Бесплатный фрагмент - Бавыкинский дневник

Рисунки на обложке: Анна Кротова.

Редакция и послесловие: Виктор Кротов

Тетрадь первая

(конец 1982 года)

Это просто заметки

19.11.82

Еще одни мемуары?

Дневник?

Исповедь? Нет.

Это просто заметки о прошлом и настоящем для внуков и вообще для тех, кому это может понадобиться. А также для себя — чтобы не забыть сделать то или другое. Ведь я всё время что-нибудь забываю. Ничего не поделаешь — становлюсь старой. Впрочем, сейчас деликатно называют нас, пенсионеров: немолодая женщина или пожилой человек. А в деревне попросту говорят мне: «Бабка, слезаешь на краю?» (в автобусе до Тимашёва). И хоть я уже давно (благодаря Анюте) бабка, ужасно хочется побыть молодой, подвижной, заводной… Особенно когда по радио заиграют Штрауса, так хочется (я это иногда делаю) покружиться, только через пять поворотов вынуждена прислониться к стенке.

Счастлива ли я? Нет. Вижу, как наш дед, мой муж, которого я помню здоровым, сильным, мучается рядом со мной, теряет зрение, слух. Он не может рисовать, плохо различает цвета, не слышит разговоров. По утрам еле встаёт со своего кресла-кровати, кряхтит; по ночам стонет от болей во всём теле. Он ничего не ест, кроме яйца, белого хлеба, творога, чаю, а хочется ему многого.

Внуки — это счастье? Да. Но Бореньку я вижу полчаса в месяц — практически влиять на него не могу, помочь — тоже. Аня и Саша с каждым годом будут возле меня всё меньше: есть лагеря, берег моря, а потом — свои семьи. Марик и Матюшка ещё долго будут приезжать, но в городе их растят по-своему. В перспективе будет приезжать и Машенька, Муся-Пуся, Мариночка. Это хорошо.

Сыновья — это счастье? Сколько часов в год я с ними общаюсь? Нужно ли им это общение? Вряд ли. У них столько друзей. Моего исчезновения они бы почти не заметили.

Если бы у меня были большие сбережения и я жила бы в Москве, то могла бы:

— отпустить на работу лёнину Наташу и сидеть с Машенькой;

— помочь средствами Максиму и освободить ему время и силы для интересной работы;

— иногда создавать видимость домашнего очага для Вити.

Это всё если бы да кабы.

But things like this

Are idle dreams,

And I stay here.

(Но вещи такого рода — всего лишь досужие мечты, и я остаюсь здесь. Англ.)

Лиха беда начало. Интересно, приедет ли сегодня или завтра Максим?

Для памяти:

— Починить бельё Гане.

— Сшить второй вкладыш.

— Постирать цветное.

Наши развлечения

20.11.82

Вчера был серый, мокрый, длинный день. Натаскала воды для стирки, но на плите Ганя варил картошку для кур, а плита плохо горела, поэтому греть воду было не на чем. Стирать буду сейчас. А пока Ганя во дворе, урвала время для письма, вернее для этой тетради.

Что делает во дворе Ганя? Второй день мучается с баланом. Полено попалось свиловатое (закрученное винтом). Не поддаётся ни колуну, ни пиле, ни клиньям. Ганя стоит на коленях на мокрой земле под «небольшими осадками», и они с поленом терзают друг друга. Тоже способ самоутверждения.

Наши развлечения: две партии в шахматы (1:1), кроссворд, партия в «505» (домино) и кошачий цирк в течение всего дня (две кошки + три котёнка). И зачем телевизор?

Читала Гане статьи из «Литературной газеты», вспоминали войну. Дочитала все журналы, завтра надо будет обменять в библиотеке.

Письмо от Наташи.

Приезжал Максим и в этот же день уехал. Марика не привёз из-за плохой погоды. Рассказывал интересные вещи из своих изысканий в архиве — про Болотникова и др. Даже Ганя активно включился в разговор. Рассказывал и кое-что в дополнение к газетам. Увёз чёрного котенка, который ему очень понравился.

Написала Анюте и Дее.

Постирала и бельё.

Как я жила в пионерлагерях

21.11.82

1929 год. Мне девять лет, в лагере я первый раз, я здесь самая младшая. Мы вместе с Деей — ей уже 11 лет. Лагерь маленький — человек 50, санаторного типа, где-то около Белоомута. Начальник лагеря помешан на закаливании. Нам выдали казённую одежду — чёрные сатиновые трусики и белую безрукавку. Ходили босиком. В любую погоду не позволяли ничего надевать. Ну и мерзли же мы!

Развлечения: из куска песчаника ножичком или стёклышком выскребали лодочки, коробочки и т. п. Страх: в кабинете врача стоял скелет. Я его ужасно боялась. Первое оскорбление: какой-то мальчишка плюнул на меня, и прямо на голую руку. Я не стирала плевок — думала, все увидят и мальчишку накажут. Но никто не обращал внимания. Первый приз: на викторине ответила, когда родился и умер Ленин, получила красный с синим карандаш. Кормёжка: ухитрялись нас кормить 6 раз в день. Как — сама не понимаю. Радость: приехал мой папа и добился, что мне выдали ботинки (я была худенькая).

Солотча. Это курортное место в 20 км от Рязани. Я там каждое лето жила: то в лагере, то на даче, а последний раз — в 1937 году — в доме отдыха, где мой отец работал врачом.

Лагерь в бывшем монастыре. Этот монастырь и сейчас стоит. Но тогда интереса к старине не было, а просто использовали пустое помещение. Огромные спальни с высоченными потоками и маленькими окнами. На стенах и на потолках — фрески со святыми, тёмные, закопчённые. Мы, маленькие, очень боялись ночью выходить в туалет — во двор. Поэтому лестница — огромная, каменная — вся была записана.

Девочки ходили в шароварах — пышных, но коротких, как юбочки. Мои шаровары были сшиты из бабушкиной юбки — тёмно-синие, шуршащие. Я очень ими гордилась — ни у кого не было таких! Тщеславие в 9 лет.

Целыми днями сидели у монастырской стены в тенёчке, играли в камушки и пели песни: «Аванти, пополо!» (итальянское «Бандера росса»), «Через речку перешли, на полянке сели», «Там вдали за рекой».

Потом каждый год я одну-две смены жила в Солотче в санаторных лагерях. Это мне дало очень много для моей будущей работы в пионерских лагерях. Там я узнала все танцы (массовые), аттракционы, проведение линейки, костров и т. п.

Отдельные лагерные моменты

В палатах нас было по 10 человек. Вечерами, когда взрослые уходили, мы веселились от души: скакали, бросались подушками. Один раз подушка лопнула; оказалось, что она набита разноцветными, яркими попугайными перьями! Мы их все разобрали по рукам, а наволочку выбросили. Не знаю, как потом за неё отчитывалась воспитательница.

Когда мне было лет 14, я играла в теннис (училась). Поиграла две недели. Потом мне попали мячиком в переносицу и сломали очки. За это время я так сильно сбавила в весе, что меня положили в изолятор и отпаивали молоком.

Массовые танцы устраивали на зелёном лугу. В кругу одновременно танцевали человек 200. Играл баян. До сих пор помню «вальс с переходом», когда каждый тур заканчивался двумя шагами вперёд — каждый участник встречался с новым партнёром и так обходил по кругу всех, пока не встречался с тем, с кем начинал танец. Па были очень простые. Помню восторг от встречи со «своим» партнером и общий вопль «ура!».

Самое интересное в лагере было — пересменка. Большинство ребят разъезжалось, оставались десятка два с путевками на вторую смену. Мы жили дня три-четыре как хотели, никаких линеек, потом застилали койки во всех корпусах. Собирались в клубе, я бренчала на разбитом пианино «Девушку из маленькой таверны», и мы хором пели песню (моего, разумеется, сочинения):

Шум и крики были на площадке,

Там играли часто в волейбол,

А теперь уехали ребятки

И не видно там уж никого.

Солотча — райский уголок. Сосны, земляника, речка, белые песчаные пляжи. Я мечтала побывать там взрослой. Моя сестра Дея со своим внуком Серёжей как-то отдыхала там на турбазе, а мне не удалось, и теперь уже, конечно, не удастся. Но если моим внукам когда-нибудь случится достать путёвку в дом отдыха или на турбазу в Солотче — вспомните меня. Впрочем, там, как и везде, наверняка лес стал редким, мох вытоптан, речка обмелела, пляжи загрязнились. Надеюсь, что воздух остался прежним — сосновым.

Начало войны

22.11.82

Разбирала с Геной Панфиловым его рассказ.

А вообще весь день сидела дома, хотя была хорошая погода. Погладила бельё, кое-что починила, сделала творог.

Сыграли в шахматы (1,5: 1,5) — Ганя выиграл первую партию, чему очень обрадовался, а я ещё больше.

Читала журналы, в том числе и вслух, слушала по радио передачу «Отцы и дети».

Получила письмо и бандероль от Нелли из Магадана.

Когда началась война, я сдавала экзамены за четвёртый курс ИФЛИ. Война началась 22-го июня, а 23-го я сдавала русскую литературу 19-го века (вторую половину). К четвёртому курсу я наловчилась всё сдавать на «отлично».

В институте было настроение ликвидации. Нам разрешили сдать госэкзамены без пятого курса. Всем нам казалось, что нормальная жизнь никогда не вернётся. Наши мальчики все пошли добровольцами. Мы (компания девочек) получили бланки, где должны были расписаться профессора в приёме госэкзаменов (формальность).

Приехали мы домой к Дмитрию Николаевичу Ушакову (составителю известного толкового словаря). Он сидел в кресле у стола, заваленного бумагами, бледный и небритый. Комната заставлена чемоданами. Мы, перебивая друг друга, объяснили суть дела. Ушаков рассеянно нас выслушал и сказал: «Какие могут быть экзамены? Давайте бумажку, я подпишу».

Эту бумагу — документ о сдаче госэкзаменов — я возила в сумочке, когда ехала в эшелоне в Сибирь. В конце ноября, когда моя одиссея подходила к концу, я купила на новосибирском вокзале полкило соленых грибов, чёрных, скользких шляпок. За неимением другой тары, грибы я завернула в этот документ, благо бумага была большая, глянцевая, плотная. А потом её, размокшую, выбросила. Впоследствии это обошлось мне в три года учёбы в в Заочном пединституте. Без этого у меня считалось незаконченное высшее образование. Это сказывалось на зарплате, а потом снизило бы и пенсию.

Эвакуация

22.11.82

Вечер. День прошел бледненько, серенько.

Что такое — ехать в эшелоне?

В институте нам всем предложили ехать в Министерство просвещения распределяться на работу. Мне было всё равно. Я получила направление в Хабаровский край, но туда меня не пустили бы, так как у меня не было пропуска. Мой папа, который очень боялся, что немцы возьмут Москву и старался спасти хотя бы меня (сам он был начальником госпиталя), достал мне место в эшелон, который уходил на восток.

16-го октября 1941 года. Страшный день. В учреждениях жгли документы, по улицам летали чёрные хлопья бумаги. Метро закрыли (на некоторых станциях прятали что-то государственной важности). Бомбили каждый день. Ночью отец отвёз меня на машине на Курский вокзал. Три часа мы сидели с ним прямо на площади, ожидая посадки в эшелон. В ночном небе наши самолёты сражались с немецкими бомбардировщиками. Потом по немецким самолётам били наши зенитки. Пули были трассирующие, как будто небо прошивалось красными, зелёными, жёлтыми нитками. Прожектора скрещивались, и в их скрещении были виден серебристый крестик немецкого самолёта. Три самолёта сбили. Я это видела сама. От «крестика» шёл чёрный дым, самолёт падал где-то далеко. Я очень боялась.

Потом пошли к эшелону, попрощались — и я осталась в вагоне, а папа ушёл. Тогда я не понимала, каково было ему одному остаться в Москве: моя мама с пятнадцатилетним братом Борисом уехала со школьным интернатом в город Маркс, сестра Дея с мужем Петей и двухлетней Галкой тоже уехала ещё раньше.

И вот я еду в вагоне. Эшелон составлен из дачных вагонов, их тащит паровоз. Нас в вагоне более 60 человек. Места сидячие. Здесь я жила около полутора месяцев. Спать было негде. Те, кто ехал семьёй, спали по двое на лавке, а я сначала спала сидя, потом договорились с другими молодыми одиночками и спали по очереди — по три часа.

Всё время хотелось спать и всё время хотелось есть. Запасов еды у меня с собой не было. Нам полагалось по 400 граммов хлеба в день, но это бывало редко. Иногда поезд останавливался в чистом поле, где получить хлеб было нельзя. Чаще выдавали по 4 больших «армейских» сухаря. Не было у меня и чайника. Кипяток мне из жалости давали, но редко. Я очень голодала.

Холодно было очень. Потом выпал снег. Снег был и в вагоне. Мы сложились и купили «буржуйку» — круглую железную печку. Топили углём. Около печки было тепло. Уголь мы воровали с платформ соседних поездов. Это было страшно. Надо было залезть на платформу (на станции) и набрать ведро угля, потом под вагонами пробираться к своему эшелону — ночью, конечно. Каждый раз рисковали: а вдруг состав, под которым пролезаешь, тронется?

Один раз ночью эшелон остановился на какой-то станции. Буфет был открыт и работал без карточек! Я съела миску щей со свининой — после двух недель голода. В результате я заболела и не умерла, думаю, только по молодости лет. Три дня лежала без памяти. Нашлись добрые люди. Уложили меня, да ещё стирали моё одеяло, на котором я спала, так как у меня был страшный колит. С высокой температурой я бредила, и все были уверены, что я умру. Когда я встала, то по списку для всех детей выдавали овсяную кашу. Меня вписали как ребёнка, и дали блюдце каши. Раньше я её не любила и называла «сопливая каша», но это съела с блаженством и до сих пор люблю.

Самое ужасное в эшелоне. Во-первых, замёрз туалет. Туалет забили гвоздями. Поезд шёл без остановок сутками. Чтобы «сходить в туалет», высовывались в двери, а тебя двое держали за руки.

И ещё страшное — вши. Умываться не было возможности, а помылись мы в бане один раз — в Вятке. Баня была по-чёрному, мыла маленький кусочек, мочалки не было. Волосы не промылись, слиплись. Завшивели все. Всё тело чесалось. Бельевые вши светлые, крупные. Мы их вытряхивали на буржуйку. Пахло жареным. Когда вышли из эшелона, нас направили в санпропускник. Все вещи прожарили. А волосы я сзади забрала в горсть и отстригла ножницами вместе с живностью.

В вагоне была группа молодёжи. Нас посылали за углём, за хлебом для всех и т. д. Книг не было. Мы флиртовали немного, читали наизусть стихи — Есенина, Маяковского, пели, но главное — вспоминали, какие вкусные вещи ели в Москве: булочки с кремом по рублю, пирожные, а ещё были везде «московские горячие с булочкой пятьдесят копеек» котлеты.

Однажды поезд остановился в чистом поле. Крикнули, что продают молоко. Мы никогда не знали, сколько времени будет стоять поезд, но надеялись на удачу. Побежала и я. Деревенская баба на подводе действительно продавала молоко, но у меня не было посуды, и я выпила литр молока, холодного, как лёд, прямо из глиняной миски, не отрываясь. А вообще я молоко терпеть не могла. Но с тех пор люблю, только сырое и холодное, как тогда, в ноябре 1941 г. в чистом поле.

Однажды сказали, что эшелон будет стоять в поле несколько часов. Из всех вагонов высыпали эвакуированные и стали разжигать костры и кипятить чай. Я разжигала тоже, делать это не умела, прожгла на зимнем пальто дыру прямо на животе. Потом сделала заплату и так ходила. Зато у костра мне дали печёной картошки.

С водой мне было трудно: не взяла с собой чайника, а была только красная пластмассовая чашечка с блюдцем (их тогда только начали выпускать). Запасти воду я не могла, просить — стеснялась. Кипятку в чашечку из крана на перроне набрать было трудно, и я очень мучилась без чаю.

Нас довезли до Новосибирска, потом повезли в Алма-Ату. Там сказали, что вагоны будут дезинфицировать, а потом эшелон вернётся в Новосибирск, так как в Алма-Ате нам не разрешают выходить и не пропишут. Мы вышли в здание вокзала. Часов в 10 вечера милиционеры-казахи очень грубо выгнали всех на улицу, чтобы вокзал могли убрать. Мне пришлось очень трудно, потому что я только-только сняла валенки, разрезав сзади, так как ноги распухли. Валенки я натянуть не смогла, и в чулках вышла из здания вокзала и села у стены, завернув ноги в одеяло. Подушку я положила на колени и попробовала заснуть, но было ужасно холодно, морозно, и я не заснула, а дремала понемногу. Очнулась от солнечного луча, он бил из-за снежной розовой вершины горы. Горы я видела первый раз в жизни и обалдела. Потом я обалдела от изобилия на алма-атинском рынке, куда приковыляла в поисках чего бы поесть. Купила баночку простокваши с толстой коричневой пенкой. Потом в какой-то харчевне съела миску мясной лапши, от еды опьянела окончательно.

Всю дорогу до Новосибирска мы грызли крупные полосатые семечки. Они пахли, естественно, подсолнечным маслом, и мне казалось, что я ем оладьи. В конце концов кончик языка от семечек распух, и я долго не могла говорить.

Один мой попутчик, инженер, очень солидный, ехавший с женой, взрослой дочкой и внучкой, уговаривал меня поехать с ними в Кемерово, где он будет главным инженером комбината, работать у него секретаршей, а там видно будет. Буду иметь жильё, паёк и перспективу. Но судьба решила иначе.

В Новосибирске нам объявили, что эшелон дальше не пойдет. Было 1 декабря 1941 г. Я вышла из санпропускника. На большом пальце у меня был нарыв, он очень болел, весь палец позеленел, а внизу была уже чёрная кромка.

Победив страх перед учреждениями, я вошла в вокзальную парикмахерскую, выпросила ватку, смоченную одеколоном, проколола нарыв, из которого хлынул мерзкий гной, замотала тряпкой. Дёргать палец перестало, и я пошла искать еду. В буфете купила полкило чёрных скользких грибных шляпок, завернула в единственную свою бумажку — это был плотный глянцевый документ о сдаче госэкзаменов — а зачем он мне? Потом в уголке съела, с тех пор люблю грибы. Завернулась в одеяло, легла в углу на мраморный пол, положила голову на рюкзак и подушку и заснула среди шаркающих ног и плевков. Мне было хорошо. После санпропускника тело не чесалось. Эшелон кончился. В Кемерово я не поехала.

Туберкулёзный санаторий в Мочище

25.11.82

Что-то я спутала числа. Прошел один день, а по числам получилось — три. Да и какая разница? Все дни одинаковы.

Ездила вчера в город, купила сахарный песок и широкую плёнку — накрывать грядки с огурцами.

Вечером произошло несчастье: я придавила котёнка, и он сдох. А сегодня и второй еле двигался, пришлось его уничтожить. Они голодали — у Дымки не было молока, а лакать они никак не могли выучиться. Больше под зиму котят оставлять не буду.

Начала читать вслух Гане повесть Бориса Васильева в «Юности» — «Летят мои кони» (мемуары). Нам обоим нравится.

На вокзале в Новосибирске я утром столкнулась с девушкой, которая меня узнала (я её нет). Это была Муся Калмыкова. Она училась с моей сестрой и жила на Стромынке, где меня и видела (студенческое общежитие). Муся дала мне записку к матери, которая жила в Новосибирске. Сама Муся уезжала в командировку, но она работала в обкоме комсомола и посоветовала, к кому обратиться, чтобы устроиться на работу. Муся меня спасла.

Я вышла на улицу Новосибирска. Было за 40 градусов мороза. Я завернула ноги купленными в киоске газетами и ухитрилась добраться в набитом битком трамвае до дома Калмыковых. Там я 10 дней спала на стульях, меня кормили мясными щами, давали кусочек хлеба. Потом я уходила в город и часами стояла на морозе в очереди в кафе. Там без карточек давали миску вермишели, и я выстаивала очередь три раза. Есть мне зверски хотелось всё время, и понадобилось полгода, чтобы прошло это постоянное чувство голода и боязнь остаться без хлеба. Хлеб люблю до сих пор больше любой еды.

Через 10 дней меня вместе с десятком детишек усадили в набитые сеном розвальни, закутали кучей одеял с головой, и нас повезли за 20 км в Мочище, где мне предстояло работать пионервожатой.

