изложить суть своей проблемы. Да он и сам толком не знал, в чем именно заключается его беда, поскольку, сознательно избегая рефлексии, никогда не вдавался в анализ своих несчастий. Успенский знал, пожалуй, лишь то, что жизнь у него паршивая и, кажется, на днях он испытал пугающее чувство, охарактеризовать которое можно было лишь словом «невыносимо».

Еще одна причина его неготовности дать четкий ответ на поставленный вопрос заключалась в том, что он и не ждал никаких вопросов. Ведь на экране события разворачивались иначе. Экстрасенсы сами находили проблему и ее корень, им не требовалось ничего объяснять. А тут вдруг: «Что у вас?» За ответом на этот вопрос он сюда и пришел — совершил, по собственному разумению, шаг дикий и абсурдный. Решившись на него, Успенский желал, надеялся услышать о себе некое откровение, которое перевернет всю его жизнь, разом разрешит то недоразумение, которое с ней приключилось. Но с откровениями ведьма, чья такса за сеанс составляла пятнадцать тысяч рублей, пока не торопилась.

— Что плохо? — вздохнув, уточнила она и лениво взялась за колоду карт.

— Моя жизнь… Понимаете, она такая… В общем, такая, как будто… меня кто-то проклял, — вдруг выпалил он слово, о существовании которого в своем лексиконе даже не подозревал.

— Понимаю, — меланхолично отозвалась ведьма и стала выбрасывать на стол карты одну за одной.

Картам, казалось, не было конца, они все падали и падали на столешницу образуя некий узор. Ведьма молчала, то и дело поглядывая на Вадима Сигизмундовича. В ее взгляде Успенскому отчего-то мерещился укор, и, чтобы нарушить гнетущее молчание, он заговорил. Начал робко и будто оправдываясь, но по мере того, как слова слетали с языка, его понесло и он выложил ведьме все что мог о себе, про смерть матери, перестройку, Любаню, никчемность, неприкаянность и одиночество. «Что со мной не так? Что мне делать? Как жить?» — завершил он свой сбивчивый рассказ, когда все карты вплелись в узор.

Ведьма вздохнула, приосанилась и сосредоточенно уставилась на точку чуть выше макушки Вадима Сигизмундовича. «Сейчас, — подумал он, чувствуя, как заколотилось сердце. — Сейчас она все узрит и явит чудо». Он затих и замер.

— Всё! — наконец выдохнула она и приняла прежнее обмякшее положение у стола.

— Всё… — зачарованно повторил он и чуть сжал вспотевшие ладошки.

— Всё! Ничего не вижу. Не дают о тебе информацию. Слишком много черноты на тебе, грязи. Ничего сквозь нее не могу разглядеть.

Для убедительности она медленно поводила ладонью перед его носом, словно пытаясь нащупать что-то в густом тумане. И без того продолговатое лицо Вадима Сигизмундовича, казалось, вытянулось еще больше, и он почувствовал, как непроизвольно поползли вверх его брови, съезжаясь к переносице.

— Чистить тебя надо.

Она привстала, взяла с холодильника тетрадь и шариковую ручку, выдрала лист и протянула его Успенскому.

— Записывай.

Ведьма принялась диктовать, а Успенский непослушной рукой криво выводить на листе совершенно дикие слова про бесов, врагов, покойников, которыми он в итоге исписал целую страницу.

— Значит, так! Пойдешь на кладбище и возьмешь с могильной ограды или креста гвоздь, уйдешь не оглядываясь. Дома положишь гвоздь в чашку с водой, этой водой будешь умываться утром и вечером, читая при этом заговор…

Успенский ошарашенно слушал этот бред, чувствуя как сквозь карман брюк жгут ляжку заранее приготовленные пятнадцать тысяч.

— … делать это надо десять дней. Потом придешь ко мне, я скажу, в чем твоя проблема.

И он пошел как во сне. Сначала к выходу, потом на кладбище, потом домой. Он не любил вспоминать, как, озираясь, обхаживал могилы и отковыривал винтик с металлической ограды, как отирал себя настоянной на нем водой, повторяя заговор, а потом поднимал к зеркалу лицо и видел гримасу отвращения. Отвращения не только к воде с болтиком, но и к самому себе. В эти ритуальные дни в сознании Вадима Сигизмундовича остервенело боролись здравый смысл и надежда на чудо. Борьба была настолько изнуряющей, что непьющий Успенский даже купил себе однажды чекушку водки и выпил одним махом после очередной процедуры, почти сразу впав в блаженное забытье. Здравый смысл имел все шансы победить в этой схватке, если бы не одно веское обстоятельство — Успенскому ужасно жаль было отданных ведьме денег. Пятнадцать тысяч рублей — половина его скудных накоплений. Думать о том, что он отдал их так просто, ни за что, Вадиму Сигизмундовичу было больно, и он решил пройти этот путь до конца, надеясь все же, что жертвы оправдают себя.

Через две недели после первого визита ему снова довелось вдохнуть спертый воздух ведьмачьей прихожей, отметиться в очереди на прием, а потом шагнуть навстречу «чуду». За время его отсутствия на этой кухне ничего не изменилось, а ведьма будто и не вставала со своей табуретки.

— Что у вас? — спросила она с той же в точности безразличной интонацией, что и первый раз.

— Вот, — Вадим Сигизмундович протянул ей листочек с заговором. — Я все сделал…

Около минуты она всматривалась в его каракули, потом сказала: «Ну, садись». Перетасовала карты, раскидала на столе, посмотрела поверх макушки.

— Нет, ничего не вижу, — сказала она, перестав изображать натугу. — Не прояснилась твоя аура. Ты точно все правильно сделал?

— Точно. Всё как написано.

— Пил?

— Кто?

— Ну, не я же.

— Я непьющий.

Ведьма молчала и смотрела на Успенского с недоверием, видимо, силясь представить, что в России есть непьющие люди. За время этой недолгой паузы на Вадима Сигизмундовича снизошло озарение.

— Пил, — вдруг потупившись признался он, вспомнив про чекушку.

— Ну, вот видишь. Я же говорю! Меня не обманешь, у меня этот, как его, третий глаз. А во время ритуала пить нельзя, все десять дней и еще потом месяц. Только хуже может стать.

— Так вы ведь не сказали ничего про это! Вот, и на листочке ничего такого не записано.

Успенский готов был разрыдаться, вяло помахивая перед ней своими письменами. Он заглянул в лист, но буквы поплыли перед глазами, проступившая влага застила взгляд.

— Быть не может. Всем говорю, а тебе не сказала? Сам прослушал. Надо повторить ритуал заново, потом приходи.

Так Успенский обнаружил себя без скудных своих сбережений, а до зарплаты оставалось еще десять дней. К ведьме, как и к мерзкому ритуалу, он, понятное дело, возвращаться больше не собирался. После последнего визита к ней он почувствовал себя жертвой не просто обмана, но, больше того, — надругательства, что и переживал как мог дорогой домой.

По иронии судьбы первой же программой, на которую он наткнулся, усевшись в кресло с миской лапши быстрого приготовления в руках и включив телевизор, оказалась та самая передача про экстрасенсов, которая и подвигла его на недавние подвиги. Ведущий сообщал, что редакция объявляет очередной кастинг провидцев. Бегущая строка внизу экрана мельтешила контактами для записи желающих. «Суки…”, — шипел сквозь «Доширак» прежде тихий Вадим Сигизмундович. От того, что рот его был полон ненавистной лапши, «суки» звучало как «шуки». «Шуки вы. Шуки! Ну, я вам покажу!»

Так закрутилась череда событий, приведших его к католическому собору на Малой Грузинской, а затем в КПЗ. И вот теперь он принимал «передачку» из рук собственного PR-менеджера и по совместительству любовницы.

— Вадик, ну чего ты так убиваешься? Подумаешь, какие-то пятнадцать суток! Зато теперь ты предстанешь в глазах общественности как мученик веры!

— Ага. Знать бы еще какой… — вздохнул Успенский и почесал свою незадачливую голову.

— У меня для тебя сюрприз, — вкрадчиво произнесла Светлана и выжидательно, с хитринкой, уставилась исподлобья на своего подопечного, прикусив пухлую губу. — Вуаля!

Быстрым движением она выудила из сумки и положила на стол свеженапечатанную газету. Заголовок первой полосы таблоида как всегда был шокирующе многообещающим и гласил: «Новый пророк явился!»; ниже следовал подзаголовок: «Спасайся, кто может…”, еще ниже — фотография «пророка». На ней Вадим Сигизмундович был запечатлен в полете — балахон развивается, руки, будто сломаны, согнуты в локтях, пальцы растопырены, на лице гримаса неподдельного ужаса, «фирменный» мученический взгляд играл всеми красками отчаяния.

— Здорово получилось, правда?! Ну!.. Ты рад?

— Безмерно…

Глава 3

— Ладно у Володьки совсем крыша съехала, в его случае это закономерный финал личностного развития, но ты-то куда собрался?

Дмитрий Николаевич был уже не рад, что затащил сына к Стрельникову. На следующее утро после визита к соседу отец и сын сидели в гостиной, пили кофе, покончив с завтраком, и беседовали. Мирослав был невозмутим и еле заметно улыбался, глядя на отца с нежностью и, как тому казалось, со снисхождением. Дмитрий Николаевич же находился в несколько раздраженном состоянии, ощущая под ложечкой ноющее отцовское беспокойство, которое сложно было объяснить логически даже самому себе. Раздражение его усиливалось от того, что эту блуждающую полуулыбку сына он давно и хорошо знал, она была явным признаком — Мирослав для себя все решил и, как перед ним ни распинайся, он сделает по-своему. Предпринимая заведомо обреченные попытки отговорить сына от поездки со Стрельниковым, Дмитрий Николаевич чувствовал себя, как пациент на приеме у психиатра, который слушает его с безмятежным спокойствием, мягко кивает головой, давая выговориться, но не воспринимает всерьез ни одного его слова.

— Не вижу причин для волнения. Гималаи давным-давно не дикий край. Тибет исхожен туристами вдоль и поперек. Любой желающий сейчас может примкнуть к туристической группе и отправится туда.

— Мирослав, не путай экспедицию в составе туристической группы и экспедицию в компании Стрельникова. В какую пещеру или на какую отвесную скалу ему втемяшится в голову потащиться — одному Богу известно… Хотя, учитывая то, что Стрельников вообще непонятно кому молится, боюсь, и Богу неизвестно, что у него в мозгу перемкнет в следующую секунду. Тем более, Тибет сейчас на военном положении.

— Пап… — Мягко сказал Мирослав, продолжая улыбаться и смотреть на отца все тем же взглядом заботливого психиатра. — Я уже всё решил.

«Всё! — С досадой констатировал про себя Дмитрий Николаевич. — Бой окончательно проигран…» Чтобы скрыть распирающее его недовольство и не портить день себе и сыну, он потянулся к кипе свежих газет, каждое утро вкладываемых домработницей на журнальный столик.

— Ну и что это за Шамбала такая, которую вам так срочно приспичило найти? — плохо скрывая раздражение, спросил он.

Дмитрий Николаевич шуршал страницами, не поднимая на сына глаз, но по тому, как скоро он перелистывает газетные листы и подергивает ступней в мягкой домашней туфле, было понятно, что сегодняшние новости его ничуть не интересуют.

— Шамбала — это всего лишь Центр мира, своего рода пуп земли, где, предположительно, хранятся ключи от мирового господства. В общем, так, ничего интересного…

На несколько секунд в гостиной стало так тихо, что Мирославу казалось, будто он слышит, как крутятся шестеренки его наручных часов. Поперечные морщины на переносице Дмитрия Николаевича обозначились двумя тревожными восклицательными знаками. Он медленно поднял на сына глаза, словно веки его настолько отяжелели, что ему приходится прилагать для этого неимоверные усилия, да так и замер.

— Извини, пап, не сдержался, — рассмеялся Мирослав. –Дело в том, что ответить на вопрос: «Что это за Шамбала такая?» — не так-то просто. Предположительно это скрытая от обычных смертных страна, в которой живут истинные повелители мира, просветленные и всемогущие. Тот, кто попадет туда, тоже станет просветленным, всемогущим и абсолютно счастливым. Легенды о Шамбале присутствуют в разных учениях, как религиозных, так и оккультных, эзотерических, шаманистских. И, несмотря на то что легенды эти будоражат умы человечества уже не первое тысячелетие, нет ни одного подтвержденного свидетельства, что хоть кому-то довелось-таки отыскать эту страну. Тем не менее поисковые экспедиции велись раньше и, как видишь, продолжаются поныне. Большинство версий нахождения Шамбалы отсылают к горам Тибета, по другим — не исключается, что она может быть в горах Алтая и Кавказа. Точней, не в горах, а под ними. Но могу тебя успокоить: вероятней всего, Шамбала всего лишь миф или некая аллегория рая. Кстати, есть версия, что Шамбала и Беловодье из русских старообрядческих преданий — то, что с молочными реками и кисельными берегами — одна и та же мифическая страна. Отсюда версия, что Шамбала может быть на Алтае. Вот как-то так…

— То есть ты, сынок, сейчас попытался меня успокоить тем, что в ближайшее время вознамерился заявиться в рай? Я правильно тебя понял? — Дмитрий Николаевич зашуршал страницами яростней. Посмотреть собеседнику в лицо на этот раз даже не попытался.

Хрипловатый смех Мирослава снова рассыпался по просторной гостиной, отражаясь от потолка и стен легкой акустикой. На первом этаже дома Погодиных преобладали большие открытые пространства в светлых тонах. От высоких потолков к самому полу тянулись бликующие стекла панорамных окон, впускающие в дом много света, открывающие вид на веранду и сад. Этим летним утром в гостиной было особенно хорошо. Жизнеутверждающий солнечный свет, пробиваясь сквозь листву сада, ложился на убранство комнаты разномастными пятнами, напоминающими игривых солнечных зайцев. От трепета листьев на ветру и покачивания веток пятна то и дело перемещались, словно дразнили обителей комнаты. Это мельтешение сейчас было Погодину-старшему совсем не по нутру, будто веселые солнечные зайчики полностью разделяли несерьезную позицию его давно уже взрослого сына. А он, Дмитрий Николаевич, в этой компании вроде как в меньшинстве со своим отцовским волнением и конструктивным подходом к вопросу.

— Когда ты выдаешь такие перлы, я начинаю сомневаться в каком ты настроении, хорошем или плохом, — отсмеявшись, сказал Мирослав. — Пойми, дело не в том, что я всерьез задался целью искать Шамбалу. Просто мне давно пора уже побывать в Тибете, я так или иначе собирался туда прокатиться. Меня, можно сказать, положение обязывает, я все-таки кандидат философских наук, лекции читаю по религиоведению, а в Гималаях — колыбели буддизма, месте, с которым связывают великое множество легенд, — так ни разу и не был. Самому неловко. Тем более, в ближайшие пару месяцев в университете каникулы, я буду не занят, отличный момент. Да и со Стрельниковым мне будет куда веселей, чем с обычными туристами.

