— Скоро настанут последние времена! Мир сгорит без остатка в пламени очистительного огня, и возродится новым, чистым, сияющим, светлым! И этот новый мир заселят лишь избранные, и этими избранными будете вы! Так восславьте неизбежное грядущее и склонитесь перед Духом! Станьте Целым! Станьте Единым!

Исступленно выкрикивая эти прокламации, мэр луддитской Коммуны Грегори Даймс охрип и почти сорвал голос, сердце его колотилось, как безумное, а ноги гудели, налитые свинцовой усталостью. Четырежды за стандартные сутки он в пурпурных развевающихся одеждах приходил на центральную площадь Мэмфорда, торжественно поднимался на специально выстроенный помост, произносил речи во славу Духа, проводил церемонии Слияния и со своими вооруженными до зубов, бдительными прихвостнями, внимательно наблюдал за порядком во время ритуала.

Луддитская Коммуна включала не только столицу, город Мэмфорд, но и еще и три десятка поселений, тихих деревень, затерянных в пространстве и времени. По специальному распоряжению мэра Даймса всех жителей, включая глубоких стариков и грудных детей, оттуда вывезли и на повозках, запряженных лошадьми, доставили в Мэмфорд.

Живописный и благоустроенный, не столь давно — туристическая жемчужина Лудда, Мэмфорд, тем не менее, был небольшим городком, и никак не мог гостеприимно принять двадцать тысяч человек в дополнение к сорока тысячам своих исконных обитателей. Поэтому новоприбывших разместили в деревянных бараках, наспех возведенных за городской чертой, где люди спали вповалку прямо на дощатых полах, в тесноте, духоте и грязи. Будто военнопленные.

Даймс быстро установил и соответствующий лагерный, в три смены, распорядок. Первая смена участвовала в ритуале Слияний, вторая — посвящала время неотложным хозяйственным вопросам, третья — спала и питалась.

Прежде для Слияний луддиты использовали местную разновидность Psilocybe semilanceata, обладающую галлюциногенными свойствами, но Даймс счел галлюциногенные грибочки вчерашним днем, и в настоящее время в пищу и воду луддитам подмешивались современные сильнодействующие психотропные препараты. Столь простая мера позволила существенно повысить качество Слияний, а благодаря правильному планированию Слияния были поставлены на конвейер и проводились круглыми сутками без перерывов.

Чудодейственные препараты, как и прочие необходимые припасы, регулярно, раз в неделю, доставлялись на Лудд таинственными Джет-кораблями без опознавательных знаков. Служащие Джет-порта в Нью-Анкоридже разгружали корабли и исправно подвозили грузы к окружающему Коммуну ментальному барьеру. Поскольку посторонние не могли проникнуть через барьер, Даймсу с подручными самому приходилось выходить к ним.

Во время этих вылазок мэр Коммуны не сумел не заметить, что сотрудники Джет-порта сплошь выглядят тяжело больными, крайне изнуренными и подавленными. Некоторые и вовсе скончались, и теперь гнили и разлагались на ходу, теряя изувеченные конечности, носы, уши, а то и головы. Причем живых нисколько не беспокоило мистическое соседство настоящих зомби. Как и вид многочисленных военных имперской регулярной армии, растерянно и безразлично бродящих подле невидимого, но неодолимого ментального барьера. Как и вид могучих бронемашин, брошенных и беспомощно ржавеющих в снегу и грязи. Как и звуки выстрелов и взрывов, доносящихся из леса. Вместо того, чтобы стрелять в Даймса с приближенными, солдаты палили друг в друга и швыряли грантами.

Нельзя сказать, чтобы Даймсу сильно приходился по душе этот кавардак. Особенно донимали своими запахами зомби, растущее поголовье которых, в частности, пополняли и луддиты, скончавшиеся во время Слияний от перенапряжения и нервного истощения. В отличие от обычных зомби, к примеру, солдат и горожан, зомби-луддиты были не состоянии продолжать исполнять повседневные обязанности и выказывали склонность к неоправданной агрессии, а также желание полакомиться человечиной. Вероятно, причина заключалась в их хрупкой природе Ч-конструктов. Приходилось оглушать их, а потом кремировать в специально переделанных плавильных печах бывших луддитских мастерских. Хотя Даймс уйму времени проводил, плескаясь в бадье с горячей мыльной водой, но его волосы, кожа и одежда, кажется, навсегда пропитались запахом горелой плоти.

Однако кое-что беспокоило мэра посильнее живых мертвецов. Безжалостно расправившись с Советом, правившим Коммуной почти пять столетий, Даймс установил в Коммуне единоличную диктатуру, и, подобно всякому диктатору, опасался вспышек народного недовольства. Что, если кто-то из этих дуралеев очнется и начнет задавать вопросы?

Скорей всего, опасения его были напрасны. Луддиты могли возмутиться самоуправством Даймса, чужака из Вовне, но пойти против Духа, который руководил мэром и направлял его? Немыслимо, невозможно. Ведь их доверие Духу было… абсолютно.

Долгие столетия Дух, таинственное и непостижимое создание, покровительствовало своим избранным — истинным луддитам. Объявляясь на церемониях Слияния, из поколения в поколение, непостижимым образом Дух врачевал раны, внимал горестям и заботам, опекал и защищал. И луддиты восприняли как должное, когда их любящий покровитель во мгновение ока по необъяснимым причинам превратился в беспощадного тирана. Не задавая вопросов, не удивляясь, не требуя объяснений, кроткие и послушные, обитатели Коммуны покорно исполняли распоряжения Духа, высказываемые устами Грегори Даймса.

Пять столетий полной изоляции превратили луддитов в полных дикарей, отличающихся дикарским простодушием… а также дикарской жесткостью и дикарской же моралью. И дела нисколько не менял дозволенный Духом редкий и аккуратный приток свежей крови из Вовне, как называли современную Империю луддиты. Оттуда пятнадцать лет тому назад пришел и Даймс. Пришел и остался в их крохотном, диковинном, замкнутом на самое себя, мирке.

Далекие предки истинных луддитов, немногие счастливцы, пережившие взрыв Фатальной Сопричастности, основали Коммуну и установили ее принципы, базирующиеся на полной изоляции и тотальном отказе от высоких технологий, породивших самого страшного в истории человечества тирана — Черный Триумвират, Великую Триединую Машину. Под напором войск Свободного Мира чудовищное технократическое государство Триумвирата погибло, а Дворец Сопричастности, обитель Триумвирата, был уничтожен направленным ядерным взрывом.

За сим история для луддитов заканчивалась.

Им абсолютно ничего не было известно об Империи, созданной после падения Триумвирата. Они не владели современными языками Империи, уни-гаэликом и уни-глаголицей. Они не слышали о коронации Императора Константина Первого, бывшего правителя Священной Ортодоксии. Не знали об уничтожении Свободной Торговой Колонии войсками Джека Ланкастера и трагической гибели последнего правителя свободного Салема Франца Максимилиана. Не знали о деятельности могущественного Синдиката Крайм-О. Не знали о спин-связи, изобретенной великим ученым Стефаном Торнтоном, и пришедшей на смену безоговорочному владычеству КФРС. Не знали о Би-полярных линиях и Би-яхтах, практически вытеснивших Джет-корабли. Луддиты не слышали о восстании на Дезерет. И, разумеется, ведать не ведали о Промышленной Зоне Южная Венеция и таинственных властителях этого угрюмого механического мира, Комитете. Черт! Они не знали, что такое Копилка!

Да и откуда луддиты могли узнать обо всем этом. В Коммуне не было миллиона Три-Ви каналов, газет, журналов и радио. Здесь не было рекламы, баров с неоновыми вывесками, абстрактного искусства, перфомансов и психоанализа. Здесь не было даже банального, как любовь и смерть, электричества!

Даймс не располагал точными научными данными на сей счет, но мог с серьезной долей уверенности утверждать, что уже третье после основания Коммуны поколение луддитов вернулось к старому, доброму, первобытному строю. Равенство, фактическое отсутствие частной собственности и управленческих и бюрократических институтов, не считая призрачной власти Совета, натуральное хозяйство, бартер. В то же время за маской мнимой анархии крылась жесточайшая иерархия, масса законов, зачастую негласных и неписаных, но необычайно суровых. Например, хотя луддиты смотрели сквозь пальцы на блуд и супружескую неверность, кража, пусть и куска заплесневелого хлеба, каралась немедленной смертью.

Отвергнув поклонение Сопричаствующей Машине, луддиты, подобно значительному большинству примитивных сообществ, обратились в язычество и начали исповедовать пантеизм, обожествляя солнце, океан, небо и другие природные явления. Так что когда из лесных чащ и серых руин храмов Антихаоса, все еще фонящих остаточной радиацией после ядерных бомбардировок, объявился Дух, его явление не показалось луддитам таким уж чрезмерно странным.

Невежественные дикари сразу приняли Духа, как данность, будто смену времен года, закаты и рассветы, Солнце и Луну. Но у мало-мальски цивилизованного человека, разумеется, сразу возникали вопросы касательного данного фантастического явления: что, собственно, представлял собой Дух? Последствия остаточной радиации после атомных бомбардировок Дворца Сопричастности? Тотемное животное? Лесная нимфа? Обретшее реальность коллективное бессознательное этого замкнутого сообщества? Плачевные последствия массового психоза Слияний, замешанных на употреблении галлюциногенных грибочков?

Да и сами Слияния… были ли они просто религиозным ритуалом, красивой церемонией, или воспоминанием о сеансах Сопричастности, когда Триумвират через сеть Терминалов, кабели нейрошунтов, КФР-спутники и кремниевых паразитов Вормов распространял на миллиарды своих покорных подданных потоки цифровой любви и счастья?

Даймс сам долгое время терялся в догадках и не переставал искать ответы на эти вопросы, даже проведя в Коммуне много лет, даже заняв пост мэра. Кстати, никаких выборов не проводилось, просто делегация луддитов объявила Даймсу о том, что Дух своей милостью удостоил его столь высокой чести.

Даймс хорошо помнил, как несказанно удивился этому решению. Если уж Дух обладал таким могуществом и всеведением, как уверяли луддиты, он-то должен был знать, что Даймс прибыл в Коммуну вовсе не за тем, чтобы провести остаток дней среди этих дикарей, наслаждаясь единением с природой и прочей сентиментальной дребеденью. Его секретная миссия заключалась в тривиальном шпионаже для Отдела Благонадежности, сотрудником которого, Даймс, собственно и являлся. От него требовалось притвориться одним из этих грязных хиппи, войти в доверие, пристально наблюдать и делать выводы, точно и аккуратно доносить полученные сведения куратору в Нью-Анкоридже, а также на месте, из первых рук, собрать научный материал о Коммуне.

Надо думать, миссию он провалил совершенно, но это больше не волновало его. Чего стоили жалкие планы запутавшегося человечишки по сравнению с планами Духа, чью истинную суть он, наконец, постиг? Чего стоили новая должность в ОБ и научная диссертация по сравнению с возможностью раскрыть великую загадку, присутствовать при сотворении нового мира и зарождении нового человечества под предводительством Великого Освободителя?

Луддиты, которым вместе с Грегори Даймсом предстояло составить костяк этого самого нового из всех человечеств и приветствовать пока неведомого Освободителя, тем временем, слившись в галлюциногенном трансе, держались за руки, раскачивались и пели. В первом ряду Даймс видел свою юную возлюбленную Люси. Как и тысячи собравшихся на центральной площади Мэмфорда ее соплеменников, закрыв глаза, девушка пела и раскачивалась. Высоко-высоко над красными, оранжевыми и синими черепичными крышами жилых домов и построек искрил радужный купол ментального барьера. Вдалеке, сквозь клочья холодных январских туманов, проступали очертания остроконечного шпиля городской ратуши и городских стен с башнями, узкими бойницами и полотнищами разноцветных флагов.

— Станьте Единым… станьте Целым…, — взывал Даймс.

Пар от дыхания тысяч людей, собираясь поверх капюшонов их зимних меховых одежд, сгущался белыми облаками, и в облаках этих проступали неземные видения, и одно сменяло другое, будто в калейдоскопе. Парящие в невесомости хрустальные города Старой Федерации, красные воющие пески Марса, кровавые зарницы омни-лотосов, термоядерные взрывы, гибель сверхновых, зияющие прорехи в ткани космического пространства и адские твари, пытающиеся выбраться наружу, пылающие языческие капища, усеянные разлагающимися останками мириадов безымянных жертв всегда ненасытных, темных божеств.

— Станьте… Целым…

Даймс замолчал, переводя дыхание. Зрелище, представшее его широко раскрытым глазам, было ему далеко не в новинку, и все же невероятность действа захватила и увлекла его. Слаженное пение многотысячной толпы, в трансе слившейся в единое целое, воздействовало магнетически. Обхватив руками плечи, непроизвольно он начал раскачиваться в такт сложной и чарующей мелодии без слов. С купола ментального барьера на него обрушились блистающие всполохи. Дух вошел в своего избранного и заговорил его устами.

— Восстановление баз данных! Сектор 16782, сто процентов! Завершено! Сектор 16783, сто процентов! Завершено! Сектор 16784! Начинаю восстановление? ДА, НЕТ, ОТМЕНИТЬ?

— Да! Да!

— Ввод данных… подтверждаю.

— Подтверждаю, — покорно откликнулись луддиты.

— Приветствуйте новое человечество!

— Новое человечество!

— Старому миру конец! Конец! Конец!

И верно. Это был конец. Полный, безоговорочный конец.

МАРТОВСКИЕ ИДЫ-II

Давай расстанемся друзьями, предложил приговоренный к смерти палачу.

Его северный, чеканный, царственный лик был знаком каждому жителю Империи, но поразительным образом не задерживался в памяти. Смотреть на него было все равно, что смотреть прямо на солнце. Что там миллиарды верноподданных; царедворцы, имеющие несказанное счастье непосредственно общаться со святым Василевсом — придворные, министры, лакеи, охрана — шепотом божились, что им никогда не удавалось разглядеть царственного лица. Все, что оставалось в памяти — пылающий взор василиска и грозное сверкание золотых эполет черного военного мундира образца Священной Ортодоксии.

Наделенный абсолютным всемогуществом, Император все же оставался человеком, и порой ему приходилось делать вещи самые что ни на есть обыденные. Тем утром он завтракал в своих покоях. Один. В эти редкие, бесценные и блаженные мгновения, когда Константин Шестнадцатый мог позволить себе несказанную роскошь побыть наедине со своими мыслями, никто на свете не осмеливался тревожить государя, даже молодая хозяюшка-императрица или шестилетний мальчик, его сын, будущий монарх.

Тогда как многочисленные залы Дворца отличались торжественной, величавой, византийской пышностью, личные покои государя больше напоминали монастырскую келью. Спальня его была небольшой, скромной комнатой с дощатыми полами и гладкими, выбеленными стенами, лишенными намеков на архитектурные изыски. Узкая железная кровать, стул, стол с темно-зеленым абажуром, умывальник и вешалка. Для черного императорского мундира с золотыми эполетами. Вот и вся обстановка.

Стоя у окна, государь прихлебывал из круглого матово-белого блюдца крепкий несладкий чай, и рассеянно любовался видом на припорошенный снегом внутренний дворик. Могучие ели оделись серебристым инеем, будто сахарной глазурью, а на ветвях китайскими фонариками светились красные и розовые грудки снегирей. К своим кормушкам с сытным завтраком торопились бойкие белки. По дорожкам, затемно расчищенным служителями от снега, с высокомерными лицами прогуливались королевские павлины, величаво верша неторопливый утренний моцион.