В полной темноте нас везли по дороге между стен деревьев. Вдруг розвальни остановились. Нас раскутали и сунули прямо в горячую баню. Мне надели всё казённое — это был детский туберкулёзный санаторий.

Волосы я состригла, но со вшами ещё долго воевала. Главврач (директор) санатория, оказалось, в Тамбове работал под руководством моего отца. Он дал мне три дня на отдых и назначил детское питание.

Я здорово наголодалась. После обеда, когда все уходили из столовой, я собирала по столам кусочки хлеба, прятала и ела ночью. Иногда таскала чёрные сухари, которые лежали в шкафу в коридоре для больных детей. Никак не могла наесться. Хлеб там был только белый, чёрного мало. Через месяц я очень потолстела — столько ела. К тому же каждый день гуляла (с ребятами), с ребятами спала после обеда (на веранде — в спальном мешке). Подозревали даже, что я беременна, но не от кого было.

Работала очень много — с подъема до отбоя, без выходных. Утром занималась с детьми — 2, 3, 4 классы — русским языком и историей, а потом русским языком с пятью старшими ребятами.

Учителей не хватало, и мне часто приходилось их заменять. Работала так: две смежные комнаты. В одной сидят дети 1-го и 3-го классов (человек 10 всего), в другой — 2-го и 4-го классов (тоже человек 10). А я одна их учу. Первачки списывают, 3-му классу объясню и дам задание выучить, потом иду в другой класс. Проверю у 2-го класса упражнение, расскажу 4-му классу тему по истории. Беда в том, что я всегда любила увлекать детей материалом, и вот 2-ой класс уже не пишет, а слушает, развесив уши, что я рассказываю про Петра Первого четвероклассникам.

Потом привезли костников, потом московских детей, с которыми приехали московские педагоги и врачи. Это отделение стало филиалом Московского туберкулёзного института, где работали известные профессора, вроде Краснобаева и Похитоновой.

Летом приехали усовершенствоваться врачи из Новосибирска, специализировавшиеся по костному туберкулёзу, и я возле них училась читать рентгенограммы и делать гипсовые «кроватки» костникам. Научилась терминам «коксит», «гонит», «спондилит» и перестала пугаться детей, привязанных к кроватям. Некоторые были с гипсовыми ошейниками.

Тридцать два человека были привезены с Западной Украины. Это были польские евреи, украинцы. По-русски говорили плохо. У большинства был туберкулез лимфатических желез. Это были сироты из детдомов, от шести до пятнадцати лет. А костные больные были все местные. Они лежали в гипсовых «кроватках» по форме тела, были привязаны лифчиками к кроватям, могли двигать только руками. Потом приехали человек пятьдесят из Москвы — лёгочные, многие «палочковые», то есть с открытой формой. У них была отдельная посуда и спальни, но учились все вместе, и вообще это разделение было чисто условное. Когда мой папа узнал, что у меня контакт с «палочковыми», он был в панике и потребовал, чтобы я немедленно меняла место работы, чтобы не заболеть туберкулёзом. Но я не заболела, хотя некоторые дети умирали буквально у меня на руках.

Год и три месяца я жила, как у Христа за пазухой. Рассказывала без конца всё, что знала, помнила и выдумывала. Играла во всякие игры. Принимала в пионеры. Проводила праздники. Не с кем было проконсультироваться, никаких методкабинетов, завуч была местная — пожилая учительница, очень неразвитая. Был только журнал «Затейник».

С детьми была целый день. Сначала я работала только с лёгочными, потом и с костными больными. Больше всего рассказывала — о Москве (дети-москвичи приехали гораздо позже), сказки, «Три толстяка», «Дон-Кихот», «Принц и нищий», и так до бесконечности. Готовила самодеятельность — по журналу «Затейник» и по памяти. Разговаривала со старшими мальчиками «о жизни».

Дети меня слушались, потому что я была молодая, весёлая и целый день с ними возилась. Проводила с ними игры, танцы, которые помнила по своей пионерской жизни в лагере. Мой авторитет был основан на любви, на моей — к ним, и на их — ко мне. Вероятно, они меня любили за то, что я была способна увлекаться играми, как они; обижаться на них, как и они на меня; приходить в азарт, как они; и придумывала всякие интересные штуки. Вечером, когда все лежали в кроватях, я старалась хоть на минуту присесть к каждому, пощекотать, погладить, пошептаться о какой-то общей тайне.

Особенно дружеские отношения у меня сложились с пятью мальчиками 14—15 лет. У них был туберкулёз лимфатических желёз — свищи на шее. Их лечили собачьей лимфой. Некоторые выздоровели, а двое умерли — об этом потом. Все эти мальчики были сиротами из детдомов Западной Украины, польские евреи. Я их учила русскому языку, эти занятия мы называли «лицей».

Один из мальчиков — Юсим (по-древнееврейски «сирота») — с тонким нервным лицом, нежный, черноглазый, писал стихи. К сожалению, писал на еврейском языке, я не понимала, но звучали они ритмично. Разница в возрасте у нас была небольшая, и все они немного за мной ухаживали. Мы катались с гор на санях, валились в сугробы, это нас как-то сближало. Младший из них, Мендель Шпрингер, хромой, но с длинными ресницами, по-мальчишески меня «обожал». Я с ним виделась ещё один раз через 15—16 лет. Он приехал в Москву, был уже женат там, в Сибири, и с тоской вспоминал наш «лицей». По-моему, он пил, и сильно. С Юсимом я переписывалась — он был уже в армии, я ему посылала книги. Тойво умер от туберкулёзного менингита в три дня под Новый 1943 год. Ему было пятнадцать лет.

Первое дело, когда я начала работать, была ёлка. Новый год 1942 встречали с детьми. Я пешком ходила в Новосибирск (одна, зимой, и не боялась) за игрушками. Каждому был подарок приготовлен. Я сама была Дедом Морозом. Потом я часто была в роли Деда Мороза, но это был первый раз, и я очень волновалась. Из своего фланелевого халата я сделала шубу, обшив его ватой. Из ваты сделала бороду и усы. Очки сняла, но меня узнали по валенкам с разрезами.

Ёлку я проводила в комнате размером с класс. Только украшали не ёлку (ёлок там не было), а пушистую сосенку, у неё было пять верхушек. Мы склеили много игрушек-фонариков, флажков, цепей. Но цепи, склеенные из цветной бумаги, мне велели снять как «символ рабства». Поделка игрушек очень сблизила меня с детьми. Их было тогда мало — человек 40 (костников привезли позже).

Около ёлки я показывала детям движения танцев, потом садилась за пианино и играла то, что помнила с детства: польку, «барыню», краковяк, вальс. С бородой было жарко, нос нельзя было вытереть из-за усов, но веселились вовсю. Вдруг в дверь, забитую наглухо — со двора на второй этаж зимой не ходили — громко постучали. Вытащили гвозди, и вошёл, к общему изумлению, ещё один Дед Мороз, в снегу, с мешком и палкой. Он оделил всех детей морковками, потом стал плясать и петь частушки, в которых высмеивались работники санатория, включая директора. Когда этот Дед Мороз вошёл, я просто окаменела, а потом стала обнимать его и воскликнула: «А вот и брат мой пришел!» Кто это был, я узнала нескоро. И никто тогда не узнал таинственного гостя. Это по своей инициативе сделала одна работница с подсобного хозяйства.

А война? Вот странно, ведь это был 1942 год, шла война, а я об этом не пишу. О войне мы думали всё время. Слушали сводки, переживали за всё, но война казалась очень далёкой, а все мелочи нашей жизни — близкими. Из-за того, что упрямая девочка Песя не желала есть капусту со сметаной, я огорчалась больше, чем из-за блокады Ленинграда: ведь это было так далеко, почти нереально.

Папа мой в самые тяжёлые дни был в Москве один. Письма он мне писал часто, очень редко — мама. Иногда папа посылал мне посылки — мои платья, свою каракулевую шапку, немного сладкого. Посылал мне каждую неделю бандероль с газетами, целую пачку — «Вечернюю Москву» и др. Я их читала с жадностью, прочитывала от корки до корки, давала и другим москвичам. Прочитанные газеты сдавала на кухню, а мне за это иногда давали булочки, которые пекли для детей: хоть я и здорово поправилась, но постоянно хотела есть, никогда не чувствовала себя сытой. Это чувство у меня не проходило очень долго. По-моему, я перестала ощущать постоянный голод примерно в 1948 году, но потом, работая в детдомах, опять всегда хотела есть.

До сих пор помню первую статью о Зое Космодемьянской под заглавием «Таня» с ужасными фотографиями Зои, снятой с виселицы, с верёвкой на шее. Помню пьесу Корнейчука «Фронт», и мы все поразились, ведь это первый раз осмеливались как-то критически изобразить генерала Красной Армии. Нам казалось, что небеса разверзнутся и гром поразит смельчака, рискнувшего что-то критиковать при Сталине, чьё имя вызывало у нас почтение и страх. Тогда я не понимала, что это — политика.

Каждый день мы слушали последние известия очень поздно вечером, так как время уходило вперёд московского на четыре часа. Приёмничек работал плохо, мы (москвичи) все прямо прижимались к нему ухом. Сводки были очень плохие, кроме того, что немцев отогнали от Москвы. И хотя все сводки заканчивались бодрыми маршами и перечислением трофеев, но голос Левитана был мрачный, мы чувствовали, что ТАМ очень тяжко.

Мы были далеко, снабжались больные дети хорошо, и мы не голодали, не стояли в очередях, не видели карточек (их сдавали на кухню), не мёрзли. Но почти у всех были родные в армии. Мой двоюродный брат Эмка, любимый мною в 15 лет, был убит в первый же день войны на молдавской границе. В газетах печатались страстные призывы «Убей немца», и я этих немцев ненавидела, стараясь внушить эту ненависть и детям.

Зарплату я обычно на руки не получала. Не помню даже, сколько я зарабатывала. Деньги были мне не нужны, всё равно на них ничего нельзя было купить. Я расписывалась в ведомости, а деньги просила отдать в Фонд обороны. Кто ими пользовался, не знаю. Когда папа мой из Москвы прислал мне свою каракулевую шапку, я её тоже отдала в этот фонд, хотя сейчас думаю, что вряд ли она до какого-нибудь «фонда» дошла.

Продуктовые карточки мы сдавали на кухню, оттуда получали еду. Однажды вдруг летом 1942 года нам выдали на руки часть талонов и сказали, что талоны на масло и сахар можно «отоварить» в Новосибирске. Я пошла в Новосибирск, пешком туда и обратно за один день, получила на «жиры» кусок сыра (больше полкило), а на «сахар» — пластовый мармелад — 400 гр. Все это я по кусочку, по кусочку съела на обратном пути. Насладилась.

Очень тосковала по сладкому, особенно по домашним пирожкам и тортам. На Новый год был пирог, сладкий, я прямо затряслась над своим куском. На мой день рождения дети подарили мне газетный сверток с зачерствевшими кусками сдобы, которую им давали к чаю. Они долго копили эти куски, и я их все съела пополам со слезами.

Была там одна девочка, польская еврейка, лет четырнадцати, черноглазая, со сросшимися чёрными бровями, матовой кожей и отвратительным характером: упрямая, вздорная, властная. Её звали Песя. Она меня обожала по-институтски, потому что я была с ней терпелива и держалась «на равных».

И вот один раз я при Песе похвалила ресницы самой младшей из девочек, умственно-отсталой шестилетней Хаси. Действительно, я ей на ресницы положила 4 спички, и эти длинные загнутые ресницы выдержали! Утром бедная Хася встаёт без ресниц: Песя ночью отстригла ей ресницы под корень. Потом ресницы выросли ещё длиннее, но волоски стали толстыми и уже не загибались.

Уже будучи в Москве, я переписывалась с Песей. Она кончила фармацевтическое училище в Новосибирске, работала на фабрике и была очень несчастна со своим характером. Я ничем не могла ей помочь.

Первомайский утренник

27.11.82

Вчера не смогла улучить время для записей.

Еле-еле уговорила Ганю помыться. Для этого мероприятия я обеспечиваю воду, Ганя — тепло. Помогала вымыть голову, отмыть спину. Мытьё отнимает у Гани много сил, зато я радуюсь, глядя на его чистое лицо, пушистую бороду и отмытые руки. Воды было много, и я ещё постирала.

Сегодня поджидала Лёню (его очередь была привезти творог), а когда в 12 его не было, я оделась, чтобы пойти в Тимашёво. В дверях мы с Лёней столкнулись. Как же обрадовался Ганя! Я тоже, но он просто был счастлив. Лёня поел и началось домино.

Я возилась на кухне, готовила пудинг, печенье «треугольнички» и слушала, как они играли: с шуточками, с подначиванием. Мне очень хотелось, чтобы выиграл Ганя. Одну партию он-таки выиграл с большим перевесом. Много ли старику надо? Он был рад, как ребёнок.

Закончила Анюте фартук — подарок ей ко дню рождения. Нарядный, отделан шитьём. Отправлю ей бандеролью.

Приходила Таня Панфилова. Они втроём играли в домино, очень веселились. Пили чай со свежим печеньем. Лёня объяснял, почему режиссёр Тарковский, по его мнению, подонок. Таня с ужасом слушала, как Лёня громовым голосом ниспровергает авторитеты, пыталась робко возражать, но фильмы, о которых шла речь, помнила плохо, а книг не читала, поэтому защитить не могла. Бедный Тарковский!

Однажды на Первое мая (1942 г.) я готовила утренник. Сама написала сценарий и костюмы все делала сама. Целыми днями репетировала с детьми, а вечерами допоздна делала костюмы, вспоминая своё пионерское детство.

На утреннике в президиуме сидели представители «разных национальностей»: китаец, негр, японка и т. д. Каждый говорил приветствие от своей страны. «Негру» на голову надели чёрный чулок, прорезали дырки для глаз, обметали ниткой, прорезь для рта обшили красным. Для «китайца» сделали косу, надев на голову чулок и разрезав на три части, а потом сплели. Несколько часов делала я веер для «японки»: складной, со «стильным» рисунком (разрисовала его деревцами в японском духе). Конечно, я знала, что из зала веер не рассмотришь, но сама «японка» прониклась его реальностью, тем более, что в её причёску я воткнула «настоящие японские» шпильки с цветными головками из пластилина. «Узбечке» я сделала 40 (!) косичек из списанных в кастелянной чёрных чулок.

Самое главное — во время общей работы с детьми с ними легче беседовать о чём угодно. Они в это время забывают о разнице возраста и положения, очень искренни, откровенны. Во время общей работы я обычно разрешала мелкие конфликты, стригла попутно ногти тем, у кого они слишком быстро росли, отвечала на вопросы. Когда заняты руки, особенно задушевные разговоры ведутся. Поэтому я и пуговицы пришивала, и чулки штопала себе и детям, и стенгазету рисовала в плотном детском окружении. Этому я научилась в Сибири, а потом успешно пользовалась таким приёмом в школе, в детдомах, в пионерлагере и… в собственной семье.

Ещё были у меня в представлении утки (высмеивались газетные «утки» геббельсовской пропаганды). Шила им тапочки из кумача с трёхпалой картонной подмёткой и с завязочкой — 6 штук надо было. Сделала белые шапочки с красными клювами. Помню, как «утки» сплетничали:

— Говорят, метро на фронт отправят!

— Без убежища Москву оставят?

— Говорят, уже в автомобили

Все, как есть, тоннели погрузили…

Готовила я к утреннику и «костников». Они делали упражнения с красными флажками. Правда, они неподвижно лежали в кроватях, но руками взмахивали очень старательно, скрещивали и опускали флажки. Я их принимала в пионеры. Они очень волновались, давая торжественное обещание. Поверх голубых фланелевых распашонок я повязала им красные галстуки, они отдали салют. И пели песни того времени.

Несмотря на то, что я очень много работала с детьми, не помню, чтобы я чувствовала себя усталой. Было какое-то нервное напряжение, подъём, что ли? А ведь меня, как молодую и одинокую, всё время посылали, кроме основной работы, на тяжёлую физическую работу. Например, рыли траншею под водопровод — летом, в жару. Делали плетень вокруг огорода на подсобном хозяйстве из черёмухи и рябины — это нелегко, но меня научили. Пикировали помидорную рассаду, собирали малину. Десять дней копали картофель. Была поздняя осень, дожди, холод, это была трудная работа, но зато здорово кормили картошкой с маслом. Несколько раз разгружали уголь из вагонов узкоколейки. Заготовляли дрова: валили сосны, пилили, обрубали сучья. Странно, сколько всего я научилась делать, а потом забыла всё.

Мне часто приходилось заменять сестёр и нянечек в палатах костников. Однажды кормила пятилетнего малыша с больным позвоночником. Он лежал на спине без подушки с гипсовым ошейником, в лифчике, привязанный к кровати. Как у большинства костников, у него не было аппетита, а я уговаривала его есть помидор. Совала ложечкой в рот по кусочкам и хвалила: «Смотри, какой красный, да как пахнет» и т. д. Напоминаю непосвящённым: и тогда не могла, и сейчас не могу съесть ни кусочка помидора, даже запаха не выношу. Что ж, noblesse oblige (положение обязывает).

Однажды в комнате у костников был карантин по скарлатине, и меня к ним приставили на полный день. Это длилось дней 10—12. Вот была тоска! Книг и игрушек не давали. Как хочешь, так и развлекай. Дело было летом. И вот я изощрялась. Нарвала груду кленовых листьев, научила делать из них пояса, шляпы, корзинки… Вырезала из бумаги кукол и устраивала театр. Принесла в банке гнездо полевой мыши с голыми розовыми мышатами, каждому подносила к кровати, смотрели полдня. Отгадывала задуманную вещь, букву. Играли в слоги. Вот тогда я уставала.

Новый год 1943. На этот раз я проводила ёлку и для костников. На огромную веранду выкатили полсотни кроватей с детьми, закутанными в спальные мешки. Очень долго устанавливали кровати так, чтобы спинки никому не мешали смотреть. На веранде сделали «эстраду» из досок. Я опять была Дедом Морозом, а дочка одной из сотрудниц была наряжена Петрушкой и помогала мне развлекать детей. Я раздавала кульки с гостинцами. Кульки шила сама из марли, покрашенной в разные цвета. После ёлки встречали Новый год с «лёгочниками» за праздничным столом, потом я в костюме Деда Мороза ходила по квартирам сотрудников, у которых были дети, и носила им гостинцы. Санаторские собаки, не узнав меня, бегали за мной и оборвали ватный подол на халате. Потом мы, москвичи, встречали Новый год «по-московски»: когда по-сибирски было 4 часа утра.

Утром я пошла отнести гостинец в маленькую палату к «умирашке». Так наши нянечки называли детей, обречённых на скорую смерть от туберкулёза. Сейчас бы их вылечили, а тогда не умели. На этот раз в палате лежала чудная девочка, красавица Роза Ященко, лет четырнадцати. Ей оставалось жить день или два. Я отдала ей пакет с гостинцами, села возле неё со своей бородой, а она сказала: «Мария Лазаревна, я скоро умру, потому что почти ничего не вижу. Я это знаю. Очень вас прошу, когда приедете в Москву, поцелуйте за меня первого милиционера, которого увидите». Роза не знала, что отец её убит, а мать умерла.

Сибирь

29.11.82

Сегодня уехал Лёня. Вчера он болел — ангина, грипп. Подлечила, как могла, стрептоцидом и малиной. Как-то доехал? С собой взял немного, так что шёл налегке. Сразу стало тихо и грустно.

За эти дни починила Вите еще две пары брюк, так что можно начинать шить себе фартук. Чулки тоже все починила. Всё погладила. На очереди — стирать простыни и наволочки.

Письма от Анюты, Деи, Веры Григорьевны.

За время работы в санатории я никуда не ездила, была только несколько раз в Новосибирске. Сибирская природа приводила меня в восторг своим изобилием. Земля была — как чёрное масло, даже на вид жирная, и на ней росло всё очень высокое, густое и большое: огромные сосны; картошка такая, что, тряхнув на уборке один куст, наполняли чуть не ведро; капуста вообще неподъёмная. На острове посреди Оби росли кусты смородины — беспризорной! — чёрные от огромных ягод. Летом цвели целые поляны «огоньков» или «жарков» — оранжевых, пышных цветов. Даже крапива была намного выше меня.