— Да уж, с ним точно не соскучишься. Это меня и волнует, — пробурчал Дмитрий Николаевич себе под нос.

Потом вздохнул и все-таки одарил сына взглядом голубых с синими крапинками глаз, слегка коснувшись тонкой дужки читальных очков. Мирослав сидел напротив в миниатюрном кожаном кресле, отделанном стежкой капитоне, по форме больше напоминающем круглый приземистый стул. Поза: нога на ногу, корпус расслаблен, руки свободно лежат на подлокотниках. Сам улыбается, смотрит на отца веселыми синими глазами, на каштановых локонах дрожит пятнышко света. «До чего же похож на мать», — уже в который раз мысленно констатировал Погодин-старший. И повадкой тоже в нее. Ох уж эта графская порода, вроде бы мягко гнут свою линию, деликатно, а все равно не переупрямишь. И даже прикрикнуть на них нельзя да по столу кулаком шмякнуть: во-первых не поднимаются ни голос, ни рука, во-вторых, все равно бесполезно.

Взгляд Дмитрия Николаевича скользнул с лица Мирослава ниже, на шею, где за воротом бледно-сиреневой рубашки виднелся тонкий шрам — напоминание о событиях годичной давности. Счастье, что Погодин-старший узнал о появлении этого шрама и причинах этого время спустя, когда рана от разреза затянулась и стала похожа на безобидную бурую ниточку. Если бы ему довелось увидеть сына с окровавленной шеей, по которой только что прошлось лезвие серийного убийцы, едва не задев сонную артерию, кто знает, сидел бы он сейчас в полном здравии или восстанавливался после инсульта. Теперь шрам и вовсе побелел, почти не привлекая к себе особого внимания. Но для отца он по-прежнему оставался четко различимым, броским, словно знак опасности, предупреждающий, что за сыном нужен глаз да глаз.

Разве мог Дмитрий Николаевич раньше вообразить, что профессиональная стезя сына может быть хоть как-то сопряжена с опасностями? Такое предположение казалось невероятным, ведь Мирослав решил податься в науку. «Ну и слава Богу, — в тайне от семьи выдохнул тогда Погодин-старший. — Целее будет». Из-за сильного сходства с матерью ему постоянно мерещилась в сыне фарфоровая аристократическая хрупкость. И даже когда Мирослав лихо завоевывал призовые места на соревнованиях по дзюдо, отец все равно не мог отделаться от своего наваждения. Он думал, что философия, в изучение которой погрузился сын, будет мягко качать его на своих убаюкивающих волнах, навевая состояние дремоты и неги, в котором дров не нарубишь. Но расчет его оказалось неверен. Пытливый ум и молодая кровь делали свое дело, и Мирослав увлекся изучением различных оккультных теорий, организаций, сектантства, затем вошел в состав Комитета по спасению молодежи от псевдорелигий и тоталитарных сект, позже стал выступать приглашенным лектором в МВД. Как апогей — был привлечен к операции по поимке одержимого убийцы, в которой едва не погиб. Вот тебе и философия — любовь к мудрости.

Дмитрий Погодин только начал успокаиваться после прошлогодней истории. Жизнь, казалось, вошла в прежнее размеренное русло, Мирослав продолжал работать в университете, потихоньку дописывал докторскую, время от времени наведывался в родительский дом, выглядел расслабленным и умиротворенным. Дмитрий Николаевич как мог аккуратно зондировал почву на предмет возможного попадания сына в новые подобные ситуации. «Как там у Замятина дела? Давно виделись?» — как бы невзначай интересовался он во время семейных посиделок. И удовлетворившись ответом о том, что Замятин преспокойно живет своей жизнью и звонит только по поводам, не имеющим касательства к работе, успокаивался. Именно в майоре Замятине, который в прошлом году привлек его сына к своему расследованию, Погодину-старшему виделась главная угроза их семейной идиллии. Но тут нарисовался Стрельников, будь он неладен, со своей, прости Господи, Шамбалой. Ох, не нравилась Дмитрию Николаевичу эта, казалось бы, дурашливая затея. Ох не нравилась.

— Утопия и бред эта ваша Шамбала, — сухо констатировал он и хрустнул газетным листом. А через несколько секунд вдруг оживился и повеселел.

— О! Кажется, в вашем полку ненормальных прибыло! — саркастически выдал он, передавая сыну газету «Супер стар», раскрытую на статье о «пророке». — Я смотрю, вокруг спасения мира нынче нездоровая ажитация, куда ни плюнь — везде мессия. Посмотри-посмотри на кого ты в итоге станешь похожим, если не перестанешь маяться дурью, Мирослав.

Он подался корпусом вперед, развернул к сыну газету и потыкал указательным пальцем в искаженную физиономию Успенского.

— Вот, значит, кто твой положительный пример?

— Ты уморить меня сегодня решил?

Настроение Мирослава от всего происходящего делалось только лучше. А статья про «мессию» и его выразительное фото вообще относились в категории «made my day» — Успенский в полете был чудо как хорош. Мирослав пробежал глазами заметку и хмыкнул.

— Бред, конечно, но совпадение любопытное, — сказал он вполголоса. — По убеждению некоторых эзотериков, таких как Блаватская, Рерих, Алиса Бейли, Белое братство — это и есть обитатели Шамбалы, тайные правители Земли.

Погодин-старший от этой ценной информации только глаза подкатил. Неизвестно в какое еще русло повернулось бы обсуждение раздражающей Дмитрия Николаевича темы, но, к счастью, дверь на веранду скрипнула и в гостиной послышалось частое тяжелое дыхание.

Милейший щенок, спасенный Мирославом год назад из-под колес автомобиля, вырос в превредную суку. Суку Погодин назвал Алисой, как бы намекая, что подарит ей целый «вандерлэнд» лишь бы она жила и горя не знала. Алиса не знала горя — хозяин ее холил, лелеял и все ей прощал. А прощать было что — Алиса оказалась собакой своенравной, и лишь Мирослав умел с ней сладить.

Погодинских женщин Алиса привечала не слишком — безжалостно сгрызала за ночь их дорогущие туфли, беспечно брошенные в коридоре, или вообще укладывала свою огромную мохнатую тушу в кровать между спящими любовниками. Дамы от ее проделок неизменно расстраивались, а Алиса хитро косила на них черным, как спелая черная маслина, глазом, звучно лупила по полу мощным хвостом и словно смеялась, ширя клыкастую пасть. Погодин от ее проделок только посмеивался и трепал Алису по загривку. Собаку свою он любил и умилялся ею во всех проявлениях. Но вот его романы с появлением домашнего питомца, кажется, стали короче.

Что это была за порода, никто в точности определить не мог. Алиса выросла большущей, длинношерстной псиной и доходила в холке хозяину до бедра.

— Батюшки святы, да это волкодав, — всплеснула руками тетя Глаша, когда Мирослав однажды заявился с подросшей собакой на родительский сандей-бранч.

— Ньюфаундленд, — деловито предположила Аглая, оглядывая гигантское животное.

— Алабай, — выдал свою версию Дмитрий Николаевич, запуская руку в густую собачью шерсть.

Погодин-старший так же, как сын, проникся к собаке большой и, похоже, взаимной любовью. Он даже предпринял несколько попыток приобщить животное к своему досугу. Однажды он взял Алису на охоту, рассчитывая, что сильная, энергичная собака окажется ему подспорьем. Но расчет оказался неверным. В самый неудачный момент у Алисы случился приступ безудержного веселья, она сорвалась с поводка и принялась с диким лаем носится по лесу, распугивая все живое на километры вокруг. Сколько усилий потребовалось Дмитрию Николаевичу, чтобы изловить зловредную «помощницу», он предпочитал не вспоминать. Охотник вернулся домой без добычи, зато хорошо пропотевшим. Впрочем, за эту ситуацию Погодин-старший на Алису не сильно злился — купил себе в утешение на охотничьей базе три утиные тушки, а вот хороший анекдот, над которым целый вечер потешалось все семейство, стоил куда дороже.

Появившись в гостиной, Алиса подошла к Мирославу, положила свою большую мохнатую голову ему на колени, ожидая хозяйской ласки.

— Предательница, — обиженно буркнул Дмитрий Николаевич, только вчера вечером втихаря скормивший неблагодарной псине упаковку сметаны.

— Ладно, — погладив собаку, Мирослав поднялся. — Поеду я в университет экзамен принимать, время уже. Алису оставляю на твое попечение, заеду за ней вечером.

Он вышел на крыльцо родительского дома, вдохнул полной грудью свежий после ночной грозы воздух летнего утра. «Искать Шамбалу… — хмыкнул, обращаясь к самому себе. — Да, пожалуй, это неплохой план на лето». Щелкнув брелоком сигнализации, Мирослав сбежал по ступенькам, сел в машину и покатил навстречу неиссякаемым московским пробкам. Двигаться до пункта назначения по городу предстояло медленно и долго. В силу неистребимой привычки постоянно о чем-нибудь думать, он думал в этот день о том, что жизнь для него, пожалуй, только сейчас обретает реальные краски, вкус, запах и цвет. До прошлогодней истории на всем, что окружало его, Погодину мерещилась пусть тончайшая, но черная вуаль.

Волею судьбы он оказался в числе тех редких счастливчиков, которым жизнь дала все, что можно вообразить и пожелать. Он был тем, о ком писали глянцевые журналы, просто по факту принадлежности к самым сливкам «золотой молодежи». Вдобавок — хорош собой, вполне здоров. Все двери перед ним открыты, любой каприз выполним. Но, сделав его своего рода «избранным», судьба все же и его не уберегла от участи человека абсолютно любого — необходимости сохранять внутри нечто хрупкое, ломкое, что не могла защитить даже самая дорогостоящая, суперсовременная охранная система. В этом отношении жизнь уравнивала всех без исключений.

Лишь со стороны могло казаться, что такие везунчики, как он, изначально находятся в лучших условиях, имеют больше шансов отгородиться от проявлений жизни, которые вонзаются в потаенную мякоть, выворачивая нутро. Но Мирослав знал — это заблуждение. Среди своих знакомых, немалую часть которых составляли «люди его круга», он видел печальные примеры, опровергающие расхожий миф. Ему доводилось наблюдать, как у его сверстников, несмотря на, казалось бы, тепличные условия, деформируется, рушится психика, а их внутренняя точка опоры срывается с основания и беспрепятственно катится кубарем в черную, непроглядную пустоту. Некоторые тяжело переживали несложившиеся отношения родителей, тиранию властных отцов, нервную отрешенность недолюбленных матерей. Тяга к саморазрушению украдкой пускала внутри них ядовитые корни, а неограниченные финансовые возможности становились благодатной почвой. Другие отрывались от реальности, теряя контроль над собой. Вседозволенность как кислота разъедала их нравственные ориентиры, но ситуаций, которые могли бы отрезвить их сознание, почти не случалось, — хамство, высокомерие, физическая грубость, пренебрежение ко всему и всем день ото дня проявлялись по нарастающей. И лишь изредка в их взглядах можно было угадать сомнение, присущее думающим и чувствующим существам: «Допустимо ли это?» Взгляд этот говорил о том, что есть в них неосознанная потребность быть остановленными, вразумленными: что хорошо, что плохо, что можно, что нельзя. Но, окруженные стадом подхалимов, они слышали лишь одобрения в адрес любого проявления скотства в себе. Тогда, в разладе с внутренним и внешним, запутавшись, они медленно сходили с ума, закидываясь психотропными и успокоительными таблетками.

И те и другие были совершенно не способны испытывать удовольствие от жизни, находить в ней пространство со спокойным, мягким освещением, где можно расслабиться и хоть на время ощутить гармонию с собой и миром. Так были ли они «счастливчиками»?

Среди своих шалопаев студентов, перебивавшихся с хлеба на воду, Погодин чаще наблюдал более счастливых людей, их смех звучал куда звонче и чище.

«Если рассматривать этом феномен сквозь призму восточных учений, она непременно высветит законы кармы», — размышлял Мирослав, томясь в пробке. Карма, емко характеризуемая как закон причины и следствия, подразумевала, что земная жизнь каждого существа начинается с предлагаемых обстоятельств, в которых нужно расти над собой и развиваться, стремясь к осознанности. От жизни к жизни человек получает новое задание, позволяющее извлечь необходимые уроки, как в компьютерной игре, где, попадая на новый уровень, либо справляешься с испытаниями и переходишь на следующий, либо начинаешь заново. Изначальные условия в виде бедности или других очевидных невзгод — один уровень сложности, в виде богатства и вседозволенности — другой и, возможно, более трудный. Ведь человек, над которым нет контроля и ограничений, должен развить высшую степень осознанности, чтобы не скатиться до уровня примата, достойно пройти свой путь.

Съезжая с шоссе, Мирослав думал, что ему, пожалуй, действительно повезло, главным образом в том, что его родители сошлись в счастливом союзе, и в том, что он имел врожденную предрасположенность к осознанности. Осмыслял, анализировал, думал, задавался вопросами и находил на них ответы, которые помогали отстраивать фрагменты его «я» в более или менее цельную, понятную ему самому картину. Но травмоопасные ситуации, кармические задания, требующие отработки, конечно, происходили и с ним. В какой-то момент жизнь стала казаться ему похожей на сложный музыкальный инструмент. Умение играть на нем требовало усердия, постоянного совершенствования слуха, и лишь со временем он начинал звучать все чище, без терзающих фальшивых нот. В этом свете прошлогодняя история, которую с ужасом и тревогой вспоминал отец, самому Мирославу виделась не несчастным случаем, а счастливым. Благодаря ей из его музыкальной симфонии исчезли несколько лишних, нарушающих гармонию звуков. Зря отец считает майора предвестником бед. «Кстати, майор…”, — вспомнил Мирослав, выруливая на Садовое кольцо. Он подключил к телефону гарнитуру и позвонил Замятину.

— Привет, майор! Как жизнь семейная?

Голос Замятина звучал спокойно и слегка устало. «Наверное, опять голову ломает над какой-нибудь закавыкой», — решил Погодин, живо представив, как Иван Андреевич сидит, склонившись над своим рабочим столом, и натужно вникает в очередную преступную схему. Пару минут они болтали о жизни, Мирослав обмолвился о предстоящей поездке и перешел к сути вопроса.