Любуясь этой идиллией, государь с трудом мог поверить в то, что где-то в его царстве дела идут неладно. И, тем не менее, так и было. Вверенная Господом его попечению величайшая Империя разваливалась на части и трещала по швам.

Ну, хорошо. Если отринуть присущее роду человеческому бесцеремонное бахвальство, по меркам бесконечной Вселенной Империя представляла муравейник на самой кромке темного леса. Мало того. Современная Империя, по сути, составляла две трети от безымянного государства, построенного Черным Триумвиратом на осколках Старой Федерации.

После гибели Триумвирата и разрушения Дворца Сопричастности, связь с десятками обитаемых миров, входивших в систему Великой Сопричаствующей Машины, была утеряна безвозвратно. Другие мгновенно погибли, когда Терминалы, получив весть о гибели Триумвирата, запустили программы самоуничтожения, утопив жилые резервации в радиоактивном пламени. Но многие поселения после выхода из строя управляющих Терминалов погибали медленно и мучительно. Жители деградировали до уровня бессловесных животных или вымирали, и надгробиями их становились странные многоярусные города-призраки с кубами Пантеонов, пирамидами Храмов Антихаоса и пятиугольными зданиями министерств Фатализма.

Некоторые колонии сумели пережить взрыв Финальной Сопричастности и Освобождение, когда Терминалы перешли в запасные режимы консервации, но для их обитателей этот исход оказался куда худшим, чем мгновенная смерть и даже медленное вымирание. По-видимости, без постоянного надзора погибшего Триумвирата, Терминалы были неспособны самостоятельно контролировать ход сложнейших генетических преобразований. Вырождение населения в подобных колониях достигало катастрофических степеней. Из эмбриональных маток Сот Детопроизводства и питательных чанов появлялись на свет утратившие всякое человеческое подобие монстры, нежизнеспособные биологические формы… перепутанные клубки розового мяса, слизи и внутренностей… слепые, немые, безногие, безрукие, безглазые… деформированные обрубки.

После гибели Триумвирата было обнаружено двенадцать или тринадцать подобных поселений, последнее — двести лет тому назад. Войска Империи стерли их с лица земли вместе с обитающими там чудовищными созданиями. Только, наверное, какие-то из законсервированных поселений могли оставаться ненайденными до сих пор, перейдя на замкнутые циклы полного самообеспечения, получая энергию от автономных генераторов, чьих мощностей вполне могло хватить на десятилетия, а то и на столетия. И, быть может, прямо сейчас, где-то в подземных бункерах, автоматические конвейеры формовали комки биомассы, помещая их в Соты Детопроизводства, умные механизмы поддерживали чистоту стерильных жилищ и работу пищевых комбинатов, и раз в стандартные сутки ревели сирены, созывая граждан давно несуществующего государства на богохульные мессы в честь Сопричаствующей Машины.

И пять столетий спустя после Освобождения человечество пожинало плоды разрушительного правления Триумвирата, и даже спустя столько лет наиболее процветающими и влиятельными оставались миры, в свое время по тем или иным причинам избежавшие губительного касания вездесущих щупалец свихнувшегося машинного божества. Среди них — бывшая Священная Ортодоксия, ныне столица Империи, Форт Сибирь. Салем, бывшая Свободная Торговая Колония. Луизитания, обитель Синдиката Крайм-О, бывшая Республика Луизитания, бывшая Федеральная Тюрьма №1892 Старой Федерации. И Особые Территории, включая Каенн и Дезерет.

Вот только по какому-то стечению обстоятельств именно эти миры служили неиссякающим источником беспокойства и общей дестабилизации. В столице, прямо под носом у государя, продолжалась давно опостылевшая возня между консерваторами и демократами, причем со временем благой Василевс совсем перестал понимать, кто из них кто. На фоне этих бесконечных распрей продолжал обстряпывать темные делишки с виду улыбчивый и простодушный, но на деле хитрый и коварный, Верховный Канцлер Монтеррей Милбэнк. Высшие эшелоны власти уже давно трясло, и не легкими подземными толчками, а настоящим десятибалльным землетрясением — не на жизнь, а на смерть сцепились министерство обороны, Священный Трибунал и Отдел Благонадежности под руководством господина Блэка Холлиса.

На Салеме поднимали головы непокорные и могущественные лендлорды, которые спали и грезили о возрождении в былом могуществе и блеске независимой Свободной Торговой Колонии.

А на Луизитании Синдикат Крайм-О и его глава, Садахару Моримото, столкнулись лицом к лицу с врагом столь же таинственным, сколь и опасным, именно, с Культом Короля и миллионами безумных последователей этого загадочного Культа.

Тревожные вести поступали с Эпплтона, где в Гетто продолжали вспыхивать отчаянные бунты не-существ, дожидающихся возвращения своей Матери-Богини.

Или из Промышленной Зоны Южная Венеция, где ставленник нечеловеческого Комитета, адептов Священной Скрижали Штатного Расписания, генерал-губернатор Вольф, по совместительству председатель Народного Трудового Альянса, затеял кровопролитную гражданскую войну, уничтожая всех непокорных ему и его неведомым хозяевам.

И разве можно забыть о внезапном и беспричинном сумасшествии почтенного Шеймаса Харта, бывшего губернатора Лудда, и о его демарше на прошлогоднем съезде Партии Новых Демократических Преобразований, когда Харт обвинил власти в некоем ЧУДОВИЩНОМ ЗАГОВОРЕ и в знак протеста проткнул свой глаз карандашом?

Хотя государя, само собой, необычайно беспокоила эта дьявольская чехарда уже разразившихся и еще затевающихся бунтов и кровопролитий, заботой первостатейной важности для него сейчас все же были Особые Территории. Главным образом, Дезерет, где уже четверть века продолжалось противостояние Империи и мятежного губернатора, сепаратиста, еретика, самозваного мессии и непризнанного святого, некоего Сэйнта.

Известный некогда под прозаическим именем Джона Смита, Сэйнт, должно быть, находился в неведении касательно того, что Император давно воспринимает его не просто как мятежника, бунтовщика и опасного преступника, но как личного врага. Ибо сэйнтистское восстание, помимо прочего, покончило с самым честолюбивым проектом государя — планом Четвертой Экспансии.

Четвертая Экспансия должна была стать эпохальной вехой в истории человечества, обозначить эпоху новых великих географических открытий, доказать, что человечество оправилось от правления Триумвирата и способно двигаться вперед. На худой конец, символизировать торжество современной науки и могущество имперского космического флота. Какая злая ирония, что именно Дезерет тридцать лет назад была избрана форпостом Четвертой Экспансии!

При мысли о великолепных космических кораблях нового поколения, так и недостроенных, гниющих теперь в подземных секретных ангарах в пустынях Дезерет, Императора одолевали припадки ярости, и по всему его телу распространялись волны дикой, почти припадочной, дрожи. Невозможно представить, сколько сил и времени он лично посвятил замыслу Четвертой Экспансии. Сколько людей было задействовано! Сколько финансовых средств ухнуло без возврата в эту черную трясину! Но, в связи с восстанием, Проект Четвертой Экспансии был заморожен на неопределенный срок, а мечты государя погребены в братской могиле с телами сотен тысяч солдат Империи и мирных жителей.

Не укладывалось в голове. Уму непостижимо. После всех этих лет и всех этих смертей! Выродок Сэйнт был жив, здоров, чувствовал себя прекрасно, и продолжал вербовать новых союзников и приспешников.

Золотые эполеты черного мундира сверкнули грозными молниями. Северные глаза Василевса от края до края затопил расплавленный червонный огонь. Пальцы его в белой перчатке разжались, и пустое блюдечко с грохотом ударилось о широкий подоконник. В покои его, низко кланяясь, заглянул начальник Преданной Гвардии.

— Государь?

— Доставьте-ка мне сюда этого скользкого ублюдка…

— Кого из них, государь?

— Холлиса. Директора Отдела Благонадежности. Немедленно!

ГЛАВА ПЕРВАЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ И НАКАЗАНИЯ, часть первая

Конечно, он врал, безбожно врал, когда говорил, что не помнит случившегося с ним на Дезерет.

Помнил он все превосходно от начала до конца. И сам взрыв помнил тоже. Гудящий огненный смерч, врывающийся в битком набитый людьми конференц-зал. Мелодичный перезвон, когда стеклянный купол потолка раскололся пополам и осыпался искрящими водопадами разноцветных осколков. И срывающийся со стены монументальный стальной логотип Корпорации с надписью крупной золоченой вязью — «Ланкастер Индастриз. Мы связуем судьбы».

Логотип, весом не меньше тонны, а то и двух, обрушился прямо на сидевшего рядом с Китом бургомистра столицы Дезерет, города Диса, и прихлопнул продажного чиновника, как мухобойка муху. А Кита будто ухватила за шкирку рука сказочного великана и легко, как кутенка, вышвырнула в окно.

Несказанное, невыразимое свое везение Кит осознал, придя в чувство после двадцати секунд полного беспамятства. Взрывной волной его отбросило далеко на прилегающие к административным зданиям пышные газоны, ухоженная зелень которых смягчила падение. Облепленный комьями земли, розовым гравием, выкорчеванной с корнями травой, изрезанный осколками стекла, в тлеющей одежде, с кровью, сочащейся из ноздрей, рта и ушей, он был жив.

Из оконного провала, откуда его выбросило, тем временем уже повалил черный едкий дым, вырывались столпы искр и облака серого, очень мелкого, пепла. Истошно, на одной пронзительной звенящей ноте, кричала женщина. Все было прескверно, но сделалось еще хуже, когда раздался тревожный, разрывающий барабанные перепонки, вой сирен. Небеса, добела раскаленные тремя солнцами Дезерет, заполонил рокот стремительно прибывающих имперских боевых колесниц с золотыми крестами на черных подбрюшьях. Немедленно началась безостановочная пальба, причем в дыму и копоти разобрать, кто, в кого, почему и откуда стреляет, представлялось невозможным. Кристальным ясным в тот момент было лишь одно: если он сию секунду не уберется отсюда, то погибнет под перекрестным огнем, задохнется в дыму или будет раздавлен обломками горящего здания.

Мучительным усилием перевернувшись на живот, он пополз, вдавливаясь в горячую, податливую, липкую, как пластилин, землю. Прямо над головой свистели выстрелы. Кровь сочилась изо рта, текла из ноздрей и, кажется, из ушей, но боли он не чувствовал. Бренное тело, охваченное нелепой, страстной, всепоглощающей жаждой жизни, сделалось расчетливым, собранным и вкрадчивым самым крошечным мускулом, самой крохотной жилкой. Чувства предусмотрительно погрузились в анабиоз, но мозг продолжал хладнокровно фиксировать и оценивать происходящее.

Катастрофа оказалась куда масштабней, чем показалось ему в первые мгновения. Эпицентр взрыва пришелся на цеха. Больше никаких цехов не существовало, а на месте их красовался кратер, полный до краев кипящего металла, где, подобно костям в курином бульоне, плавали перекореженные трубы. Дружно занялись склады готовой продукции. Горели светлые, стерильные, оснащенные по последнему слову науки лаборатории, которые он вместе с бургомистром Диса и начальником заводского комплекса осматривал сорок минут тому назад.

Самым трагическим образом дела обстояли в главном административном здании, новеньком, с иголочки, отстроенном в прошлом году из пепла и руин после эпической резни, затеянной в столице приспешниками низвергнутого губернатора Сэйнта и последующей бомбардировки города войсками Империи. Тайное становилось явным буквально на глазах. Именно, оснащенное сверхсовременным конференц-залом, мраморными вестибюлями и мозаичными панно, восьмиэтажное здание явно строилось впопыхах, на скорую руку, с тяжкими нарушениями всех возможных норм, включая, по видимости, преступные хищения в особо крупных размерах. Вот почему буквально во мгновение ока здание все занялось и полыхало погребальной свечой.

Ужасно. И все же, стократ ужасней было другое. Чудом выбравшиеся из огненного ада люди, полыхая, как факелы, выбегали на улицу в поисках спасения, попадали под шквальный огонь, и падали, падали, падали…

Киту довелось повидать в жизни немало страшного. Куда больше, чем можно ожидать от человека его благородного происхождения и высочайшего общественного положения, аристократа в двадцатом колене, наследника одной из богатейших семей Империи. Всякое случалось, особенно в пору заносчивой юности. Доводилось встревать в серьезные потасовки, а то и с поножовщиной. Были сломанные ребра, свои и чужие, выбитые зубы, свернутые набекрень челюсти. Видел он вещи и стократ серьезней. Трупы незадачливых самоубийц, что покончили с постылой жизнью, выбросившись из окон Копилки. Мозги своего отца, размазанные тонким слоем, как паштет, по стенам, потолку и полу кабинета, где Кеннет Ланкастер выстрелил себе в голову…

Но такое? Нет. Такого он не видел никогда.

— Что вы творите, прекратите… прекратите стрелять…

Его не услышали бы, даже если бы он закричал во весь голос, но он не мог кричать обожженным горлом и запекшимися губами. Внутри здания что-то громоздкое ворочалось, стонало, ухало, проседало и лопалось с причмокивающим, сытно облизывающимся, протяжным звуком. Еще раз сладко причмокнув, здание решило, что с них обоих довольно, и рухнуло. Не просто рухнуло, а рассыпалось по камешку, лишив находящихся внутри людей последней призрачной надежды на спасение.

Кит смотрел на это. Его чувства было невозможно описать словами. В момент взрыва в здании там находились, как минимум, десять тысяч человек. Рабочие. Обслуживающий персонал комплекса. Его личная охрана. Они остались там. А он был здесь. В порыве безумия он привстал и ринулся обратно, но сильнейший удар сбил его с ног и опрокинул навзничь. Пока он пытался понять, что происходит, его перевернули на спину, крепко ухватили за запястья и поволокли.

— Ты рехнулся, мужик. Куда полез в самое пекло.

Их было двое. В отблесках пламени и дыму он разглядел крепкие спины в безликом камуфляже без опознавательных знаков. Надо отдать должное, тренированные, в отличной форме. Они ползли и тащили его, двигаясь в размеренном, но бодром темпе, успевая отстреливаться и негромко переговариваться.

— Он?

— Да, он. Точно, он.

— Живой? Лорд Ланкастер? Эээ… сэр?

Небо красиво расцветилось красными и синими вспышками от залпов плазменных орудий. И, верно, что за праздник без фейерверков. Лорд Ланкастер. Да, пять минут назад он был лордом Ланкастером. Весь из себя расфуфыренный, при охране, в пошитом на заказ костюме за тридцать пять тысяч полновесных империалов. А теперь он был черти знает кем, выглядел черти знает как, и его волокли черти знает куда, волоком, как мешок подгнившего картофеля.

— Помогите…

— Не беспокойтесь, мы вам поможем, еще как поможем.

Даже в этом взрывающемся, плавящемся, полыхающем бреду он не сумел отделаться от въевшейся за долгие годы в плоть и кровь привычки распоряжаться и отчитывать.

— Да не мне, идиоты! Там люди… много людей… что-то рвануло… чертовые повстанцы…

— Мы уходим. Оккупационные власти, наверное, окажут пострадавшим помощь.