В Оби летом я купалась. Там течение очень сильное, и на ту сторону (на остров) я переплыть так и не смогла. На остров мы плыли на лодке и набирали вёдрами чёрную смородину, но комары нас съедали. Зимой на остров ходили на лыжах и собирали красные ягоды шиповника для соседнего госпиталя.

Хорошо ли быть маминой дочкой? Такой была я до санатория, и мне пришлось туго. Я не умела наколоть дров, истопить печь. Не умела держать лопату, когда мы копали канаву для водопроводных труб. Не умела обрубать сучья для сосны, когда мы ездили заготовлять дрова для санатория. Не умела постирать — даже своё бельё. Всему этому пришлось учиться — и спешно — под насмешливыми взглядами окружающих.

Я училась собирать малину над подсобном хозяйстве и не хныкать, когда крапива обжигала руки. Научилась рубить кусты рябины, возить их на волах и плести из веток плетень — и даже заплетать углы. А главное — здесь, в санатории, я научилась работать с детьми, не бояться любой аудитории, вступать в контакт с больными, озорниками, малышами, подростками. Я научилась укладывать их спать, придумывать игры, которые потом так выручали меня в пионерской работе.

Одному я не могла выучиться, мучилась из-за этого и там, и всю дальнейшую жизнь: я не умела говорить без напряжения связок, то есть у меня не был поставлен голос. Я периодически его «срывала», теряла напрочь голос и «шипела» как пропойца. Позже, в школе, я еле говорила уже к пятому уроку, в пионерлагере хрипела уже через десять дней работы.

Но, пройдя практику сибирского санатория, я вернулась — наконец-то! — взрослой. Когда я начала работать в московской школе, вопрос дисциплины меня никогда не затруднял. Правда, школа во время войны была женская. Но и потом я без опаски входила в любой класс, в любой зал, могла организовать 400, 500 человек для чего угодно, вплоть до 600 пионеров в зелёном театре пионерлагеря «Москвич», а что говорить про один класс или один пионерский отряд. Про детдом я пока молчу — впрочем, там я была не одна, а с Ганей, то есть с папой, то есть с дедушкой, с Гавриилом Яковлевичем, и учил меня он.

Вообще, вспоминая прошлое, я вижу, что училась всю жизнь. Училась жить, да так и не научилась.

Ещё о Сибири

30.11.82

Ответила Анюте. Хотела поехать в город, но Ганя сказал, что моросит, и я передумала. Письмо отдала Кате Самошиной. А зря. Погода была хорошая.

Поеду завтра. А сегодня устроила стирку с кипячением. Постирала коврик с кресла, хотя всё равно Бим, Ганя и кошки на другой день вернут его в первобытное состояние.

Сегодня последний раз брала молоко. Теперь творог только из Москвы надо возить. Начала шить себе фартук из Витиной рубашки, но не успела закончить.

Ещё насчёт того, чему я училась всю жизнь и чему научилась. Главное: я научилась терпеть и прощать.

Работая в санатории, я слушала сводки с фронтов, читала газеты, но весь ужас происходящего до меня доходил плохо. Я как-то легкомысленно все воспринимала. Переживала гораздо больше из-за того, что на прогулке при -50 градусах отморозила себе нос, чем из-за того, что мой папа один в Москве. Я ещё не знала, что мама в эвакуации голодает и потеряла половину веса. Я как-то не осознавала масштабов войны и потерь.

В санатории у меня был роман с врачом, который стажировался по костному туберкулёзу. Он жил в Новосибирске, был женат, у него был шестилетний сын. Какое счастье, что мой папа вовремя прислал мне вызов в Москву (официальный документ из Минздрава). А то я могла сделать непростительную глупость — разбить семью, лишить ребёнка отца. Я уехала без сожаления. Любви-то не было — так, флирт от молодости. Встретилась с этим врачом через 13 лет. Он приезжал в Москву лечиться от ожирения, разыскал меня. Через три года снова приезжал в командировку, покупал вещички для внучки. Смешно.

Мой «авторитет любви» среди детей сослужил мне в Сибири плохую службу. Местные сибирские воспитатели ревновали ко мне детей, а завуч (старший педагог) Фаина (отчества и фамилии не помню) подложила мне свинью, считая, что дети не любят её из-за меня. Месть её была утончённой.

Дело было в том, что я жила в одном корпусе с детьми, в комнате, где жили медсестра и ещё одна молодая уборщица. Обычно я вставала рано, будила детей и делала с ними зарядку. Однажды летом после затянувшейся прогулки с В.В. я проспала, и Фаина не разрешила меня будить. Я опоздала на работу на целый час, а по закону тех военных лет за двадцатиминутное опоздание отдавали под суд. Фаина написала на меня докладную главврачу, обвиняя меня в сознательном прогуле.

Желая показать пример принципиальности и «подвинтить» дисциплину, главврач отдал меня под суд. Я пешком пошла в Новосибирск и нашла там суд. Молоденькая судья после краткого допроса велела мне выйти (вместо того, чтобы удалиться на совещание, — да и совещаться было не с кем), потом позвала обратно, встала и прочитала приговор, начинавшийся словами: «Именем Российской…»

Меня приговорили к трём месяцам принудительных работ по месту службы с вычетом 20% из зарплаты. Так как зарплату я всё равно отдавала в Фонд обороны (кроме платы за питание), то приговор я выслушала с лёгким сердцем и пошла домой (20 км +20 км в один день). Это была моя первая судимость, надеюсь, последняя, хотя есть пословица: от сумы и от тюрьмы не зарекайся.

Возвращение в Москву

2.12.82

Очень трудно садиться писать, чтобы Ганя не заинтересовался, что я пишу и почему не ложусь спать. Даже если я позволю себе (очень редко) читать не за едой, а просто так, он насмешливо спрашивает, не детектив ли я читаю. Что делать? Я люблю и детективы, и фантастику, которой он не понимает и не любит.

Вчера ездила в Боровск, купила Биму рыбу мороженую, отправила Анюте бандероль с фартуком — заранее, вдруг потом погода будет плохая для поездки? И точно: сегодня подул сильный северный ветер, а прогноз на завтра: -14 градусов. Это уже зима. А снега нет. Как-то перенесут это тюльпаны, незабудки, нарциссы, колокольчики?

Сегодня погладила бельё и кое-что постирала, вымыла и т. д. Последний раз перед возобновлением «молочной реки» сделала творог. Одной заботой меньше.

Лирическое отступление

У нас тикают и бьют часы с кукушкой, тикает будильник, тикают часы на кухне. День начинается с того, что я завожу все часы. Кончается день подтягиванием гирь на ходиках, а Ганя срывает листок календаря. Вчера я перевернула листы на двух ежемесячных табель-календарях (новый месяц).

Часы бегают, дни мелькают… Зачем я тороплю их? Хочется поскорее приезда детей, внуков, хочется Нового года, потом жду каникул… А когда остановлюсь на минуту, повторяю вслед за Ганей: ещё на день ближе к смерти. А вот привычка за всю жизнь — следить за временем и зря его не тратить.

Возвращение в Москву в 1943 г. — февраль. Ехала больше недели. Приехала вечером. Ехала через всю Москву на трамвае. Казалось, что очень жарко (уезжала из Новосибирска — было минус 40 градусов с лишним, а в Москве только минус 12). Звоню в нашу коммунальную квартиру на Клинической. Соседка, Вера Ивановна, спрашивает: «Кто там?». Говорю: «Муся». — «Какая? У нас таких нет!» (Это она пошутила.) Прихожу в комнату — мама, папа, Дея и Борис: вся семья в сборе. Борис стал взрослый, говорит басом — ужасно было смешно. Какое было счастье — вернуться домой!

Через несколько дней я уже работала старшей пионервожатой в школе номер 40. Там учились одни девочки. Это было скучновато и неинтересно — без мальчишек, а поэтому трудно. Например, ставили мы спектакль «Капитан Петухов», и роль героя-капитана играла Лена Горохова, пятиклассница. Конечно, убожество. Еще почище было: в восьмом классе я устроила пушкинский вечер. Сцена у фонтана. Самозванец — девочка. Сцена в келье. Пимен — девочка.

Была война. Многие уже потеряли отцов на фронте. Многие жили впроголодь. По карточкам давали мало.

Несмотря на то, что мы получали много продуктов по «аттестату» отца (он был начальником госпиталя в Тамбове), есть мне хотелось всегда. Особенно я мучилась в школе, когда раздавала на завтрак ученицам большие тёплые бублики с маком. Они строго учитывались. Если ученица болела, бублик ей относили домой. Учителям бублик не полагался. До сих пор чувствую запах бубликов. Дети не догадывались, что нам, учителям, тоже хочется есть. Может быть, не всем, но мне хотелось. И до сих пор я обожаю такие бублики, вспоминая те, военного времени.

Учителям давали карточку с талонами. Карточка называлась УДП (Усиленное Дополнительное Питание). Полагалась одна карточка на трёх-четырех человек, и мы ходили в столовую по очереди. Там давали на первое — щи или постный суп с картошкой, на второе — пюре, иногда кусочек рыбы или даже котлету. Порции были маленькие, и мы расшифровывали УДП так: Умрешь Днём Позже. Иногда эти обеды я брала в судочках домой, где тоже были едоки. За хлебом в булочных стояли в очередях. Карточки отменили в 1947 году, но хлеб ещё «давали» по норме.

Помню, как в 1944 году Ганя приехал с фронта, а я принесла в судочках обед УДП из столовых. Ганя посмотрел в судок со щами, где плавал какой-то силос, и молча выплеснул его в унитаз. Потом нарезал сала в сковороду, поджарил, выложил туда банку американской тушенки, и мы пообедали «сало с салом».

Сколько же мне пришлось стоять в очередях! Всегда у нас чего-нибудь не хватало. Я ещё помню, как в очереди вели длиннейшие списки, устраивали переклички, а номера писали на ладони или на тыльной стороне руке чернильным карандашом. В 1944 году я стояла в очереди на Петровке, номер на руке был трёхзначным. Достались мне (о, счастье!) две эмалированные кастрюльки, литровые. Одну из них я подарила учительнице Марии Андреевне Гаевской. Она жила недалеко от нас, на Плющихе, напротив военной академии им. Фрунзе. Пустую кастрюльку нести было неудобно. Я сварила сладкую молочную рисовую кашу, завернула кастрюльку в шерстяной плед и донесла кашу горячей. Съели мы её вместе. Эта кастрюлька и сейчас у неё есть.

Сороковая школа

3.12.82

Получила письма от Саши, от Марика, от Иры. Сколько удовольствия я получила от этих писем. Сашок пишет красиво, аккуратно, почти без ошибок. А Марик развивается прямо на глазах. Странно, что не пишет Витя. Вероятно, что-нибудь у него случилось неприятное. Когда нет долго известий, всегда кажется, что случилось что-то неприятное. И почти всегда правильно.

Сегодня первый холодный день (-15 градусов), а снега нет. Весь день сидела дома. Починила сумку (одну из трёх, привезённых Витюшкой). Проводила «культработу»: шахматы, домино, кроссворды, слушали радио.

Ганя надел первый раз новые валенки. Он сильно мёрзнет, даже дома.

В школе №40 я всегда вела общественную работу. Была членом комсомольского бюро районной учительской организации — синекура. Два раза в месяц заседали, что-то обсуждали… только время тратили. Потом была и секретарём бюро. Выбрали членом ревизионной комиссии РК ВЛКСМ, но ни разу не собирали эту комиссию, зато была красная книжечка — зачем, не знаю!

Потом приняли меня в кандидаты партии, и я целый год занималась в кандидатской школе, где нас учила программе и уставу старая (по возрасту и стажу в партии) большевичка Глафира Ивановна Окулова. Я относилась ко всему очень серьёзно. В районе меня считали хорошей пионервожатой. Я старалась выполнять все ЦУ (ценные указания), которыми нас накачивали. Правда, многое мне не нравилось, многое было формальным, да всё и невозможно было сделать.

В школе ко мне относились вроде бы неплохо, но сейчас, вспоминая и обдумывая те годы, я поняла, что многим учителям я была как бельмо на глазу и они меня терпеть не могли. За что? Я была очень «заводная», придумывала всякие утренники, сборы дружины, соревнования, и классные руководители поневоле должны были со своими отрядами работать сверх нормированного времени: репетировать, готовить костюмы, разучивать песни и т. п. Одни учителя не умели этого делать, другие — не хотели. Если бы не я, они жили бы спокойно. Тогда я этого не понимала. Жила дома на всём готовом, целый день торчала в школе и не соображала, что многие учителя (все были старше меня) имеют семьи, детей, хотят поскорее уйти домой, а там ещё и тетрадки… Да, я многого не понимала. Мне казалось, что меня все должны любить и уважать.

Потом, когда произошла катастрофа и я осталась одна, стало очень заметно, кто из моих коллег враждебен мне, кто равнодушен, а кто искренне сочувствует. Таких оказалось… раз, два и обчёлся. Вот так. Изменить своё отношение к работе я не могла, да и не хотела. Теперь только, всё перебирая в памяти, я понимаю, что очень многие мои сослуживцы меня терпеть не могли, считали, что я «выпендриваюсь», «грехи замаливаю», «выслуживаюсь» и пр.

Общественная работа

5.12.82

Вчера неожиданно приехал Витя, так что не записывала. До этого сходила в Тимашёво, купила хлеб и яблоки, которые пришлись весьма кстати (рубль за килограмм). Я спекла яблоки в тесте, и мы с Витюшей их съели.

Узнала, что продавщица (Тамара) принимает бутылки, но не за деньги, а за яблоки или лук (они портятся). Сегодня вымыла 20 бутылок, оставшихся на чердаке от прежних хозяев дома, и, когда провожала Витю к автобусу, отнесла в рюкзаке бутылки. Тамара стояла на остановке, магазин был закрыт, но она дала ключ от склада, и я оставила бутылки там, а во вторник приду за яблоками. Интересно, какая будет коммерция.

Отдала Вите 3 пары починенных брюк.

Несколько лет в школе №40 я была секретарём парторганизации. Очень неприятная работа. За всё, что происходит в школе, я отвечала перед райкомом партии, имела много обязанностей, но при этом никаких прав. Тратила массу времени на заседания партбюро (два раза в месяц), партсобрания (раз в месяц), учёбу секретарей (накачивание — раз в месяц) + составление и перепечатку решений, протоколов, планов + работа пропагандистом (руководство семинаром учителей) и + бесконечность. Каждый раз после очередного инструктажа в райкоме («вы должны, вы обязаны») голова кругом шла. Потом привыкла, многое не делала.

Очень удручали всякие официальные установки, по которым приходилось делать доклады. Часто должна была отстаивать вещи, которые сама считала глупостью, но партийная дисциплина обязывала. Например: мне приходилось доказывать, убеждать, что существовавшее несколько лет одиннадцатилетнее обучение в средней школе очень своевременно и нужно. Вите пришлось учиться одиннадцать лет (потерял год), а потом это отменили, и я в тех же аудиториях выступала с докладами и доказывала, что одиннадцатый год не оправдал надежд. Надо было доказывать необходимость раздельного обучения (мальчики и девочки в разных школах), а потом ещё большую необходимость соединения их в совместных школах. А уж когда приходилось выносить решения о культе Сталина или ошибках Хрущева — тут и говорить нечего.

Долгие годы прошли с тех пор, как я стала членом партии. Вступала в кандидаты в 1944 году, в члены приняли — в 1945. Сейчас, когда я уже «старая коммунистка», после всех «культов», «ошибок», «разоблачений» и «реабилитаций» мне бывает тяжело сознавать, что я несу какую-то долю вины за всё, что происходило в стране. Может быть, то, что рядовые коммунисты, к которым я относилась, ничего не знали, слишком верили всему, как-то меня оправдывает? Не знаю. Идти в райком и сдавать партбилет? Верный способ получить инфаркт и опорочить всех членов семьи, а уж когда я осталась без Гани — и говорить нечего. Трудно вступить в партию, но добровольно выйти из неё — невозможно.

Два года назад меня чуть не исключили из партии. При этом я сохраняла полное спокойствие, но чувствовала себя ужасно, хотя — казалось бы — зачем мне сейчас этот партбилет? Наверное, сила шаблона, традиции, привычка берёт верх над логикой.

Пожалуй, стоит «для потомков» коротко написать, за что же такую твердокаменную коммунистку собрались исключать из партии. После ухода на пенсию я, естественно, снялась с учёта в школе и встала на учёт в парторганизации ЖЭК-1 (то есть в жилуправлении по месту жительства). По сравнению с большинством числящихся в этой организации членов партии я была ещё молодая и здоровая + учительница + опыт работы, поэтому меня быстренько сделали сначала редактором стенгазеты, а потом заместителем секретаря бюро по идеологической работе. Я честно и добросовестно изображала деятельность: ко всем праздникам выпускала стенгазеты, проводила лекции, составляла планы, протоколы, решения и т. д.

Потом я стала постоянно жить в деревне, не стала ездить на партсобрания, взносы за меня часто платила Ира — со скандалом. В бюро были старые, ортодоксальные «парт. тёти Моти» и «парт. тёти Авдотьи». Они вечно ссорились друг с другом, ругались даже матом, каждая хотела неограниченной власти в бюро. То, что я оторвалась от парторганизации, бесило их. Они распустили сплетни, что я живу как помещица, что у меня корова, поросёнок и т.д., что я всё продаю на рынке.

Они стали требовать, чтобы я снялась с учёта или приезжала на партсобрания и политучебу. Наконец, потребовали, чтобы я пришла на партбюро. Там секретарь Репина произнесла речь, где чуть ли не назвала меня врагом народа и проехалась по адресу моего мужа. Стали голосовать — кто за исключение. Ждали, что я буду плакать, умолять не исключать, но не дождались. Потом один более рассудительный старик высказался в том смысле, что исключение в райкоме не утвердят, так как у меня никогда не было взысканий, а я активно работала в партии. В общем, постановили вынести строгий выговор с предупреждением.

Я заявила, что ни на партсобрание, ни в райком я не явлюсь, так как не хочу прежде времени умирать от инфаркта, как уже в течение года умерли наш бывший секретарь Григорьев (его эти бабы довели) и бывшая редактор стенгазеты Лукшанская Мария Карповна (её увезли в больницу прямо после бюро, она так и не оправилась). Ещё я добавила, что не обязательно иметь партбилет, чтобы быть коммунистом. После этого гордо вышла и побежала в кино, где меня ждали.

Теперь у меня принимают членские взносы сразу за полгода и без скандалов. А моя совесть чиста: я искренне уверена, что работая на земле, гораздо больше приношу пользы обществу, чем изображая «бурную деятельность» в ЖЭК'е.

Кстати: мой отец вступил в партию в тридцатые годы, долго был кандидатом (поскольку был служащим, то есть не имел рабочей закваски). Он был убеждённейшим членом партии, ездил уполномоченным «погоняльщиком» по колхозам на заготовки и т. п. Всегда вёл семинары по истории партии, философии, посещал лекции по международному положению и сам их читал. Моя мама вступила в члены партии уже лет в 60 (точно не помню), чтобы быть ближе к папе, которого очень любила, но активно никогда не проявляла себя, а работала по профсоюзной линии.

Может быть, моих внуков-правнуков заинтересует, не вступила ли я в партию ради карьеры? Увы, я её так и не сделала. Я не любила административную работу, не любила командовать (кроме как в своей семье — есть такой грех). Не могу сказать, что не была тщеславной — как, очевидно, все люди, но моё тщеславие было в другом: организовать урок, утренник, сбор так, чтобы ребятам это понравилось. И потом — мне нравилось выступать с докладом и чтобы было не шаблонно, не официально. Это мне часто удавалось. Господи! Сколько же докладов я делала (и лекций). Особенно за шесть последних лет работы завучем.

Я была членом «Общества распространения знаний», раза два в месяц получала путёвку и ездила с лекциями на педагогические темы — то на родительские собрания в школы (в Матвеевку, Очаково, Востряково), то куда-нибудь на кирпичный завод и даже… в отделение милиции. Представьте: в «красном уголке» милиции сидят в форме человек 30 милиционеров, а я им читаю лекцию о культуре поведения! Начала, между прочим, с того, как заснула в вагоне метро, доехала до «Киевской» (конечной), а милиционер входит в вагон и говорит мне: «Бабка, приехали, выходи!». А я считала, что уж на «бабку» никак не похожа.