— Ваня, окажи услугу, наведи для меня справки про Вадима Успенского. Он еще по телевизору мелькал, в программе про экстрасенсов, кажется. А вчера он с собора на Малой Грузинской сиганул. Да нет, никаких проблем, можно сказать — праздное любопытство. Но все же…

Майор Погодину, конечно, в просьбе не отказал. Беседа их завершилась, когда Мирослав уже парковался у здания университета. Сегодня ему предстояло принять последний в этом семестре экзамен по своему предмету, проявить твердость характера, глядя в просящие глаза лоботрясов-двоечников (к которым, вопреки здравому смыслу, питал особое расположение), выдержано пережить аргументы из разряда: «Мирослав Дмитрич, ну я же почти ответил на первый вопрос», твердой рукой расставить заслуженные оценки и отправить примерно треть потока на пересдачу. Остаток дня обещал быть богатым на эмоции. Так и вышло.

В свою квартиру на Остоженке Погодин вернулся под вечер несколько вымотанный, но умиротворенный. Покормил Алису, за которой успел заехать после экзамена, и пошел в свою обитель дум, кабинет, пить вино и расслаблено созерцать вечерний город через панорамные окна. Там, в кабинете, пробегая взглядом по рядам книжных полок, Мирослав поймал себя на том, что выискивает определенные корешки. «Ну да, конечно, Шамбала», — вспомнил он. Подниматься с места и идти за книгами было лень, поэтому он откинул голову на мягкую спинку кресла и стал неспешно вспоминать, что он знал об обители земных могуществ.

Шамбала, она же Агартха, Олмолунгринг, — блуждающий огонек, который вот уже много веков мелькает то здесь, то там в религиозных и эзотерических текстах. Он появляется, исчезает и снова появляется, будто дразнит, маня за собой. Те, кто вдруг заинтересуются этим загадочным мерцанием, либо следуют за ним в непролазную глушь, рискуя потерять разум, (а возможно и сгинуть), либо замирают на месте, но начинают путешествие к глубинам собственного «я». Для них идея Шамбалы — как первозданный алмаз с острыми неровными краями, который неодолимо тянет прикоснуться к себе, взять в руки, покрутить на свету, любуясь всполохами и бликами. И каждый подспудно выбирает для долгого любования тот ракурс, который отзывается в нем чем-то глубинным, неосознанным. В полюбившейся грани как в волшебном зеркале отражается для каждого то, что он хочет увидеть. Одни различают обещание блаженного счастья и покоя, другим видится власть над миром, третьим — вечная жизнь, четвертым — приход нового мессии, который возглавит решающую битву сил добра и сил зла. Все потому, что легенд и мифов о Шамбале существует множество; углубившись в тему, можно выбрать любой по нраву. Отправной точкой для их появления послужили бонские и буддийские источники. В дальнейшем обрисованная ими легенда о скрытом могущественном царстве подхватывалась религиозными адептами, философами, мыслителями, эзотериками. Она переиначивалась, додумывалась, обрастала новыми деталями, предположениями, выводами и, видоизменившись, прирастала к основе старых и новых учений и вер.

Считается, что самые ранние письменные упоминания Шамбалы встречаются в священных книгах тибетского буддизма Канджуре и Танджуре, известных как тибетский канон. Согласно этим источникам потаенное царство находится в окружении заснеженных гор к северу от Тибета, а внутреннее его устройство по форме напоминает восьмилепестковый лотос. Буддисты верят, что в мистической Шамбале хранятся самые сокровенные знания. Существует пророчество о том, что, когда во внешнем мире из-за войн, жажды власти и наживы окончательно угаснет свет истины, будущий Владыка Шамбалы выйдет с великой армией, чтобы разбить силы зла и установить золотой век. Тогда Земля станет местом мира и изобилия, преисполнится мудростью и состраданием. Однако тексты предостерегают — найти путь в Шамбалу может лишь избранный, тот, кто приглашен и имеет необходимую духовную подготовку. Остальных в мистическом путешествии туда через пустыни и горы ожидают испытания, беды, а возможно, и гибель.

Последователи бон, древней добуддийской религии Тибета, называют Шамбалу царством Олмолунгринг. Они считают, что бон зародился именно там и первый великий учитель бонпо Шенраб был рожден царем Олмолунгринга в 16017 году до нашей эры. Он вышел из своего царства, чтобы пересечь горящую пустыню и принести эту религию в Тибет. По легенде, Шенраб проповедовал бонпо в районе горы Кайлас, а после вернулся обратно в Олмолунгринг. Бонцы, как и буддисты, верят, что Олмолунгринг хранит высшие знания, но не буддийские, а мистические, и населен их могущественными носителями. Бонский аналог буддийской Шамбалы тоже сокрыт великой стеной снежных гор, однако, имеет форму не круга, а квадрата. Бонское пророчество также возвещает, что в назначенный срок, когда религия в мире вымрет, из Олмолунгринга снова выйдет великий царь и учитель бонпо. Но, в отличие от будущего царя Шамбалы, он не возглавит решающий бой с силами зла, не установит золотого века, но принесёт человечеству другую форму древних духовных учений, вдохнув в них новую жизнь.

Следы легенды о мистическом скрытом царстве, по многим признакам напоминающим Шамбалу, то здесь, то там мелькают в истоках древних культур Индии, Китая, Монголии, практически всех азиатских стран и регионов, соседствующих с Тибетом. Везде эти предания и сказания, конечно, имеют свой уникальный колорит, добавляющий деталей и нюансов, но общий абрис един.

Однако, возникнув на заре зарождения азиатской духовной культуры, легенда о Шамбале много веков спустя получила новую, европейскую трактовку. Если первые европейские исследователи лишь аккуратно ощупывали сокровенные восточные верования, пытаясь разобраться в их первоначальной сути, то в XIX веке миру явилась Елена Блаватская, будущая основательница Теософского общества, которая твердой рукой переписала легенду о Шамбале на свой лад. Так появилась история Белого братства, тайных могущественных властителей мира, которые управляют процессами земной цивилизации на протяжении всей ее истории.

Теории Блаватской плотно связанны с восточными учениями, образуя причудливый микс религиозных догматов и эзотерических домыслов, активно обсуждаемый мировыми исследователями и, в большинстве случаев, подвергаемый острой критике. В фундамент учений Блаватской легли буддизм и индуизм, с которыми ее теории переплетались настолько тесно, что в итоге миру явилось понятие «эзотерический буддизм». Представителей Белого братства Блаватская называла махатмами, высокодуховными сверхличностями, возвышенными существами, достигшими совершенного контроля над своими низшими проявлениями. Но свет, как известно, немыслим без тени, и Блаватская вводит понятие Темного братства. ««Братья тени» — название, данное оккультистам, колдунам и в особенности тибетским дугпам, которых много в секте Бон Красных Шапок. Это наименование относится ко всем практикующим черную магию или «магию левой руки», — написала она в своем «Теософском словаре».

Теорию Белого братства, обитающего в Шамбале, и противостоящего ему братства Темного активно подхватила чета Рерихов, Николай и Елена. В свое время они изъездили всю Центральную Азию в поисках следов скрытого царства, написав в свою очередь множество трудов на эту тему. Впоследствии теория о Белом братстве получила развитие в сочинениях ряда других эзотериков и мистиков. Больше того, она странным образом проступала даже в пророчествах Ванги.

К настоящему времени общий массив разномастной информации о Шамбале, который разрастался век за веком, стал просто неохватным. Кандидат философских наук Мирослав Погодин никогда не пытался объять его целиком. Он выделил для себя три основных ветки: буддистскую, бонскую, теософскую, на том и успокоился. Может потому, что легендарная страна никогда не манила его к себе ближе. Многогранное сияние этого алмаза не завораживало Погодина до такой степени, чтобы попытаться сжать сокровище покрепче в ладони, до проступающих капелек крови. А вот Стрельников, кажется, поддался магнетизму легенд, пересек границу зоны притяжения и теперь вовсю паковал походные рюкзаки, чтобы отправиться в далекий Тибет на поиски пристанища земных владык. Раз так, то почему бы не составить ему компанию?

Глава 4

Да, что и говорить, неувязочка вышла. Задержание Успенского не входило в ее планы. И дело, конечно, не в нем. Он-то посидит, от него не убудет. А вот то, что прием страждущих прервется на целых две недели, — для семейного бюджета ощутимый урон. Такса за сеанс у Вадика 25 тысяч рублей, за день к нему приходят человек семь-восемь. Умножим… Около двух миллионов рублей получается. А если учесть, что половина по контракту отходит в магический салон, то миллион на руки. Досадно, конечно, но не фатально, еще отработает. В конце концов, не может же она предусмотреть абсолютно все! И так как белка в колесе крутится — и жнец, и жрец и на дуде игрец. Все для Вадика, а он даже осознать не способен, как много она для него делает!

Подумать только — мелкое хулиганство! Да разве это хулиганство? Ну залез человек на возвышенность, чтобы сделать важное заявление, ну поскользнулся. Так ведь никто не пострадал, ничего не сломалось. Могли бы и отпустить. А впрочем, закономерно, что он легко не отделался, не человек — сплошное недоразумение. Если бы не она, давно бы уже пропал.

Светлана в очередной раз взглянула на газету, с которой все никак не могла расстаться. Газета занимала почетное видное место на столике в кафе, рядом весело мигал разноцветными баннерами экран нетбука (незаменимый помощник, всегда под рукой), на блюдце уже не дымилась на четверть опустошенная чашка кофе. Она махнула официанту, давая понять, что кофе нужно повторить. Третья порция. Хорошо бы сократить дозу кофеина, но как? Издержки мыслительного процесса — без кофе ей «не думалось». «И все-таки отличная работа», — снова с удовольствием похвалила она себя, любуясь на передовицу. Уровень, высший пилотаж! Почти как в фильме «Хвост виляет собакой». Размах, конечно, пока не тот, но кто знает, как все повернется с ее легкой руки?

Как все же важно правильно выбрать профессию, найти в ней себя, наслаждаясь чувством самореализации. Свете повезло, она угадала. Сомневаться в этом ей не приходилось. С одной стороны, работа ее временами казалась собачьей: лебези перед журналистами, заискивай, уговаривай написать какую-нибудь ерунду про очередного жаждущего славы подопечного, выслушивай вежливые — и не всегда — отказы. Но на это можно было закрыть глаза ради таких минут триумфа, как сейчас, когда Светочка в полной мере ощущала себя серым кардиналом, искусным кукловодом, умеющим дернуть за правильные ниточки сразу несколько марионеток так, чтобы они послушно представили зрителю убедительную сценку. Удовлетворение разливалось по всему ее телу уютным теплом, волновало те нервные окончания, до которых было не добраться другими способами. В такие моменты она ощущала себя не просто живой, но живой абсолютно, до кончиков пальцев и волос. А может и просто абсолютной, как бутон в зените цветения.

Это удивительное чувство было обусловлено тем, что Света видела перед собой результат работы не механической, бездумной — позвонил, договорился, — а апогей полета творческой мысли, дарующий счастье созидания. Ведь это только со стороны, человеку, не знакомому с тонкостями ее ремесла, могло показаться, будто нет ничего особенного в попадании Вадима Успенского на обложку самого тиражного издания страны. А Света знала, какой уровень мастерства для этого необходим.

Таких «пророков», как Вадик, одна популярная телепередача выпускает в свет десятками, а теперь отсчет перевалил, пожалуй, за сотню. В связи с многочисленностью звездный век их недолог. Покуда на экране показывают их лица, средства массовой информации снисходят до статей и интервью. Но, как только очередной сезон телепередачи заканчивается, новая порция «распиаренных» на всю страну чудо-людей смешивается с уймой тех, чья слава уже отгремела. Через месяц после завершения сезона зрители в большинстве своем начинают путать их имена и с трудом припоминают, кто из какого сезона и чем примечателен: «А, это, кажется, такой, чернявенький, худой, он еще со змеей ходил?» — «Да нет, ты путаешь с иранцем, а этот армянин с бородкой, и ходил он с кроличьей лапкой!» В таком примерно виде образы популярных экстрасенсов оседают в памяти масс.

Про журналистов, циничный народ, и говорить не приходится. «Светочка, ты что, издеваешься, какой еще Вадим Успенский? Финалист какого сезона? Да кто его помнит?! Ну кому интересно читать, что какой-то там Успенский ногу сломал? Нет, дорогая, извини. Дружба дружбой, но даже если я напишу эту заметку, редактор ее просто не пропустит. Успенский твой — сбитый летчик, советую не тратить силы. Вот если Стас Михайлов или Лепс что-нибудь повредят, то сигнализируй, буду благодарен», — подобные ответы приходилось слышать Свете от представителей СМИ чаще всего в начале работы с Успенским. Другой пиарщик на ее месте, наверное, сдался бы, отказавшись от почти безнадежного предприятия — приумножать и поддерживать популярность Вадима Сигизмундовича на гребне. Кто угодно, но не она. Ведь от известности этого подопечного зависела не только ее условная зарплата PR-менеджера, но и будущность, — она была полна решимости затащить податливого как пластилин подопечного в ЗАГС. Перспектива придавала ей решимости, упорства, а главное — чудесным образом влияла на изобретательские способности.

К нему на работу она устроилась при весьма своеобразных обстоятельствах. Ей не пришлось отправлять резюме и ждать вызова на собеседование. Она явилась к Успенскому без приглашения, оказавшись в нужном месте в нужный момент, и взяла его, что называется, тепленьким. Он не так давно завершил свое участие в той самой, супер-рейтинговой, телепередаче, став одним из финалистов, и вел личные приемы в одном из магических салонов Москвы. На экране Вадим Сигизмундович был прелесть как убедителен: выразительный взгляд, полный глубокомысленной печали, как у познавшего истину мудреца, благородная стать, вкрадчивый голос. А как достойно и уверенно он проходил испытания вместе со своим вороном Аидом! В общем, после просмотра сезона с его участием Светочка была под впечатлением.

Она давно уже вынашивала намерение обратиться к какому-нибудь ясновидцу, чтобы приоткрыть завесу тайны, окутавшей ее личную жизнь. Разменяв четвертый десяток, Света была все еще одинока, несмотря на многочисленные попытки затянуть в свои сети более или менее достойного спутника жизни. Со временем она стала все больше склоняться к мысли, что здесь не обошлось без злого рока, черного глаза или еще какой бесовской напасти. Ну чем еще можно было объяснить такое положение вещей? Девица она видная, все при ней: четвертый размер груди, пышные бедра при сравнительно тонкой талии, выразительные карие глаза, каштановая коса чуть ли не до пояса — кровь с молоком, чего еще надо? К тому же Света уповала не только на свою внешность, но активно работала и над внутренним содержанием. За последние лет пять каких только семинаров и тренингов в Москве она не посетила. И «Как привлечь и удержать достойного мужчину», и «Ведическая женщина», и «Как выйти замуж за миллионера», и даже «Как не выйти замуж за олигофрена» — бонусный курс. Все без толку. Как бы близко она ни подбиралась к потенциальной добыче, практикуя всевозможные техники обольщения, как бы неистово ни сокращала влагалищные мышцы, как бы старательно ни выполняла ведические ритуалы, женихи в моменте начинали пятиться от нее, как черти от ладана. «Да что же это?! — психовала Света, сбившись со счета в своих попытках. — Будто заколдовал меня кто-то!» Вечерами она откупоривала недорогое вино из соседнего супермаркета и, укутавшись в домашний халат, пила его вместо снотворного, чтобы мозг перестал лихорадочно анализировать стратегические ошибки на любовном фронте.