Оккупационные власти? В голове у него перемкнуло и заискрило бенгальскими огнями. Хотя нет, это было нечто большее и худшее, чем его воображение. Прямо на них, сатанински визжа, мчался синий овальный сгусток электричества, выпущенный из портативной гаубицы. О, как отчаянно хотелось жить. Или, на худой конец, достойно умереть. Не получилось. Он рванулся, услышал ободряющий хруст сломанной кости, но твари тотчас скрутили его, да еще успели самоотверженно прикрыть своими телами от града осколков. Двое здоровенных молодых ублюдков. В масках. Наверное, собирались на бал-маскарад и в последнюю минуту переменили планы. Сквозь прорези масок сверкали хищные глаза.

— Ты мне руку сломал, мужик.

— Вы…

— Да, ты прав, чертовски прав, мужик, мы те самые чертовые повстанцы.

— Вы взорвали? — спросил он медленно, тягуче, в глубине души питая наивную надежду, что понял что-то неправильно.

Нет. Он понял все правильно, правильней некуда. И хуже тоже некуда.

— А то. Мы! Конечно, мы! Отлично зажгли, нравится, мужик?

— Сукины…

Болезненный пинок под ребра заставил его подавиться собственным дыханием. Задыхающегося, захлебывающегося кровью, ослепшего от дыма и боли, его втолкнули в узкое, черное, непроницаемое пространство. Заурчало, затряслось, грохот, стрельба и всепроникающий запах гари стали тускнеть и отдаляться. Его куда-то везли. Кто? Зачем?

Он лежал неподвижно, загнанно дыша, когда в спертой тьме, остро пахнущей брезентом и мышами, вспыхнул луч фонаря и ударил в лицо. Чужие руки приподняли его и осторожно ощупали затылок. На резком вираже механо сильно тряхануло, желтый свет фонаря дрогнул и рваным зигзагом выхватил из тесного мрака вымазанные грязью армейские ботфорты на высокой шнуровке, камуфляжные куртки, дула лучевых винтовок и призрачно-бледные лица. Фейерверк отгремел, бал закончился, маски были сброшены.

— Как он? — коротко спросил человек с фонарем.

— Вроде бы никаких серьезных повреждений, сэр. Дешево отделался.

— Отлично.

— Так ведь четыре месяца планировали операцию, рассчитали каждую мелочь до секунды, сэр. Специально посадили его у окна. Мог и спасибо сказать, что жив, так нет, давай людям руки ломать, гнида. Да еще эти гниды налетели из гарнизона, давай нас сверху поливать, а его тащить надо, а он, гнида, упирается, вот гнида…!

Болтая о разных милых пустяках, его новообретенные сердечные друзья не позабыли уделить внимание пошатнувшемуся здоровью лорда Ланкастера. Осторожно сняли заскорузлый от крови и копоти пиджак, дали напиться, перебинтовали голову, обтерли влажной тряпкой лицо, подложили под затылок что-то мягкое и сделали укол. Не позабыли связать руки. Человек с фонарем склонился над Китом. Судя по тому, что ему доверили держать столь неоспоримо важную вещь, как фонарь, он тут был за главного.

— Лорд Ланкастер? Как ваше самочувствие?

— Не могу поверить… вы… все спланировали?

— Да. Каторжный труд, смею заверить. Чрезвычайно профессионально работает ваша служба безопасности. Немного жаль, что пришлось устроить такое шумное пиротехническое шоу, но, увы, другого способа подобраться к вам не было.

— Вы что, взяли меня в плен?

— Зачем же. Кто говорит о плене? Нет, дражайший сэр. Вы наш самый дорогой и желанный, самый почетный гость.

Кит ясно представлял свое ближайшее безрадостное будущее и не питал иллюзий на сей счет. Будут избивать. Пытать. Держать взаперти. Морить голодом. Запросят колоссальный выкуп. Или не запросят. Получат деньги. Или не получат. Не суть важно. Все равно, закончится тем, что ему отрежут голову и отправят на блюде благому Василевсу, Императору Константину. Полюбуйтесь, мол, что мы сделали с вашим обожаемым монархическим прихвостнем, любимым мальчиком на побегушках и троюродным племянником, между прочим.

— Вы кто вообще такой.

— Как же, милорд. Ведь вы сами изъявляли желание побеседовать со мной. Именно, вчера, когда вы встречались с генерал-губернатором Фаррелом и господином бургомистром нашей некогда цветущей столицы, вы изволили спросить, почему на встрече отсутствует директор местного департамента Отдела Благонадежности. Кстати, раз уж подвернулся удобный повод, позвольте полюбопытствовать, откуда столь живой интерес к работе нашего скромного ведомства.

— Просто интересовался… местными культурными достопримечательностями, вот и все.

— Ваша тяга к культуре весьма похвальна, сразу видно благородного джентльмена из высшего общества. Смею надеяться, я из первых рук сумею удовлетворить ваше любопытство.

— Вы… директор… местного отделения ОБ?

— Да, милорд.

Сногсшибательное признание, в сущности, не особенно потрясло его. Это здесь носилось в воздухе, он ощутил это в самые первые минуты, когда нога его ступила на эту истерзанную войной землю. Они здесь все были заодно, а, если кто-то был не заодно, его уничтожали, физически или иными способами. Взять хоть генерал-губернатора Дезерет Джеймса Фаррела. Заслуженный боевой генерал, человек безукоризненной морали, мужества, доблести и преданности, железной рукой он начал борьбу с повстанцами, приверженцами низвергнутого мятежного губернатора Сэйнта. И потерпел крах. Последние годы генерал-губернатор Дезерет влачил жизнь запойного, тяжело больного, алкоголика, абсолютно отрезанного от действительности и реальной власти.

— Как можете вы быть заодно с этими убийцами…

— Вы предубеждены, милорд, что куда хуже, дезинформированы по поводу происходящего здесь. Что до сотрудников Отдела, то мы поддерживаем законно избранного и незаконно смещенного с должности губернатора Сэйнта.

— Убивая невинных людей? Имперских солдат? Рабочих? Что вы такое несете?

— Гниды эти сотрудничали с оккупационным режимом, коллаборационисты, гниды, — отозвался из угла хриплый молодой голос.

Занятно. Занятно вдвойне, поскольку согласно имперским военным сводкам рабочие числились пособниками повстанцев. Именно поэтому принадлежавший «Ланкастер Индастриз» заводской комплекс подлежал закрытию по прямому и недвусмысленному указанию лично государя Императора. Именно поэтому сиятельный лорд Ланкастер прибыл с официальным визитом на Дезерет и предыдущие два дня провел, заверяя прессу, что Бог и государь покарают восставших нечестивцев, сепаратистов и еретиков. Когда прогремел взрыв, сиятельный лорд Ланкастер, то есть, он, как раз объявлял рабочим, что лавочка прикрывается до лучших времен. Теперь становилось до кровавой рвоты понятным, что лучшие времена на этой мятежной земле наступят нескоро. Чрезвычайно нескоро.

— Вы все…

— Милорд.

— Сидите у меня в печенках!

— Почему мы просто не прикончим эту капиталистическую гниду? — спросил из угла неприятный молодой голос.

Человеку с фонарем приелись невразумительные реплики с мест, раздался хлопок и тоненький, заливистый, захлебывающийся в агонии, визг. Труп без сантиментов на полном ходу вышвырнули из брюха механо.

— Так на чем мы остановились, милорд. Ах, да. Вы не совсем правильно поняли ситуацию. Мы не собираемся убивать вас. Или торговаться за вашу голову с Корпорацией или же с имперскими властями. Нет. Вы встретитесь с господином Сэйнтом и побеседуете с ним.

— Зачем?

— У господина Сэйнта имеется к вам предложение о сотрудничестве.

— Какое, к чертям, предложение?! Убийцы! Твари! Вы мне ответите за это! — крикнул он.

Нет. Ничего такого он не крикнул, потому что рот ему заткнули кляпом, и остаток пути пришлось провести в гробовом молчании. Он едва заметил тот момент, когда его грубо выволокли из непроглядной темноты и снова втолкнули в непроглядную темноту. Вежливый голос на ухо любезно предупредил их милость, чтобы он оставил всякие мысли о побеге.

— Вы интересовались местными достопримечательностями, милорд, так вот, сейчас вам представится великолепный шанс посетить одну из них. Наши прославленные Джет-шахты. Добыча Джет началась на Дезерет девять веков тому назад, еще в эпоху Старой Федерации, и прекратилась пятьдесят пять лет тому назад, в 456 году Освобождения. Необычайно захватывающе, не правда ли?

Кит все равно не мог поддерживать беседу из-за кляпа во рту.

— Хмм.

— Да, вы правы, именно к этому я и клоню, милорд. Шаг влево или вправо, и вы навеки затеряетесь в лабиринтах выработанных Джет-шахт. Пройдут долгие десятилетия, прежде чем обнаружат ваш охладевший труп. Если вообще обнаружат. Так что не валяйте дурака. Просто спокойно идите вперед.

Хорошо им было говорить. Его соглядатаи, оснащенные приборами ночного видения, двигались в затхлом мраке легко и уверенно, а он не видел ничего. Время от времени чья-то рука хватала его за плечо, разворачивала и подталкивала в нужном направлении. Шли они долго, никак не меньше двух, а то и трех часов, и, в конце концов, Кит почти начал испытывать благодарность за то, что рот ему заткнули кляпом. Мгла, гробовая тишина и навязчивые мысли о нависших над головой сотнях тысяч тонн горных пород так болезненно воздействовали на нервы, что, если бы не кляп, он бы уже давно, наверное, заходился тоненьким девчачьим визгом. Несколько раз за время пути тьма переставала быть абсолютной, разжижаясь исходящим невесть откуда зеленоватым мерцанием, но лучше от этого не становилось, совсем нет. Киту начинало казаться, будто стены и своды пещер и галерей двигаются и дышат, как живые. Вид живых стен вызывал тошноту, и оттого он крепко зажмурился, и остаток пути проделал с закрытыми глазами.

Контраст между тьмой и светом оказался необычайно резким, внезапным и совершенно ошеломил, резанув глаза даже сквозь плотно сомкнутые веки.

— Лорд Ланкастер? — сказал кто-то из его тюремщиков. — Мы пришли.

Он не успел вымолвить ни слова, ни проклятья, когда у него из горла вынули кляп, развязали руки и втолкнули в свет, такой же густой и всепоглощающий, какой прежде была тьма. Спотыкаясь, на ощупь, он сделал несколько шагов через свет. И очутился в дивной красоты сверкающем хрустальном гроте с хрустальными же колоннами.

Какое-то время он стоял, настороженный, как зверь, и ждал, пока что-нибудь произойдет. Ничего не происходило. Потирая затекшие запястья, он осторожно огляделся, но не обнаружил ни намека на выход или хотя бы вход. Определить, откуда струился свет, тоже не представлялось возможным, разве искусные строители грота мастерски встроили светильники в стены? От инженерных изысканий Кита оторвала какая-то белесая пакость, вывалившаяся ему прямо на голову из настенной ниши.

Громадная бабочка. Белая. Мертвая.

— Фу!

Лихорадочно дернувшись, он стряхнул с себя мертвое насекомое, которое ударилось о хрустальный пол и рассыпалось в горсть трухи. Что эти безумцы планируют с ним делать? Пытать, бросая на голову дохлых насекомых? Кит начал терять терпение, которого, признаться, ему недоставало и во времена, стократ лучшие, чем сейчас. Дикая давящая злоба захлестнула его, пересилив страх, боль, неимоверную усталость и презренный инстинкт самосохранения.

— Вам лучше бы прикончить меня, потому что если я выберусь отсюда, клянусь, я сотру вас в порошок, вы умрете медленной, мучительной смертью, очень медленной и очень, очень мучительной…

Его страстную и бессвязную речь прервали взгляды. Нечеловеческие взгляды. И эти взгляды были устремлены в его спину и затылок. Кит развернулся. И встретился лицом к лицу с четырьмя… ангелами.

Ангелы? Невероятно, но какое иное слово мог подобрать он, чтобы описать представших его взору неземных созданий? В них было не меньше двадцати футов росту. Лучезарные существа несказанной красоты и мощи, с огненными крыльями и нимбами, в одеждах, сотканных не из материи, но из белоснежного бездымного пламени. Невинные их лица дышали добротой и поистине райской кротостью, а голубые глаза были чистыми, как арктические ледники. В руках они держали мечи, выкованные из лунного света и разрядов небесного электричества в миллиарды вольт.

Рот Кита приоткрылся, и с приоткрытым ртом он уставился на ангелов. Наверное, он мог стоять так долго, бесконечно долго, целую вечность, но его окликнули.

— Лорд Ланкастер.

Со все еще приоткрытым ртом Кит недоверчиво развернулся в другую сторону и увидел человека в строгом черном костюме, белой рубашке и красном галстуке. Это был он. Мятежный губернатор Сэйнт.

— Что? Это вы? Вы?

— Да, милорд. Позвольте представиться. Губернатор Дезерет Сэйнт.

Вид губернатора не произвел на Кита и половины того оглушающего впечатления, какое произвели ангелы, но, в своем роде, внешность самозваного пророка тоже никак нельзя было назвать непримечательной. Судя по немногим сохранившимся снимкам недолгой поры его губернаторства, которые доводилось Киту видеть, в молодости Сэйнт был недурен собой. Но, во-первых, за двадцать пять бурных лет Сэйнт не мог не постареть. Во-вторых, что куда хуже, некогда приятное лицо его было чудовищно изуродовано, представляя настоящее месиво застарелых рубцов и шрамов. Правое ухо было оторвано. И он был на оба глаза слеп.

— Готов поклясться… Сэйнт… внутри вы так же ужасны, как и снаружи.

— Не спорю, люди из Священного Трибунала, что много лет тому назад схватили и пытали меня, неплохо знали свое дело. Я многому у них научился, поверьте. Лучше расскажите, как вам понравились мои птички, — сказал Сэйнт и ткнул правой рукой в ангелов. На руке самозваного мессии Дезерет недоставало трех пальцев.

— Ваши… птички?

— Да, мои детки, птенчики, мои красавцы, мои славные пташки.

Ангельские крылья затрепетали, так что лица Кита коснулся легкий ветерок. Он нашел непостижимым, что существа столь титанической мощи заискивают перед изувеченным слепцом и так радуются его похвале. Даже находясь в самых расстроенных чувствах, Кит был далек от мысли, что Сэйнту удалось заполучить к себе на службу настоящих ангелов. Или… нет. Невозможно. Полный абсурд. Кем тогда были эти невероятные создания?

— Кто они такие?

Сэйнт несколько театрально прижал руку к сердцу.

— Говорю же вам, мои возлюбленные чада, Первые из Божественного Роя.

Кит совершил глупейшую ошибку, какую совершали прежде тысячи людей до него. Он попытался убить Сэйнта. Казалось, нет ничего проще, чем наброситься на слепого инвалида и свернуть ему шею. Но тут ангелы запели. От их песни, нежной, чарующей, будто колыбельная, Кит мгновенно обмяк и ослабел. Ноги сделались, как ватные, а руки безвольными плетьми повисли вдоль тела. Изувеченное лицо Сэйнта отобразило горечь и упрек.

— Что за чудеса, милорд? Мы с вами так приятно, спокойно беседуем, и вдруг вы пытаетесь наброситься на меня и задушить.

— Вы организовали чудовищный теракт, взорвали мой завод, убили две тысячи людей, похитили меня и заставляете выслушивать ваши бредни…

Ангелы угостили Кита новой порцией колыбельной, и он опять обмяк и замолчал. Сэйнт прижал руку к горлу, как бы давя вздох.