Обычно после моих выступлений родители задавали много вопросов, а когда я выступала на совещаниях завучей или учительских конференциях, то мне всегда много хлопали. Почему хлопали? Потому, вероятно, что я никогда не выступала по написанному. Если и была в руках бумажка с планом, я в неё забывала посмотреть. Потом я сама увлекалась и заражала других. И старалась сказать только своё.

Самые удачные выступления:

1. На Всесоюзной конференции по внеклассной работе. Она была в музее Пушкина на Кропоткинской. Я рассказывала об олимпиаде по русскому языку. Мне дали десять минут, но зал кричал, чтобы продлили, и я говорила минут сорок, кое-что повторяла, чтобы успели записать. В перерыве (я сидела в президиуме) многие ко мне подходили, жали руку и благодарили.

2. На встрече в библиотеке с писателем Тендряковым, когда все его восхваляли, а меня взяло зло, я выступила последняя и изругала его (культурно) за то, что у него все учителя в книгах аморальны, слабохарактерны и вообще несимпатичны. В заключительном слове Тендряков одну меня только и упоминал и поблагодарил. После этой встречи ко мне в гардеробе подошла совершенно незнакомая учительница и сказала, что помнит, как я выступала лет десять назад (!) на партактиве.

Зато я помню, как мне предложили выступить на партконференции и в РОНО потребовали напечатать текст для утверждения в райкоме партии. Когда я в райкоме сказала, что по бумажке выступать не умею, они на конференции просто не дали мне слова для выступления. Вот так. Интересно, всегда ли в будущие времена у нас будут все со школьного до пенсионного возраста выступать по бумажке? А те, кто без бумажки, текст вызубривают. Просто ужасно.

Нашла библиотечную книжку

6.12.82

Событие: я нашла библиотечную книжку, которую с лета не могли найти ни Ганя, ни Саша, а у меня руки не доходили поискать как следует. Это «Белый пудель» Куприна. Уж Витя привёз «Пуделя» из Сашиных книг в Москве, чтобы его сдать, но мне было жалко отдавать книжку с чудными иллюстрациями Монахова. Решила всё перевернуть. Начала со стопки папок на полке возле окна, в ней и лежала эта книжечка. А ведь эту стопку перебирали.

Сегодня утром развила кипучую деятельность под заглавием: «Лень вешать на ремень». Всё откладывала противную работу: перебрать ведро с солёными огурцами, переложить хорошие в банки, всё вымыть. На самом-то деле я осталась такой же ленивой, какой была и девчонкой, но я заставляю себя усилием воли всё делать. Наконец взялась — и уже с разгону не только покончила с огурцами, но заодно вымыла бачки от питьевой воды, изнутри и снаружи, натаскала воды, вымыла раковину и т. д.

Опомнилась только когда пришел Амелькин (сосед). Он принёс большой кусок сала (они зарезали боровка); как он сам объяснил, потому что я ему привожу сигареты. Амелькин долго сидел у нас, разговаривали о политике и о войне. Дома ему не с кем поговорить. По этому случаю я разговелась: нажарила лука с салом и немного картошки, а потом до вечера пила чай и воду. Сало у нас в основном для синичек.

Письма от Деи, Иры и Клавы (из Чимкента).

Ира прислала отличную фотографию: Матвей сидит на горшке с книжкой, а Марик его обнимает. Просто прелесть. Разумеется, я говорю это не как бабушка…

Профсоюз

8.12.82

Вчера допоздна засиделся Ганя, писать было невозможно.

Была вчера в магазине, получила за бутылки 3,6 килограмма яблок, то есть продавщица рассчиталась милостиво (18 копеек бутылка). Если кто — вдруг! — приедет, будет начинка для пирожков. Кроме того, отлично прогулялась с Бимом.

Сегодня опять пошла в магазин — в основном ради прогулки, пока хорошая дорога и погода. Купила батоны, сахарный песок (не таскать из города) 2 килограмма, маргарин.

Сварила себе борщ. Очень вышел вкусный — заправлен салом.

«Профсоюзы — школа коммунизма». Это нам вдалбливали с юности. Я через эту школу прошла.

Конечно, учительский профсоюз — не производственный. На производстве профсоюз имеет больше средства, содержит пионерлагеря, санатории, даёт рабочим бесплатные путевки и т. д. А что может делать местком профсоюза в школе? Помогать администрации проводить мероприятия, ругать кого-то за нарушения дисциплины, за плохую работу… Но всё это делается формально и никому не нужно. О месткоме вспоминают только во время редких конфликтов учителя с администрацией, разных скандалов, да ещё когда надо подписать ходатайство или характеристику для получения жилплощади или поездки за рубеж.

В школе №40 я год работала председателем месткома — это когда упросила хоть на год освободить меня от должности секретаря партбюро. Собрать семерых членов месткома практически было невозможно: две смены, все устают, кончают и начинают работу в разное время. Всё, что можно было сделать на своём «высоком посту» я, разумеется, старалась выполнять, но два раза в месяц мы, конечно, не заседали. Всё шло гладко, но вот кончился учебный год, я перешла работать в школу №324 — и вдруг!.. От меня потребовали не только написать отчётный доклад за местком (к перевыборам), но и сдать все протоколы его заседаний.

И вот пришла я в школу №40 и не помню уж с кем вдвоём мы сочинили все требуемые протоколы несостоявшихся заседаний. В каждом была повестка из трёх вопросов (согласно плану), были выступавшие, содержания их выступлений, решения — всё как полагается. Мало того, большинство из тех, чьи фамилии фигурировали в протоколах, мы предупредили об этом и получили их согласие. Словом, никому не нужные 16 протоколов были сданы, их, конечно, никто и не читал. Лежат где-нибудь в архиве эти протоколы!

Сколько я в жизни их писала (была ещё и секретарём педсовета)! А сколько писала планов, в том числе солидных томов — планы работы школы на год. А сколько отчётов! Сколько на это изведено бумаги, времени. В основном всё это бумагомарание — чистейшая липа. В протоколы начинают заглядывать лишь когда происходит какое-нибудь чрезвычайное происшествие, когда комиссии начинают докапываться, кто, когда и что именно сказал во время обсуждения на педсовете, партсобрании или производственном совещании. А ведь на основании этих планов, отчётов и протоколов пишут кандидатские диссертации на такие, например, темы: «Работа коммунистов Ивановской области в период коллективизации» или «Авангардная роль партийных организаций в восстановлении народного хозяйства». Я сама в газетах читала объявления о защите таких диссертаций.

Кстати об отчётах. В свое время я написала блестящий отчёт о работе пионерлагеря комбината «Красная Роза», где я была старшей пионервожатой. Благодаря этому отчёту лагерь был награжден Красным знаменем. И потом, спустя лет десять, старший вожатый этого лагеря Коля (фамилию забыла) говорил мне, что свои отчёты они почти слово в слово списывают с моего старого. Никто не проверяет правдивость этих отчётов.

Кстати о правдивости. В сказке «Королевские зайцы» Иванушке предлагают наврать полную бочку — при этом условии он получит в жёны принцессу. Мне кажется, что если бы читать отчёты разных учреждений, месткомов, парторганизаций, да приплюсовать ещё всякие цифровые сводки, то можно было бы наполнить миллионы бочек содержащимся в них враньём. Этому у нас со школьной скамьи учатся, с рапортов на пионерских линейках. Врут — одни из страха, что будут ругать за плохую работу, другие — из тщеславия. Случалось, и я привирала, но чаще — просто хорошо, подробно всё описывала и расписывала.

Тетрадь вторая

конец 1982 — начало 1983 года

Моя бабушка

9.12.82

Вообще-то дневник у меня чисто внешний, так как я знаю, что его будут читать. А иначе зачем писать? А если будут читать, то неизбежно:

1) отбор фактов,

2) выпендривание,

3) скрытие мыслей (см. Тютчева).

Сегодня никуда не ходила, так как устроила себе баню. Сшила (немного на завтра осталось) второй вкладыш для спальника. Начала печатать письма для БА — «Бавыкинского Альманаха»! Ганя сам сделал обложку (эскиз) и даже раскрасил фон, а Анюта закончит. А остальное уже по инерции (шахматы, 505, кроссворд, чтение газет).

Мать моего отца была настоящей шолом-алейховской бабушкой. Не могу вспомнить, как её звали, но лицо и весь облик помню отлично. Она жила с нами в Рязани, когда я училась в школе. Потом мы уехали в Москву, а тётя Фаня (сестра отца) осталась там с бабушкой.

Пожалуй, бабушка — единственное, что напоминало о нашей еврейской принадлежности. По-русски она говорила плохо и с акцентом. Мои родители говорили с ней по-еврейски. Она часто пробовала ко мне обращаться по-еврейски и каждый раз удивлялась, что я не понимаю. Мой отец был на неё похож. Она всегда ходила в платке, под платком был, по-моему, парик, а свои волосы были коротко острижены. На ней было две или три юбки. Когда ей хотелось погреться, она прислонялась спиной к печке, а юбки сзади все поднимала, чтобы погреть поясницу. Мы над ней посмеивались. У неё был свой угол, отгороженный ширмой, возле печки в большой комнате.

Бабушка старалась соблюдать еврейские религиозные законы. Она молилась по толстым старинным книгам, которые были испещрены древнееврейскими письменами. Книга читалась справа налево. Подозреваю, что она её не читала, а молитвы говорила наизусть. Свечек в доме не было, поэтому бабушка, молясь, зажигала настольную лампу под зелёным стеклянным абажуром. Она пробовала научить меня и братишку Бориса молитвам, но мы умирали со смеху, а Борис её передразнивал. Помню отдельные слова: «брохес», «имуносехл»…

Сказок русских бабушка, естественно, нам не рассказывала. Впрочем, и моя мама тоже не рассказывала. Я выучилась читать очень рано — сколько себя помню — и сама читала книжки.

Бабушка любила вкусно поесть, ради этого она делала вид, будто не замечает и не знает, что наша еда варится не в кошерной (разрешённой еврейским законом) посуде, а мясо режет не «резник». На всякий случай она всегда осведомлялась, нет ли в борще или в жарком свинины, и мы, если было вкусно, всегда уверяли, что мясо говяжье. На пасху мой папа доставал ей ящик мацы — это было одной из немногих её радостей, она угощала нас мацой. Вкусная штука, особенно с маслом, но сейчас мои «зубы» её бы не взяли. По субботам бабушке ничего не разрешалось, по религиозным канонам, делать. Даже свет в туалете она просила включить и выключить меня.

Я жалела бабушку, терпеливо выслушивала её советы лучше учиться и слушаться старших. Бабушка научила меня штопать чулки и шить на ножной швейной машинке. Хотела научить вязать на спицах, но у меня не заладилось, я бросила, да так до сих пор и не выучилась, о чём очень сожалею — говорят, вязание успокаивает нервы. Сожалею и о том, что никогда не расспрашивала о её молодости и вообще прежней жизни — всё её прошлое умерло вместе с ней, а ведь это была целая эпоха. Но когда я читаю Шолом-Алейхема, я очень хорошо всё не просто понимаю, а чувствую, как будто я жила тогда в местечке сама. И большую роль здесь невольно сыграла именно бабушка.

Ещё о бабушке

11.12.82

Вчера ничего не было. Радио слушали, играли, как обычно. Ганя вдруг захотел тоже устроить баню. Я, конечно, возрадовалась, натаскала воды, и Ганя нагрел печку так, что воды горячей осталось целое ведро. Хотела постирать, но было поздно, и я отложила. Тем более я всё-таки устала: ездила в Городню, купила материю на новые занавески и ещё кое-что.

Сегодня съездила в Климовск — бабы сказали, что там есть цейлонский чай. Съездила удачно, купила чай себе, Маше Лариной, Ирине Борисовне, а заодно и ещё кое-что — например, отличный сыр, по которому соскучилась.

Сейчас вечер, только что закончился спектакль по третьей программе радио: «Ночная прогулка» А. Антокольского. Это детектив, и я с удовольствием слушала его два часа, тем более что одновременно чинила Гане бельё. А он спит. Хотела пойти к Панфиловым посмотреть по телевизору передачу про Жерара Филиппа, но ленюсь. На дворе темно, сыро, а дома светло, тепло и мухи не кусают.

Письмо от Наташи.

Забыла: вчера в Городне по телефону говорила с Сашей, и он сказал, что Аню положили в больницу.

Вспоминала опять бабушку и думала о том, как она была у нас одинока. С нами, с внуками, она не имела общего языка и в буквальном, и в переносном смысле. Я с ней разговаривала редко, только о самом необходимом. Её сын (мой отец) вообще мало бывал дома. Он заботился о ней как о матери, но не общался так, как мы сейчас это понимаем. Общими у них были только воспоминания, но я не слышала, чтобы они вспоминали прошлое, по крайней мере при мне.

Да, жалкая старость, хотя и обеспеченная и теплом, и едой, и даже видимостью семьи. Какова-то будет моя? Больше всего страшно, что превращусь для внуков в ходячую реликвию прошлого, для сыновей — в обузу, а для невесток… даже думать не хочется.

Настроение такое, что лучше не писать.

О стихах

12.12.82

Сегодня тепло, снег растаял. Ну и климат. Погода такая, что и Бимка не вылез ко мне утром из-под веранды. Поэтому прогулку в Тимашёво (в библиотеку) я отменила, а вместо этого постирала (цветное). Закончила шить второй вкладыш. На очереди занавески. Остальной день по шаблону.

Хотелось бы объяснить, прояснить и уяснить, а вдобавок выяснить свои отношения с поэзией. Когда я была школьницей, то примерно с 3-го класса сочиняла «стихи». Домашние умилялись и всячески меня поощряли. Даже Дея! Она переписала все мои детские «стишки» в общую тетрадь печатными буквами (интересно, где теперь эта тетрадь?). Один «стишок» я даже послала в «Пионерскую правду» (мне было десять лет) — антирелигиозный, получила ответ, что сейчас нет возможности его опубликовать.

Писала «стихи» и для семейного употребления, и в школьные стенгазеты. Тогда я была уверена, что всё, что написано в рифму — поэзия. Когда я поняла, что поэтического дара (умения мыслить образами) у меня абсолютно нет, я бросила сочинять стихи. Когда училась в ИФЛИ, на лекциях играла в буриме — это у меня получалось. А ведь у нас много было настоящих поэтов, но я не входила в те компании, где они читали свои стихи. Теперь очень жалею. Впрочем, какой из меня ценитель поэзии? Я только могу сказать: нравится мне или не нравится, а почему — трудно объяснить. Наизусть знаю мало, всё классическое — позабыла, а современное — не запоминается.

Поэтический дар есть у Вити, его стихи мне в основном нравятся + нравится его остроумие и быстрота мысли. Мне, конечно, до него далеко (было в его возрасте, а сейчас — тем более).

Несмотря на отсутствие поэтической одарённости, я всю жизнь сочиняю рифмованные строчки — и до сих пор, хотя всё труднее и труднее. Если посчитать, будут тысячи «стихотворных» произведений. Поэзии в них не больше, чем в этой тетради, но они сыграли свою роль и продолжают играть и сейчас. Попробую подвести итог — хотя бы с 1943 года, что же я всё-таки сочинила?

В пионерских лагерях к праздникам песни и к концертам «Вожатые — детям» я сочиняла на мотивы популярных песен свои тексты, и дети (или вожатые) их исполняли для большой аудитории. Успех был потрясающий.

Были, например, тексты на мотивы песен «У дороги чибис», «Бескозырка белая», «Ходят волны кругом вот такие» и т. д. Особенным успехом пользовался «Лагерный гимн» на мотив «Варяга». Его пели на каждом костре и в автобусах при возвращении в Москву. Очень было эффектно, когда автобусы подъезжали к толпе ожидающих родителей, а их открытых окон неслась песня:

В лесу, где колышется пламя костра,

Средь этой чудесной природы,

Всем лагерем крикнем мы дружно: «Ура!

Да здравствуют Белые Броды!»

В лагере завода МЗМА (потом его переименовали в АЗЛК — автозавод имени Ленинского комсомола), который вывозил часть детей в Керчь, к морю, — два лета я там работала — были популярны совершенно дурацкие песни, какие-то разухабистые, цыганские и др. Одна была вроде этого:

В роще пел соловушка

Там, вдали,

Песенку о счастии

И о любви… и т. д.

На этот мотив я сочинила песню про лагерного шофёра, большого, добродушного мужика, с которым флиртовали все девушки-вожатые. Его звали Лёша. На прощальном концерте в клубе на сцене поставили стулья, чтобы изобразить автобус, возивший нас ежедневно на Азовское море купаться, а вожатые играли пионеров, которые набиваются в автобус. Когда все заняли свои места, из зала полез шофёр Лёша, экспромтом решивший принять участие в представлении. Он сел на место водителя, а вожатые хором грянули песню:

Лёша, Лёша, Лёшенька,

Скажем сто раз,

Не шофёр, а солнышко

Для всех для нас…

Зал умирал со смеху, Лёша был чрезвычайно польщён.

В каждой лагерной смене я сочиняла частушки. Припев был такой (Аня и Саша его знают по частушкам на деревенские темы, которые мы пели в Бавыкине):

— Что ты, что?

— Ну, конечно.

— Быть не может!

— Отчего же?

— И не стыдно?

— Очевидно.

— Не согласна!

— Ну, так что ж!

Для частушек исполнители надевали платочки и сарафаны, а после каждого куплета приплясывали. Частушки я сочиняла самые злободневные, с именами и фамилиями, с общеизвестными фактами:

В нашем лагере часы,

Как у частника весы,

Кто захочет — подведёт,

День на час вперёд идёт.

Пояснение: в Белых Бродах радио не было, часы были только у меня. Если я просыпала утром — часы переводила назад, вставала рано — вперёд. Это все знали.

Ещё о стихах

14.12.82

Время идёт слишком быстро. Оказывается, вчера не записывала.

Письма от Вити и Иры Уваровой.

Витя пишет, что Анюту всё-таки положили в больницу. Ужасно её жаль. Окончательно решила поехать в Москву 24-го (боюсь, что раньше не будет пенсии). Вчера сшила занавески — машинка работает хорошо. Сегодня чинила бельё. Ночью выпал сырой снег, много. Завтра предсказывают минус 5—8 градусов, то есть будет гололедица. Всё остальное — как всегда.

Тексты всех песен и частушек писались «к случаю», а потом выбрасывались. Было их примерно полсотни.

В школе составляла «приветствия», которые были введены в моду при Сталине.

Обычно с «приветствиями» выступали группы пионеров, часто туда включались октябрята и даже дошкольники. Они выходили на сцену, одетые в форму, со всякими атрибутами и музыкой. Чаще всего они только декламировали специально составленные тексты, иногда танцевали и пели. Они приветствовали съезды, конференции и т. п. Когда в Большом театре праздновали 70-летие Сталина, приветствие было роскошным. Именно для него была сочинена Локтевым, руководителем ансамбля песни и пляски Дворца пионеров, «Школьная полька»:

Пусть летят и песнь, и слово

Прямо к площади Свердлова

На Охотный ряд,

Где огни Кремля горят…

С каждым годом приветствия делались всё пышнее. Тексты писали известные поэты, а читали их специально подготовленные дети, главным образом из занимавшихся в кружках художественного слова. Голоса, дикция, внешность детей строго подбирались. Присутствовавшие в зале должны были умиляться, плакать, смеяться, аплодировать в определённых местах, рассчитанных психологически очень точно на ту или иную реакцию. На особо торжественных вечерах (в Кремлёвском Дворце съездов), кроме группы на сцене, в зал вводили сотни пионеров, которые стояли во всех проходах. Их форма становилась с каждым годом всё богаче, всё пижонистей. Знаменосцы и их ассистенты получали аксельбанты (!), белые ремни и перчатки.

Обычай «приветствий» спускался понемногу вниз: на городские, потом на районные вечера и конференции, а потом в школы и в другие учреждения. Вот тут-то я и добралась наконец до своих сочинений. Будучи пионервожатой, а сочиняла тексты «приветствий» сама. Ей-богу, у меня иногда получалось здорово. Почему в стихах? Более эмоционально, легче заучить, более впечатляюще. Иногда я брала четверостишия из «настоящих» стихов, но никто не мог отличить мои строчки от профессиональных, только мои были проще, в них было больше естественных детских интонаций.

Последнее приветствие, которое я сама подготовила со своими пятиклассниками, было сделано ко Дню победы. Я ездила с детьми сама, это было в великолепном зале Высшей школы профсоюзного движения на улице Лобачевского (на Юго-Западе). Я ужасно волновалась. Сидела в зале, подсказать было невозможно. Ребята выступали отлично, им устроили настоящую овацию.