Однажды, начитавшись женских форумов, она даже удосужилась записаться на прием к психотерапевту, который взялся искать корень ее одиночества. Побеседовав с пациенткой около часа, доктор завел шарманку, звуки которой показались Свете невыносимым скрежетом.

— Видите ли, Светлана, — затянул он менторски, — основа для здоровых межличностных отношений — это свобода воли партнеров, поддержка, понимание, сопереживание, доверие, уважение к личному пространству. Вы же к своим партнерам пытаетесь применять насильственные меры. Вы обратили внимание, какими понятиями вы оперируете чаще всего: «заманить», «заставить», «выковырять из ракушки», «затащить», «подвести к свадьбе», «спровоцировать чувство»? Ваши потенциальные женихи, со своей стороны, демонстрируют совершенно здоровую реакцию на насилие — бегут от вас.

— И что делать? — по инерции спросила она, хмурясь, хотя уже решила для себя, что к этому чванливому старикашке с надменным видом больше не заявится никогда.

— Работать над собой. Переосмысливать свои установки. Прийти к пониманию, что гармоничная женщина излучает свет, любовь и доброту, ищет не «папика», но равного себе партнера. Но к этому, как я вижу, вам предстоит долгий путь.

— По-вашему, если я не приду к этому пониманию, то никогда не захомутаю достойного мужика? — ухмыльнулась Света, силясь вспомнить ободряющие установки с тренингов. Светило психиатрии определенно ее раздражал.

— Ну почему же? — ответил он миролюбиво. — Не знаю, что в вашем понимании «достойный», но, возможно, вы создадите союз с человеком, у которого будет полярная психотравма. Допустим, вы — насильник, а ваш партнер — жертва. Травма на травму. Но это будет нездоровый и, вероятно, несчастливый союз.

— Спасибо, доктор. Всего хорошего! — сказала на это Света, шумно затворив за собой дверь.

«Ага, как же! Свежо предание, да верится с трудом. Попробуй, поизлучай в Москве свет, любовь и доброту — сожрут и не подавятся. Работать над собой! Да знал бы этот старый пень, сколько я на тренингах отышачила, в работе над собой я давно уже герой труда. Дурак дураком этот доктор, только деньги зря потратила», — так думала Света, в меру поспешно удаляясь на высоких каблуках от центра «Гармония души» к своей машине на парковке. Открыв дверцу, она плюхнулась на сиденье, включила обогрев, поуютней закуталась в кроличью шубку и решила: «Нет, к бабке идти надо или к экстрасенсу. Но где бабку в Москве найду? Значит, все-таки к экстрасенсу…»

И вот, явившись на сеанс к Успенскому, Светочка задала терзавший ее вопрос: «Что-то с личной жизнью у меня происходит странное. Может, венец безбрачия на мне?» «Может, и венец… “ — как-то вяло отозвался провидец. На экране он смотрелся несколько иначе, энергичней, ярче. Сейчас же, в полутемном кабинете, освещенном только пламенем двух свечей, стоявших на низком столике перед магом, выразительными казались лишь глаза, нос с горбинкой на худощавом лице да широкие темные брови, чуть сведенные к переносице. Было в лице Успенского что-то птичье, напоминавшее его инфернального ворона. Очертания же фигуры, да и сама поза Вадима Сигизмундовича выражали скорей беспомощность и усталость. Сидел он на низком пуфе, перед журнальным столиком со стеклянной столешницей, неудобно закинув ногу на ногу. Успенский был высок и худ, потому в этом приземистом положении острая его коленка была почти на уровне груди, а корпус скрючен дугой и подан вперед. Судя по всему, комфорт пал жертвой эффектного антуража, и к вечеру маг порядком измучился. Чудесная птица, ворон Аид, и вовсе дремал недвижимо в округлой клетке, явно не собираясь принимать участия в Светиной судьбе. Да и вообще при таком освещении больше напоминал чучело.

Пока Успенский несколько обреченно производил манипуляции со своей колдовской атрибутикой, Света рассматривала его пристальней. Интуиция уже нашептывала ей, что чуда этот экстрасенс ей не явит. Но уходить она не торопилась. Особое чутье подсказывало — перед ней потенциальная добыча. А что? Он сам признался в телеинтервью все в той же паранормальной передаче, что был разведен и одинок. Одно это уже неплохая заявка. К тому же маг, пусть с натяжкой, но все же относился к категории селебрити и, судя по гонорарам, хорошо зарабатывал.

Ее заточенный тренингами мозг самовольно отсекал важное от второстепенного, плюсы от минусов, судорожно подыскивая среди прочего мусора подходящую инструкцию к предлагаемым обстоятельствам. Главное, что будоражило его, побуждало к действию, — четко считываемый с Успенского сигнал, что человек он ведомый и слабый, такого можно взять в оборот. Возможно, сигнал этот шел от тонких нервных пальцев, которые подрагивали над столешницей, прикасаясь к предметам; возможно, от прерывистой, неуверенной речи; возможно, от взгляда, будто просящего подтвердить те бредовые предположения, которые маг высказывал о ее судьбе.

Не сильно вникая в очевидно придуманную дребедень, которую Успенский понес, оторвавшись от хрустального шара и костяных вед, Светлана кивала и ждала удобного момента начать свою партию. Дождавшись, заговорила вкрадчиво, но убедительно о том, что при его талантах и харизме преступно прозябать в тени. Ему, как любой уважающей себя «звезде», срочно нужен пресс-секретарь, специалист высокого класса, который не даст закатиться его славе. Она является именно таким специалистом, и, несмотря на свою востребованность среди известнейших личностей, исключительно в силу искреннего расположения к Успенскому готова взять на себя эти заботы за совершенно символическую плату. «Вы ведь ничего не теряете, а приобрести можете очень многое!» — подытожила она свою пламенную речь.

Успенский смотрел на нее растерянно, видимо, не до конца понимая суть предложения. Воспользовавшись его замешательством, Света нанесла последний сокрушительный удар: «Первый месяц сотрудничества для вас бесплатно!» «Ну… хорошо, давайте попробуем», — без энтузиазма отозвался он. «Ах, как я рада!» Света в порыве чувств подскочила с пуфа и, приложив его ладонь к своей пышной взволнованной груди, спросила: «Чувствуете, как бьется мое сердце?» «Чу-чувствую», — проговорил Успенский и судорожно сглотнул. Так судорожно, что острый его кадык подпрыгнул на длинной шее аж два раза. Так началось их тесное сотрудничество.

Помучившись первые месяцы работы с Вадимом Сигизмундовичем и окончательно убедившись, что сам по себе он не интересен СМИ, Света здраво рассудила: если он не интересен как самодостаточная «звезда», значит нужно «приплетать» его к более узнаваемым персонам. Так, задействовав все свои связи в сфере шоу-бизнеса, она худо-бедно, но стала добиваться редких публикаций о том, что Вадим Успенский напророчил такой-то звезде тройню, например. И всё в том же духе. Но эти жалкие заметки моментально терялись в бушующем потоке реальных новостей. «Все это не то… Не то», — томилась Света, лихорадочно соображая, за что бы уцепиться резонансное, всеохватное, громкое.

Меж тем, русское сообщество будоражили поначалу слабые, а потом все более ощутимые раскаты мировых событий, которые все чаще трактовались как возможные предвестники третьей мировой войны. Два тяжеловеса, Россия и США, столкнулись лбами из-за спорного полуострова и, казалось, если всем дружно затаить дыхание, над миром можно расслышать скрежет их бычьих рогов. Плюс к этому повсеместно подозрительно часто стали происходить трагедии и теракты, влекущие тысячи человеческих жертв, — что ни месяц, мир сотрясает страшная весть. То разобьется пассажирский самолет, то случится череда ужасающих взрывов где-нибудь в сердце Европы. Тут еще Сирия, где все те же тяжеловесы вдруг стали толкаться локтями. Война с ИГИЛ, до которой, казалось бы, раньше никому не было дела, обрела особую важность и обозначилась уродливой красной кляксой на передовицах газет. В ту же копилку добавился глобальный исход арабских беженцев в Европу (словно Библейское переселение народов), повлекший за собой пугающие беспорядки. На фоне всех этих событий в атмосфере отчетливо ощущалась некая истерия. Россияне — и, вероятно, не только они — будто предвкушали глобальную битву сил добра и сил зла, свидетелями которой им доведется стать, а возможно и сгинуть под руинами ее последствий. Об этом кричали посты в блогах, статусы в соцсетях, размышления политологов, дебаты на федеральных каналах.

Главный тренд, так или иначе занимающий умы подавляющей части россиян, Света чувствовала своей пиарщицкой шкурой, и ей казалось, что от желания присовокупиться к нему ее мучит зуд. Но как? Как присобачить экстрасенса Вадима Успенского, который даже собственного ворона пугается, к страшилкам о третьей мировой? И вдруг ее осенило! Ну конечно! В этом коктейле, аперитиве к апокалипсису, не хватает важного ингредиента — пророка! Чтобы удостовериться в своем предположении, Света залезла в интернет и ввела в поисковике слово «Ванга». Умная система тут же подсказала ей самые частые запросы: «Ванга третья мировая», «Ванга Россия», «Ванга апокалипсис». Она проверила статистику — так и есть! Частота запросов на пророчества Ванги за последний год выросла в тысячи раз! Пазл сходится, Вадик станет второй Вангой!

Тогда Света заварила себе кофе покрепче, жадно втянула побольше пара из электронной сигареты и начала обдумывать план. Через час, дрожа от нетерпения, она уже набирала номер телефона корреспондента газеты «Супер стар», еще через десять минут вызванивала массовку (300 рублей на человека), после — знакомого художника по костюмам. Переговоры с ведущим актером будущей постановки, Успенским, она отложила на сладенькое.

Свету всегда забавляло, как Вадик таращит глаза, выслушивая очередную ее идею. А в этот раз он даже ручонками замахал беспомощно, демонстрируя ей узкие ладони, испещренные линиями судьбы, и длинные кривые узловатые пальцы. «Полезешь, полезешь», — безапелляционно отрезала Света, вдоволь насладившись агонией подопечного. Проговаривая вердикт, она указывала на экран нетбука, на котором красовалась фотография католического собора на Малой Грузинской улице, найденная в сети.

Логически привязать католический собор к Ванге Света не пыталась. Площадка была выбрана исключительно по принципу зрелищности. Корреспондент, согласившийся сделать репортаж с места действия, высказал главное требование: «Чтобы было убедительно и эффектно». В конце концов, какая людям разница — собор или продуктовый супермаркет, а по картинке хорошо. Следующий пункт плана — состряпать Вадику впечатляющую пророческую речь. Света с готовностью устремилась на просторы интернета в поисках цитат Ванги. Бог ты мой, да чего старушка только не напророчила! Тут тебе и третья мировая, и Сирия, и грядущее мировое господство России, и Белое братство, и слава Владимира, и неизбежный конец света. Ссылок на Вангу выпало бесчисленное количество, открывая их одну за другой, Света терялась в потоке информации. Но сконцентрировавшись сумела вычленить то, что нужно.

В назначенный час она приставила к собору стремянку и скомандовала: «Вперед!» Но Вадим Сигизмундович, вцепившись в полы балахона, судорожно затряс головой. Представители массовки уже топтались на своих местах, фотограф протирал объектив, прохожие засматривались на необычное действо, а кто-то даже заинтересовано останавливался. «Светочка, а может, не надо лезть? Там высота метра четыре. Может, я прямо здесь, на твердой земле, так сказать, провозглашу?» Света ничего на это не сказала, больше того, даже не шелохнулась. Она монументально замерла на месте, и лишь ее глаза медленно повернулись, нацелив черные, как два пистолетных дула, зрачки Успенскому прямо в лицо.

Вадим Сигизмундович все понял, тяжело вздохнул, поднялся на одну ступеньку и снова замер. «Ладно, — процедила Света, достав мобильный. — Алло, МЧС? Тут человек на здании собора на Малой Грузинской, кажется, прыгать собрался, приезжайте скорее с батутом, ага!» Сбросив вызов, она обратилась к Успенскому: «Доволен? Сейчас приедут спасатели. Давай уже Вадик, миленький, лезь, люди ждут».

Успенский перекрестился и поднялся еще на несколько ступенек, потом еще на две. Когда он дополз до козырька, машина МЧС уже парковалась поблизости. Хорошо, что ребята успели растянуть батут, плохо, что сигнализировали в полицию.

И вот свершилось! Первый раз за год работы ей удалось поднять Успенского выше третьей полосы, больше того — до самой передовицы! Это был нечаянный, но заслуженный успех. Поэтому трофей, газета, был Свете особенно дорог. Снова ласково погладив его взглядом, она с наслаждением откинулась на упругую спинку кресла, развела плечи, слегка потянув лопатки, расслабилась.

За большим окном кофейни пульсировала оживленная улица. День выдался погожим. Света любила Москву такой, при таком освещении и с такого ракурса. Кофейня находилась в самом центре столицы, на Маросейке. Летнее веселое солнце, казалось, раскрашивало истомившихся за холодные месяцы обитателей столицы в сочные живые цвета. Они энергично сновали на фоне величественной дореволюционной архитектуры, излучая стремление жить. На проезжей части как всегда теснились автомобили, но здесь, в центре, они были по большей части дорогие, а то и роскошные, радовали собой хищный Светин глаз. Вот только что мимо кафе проехал шикарный кабриолет «Мазерати», да еще и с каким красавчиком за рулем! У нее даже екнуло внутри, но она одернула себя — не до красавчиков сейчас, тут бы хоть хорлю Успенского довести до нужной кондиции, а именно — до ЗАГСа. По ощущениям, совсем чуть-чуть осталось, но сколько сил вложено!

Хотя на усилия Света никогда не скупилась, этому и была обязана тем, что сейчас, в разгар рабочего дня, когда другие томятся в душных офисах, она попивает кофе в приличном заведении, радуется достижениям и любуется «истинной» Москвой.