— Лорд Ланкастер, я понимаю ваше крайнее возмущение. Не передать, как я сожалею, что пришлось пойти на столь экстраординарные меры, но, поймите, у меня не было выбора. Если бы я прямо, без затей, предложил вам встретиться за чашечкой кофе и обсудить кое-что, вы бы согласились? Ответьте.

— Да… пожалуй… нет…, — промямлил Кит.

Что ж. В словах Сэйнта имелся резон. Сумасбродный, но резон.

— А за погибших не беспокойтесь. После Страшного Суда они возродятся в сиянии Божественного Роя. Если будут сочтены достойными, разумеется, — прибавил Сэйнт вдохновенно.

Кит поостерегся вступать в прения.

— Ну… раз вы так говорите… возможно… я просто поверю вам на слово.

Сэйнт кивнул и хлопнул в ладоши. Стены хрустального грота оказались раздвижными, и плавно, с мягким щелчком, отодвинулись в стороны, открывая проход в бункер.

— Я понимаю, вы смертельно устали, лорд Ланкастер. И взвинчены. Вам надо выспаться, поесть, принять ванну. Я пришлю вам хорошего врача, пусть посмотрит вас, на всякий случай.

— О, как вы любезны, — проскрежетал Кит.

— А, когда отдохнете, я зайду, и мы с вами потолкуем.

— Потолкуем? Вы это серьезно?

— Почему же нет. Уверен, у нас найдутся темы для разговора.

— Не понимаю, о чем мне толковать с вами, если только вы не собираетесь отстроить обратно мой завод и вернуть жизни сотням тысячам убитых вами людей, вы, полоумный душегуб…

За непочтительное обращение к мятежному губернатору Кит заполучил еще одну дозу прекрасного ангельского пения, такого же действенного, как сильнейший транквилизатор. Он должен был разобраться, что это за ангелоподобные твари и откуда взялись. Он должен во многом разобраться здесь. А сделать это он мог в единственном случае. Оставшись живым и, по возможности, здоровым. Возвращаться домой без пальцев, ушей и глаз Киту не хотелось. Действительно не хотелось.

— Не волнуйтесь, все будет хорошо, — утешил Сэйнт своего дорогого гостя.

— Неужели я прямо сейчас проснусь, и пойму, что это был всего лишь страшный сон?

— Нет, но вы забавный. Мне это нравится. Пойдемте, — ласково и дружелюбно прибавил Сэйнт, маня пленника за собой изувеченной рукою.

Кит тоскливо потащился за ним следом, в бункер, где его явно не ждало ничего хорошего. В отличие от своего подавленного визави, губернатор был настроен в высшей степени оптимистически и предвкушал для них с лордом Ланкастером удивительное совместное будущее.

— Хоть вы сейчас так совсем не думаете, лорд Ланкастер, нам найдется о чем поговорить. Вы поможете мне, а я помогу вам. Так заведено между друзьями, верно? А я не сомневаюсь, что мы с вами станем друзьями. Прекрасными, задушевными друзьями. И — вот еще что. Добро пожаловать под священную сень Божественного Роя!

Хотя из сэйнтистских бункеров Кит вернулся совершенно другим человеком, совсем не тем, каким был прежде, некоторые вещи донимали его по-прежнему. Нет, правда, он понимал, до чего нелепо, абсурдно и абсурдно заводиться из-за чепухи вроде тюбика зубной пасты. У него имелись по-настоящему важные проблемы. Многомиллиардные долгосрочные контракты на возведение Би-портов, которые Корпорация должна была в ближайшее время заключить с администрациями Второго имперского Кольца и Особых Территорий. Или самый честолюбивый и грандиозный проект «Ланкастер Индастриз» — серия спин-передатчиков Девятьсот Двадцать, оснащенная новейшим Чипом Стандартного Дружелюбия. А также через край тягостной ежедневной рутины…

И все же, все померкло и отошло на задний план, когда, вернувшись с утренней пробежки, Кит зашел в ванную и увидел злосчастный тюбик. Зубная паста. Освежающая дыхание. Обогащенная минералами. С мятным вкусом. Производства фармацевтической компании Эймса.

— Тереза! Вот глупейшая курица!

Десять лет они с Терезой состояли в законном перед Богом и людьми браке. Десять лет он просил жену не выдавливать зубную пасту с середины тюбика. Упрашивал, уговаривал, улещивал, угрожал, разве не опустился до рукоприкладства. Впустую. Все равно, что биться головой о неприступную каменную стену.

Кипя от безмолвного и беспомощного бешенства, Кит, как мог, прихорошился, побрился, оделся и направился в столовую в надежде, что чашка кофе хоть немного взбодрит его. Пока он, угрюмый, как филин, шел по коридорам фамильного особняка, прислуга почтительно раскланивалась перед хозяином, желая доброго утра. Когда он уселся за необъятный обеденный стол, сервированный бронзовыми канделябрами и столовым серебром, услужливые лакеи в алых ливреях и напудренных париках расторопно подали завтрак, кофе и прессу. Тереза уже была здесь.

— Кит…

— В чем дело?

— Что-то случилось? — спросила она, поглядев в его злющую физиономию.

Он поглядел через стол на жену и собрался хорошенько отчитать ее, но прикусил язык. Терри была такая маленькая, кареглазая, светловолосая, нежная, встревоженная, пугливая, будто затравленный злыми охотниками олененок. К тому же, она поднялась в несусветную рань, сама приготовила сиятельному мужу завтрак и позаботилась, чтобы обожаемый супруг получил к пышному омлету с ветчиной самый горячий кофе и самый свежий выпуск солидного и респектабельного журнала «Финансист».

— Нет, маленькая, ничего.

— Я хотела спросить, заедешь ли ты сегодня домой пообедать?

— Нет.

— А когда ты придешь домой?

— Не знаю.

— Может быть, пораньше?

Кит никак не собирался домой пораньше сегодня, а собирался встретиться с Шарлоттой, сводить ее поужинать в ресторан. И остаться у нее на ночь. Вот какие он строил планы на вечер. К сожалению, у Терри имелись на мужа какие-то виды.

— Дорогой, но ты ведь обещал.

Дорогой поморщился. Он много кому и чего обещал, всего не упомнишь.

— Дорогая, я слегка запамятовал, напомни, о чем речь.

— Ты обещал, что вечером мы с тобой сходим на поэтические чтения в Музей Изящных Искусств. Твой брат будет выступать там, читать стихи.

— Дэниэл? — переспросил Кит по-дурацки.

Можно подумать, у него имелась толпа младших братьев. Ничего подобного, один-единственный, но хватало с головой. Неуправляемый, злобный громила двадцати четырех чудесных лет от роду. По неведомым причинам Тереза считала Дэниэла славным парнишкой, невзирая на его привычку ночами бродить по коридорам особняка без сна и бормотать под нос: «Смерть диктатуре! Смерть диктатуре!». — Умоляю, дорогая…

— Дорогой, ты обещал. И потом, Дэнни будет так приятно, если мы придем.

— Послушать, как Дэниэл будет читать стихи?!

— Да, именно. Стихи.

Кит не представлял худшего способа убить вечер, чем выслушать массу скверных стихов. Он был скучным, приземленным, донельзя прагматичным дельцом, не понимал поэзии и терпеть не мог вечеринки. Когда ему хотелось поразвлечься, он шел подстригать зеленые изгороди в саду, рыхлил клумбы и выращивал в теплицах свежие овощи. Но он знал, что должен быть помягче с женой, быть тактичным и деликатным. Всего-то месяц назад она потеряла дочь. Это была и его дочь тоже, но право страдать из них двоих заслужила одна Тереза. Он не знал, почему. Так получилось.

— Дорогой, я знаю, что ты терпеть не можешь подобные мероприятия, но деньги, вырученные за билеты, пойдут на благотворительность. Мы поможем сиротам… детям.

Кит решительно не понимал, отчего он, взрослый, серьезный, чрезвычайно занятый человек тридцати двух лет от роду должен сидеть здесь и обреченно выслушивать всякую ахинею, но он не мог выносить взгляда ее грустных, исполненных кроткого укора, карих глаз. После завтрака и кофе он привычно потянулся за портсигаром, но с отчаяньем припомнил, что бросил курить, потому что эта вредная привычка убивала его, черт возьми.

— Дорогая, если тебе хочется пойти…

— Да, дорогой.

— Когда начало? В половину десятого? Хорошо, я приеду домой к девяти. Все, мне пора.

— Дорогой? Ты не поцелуешь меня?

— Может быть, вечером.

И он отправился на работу.

Восемьсот пятьдесят высококвалифицированных сотрудников штаб-квартиры Корпорации «Ланкастер Индастриз» знали назубок, как «Отче Наш», что хозяин прибывает в офис стабильно без четверти восемь утра, запирает двери кабинета на ключ и молится, прося у Господа прощения за каждодневное служение Мамоне. Потом хозяин выпивает чашку кофе, заглядывает в оранжерею, проверяя сохранность цветущих рощ апельсинных и лимонных деревьев, и кормит золотых рыбок в искусственном пруду. Ровно в восемь утра согласно тщательно спланированному расписанию хозяин приступает к работе.

Тот день ровным счетом не отличался от прочих дней, в том числе, и тем, что в восемь ноль одну его расписание полетело к чертям из-за череды несанкционированных вторжений, хотя день у Кита был не приемный, а совсем наоборот. Первым до их сиятельной милости добрался председатель правления Ланкастеровского Делового Центра, неприятный тип неопределенных лет со сказочной фамилией Гофман.

— Доброе утро, лорд Ланкастер.

Начало беседы не сулило хорошего, определенно.

— И? — откликнулся Кит неприветливо.

— У нас проблема.

— У нас? У кого это, у нас? У меня нет ровным счетом никаких проблем, — холодно проронил Кит. Бессовестная ложь, зато подействовала на Гофмана словно ушат кипятку.

— Вы ведь вчера обещали подписать и не подписали, — проблеял Гофман, заискивающе, упитанным бочком придвигаясь к монументальному письменному столу красного дерева, — это по поводу наших новых панорамных лифтов.

— Понятно. Что вы хотите от меня?

— Подпишите приемный акт. Все остальные подписи у меня имеются, только вашей не имеется, а без вашей подписи мы не можем пустить лифты в эксплуатацию.

Кит неохотно кивнул Гофману на кресло для посетителей и погрузился во внимательное изучение заключения экспертной комиссии касательно лифтов. Изготовленные по эксклюзивному проекту с использованием золота, платины, драгоценных камней и горного хрусталя вместо стекол, лифты представляли собой настоящее произведение искусства и вершину инженерной мысли. Одна подсветка обошлась в целое состояние. Лифты установили внутри здания и смонтировали таким образом, что казалось, будто они самым чудесным образом парят в воздухе, неторопливо поднимаясь ввысь, и по мере подъема пассажирам открывались самые живописные виды на магазины, рестораны, сады, оранжереи, фонтаны, мозаики и прочие потрясающие архитектурные, культурные и торговые достопримечательности Копилки… то есть, Ланкастеровского Делового Центра.

— Выглядит неплохо.

— Да, сэр.

— Меня смущает лишь один момент. Не торопитесь ли вы. Мы ведь закупили лифты только перед Рождеством, менее месяца назад, а здесь чертовски сложные конструкции и масса сложной электроники. Не подождать ли нам еще неделю-другую, чтобы хорошенько все проверить.

— Сэр, работу приняла в высшей степени заслуживающая доверия комиссия. Никаких недоделок не обнаружено, вам ведь известно, как у нас строго с этим.

Невзирая на его сладкие заверения, Кита что-то терзало изнутри, а за долгие годы он научился доверять своим ощущениям. Нет, не зыбкой интуиции, а печальному опыту, который подсказывал, что, если что-то может сломаться, то оно непременно сломается, и дай Бог, чтобы обошлось без жертв и крупномасштабных разрушений.

— Милорд…

— Помолчите минутку, герр Гофман, я читаю.

Гофману не молчалось. Пока Кит мучительно ломал голову, где его пытаются обвести вокруг пальца, председатель правления Делового Центра трещал трещоткой и заливался соловьем, рассказывая, какая знатная истерия разгорелась в прессе касательно необыкновенных лифтов, и пылко выражал надежды, что благодаря мудрому рекламному ходу поток туристов, последнее время чуть поиссякший, вновь разольется полноводной рекой.

— В самом деле? — холодно осведомился Кит.

Гофман стушевался. Кит превосходно разглядел, как в его льстивой физиономии промелькнула давнишняя затаенная злоба.

— У нашего великолепного здания, милорд, у Копил… я имею в виду, у Ланкастеровского Делового Центра… долгая, славная история… громкое имя… и своеобразная аура.

— Хоть тресни, не пойму, к чему вы ведете.

— К тому, что в прошлом году вашим специальным распоряжением здесь установили антигравитационные генераторы, и туристы…

Кит так и знал, что этим закончится.

— Господин Гофман, я до смерти устал объяснять всем и каждому, что мои генераторы решили проблему самоубийств в нашем прекрасном здании. Нелепую, невозможную, необъяснимую проблему, которая существовала здесь, черт возьми, долгими столетиями! Не хотите ли вы сказать, что безмозглые туристы валили сюда толпой, потому что другие безмозглые туристы толпами выпрыгивали из окон Копилки? А когда это прекратилось, они утратили интерес. Нелепость. Полный абсурд!

— Нелепость, милорд, и абсурд, но такова человеческая психология. Людей притягивает трагическое, и они готовы платить за это, и платить щедро.

Копилка была самым высоким зданием Империи, главной достопримечательностью столицы и сердцем делового мира. В Копилке находились самые престижные офисы, самые лучшие магазины, отели и рестораны, здесь заключались многомиллиардные сделки, в одночасье тратились состояния, здесь развлекались и отдыхали самые Богатые и Знаменитые, настоящие Сливки Общества! И все же, в первую очередь Копилка была уникальным, непревзойденным архитектурным шедевром, достоянием и гордостью всего человечества. Здесь имелось на что посмотреть, кроме как на трупы незадачливых самоубийц, которые использовали Копилку в качестве трамплина для прыжков в вечность.

— Вам известна моя точка зрения по данному вопросу. Не вижу смысла переливать из пустого в порожнее. Вы сами катались в ваших хваленых лифтах? — прибавил Кит, виртуозно сменив тему. — Нет? Почему? Значит, ступайте и катайтесь. Заодно на себе проверите ваши бравурные заявления касательно недоделок и брака.

— Сэр…

— А иначе я не подпишу акт приемки. Не подпишу. Понятно? Не подпишу.

Гофман не ожидал подобного поворота. Он взбесился, разве пена не полилась у него изо рта.

— Вы не имеете права так обращаться со мной! Я не мальчик у вас на побегушках! Я уже пятнадцать лет возглавляю Правление Делового Центра! Я буду на вас жаловаться!

Последнюю фразу Гофман договорил в коридоре, куда Кит выставил его хорошеньким пинком. Пинок был вовсе не фигуральным, а вполне осязаемым и довольно увесистым. Кит вернулся обратно, сел, скрежетнул зубами и потянулся к внушительной стопке документов по текущим вопросам, но его решил навестить начальник службы безопасности. У Кита сердце ушло в пятки, когда перед письменным столом буквально из ниоткуда материализовалась высокая, темная, зловещая фигура.

— Утречко доброе, князь светлейший, отец вы наш родной, заступник, радетель и благодетель.

— Вы все меня до инфаркта доведете!