Тексты этих приветствий тоже все выбрасывались, я их забывала тут же. Помню только две строчки из выступления в школе №40 на вечере, где вручались золотые медали (тогда они ещё были золотые по-настоящему, не имитация, как сейчас):

Ещё не видали мы этой медали,

Хоть мне посмотреть её в руки бы дали…

Бесчисленные стишки для стенгазет в школах, пионерлагерях, детдомах — в основном сатирического содержания.

Инсценировки. Их было немного, потому что сочинять их было намного труднее, а подготовить и поставить — намного сложнее.

Одну инсценировку я помню очень хорошо, потому что её ставили несколько раз в разных вариантах. Она была в стихах и ставилась как новогодняя сказка в конце первого полугодия. Раньше, когда дети ещё не были акселератами, первоклассники к Новому году заканчивали букварь и полагалось проводить утренник «Прощание с букварём». Тексты этих утренников «спускались» в школы из методических кабинетов и надоели мне до невозможности. Мне хотелось сделать так, чтобы в утреннике активно участвовали все первачки. Первый вариант инсценировки я поставила со своим пятым классом для первоклассников. Второй вариант — для первого класса женской школы №34, в которой работала моя мама Ольга Семёновна. Третий вариант — для первого класса школы №35 (мужской), где учился Витя. Он, вероятно, помнит — единственный из возможных читателей этой тетрадки.

В инсценировках Маша (Витя) засыпает под новогодней ёлкой, и во сне Дед Мороз её экзаменует, проверяет знание букв, умение составлять слова и т. п. Этот текст в своё время я тоже выбросила, но многое из них запомнила, хотя это было давно. Достаточно сказать, что в первом варианте Маша складывала из букв слово «Сталин» (!). Буквы были крупно написан на листках, приколотых на груди участников. Когда Маша складывала слово «листья», она забывала поставить на место «ь», и буква «т» отталкивала букву «я», говоря:

Не хочу стоять с тобой,

Нужен мне сосед другой!

А буква «я» тупо твердила:

Маша пишет, Маша знает,

Маша пусть и выбирает.

Тогда Маша кричала довольно грубо:

Убирайся от меня,

Мне не нужно буквы «я».

На что следовал тот же упрямый ответ. Потом прибегал «ь», становился на своё место и заявлял:

Я — мягкий знак,

Я — мягкий знак,

Меня не пишут просто так,

Но всем ребятам надо знать,

Где я привык всегда стоять.

В финале на сцене составлялось из зрителей (у них были приколоты буквы) слово СССР, и Маша объясняла, что это значит:

СССР — страна моя,

Большая, дружная семья.

Люблю я Родину свою,

СССР её зову.

Конечно, рифмы подгуляли, но получалось отлично. Особенно хорошо было в школе у моей мамы; у неё в классе было чуть не 20 отличниц, красивые, ухоженные девочки с толстыми косами. Они прекрасно играли свои роли, даже самые маленькие. Хорошо помню толстенькую девочку, она была отметкой «четвёркой». Когда Машу спрашивают, с какой отметкой она хочет дружить, «тройка» говорит:

Три, конечно, лучше «двойки».

А «четвёрка» подхватывает:

Хороша «четвёрка».

И улыбается, а на щеках — ямочки.

Впрочем, Маша заявляет:

Но дружить хочу с «пятёркой»,

Если справлюсь только.

Были и неудачи. В пионерлагере МЗМА начала придумывать инсценировку на лагерную тему, и — хоть умри! — не лезут в голову рифмы, и всё, а проза казалась мне вялой, безжизненной.

Сейчас Витя сочиняет в рифму быстро, остроумно — где уж мне! Да ещё и «лимерики». Анюта и то уже рифмует, а мне с каждым годом тяжелее.

Да, забыла ещё один «род поэзии».

Последние шесть лет работы в школе у нас была компания (пять человек), которая собиралась на дни рождения. Была традиция — дарить не подарки (можно не угодить), а деньги с целевым назначением (на люстру, на пылесос и т.п.). Обычно деньги вкладывали в конверт, на котором я экспромтом делала шутливую рифмованную надпись. Её читали вместо тоста и вручали конверт с деньгами. Надпись затушёвывала неловкость. Жалко, что я не оставляла себе копий. Как стихи — это была дрянь, но как шутка всегда производила впечатление.

Кстати, и своих родственников я любила поздравлять стишками, но единственным, кто ценил их, является моя сестра Дея. Пожалуй, только у неё на открытках и сохранились мои шедевры. Внукам на дни рождения я сочиняла акростихи. Прошлый Новый год Максим прислал нам открытку с отличным акростихом, в котором изощрился даже изобрести строчку, начинавшуюся на букву «Ы». Самыми лучшими по форме и содержанию поздравительными стихами я считаю витины стихи (настоящие) к 80-летию дедушки (Л.Б.) и к 70-летию папы (Гани). Последние кончаются словами:

Мы разделяем круг его идей:

Сажать деревья надо, не людей.

Про стихи в «Телегаве» и «Карге» не упоминаю, потому что они сохранились.

Сценарии утренников

16.12.82

Вчера допоздна читала вслух, аж связки распухли. Попались интересные мемуары о Есенине, Горьком, которые, как я предполагала, должны понравиться и Гане. Читала вчера, сегодня закончила. Очень рада, что не ошиблась: Ганя сказал, что здорово написано. Многого он никогда не знал и не слышал (как и я), а написано очень искренне. Но теперь надо следить за собой и так много больше не читать, а то совсем потеряю голос дней на десять.

Письмо от Максима.

Сегодня весь день метель, ужасный ветер. Вчера ходила в Тимашёво, но батонов не было, принесла только пять буханок чёрного хлеба. Завтра придётся идти, так как осталось два батона. Сегодня никуда не выходила. Подрубила простыню из бязи, оставшейся от вкладышей.

Кроме так называемых «стихов», при разборке своего архива, уйдя на пенсию, я выбросила целую кучу своих работ. Среди них были сценарии утренников, которые я ставила в пионерлагерях и школах. А теперь жалко. Может, Анюта подрастёт и захочет поставить в школе с пионерами, или что-нибудь в этом духе. Конечно, ничего особо оригинального в этих утренниках не было, но ведь надо было весь материал подобрать, напечатать по ролям, а кое-что переделать и подсочинить самой. Немаленькая работа, могло бы пригодиться. Ладно, раз уж стала вспоминать, вспомню и это.

«Муха-Цокотуха». Спектакль для детсадовских детишек в пионерлагере МЗМА. Максимчик был тогда в первом классе или даже младше. Были там всякие пляски. Костюмы для бабочек (крылышки из раскрашенной марли) я выпросила в детсаду, а остальное сделали сами. Максим был Комарик. У него были целлофановые крылья, а на шлемике длинный нос. В руках был фонарик, а сбоку — сабля. Паук был сделан под разбойника, в красной рубашке и сапогах. Его играл хулиганистый чернобровый мальчишка. Когда он стал толстой верёвкой от чемодана скручивать руки Мухе, она завизжала от страха по-настоящему. Для спектакля мы выпросили на кухне всяких булок, а в деревне Новый Быт одолжили у какой-то бабки маленький позеленевший пузатый самоварчик. Ребята его отчистили, он оказался медный и блестящий.

«Мойдодыр». Эту инсценировку мы ставили на концерте в лагере в так называемый День здоровья. Максимчику было пять лет, но он был у меня в отряде первоклашек. Я его забрала из детсада. Его там задразнили:

Максим на пузе проползёт

И ничего с ним не случится.

Максим был «Подушка». Он сидел на корточках и на распяленных руках держал над собой наволочку, а потом прыгал «как лягушка». Остальное всё было по Чуковскому. Вот не помню, как был сделан Крокодил.

Утренник по стихотворениям Маршака. Там было чтение в лицах: «Багаж» и ещё что-то — забыла. Лучше всего получился «Человек рассеянный». Очень было смешно, удачным оказался сам Рассеянный в полосатой пижаме, но особенный успех имел носильщик: был у меня Саша Сафронов, очень маленький и щупленький, с писклявым голоском. Мы ему сделали фартук с бляхой, он носил два огромных (пустых) чемодана.

Утренник по произведениям Джанни Родари. Мы его делали в пионерлагере в Керчи. Максиму было лет десять. Играл он в эпизоде из «Приключений Чипполино» мальчика Вишенку, но держался очень скованно, неуверенно, говорил тихо. Кто бы подумал, что когда он станет взрослым, он будет, как настоящий актёр, играть эффектные роли в «капустнике» в Историческом архиве под Новый год или изображать монаха в рясе на какой-то вечеринке? Оказывается, актёрский талант есть у всех моих сыновей. Это, конечно, в бабушку, Ольгу Семёновну. Она молодой девушкой участвовала в разных любительских спектаклях, в том числе и в тех, что устраивало общество эсперантистов.

Ещё об утренниках

19.12.82

Два дня не писала: Ганя не спал допоздна. Много читала вслух, связки прямо саднят. Дело в том, что по радио передавали главы из романа А. Кашенина «Цыган», они очень понравились Гане, который когда-то видел фильм по роману. Я взяла роман в библиотеке и теперь читаю его Гане, сколько хватает голоса. Конец романа не такой благополучный, как в кино, что нас обоих разочаровало и огорчило. За эти дни я, воспользовавшись хорошей погодой, ездила в Боровск за батонами. Купила Гане портсигар вместо исчезнувшего.

Письмо от Ани из больницы.

Вчера ходила в библиотеку, купила в магазине носовые платки Гене на день рождения. Естественно, срифмовала очередное поздравление на открытке и всё это презентовала вечером, придя на праздничный чай с пирогами к Панфиловым.

Успела вчера до магазина постирать бельё с кипячением. Г., экономя мои силы, носил в вёдрах снег и грел его на плите.

А сегодня снег бурно тает, как весной. Я с ужасом воображаю раскисшую дорогу, по которой придётся топать во вторник или среду (надо будет пополнить запас батонов).

Сегодня чинила всякие мелкие свои вещи.

Да! В письме Анюта сообщает, как всё её семейство явилось к ней в больницу поздравлять её с днём рождения. О моём подарке (фартучке) ни звука. Неужели бандероль пропала? Очень обидно. Если бы я знала, что Витя приедет 5-го, я бы переслала фартучек с ним.

Утренник сказок. Ставила его и в пионерлагере, и в школах несколько раз. Секрет этого утренника в том, что в нём участвует весь отряд (или весь класс). Пассивных не может быть. Разница между двоечниками и отличниками стирается напрочь, а заведомый хулиган оказывается прекрасным актёром. Главная трудность — подобрать каждому роль по характеру и внешности. Прелесть утренника — в костюмах. Все их делают сами. Подготовка ролей — очень лёгкая. Из каждой сказки берутся несколько реплик, иногда одна-две. Выучить это можно с первой репетиции.

Тексты (сценарии) всех этих утренников я тоже выбросила. Вся штука в том, что по этому сценарию я могла сделать хорошую вещь, а другой учитель, возможно, и не сделал бы.

Для меня подготовка этого утренника была не целью, а лишь средством первого контакта с новым незнакомым коллективом. Зато через две недели после того, как я приняла новый класс (четвёртый или пятый) я уже знала всех сорок детей по именам, фамилиям, голосам и во многом по характерам. И они меня знали как товарища, советчика, друга в общем деле. Важно для меня было то, что в переменки они подбегали ко мне посовещаться о костюмах. Один показывал сделанную корону царя Салтана, другой — сапоги с отворотами Мальчика-с-Пальчика. На утреннике раскрывались неожиданные таланты. Так, неразговорчивая, замкнутая татарка Таиса Незаметдинова великолепно сыграла сватью бабу Бабариху, а воспитанный приличный мальчик Дима Лаптев залихватски свистел в три пальца, вызывая «конька-горбунка».

Всего на утреннике мы показывали 15—16 отрывков из сказок. Зрителями были первые-вторые классы. Вела утренник я сама. Задавала вопросы об авторах сказок, чем эти сказки кончаются, как зовут героев и пр. Активность зала была сумасшедшая. За правильный ответ я выдавала открытку со сказочным сюжетом. Вся соль этого утренника стала заметна потом, когда во время урока я смотрела на детей за партами и видела в них принцессу, лошадку или Красную Шапочку. Невольно я улыбалась им, они — мне, и урок проходил на такой эмоциональной, доброжелательной ноте, что ни они, ни я не уставали.

Утренник русского языка. На нём я показывала несколько сценок, сделанных мною из инсценированных рассказов Феликса Кривина (сборник «Карманная школа»), а также придуманных мной лично. Об этом довольно подробно написано в моей статье о работе кружка в книжке «Внеклассная работа по русскому языку» — один экземпляр остался у меня в московском шкафу. Остальные пять штук, купленных не помню каким сыном, я раздарила — и не помню кому.

Текстов сочинённых мной сценок опять-таки не сохранилось. Много копий я послала в ответ на письма, полученные после опубликования статьи в «Учительской газете». Никто из тех, кому я отправила бандероли, не прислал мне простого «спасибо». Тоже мне, учителя, культурные люди! А сколько я потратила времени на перепечатку…

В этом утреннике (а я его делала несколько раз с разными классами), участвовало много детей, и часто именно в этих сценках открывались дети со своей новой стороны. Некоторые были очень одарёнными, причём, как правило, худшие ученики, которые меньше всего думали, как они будут смотреться со сцены и поэтому были наиболее естественными.

Помню одного ничем не примечательного мальчика. До этого утренника (в шестом классе) он никак себя не проявил, учился на тройки и четвёрки, был инертен, равнодушен. Во время репетиций (ему была дана роль дворника) он как-то расцвёл. Впервые я, да и товарищи по классу, его заметили. Играл он непринуждённо, губы улыбались иронически, волосы оказались кудрявыми… Потом его я назначила старостой класса (Серёжа Торопов, 324 школа). Авторитет его укреплялся. В восьмом классе его выбрали комсоргом, кончил он десятилетку членом комитета комсомола школы, потом пошёл в институт.

Неудачные утренники

22.12.82

Запишу, а то всё перезабуду, хотя ничего особенного не произошло.

За эти дни сделала конфеты по рецепту Деи из «Малютки». Очень вкусные и очень дёшево обходятся — примерно 2 рубля за 800 граммов (примерно 60 штук). Это на Новый год.

Вчера ходила в Тимашёво, но зря: хлеба не привезли.

Сегодня съездила в Боровск, купила хлеб, уплатила за электричество. Дорога паршивая, один раз упала, но Маша Ларина помогла подняться.

Читаю отличную книжку «Братья наши меньшие» Гржимека, которую давно хотела прочесть, — в библиотеку привезли только что. Получаю большое удовольствие.

По вечерам Ганя стал тоже сидеть поздно, писать не удаётся. Но спешить некуда, а мой «дневник» нужен в основном мне, да и «прошлое» подсунул мне Витюшка для самоутешения: были когда-то и мы рысаками!

Один утренник так и не сделала. Три лета подряд сочиняла инсценировку из лагерной жизни, чтобы её исполняли в двух планах: куклы (над ширмой) и дети (на авансцене). Мне хотелось использовать огромный ящик с куклами, зря стоявший в кладовой пионерлагеря «Москвич» (МЗМА) и талант вожатого Валеры — великолепного комического актёра (Валера Сомов — его, наверное, все мои сыновья помнят). Но зимой на сочинительство не было времени, а летом — тоже. Но главное — таланта не хвата…

Однажды в школе №40 был праздник песни. Я была классным руководителем восьмого класса. Пели «Песню о встречном». Девочки были в красных косынках, ребята держали плакаты «5 в 4», «Даёшь встречный!». Слова «Не спи, вставай, кудрявая» пел соло баском Серёжа Шпагин (сын директора школы Инны Ивановны). Пел он, обращаясь к задумчиво стоявшей в стороне девочке. По моей задумке это был «гвоздь программы». Но когда он пел, на задумчивую девочку напал смехунчик, потом заржали (не подберу другого слова) все остальные. Я сидела в зале. Рядом со мной сидел военный из духового оркестра (член жюри). Он сказал: «Чёрт знает что! Ни мелодии, ни голосов. Безобразие». Я была убита, не могла опомниться целую неделю. Сколько лет прошло, до сих пор помню. На всех других «Праздниках песни» мой отряд или класс занимал 1 или 2 место. Про эти песни я ещё напишу.

Религиозная лекция

23.12.82

Ганя лёг спать в половине шестого, полагаю, что был в очень плохом настроении: он томится от ничегонеделания (не по своей вине, разумеется) и заранее переживает мой завтрашний отъезд. Ничем не могу ему помочь! Как назло, по радио очень мало интересных передач, а читать вслух мне мои усталые голосовые связки позволяют очень недолго. Так я осталась «свободна» для собственных занятий на целый вечер. Чинила свой халат, ганину рубашку, написала штук двадцать новогодних поздравлений, а ещё только 7—30 вечера. Вот дошли руки и до этой никому не нужной тетрадки. Зато есть видимость умственного труда!

Сейчас полезла в свой заветный маленький чемоданчик и доставила себе удовольствие: посмотрела три конверта со старыми фотографиями. Как жалко, что Витя не имеет времени заниматься фотографией. У него есть снятые в деревне плёнки — и даже непроявленные. Когда рядом нет живых, реальных детей и внуков, хоть на фото на них полюбуешься.

Завтра еду в Москву. Удастся ли увидеть Бореньку? Заранее из-за этого нервничаю. Жаль оставлять одного Ганю, ну, ничего, только на четыре дня. Мы расставались и на более долгий срок.

Забыла в своём месте написать ещё об одном удачном выступлении. А может, и писала? Не помню, нигде не отмечено. Ладно, если и писала, пусть читающий это место вычеркнет. Речь идёт о моей «религиозной» лекции.

Меня пригласили выступить на семинаре учителей литературы старших классов в районном (Гагаринском) методкабинете. Заведующая этим методкабинетом, когда я с ней разговаривала о Достоевском, вернее, о преподавании Достоевского в девятом классе, призналась, что не имеет понятия о религиозных вопросах, которые затрагиваются в «Преступлении и наказании» (не говоря уж о «Братьях Карамазовых»). То есть учителя обходят молчанием вопросы Порфирия о воскресении Лазаря, чтение Сонечкой Евангелия и т. п. Ведь Евангелие, хотя бы даже как памятник литературы, у нас считается табу, хотя его сюжеты наполняют сотни картин и стихотворений великих поэтов. А «Страсти по Матфею»? Излишне упоминать о моём с детства воспитанном воинствующем атеизме, но Евангелие я читала и во всяком случае имею обо всём этом представление, тем более, что перепечатка книг отца Александра значительно уточнила мои сведения.

Короче говоря, я прочитала лекцию об Иисусе Христе, стараясь в два часа уложить основные понятия, нужные учителям для объяснения учащимся. Тон я взяла слегка иронический, для чего освежила в памяти Лео Таксиля. Волновалась я ужасно, что могу сморозить глупость, а среди сорока-пятидесяти человек сидели опытные, умные учителя да ещё директор школы, умный еврей Иосиф… (дальше забыла), член Союза писателей. После семинара я должна была ехать с Максимом в театр (Иры на горизонте ещё не было), но учителя никак меня не отпускали, задавали бесконечные вопросы. Успех был полный. Хотели чтобы я ещё раз выступила, но не вышло.

Почти каждый год я должна была сдать в методкабинет какой-нибудь «доклад» по методике русского языка и литературы. Это все учителя делали. Когда однажды мне понадобилось посмотреть какой-то старый свой доклад из опыта работы. Оказалось, что все мои доклады в красивых обложках висят на стенде методкабинета, но… сами тексты исчезли, остались только обложки.

Этот факт страшно изумил заведующую методкабинетом. «Украли, — констатировала она, — очень интересные доклады, а списывать некогда». Копий я, как правило, себе не оставляла. Доклады старалась писать исключительно из собственного опыта, конкретно, чтобы молодым учителям не надо было изобретать велосипед и ломиться в открытые двери. Сейчас многие методические приёмы, которые я придумала и применяла, стали уже пройденным этапом, а тогда всем нравились и перенимались. Но об этом потом.

Пробую продолжать

16.1.83

Больше двух недель прошло. Нечего не записывала и вообще решила было прекратить это дело как никому не нужное, но после разговора с Витюшкой в Москве пробую продолжать.