От этой Москвы не веяло серостью и убожеством спальных районов, которые нагоняли тоску даже большую, чем провинциальное захолустье. Светочка с ужасом вспоминала первые годы в столице, когда, вырвавшись из своей «дыры», к удивлению оказалась в обстановке гнетущей еще сильней, чем ее отчий скворечник. Там, в маленьком городке, удаленном от столицы на несколько тысяч километров, Света и подумать не могла, что Москва имеет обратную, серую сторону. Ей, как и всем провинциалкам, казалось, что столица — сплошной глянец и блеск. Как же она удивилась, приехав сюда и оказавшись перед блочной многоэтажкой, затерянной среди множества таких же серых тоскливых домов, перемежающихся с хрущевской постройкой, как она выражалась, «у черта на рогах».

Несколько лет Света ежедневно ходила по тесным дворикам мимо унылых строений до станции метро. За исключением трех летних месяцев, путь этот был холодным и сумеречным, от чего окружающая ее реальность спальных районов казалась безысходной. Воспоминания о тех первых годах жизни в Москве отдавали послевкусием кислой грусти и терпких надежд. Но, к счастью, надежды сбылись, и теперь она заслуженно обосновалась в Москве «настоящей».

На столике, под газетой, задрожал мобильный. Света оторвалась от урбанистического пейзажа и ловко выудила на свет телефон. «Светлана, вас беспокоят с канала ТленТВ. Вы являетесь пресс-секретарем Вадима Успенского? Мы сейчас готовим передачу о возможной третьей мировой войне и пророчествах Ванги. Вадим Сигизмундович вчера сделал интересное заявление по этому поводу, мы бы хотели взять у него интервью».

От радости она даже слегка подпрыгнула, сжав в кулак свободную ладонь. ТленТВ — один из самых рейтинговых каналов страны, который, впрочем, не гнушается околомистическими инсинуациями. Больше того, основные рейтинги канал делает как раз на таких программах. Вот оно! План сработал, она все верно просчитала, закрутив маховик. Света быстро и профессионально обсудила с продюсером все организационные моменты и особо аккуратно, любовно, вывела в своем ежедневнике строчку о запланированном интервью.

Пережив новую радость, она принялась соображать, что еще должна сделать сегодня. Успех определенно вдохновлял и мотивировал ее. «Соцсети!» — вспомнила она, решив, что потом можно будет уделить время себе-любимой и понежиьтся в каком-нибудь SPA в честь побед.

Ведение страниц в социальных сетях Света считала важной частью плана продвижения не только Вадима Сигизмундовича, но вообще любых персонажей, товаров и услуг. Livejournal, блоги на Mail.ru, «Одноклассники», Facebook, Twitter, «Инстаграм» — все нынче важно и нужно. Время сейчас такое, интернет-зависимое, жизнь многих переместилась в онлайн. Соцсети — прямой путь к массам. И даже основная целевая аудитория, которую Света обозначила для Успенского, уже присутствовала в сети.

Аудиторию эту Света называла кодовым словом «тетки», то есть женщины от 35-ти до бесконечности. Расчет был, как всегда в ее случае, логичен и прост. Во-первых, именно «тетки» были самыми преданными зрительницами программы, прославившей Успенского, во-вторых, они были доверчивы и внушаемы, в-третьих, часто одиноки и, несмотря на возраст, в силу женской природы бредили романтикой. А Успенский чем не романтический герой? Особенно на постановочных фото, да еще и когда эти фото сопровождаются написанными Светой текстами.

Дамы действительно попадались в расставленные ею силки. Комментировали посты, писали Успенскому личные сообщения, ластились и пытались флиртовать с харизматичным холостяком и телезвездой. Поскольку Успенскому до собственных страниц в соцсетях не было никакого дела, Света единолично заведовала всеми процессами в этой сфере. От его лица она отвечала на сообщения, настойчиво, но мягко заманивая «теток» на личные приемы. Собственно, именно они и делали львиную часть выручки экстрасенса.

Подалась среди них и явные фанатки, особо одержимые. Они просто забрасывали Свету, то есть Успенского, сообщениями о своей нездоровой любви. Таких она безжалостно отправляла в папку «спам», толка от них все равно не будет. Правда, иногда Света все же заглядывала в эту неперспективную папку по какому-то труднообъяснимому внутреннему зову.

Возможно, ей доставляло удовольствие читать излияния одиноких, страдающих женщин, чья жизнь очевидно не сложилась. Удовольствие это заключалось в том, чтобы порадоваться тому, что она, Света, вовремя сделала все возможное, чтобы избежать такой же печальной участи. Она читала их признания и стенания, представляя себя на их месте и ликовала, что жизнь ее усилиями движется по другому пути. Из категории «одержимые и несчастные» явно выделялась одна, по-видимому, самая одержимая и несчастная. Ее письма, копящиеся в спаме, искушали Свету больше других. И она почитывала их, в той последовательности, в которой они были посланы. То есть, начиная с самых давних.

«2 апреля 20… 22.39

это спам

Здравствуй, мой солнечный, мой ясноглазый! Знаю, ты опять не ответишь, но это не важно. Сегодня это совсем не важно. Ночь выдалась такая терпкая на вкус, такая пьяная. И я почти счастлива, даже несмотря на то, что ты не рядом… я счастлива!)) Ты, наверное, удивишься, я и сама удивлена, но, оказывается, счастье может случится вот так, неожиданно и беспричинно… Просто материализоваться из воздуха и прилипнуть к лицу глупой улыбкой, и даже проступить слезами)). Нет, нет, это не те слезы, о которых ты подумал, это другие… Они такие… знаешь, щекочущие, своевольные, сбегающие по щекам замысловатыми тропками, и я чувствую каждый миллиметр выбранного ими пути на своей коже, и что-то внутри меня отзывается на это чувство. Замирает, вздрагивает, распускается. А потом, когда очередная слезинка падает на грудь, я чувствую ее тяжесть, совершенство каплевидной формы, прохладу и влажность. Это слезы необъяснимого счастья, оттого что ночь так хороша, и звезды так светят, и луна многообещающе одухотворена. Вся эта красота дышит прямо надо мной, а я словно у нее на ладони, как маленький зверек, которого она рассматривает близко-близко с умилением и любовью. Сейчас я дышу в такт с этой всемогущей, великой, одушевленной красотой, я ее часть! И так как мы одной природы с ней, то она видит меня насквозь, смотрит прямо мне в душу, а значит, видит и тебя. Потому что там, в моей душе, там ты)). Да и ты и сам это знаешь! Тебя там так много, что невозможно не заметить)). Иногда мне даже кажется, что тебя во мне гораздо больше, чем меня самой! Так что эта мигающая звездами вечность навсегда запомнит нас с тобой вместе. А еще сейчас мне кажется… Нет! Сейчас я уверена — все будет хорошо! Эта сила, склонившаяся надо мной, она соединит нас! Иначе откуда бы взялось во мне чувство ликования, чувство правильного пути? Я на самом пороге счастья, у заветной двери)). А за дверью ты))). Да, да! Я это чувствую и знаю!)) Ну ладно, не будем жадными, нельзя пить волшебство залпом, большими глотками. Я отправляюсь спать. Сидим с Мурлыкой на балконе, уже поздно. Я ведь знаю, что есть и это главное! Я чувствую, время пришло…»

«Ясноглазый», блин! Света чуть печенькой не подавилась со смеху. Ой, дуры бабы, дуры. Еще и кошку приплела. Нужна ты ему, со своей кошкой. Но в одном она права, время действительно пришло. И время это ее, Светино.

Глава 5

С Владимиром Сергеевичем случилась разительная перемена. Глядя сквозь иллюминатор на приближающуюся посадочную полосу аэропорта Лхасы, он уже мало напоминал себя прежнего, московского. И уж, тем более, совсем не походил на человека раздавленного обстоятельствами и помышляющего о том, чтобы свести счеты с жизнью. Зря российская пресса инсинуирует и караулит траурную процессию у ворот его подмосковного особняка. В реальности Стрельников выглядел абсолютным антиподом того жалкого неудачника, каким живописали его газетные «некрологи». Наоборот, время для него будто повернулось вспять — чем меньше дней оставалось до начала экспедиции, тем бодрей и моложавей выглядел новоиспеченный банкрот. Вальяжность и леность, приставшие к нему за годы сытой, размеренной жизни, сходили, словно старая шкура, обнажая истинную, порывистую и энергичную, натуру. Даже внешне Владимир Сергеевич, казалось, скинул с десяток лет — лишился нескольких килограммов, подтянулся, в чертах некогда округлившегося лица снова стали угадываться острота и резкость, во взгляде — юношеский задор. Возможно, скорая близость мистической «крыши мира», к которой сейчас несся стремительный «Боинг-737», оказывала на него свое чудотворное влияние.

— Да просто время пришло, Мироша, время пришло! — воодушевленно и загадочно отвечал Стрельников на вопросы Мирослава: «Почему сейчас?» и «Зачем искать Шамбалу?».

В более подробные разъяснения он вдавался неохотно, и Мирославу оставалось лишь гадать, что в действительности значило это обтекаемое «время пришло». То ли Владимир Сергеевич имеет ввиду, что отойдя от дел пришло время пожить в свое удовольствие, то ли — что настал момент реализовать юношеские мечты о приключениях в дальних загадочных странах. Как бы то ни было, Стрельникову и впрямь следовало отдохнуть и развеяться — спасать разоренную компанию было уже слишком поздно. То, что осталось от «Бонавиа», решено было продать вместе с долгами за символический рубль тому самому «хороняке» — главному и ненавистному конкуренту, а воздушные суда, которые у «Бонавиа» были в лизинге, вернуть владельцам. От Стрельникова, как от мажоритарного акционера компании, потребовалось лишь «подмахнуть» необходимые бумаги и постараться забыть о своем экономическом фиаско как можно скорей. Так зачем ему томиться в Москве и понапрасну рефлексировать о том, чего уже не изменишь?

В глазах Мирослава нынешний Стрельников, сидевший сейчас на соседнем кресле в салоне самолета, будто стремительно возвращался на двадцать с лишним лет назад и сливался с образом того «дяди Володи», которого Погодин знал еще в детстве. Тот Стрельников был напорист и резок, остро и дерзко шутил, обнажая в хохоте крепкие белые зубы. Казалось, его шутки на грани фола в любой момент могут обернуться напряженной тишиной, но ему они всегда сходили с рук — друзья смеялись, поддаваясь какому-то особому обаянию. Стрельников будто лучился своеобразной энергетикой, которую улавливал и распознавал даже маленький Мирослав. Когда на пороге появлялся дядя Володя, атмосфера вокруг него словно становилась плотнее, само собой возникало предвкушение некой феерии, он приковывал к себе внимание любого собрания и уверенно удерживал его вплоть до ухода. С тех пор у Мирослава сохранилось четкое и явственное воспоминание о нем, настолько яркое, что всплывая в памяти, оно будто переносило Погодина в тот давний момент.

Воспоминание обладало шумами, цветами и запахами, вызывая в точности то самое чувство, которое довелось испытать в детстве. Взрослому Мирославу оно всякий раз казалось объемным и щекочущим нутро. Тогда дядя Володя впервые взял его на руки, усадив на свое колено, и Мирослава поразило насколько горячей, будто пышущей оказалась его грудь. На Стрельникове была тонкая расстегнутая до солнечного сплетения рубаха, которая не могла скрыть природный жар его тела. Мирослав смотрел тогда на него снизу вверх, видел щетинистый подбородок, движущийся резко и быстро в потоке произносимых, очевидно веселых, слов, острый кадык, прыгавший на крепкой, такой же щетинистой шее, и ему казалось, что на руках у Стрельникова он будто в коконе жесткой и жаркой энергии, которая, впрочем, дружественна к нему. Это открытие тогда показалось маленькому Погодину удивительным, достойным осмысления, ведь на руках у отца он ничего подобного не замечал. Родительские тепло и энергия были умеренней, мягче.

А несколько лет спустя после того определяющего впечатления Стрельников вдруг поменялся — стал молчалив и замкнут. Такой его настрой производил на окружающих прямо противоположный эффект. Он относился к той породе людей, чье напряженное молчание давит на присутствующих, как многометровая толща воды, лишая даже мысли о свободных, непринужденных движениях.

«Андрей погиб», — в какой-то момент разъяснил Мирославу отец резкую перемену в близком знакомом. Мирослав, конечно, хорошо знал Андрея, рыжего курносого мальчишку, с которым ему часто доводилось играть. Они были ровесники, Погодин родился раньше всего на несколько месяцев, но Андрей всегда воспринимался им как младший. «В мать пошел», — говорил про сына Стрельников, наблюдая, как бережно и деликатно тот относится к игрушкам, выбирая для себя тихие и спокойные развлечения, как удивленно и будто растерянно смотрит на мир широко открытыми светло-голубыми глазами.

Время спустя после гибели сына Стрельников выровнялся и стал чем-то средним между тем, каким был до и каким — сразу после нее.

С момента начала путешествия в Тибет Мирослав несколько раз украдкой приглядывался к вновь изменившемуся Владимиру Сергеевичу, пытаясь понять, не связана ли эта перемена с его пошатнувшимся психическим здоровьем. Тут уж, как говорится, «чем черт не шутит», эмоциональные перегрузки и сильнейший стресс могли сыграть против даже самой крепкой психики. Но нет, Стрельников мыслил здраво, действовал четко, излагал внятно. Разве что симптомы легкой эйфории можно было трактовать двояко. Но Мирослав не был склонен к излишней мнительности. В конце концов, он и сам испытывал нечто подобное, предвкушая волнительный опыт исследования относительно диких тибетских просторов.

Лишь однажды во время беседы со Стрельниковым Погодин насторожился. «Потому что русские уже в Сирии», — обмолвился Владимир Сергеевич. «И?..» — вопросительно протянул Мирослав, рассчитывая на пояснения. Пояснений не последовало. Стрельников только хохотнул, довольный произведенным эффектом, и сноровисто подмигнул помолодевшим глазом: «Учи матчасть, студент». «Интригует. Куражится, — решил Мирослав. — Что ж, вполне в его духе. Как же мы без шарад. Ладно, чем бы дитя ни тешилось… По ходу разберусь». На том и успокоился.

«Боинг» планомерно терял высоту. Под крылом, уже близко, желтела легендарная земля Тибета, над горизонтом светился ярко-бирюзовый, словно декоративный, купол неба. Сходство с декорацией усиливали белые фактурные облака, которые будто были сделаны из картона и ваты, а после развешаны по периметру купола рукой взыскательного художника. Облака имели четкие округлые формы и навевали ассоциации с иллюстрациями к детским сказкам. Самолет сделал дугу над грядой разномастных горных пиков, замыкающей территорию аэропорта в живописное кольцо, и пошел на посадку.