— Прошу простить, князь, но нам поступило распоряжение из Мэрии благословенной столицы нашей Империи, Форта Сибирь.

— Да? И что там?

— Прошу ознакомиться.

— В связи с возможностью враждебных акций со стороны экстремистских организаций… в местах массового скопления граждан, а также для дополнительной охраны объектов, представляющих особую культурную и историческую ценность, в категорию которых попадает и Ланкастеровский Бизнес-Центр, согласно распоряжению Мэрии №… от 20 января 511 г. Освобождения…, — прочел Кит. — Когда мы получили это распоряжения?

— Сегодня утром.

В довесок к распоряжению прилагались письма из Министерства обороны, Священного Трибунала и Отдела Благонадежности с обычными скользкими, но одновременно безжалостными бюрократическими формулировками. Рекомендуем принять меры по содействию сотрудникам органов государственной власти и прочее тра-ля-ля. Якобы рекомендательный характер официальных писем Кита нисколько не обманул, ибо за неоказание содействия властям ему персонально грозил пожизненный тюремный срок.

— Гайки завинчивают.

— Завинчивают, князь светлейший, Никита Геннадьевич, ох, завинчивают.

Лицо начальника службы безопасности выражало полнейшее удовлетворение завинчиванием гаек, а также болтов, винтиков и шурупов. Жаль, Кит не мог сказать того же самого о себе. В данном случае завинчивание грозило обернуться крупными денежными расходами. Однако, по видимости, это было дешевле анархии. Кое-как утешив себя этой мыслью, Кит подписал необходимые документы и приступил, наконец, к своим непосредственным обязанностям. Почти целый час он проработал в прекрасной тишине, твердой рукой штампуя резолюции ПРИНЯТЬ, ОТКАЗАТЬ, ОТПРАВИТЬ НА ДОП. РАССМОТРЕНИЕ и свою самую любимую, всеобъемлющую, но на диво лаконичную — НРЗБРЧ!!!

Неожиданно и совсем некстати среди зимы пришла весна, расцвели сады, зазвенела мартовская капель, запрыгали солнечные зайчики. В гости нагрянули юные леди из Секретариата.

О, какие обворожительные девушки служили в Корпоративном Секретариате! Умницы, красавицы, как на подбор. И все же, непонятно, почему милые создания нахально и без тени пиетета вторгались в кабинет президента Корпорации, самого лорда Ланкастера!

— Вот документы из бухгалтерии, вы просили, сэр.

— А почему вы сегодня такой сердитый, хи-хи?

— Да не сердитый, устали, наверное?

От девичьего щебетанья хотелось петь и танцевать, а надо было работать, много и тяжело работать.

— Кыш! Кыш! Нет, не надо меня обнимать и целовать, я этого не люблю. Распродажа? Шляпки и перчатки? Юбочки? Хорошо, только быстренько.

Сами по себе женщины существа бесполезные, но применительно к мужчинам становятся мощнейшим двигателем торговли, промышленности, науки и прогресса. Удрученно подумав об этом неприглядном факте, Кит собрался закурить, но с отвращением опять вспомнил, что бросил.

— НРЗБРЧ. НРЗБРЧ. НРЗБРЧ, — проскрежетал он, давясь канцелярским тетраграмматоном, и накликал на свою голову. Из приемной донеслось рычание, какое издает голодный лев при виде грациозной антилопы.

— Доброе утро, Ричард, — поздоровался Кит, когда рычание из приемной проследовало в его кабинет и облеклось в похмельного викинга, отличавшегося от своих диких и свирепых скандинавских предков лишь манерой носить дорогой костюм и поливаться парфюмом.

— Добрый день, Кристофер, добрый день, милый мальчик. Как дела?

— Замечательно, мой сахарный. На восьмом этаже сезонная распродажа. Бешеные скидки. Доставка на дом. Если возьмем ноги в руки и поспешим, еще успеем прикупить такие дивные юбочки и блузочки.

Ричард не улыбнулся. Шесть кошмарных браков, каждый последующий хуже предыдущего, настроили его по отношению к женщинам на минорный лад.

— Никогда не понимал, что у этих созданий на уме.

— Женское поведение не имеет отношения к разуму или здравому смыслу, Ричард. Ими руководит могучий и слепой инстинкт гнездования.

Ричард сел и, приподняв бровь, поглядел на Кита очень приязненно и заинтересованно.

— Гнездование? Ммм. Это связано с глупыми курицами?

— Да. Глупые курицы. Ты по делу? Что случилось?

— Я по поводу этой… как ее… Программы.

Официально великий документ назывался Программой Глобальной Реорганизации и Модернизации Корпорации. В течение целого десятка лет над основными постулатами проекта в поте лица корпела целая команда системных и финансовых аналитиков, юристов, специалистов по планированию и так далее. Проект включал тотальное переоснащение заводов Корпорации, введение новых, усовершенствованных стандартов качества, повышение эффективности управленческой работы, минимизацию бюрократической волокиты, в частности, введение принципиально новой системы учета и делопроизводства. Титанический труд, учитывая широчайший спектр деятельности Корпорации, разветвленную систему ее филиалов, подразделений и дочерних предприятий, тысячи заводов фабрик, научных комплексов и лабораторий по всей Империи. Да, титанический труд, но необходимый, ибо за пять столетий с момента основания «Ланкастер Индастриз» превратилась в колоссального монстра, в неповоротливое, разжиревшее, забронзовевшее чудовище, способное самое себя раздавить собственной железобетонной тяжестью. Основательную и крупномасштабную перестройку затеял еще Кеннет Ланкастер, а после смерти отца дело продолжил Кит.

— Итак. Программа. И что тебя не устраивает, мой сахарный.

— А то, что ты в пятнадцатый раз завернул эту долбаную Программу и отправил на доработку. Тысяча двести сорок семь листов убористого шрифта. Две тысячи пятьсот поправок. Четырнадцать редакций. Триста семьдесят восемь часов совещаний и заседаний. Ты пять раз менял главного куратора Программы. Ты уволил директора отдела стратегического планирования, а нового через неделю довел до инсульта…

Верно, Кит проделал все это и гораздо больше, а теперь собирался размозжить многоуважаемому лорду Торнтону голову. Рука его вкрадчивыми шажками потянулась к массивному малахитовому пресс-папье, но замерла на полпути. Все же порой Ричард был поразительно неплохим первым исполнительным вице-президентом. Да и тридцать лет дружбы обязывали.

— Мой сахарный, меньше слов, больше дела.

— Растолкуй, что тебе опять не понравилось, — прорычал Торнтон.

— Неужто прямо сейчас?

— Именно, — прорычал Торнтон, — а то я тебе врежу! Не шучу, врежу!

Кит выдвинул ящик письменного стола, извлек толстенный фолиант Программы и грохнул на стол.

— Сам посмотри. Финальный этап модернизации и реорганизации. Мы не укладываемся в два года. Только в четыре. А должны в два. А не в четыре. Вот.

Голубые глаза Ричарда стали делаться большими и круглыми, как блюдечки, полные до краев снятого молока.

— Кристофер, милый мой мальчик, это невозможно. Предложения наших специалистов…

— Предложения, скажем так, удовлетворительные.

— Удовлетворительные?! Черт возьми, лучшие специалисты…

— Именно. Удовлетворительные. Для отвлеченных математических абстракций. А мне нужны четкие, деловые и конкретные предложения. И, что немаловажно, экономически эффективные.

— Цифры…

— Вижу. Прекрасные цифры, сложенные аккуратными столбиками, но все равно экономически неэффективные. На самом деле тебе ведь это тоже абсолютно понятно.

— Какого дьявола? Что ты вообще понимаешь под эффективностью? — спросил Ричард, искренне потрясенный.

Кит понимал под эффективностью вещь в высшей степени простую, незатейливую и незамысловатую: стопроцентный коэффициент полезного действия при нулевых затратах. Да, разумеется, такое счастье недостижимо, но вот возвышенный идеал, к которому надо стремиться.

— Послушать тебя, так нам следует взять и заменить всех наших рабочих и служащих машинами, — съязвил Торнтон.

— Вот язвишь ты напрасно, клоун ты. Я не сторонник крайностей, но заменить людей безотказными, бессловесными машинами — извечная мечта самых прогрессивных умов человечества, разве нет?

Торнтон был так ошеломлен, что не нашелся, что ответить. Кит постучал кулаком по столу.

— Эффективность! Наш девиз — эффективность! Мы должны быть эффективными, а также бодрыми и позитивными, сплотиться в едином трудовом порыве, и тогда, я уверен, для нас не останется невозможного. Не так ли, Ричард? Приму твое молчание за знак согласия. И еще. Раз уж здесь никто ни до чего не в состоянии додуматься самостоятельно, я сам все написал и подсчитал.

— Эээ… можно взглянуть?

— Да Бога ради.

Ричард забрал папку, куда Кит любовно поместил свою собственную версию Программы, и погрузился в чтение. Поначалу он сердито сопел и вздыхал, ерошил золотисто-рыжие волосы и с выражением крайнего скептицизма теребил мочку уха, где красовался бриллиант в три карата. По мере чтения он становился все тише и тише, и Кит покосился на него через стол, чтобы проверить, не уснул ли друг сердечный за столь скучным чтением.

— Иисусе Сладчайший! — воскликнул Ричард, захлопнув папку. — Это… прекрасно! Твою мать!

Кит и сам знал, что прекрасно. Он всегда и все делал прекрасно. Как же он устал. Невыносимо.

— Ты ненормальный.

— Знаю.

— Полоумный психопат, — проговорил Ричард благоговейно.

Кита нередко называли психопатом. Его вообще мало любили, зачастую откровенно ненавидели. Ибо считали, и далеко не без оснований, лютым врагом всего доброго и гуманного, дремучим ретроградом и средневековым обскурантом. Иногда ему хотелось стать другим человеком, тихим, обходительным, уживчивым, удобным, как мягкое кресло. По счастью, редкие моменты слабости быстро проходили.

Он потянулся, чтобы забрать у Торнтона драгоценную папку, но схлопотал по пальцам.

— Нет! И думать забудь! Я сам займусь этим. Мне надоело оказывать первую помощь при инфарктах, инсультах, сотрясениях мозга и переломах.

Кит чуточку смутился.

— Признаю, немного увлекся…

— Немного?

— Спасибо, Ричард, но я могу и сам…

Торнтон не дослушал, а вскочил, и, кровожадно рыча, умчался. Доблестный его путь, по обыкновению, отмечали взвизги и крики, мольбы о пощаде, стоны, плач и скрежет зубовный. Кит вздохнул с облегчением, поняв, что передал дело в надежные, ответственные руки. Все-таки, каждому свое, а в том, что касалось инфарктов, инсультов, сотрясения мозга и переломов, он по сравнению с Ричардом был лишь жалким дилетантом, никчемным любителем.

Кит потянулся к стопке бумаг, но робкие надежды вернуться к работе разлетелись в пух и прах. Дверь кабинета снова отворилась.

— Лорд Ланкастер, — жалобно проговорил его секретарь, закатывая глаза.

— Что еще.

— Вас просит зайти мистер Мерфи.

Покинув свое сумрачное логово, Кит выбрался наружу. Просторные коридоры Корпоративной штаб-квартиры пахли свежим кофе с корицей, в кадках цвели ухоженные пальмы, в позолоченных клетушках щебетали сытые, гладкие канарейки, подпевая бодрым ритмам Корпоративного музака. В уютных и со вкусом обставленных кабинетах служащие вдохновенно работали. Или старательно делали вид.

Чтобы попасть к Мерфи, ему пришлось миновать три поста охраны. После он в полном одиночестве очутился перед громадной двухстворчатой дверью без опознавательных знаков. Затылком он ощутил жжение от придирчивых взглядов мастерски замаскированных изысканной лепниной футур-камер. Его так долго изучали, разглядывали и сканировали, что на мгновение-другое он сам начал испытывать легкие сомнения по поводу своей личности.

— Входите, — наконец, позволил бесплотный механический голос.

Автоматические двери с легким щелчком растворились и тотчас сомкнулись за спиной, когда Кит вошел в подобие темного и холодного кладбищенского склепа. На ощупь он двинулся вперед, споткнулся и едва не растянулся во весь рост на полу, но его поспешно подхватили за локти помощники Мерфи.

— Какого дьявола у вас здесь такая темень?!

— Простите, милорд, мистер Мерфи немножечко неважно себя чувствует сегодня.

Киту пришлось ждать, пока его одежду обрызгают специальным дезинфицирующим раствором, помогут натянуть стерильные перчатки и марлевую повязку. Скорее всего, старику и впрямь нездоровилось, ибо обыкновенно к Мерфи можно было попасть без этих экзотических ухищрений. Сто пять лет все же не шуточки. Впрочем, циркулировали слухи, будто старик гораздо, гораздо старше заявленного возраста. Кит действительно не знал, так ли это. Ибо согласно заковыристым юридическим корпоративным нормам получить законный доступ к личному делу председателя совета директоров «Ланкастер Индастриз» мог лишь сам председатель совета директоров «Ланкастер Индастриз». Кит пару раз порывался добраться до этого, несомненно, в высшей степени любопытного, документа, но схлопотал по первое число и отказался от этой затеи.

— Пожалуйста, следуйте за мной, милорд.

Глаза его уже притерпелись к сумраку, и Кит разглядел старика. Мерфи сидел в инвалидной коляске, укутанный, будто коконом, толстым шерстяным пледом, и опутанный медицинскими трубками, поставляющими в дряхлое тело животворные соки. По неуловимому, но четкому сигналу, безымянные адъютанты Мерфи подняли старика в кресле повыше, подоткнули под спину подушки, вставили в морщинистый провал рта искусственную, немыслимо нарядную, фарфоровую челюсть.

— Здравствуйте, Кристофер. Извините за доставленные неудобства.

— Ничего.

Будь его воля, Кит бы ходил в маске, перчатках и поливался дезинфицирующим раствором днями напролет, но родня и знакомые и без того подозрительно косились, когда он яростно опрыскивал антисептиком дверные ручки. Мерфи клацнул фарфоровой челюстью, приглашая Кита вступить в беседу.

— Итак. Как продвигаются дела с Программой.

— Думаю, мы утвердим окончательный вариант на следующей неделе, — притворно бодро отчитался Кит.

— Чудесно, но мы должны были утвердить документ полгода тому назад. Помните?

Присесть Киту он не предложил, да и некуда было. Кабинет Мерфи не отличался разнообразием и красотой меблировки. Чудовищных размеров письменный стол, единственным украшением которого являлась чахлая роза в мутной пластиковой банке, плотно задернутые тяжелые бархатные шторы и погасший куб Три-Ви-бокса на подставке.

— Да, помню, только дело в том…

Мерфи клацнул челюстями, как голодный вурдалак.

— Дело в том, Кристофер, что в последнее время вы ведете себя крайне несдержанно даже по вашим обычным меркам. Поймите. Когда вы врываетесь в отдел стратегического планирования, хватаете директора отдела и бьете головой о дверной косяк, подобное поведение не характеризует вас, как компетентного и грамотного руководителя. Как и ваша сумасбродная, параноидальная, утомительная привычка постоянно переделывать работу за подчиненных.

— Разве я виноват, что мои подчиненные — идиоты?

— Правда? А кто же в этом виноват? Может быть, я?