Приехала с Анютой и Сашей 29 декабря. Потом приехал Витя. Нарядили ёлку, и все каникулы прошли в основном в готовке и поедании всяких вкусных вещей. Правда, ещё делали БА (Бавыкинский Альманах). Саша очень огорчился, что я решила не выпускать Каргу и Телегав, потому что они отнимают много времени. Он наотрез отказался что-либо написать для БА, но потом выдал всё-таки ребус, а когда Аня составила кроссворд, он составил криптограмму (!).

10-го я уехала с детьми в Москву. Пробыла там три дня. Была с Витей в кино («Влюблён по собственному желанию»), потом с Лёней смотрела французскую комедию «Укол зонтиком». Была у Лёни в гостях, ночевала у Деи, обедала у Руты. Последний вечер, как обычно, отпустила Иру с Максимом на свадьбу ириного брата Алёши и сидела с Мариком и Матюшей. Купила Дее подарки ко дню рождения.

Вернулась 14-го. Дома Ганя вымыл пол и даже грязнющие крышки от чугунов («вместо стихов о любви», по его выражению). Вчера хотела сходить в магазин, но побоялась упасть. С пятницы страшная гололедица. Как я дошла, когда приехала из Москвы, один бог знает. Возле колодца буквально на четвереньках ползла, благо никто не видел (в овраге). К счастью, нашу лестницу Ганя посыпал золой, а то бы я не поднялась. Ни вчера, ни сегодня никуда не пошла. Сегодня шёл снег. Подожду, пока он влипнет в лёд — до вторника, а потом выйду во внешний мир.

Эти три дня развлекала Ганю: домино, шахматы, кроссворды. Читаю из «Нового мира» повесть А. Приставкина «Городок», которая очень нравится Гане. А для себя читаю Куприна.

В оставшееся время чинила бельё и чулки. Да! Совсем забыла, что 15-го постирала всё цветное. К сожалению, сильно стёрла кожу на правой кисти, поэтому придётся подождать, когда подживёт, а стирку белого — отложить.

За каникулы освоила безе и новый вид рулета — бисквитный.

Дни похожи один на другой

19.1.83

Не писала, так как вечером допоздна не ложился спать Ганя. Днём он спит понемногу или просто отдыхает, а вечером я ему читаю или играем в домино. Собственно говоря, писать-то нечего. Дни похожи один на другой. Впрочем, нет! Выпал снег! — и закрыл ледяные дорожки на которые смотреть-то было страшно, не только по ним идти.

По этому случаю вчера пошла в Тимашёво, купила хлеба и сахарного песку. Дорога была вполне приличная, но спускаясь в овраг на обратном пути, всё-таки упала на спину во весь рост, так как под снегом был лёд. Еле встала: рюкзак тянул вниз. Однако сегодня ещё подсыпало снегу, и я пошла снова в Тимашёво. отнесла 25 бутылок и купила около четырёх кило отличных яблок и 3 кило рыбы для Бимки. Прошлась отлично — и Бим прогулялся. Лес очень хорош.

За эти три дня: выгладила бельё, нашила Гане на брюки квадраты (на весну, сейчас он ходит в ватных штанах), сделала конфеты из «Малютки» (в ожидании Лёни), выстирала занавески (к лету), так как кожа почти зажила. Дочитала «Городок», но окончание в следующем номере. Дорешали все кроссворды. Сегодня почистила лестницу к колодцу — эту работу я люблю.

О прошлом писать не буду, надо лечь пораньше. Завтра утром намечаю поездку в город — отправить бандероль.

Письмо от Нелли.

Прогулка была отличная

21.1.83

Вчера добралась до Боровска. Поездка была лёгкая. Бандероль отправила Дуся. А я купила капусту для пирогов и даже лимон! Вечером пришла Катя (библиотекарь), принесла два десятка яиц (наши куры никак не хотят нестись; она подслушала мой разговор с Дусей) и не хочет брать деньги. Сказала, что привезли рубероид, который я через неё «заказывала». Завтра этот рубероид должны привести к нам на тракторе. Я очень рада — можно будет покрыть душ и сарай.

Сегодня хотела съездить в город — там бабы купили ватные одеяла, а моё старое уже совсем дорвалось. Но автобуса и попутки не было, наш магазин был закрыт, и я налегке вернулась домой. Правда, прогулка была отличная. Жаль, что не взяла Бимку.

Сегодня реставрировала Гане рубашку, спекла яблочный рулет (один из них отнесу Кате Самошиной) и хотела сделать безе, даже сделала, но они почему-то не вышли и даже не пожелали отлепляться от бумаги. Придётся есть с бумагой, как советовал Саня, а потом выплёвывать лишнее.

Интересно, приедет ли завтра Лёня? Судя по тому, что прогноз сообщил на завтра метель и сильный ветер, должен приехать. Лёне всегда не везёт с погодой.

От Москвы отдыхаю

1.2.83

До сегодняшнего дня не имела возможности писать. За это время были письма от Вити и Анюты. Лёня приехал в субботу 22 января еле живой, уехал в понедельник с головной болью, но выспался, поел вкусненького, поиграл с Ганей в домино. После его отъезда я ходила в Тимашёво за хлебом, купила и рыбы для Бима. В два дня перестирала всё белое бельё, крупные вещи погладила. Починила рубашку Гане и пр.

В Москву поехала 27-го, вернулась вчера. Дея лежала — опять упала и повредила колено. Помогла ей наготовить еды для дня рождения. 30-го к Дее приходил Лёня с Наташей и Машенькой, которая ещё не ходит, говорит очень мало. Вечером была дома, на Потылихе. Спекла пироги — с мясом и вареньем. После работы приехал Витя, попили чаю и пообщались. Обратно ехала хорошо, но в электричке не топили, ноги у меня замёрзли. Без меня Володя привёз 10 рулонов рубероида! Отличный запас. Только бы Ганя его не растранжирил.

Сейчас пишу на кухне, где у меня варится на обед картошка. Ганя в комнате слушает радио («Горячий снег» Бондарева). С ночи идёт снег. Когда кончится снегопад, пойду раскапывать лестницу и дорожки. Хоть воздухом подышу. От Москвы отдыхаю. Вчера, как приехала, поела и два часа спала как убитая, пока пришла в чувство.

О русском языке и литературе

2.2.83

Ещё один день моей «ссылки» — разумеется, добровольной, но тем не менее так. Впрочем, об этом лучше не думать, а то получается, что я хочу поплакать в жилетку (не в первый и, наверное, не в последний раз).

Днём дождалась, пока снег перестал идти, почистила дорожку и лестницу. Не успела вернуться домой, опять пошёл снег! Вот досада.

Вечером была Таня Панфилова, пили чай и играли в 505. Я не сумела проиграть, Ганя огорчился. Читала ему «Маленького принца» и сама получила удовольствие. Но по-французски — лучше. Это я помню, хотя читала давно, ещё во время работы в школе.

Кое-что о методике. Терпеть не могла давать ребятам сочинения по литературе, где план заранее составлялся вместе с классом (то есть я подсказывала этот план в нужном направлении). К сожалению, эти сочинения мы обязаны были проводить в порядке подготовки к старшим классам. «Онегин и Печорин», «Фамусовское общество», «За что я люблю Татьяну», «Два помещика» (о Троекурове и Дубровском — сравнительная характеристика).

На последнюю из этих тем я писала курсовую работу, когда училась «по второму заходу» в Заочном пединституте. К этому времени я уже более или менее научилась сама писать сочинения. И вот в этой курсовой работе я доказала, что оба пушкинских помещика не противоположны по характерам, а совершенно одинаковы, только один богат, а другой — беден. Мало того, и молодой Дубровский-сын ведёт себя по-помещичьи и такой же самодур, только молод ещё.

Я глубоко убеждена, что в 7—8 классах дети не могут писать сочинений про Машу и Гринёва или про Бэлу и Печорина по той простой причине, что любовные переживания, вопросы «верности мужу», «измены», «чистоты женщины» им ещё недоступны. Я предпочитала давать такие темы (они большинству учащихся нравились): «Рассказ Маши Мироновой своей взрослой дочери о том, как она вышла замуж за Гринёва» или «Рассказ Савельича внукам о Пугачёве». Даже слабые ученики с интересом писали такие работы, и у них получалось сохранять стиль.

Кстати: по радио я слушаю передачи по литературе под названием «Почтовый дилижанс». Они мне очень нравятся. В этих передачах автор переносит современного ученика на место действия, скажем, «Грозы» Островского или того же «Горя от ума» и беседует с героями, весьма удачно сохраняя стиль произведения, даже стихотворную форму первоисточника. Очень доходчиво он разрешает спорные вопросы, возникающие у учащихся или подсказанные в самой передаче, например: не был ли Скалозуб прообразом декабриста? Любил ли Печорин княжну Мери? Почему Добролюбов назвал Катерину «светлым лучом»? — и т. п. Если бы я была талантлива и эрудирована так же, как авторы «Почтового дилижанса», я бы на уроках могла беседовать с учениками подобным образом. Увы.

Передачу эту мало кто слушает: её передают в учебное время (утром), а повторяют по третьей программе, которую слушают немногие (у большинства — только обычная трансляция).

Многие сочинения я давала в порядке развития речи по русскому языку — в основном на дом. Когда даёшь сочинение на дом, есть, конечно, опасность, что «помогут» родители. Но умные родители не помогают ученикам (не заменяют их), а неумные… всегда заметна их помощь «по умам». Мои любимые темы такие: «У нас гости», «Мы в гостях», «Мой любимый уголок дома», «Мой любимый уголок в Москве», «Самый весёлый день летом».

Кроме сочинений, мне нравилось вообще проводить нестандартные работы по русскому языку. Были удачные и неудачные. К числу неудачных отношу такую: наклеить на двойной тетрадный лист открытку (копию картины из «Третьяковки») и дать подпись на полстранички, употребляя как можно больше причастий (когда проходилась эта тема). Неудачно было то, что причастия не свойственны живой детской речи, подписи получились вымученными, напыщенными, словом — «слишком много «щей» и «вшей», как было сказано современником-критиком о поэзии Некрасова. Удачнее был открытый урок по деепричастиям (на нём присутствовали директора двадцати школ района). Мы коллективно составили описание картины «Охотники на привале» с деепричастиями.

Неудачным было сочинение «В детском саду», в котором надо было употреблять слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Когда я читала эти «стульчики», «платьица», «куколки» и «карандашики», меня прямо тошнило от приторности.

Мне (и детям) понравился урок, на котором я учила их писать адрес. Они должны были, после объяснения на уроке, принести конверты со своим адресом и отдать мне. А я потом в этих конвертах прислала им к Новому году поздравительные открытки. Вообще-то я эти открытки вкладывала им в дневники (к 7 ноября, Новому году, 1 Мая), каждому писала что-нибудь особенное, а к 8 Марта они мне дарили открытки, и я с удовлетворением отмечала в них знакомые обороты, которым я их и учила: сердечно поздравляю, от всей души желаю и т. п.

Одно из сочинений, которые я давала, называлось «Рассказ о хорошем человеке». Из этих работ вышел целый сборник, и я его отдала в методкабинет, откуда он пропал. Многие писали о родителях, бабушках. Один мальчик не написал совсем. Он сказал: «Я не знаю ни одного хорошего человека». — «А мама?» — «Она пьёт». — «А папа?» — «Он меня бьёт». И т. п. Грустно.

Любимая работа, которую я всегда давала в пятом классе (потом в четвёртом), — это когда в разделе «Фольклора» изучали загадки. Требовалось написать на двойном листе загадку, нарисовать её, а на втором (внутри) написать и нарисовать отгадку. Не разрешалось списывать стихотворные загадки Чуковского или Маршака и срисовывать из книжек. Рекомендовалось узнать загадки старинные, народные — у старых людей. Потом, собрав работы, я устраивала по ним «урок загадок» с очками за правильные ответы и призами победителям. Если кто-то хотел загадать ещё загадку (устно), я разрешала. Если я не могла отгадать, то загадывающему давалось 10 очков.

Лучшая загадка была такая: сидит аллах на белых горах (курица на яйцах).

<I> Комичный момент. <D> Встаёт мальчик и загадывает: лезь на меня, ломай меня, увидишь мохнатку, под мохнаткой гладко, под гладким — сладко. Подобные двусмысленные загадки обычно загадывали дружки на свадьбах. Я залилась краской, не знаю, что делать. Отгадки не знаю. Положение хуже губернаторского. Спрашиваю: кто дал загадку? Отвечает: дедушка. Выручил один востряк: угадал. Говорит: это орех. Чёрт бы его побрал. В учительской загадала — никто не угадал.

И ещё (в другом классе) был похожий случай. Не помню всей загадки, но там было что-то вроде: животом на меня ложись и двигай посильней влево-вправо, не забудь прижать поплотнее (не подумайте дурного — старинный ткацкий станок).

Эти листки с загадками я берегла. Они сослужили мне хорошую службу в работе с малышами в пионерском лагере. По этим листкам я осваивала загадки с сыновьями, а потом они куда-то потерялись (возможно, я их отдала в методкабинет).

Ещё о методике

8.2.83

Не могла по вечерам писать, а днём — тем более. За прошедшее время дважды ходила в Тимашёво (за сахарным песком и хлебом), один раз ездила в Боровск: отправила Бореньке бандеролью «Малютку», чтобы он сам сделал конфеты, которые ему очень понравились, а заодно купила батоны и отличные тапочки для Витиной квартиры на свою ногу. Дорога была хорошая.

Потом был снегопад, чистила лестницу. Помогала Гане чистить трубы от сажи. Написала письма Саше, Анюте, Боре, Витюшке, Дее, Марии Андреевне. Ни от кого писем не получила. Но это не страшно — неделю назад я всех видела.

Получили новый номер «Вокруг света». В статье Орлова, который под Сталинградом командовал танковой ротой, встретилась мне фамилия генерала Вольского. Я много раз слышала эту фамилию от Гани. Прочитала статью Гане, он был рад, что в первый раз встретилось упоминание о его родном 3-м гвардейском корпусе; правда он не именуется ещё Сталинградским. Зато в статье прослеживаются все места на пути к Сталинграду, где был (воевал) Ганя, когда корпус участвовал в окружении Сталинграда. К сожалению других фамилий (например, генерала Пошкуса) не упоминается.

Починила (реставрировала) Гане синюю рубашку и пиджак на лето — бывший Максимов джинсовый.

Гане приносила пенсию Дуся, показывала фото своей внучки, а я — своей Машеньки. Моя — найкращая, только никак не ходит без руки.

Как находила первый контакт с классом (по-новому — четвёртым, а раньше пятым).

Первая тема — повторение темы «Предложение». Класс с ходу получает задание: написать диалог (разговор) при встрече в школе первого сентября со своими приятелями — 4—5 предложений.

Во время этой работы я хожу между рядами, заглядываю в каждую тетрадку и шёпотом делаю замечания о почерке и т. п. Попутно говорю: «У тебя абсолютно такие же предложения, как и у такого-то». Или: «Это не твой старший брат учится в девятом классе? Отличный парень». Кое-кому помогаю, указываю ошибку. Если, скажем, в тетради написано предложение: «Я отдыхал на море», — спрашиваю: «А в каком месте? С кем?» и т. д. Уходит на это минут десять. Потом мы повторяем тему, примеры все приводят из записанных в тетради.

На следующем уроке я уже встречаю детей как хороших знакомых, а они мне улыбаются уже в коридоре.

Во время самостоятельных работ я всегда хожу по классу и со всеми потихоньку разговариваю. За неделю контакт уже полный, а после двух сочинений я могу описать почти каждую семью.

Когда класс «в азарте» или «заведён», то все работают с эмоциями, то есть весело, энергично и с полной отдачей, даже тупые, пассивные ребята. «Завести» класс нетрудно, в зависимости от возраста, состава и т. д. Я пробовала «для интереса» вогнать в азарт даже десятиклассников, у которых я учителем не была, а пришла на «пустой» урок (учитель болен). Известно, что у всех «пустой» урок используется учениками для своих дел. А я хочу позаниматься русским языком.

«Хорошо, — говорю я в ответ на их просьбы, — пусть к доске пойдёт любой ученик. Я ему продиктую десять слов. Если он не сделает ни одной ошибки, то будете заниматься своими делами, а если сделает, пойдёт к доске следующий». Обычно все улыбаются и посылают к доске самого умного и грамотного. Тот смотрит на меня свысока и небрежно берёт мел. Тон у него снисходительный. Дать десять слов, чтобы было сделано как минимум пять ошибок, уже дело техники. Удивление, растерянность и… класс уже заведён.

Тетрадь третья

февраль–март 1983 года; март–май 1984 года

О хлебе

10.2.83

Дни обычные. Сшила варежку на кухню Вите — так называемая «творческая работа». Начала очередную реставрацию Ганиного пиджака. Сегодня устроила развлечение себе: испекла пирог с капустой и пошла с ним к Маше Лариной «в гости» (раздел «Светская хроника»). Мне хотелось посмотреть старый грузинский фильм «Мимино». Очень милый фильм, получила удовольствие. Маша меня угостила самогонкой, очень крепкой, так что даже голова закружилась. Пили чай с пирогом. Дома читала Гане статьи из газет. Очень устали связки.

Получила письмо от Бореньки. Трудно передать мою радость, хоть и написана всего страничка.

Слушая передачу по радио о цене хлеба, вспоминала свои эпизоды, связанные с хлебом. Кое-что напишу. Станет понятнее, почему я ем много хлеба, хоть от него толстеют.

Эпизод 1. В Рязани в 1932—33 годах, когда была школьницей, стояла в очередях за хлебом, на Сенной площади, по 3—4 часа.

Эпизод 2. В Бородаевке под Новый 1948 год мы поняли, что «встречать» его не с чем: нет ни крошки хлеба. Было часов одиннадцать вечера. Я чуть не плакала: очень хотелось есть и было обидно, что где-то празднуют, даже торт, может быть, испекли, а мы на примусе сварили пшенную кашу на воде, без масла, без сахара, а сейчас и хлеба нет. Ганя, очевидно, пожалел меня. Он пошел в пекарню. Как он потом рассказал, объяснил пекарю ситуацию и выпросил буханку хлеба. Я была счастлива. Целая «лишняя» буханка (сверх 400 гр.), теплая! Вскипятили чайник и встретили Новый год.

Эпизод 3. В этот же «бородаевский» период я ездила на попутном грузовике в райцентр — город Маркс. И вдруг в ларьке увидела очередь: продавали маленькие круглые булочки. Я их давно не видела. Карточки в это время уже были отменены. Я постояла в очереди и купила штук десять, привезла домой, вот была радость!

Таких эпизодов много было, включая подмешивание отрубей, которые нам выдали в Энгельсе. Из них я пекла нечто вроде блинов в палец толщиной. Снять со сковороды их было нельзя, ели ложками.

И сейчас я без хлеба не пью чай. Если есть хлеб — есть жизнь. И наши кошки, и наша собака едят хлеб как лакомство… Господи! Хоть бы мои дети и внуки всегда имели досыта хлеба.

Мои взаимоотношения с модой

14.2.83

Дни обычные. В пятницу пошла за хлебом, но магазин был закрыт — просто так, без особых причин. Дело житейское, — сказал бы Карлсон. Поэтому в субботу пошла снова, зашла и в библиотеку. На этот раз поход был удачным.

В воскресенье весь день шёл мелкий мокрый снег, сидела дома и чинила Вите носки. Решали кроссворды и всё такое — как обычно. Зато сегодня приехал Витя: оказывается, существует и другая жизнь, где-то там, на поверхности океана (а я живу на дне, куда не доходят не только бури, но и вообще ничего). Естественно, напекла пирогов. Два дня за две недели живу как человек.

Письмо и бандероль от Клавы из Чимкента. Маловато. Конечно, с другой стороны, спокойно, нервы сберегаю. Немного скрашивают жизнь книги. Например, Куприн. И ещё хорошо чистить снег. Если он не идёт, я чищу всё время. В Тимашёво ходить по хорошей дороге тоже неплохо, но почему-то с рюкзаком возвращаться каждый раз всё труднее. Надо бы ходить каждый день, но в метель или после заносов неохота.