На борту чувствовалось всеобщее воодушевление, совсем скоро путешественники ступят на охристую земляную пыль, которую гоняет высокогорный ветер, вдохнут разряженный воздух, а вместе с ним дух загадок и тайн. А пока ремни пристегнуты, спинки кресел приведены в вертикальное положение. Откуда-то сзади послышалось русское «С Богом», взревели двигатели — и вот уже самолет пружинисто покатился по посадочной полосе, пару раз бодро тряхнув засидевшихся пассажиров. «Уфф, наконец-то», — выдохнул Владимир Сергеевич, энергично потирая сухие ладони, и щелкнул замком на ремне безопасности. Будто эхо аналогичные щелчки прокатились по салону, народ заерзал, зашевелился, самые нетерпеливые уже тянули с верхних полок ручную кладь, пока голос капитана увещевал всех оставаться на местах до полной остановки двигателей.

Самолет был почти полон. При вылете из Пекина салон наполнился многонациональным людом, из русских здесь были лишь экспедиционная группа Стрельникова да еще с десяток путешественников.

Поначалу Владимир Сергеевич был сильно раздосадован, что аэропорт Лхасы не принимает частные борты. Куда быстрей и комфортней было бы добраться сюда на собственном самолете, но увы, нельзя и точка. «Ты сохранил „Гольфстрим“?» — наивно удивился Мирослав, когда перед поездкой Стрельников чертыхаясь выбирал вариант рейсового перелета до столицы Тибета. «Обижаешь! — рассмеялся в ответ Владимир Сергеевич. — Не такой уж я идиот. Компания разорилась, но у меня-то подкожные остались. Не переживай». В итоге он решил долететь на чартере до Пекина, а уж потом пересесть на рейсовый самолет до Лхасы. После шикарного салона «Гольфстрима» перелет в пассажирском Боинге показался испытанием. Бизнес-класса на рейсе не было, и почти двухметровый Мирослав натерпелся в «экономе» со своими длинными ногами. «Ничего, ничего… — посмеивался, глядя на него, недолго унывавший Владимир Сергеевич. — Просветление требует жертв».

В состав экспедиционной группы помимо Погодина и Стрельникова вошли еще четыре человека: доктор исторических наук, профессор Роднянский и трое крепких парней, выполнявших на службе у Владимира Сергеевича функции не только телохранителей, но и помощников «принеси-подай», без коих он давно уже отвык обходиться в обычной жизни. А уж в экспедиции без подручных пришлось бы совсем туго, учитывая, что группе предстоят длительные пешие переходы со всем снаряжением. Судя по простым, на вид не слишком отягощенным интеллектом лицам этих парней, о загадках Тибета и искомой Шамбалы они вряд ли имели хоть какое-то преставление.

Другое дело Роднянский, который сейчас сидел в пассажирском кресле позади Стрельникова и имел несколько бледный вид. Похоже, профессора, уважаемого востоковеда в преклонных годах, слегка укачало в полете. Неудивительно. В его возрасте отдыхать бы дома, укутавшись в плед, да перелистывать многочисленные монографии собственного сочинения. Так нет же, усидеть на месте увлеченному исследователю, протопавшему еще в советские годы бóльшую часть центральноазиатских маршрутов, не удалось. Мирослав пока не разобрался, кто кого уговорил отправиться в экспедицию, Стрельников Роднянского, время от времени консультировавшего его в Москве, или наоборот. Тем не менее семидесятитрехлетний профессор отважился на крайне сложное и, вероятно, последнее свое путешествие в Азию, что было для него чревато. Памятка туристу, которую Мирослав получил вместе с разрешением на въезд в регион, гласила: «Путешествие в Тибет предполагает большие физические и психологические нагрузки на организм в условиях высокогорья и рассчитано только на здоровых людей, находящихся в отличной физической (спортивной) форме. Специальной подготовки для участия не требуется, но обязательно иметь хорошее здоровье и общую физическую подготовку, позволяющую пребывать на высотах 3 600 — 5 750 метров над уровнем моря в течение всего срока путешествия». В зависимости от намеченного маршрута, памятка предупреждала, что путешественники должны быть готовы и к многокилометровым пешим переходах в сложных условиях. Роднянский, несмотря на обширный опыт странствий по Азии в молодые годы, теперь явно не подпадал под эту категорию людей. Но мотивацию профессора, принявшего такой риск, можно было понять.

Долгое время Тибет оставался закрытым регионом, въезд туда иностранцам был строго запрещен. Советские востоковеды и исследователи могли лишь наматывать круги вблизи загадочной и манящей «крыши мира», скрупулезно исследуя прилегающие территории: Индию, Бутан, Непал, Ладакху — и гадая, что же там, за запретной границей, в сердце легендарных Гималаев. Труды советских востоковедов, посвященные Тибету, основывались на предположениях и свидетельствах очевидцев, которым посчастливилось исследовать эту территорию в более старые времена. Когда границу открыли, в России началось постперестроечное время, до Роднянского с его востоковедением никому дела не оказалось, поэтому средств на очередную экспедицию ему изыскать не удалось. И вот под старость профессору представилась-таки возможность осуществить мечту, большую часть жизни бывшую для него заветной. Благо в этой поездке все расходы на себя взял Стрельников.

— Вы хорошо себя чувствуете, Анатолий Степанович? — аккуратно поинтересовался Погодин, подавая Роднянскому легкую куртку с верхней полки.

— Да, да. Я в полном порядке. Не беспокойтесь, молодой человек, — явно храбрился профессор.

— Ты за Роднянского сильно не переживай, он еще нас с тобой переживет из вредности, — обронил Стрельников, томясь в проходе.

Наконец очередь из нетерпеливых пассажиров зашевелилась и медленно потекла сквозь овальный проем выхода в «рукав». Со стороны здание аэропорта Гонггар выглядело довольно современно, бликуя на солнце закаленным стеклом, а внутри мало чем отличалось от пекинской воздушной гавани. Металлические колонны подпирали многометровые потолки, внешние стены, сплошь из стекла, открывали панораму взлетно-посадочного поля. Все это не очень вязалось с образом того аутентичного Тибета, который непроизвольно вырисовывался в фантазиях путешественников, и контрастировало с охристо-лазурным пейзажем за стеклом.

Вновь прибывшие тем временем не слишком засматривались по сторонам, все целенаправленно, в меру бойко, спешили к пункту паспортного контроля, чтобы не оказаться последними в длинной веренице людей.

Стрельников с группой от непривычки к очередям подоспел не то чтобы вовремя. Прилетевшие в большинстве своем уже томились на месте, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая поверх плеч впереди стоящих. Оценив ситуацию, Мирослав вздохнул — скорой свободы очередь не предвещала, а ему еще предстояло забрать Алису и пройти ряд бюрократических процедур. Он уже жалел о своем импульсивном решении притащить собаку в Тибет. «Только ты мог до такого додуматься!» — мысленно высказал он себе. Когда ему в голову пришла идея «выгулять Алису на просторах Тибета», он не представлял себе и десятой части тех трудностей, которые связаны с этим предприятием, постигать их пришлось в процессе. Теперь он злился на свой иррациональный порыв. Ведь отговаривали же его умные люди от этой сумасбродной затеи, но нет, Погодин уперся — и хоть кол ему на голове теши. Была у Мирослава такая зловредная черта — упрямство. И вот он, тот самый случай, когда она вышла ему боком. «Ладно, никто не идеален», — поразмыслив философски, простил он себя и принял реальность как есть.

Он взглянул на циферблат специально для экспедиции купленных часов — по местному времени шестой час вечера, к ночи должны управиться. Вдруг в толпе раздалось удивленное «А-ах». С одной из путешественниц, женщиной средних лет, случился обморок. Она внезапно обмякла, но была вовремя подхвачена стоящим сзади мужчиной. «Первый пошел! — высказался Владимир Сергеевич. — Кислородное голодание. Ничего, сейчас оклемается». Пострадавшую и впрямь быстро привели в чувство, облив водой и обмахивая приготовленными для контроля паспортами. Мирослав с опаской оглянулся на Роднянского. Выглядел профессор по-прежнему не очень, но держался молодцом, распрямил покатые плечи, гордо выпятил подбородок. Погодин решил не раздражать Анатолия Степановича своей заботой, поэтому, убедившись, что тот крепко стоит на ногах, снова развернулся.

Еще в самолете Мирославу показалось, что профессору не по душе вопросы о самочувствии. Вероятно, он считал ниже своего достоинства принимать снисходительное отношение к себе, как к потенциально самому слабому участнику группы. Погодин понимал и уважал его позицию. Однако стоило признать, что дышалось в Тибете действительно непривычно туго. Разреженный высокогорный воздух ощущался субстанцией более плотной и сухой, чем привычный, московский. Погодин поймал себя на том, что тянет его ноздрями чаще и глубже обычного, испытывая неявное желание уснуть тут же и немедленно. «Сегодня буду отсыпаться», — решил он.

Стоило Мирославу выйти на улицу, как и без того непривычное дыхание сбилось снова. Тибет ударил в глаза яркостью природных красок (более не скрываемых иллюминатором и тонированным стеклом), перспективой необъятного простора, от которых на мгновенье захватило дух. Аэропорт находился, конечно, не в чистом поле. Территория его была застроена по всем правилам. Перед Погодиным предстала просторная стоянка для встречающих автомобилей, покрытая хорошим ровным асфальтом, по обе стороны от нее уходила такая же хорошая дорога, огибая лужайку, облагороженную аккуратными клумбами. Два ответвления дороги за оазисом сходились в одну четырехполосную проезжую часть. И дорога, и прилегающая к ней территория мало чем отличались от выезда из других современных небольших аэропортов.

Понятно, что впечатлила Погодина вовсе не эта заурядная картина. Он, казалось, даже не замечал того, что было на земле прямо перед ним. Мирослав смотрел на купол неба, лазоревый, светящийся, огромный. Небо здесь смотрелось четкой полусферой, накрывающей местность и будто примыкающей краями к очертаниям горным хребтов. Погодину на миг подумалось, что он очутился в другой, фантастической реальности, которая представляет собой аккуратный шарик, блуждающий во вселенной, и жизнь существует не на его поверхности, а внутри. Он немного постоял у входа, переживая яркое впечатление, подышал, наслаждаясь прохладным горным ветром, и двинулся в сторону микроавтобуса, где его уже ждали. Из-за формальностей с Алисой он задержался в аэропорту дольше остальных, зато теперь его собака бодро гарцевала рядом на поводке и тянула вверх нос в наморднике, пытаясь уловить освежающие дуновения.

Группа дожидалась его в кондиционированном салоне, рядом с машиной стоял невысокий тибетец и махал Мирославу белой лентой. Тибетец оказался гидом от встречающей стороны, лента — приветственным шарфом. По правилам пребывания в регионе иностранцев гид должен сопровождать группу на протяжении всего путешествия. Он не без труда накинул шарф на шею гостю, возвышающемуся над ним почти на две головы. «Таши деле», — сказал он, что означало «Приветствую», и почтительно склонил голову. Обменявшись с ним любезностями, Мирослав запрыгнул в салон. Ожидающие его участники экспедиции, обмотанные такими же шарфами, выглядели уморительно, но понуро. Похоже, все они испытывали мигрень разной степени тяжести из-за смены климата. Мирослав тоже ощущал некоторое давление в висках, к счастью, вполне терпимое. Он забрался в конец минибаса и занял место у окна. Машина плавно покатила по ровному асфальту, а гид поспешил заверить, что путь до Лхасы займет примерно полтора часа.

Поначалу они двигались по главной улице уезда Гонггар. За окном мелькали невысокие двух-трехэтажные строения — причудливый микс старой китайской архитектуры и вполне современных построек. Судя по вывескам на китайском и английском языках, к проезжей части примыкали в основном отделения банков, офисы других, не опознанных Погодиным, заведений и кафе. За черту обжитого Гонггара они выехали довольно скоро и тут им открылись виды величественного тибетского нагорья. Нет, не открылись, обрушились, будто каскад холодной воды на затуманенные головы. Погодин ощутил, как ухнуло куда-то вниз сердце, и жадно приник к окну. Горы были повсюду, огромные, испещренные причудливым рельефом. Гряда за грядой их изломанные пики уходили в бескрайнюю перспективу, а микроавтобус, такой крошечный на фоне этих гигантов, двигался букашкой в волнующей близости к ним. Погодин подумал о том, что тибетское нагорье похоже на неспокойный океан с набегающими одна на другую волнами, рябыми от сильных ветров. Сходство усиливали клочковатые облака, путающиеся средь вершин и напоминающие морскую пену. В какой-то момент автобус достиг узкого моста на бетонных сваях, растянутого на несколько километров над низиной реки Ярлунг-Цангпо, части знаменитой Брахмапутры. Пока ехали по нему, Мирославу представлялось, будто расступившиеся горы-волны вот-вот оживут, дрогнут и обрушатся на них могучей стихией.

Дорога шла то вдоль диких мест, то мимо обжитых территорий. Кое-где на скалах можно было разглядеть разноцветные изображения Будд и мантры, выведенные тибетской вязью. Вдоль обочин встречались лотки с фруктами, реже — вереницы паломников с четками и молитвенными мельницами, в долинах — пасущиеся стада яков и коз. Горный серпантин баюкал путников извилистыми поворотами и неожиданно пробуждал удивительными видами, возникающими за очередным витком.

Так к девятому часу вечера микроавтобус доехал до Лхасы, исторической столицы и самого крупного города Тибета. Роднянский к этому моменту задремал, тихо посапывая в мягком кресле, Стрельников задумчиво смотрел в окно. Столица сразу выдала себя оживленным трафиком. Машин было много, они лавировали в хаотичном потоке, подрезая друг друга, и неистово сигналили. Водитель минибаса не отставал, то и дело стуча ладонью по центру руля. Еще минут сорок их автомобиль упорно двигался к пункту назначения, пока наконец не въехал на территорию, огражденную шлагбаумом.

Логичным было предположить, что они приближаются к отелю, но картина, представшая взгляду, сбивала с толку. Минибас двигался в сторону здания, которое уместно смотрелось бы в архитектуре Арабских Эмиратов. Но в Тибете? Конструкция, возведенная по самым последним строительным веяниям, была огромной и походила на скопление египетских пирамид, сделанных из стекла, бетона и стали. Центральная пирамида была сплошь прозрачной, с каждой стороны от нее веером располагались еще по три громадины. Перед зданиями разливалось большое искусственное озеро, из центра которого бил высокий фонтан, а за ним темнел нерукотворный амфитеатр гор. Конструкция сверкала на фоне красного закатного солнца, медленно клонившегося к ломанному контуру хребтов. Похоже, с аскезой на время акклиматизации решено было повременить. «Боже правый», — тихо выдохнул Роднянский, моргая сонными глазами. «Натерпитесь еще, — оптимистично пообещал Стрельников, по-видимому, довольный произведенным эффектом. — А пока разбираем ключи на ресепшене, заселяемся, спим».