Кит не без труда заставил себя сбавить обороты. Он легко мог представить, как директора единогласно прокатывают его вариант Программы и принимают прежний, неисправленный, согласно которому финальный этап общей модернизации и реорганизации затянется не на два, а на четыре стандартных года. Это было слишком долго и просто невозможно по целому ряду веских причин. Кроме того, Киту страсть как надоело возиться с Программой. Он желал как можно скорей разделаться с этим и целиком посвятить себя главному делу — Проекту Девятьсот Двадцать.

— Если вернуться к Программе, — продолжил Мерфи, — я ничуть не сомневаюсь в том, что предложенный вами вариант — радикально наилучший из возможных.

— Вы еще не читали…

— Мне не нужно ничего читать. Достаточно того, что я вас знаю с тех пор, как вы были грудным младенцем. Однако с тех пор вы выросли и должны научиться понимать взрослые, серьезные вещи. Репрессии и подавление инакомыслия — самый простой способ руководства, но далеко не самый действенный, как многократно подтверждалось историей человечества. Поймите, мы работаем с живыми людьми, а не с винтиками бездушной Корпоративной машины.

Старый хрен откровенно издевался. Кит видел, как изуродованные стародавним артритом старческие руки сжимаются в смешные птичьи кулачки. Но этими обманчиво немощными руками Мерфи вот уже шесть десятков лет дирижировал советом, дергая директоров за ниточки, будто марионеток на деревенской ярмарке. За минувшие годы Мерфи загубил столько амбициозных, горячих, успешных и бесстрашных душ, что за глаза старика ласково прозвали Брадобреем.

— Значит, вы прокатите мой вариант Программы.

— Вот ответьте, высокомерный вы сопляк, что для меня важней — Программа, прямо касающаяся судеб сотен тысяч наших сотрудников и будущего Корпорации, или мое желание преподать вам урок?

— Преподать урок, — догадался Кит.

— Нет! Но я с определенностью заявляю, что еще случай рукоприкладства с вашей стороны, и я отстраню вас от работы. Сначала на две недели, а там посмотрим.

— Вы не можете…

— Неправда. Могу. Вы избили немолодого человека на глазах у многочисленных свидетелей, а следом он попал в госпиталь с тяжелейшим инсультом и крайне неясными перспективами на выздоровление. Если вы не забыли, по делу ведется закрытое служебное расследование. Или вы желаете, чтобы закрытое служебное расследование переросло в открытый судебный процесс?

— Ну… нет.

Мерфи слегка смягчился.

— Научитесь держать себя в руках, Кристофер. И поменьше придираться по пустякам. В конце концов, согласитесь, Проект был весьма неплох и в первоначальном варианте.

Кит не спорил. Неплох, чрезвычайно неплох. Все же над Проектом работали лучшие специалисты. Но ему было абсолютно не нужно, не важно и не интересно, чтобы неплохо. Ему было нужно, важно и интересно, чтобы превосходно! Великолепно! Идеально! Он был неисправимым, неизлечимым перфекционистом! Твою мать! Заливистая трель спин-трубки в нагрудном кармане пиджака помешала Киту объяснить свои простые взгляды на жизнь.

— Позволите?

— Пожалуйста.

Левой рукой в стерильной перчатке Кит прижал к уху серебристую спин-трубку с фирменным знаком «Ланкастер Индастриз».

— Ричард? Да, я зашел и уже ухожу. Что ты смеешься? Гофман? Что с ним? Застрял? Где застрял? В лифте?

Хотя он опаздывал всего на четыре минуты, Шарлотта начала нервничать и даже думать, что он вовсе не придет. Она всегда подозревала, что их связь однажды закончится именно так — он не придет. И не потому, что у него наладятся отношения с женой. Хотя, возможно, поэтому тоже. Но, скорей всего, с ним случится что-то ужасное.

Ужасное представлялось Шарлотте чем-то неясным, аморфным, но оттого не становилось менее ужасным. Ожидая его в ресторане, она думала об этих мужчинах. Об этих сильных, умных, деятельных, преуспевающих мужчинах, которые задыхались и умирали от смертельной тоски в своих шикарно обставленных кабинетах без солнечного света и свежего воздуха. Она думала о финансовых кризисах и политических дрязгах, об алкоголе и маленьких таблетках, несущих радость и покой, и о том, как легко покончить со всем этим одним-единственным выстрелом.

Как это сделал его отец.

Шарлотта ощутила, как под воротник жакета пробирается мертвенный холод и поспешно сделала бодрящий глоток крепкого горячего кофе. Непонятно, зачем она выдумывала разные ужасы. Наверняка обойдется без шекспировских трагедий, просто однажды он поймет, что насытился ее телом и бросит ее. Она попалась в самую банальную ловушку на свете, заведя роман с женатым мужчиной. И не просто с женатым мужчиной, а с мужчиной, который находился столь выше ее на социальной лестнице, что не существовало слов, способных описать глубину разделяющей их пропасти.

— Шарлотта?

Как всегда, увидев лорда Ланкастера, Шарлотта слегка обомлела. Было отчего млеть. Он был несусветно богат. И невозможно знаменит. А еще он был потрясающе хорош собой. Высокий. Широкоплечий. Светловолосый. Его холодное, суровое лицо говорило об уме и недюжинной силе характера. Глаза его цветом обыкновенно напоминали ненастные осенние сумерки, но чудесным образом менялись и делались как серый шелк, когда он улыбался. Вот и сейчас…

— О-о!

— Радость моя, куда же вы?

Без всяких причин Шарлотта свалилась со стула, произведя грохот и небольшие разрушения. Он помог ей подняться.

— Вы не ушиблись?

— Нет.

Обалденный. Обалденный мужик. Он поцеловал ее и деликатно удостоверился, что некоторые чувствительные части ее тела не пострадали при падении. Помог ей сесть, сделал заказ и досадливо поморщился, когда официанты станцевали кругом сиятельного лорда Ланкастера подобострастную джигу.

— Простите за опоздание, Шарлотта, мне нет никаких оправданий, позвольте в качестве компенсации преподнести вам мой скромный дар.

— Вы опоздали… на… четыре минуты. Четыре минуты! Неужели вы всерьез думаете, что бриллиантовые серьги могут… Могут.

— Вопрос исчерпан? — спросил их милость беззлобно. — Ешьте.

— А вы?

— У меня в два часа важный ленч, лучше мне быть в форме. Попробуйте салат.

Вот уже почти год они встречались, и все это время обалденный мужик заботился о том, чтобы она хорошо питалась и достаточно времени проводила на свежем воздухе. Заваливал дорогостоящими презентами. Водил по ресторанам, музеям, выставкам, пикникам и в оперу. Нежно держал за руку, когда они любовались догорающими закатами и пламенеющими восходами. Заставлял задыхаться от блаженства и таять от страсти в полуночных капканах шелковых простыней. Все это было восхитительно, невероятно, запутанно и сложно, плохо, неправильно, жалко, беспомощно, никчемно, а еще грустно, грустно и печально…

— Вы не курите?

— Нет, пока держусь.

Наверное, бросить курить его заставила жена. Судя по обрывочным репликам, которые он время от времени бросал в ее адрес, миледи была железобетонной женщиной со стальной силой воли, способной кого угодно заставить делать абсолютно, что угодно. Шарлотта в этом отношении не годилась ей и в подметки.

— Вы здоровы? — нежно спросил их милость, наблюдая, как Шарлотта уплетает за обе щеки сочный бифштекс.

— Да. Все прекрасно. Ммм, как вкусно. Обалденно.

— Как вам на новом месте?

Шарлотта до сих пор не понимала, что нашло на их милость, но недели три тому назад он решил, что ей, точнее, ее цветочному магазину, следует перебраться в Копилку. Шарлотта пыталась спорить, но какое там. Устроил он дело с переездом буквально за считанные дни, подготовил необходимые бумаги, подыскал помещение, распорядился, чтобы там провели ремонт и обустроили магазин согласно пожеланиям миссис Лэнгдон. Теперь у нее был свой цветочный магазин. В Копилке! Роскошный. С потрясающими витринами и вывеской. И, главное, собственным кабинетом, разительно отличающимся от унылого закутка, где ей приходилось ютиться, согнувшись в три погибели, намертво зажатой в тиски между пыльной гроссбухами и кофеваркой.

— Спасибо, все прекрасно.

— Обалденно? — спросил он, улыбаясь.

Шарлотта понимала, что ее словарный запас оставляет желать много лучшего, но было невероятно трудно сосредоточиться и перестать мямлить, когда он держал ее за руку, и их обоих соединяли трепетно пульсирующие электрические токи.

— Дело в том, что… не щекотите, пожалуйста, мне ладонь, ведь… щекотно… арендная плата.

— Арендная плата? — неприятно поразился он. — Дражайшая миссис Лэнгдон, я ведь уже говорил вам, арендная плата — последнее в этом мире, о чем вам следует беспокоиться.

— Но это очень дорого, и я подумала, что вполне могла бы оплачивать хотя бы половину.

Тотчас холодный страх пронизал ее. Шарлотта размышляла на эту тему все предыдущие недели и оттого понимала, что даже при самом строжайшем режиме экономии ей ни за что не потянуть и половины астрономической, неподъемной арендной платы.

— Может быть, треть…

Обалденный лорд Ланкастер обалденно язвительно хмыкнул.

— Умница моя. Разные чертовски важные люди выстраиваются в очереди и ждут долгими годами, чтобы арендовать хоть закуток в нашем здании. Без тени сомнения согласны переплачивать не то что вдвое, а в десятки раз. Дело доходит до взяток в особо крупных размерах, угроз и шантажа. Я лично раз в полгода визирую списки арендаторов. Скажите, вам нравится ваш магазин?

— Да, нравится, правда, нравится, но я вас ни о чем не просила…

— Знаю, не просили. Вы никогда ни о чем меня не просите. А ведь могли бы и попросить. Поймите, если вы не попросите или хотя бы не спросите, откуда люди узнают, что вы в чем-либо нуждаетесь. В том числе, и я. Посмотрите, я похож на ясновидящего? Я гадаю на кофейной гуще или костях мертвых животных? У меня во лбу горит третий глаз?

— Н-нет.

— И умоляю, прекратите заводить нелепые разговоры о деньгах.

— Но ведь я…

— Тсс.

— Но ведь мне…

— Тсс.

Шарлотта покорно замолчала. Хорошо. Ей было о чем поразмыслить и кроме ужасной арендной платы. Через четверть часа она встречалась с леди Милфорд, пятой законной супругой лорда Торнтона. В субботу Серафина устраивала в картинной галерее очередной перфоманс, и хотела обсудить с Шарлоттой цветочное оформление грядущего светского события.

С самим лордом Торнтоном Шарлотта была знакома весьма поверхностно, но, в целом, он был симпатичен ей, и она не переставала ломать голову, какая злая сила заставила его жениться на Серафине. Едва ли в целом свете могло найтись второе столь бессодержательное, мелочное, вздорное, глуповатое существо. Большую часть дня она проводила в галерее, продавая антиквариат и произведения абстрактного искусства, устраивала дорогостоящие вечеринки, воображая себя покровительницей искусств, и пичкала четырех своих злющих болонок устрицами и шампанским. Что самое плохое, она давно пристрастилась к Мыслераспылителю и страдала от безнадежной наркомании. От наркотика мозг Серафины, и без того выданный ей природой в качестве пластикового декора, дымился, плавился и напрочь отказывался функционировать.

Лорд Ланкастер тоже был неплохо знаком с Серафиной и оттого правильно истолковал кислое выражение, обозначившееся у Шарлотты на лице.

— Серафина?

— Да. В субботу она устраивает в галерее культурное мероприятие, и хочет, чтобы я зашла к ней, поговорить о цветах. И закусках.

— Вы стали заниматься закусками? — удивился лорд Ланкастер.

— Нет, но мне гораздо проще позвонить в ресторан и заказать закуски и напитки, и нанять официантов, чем объяснятся с Серафиной. Не хочу жаловаться, но в последнее время с ней не так уж легко общаться.

— Это все из-за наркотиков. Эта дрянь разрушает мозг, — сказал лорд Ланкастер нравоучительно.

— Понимаю, но, знаете ли, в последнее время я всерьез начинаю беспокоиться о ее душевном здоровье. Помните, в галерее есть зеркальный зал? Белые стены, белый потолок, белый дощатый пол, и повсюду — зеркала…

— Помню. Ужасное место.

Да, место ужасное, попросту пугающее, хотя задумка создателей зала заключалась совершенно в другом. В этом огромном зале, полном тысячами зеркал, зритель должен был в молчаливом созерцании и сосредоточении изучать самое абстрактное на свете произведение искусства — а, именно, самое себя, неразумное, порочное, безбожное животное. Что тут скажешь. Самый совершенный, идеальный и законченный перфоманс.

— Ну, вот, Серафина часами сидит в зеркальном зале и бормочет, бормочет. Серафина сказала мне, понимаете, сэр, что видит их в зеркалах и разговаривает с ними.

— С кем, с ними? — спросил лорд Ланкастер слегка ошеломленно.

Шарлотта отодвинула тарелку с бифштексом, взяла бокал вина и проглотила одним глотком. Обычно она так не поступала, но сегодня —

— С духами.

— Духами?

— Да, милорд. С духами людей, которые покончили с собой в этом здании.

***

Кит не переставал поражаться, как усложнились вещи с тех пор, как люди перевели простые человеческие отношения на финансовые рельсы. В былые времена чарующая миссис Лэнгдон уколола бы палец заколдованным веретеном и проспала сотню лет в зачарованной башне, а он бы пустился на ее поиски, пробиваясь через непролазные чащобы, дремучие леса, палящий зной пустынь и необитаемые арктические пустоши, сокрушая врагов на кровавых полях брани и отрубая головы огнедышащим драконам. И в конце своих странствий он бы пришел, разыскал ее и разбудил поцелуем. А она бы открыла глаза, улыбнулась и сказала нежно и просто:

— Как хорошо, что вы пришли. Я так долго ждала.

Времена огнедышащих драконов и зачарованных башен, видимо, канули в Лету, но ведь он пришел! Пусть не битвы и не сражения, зато миллион дьявольски важных деловых звонков, отчетов и докладных записок. Пусть не адские чудовища, зато банкиры, юристы, адвокаты и скользкие политиканы. Пусть принц был из него никудышный, зато он являл собой опору монархического престола, титана индустрии, промышленного могула и, как обожал писать о нем журнал «Финансист», известного филантропа. Конечно, это уже жалкие, никчемные частности, главное, что он пришел и опоздал всего на четыре минуты. И то лишь оттого, что пришлось наблюдать за операцией по вызволению из лифта злополучного Гофмана.

О, как страстно он мечтал уволить скопом этих смехотворных недоумков, но он никого не уволил и даже ни на кого не накричал, потому что страсть как не хотелось представать перед Шарлоттой кипящим от ярости, бешеным и взмыленным. Так она просто самим прекрасным фактом своего прекрасного существования сохранила работу минимум двум десяткам людей и спасла от верной погибели миллиарды его нервных клеток. Вот что Шарлотта делала для него, делала независимо от того, была рядом или где-то далеко, делала каждую минуту, каждую секунду, каждый вдох, и причем тут деньги?

С такими мыслями он провел остаток дня, и с этими мыслями же поехал домой, к жене, застав Терезу за решением извечного женского вопроса.

— Как ты думаешь, дорогой, что мне больше подойдет — шафранное или лиловое?

— Ой.

— Желтое или фиолетовое? — уточнила Терри, милосердно снизойдя к его отнюдь не выдающимся умственным способностям.