Вообще говоря, взаимоотношений с модой никаких не было. Мода была впереди, а я отставала на 5—10 лет. Иногда случайно попадала в точку, но очень редко. Но это всё не было делом принципа. Так уж получилось. Когда я училась в школе, мы формы не носили. Не помню ни одного своего платья до восьмого класса. Три года (8, 9 и 10 классы) я ходила в школу в черной шерстяной юбочке и кофточке. Кофточку мне сшили в 8 классе — фланелевую, ярко-голубую. До десятого класса носила пионерский галстук. В 9—10 классах у меня были шерстяные вязаные кофточки — купленные в комиссионке, подержанные. Одна была очень красивая, бежевого цвета с красными горизонтальными полосами. На вечера или в театр я надевала белую английскую блузку, батистовую, а под горло повязывала яркий крепдешиновый бантик.

Я училась в Рязани, о моде не имела представления, как и все мои одноклассницы. Летом ходила в сарафанчике. Обувь? В 7—8 классах я донашивала ботинки моей мамы — высокие, почти до колена, со шнуровкой. Считала, что они очень шикарные. Потом ходила в обычных чёрных ботинках. Туфли с перекладинкой на шнурочках, на низком каблуке, мне купили только к институту. Чулки были чёрные, в резиночку.

На выпускной бал мне сшили платье из белого льна, с вышивкой, очень красивое, но фасон не нарядный — прямое, с отложным воротником. Туфли к этому платью у меня были такие, какие носили все мои ровесницы — белые парусиновые, на синей резиновой подошве, с синим кантиком. Чистили их, намазывая зубным порошком, разведённым в молоке. К ним полагались белые носочки.

Моя причёска? Предмет вечных насмешек в школе. Подстригалась я «под фокстрот», то есть сзади коротко, машинкой. Придерживала волосы металлическим обручем или бархаткой.

Фигура у меня была бы «ничего», но я очень стеснялась своего вдруг появившегося бюста и старалась лифчиком так его стянуть, чтобы грудь была плоской. Вот балда! Моя мама никогда не говорила мне, что девушка должна быть женственной, и я понятия не имела об изящной одежде. Дома у нас считалось, что одеваться надо чисто, тепло — и только.

До десятого класса я носила чёрное пальто из тяжёлого черного бобрика — безобразное, но тёплое. А в десятом классе мне купили новое пальто — бордовое, с чёрным «под котик» воротником фасона «шалька». Его я носила до самой войны, в нём ехала в эшелоне; на стоянке у костра прожгла в нём дырку на животе, сделала заплатку величиной с блюдце, и в нём вернулась в Москву. А вообще я всегда донашивала вещи — сначала сестры, потом мамы.

Первое модное платье мне купил папа на втором курсе института: фиолетовое шерстяное платье с круглым воротником. Круглый вырез мне не понравился: я стеснялась своей длинной шеи. Потом я узнала, что у Нефертити тоже была длинная шея и это считается красивым. Мне об этом никто не говорил. Вот что ноги у меня красивые мне сказал в десятом классе один мальчик. А вообще платьев у меня было так мало, что я могу и сейчас перечислить три-четыре платья, которые я носила все студенческие годы. Всё это были обноски от сестры и от мамы, но я привыкла к этому и не жаловалась. Всю последующую жизнь вплоть до сегодняшнего дня я донашивала старые вещи. Конечно, они были модными… десять лет назад, до того как попали ко мне.

У меня нет и не было того, что называется «одета со вкусом». Я этого не понимала и зачастую надевала вещи, которые невозможно было сочетать друг с другом и которые мне не шли. И наоборот: не носила вещи, которые были бы мне к лицу. Например, я всю жизнь была уверена, что мне, брюнетке, идут только красные цвета и оттенки, а потом, когда была уже немолодой, обнаружилось, что мне очень идёт жёлтое и ярко-зелёное.

Однажды я пошла со своим другом-студентом в ресторан «Москва». Нас пригласил ужинать его родственник, депутат Верховного Совета, приехавший из Дагестана. Мне было 19 лет. И вот я, желая произвести наилучшее впечатление, нарядилась: чудесное шифоновое лёгкое платье с сиреневыми разводами, всё в оборках (до меня его лет тридцать носила мама); выпросила у сестры её новую шикарную шляпу с огромными полями — нежно-розовую. А на ноги за неимением туфель надела белые парусиновые тапочки и белые носочки. Вдобавок тапочки были с дырками на пальцах. Я думала, что их не заметят.

Шляпу я в ресторане не сняла, но зато сняла очки! Вид у меня был, вероятно, комичный до предела. Вдобавок я ничего не видела за столом (всё-таки 7 диоптрий), тыкала вилкой наугад, подцепляя нечто странное, а потом уставилась на что-то белое в бокале и поинтересовалась: какие это цветы? Увы! Это были бумажные салфетки в бокале.

Всю жизнь я мечтала о бархатном платье — сначала о вишнёвом, потом о чёрном. Лет семь-восемь назад мне подарили дешёвый чёрный бархат, купленный по случаю. Но в ателье я не выбралась, портнихи у меня, понятное дело, не было. Бархат лежал до тех пор, пока из него не были сшиты юбки — сначала одна, потом другая — для более молодого поколения. Да и куда бы я могла сейчас пойти в этом платье?

К одежде и обуви у меня было главное требование: удобство и наличие кармана для носового платка. Идеальным оказался костюм немецкого производства с «труакаром» — жилетом до колен с большими карманами. В нём я и проходила все шесть последних лет школьной работы. Только блузки меняла.

Один раз у меня были модные туфли. Мне сшил их частный сапожник. Это были чудесные чёрные «лодочки» на среднем каблучке с маленьким бантиком. Первый раз я их надела сразу же, как получила от мастера, так как мы с сестрой спешили в Большой театр на оперу «Руслан и Людмила». Добравшись с трудом до пятого яруса («галёрки»), я с ужасом поняла, что «лодочки» безумно жмут в пальцах. Промучилась весь вечер. Вернувшись, хромая, в общежитие, я рассмотрела туфли и увидела, что забыла вынуть из носков туфель бумажные комки. Их засунули для сохранения формы. «Вот балда», — сказала мне моя сестра Дея. Кстати, в этих туфлях (с галошами) я уехала в Сибирь: мне их сшили как раз перед войной.

Когда я приехала семнадцатилетней в Москву и стала учиться в институте, я поняла, что одета хуже всех. Меня это не особенно огорчило — я была младшая, меня просто не баловали. Мои родители одевались скромно, хотя и добротно. В общем, для меня «тряпки» были самым последним пунктом в списке ценностей жизни, хотя, стоя перед зеркалом, я понимаю, как меняет одежда человека.

А сейчас, в деревне, да и в городе, зачем мне это? Я работаю на огороде в брюках (мужских) не потому, что модно, а из-за удобства. Хотела как-то купить модные джинсовые брюки, померила в примерочной, а они не сходятся на животе на ладонь (52 размер, между прочим). Плюнула я и решила, что образ мыслей менять мне поздно. Так мы с модой и не встретились.

Сегодня был ужасный случай

15.2.83

До чего же весело было с Витюшкой: жалко, что ему надо было уезжать сегодня. Хоть немного поговорили.

Сегодня был ужасный случай.

Уже давно по ночам у меня под ухом, за обоями, скреблась мышь. Постучу в стенку — она затихнет, а потом опять скребётся. А сегодня ночью она даже стала попискивать — переговаривалась с кем-то. Прямо слышно, как она грызет бумагу и отрывает ее полосками. Наглость какая! Наконец я попросила Витю снять со стены панно со сказкой. Он приподнял край панно — за ним зияла дыра с блюдце величиной. Из дыры вывалилась мышь и удрала под кровать. Мурзилка бросилась за ней, но не догнала. Витя забил в паз между бревнами гвозди и напихал моток медной проволоки.

Сейчас я пишу, а мышь опять шуршит за обоями. Вот она добралась до места, где устроила гнездо. Неужели опять будет грызть? Затихла. Значит, буду укладываться.

Мои друзья
17.2.83

Взяла на ночь кошку в дом и легла головой в другую сторону, чтобы мышь не прыгнула на меня. А то и инфаркт получить нетрудно.

Ночь прошла спокойно. Неужели эту мышку съели кошки?

Письмо от Деи и от Марии Андреевны.

Сегодня была у Маши, смотрела по телевизору фильм «Покровские ворота». Очень смешной, отлично играл Броневой и молодой актер — фамилию забыла. Просто обаятельный. Остроумно в конце фильма показали актёров: фамилия — и фото актёра в детстве. Маша очень мешала смотреть своими репликами, но тут уж ничего не поделаешь.

В два приема чистила снег. Солнышко, работать — одно удовольствие. Расчистила поленницу. Завтра закончу площадку перед ней, если не очень устану от поездки в Боровск.

Лёня Ольшанский

Мы с ним учились на одном курсе, но он был в немецкой группе. Не помню, как мы подружились. Леня был лет на пять старше меня. Собственно говоря, он был Иосиф, уменьшительное — Ёня, потом — Лёня. Мы часто гуляли в Сокольниках и в Останкино, где он жил с отцом и сестрой. Старый домишко, маленькие комнатки. Перед войной отец умер, мы ездили хоронить его ранней весной, везде снег и вода — очень замёрзли. Потом сестра вышла замуж, жила где-то на Краснопрудной.

Лёня был чудак. Говорили о стихах, музыке. Он свистел все мелодии. Был невероятно близорук — хуже меня. Рассказывал мне о девушке, которую любил. Её звали Лида. Мы ходили её встречать на вокзал. Потом она как-то исчезла, появилась другая — Тамара, москвичка. Но это уже после войны.

Когда началась война, Леня был в войсках ПВО. Он пришёл ко мне в форме, стрижен «под нулек», в пилоточке — очень смешной. Уж очень он был штатский. Потом я эвакуировалась, и в Сибири получила от него письмо (наверно, папа мой дал ему адрес). Он жил в Томске. Мы переписывались. Он писал мне стихи, прислал очень сильную свою поэму «Последние дни Чехова».

В Москве, куда мы вернулись примерно в одно и то же время (1943 год), мы часто встречались, он бывал у меня на Клинической, иногда читал стихи так долго, что наступал комендантский час и ему приходилось оставаться ночевать. (Примечание: наши отношения всегда были чисто дружескими.)

Однажды в 1944 году приехал Ганя (мы ещё не были женаты), мы пошли с ним в кино. Вернулись — у нашей двери стоит Лёня: не было света, звонок не работал. Он обрадовался, как обычно, поцеловал меня в щеку. Это взбесило Ганю, но он сдержался. Сидели вместе при самодельной карбидной лампе. Лёня читал свои стихи. Прочёл чудесную пародию на популярное стихотворение Симонова «Жди меня»: Ганю это доконало (Симонов был в армии выше всякого смеха), он встал и ушёл.

Лёня пробовал поступать в ГИТИС на режиссерский факультет, но его не взяли. Пробовал сниматься в фильме в роли Сальери, но неудачно. Стал писать пьесы. Одну из них читал у меня на Клинической, куда приезжал с женой Ниной, очень славной женщиной. Приглашал меня на премьеру в Сокольники, но Ганя был против, и я не пошла — это было позже, уже у меня был Витя. Вероятно, в 1948 году. Витюшка очень понравился Лёне, и он нарисовал его карандашный портрет с фотографии, где Вите полгода. Он долго у нас висел.

Последний раз мы виделись в 1957 году. В Парке Культуры по случаю фестиваля была выставка картин. У одной картины вдруг Лёня взял меня под руку и сказал, как будто мы только вчера расстались: «Пойдём покажу кое-что». И показал картину «Возвращение Эммануила Канта». Там был огромный карандаш на синем фоне. Больше ничего. Мы походили по выставке, вышли. На лавочке сидел Ганя с коляской (в ней был Максим), мы с Лёней и Ниной шли до выхода. Это была последняя встреча, так как после 1958 года я старалась ни с кем не видеться по понятным причинам.

У меня есть сильное подозрение, что драматург и сценарист И.Г.Ольшанский (его фильм «Дом, в котором я живу» получил первое место на конкурсе) — это и есть Лёня, но я с ним об этом не говорила, постеснялась. Однако видела ряд его спектаклей, телефильмов (в соавторстве с Ниной Рудневой, его женой). Несколько лет тому назад в газете прочитала объявление о смерти Нины.

Мне иногда очень хочется узнать его телефон и адрес и встретиться с ним, но не решаюсь. Вряд ли он вспомнит меня и узнает, да и зачем ему это? Он старик, а я тем более. Он кем-то стал, а я — да что говорить. Я не стала профессором, как Витя Панков и Вася Кулешов, и даже доцентом, как Лида Кузнецова (она читала лекции по истории русского языка в Заочном институте, где я училась в 1961—63 годах, сдавала ей экзамен!) или Ляля Василенко. Не стала начальником музея Советской Армии, как Коля Немиров, генерал в отставке (он мне «по блату» прислал на сбор дружины шесть знамен из музея со знаменосцами — вот был эффект!). Не стала литературоведом и критиком, как Лёня Кондратович и даже преподавателем в Университете им. Патриса Лумумбы, как Геля Пшонская. Профессия моя непрестижная, а мои «строчки» не накопили мне и рубля. У меня нет «связей», «знакомств» — словом, никто из моих сокурсников в своих мемуарах меня никак не вспомнит так, как я их сейчас вспоминаю.

Ещё о друзьях

18.2.83

Ездила в Боровск, купила для Бимки 3 кило рыбы, хлеб и т. п. Уплатила за электричество — пока стоимость не повысилась, хотя слухи были. Здорово устала от дорожки в Тимашёво: идёшь, как по желобу шириной в ступню или как по бревну. После того, как поела и разнесла газеты, два часа отсыпалась и пришла в себя только после таблетки анальгина. Зато сейчас — двенадцатый час ночи, спать не хочу. Дочитала очередной том Куприна — с блаженством! Два рассказа прочитала Гане.

Мария Андреевна Гаевская, учительница русского языка и литературы. Настоящими друзьями мы не стали по большой разнице в возрасте — двадцать пять лет. Ко времени нашего знакомства (1943 год) она успела потерять мужа и сына. Жила она одна — напротив Академии имени Фрунзе.

Она вместе со мной писала все четвертные планы, и даже тексты диктантов мы составляли вместе. Характер у нее был тяжёлый: она была мнительная, самолюбивая, такая она и сейчас, а ей уже 88. Методика у нас была разная, но обе были преданы школе и добросовестны. Это она научила меня проверять все до одной ребячьи работы, готовить утренники и пр. Но однажды мы поспорили — не помню уж из-за чего (и она не помнила) — и целый год не разговаривали, хотя сидели буквально рядом на методических объединениях и семинарах.

Когда мы гуляли на Зубовской Первого Мая и на Октябрь, то всегда заходили к ней пить чай. Она знала Витю, Леню, Максима с рождения, а также помнит Аню, Сашу и Бореньку.

Когда я жила в Москве, то часто у неё бывала, ездила с ней за покупками (у нее больные ноги), в диспансер и т. п. Её дом снесли, переселили сначала в Ясенево, потом она обменяла квартиру на комнату на улице Кравченко. Каждый приезд в Москву я у неё бываю. Она очень одинокая и несчастная. Новых знакомств с соседками не заводит. Когда я у неё бываю, она рассказывает мне о своей жизни (очень интересно!), читает наизусть стихи Евтушенко (!), спорим о политике, но в результате ссоримся, и сейчас я уже не спорю. Она стала ещё более гордой, чем раньше, боится, что её будут жалеть, а она этого терпеть не может.

Когда я (по её просьбе) покупаю ей разные мелочи, она торопится отдать деньги до копейки и всегда припрятывает из полученных в столе заказов продуктов что-нибудь вкусное для меня или для Лёни, которого любит больше остальных. В дом для престарелых идти не хочет, пока обслуживает себя сама. Я очень жалею, что не могу ей помогать, так как живу не в Москве, но что поделать.

Более поздняя приписка: «Сейчас она в доме для престарелых».

Насчёт друзей (продолжение)

21.2.83

Оказывается, уже 21-е число, а Ганя лёг спать, не сорвав календарного листка. Два дня не могла записывать, мы сидели допоздна.

19-го ходила в Тимашево — главным образом, в библиотеку. Уговорила Катю, библиотекаря, уйти домой: она совершенно больная, а бюллетень не дают до рентгена, а рентген только 22-го. В общем, я её увела. По лесовозной дороге идти — одно удовольствие. Мы с Бимом отлично погуляли.

Вчера ради прогулки опять пошла в магазин. Жалко, что сегодня там выходной.

Письмо от Максима.

Эти дни читала новые журналы, перечитала том Бунина. Дорешала все кроссворды.

Сегодня печатала старые письма для БА. Каждый день 2 часа перебрасываю снег, постепенно расчищаю двор. Носила дрова из сарая на веранду. Но всё-таки делать нечего. Надо бы что-нибудь сшить, но не придумаю — что. Срочного ничего нет, а просто так — не хочется.

Могу ли я считать другом свою сестру Дею? И да, и нет. Очень мы с ней разные. Я её люблю, у нас общие воспоминания, но ведь каждую встречу обязательно поругаемся. Разве это дружба?

Могу ли я считать другом собственного мужа? Несмотря ни на что, разделявшее нас в прошлом, — безусловно, да. При разнице в воспитании, в образовании и в чём угодно. Несмотря на то, что есть вещи, которые я ему не простила и никогда не прощу. Об этом я ему, разумеется, не говорю, и о том, что это за вещи, тоже никому не говорю, а всего меньше — детям. Sapienti sat.

Литература

2.3.83

24-го поехала в Москву и вернулась вчера. В Москве очень расстроилась из-за того, что Галя не разрешила увидеться с Боренькой. А я очень соскучилась, и потом я обещала ему привезти кубик Рубика. Получается, что вроде бы обманула. Теперь попытаюсь увидеть его в школе во время следующей поездки.

Была на именинах у Лёнчика. А в пятницу он меня знакомил с местом своей работы и коллегами. Он по сравнению с товарищами имел такой дикий вид, что (с его согласия) я ему дома подстригла шевелюру чуть ли не на ладонь. Ходили по магазинам, и я удачно высмотрела небольшой портфель-дипломат для подарка. По-моему, Лёня был доволен. Смотрела с ним фильм «Троих надо убрать» (там «убрали» десятерых), а с Наташей — «Пятая печать» (фашисты в Венгрии). Сильный фильм, конечно, но очень тяжёлый.

В воскресенье праздновали мой день рождения у Лёни, в понедельник — у меня. Очень хорошо посидели. Всем понравились пироги и утки, да и моим младшим осталось на следующий день. Марик и Матюша отлично себя вели, и зрелище Максима, сидящего напротив меня в кресле, с детишками слева и справа, было умилительным. Жаль, что я не сообразила позвать Галю (мою племянницу), думала, что она очень занята и устаёт, а она мне звонила (поздравить) и жалела, что я её не позвала, а Дея не подсказала. Ну, на следующий год.

Почему-то оказалось, что я просадила всю мою пенсию за несколько дней и не знаю куда. Боюсь, что часть денег потеряла. Ладно, пока мне хватит.

Вернувшись в деревню, узнала, что Ганя почти ничего не ел — все сырки и батоны почти нетронуты. Говорит, что у него отвращение к пище. Как же он дотянет до тепла? Сегодня перестирала всё грязное — и цветное, и белое, с кипячением. Гора с плеч. Вымыла пол, сшила новый подзор для кровати.

Странно, неужели я ничего не написала об ИФЛИ и о Стромынке? А ведь это была целая жизнь. Жаль, что я много времени тратила зря. На пустую болтовню, флирт, прогулки в Сокольниках. Сколько важного я пропустила: мало читала (сравнительно с тем, что могла бы) и вообще.

У меня не было глубоких знаний по литературе, особенно по русской, я не интересовалась поэзией — ни современной, ни девятнадцатым веком (современники Пушкина), ни началом двадцатого века. Отчасти, конечно, тут виновата школьная обстановка того времени, когда я училась в 9—10 классах. Фет, Тютчев, Плещеев, Майков просто не существовали. Есенин был кулацкий поэт. Цветаева, Ахматова — я никогда в школе не слышала их имён.

Зато на школьных вечерах выступала с чтением стихотворений Демьяна Бедного («Главная улица» и «Зайнет»), «Буревестника» Горького, «Трагедийных ночей» Безыменского. Маяковского знала плохо. Наш школьный учитель литературы Фалин (его потом арестовали как бывшего эсера) на уроке читал нам Маяковского так: «Скачут стрелкИ на башню». Когда мы пытались возражать, что речь идет о стрелках на часах Спасской башни, он приходил в ярость и говорил: «Метафор не понимаете!».