Глава 6

В застенках каземата Вадим Сигизмундович испытывал сильный дискомфорт. Дискомфорт не только физический, вызванный жесткой койкой, затхлым сырым духом тюремных стен, непотребным нужником и неприятным соседством, но в большей степени моральный. Он, интеллигент Бог его знает в каком поколении, сидит (стыдно сказать) в КПЗ, в обезьяннике! И за что? За мелкое хулиганство! Мелкое! Одно уже это слово казалось Успенскому оскорбительным, принижающим его человеческое достоинство. А в сочетании с понятием «хулиганство», которое само по себе вызывало стойкую ассоциацию с мелким пакостничеством, и вовсе унизительным. Нет — уничижающим! Получалось, что он напакостил не просто мелко, а мелко-мелко, как какая-нибудь псина, пометившая соседский забор. Это было мучительно и несправедливо в отношении него. Так попрать человека из-за жалкого недоразумения…

Хорошо, что его мама не дожила до появления этой постыдной отметины в биографии сына, которого всегда считала ребенком нравственным, подающим надежды большого интеллектуала. Моментами, лежа на узких нарах и разглядывая серый тюремный потолок, похожий на неровную поверхность луны, испещренную кратерами, Успенский думал о том, что, если бы его закрыли по статье, допустим, политической, ему, пожалуй, сиделось бы легче. Морально. Не потому, что он имел какие-то политические амбиции или, чего хуже, стремился изменить мир. А просто потому, что политическая статья с понятием интеллигентность вязалась тесней, чем судьба и воля. Тогда его пребывание в этом ужасном месте воспринималось бы им не как нечто унизительное, а как мученическая жертва во славу пусть размытой, но высокой цели. Тогда и уборку прилегающей территории в воспитательных целях можно было бы производить с гордо поднятой головой, со взглядом отрешенным и снисходительным в сторону надзирателей — сломленных рабов презренной деспотической, системы. А не так, как сейчас, — судорожно вцепившись в древко метлы и стыдливо пряча лицо от толстокожих бесцеремонных надсмотрщиков.

Сейчас ведь как все происходило — не воспитательные работы, а натуральная психологическая атака, нацеленная на подрыв его эмоционального равновесия. Выйдет Вадим Сигизмундович во двор, возьмется за метелку, а эти животные давай ржать да улюлюкать. Вот на днях, например, метет себе Вадим Сигизмундович двор… Ну, как метет — возит туда-сюда этим общипанным веником (что им выметешь, он, небось, еще Солженицына помнит…). Но Вадим Сигизмундович все равно метет дисциплинированно, никого не провоцирует, внимание к себе старается не привлекать. А они, увальни в погонах, на него пальцами тычут и ржут. «Давай, — говорит один другому, — его цепью на всякий случай за ногу к дереву привяжем? Он же ведьмак, а мы ему метлу выдали. Вдруг он на нее сядет и улетит?» И гогочет, паскуда, на весь двор. Да еще так заразительно, что все вокруг подхватывают. «Эй ты, колдун недоделанный, умеешь на метле летать?», — это уже Успенскому. Вадим Сигизмундович от прямого к нему обращения растерялся, весь вспыхнул, уставился на вопрошателя, а что сказать не знает. «Да ладно, Слава, не задирай ты его. Вдруг он правда что может. Вон зенки какие вылупил, прям буравит. Сейчас нашепчет чего… А что? У меня жена во все это верит. Как поедет к матери в Беларусь, обязательно всех местных бабок обойдет…» Так Вадим Сигизмундович все пятнадцать суток только взглядом и отбивался. Ох уж этот взгляд…

Тогда, почти два года назад, он шел на кастинг программы, породившей глумливую и алчную ведьму, преисполненный негодования. Душа требовала высказать всё организаторам бардака, который вводил в заблуждение и без того заблудший и несчастный люд. Пожалуй, это был самый решительный поступок за всю его жизнь. Причиной внезапной метаморфозы послужил реактивный психоз, постигший Успенского после всех пережитых волнений. Ресурсы человеческой психики не безграничны, она хрупка. А Вадим Сигизмундович и так слишком долго существовал в состоянии сомнамбулическом, страшась взглянуть правде в глаза, трезво оценить свою жизнь. Но когда он допустил надежду на лучшее, умозрительный туман, окутывавший все эти годы его настоящее, рассеялся сам собой. Неприглядность реальности, скрывающаяся за его дымкой, обнажилась, и желание перемен стало навязчивым, нестерпимым. Оно было так велико, что Успенский даже заставил себя пройти через дикий, коробящий ритуал, испытывая отвратительную ломку. «А вдруг получится? Ну, вдруг?», — уговаривал он себя, умываясь кладбищенской водицей, и в голове его самопроизвольно рисовались радужные картины. И что в итоге? Надежда, которая за время между визитами к ведьме окрепла, набрала красок и вольного ветра, словно огромный веселый аэростат, готовый унести Вадима Сигизмундовича в лазурную счастливую высь, в одночасье превратилась в мираж, покачнувшийся в мареве и растаявший. Успенский снова обнаружил себя в пустыне жизни одиноким и отчаявшимся. Только после обнадеживающей встряски реальное положение вещей показалось ему более удручающим, чем раньше. Лучше бы он и не знал этой надежды никогда, так бы и жил сомнамбулой.

К месту сбора создателей телепередачи он двигался стремительно, меря непривычно размашистым шагом мокрый от талого снега тротуар. Московский апрель в том году выдался слякотным и грязным, но Вадим Сигизмундович уже не страшился испортить единственные и почти новые демисезонные ботинки. «Хлюп-хлюп» — чавкала сдобренная реагентами жижа под тонкой подошвой. Маркие сырые комья подпрыгивали, оседая на штанинах и развевающихся полах длинного плаща. Он шел, вжав голову в плечи, сжимая правой рукой под горлом отложной воротник, со стороны похожий на огромную озябшую птицу. Сходство довершали тонко очерченный с горбинкой нос и черные глаза, которыми Успенский дорогой провожал общественный транспорт. «Ах, люди, люди… Бедные люди, бедный я…» — думал он, разглядывая тусклые поникшие силуэты сквозь замаранные стекла троллейбусов. Он чувствовал, что эта прелюдия к действию добавляет ему решимости, и неосознанно упивался нарастающим внутри страданием. Всю дорогу в мыслях у него рефреном крутилась цитата Островского: «Даже самого кроткого человека можно довести до бешенства».

В таком настроении Вадим Сигизмундович добрался до места сбора будущих звезд всякого рода мракобесия. Томясь среди многочисленных кандидатов на участие в следующем сезоне шоу, он обдумывал свою речь, старательно подбирая слова. Согласно его замыслу все должно случиться примерно так: сейчас он проникнет в гнездо аспидов, посмотрит на них презрительно и скажет: «Я пришел сообщить вам, что вы не люди, вы демоны-искусители! Вы на убой бьете несчастных людей по самому больному, жизненно важному, святому! Вы даете людям веру в чудо, надежду на избавление, чтобы потом безжалостно выдрать их из сердец вместе с плотью. Лишая людей надежды и веры, вы делаете их инвалидами, а некоторых и вовсе убиваете! Я, Вадим Сигизмундович Успенский, требую прекратить это безобразие немедленно! Опомнитесь…»

В длинной очереди потенциальных упырей и вурдалаков, магов и колдунов время тянулось медленно, вязко. Решительность Успенского постепенно уступала место сомнению. Но Вадим Сигизмундович боролся с химерой, он твердо вознамерился довести задуманное до конца. Кто, если не он? Переминаясь с ноги на ногу, он мысленно все прокручивал свою обличительную речь, то переставляя местами слова, то возвращая обратно, проговаривал ее, будто пробуя на язык, обдумывал взгляды и жесты. Наконец вызывавшая претендентов по списку девица выкрикнула: «Успенский Вадим Сигизмундович». «Как, уже?» — только и успел подумать он перед дверью.

Переступая порог комнаты, где проводился отбор, Успенский разволновался совершенно. Хорошо обдуманный текст, нацеленный призвать злодеев к ответу, напрочь вылетел из его головы. На нервной почве он сделал несколько размашистых шагов, остановившись точно по центру помещения, резко развернулся к собравшимся так, что полы его длинного грязного плаща распахнулись, как мантия супергероя, вдохнул побольше воздуха и… «Д-демоны!» — вдруг истошно заголосил он. От испуга и растерянности глаза его, казалось, еле удерживались в орбитах, он неистово шарил взглядом по присутствующим, пытаясь приноровиться к ситуации. Однако неимение навыка выяснять отношения давало о себе знать. Он старался, но не мог взять себя в руки. Ситуацию усугубляли оператор и впечатляющих размеров телекамера на штативе в углу.

Лица кастингующих поначалу выглядели устало и безразлично, но уже после первого выпада Успенского на них обозначилась некоторая оживленность. «Демоны, я, Вадим Сигизмундович… — предпринял Успенский вторую попытку проорать что-нибудь членораздельное. — Д-демоны, остановитесь… Вы!» Он порывисто вытянул вперед руку, гневно указывая пальцем на центральную фигуру за прямоугольным столом напротив. На этом силы, казалось, покинули его. За случившиеся краткие мгновенья он выплеснул всю свою энергию и на глазах становился будто меньше, сутулясь и поникая.

Как позже выяснилось, фигура, в которую метил его указующий перст, являлась главным режиссером шоу. «Однаако…”, — протянул он, чуть подавшись вперед, и заглянул в лицо сначала соседу справа, потом слева. Затем снова откинулся на спинку стула, взялся за подбородок, как роденовский «Мыслитель», сощурился: «Какой типаж! И про демонов как убедительно. Как будто он правда их видит… Талантище!» Успенский не спорил, молчал, по-видимому переживая нечто вроде катарсиса. Несколько секунд главный режиссер задумчиво озирал его, пока тот вытирал со лба проступившую испарину и вид имел уже не возбужденный, а, скорей, провинившийся. «А взгляд какой! — продолжал вслух размышлять «центральный» злодей. — Нет, коллеги, это интересно…» Режиссер запустил пальцы под черную бейсболку с надписью «Born to be dead» и почесал мелькнувшую плешь.

— Тащите Гертруду! — вдруг властно скомандовал он после непродолжительной паузы.

Экспозиция за столом ожила, колыхнулась, от нее тут же отделилась молодая девица в рваных джинсах, сидевшая с краю, и исчезла за дверью соседнего помещения. Гертрудой оказалась большая пупырчатая жаба, которую девица вынесла через пару мгновений в маленьком квадратном аквариуме. Жаба была не простой, экзотической, с красными пятнышками и большими на выкате глазами с кошачьим зрачком, но все равно мерзкой. Помощница подошла к Успенскому и зачем-то подняла аквариум на уровень его лица, а сама отстранилась. От отвращения и ужаса тот оцепенел, не в силах отойти от хладнокровной твари. Вдруг прямо перед ним возник слепящий свет — это была вспышка «Полароида».

— Вы можете еще раз, как вначале, выпучить глаза и крикнуть «Демоны»? — дошел до слуха ослепшего на мгновенье Успенского голос «центрового».

Глаза он выпучил. Непроизвольно. Но сказать — ничего не сказал. Вспышка мелькнула снова.

— Ну, не знааю… — задумчиво проговорил режиссер, поглядывая то на подопытного, то на полароидные снимки, то снова почесывая плешь. — А принесите-ка сюда Аида.

К счастью, Аидом оказалось не земноводное, а птица — черный ворон. Он, вероятно, был ручным — принесли его без клетки, но привязанным за ногу к цепочке. Дальше ситуация повторилась — сомнительное существо рядом с лицом Вадима Сигизмундовича, вспышка. «Полароида» ворон спокойно снести не смог и отвесил Успенскому крылом ощутимый подзатыльник, от которого редеющие мягкие волосы на голове у того вздыбились.

— Что скажете, коллеги? Гертруда или Аид?

«Только не Гертруда!» — мысленно взмолился Вадим Сигизмундович, хотя пока даже не понимал, о чем речь.

— В чем, собственно, дело? — осторожно поинтересовался он, приглаживая шевелюру.

— Видите ли, ммм… — «центровой» глянул на бумажку на столе, — Вадим Сигизмундович, дело в том, что вы нам подходите. Поздравляю! Мы вас берем. Перед вами открываются блестящие перспективы.

— То есть как?

— А вот прямо так, берем и все. Мое слово! — Он подошел к Успенскому и по-отечески ласково похлопал его по плечу. — Подмахнем договорчик, создадим вам образ, пропишем сценарий. Потом несколько месяцев съемок, годик-другой работы в нашем магическом салоне, и вы известный, обеспеченный человек. Как вам такой план?

Судя по довольному выражению лица, благодетель предвкушал бурю восторгов и благодарностей.

— Но как же люди? — наконец-таки вспомнил Успенский главный драматический поворот своей заготовленной речи.

— А что люди? — удивленно вскинул бровь режиссер, недопонял и тут же бросил через плечо: — Зоя, что у нас с людьми?

— Массовка — 300 рублей на человека за съемочный день, — отчеканила помощница.

— Вадим Сигизмундович, помилуйте, с вашей фактурой зачем вам в массовку? — Режиссер поморщился.

— Я не про то. Я про телезрителей. Вы… мы ведь их обманываем. Им же плохо… — неуверенно пролепетал Успенский.

— Ах, вы об этом. Нууу, голубчик, а кому сейчас хорошо?

«Люди, люди… А что, в конце концов, люди? Не я их обману, так кто-то другой», — размышлял Успенский дорогой домой. «Люди, они ведь как влюбленный Пушкин: „я сам обманываться рад“…» — призвал он на помощь философский опыт. «Ну право же! В конце концов, разве людям можно помочь? Спасение утопающего — дело рук самого утопающего! Каждый сам несет ответственность за свои решения и поступки… Я, по сути, лишь предоставлю им дополнительный вариант выбора: идти к экстрасенсу или не идти, верить — не верить. Но при этом выбор у каждого будет свой, сознательный! Это ведь шоу. Оно так и называется — „телевизионное шоу“! Дураками же надо быть, чтобы принимать шоу за чистую монету!»

Размышляя таким образом, Вадим Сигизмундович отчего-то сильно разнервничался и, приближаясь ко входу в метро, пнул в бок бродячую псину, запутавшуюся под ногами. Удар вышел резким, злым. Успенский тут же разнервничался еще сильнее и даже расстроился. С усилием толкая тугую дверь «подземки», он обернулся на побитую бродяжку, которая немного креном, занося в сторону больной бок, семенила в направлении одной из каменных колонн. Отвернувшись, Успенский издал тихое, но истошное: «Аааа…”, то ли прощая себя, то ли проклиная, и провалился в утробу метрополитена. Долгой дорогой от станции А до конечной станции Б он сидел на коричневом дерматиновом кресле закрыв глаза, запрокинув голову, и думал, думал.