Мда. Так сделалось лучше. Немного. Совсем чуть-чуть.

— Я уверен, дорогая, в любом наряде ты будешь чудо как хороша, на загляденье, — выпалил он одним духом и умчался в ванную, прежде чем Терри успела оправиться от тяжкого удара.

За десять минут он успел принять душ, переодеться, побриться, побрызгаться одеколоном, проглотить две таблетки аспирина Эймса и выпить чашку кофе, а Терри все еще тосковала в гардеробной. Кит наугад велел ей надеть желтое, а сам присел на край постели, забросив ногу на ногу, нетерпеливо покачивая носком лощеного ботинка прочной тончайшей телячьей кожи и поглядывая на наручные часы.

— Маленькая, не хочу понукать тебя, но мы опаздываем.

— Прости, дорогой, я еще минуточку.

— Помочь с застежками?

— Нет, нет, я справлюсь сама. Как дела на работе?

— Обалденно, — вырвалось у Кита помимо воли.

— Извини, я не поняла.

— Да говорю, прекрасно, дорогая.

Терри выглянула из гардеробной и с упреком поглядела в его безукоризненно честное лицо.

— Я не люблю сплетничать, но, говорят, ты кого-то избил.

— Никого я не бил. Разве треснул разок головой о дверной косяк, но, поверь, это было вполне заслуженно.

Терри тихонечко вздохнула и удалилась обратно в гардеробную. Кит опять поглядел на часы.

— Дорогая, умоляю…

— Да, я уже готова.

Терри вышла из гардеробной и вопросительно посмотрела на обожаемого супруга. Кит немедля понял, что допустил роковую ошибку, и жене определенно следовало надеть лиловое.

— Что скажешь, дорогой?

— Выглядишь прекрасно, маленькая.

— Об… как ты это говоришь? Обалденно?

— Да, дорогая. Именно. Обалденно.

Поэтические чтения в Музее Изящных Искусств оказались неожиданно серьезным и масштабным светским мероприятием. По прибытии Кит с Терри немедля предстали перед испытующими взорами сотен футур-камер. Обычно Кит не общался с репортерами и тщательно избегал прессы, которая в лучшем случае могла заполучить отменные снимки крепких спин и могучих затылков шести или семи десятков его охранников. Но тут он остановился, прижав к себе Терезу. Футур-камеры застрекотали и защелкали, завертелись, подбирая самые удачные ракурсы и отсвечивая логотипами Три-Ви каналов, среди которых выделялся яркий логотип государственного медиа-конгломерата «ИСТИНА инк».

— Лорд Ланкастер, как поживаете?

— Улыбнитесь.

— Прокомментируйте слухи о перестановках в правительстве и рассмотрении в Парламенте так называемого Закона о Сочувствии, направленного на борьбу с сепаратизмом на Особых Территориях Империи.

Закон о Сочувствии? Перестановки в правительстве? Терри растерянно подумала, что ей стоило хотя бы иногда смотреть выпуски новостей. Кит, впрочем, был в курсе и отвечал на вопросы живо и толково, не забывая улыбаться и позировать, крепко держа Терри под руку и легонько подталкивая локтем, чтобы жена тоже не забывала улыбаться. Чуть позже Терри поняла подлинную цель общения Кита с репортерами. Он открыл рекламную кампанию Девятьсот Двадцатых, принципиально новой серии спин-передатчиков на основе многофункционального Чипа Стандартного Дружелюбия.

— Без ложного преувеличения, Девятьсот Двадцатые станут величайшим прорывом в индустрии с момента собственно изобретения спин-связи. Принципиально новый формат коммуникаций. Прежде недостижимое качество связи равно на близкие и сверхдальние расстояния. В высшей степени доступные и демократичные цены. Превосходный дизайн. Удобство и многофункциональность. Ожидайте в наших фирменных магазинах к следующему Рождеству…

Держался Кит великолепно, вежливо, но напористо, объясняя миллионам зрителей, а, следовательно, потенциальным покупателям, почему они должны, затаив дыхание и отказывая себе в самом необходимым, копить денежки на новинку тысячелетия. Пока муж блистал своей аристократической статью, Терри думала, что лишь похвальное отсутствие тщеславия помешало Киту стать звездой экрана. Закончив речь, он чопорно раскланялся и потащил Терезу за собой в здание Музея, куда пресса уже не допускалась.

Когда они вошли, у Терри в глазах зарябило от бриллиантов, смокингов, напомаженных и завитых локонов, вечерних платьев, глубоких декольте, золота и мехов. Терри заметила многих знакомых из высшего общества и всяких напыщенных знаменитостей.

— Кит…

— Мне надо пропустить стаканчик. Или два. Ты со мной, дорогая?

— Нет, спасибо, я…

Кит, не слыша ее, развернулся и безжалостно и неумолимо устремился к бару. Он двигался непреклонно, рассекая толпу, будто гранитный волнорез морские волны. Там, где он прошел, образовался пустой коридор, выжженная полоса безвоздушного пространства. Внезапно его победоносное шествие прервало возникшее на пути препятствие. Когда Кит с размаху налетел на препятствие, препятствие охнуло, пошатнулось, но устояло.

— О, Дэниэл, я тебя не заметил.

Терри поморщилась. Дэниэлу, похоже, и впрямь было больно, он шипел и плевался сквозь зубы.

— Как ты мог меня не заметить? Придурок!

— Элементарно, ты для меня — пустое место.

— А ты для меня — редкостный придурок!

Терри зажмурилась, расслышав смачный звук оплеухи, которой Кит от души наградил младшего брата. О, как ей хотелось, чтобы они, наконец, поладили и вели себя, как полагается любящей родне. Ей действительно хотелось этого. Их бесконечные свары вгоняли ее в депрессию.

— Хватит все время бить меня по голове! У меня мозги вытекают через уши!

— Какие мозги, не сочиняй. У тебя мозгов, как у древесного дупла.

— Отвали! Придурок!

— Говорящее дупло.

— А ты — придурок!

Терри знала по печальному опыту, что они могут продолжать в том же духе очень долго, безобразно действуя ей на нервы.

— Кит, не надо бить брата по голове. И ты тоже прекрати, Дэнни. Ведь это благотворительное мероприятие, собранные деньги пойдут бедным маленьким детям, сиротам. Кит? Куда ты? Ну вот, он ушел.

— Пойдем, Терри, я тебя провожу до столика, — сказал Дэниэл.

— А твой брат?

— Ничего, думаю, твой припадочный муженек нас найдет.

Галантно взяв под руку, Дэниэл проводил Терезу в главный зал, украшенный гирляндами, и усадил за столик. На сцене в преддверии поэтических чтений оркестр играл нежную, лирическую мелодию. Официанты разносили шампанское и закуски: пряных устриц, жемчужно-серую икру, ломтики семги, атласно-розовую ветчину и желтые сыры. Дэниэл взял для них с Терезой по бокалу шампанского. К их столику стайкой потянулись нарядные, тоненькие, бледные, миловидные девушки, которые здоровались с Дэниэлом и восхищались его поэтическим даром. Через полчаса Терри стала всерьез опасаться, что обожаемый супруг остаток вечера проведет в баре, но он все же сумел выбраться оттуда. Пришел и одним холодным, как смерть, взглядом разогнал поклонниц младшего брата.

— Эх… ну куда же вы… славные девчушки. Я смотрю, ты у нас поэт, Дэнни. Настоящий поэт.

— Людям нравятся мои стихи, — сказал Дэниэл скромно.

— Женщинам?

— Да. Им тоже. Почему нет? Ведь они тоже люди, так?

— На самом деле, не тратя время на ерунду вроде стихосложения, можно добиться того же эффекта, помахав у них перед носом толстой пачкой денег, — сказал Кит с неприятной улыбкой.

— Я всегда думал, что это называется проституция.

— Лично я не вижу в проституции ничего зазорного, поросенок ты. Зазорно обманывать и выдавать проституцию за что-то другое, возвышенное и благородное. За любовь, к примеру.

Терри поняла, что на мужа уже начали действовать пять или шесть рюмок, наспех проглоченных в баре. Она осторожно потянула Кита за рукав пиджака, он сел, на мимолетное мгновение пошатнувшись. Терри разглядела в его серых глазах свое отражение и содрогнулась. Ах, почему она не надела лиловое. Глупая курица! Неудивительно, что муж бегает к любовнице. И, чтобы общаться с ней, ему наверняка не требуется спиртное.

— Дорогая, ты поела?

— Да, дорогой.

— А ты, Дэнни?

— Я буду антрекот.

Кит поманил официанта и велел принести два антрекота. В ожидании ужина он выпил еще рюмочку, потом взял салфетку и тщательно, будто хирург, готовящийся к операции, протер вилки, ножи и десертные ложки. Через три минуты официант, подобострастно изгибаясь, принес заказ и спин-трубку на серебряном подносе.

— Вас спрашивают, сэр. Лорд Торнтон, сэр.

Кит взял трубку и прижал к уху.

— Ричард, ты все еще на работе? Что с лифтами? Долго объяснять? Ну, попробуй вкратце.

Кит взял салфетку, достал ручку и, слушая Ричарда, нарисовал на салфетке нечто, напоминающее изумительной красоты распустившийся цветок, хотя в действительности это была сложная электрическая схема.

— Ясно. Искрит и перемыкает. Перемыкает и искрит. Да, я сам понял, это неопасно, разве туристы будут время от времени застревать в наших баснословно дорогостоящих лифтах, и нам придется вытаскивать их при помощи специальной техники и спасательных служб. Как думаешь, я смогу уволить Гофмана за саботаж?

Дэниэл тем временем разделался с антрекотом и бросал голодные, завистливые взгляды на тарелку старшего брата, не иначе, мечтая об экспроприации экспроприаторов. Кит перехватил его алчущий взор и подтолкнул к брату свою тарелку. Утробно урча и яростно сверкая зелеными, рысьими, чуть раскосыми глазами, Дэниэл набросился на еду. Кит тем временем заканчивал разговор.

— Да, буду дома около полуночи. Зайдешь? Отлично. И я тебя тоже лю…

Дэниэл уже успел опустошить тарелку. Кажется, он был все еще голоден, потому что стал поглядывать на тарелки ближайших соседей, но выяснилось, что ему пора на сцену, выступать.

— Я уверен, он проделывает все это с целью позлить меня, — сказал Кит, наблюдая, как младший брат, молодой, злющий, весь в черном, будто демон смерти и разрушения, поднимается на сцену. — Как будто недостаточно ему работы в той дрянной желтой газетенке.

Строго говоря, «Вестник Республики» трудно было назвать типичной желтой газетенкой, поскольку он являлся официальным печатным органом Народного Трудового Альянса. Это был неимоверно левый, вздорный, скандальный, популистский, экстремистский боевой листок, куда Дэниэл строчил длинные и вдохновенные статьи о скорой Революции и Низвержении Диктатуры.

— Дэниэл хоть понимает, что при настоящей диктатуре он бы и рта раскрыть не смел, не то что печататься в газете и выступать по Три-Ви с идиотскими революционными воззваниями, — пробормотал Кит под нос.

Терри смолчала. Она аккуратно читала редакционные статьи, написанные Дэниэлом для «Вестника», и смотрела его передачу по Три-Ви, пятнадцать минут после вечерних новостей по понедельникам. Она бы ни за что на свете не призналась в том мужу, но иногда ей казалось, что Дэниэл пишет и говорит на редкость правильные, толковые вещи. Устроить революцию, свергнуть диктатуру, отнять деньги у богатых и раздать их бедным, маленьким детям, сиротам. Как просто и как прекрасно! Вот ей, например, деньги не принесли счастья. Нисколько не принесли.

Кит быстро глянул на нее, и Терри с ужасом осознала, что последнюю фразу проговорила вслух, вернее, громко прошептала.

— Глупая ты курица, Тереза, — проговорил обожаемый муж желчно.

— Я…

— Да. Ты, Тереза, глупая курица.

— Ведь я…

— Знаю. Я уже все сказал тебе. Пей шампанское. Я заплатил за входные билеты двадцать тысяч империалов! С ума свихнуться! А ведь наш революционно настроенный поросенок наверняка прошел задарма.

— У Дэниэла эксклюзивная журналистская аккредитация от «Вестника Республики».

Кит хмыкнул, наблюдая, как брат готовится выступать. Для ангела смерти он держался на редкость непринужденно, махал хорошеньким девушкам и знакомым, раскланивался, мелодично откашливался, и картинно встряхивал головой, отбрасывая льняные кудри на лилейное чело.

— Мне не нравится, когда ты меня называешь глупой курицей, — сказала Терри обидчиво.

— Да что ты.

— Я серьезно, Кит, это очень неприятно.

— Прости, дорогая, но, когда я вижу нечто, что выглядит, как глупая курица, и кудахчет, как глупая курица, как мне прикажешь это называть?

Терри поняла, что ей все равно не подыскать достойного ответа и замолчала. А Дэниэл закончил развлекать светскую публику пижонскими ужимками и широко улыбнулся, демонстрируя сахарной белизны ровные, крепкие, молодые зубы.

— Сейчас я прочту вам мое самое новое и лучшее стихотворение. Вообще-то, это отрывок из моей будущей поэмы. А поэма моя называется…

— Пожалуйста, только не «Смерть диктатуре», — шепотом взмолился Кит, закрывая лицо руками.

— Смерть! — крикнул Дэниэл, глядя на смокинги и вечерние платья, изумруды и сапфиры, шелка и жемчуг, на устриц, утиный паштет, ликеры, шампанское, на лощеных джентльменов и холеных дам, которые с легкостью могли позволить себе выложить двадцать тысяч империалов за билет на пустейшее светское мероприятие. — Смерть! Смерть диктатуре!

Поразительно, но в это же самое время еще один человек страстно и отчаянно считал, что диктатура заслуживает медленной, мучительной смерти. Правда, его мнение едва ли могло иметь какое-то значение, учитывая, что он был официально признан невменяемым, и в данный момент находился в Тридцать Четвертом госпитале психосоматического здоровья под патронажем Ассоциации Абсолютной Абстиненции, Родиния, Форт Сибирь, Первое Имперское Кольцо, Квадрант 1—1DC.

В то время, как Дэниэл Ланкастер выступал на поэтических чтениях и наслаждался воистину грандиозным успехом, пациента из палаты Шестнадцать-люкс санитары волокли по коридору в кабинет главного врача Тридцать Четвертого. Пациент никуда идти не хотел и сильно упирался, но он был один, стар и немощен, а санитаров было трое, таких же здоровых и величественных, как многовековые дубы в парке при госпитале. Вели они себя, впрочем, с пациентом в высшей степени корректно и обходительно, и носили не белую униформу, а костюмы и галстуки.

При Тридцать Четвертом существовало отделение и для бесплатных пациентов, но, в целом, госпиталь специализировался на излечении детских душевных травм и неврозов у Богатых и Знаменитых с соответствующими их социальному статусу расценками. По-настоящему тяжелые случаи среди платных пациентов встречались редко. За двадцать лет работы в своей должности главный врач Тридцать Четвертого вполне уразумел, что деньги и слава — лучшее лекарство от всех недугов. Так что, в основном, приходилось иметь дело с тривиальными случаями алкоголизма, наркомании, сексуальными перверсиями, неумеренной тягой к азартным играм или женщинам.