Полюбила я Маяковского позже, когда прослушала полугодовой курс по Маяковскому (читал его Дувакин, шесть часов в неделю). Да, а сейчас, когда мои сыновья знают и Цветаеву, и Ахматову, и Волошина, и Заболоцкого, и Мандельштама, и Пастернака, и… и… мне стыдно за тех, кто исхитрился скрыть от нашего поколения эту силу, да и теперь скрывают, потому что издают такими ничтожными тиражами, что современные школьники тоже их знать не будут, разве что в семье найдутся книги, которые родители подсунут. А меня — я теперь точно вижу — просто обокрали, лишили целого мира чувств, тонкости, поэзии, эмоций. Сейчас, в моём возрасте, я многое уже не могу воспринять с такой остротой, как в семнадцать лет, и уж, конечно, ничего не могу запомнить наизусть. А как бы мне хотелось Анюте почитать хорошие стихи.

Ганя в ужасном состоянии

17.3.83

Две недели не писала. Вообще сомневаюсь, стоит ли продолжать это пустое дело. Все это время Ганя в ужасном состоянии. Сначала вообще ничего не ел, потом захотел какао, и ему понравилось. Теперь пьёт в день в виде какао 600 грамм молока. Попросил печенья, я сходила в магазин, но покупное печенье ему не понравилось, и я испекла своё, на желтках и сливочном масле. Это ему понравилось, и он хоть немного поел. Плохо то, что у него очень сохнет во рту, не помогает и термос с чаем. Он заставляет себя встать, одеться, затопить печку, но это всё ему очень трудно, каждое движение дается ценой огромных усилий.

Почти весь день он лежит без движения. Когда садится, у него кружится голова, из-за этого он отказывается и от домино. Я ему читаю, сколько могу, решаю по два кроссворда в день, но он уже плохо слышит, сердится, переспрашивает. Надеюсь, что с теплом ему станет лучше. За эти две недели перенесла на ногах тяжёлый грипп с насморком и кашлем. Кашель ещё не прошёл, но я уже не обращаю на него внимания. Продолжаю обычные дела. Перечинила малышам колготки, сшила два фартука (Ире и Руте), перечинила всё после стирки. Убираю снег.

За это время произошло грустное событие в деревне: умер лесник Иван Махоткин, мой ровесник. Фактически это самоубийство. Он пил, пил водку (вместе с женой Любой), зная, что умирает от алкоголя. Это все видели, но никто не смог предотвратить — при полном равнодушии дочери и трёх сыновей, которые всё знали. Теперь очередь Любы. Может, смерть мужа её остановит? Идиотизм деревенской жизни, бесцельность существования.

Ныть не хочется, а радости мало

12.4.83

За прошедшее время много чего было, в частности, я была в Москве, а Саша с Анютой в каникулы были здесь. В конце марта потеплело. В первый солнечный день Ганя ожил и пошел раскидывать снег. Вот уже две недели как он работает, хоть и с трудом, но копает, раскопал компостную кучу больше чем наполовину и т. д. В общем, воскрес. Понемногу, с уговорами, стал есть яйца, немного сырка и чуть-чуть булки. Но в основном пьёт какао (литр) и ест печенье. Когда я пеку печенье, остаются белки, и я освоила безе, которое всем нравится.

За прошедшее время мы с Ганей вывезли удобрение на половину поля, перекопали его. Я посеяла в огороде петрушку, морковь, салат, немного редиски. Привела в полный порядок клубнику. Перекопала новый участок и сделала клумбу, где посадила анютины глазки, а Ганя обложил её дёрном. Выбросила несколько вёдер корней сорняков.

10-го приехали Витя с Леней, вывезли оставшийся компост на вторую половину поля и его перекопали, чем сберегли мне много сил. Они привезли из леса две длинные ёлки для починки изгороди, а главное — очень подняли нам настроение, тем более, что приехали на три часа позже обычного, когда мы и ждать перестали. Я чуть было не разнесла по соседям шоколадный «наполеон», но ограничилась четвертью, а остального нам хватило.

Снова стало холодно. Проросшая рассада цинний в комнате гибнет (рано посеяла), но у меня высеяно и в огороде много семян, а они ещё не взошли.

Самое тяжёлое за это время: Ганя почти не слышит, а в слуховом аппарате испортились батарейки (я его купила почти три года назад). Читать много я ему не могу, радио он слышит лишь приложив к уху приёмник, кроссворды решает с трудом. Дело в том, что у меня сломалась ещё часть протеза, а из-за этого очень ухудшилась дикция. Поэтому общаться нам очень сложно, это очень нервирует Ганю, ну а мне остаётся только терпеть. Пробуем мы прочищать ему ухо, но пока безрезультатно.

Времени на писание не остаётся, да и ныть не хочется, а радости мало. Беспокоит мысль об июле-августе: народу прибавляется, а места маловато, тем более, что прибавляются-то малыши, а их на сеновал не отправишь. Как-то сложится лето?

…..

Всё кончилось 12-го января

11.2.84

Всё кончилось 12-го января. Умер Ганя, а с ним вся моя сорокалетняя полоса жизни. Ганя умер по своей воле: перестал есть, а потом — курить и пить. Он нарочно ускорил свою смерть, почувствовав слабость. Это случилось после того, как в ночь с 7-го на 8-ое он упал возле своего дивана. Потом упал ещё раз, когда уехал Лёня и дети.

Он знал, что умирает, но не пытался об этом со мной разговаривать и вообще ни о чём не говорил. Он был в полузабытье, звал Сашу, Бимку, кошку, говорил о кроликах и очень беспокоился, не собираюсь ли я куда-нибудь уехать или уйти. Перед смертью он схватил меня за ворот скрюченными пальцами, притянул к себе и долго не отпускал. Потом я поняла, что он попрощался. Потом пальцами стал шарить во рту, еле-еле произнес: «Спички», и я поняла, что просит закурить. Я раскурила сигарету, он затянулся раз, другой, а через минуту его не стало.

Всё кончилось. Ещё висит возле печки его кепка, а его нет и никогда не будет. А я живу. Но теперь я — просто бабка, должна поддерживать порядок в деревенском доме, чтобы в нём могли жить внуки. Здесь всё сделано Ганей. Я жила для него. Как жить?

Завтра месяц, как я одна. Ездила в Москву, шутила с малышами, смеялась анекдотам, пекла пироги, но мысль о том, что я одна, меня сверлит всё время. Жить трудно.

Целыми днями вожусь. Всё перестирала и т. д. Витя приезжал, оклеили комнату наполовину — больше не хватило обоев. Теперь в половине комнаты сняты Ганины панно и картины. Мне кажется, это предательство.

Впереди весна. Надо всё вскопать и засеять, обрезать малину и сливу, всё удобрить. А Гани нет. Как он ждал весны, солнышка, как радовался, что есть силы копать. Боюсь, что одной мне не справиться. День-два, когда может помочь Витя, меня не спасут. Лёне — не до меня, Максим — прикован к семье.

Два месяца ушли на жизнь в Москве

13.4.84

Прошедшие два месяца ушли на жизнь в Москве. Лёне сделали операцию (язва желудка), я помогала Наташе с малышами. К Лёне ездили каждый день.

11 апреля мы с Витей приехали в деревню. Витя обрезал сливы, починил лестницу к колодцу, перебрал картошку в подполе. Были на могиле Гани. Она осела. Витя насыпал глины, и мы обложили холмик еловыми ветками.

13 апреля Витя уехал рано утром. Я попыталась уехать в город, но не было ни автобуса, ни попутки. Замёрзла — легко оделась, но сильно похолодало. Купила в сельпо рыбы для Бима, пряников, маргарин. За электричество уплатила Дуся.

Сегодня сделала мало. Днем лежала часа два (реакция на Москву). Унесла с поля кучи сухих веток и стеблей малины. Вскопала грядку, где хочу посеять редиску и семена астры. Разобрала газеты, вырезала статьи для Марии Андреевны. Больше не хватило сил ни на что, кроме чтения.

Приехал Гена — заходил.

Написала много писем

14.04.84

Поздно встала с чувством, что никуда не надо спешить и спать больше не хочется. Очень тепло. Закончила грядку под парник (граблями), собрала и поставила этот парник. Это оказалось очень просто. Пусть земля прогреется.

Развязала пригнутые осенью кусты малины и подвязала по-другому (только в огороде). Полила удобрение под сливы на поле, начала и в огороде, но не хватило. Залила фляги, вскопала две грядки (огуречные), там уже проросло много сорняков.

Убрала в комнате: повесила карнизы и всё, что было снято со стен. Теперь комната не кажется пустой, только на кресле никого нет. Даже Бим лежит на полу и ему неуютно без хозяина. Он, конечно, не умеет рассуждать, но я уверена, что Бим всё ещё ждёт Ганю, как ждал меня почти два месяца.

Написала много писем (все долги).

Заходила Таня Панфилова. Ганя всегда ей радовался.

Совестно сидеть дома

15.4.84

Решила утром не топить — всё равно до вечера на участке.

Завтракала в час. Дома было холодно, пришлось накинуть платок. Зато во дворе жарко.

Топлю сейчас — 8 часов вечера. Варится картошка. Для отдыха вычесала Биму репьи. Он поел и блаженно спит на кресле, которое решили не складывать. Привыкли.

С утра удобрила все сливы и вишни на «палестинке». Там, оказывается, есть сливы, я их пообрезала. Они ещё маленькие.

Вскопала грядку под петрушку. Посеяла редиску нового сорта — «Заря». Посеяла астры — это всё в парник — и циннии «Красная шапочка». Прополола многолетний люпин — пока он маленький, а то там много крапивы. Обработала 33 кустика клубники. Хотела ещё постирать, но очень устала, а жаль: на дворе светло, совестно сидеть дома. Посадила на клумбе вокруг тюльпанов 60 корней анютиных глазок.

Его последнее дело в жизни

16.4.84

День тёплый, летний. Сегодня не удобряла, боялась что устану и не буду сеять, а это срочное дело. Поэтому посеяла петрушку, салат, укроп. Полила раствором мочевины (азот). Обработала 22 кустика клубники. Подготовила грядку для моркови, залила семена. Обработала часть малины, вырезала лишние стебли, перевязала.

Отняли время посетители: заходила Таня с малышом, Круглова Надежда Даниловна (принесла газету), обнинские соседки. Со всеми поговорила — отдохнула. Обнинским женщинам очень понравился наш участок, особенно сосны — они выросли, стали пушистые, просто чудесные.

Втыкаю в грядки дощечки с надписями. Их сделал Ганя осенью — его последнее дело в жизни. Мне кажется, он чувствовал, что не успеет сделать это к весне, и поторопился.

Ужасно тоскливо

17.4.84

Была в Боровске, купила хлеба и плавленый сыр, потом еще клей и конверты. Получила письмо от Наташи.

Удобрила половину малинника на поле. Посеяла мак. Опрыскала крыжовник (сода + мыло), только не из опрыскивателя, а веничком (опыт Надежды Даниловны Кругловой).

Разносила газеты и беседовала с Амелькиными, Кругловыми, Суржиными.

Записать всё это оказалось очень быстро, а работала весь день.

Да, чуть не забыла — посеяла кариопсис. И ещё — дала Кругловой подсолнуха (засеять), прямо смешно — спрятали семена и найти не могут.

Слушала по радио спектакль Симонова «Так и будет». Лежала на ганином месте, Бим около меня. Ужасно тоскливо. Когда обедала, по радио передавали дуэт Одарки и Карася. Ганя всегда подпевал. Он знал все слова наизусть по-украински, и это всегда меня удивляло.

Никак не получается выполнить всё намеченное

18.4.84

Никак не получается выполнить всё намеченное. Откуда-то набираются текущие дела.

Зашла Федосья Ивановна Амелькина, принесла газеты и предупредила, что с завтрашнего дня можно брать молоко (телёнка зарежут и продадут к пасхе). Теперь прибавится работы: молоко буду брать каждый день, часто придётся делать творог — зато меню моё разнообразится.

Сегодня всё перестирала и перегладила. Завтра повешу шторки. Вся стиральная эпопея заняла две строчки и большую часть дня. Почему? Сначала надо натаскать воды ведер 12—16. Потом нагреть воду во фляге. Я это делала первый раз — раньше «подавала заявку» Гане. Боялась, что не смогу, но за час фляга нагрелась за счёт сухих стеблей малины, новогодней ёлки и пары рваных резиновых сапог. Кипятила бельё (его было мало) дома на печке, в чугуне. Чугун долго отмывала от старой бимкиной каши. И т.д., и т. п.

Зато закончила обрезку всей малины. Кусты вышли слабые, хотя осенью было много молодой поросли. Куда она делась — непонятно.

По радио обещали завтра похолодание, но цветочные семена и морковь решила посеять.

Была у обнинских соседок, взяла семь кустов анютиных глазок, посадила в пеньки. Хочется сохранить традицию.

На печке успела сварить Биму кашу. Ирина Борисовна Панфилова принесла десяток яиц (вернула долг: я уплатила за неё Дусе рубль) — значит, на завтрак продолжаю есть яйца.

В боровском магазине объявление о продаже рубероида, но денег на это сейчас нет. А очень хочется покрыть крышу. Придётся подождать будущего года.

Неожиданно приехал Витя

18.4.84

Позавчера неожиданно приехал Витя, в дождь и холод. Хотел было уехать на другой же день, но вчера было хоть и холодно, но солнечно, и можно было работать на участке. Поэтому он остался, к моей великой радости, а уехал только сегодня утром.

За прошедшие два дня Витя много сделал: наточил все лопаты и топоры, наколол дров и навел марафет около поленницы, натаскал мне воды для удобрения, собрал по участку кучу камней, кирпичей и ржавого железа, натянул опоры для бобов в огороде, снял рубероид с аллейки на лугу (под ним оказались улицы мышиной колонии), очистил завалинку, отремонтировал умывальник во дворе и ещё многое. Сеять было нельзя из-за холода.

Я вымыла кухню (с отодвиганием столика, при этом нашлась пепельница от «ёжика»), повесила шторы на окна и двери, закончила удобрение большого малинника, вскопала участок в середине огорода под посев цветочных семян, убрала угол возле крыльца, унесла обрезанные малиновые стебли. Кроме этого, спекла пироги.

Вчера вечером с Витей были на дне рождения у Ирины Борисовны.

Сделала творог, впервые после декабря прошлого года. Молоко беру у Амелькиных каждый день.

Война

22.4.84

Значит, обстановка такая у меня сейчас: тепло (печку сейчас закрою), семь часов вечера, на диване спит Бим, на другом — обе кошки. На проигрывателе поёт Окуджава (радио не работает, а весь вечер в тишине — тоска).

Днём была на обеде у Панфиловых по случаю пасхи. Пили чай с куличом. Помянули гениным вином Ганю, Геннадия Дмитриевича, маму Люды.

Работала сегодня мало: только удобряла и зарядила снова фляги. Потом убирала мусор и всякие железки перед крыльцом. Заставляла себя большим усилием воли что-то делать на участке, потому что было очень холодно.

В обед пошёл снег, сначала просто белые мухи, как в ноябре, а потом по-настоящему, и не тает. Ветер затих, и сейчас вокруг необыкновенная красота: на каждой веточке слой белого пуха в два пальца толщиной. Из окна Панфиловых наш домик выглядит просто сказочным, особенно кусты сирени. Наверно, она цвести не будет, так как почки уже распускались. Завтра с землёй ничего нельзя будет делать, даже если снег растает.

Дома нашла работу: погладила остатки белья, кое-что починила.

Нового чтива нет. Надо будет сходить в библиотеку, взять журналы.

В 1941 г. я кончала четвёртый курс ИФЛИ. 23 июня (понедельник) должен был быть экзамен по русской литературе XIX в. (вторая половина). 22 июня мы занимались в Исторической библиотеке. Около 12 часов всем нам предложили спуститься в буфет слушать радио. Мы пошли. Это выступал Молотов. Началась война. Мы как-то оторопели и поехали по домам. Я приехала домой, а мамы нет. Она скоро вернулась (ходила за обувью в мастерскую). Я ей весело так говорю:

— Знаешь, война началась!

Она так и бросила авоську с туфлями на пол, и заплакала.

Конечно, мы не представляли всего ужаса, который предстояло пережить миру. Фашизм, Испания, Чехословакия и Польша до нас доносились как газетные статьи, издалека и нереально. Кроме того, недавно в киножурнале я видела рукопожатие Молотова с Риббентропом. Как же так? И потом, если война, какие могут быть экзамены?

В понедельник пошла в институт. Бесконечные разговоры, а во всех кабинетах уже принимают экзамены. Ну, и мы пошли сдавать. Так и сдали сессию. Потом началась неразбериха. Наши ребята все пошли добровольцами, не дожидаясь повесток из военкомата. Сборные пункты (формирование частей) были в школах.

Мы провожали группу ребят, в том числе Васю Кочнева (мой приятель). В общежитии кровати с голыми сетками, мы пьём водку и закусываем консервами «Крабы». Розовые, как резиновые. Их тогда было много. Везде висели рекламы: «Всем давно узнать пора бы, как нежны и вкусны крабы». Но я с той поры их невзлюбила и никогда больше не ела. А потом они исчезли.

Сказали, что мы можем сдать госэкзамены. Пошли домой к профессору Ушакову (чей словарь). Он сидит среди кучи книг, укладывает чемоданы (институт эвакуировался в Ашхабад). Говорит: «Какие ещё госэкзамены? Жизнь кончилась. Давайте бумажку, я подпишу». И подписал бланк о сдаче госэкзамена. С этим бланком я и уехала позже с эшелоном в эвакуацию. Об этом я уже писала.

Мы пошли в военкомат (девочки, с которыми я тогда дружила). Мися Миронова (Анимайса). Геля Пшонская (Гелена; она потом была в польской армии радисткой, а теперь преподаёт русский язык в Университете имени Лулумбы; детей у неё нет; есть муж скучный и научный, сидит на диете и коллекционирует монеты). Лида Дурбой (с Украины). Нам давали задания. Мы разносили повестки о призыве в армию. Потом были инспекторами по проверке правильности рытья щелей (укрытия от бомб). Как рыть щели, никто не знал, и мы тоже. Да в них никто и не прятался. С детьми ходили в убежища, которые в подвалах были оборудованы и в метро.

Потом нас послали на курсы сандружинниц. Мы занимались по вечерам в какой-то школе в Сокольниках. А военкомат был в клубе имени Русакова (он и сейчас стоит — кубистической архитектуры: если смотреть сверху, то это половинка шестерни).

Когда мы кончали курсы (месячные, кажется), то были экзамены. На экзаменах отличилась маленькая черноглазая Лена Дурбой. Её спросили, какие бывают лекарственные формы. Мы ей подсказывали, а она повторяла. Мы ей шепчем: «Свечи…» Она говорит: свечи. Её спрашивают: «А как их употребляют?» Она повторяет за нами: «Вставляют…» — «А потом?» Лида не стала ждать подсказки и уверенно ответила: «А потом зажигают!» Её спросили: «Что надо делать, если бьёт кровь из височной артерии?» Она быстро сказала: «Надо наложить жгут!» — «Куда?» — «Конечно, на шею!»

Меня не взяли на фронт из-за сильных очков. Сказали: разобьются очки, надо будет вас в обозе таскать. И мы с Гелей и Мисей пошли на завод малолитражных автомобилей — МЗМА. Раньше он назывался «Москвич», а теперь «АЗЛК». По случайному стечению обстоятельств много лет спустя я работала семь лет в пионерлагере от этого завода.

Первые налёты на Москву начались через месяц после начала войны. Я сначала очень боялась. Окна мы заклеили полосками бумаги крест-накрест. Дом наш был старый и весь дрожал, когда близко падали бомбы. В первые же бомбёжки попали в дом на Погодинке, и он сгорел. Потом бросали зажигалки на клинику (родильный дом), и рожениц спускали на лифтах в убежище.

Раза два я уходила с родителями в убежище (оно было в подвале одного из клинических корпусов — кафедра гигиены). Я очень боялась, но не показывала виду, смеялась и всех успокаивала. Потом перестала бояться и в убежище не ходила.

Один раз мы во время бомбёжки вместе с соседом Иваном Тимофеевичем ходили по двору на Клинической с противогазом (дежурили). Я вспомнила, что на буфете стоит пакет с целым килограммом миндальных печений, которые я очень любила. «А если дом наш сгорит, как жалко, что не съели печенье», — подумала я. Глупая была — это в 21 год!