Добравшись до квартиры, он с порога, не разуваясь, не скинув плащ, бросился на кухню и схватил сломанный чайник, который еще утром питал надежду все же починить. С этим предметом в руках он метнулся к мусоропроводу. Выкрикнув: «К чертовой матери!», он швырнул его в грязный мусорный ковш. Чайник не сразу провалился в металлическую кишку, застрял широким круглым днищем в щели между краем ковша и стенкой провода. Тогда Вадим Сигизмундович двинул по нему кулаком: «К чертовой матери» — повторил он при этом со злобным шипением, оставшись стоять на месте, пока брошенный мусор не достиг дна. Отчего-то Успенскому хотелось дослушать, как, грохоча, чайник падает в пропасть. И он слушал, потирая немного саднящие костяшки пальцев, ободранные о край квадратного проема. Через десять минут после этого он уже звонил главному режиссеру, договариваясь о времени и месте подписания контракта.

Спустя две недели Вадим Сигизмундович впервые оказался на съемочной площадке. Ему было приятно ощущать себя объектом внимания. Гримеры, костюмеры, сценаристы — все были обходительны с ним. Осветители направляли на него софиты, операторы — камеры, продюсеры помогали разучивать текст. Он впервые за многие годы, а может, за всю жизнь, почувствовал себя важным и нужным. Вот только противный ворон нет-нет беленился и хлестал его крылами по напудренному лицу. Но куда от него было деться?

В такой почти дружественной атмосфере прошли несколько месяцев, на протяжении которых Успенский все навязчивей, четче, ярче проявлялся на экранах телевизоров по всей стране. Отсматривая выпуски программы со своим участием, он удивленно отмечал, что «потомственный колдун Вадим Успенский» и впрямь довольно харизматическая личность. В черном длинном плаще, высокий и худой, с впалыми щеками и рельефной линией скул, с огненным взглядом и демонической черной птицей на предплечье. «Ну надо же… — шептал Успенский, все еще с сомнением разглядывая себя в зеркале. — Кто бы мог подумать? Оказывается, вон я какой…» И демонстрировал услужливой амальгаме свой горбоносый профиль.

Когда последний день съемок завершился заранее прописанным в сценарии триумфом победителей, а Вадим Сигизмундович даже вошел в их число, он поймал себя на том, что испытывает неявную грусть. Она, как мелкая заноза в ладони, не ныла, но стремилась обнаружить себя. Что-то похожее он испытал последний раз десятки лет назад в летнем лагере, когда пришло время прощаться с пионервожатыми. Они тогда махали маленькому Успенскому своими чудесными, позолоченными солнцем руками, которыми, казалось, могли сделать всё — разобрать палатку, разжечь костер, вскрыть любую жестянку обычным ножом, ударить по струнам. Всё было им по плечу, делалось весело, бесстрашно, а потому их близость отдавалась чувством защищенности и сопричастности. Тогда они улыбались ему своими чудесными белозубыми ртами, а он понимал, что ему предстоит дорога в городские стены в автобусе с пыльным стеклом. К ним же, вожатым, вот-вот приедет вторая смена — дети, которым достанутся эти улыбки, волшебные руки и сопричастность. И сейчас, когда то детское чувство и нынешнее вдруг породнились, грусть его стала отчаянной, как сирота на паперти. Конечно, телевизионщики не во всем походили на тех идеализированных детством персонажей, но все же были у них схожие черты. А главное, они так же кружили Успенского в своем шебутном хороводе, веселом и многолюдном, иногда даже выставляя в круг.

После того, как погасли софиты и «центровой» последний раз провозгласил: «Всем спасибо! Снято!», Успенский осмотрелся по сторонам прощальным взглядом, вздохнул под влиянием обострившейся грусти. «Центровой» подошел к нему сам, протянул прохладную ладонь.

— Ну что ж, Вадим Сигизмундович, давайте прощаться. Вы отлично смотрелись в кадре, спасибо за работу!

— А… — хотел было что-то сказать Успенский.

— А Аида вам сейчас отдадут, — подхватил режиссер. — Зоя, тащи птицу!

— Зачем он мне теперь? — опешил «потомственный колдун».

— Как это зачем? Как же он без вас? Это теперь ваш питомец. Для нас он материал уже отработанный, в кадр больше не возьмем. Да и привык он к вам, привязался.

Успенский с сомнением покосился на Аида и даже потянулся к нему, чтобы проверить эту теорию, но ворон возмущенно каркнул и цапнул его за палец. Отчего-то Вадиму Сигизмундовичу все время казалось, что ворон смотрит на него осуждающе, презрительно. Похоже, что интуиция не обманывала его, но отделаться от пернатого трофея ему не удалось. Последним решающим аргументом в судьбе птицы стало заявление «центрового»: «Вы, Вадим Сигизмундович, не забывайте, что вам по контракту еще три года обязательной работы в магическом салоне предстоят. А ворон по сценарию ваш неотъемлемый колдовской атрибут. Ну и как вы без него морочить людям голову собираетесь?»

Так Успенский притащил Аида сначала домой, а потом переселил в свой кабинет в магическом салоне. Кабинет был небольшим, уютным с виду, но на поверку мало пригодным для комфортного обитания. Тяжелые пыльные шторы скрадывали свет, низкие столик и пуфы скрючивали Успенского в три погибели, свечи коптили. Но главным неудобством этой комнаты было удушливое одиночество, вновь появившееся в его жизни. Это при том, что ему редко доводилось быть здесь наедине с собой, — поток прихожан на его магическими сеансы был довольно плотным, вполне хватало на полный рабочий день. Но эти несчастные, наивные люди лишь обостряли в Вадиме Сигизмундовиче чувство неприкаянности. Он будто ощущал непроницаемую стену между собой и ними, ведь они смотрели на него с надеждой, а ему приходилось врать им в глаза. Так много раз ему хотелось прошептать или крикнуть: «Идите отсюда, бегом, немедленно! В полицию/к хирургу/психиатру/святому отцу…» Но он не кричал: боялся, что о такой выходке прознает администратор салона, а еще хуже — «центровой», и тогда не сносить ему собственной головы. И вместо этого он говорил: «муж ваш вернется», «сын ваш жив», «ваша раковая опухоль рассосется через год и три месяца». Говорил и чувствовал, как стена матереет и высится.

А потом появилась Света. Она напомнила ему телевизионщиков своим напором, деятельностью, поначалу пугающими и не до конца понятными инициативами, вечной суетой. И он впустил ее в свою жизнь под влиянием ностальгии. Очень скоро Света сокрушила все барьеры между ними и прижала Успенского к груди. Давно не знавший женской ласки, он по первости растаял и даже распознал в этом жесте что-то материнское. Но потом нечаянно осознал, что душные Светины объятья не дарят ему умиротворения. Наоборот, утыкаемый носом в ее пышную и зыбучую, как опара, жадную грудь, он испытывает безотчетную тихую панику. Ему мерещилось, что эта женщина — трясина, способная поглотить его целиком, вобрать в себя и разложить на микроэлементы, питающие ее. Но вот парадокс — со Светой ему было лучше, чем без нее. Ведь она, похоже, знала, что делать с его жизнью, а он нет.

Уже завтра тесные тюремные меха, пожевав, выдохнут его на волю, как случайный звук, и он снова попадет в руки этой женщины. Сейчас Успенский уже не понимал, грядущая встреча с ней — повод для радости или печали. Хотя имело ли это значение? Все одно — бунтарство не его конек.

А пока он лежал на нарах и посматривал на потолок поверх бумажной книги «Ванга. Пророчества болгарской целительницы». Света принесла ее и строго-настрого наказала прочесть. Признаться, книга была нудной. Успенский продирался сквозь ее тугие строчки, борясь со сном.

Но тут замок на двери его камеры лязгнул в неурочный час. «Успенский, на выход», — раздался зычный голос. «С чего бы это?» — мелькнул в голове задержанного тревожный вопрос. Его повели не в комнату свиданий, для которых, впрочем, сейчас было не время, а в кабинет. Там, не за столом, но рядом, сидел на стуле здоровый детина с простоватым лицом. Детина махнул корочкой и представился: «Майор полиции Замятин Иван Андреевич».

— Присаживайтесь, — пробасил он, указывая Успенскому на стул рядом с собой.

Около минуты Замятин вглядывался в лицо Вадима Сигизмундовича, а тот в свою очередь разглядывал майора (без вызова, исподтишка): белесые брови на круглом лице, здоровый румянец, глаза светло-голубые, бесхитростные, ручищи — как лопаты. Сидел Замятин подавшись вперед тяжелым корпусом, упираясь локтями в колени, а Успенский напротив него весь вытянулся на стуле, закинул ногу на ногу, руки на коленке сложил, от чего стал казаться длинней и ýже, чем был.

— Что же это вы Вадим Сигизмундович хулиганите? По соборам лазаете, людей концом света пугаете? Не стыдно вам, взрослому человеку, так себя вести? — пожурил его майор.

— Я больше не буду, — по инерции выдал Успенский, поддавшись на тон. Потом выдохнул, приосанился и пояснил:

— Произошло недоразумение, мы лишь хотели провести художественную фотосессию и переборщили с декорациями. Такого больше не повторится… К тому же, я уже понес заслуженное наказание, — после короткой паузы присовокупил он несколько обиженно.

— Вы не телемит случайно? — прищурился Замятин. — Теориями этого, как его, Алистера Кроули, не увлекаетесь?

Вопрос прозвучал неожиданно, но Успенский ответил честно, как на духу:

— Нет. Я даже не уверен, что понимаю, о чем вы…

Майор смотрел на него с сомнением, будто обижая вопросом: «Бесноватый или нет?», и думал.

— Зачем на собор полезли?

— Честное слово, ради удачного кадра!

— Что вам известно про теракты и авиакатастрофы?

— Только то, что они сейчас случаются сплошь и рядом. И больше ничегошеньки, правда. Я про них ради красного словца ввернул…

«Даже и не я ввернул», — добавил он мысленно, вспомнив про Свету.

— Придется мне, гражданин Успенский за вами приглядеть, неспокойно мне как-то от вашего самовыражения. Вы уж ведите себя поскромнее. А то у нас в уголовном кодексе Российской Федерации статья есть 148, «Оскорбление чувств верующих», до трех лет лишения свободы. Так и по этапу пойти можно. Если помните, не так давно был уже один такой громкий случай.

Иван Андреевич попытался изобразить строгий взгляд, получилось неубедительно. Больше смахивало на гримасу человека с острой кишечной болью. Но чувствительный Успенский все равно впечатлился.

На следующий день после этого странного разговора положенные пятнадцать суток истекли и двери тюрьмы наконец отворились. Вадима Успенского пригласили с вещами на выход. Он шагнул на волю и чуть не уткнулся носом в объектив телекамеры. Тут же корреспондентка поднесла к нему микрофон. Рядом с ней были несколько фотографов и журналистов с диктофонами. Чуть поодаль стояла взволнованная Света, показывая ему кулак, что означало: «Работаем, Вадик!» Завидев этот жест, Успенский подобрался, вошел в образ и постарался оправдать возложенные на него надежды.

— Люди, — завел он в той манере, к которой приноровился во время съемок телешоу, — две недели назад я сделал попытку сообщить вам архиважную весть, но силы зла (тут он многозначительно покосился на защитника правопорядка, курившего на крыльце) помешали мне в этом! Мне было видение, в нем явилась сама Ванга и сказала: «Иди, божий посланник, к людям и скажи им, что время третьей мировой, о котором я пророчила, наступает. Пусть готовятся! Она приведет к апокалипсису!»

Успенский отметил, что после этих слов затворы фотоаппаратов защелкали чаще, да и Света, кажется, была довольна, кивнула ему одобрительно. Вновь обретенная свобода, присутствие телекамеры, одобрение Светы — все это придало ему куража. Успех захотелось закрепить, и Успенский заговорил снова.

— А потом мне было еще одно видение — как огромная серая птица разбивается о скалы. Полагаю, это был самолет. По моим подсчетам, трагедия должна случиться уже… ммм… завтра!

Затворы фотоаппаратов продолжали неистово щелкать, телекорреспондентка поднесла микрофон к его губам предельно близко, но вот Света больше не демонстрировала одобрения. Хуже того, она прикрыла лицо рукой и смежила веки. Обычно подобный жест сопровождается словами «все пропало», и Успенский сообразил, что ляпнул лишнего.

Глава 7

Сбор группы Стрельников назначил на семь утра «под кустом», то есть у дерева, возвышающегося в самом центре огромного холла отеля. Учитывая масштабы помещения с обилием различных зон, столиков, диванчиков, мини-садов, Стрельников выбрал верную дислокацию, ведь здесь легко можно было заплутать. Мирослав спустился к месту встречи без трех минут семь, но Владимир Сергеевич уже восседал на каменном бордюрчике, которым было огорожено растение. На фоне местного колорита он смотрелся почти как Будда, ищущий просветления под деревом Бодхи. Рядом с ним в полупоклоне стоял услужливый администратор, видимо, увещевая дорогого гостя переместиться в более удобное место, коих вокруг было множество, например, на диван или за столик лобби-бара. Стрельников, взглянув на хлопотливого тибетца, лишь подбородком дернул, и администратор попятился назад.

По обе руки от Владимира Сергеевича стояли охранники. Семен, самый молодой из них, лет двадцати пяти, едва заметно пружинил на крепких, широко расставленных ногах, не в силах совладать с бурной энергией молодости. Двое других, постарше, Дима и Саша, высились за плечами Стрельникова, как каменные стражи, внушительно и недвижимо. Все трое были одеты в черное обмундирование, сильно напоминающее униформу бойцов спецназа. «Трое из ларца, одинаковы с лица», — подумалось Мирославу при беглом взгляде на эту картину.

Увидев Погодина, Владимир Сергеевич поднялся и поприветствовал его энергичным рукопожатием. «Ну что, ждем профессора?» — констатировал он с вопросительной интонацией. Но Роднянский не заставил себя долго ждать. Уже через пару минут зеркальный пол холла отразил его во всей красе. Сегодня профессор выглядел куда лучше, чем вчера, после изнурительного перелета. К группе он приближался бодрым, торопливым шагом, явно настроенный на насыщенный событиями день. Смотрелся Роднянский несколько комично. На нем был полный комплект амуниции заядлого путешественника, правда, какого-то старого образца. Возможно, в этом же самом одеянии он покорял горные вершины средней Азии еще лет тридцать назад. Песочного цвета панама из плотной, грубо тканной материи, такой же жилет с множеством мешковатых карманов, штаны цвета хаки и черные берцы. Все, кроме обуви, казалось, было велико «подсохшему» с годами страннику.

— Ну ты подумай, что делается-то! — хохотнул Стрельников, с ухмылкой наблюдая, как профессор деловито вышагивает в их сторону. — Надо бы переодеть Роднянского во что-нибудь более современное, а то его в горах карачун хватит.