К сожалению, пациент из Шестнадцать-люкс был действительно болен, сильно болен. Мания преследования, стремительно прогрессирующая шизофрения, отягощенные, в связи с преклонным возрастом пациента, старческой деменцией, попросту говоря, слабоумием. Так что наметившееся улучшение состояния пациента не обманывало умудренного печальным опытом главного врача. То было далеко не излечение, не ремиссия, а лишь затишье перед бурей.

— Здравствуйте, как мы сегодня чувствуем себя?

Пациент злобно молчал.

— Как спалось? — продолжил ласково расспрашивать главный врач.

В ответ он получил новую порцию злобного молчания.

— А выглядите вы гораздо лучше. Голова не болит? Как ваш глаз?

Правый глаз, куда пациент в припадке безумия глубоко-глубоко воткнул карандаш, спасти так и не удалось.

— Господин Харт, было бы куда лучше, если бы вы отвечали на мои вопросы. Я не большой любитель монологов, знаете ли. Присаживайтесь, — доктор любезно указал на удобное кожаное кресло и жестом отослал санитаров. — Давайте побеседуем.

— О чем беседовать-то? — неприязненно спросил Шеймас Харт, который всего-то два стандартных месяца тому назад был не пациентом дорогой лечебницы, а государственным чиновником высшего ранга, состоявшим в Партии Новых Демократических Преобразований, законно избранным губернатором населенного мира Лудд, Второе Имперское Кольцо, Квадрант 13KL-15TY.

— У вас имеются жалобы. Как ваш лечащий врач, я обязан…

— Какой ты, к чертям, врач! Ты мясник! Палач!

Ухоженная, с наманикюренными ногтями, пухлая рука главного врача скользнула под столешницу, палец замер на пронзительно-красной тревожной кнопке. Невзирая на преклонный возраст, даже находясь под воздействием сильнейших транквилизаторов, Харт время от времени выказывал поразительную… активность. К непреходящему удивлению главного врача, интенсивный комплекс оздоровительных мер, включающий горячие ванны и уютные смирительные рубашки, не унял задора бывшего губернатора. С этим надо было что-то делать.

— Господин Харт, нельзя ли перейти к сути ваших претензий.

— Вы держите меня здесь помимо моей воли, накачиваете наркотиками, и еще спрашиваете, в чем мои претензии?

У главного врача клиники для душевнобольных было умное, тонкое, немного нервное лицо, холеные, изысканные пальцы талантливого скрипача, добрые, чуть близорукие глаза, ухоженная бородка и карманные часы на серебряной цепочке, продетой в петлю восхитительно старомодного твидового жилета.

— Господин Харт, вспомните, как и почему вы оказались здесь.

— Я…

Главный врач чуть язвительно, но сострадательно, пощелкал языком.

— Тогда я сам вам напомню. Итак, в прошлом 510 году, в самом конце декабря, на Всеимперском съезде Партии Новых Демократических Преобразований, проходившем в здании столичной мэрии, вы поднялись на трибуну и при большом стечении публики, прессы и в присутствии Верховного Канцлера Империи, господина Монтеррея Милбэнка, вонзили карандаш себе в глаз. После чего вас и доставили сюда, к нам, в Тридцать Четвертый, в палату Шестнадцать люкс.

— Я поступил так в знак протеста! — выкрикнул Харт.

— В знак протеста выкололи себе глаз карандашом?

— Да.

— Ваш поступок кажется вам самому нормальным? — спросил доктор мягко.

— Мне не оставили выбора!

— Хорошо. Пожалуйста, напомните нам, против чего именно вы протестовали.

Бывший губернатор Лудда мигом утратил способность изъясняться сколько-нибудь ясно и членораздельно. На лбу Харта выступили крупные, масляные капли пота, он задрожал, тревожно огляделся, принялся задушенно вскрикивать и бормотать.

— Луддиты! Сектанты! Наркоманы! Сатанисты! Опасность! Конец света!

Будучи человеком начитанным и образованным, главный врач, разумеется, слышал об истинных луддитах. Чудаки, отгородившиеся от прогресса, вот уже пять столетий живущие в рукотворном, фантастическом средневековье Коммуны. Несомненно, типичные сектанты.

Но о какой исходящей от них опасности постоянно твердил Харт? Какая, собственно, опасность могла исходить от людей, не обладающих современными средствами вооружения? Что могли сектанты противопоставить Отделу Благонадежности, Священному Трибуналу, Министерству Обороны? Арбалеты? Копья? Вилы? Смехотворно, немыслимо, нелепо. Однако бывший губернатор Лудда Харт пребывал в незыблемой убежденности, что луддиты планируют государственный переворот, представляют серьезную угрозу для человечества, мало того, злодеяния луддитов покрывают высшие чиновники Империи,

— Петиции! — вскрикивал бывший губернатор Лудда. — Письма! Воззвания! Докладные записки!

Главный врач подавил вздох. Петиции, воззвания, письма и докладные записки, которые в изобилии направлял бывший губернатор в различные ведомства, лежали, аккуратно подшитые к истории болезни Харта, где им и было самое место. Ибо принять всерьез его путаную, вздорную, истеричную писанину мог разве другой, одержимый манией преследования, сумасшедший. В письмах Харт жаловался, что его преследуют и желают убить, причем он подозревал всех и каждого, включая доверенных лиц из администрации, и родственников. Харт также нес чудовищную псевдонаучную ахинею о непроницаемом ментальном барьере, которым луддиты окружили Коммуну, о каких-то вредоносных излучениях, о массовой панике в ближайших к Коммуне деревнях, о необъяснимых природных явлениях вроде северных сияний, солнечных затмений, ливней из лягушек и мокриц, даже землетрясений. Он также уверял, что луддиты убивают людей, а потом превращают в зомби.

Ливни из лягушек! Ментальный барьер! Зомби! Заговор с участием высших чиновников Империи! И то были вполне официальные бумаги, составленные на официальных бланках, и некоторые из безумных посланий даже дошли до высокопоставленных адресатов, поскольку рассылать Харт их начал, еще находясь в должности губернатора Лудда. Удивительно, что его сразу же не спровадили в отставку. Жалели, наверное, делали скидку на преклонный возраст, на чрезвычайное лояльное политическое прошлое. Харту оставалось-то два месяца до почетной пенсии. Жаль.

— Господин Харт, успокойтесь.

— Успокоиться? Как я могу успокоиться? Они следят за мной!

— Поверьте, здесь вы в безопасности. Послушайте. Вы ведь сами понимаете, что будь ваши рассказы правдой, будь правдой даже десятая часть ваших рассказов, Лудд бы немедленно наводнили имперские войска, а сектантов без промедления уничтожили бы.

— Вот и я спрашиваю! Где войска? Почему чертов мэр Коммуны чертов Даймс до сих пор на свободе, а не арестован? Почему не начато крупномасштабное расследование деятельности сатанинской секты луддитов? О, поверьте, я сам сразу не понял, насколько они опасны, пока не увидел ментальный барьер…

Главный врач снова подавил вздох. Привыкший ответственно и сочувственно подходить к лечению больных, он всегда тщательно собирал, проверял и анализировал изложенные пациентами факты. Что касается случая Харта, то главный врач не поленился, отправил запросы в официальные ведомства, побеседовал с сотрудниками администрации губернатора, а также с встревоженными родственниками пациента. Никто не подтвердил слова Харта.

— Мне жаль, но никто не подтвердил ваших слов…

— Их подкупили! Запугали! Шантажировали!

Подкупили. Запугали. Шантажировали. Десятки, а то и сотни людей, и среди них — чиновники высочайших рангов, которые сами кого угодно могли запугать, шантажировать и подкупить. Ах! Такова округлая, непробиваемая, замкнутая на самое себя, простая и страшная логика параноика. Любое доказательство собственной неправоты параноик сходу сочтет фальсификацией, фальшивкой, или же мастерски встроит в систему своих бредовых иллюзий.

— Запугали? Подкупили? Шантажировали? Сотни людей?

— Да! И вас, в том числе!

Доктор все еще не терял пусть призрачной, но надежды пробиться к разуму пациента, погребенному под завалом нелепых фантазий.

— Господин Харт, не хочу огорчать вас, но у меня здесь целое отделение жертв ЧУДОВИЩНЫХ ЗАГОВОРОВ. Каких потрясающих историй я только не наслушался за минувшие годы! Какая изощренная фантазия! Какие поразительные детали!

В процессе познавательной беседы главный врач достал из бронзовой карандашницы остро заточенный черный карандаш, и тупым концом карандаша в такт своим словам принялся постукивать по крышке стола. Краем глаза Харт отметил, что в карандашнице находится еще десятка два черных, остро заточенных, карандашей.

— Расскажу вам об одном занятном случае, господин Харт. Меньше года назад поступил к нам пациент. О нем даже в газетах писали. Молодой, успешный банковский клерк с прекрасным послужным списком и большими перспективами на продвижение по службе. Счастливое детство, любящая семья, заботливые родители, красавица жена, двое прекрасных ребятишек, дом — полная чаша. Что вы думаете? Однажды вечером наш душка-клерк вернулся домой с работы, поужинал, достал топор из кладовки, зарубил и разделал на куски жену, детей, старика-отца и старушку-мать. А потом взял и поджег дом.

— Это… просто ужасно, — проговорил Харт потрясенно. — Почему он это сделал?

— Вот и я спросил его о том же. И, знаете, что он ответил? Что его настоящую семью давно убили и подменили какими-то враждебно настроенными самозванцами. Да. Кто, по-вашему, провернул эту операцию?

Харт проглотил нервный, мучительный зевок. Размеренный стук и плавное мелькание тонкой черной спинки карандаша в изысканных пальцах доктора как-то странно убаюкивали его.

— Кто же? — спросил он обреченно.

Прежде чем ответить, главный врач выдержал долгую, почти театральную паузу.

— Нет! Вовсе не спецслужбы, господин Харт! И совсем не ваши обожаемые луддиты. А лесные феи!

— Феи? — обреченно переспросил Харт.

— Вот-вот. Удивлены? Озадачены? Быть может, думаете, я рассказываю бородатый и несмешной анекдот? Что ж, если желаете, могу пригласить бедолагу, он обстоятельно и подробно изложит вам, как малюсенькие крылатые создания ввергли его в полное исступление, заставили убить семью и поджечь дом. Вы верите в существование лесных фей?

Харт вдруг отчетливо и брезгливо представил, как выглядит со стороны. Разваливающийся на части, неопрятный старик в мешковатой серой пижаме с дряблым щетинистым подбородком, отвисшими щеками и дурным запахом изо рта.

Ненормальный. Сумасшедший.

— Черт бы вас взял, вещи, о которых я толкую, реальны! Луддиты существуют и представляют чертовски серьезную опасность!

— Безусловно. Как и лесные феи. Вот простая и очевидная причина, по какой нам, к нашему безусловному сожалению, пришлось изолировать вас от общества.

Измученный до предела, Харт задрожал от безысходности, задохнулся и обомлел. Почувствовав беспомощное и угнетенное состояние пациента, главный врач весь сделался приторно-сладким, будто сахарная вата на палочке.

— Подумайте о вашей семье. О ваших близких, страдающих из-за вашей болезни и вашего нежелания проявить хоть немного доброй воли. Мы вам не враги. Мы хотим помочь. И требуется нам самая малость. Принимайте прописанные вам лекарства. И, умоляю, прекратите сочинять петиции Правительству и Императору. Все равно ваши воззвания у меня хранятся здесь, — и главный врач выдвинул нижний ящик письменного стола, и Харт увидел исписанную своим почерком аккуратно сложенную и подшитую стопку бумаги.

Нет! Нет! Нет!

В дверь постучали. Заглянул дюжий санитар, один из трех, что приволокли в кабинет главного врача упирающегося Харта.

— Сэр, вас просят к пациенту.

Главный врач поднялся, воткнув карандаш обратно в карандашницу.

— Я отойду на минутку, господин Харт, а вы подумайте над моими словами. Поразмышляйте.

Плотно прикрыв за собой дверь, он вышел в просторную приемную и остановился. Один из санитаров помог снять врачу пиджак, второй закатал рукав рубашки и перетянул руку выше локтя жгутом, а третий вонзил в вену серебряное жало шприца. Затем они перенесли обмякшего главного врача на диван, заботливо устроили запрокинувшуюся голову на бархатных подушках, промокнули салфеткой капнувшую изо рта слюну и стали ждать.

Ожидание не затянулось и заняло минуты две. К тому времени смесь услада-плюс высшей очистки и синтетического опиума-блю подействовала на доктора, как по волшебству превратив доносящиеся из кабинета дикие вопли в сладчайшую музыку. Он сел и в такт симфонии кошмара взялся дирижировать, размахивая руками и одобрительно кивая в такт наполненным неземной болью крещендо. Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два, трииииииии….!!!

Тишина.

Один из санитаров приоткрыл дверь кабинета главного врача и осторожно заглянул внутрь.

— Кажется, он готов, сэр.

Главный врач встал, продел руки в рукава пиджака, застегнулся, перевязал галстук безукоризненно элегантным узлом, и вновь стал выглядеть заботливым, немного усталым доктором, превыше всего радеющим о благе своих несчастных запутавшихся подопечных. Взгляд его отобразил неподдельное сострадание, когда он склонился над распластанным на паркетном полу бывшим губернатором Лудда Шеймасом Хартом.

Теперь, наконец-то, Харт довел начатое дело до логического конца. Он выколол карандашом и второй глаз, а затем, для верности, раскромсал себе еще и горло. Ужасная смерть. Нелепая. Мучительная. Содрогнулись даже видавшие виды санитары.

— Приведите тело в порядок, — сухо, деловито распорядился главный врач, — приберите все. Сообщите семье и выразите самые глубокие соболезнования. И доложите куда следует. А я пока по свежим следам опишу сей занятный случай в моей научной диссертации.

ГЛАВА ВТОРАЯ Alle sind gleich, aber manche sind gleicher

Поразительно, но один из персонажей этой истории был ясновидящим. Самым настоящим злым колдуном, магом, чародеем и волшебником.

Звали его Чамберс.

Ясновидением и астрологией, гаданиями на внутренностях животных и некоторых людей, а также предсказаниями будущего, злой колдун зарабатывал на жизнь, и зарабатывал весьма достойно. Достаточно, чтобы позволить себе иметь офис в четырехэтажном особняке в самом зеленом и престижном районе Санкт-Константина, столицы Салема, Второе Имперское Кольцо, Квадрант 7—11NS.

Царящая в офисе злого колдуна деловитая и добропорядочная атмосфера никоим образом не позволяла догадаться об одиозных способах, какими Чамберс зарабатывал на пропитание. Обстановка была, как в преуспевающем банке. В неброско, но со вкусом обставленных, интерьерах, порхали прелестные секретарши с кофе и закусками, в поте лица трудились исполнительные помощники и бдительно служили мрачные охранники.

Апартаменты самого ясновидящего располагались на верхнем, четвертом этаже. Медная табличка на дверях, ведущих в его покои, скромно гласила «Главный консультант». Называть себя в открытую злым колдуном он не решался, опасаясь привлечь повышенное внимание отцов-духовников из Священного Трибунала. Служители Святой Единой Церкви были уже не столь суровы, как в иные времена, но все еще умели разводить костры. И жарить на этих кострах мясо.

Существовала и другая веская причина, по какой Чамберс предпочитал оказывать свои дорогостоящие услуги в столь респектабельной обстановке. За помощью к нему обращались далеко не последние граждане Салема, а, именно, высокие чиновники, местная финансовая и политическая элита, жены знатных салемских лендлордов. Чамберс тонко чувствовал, что людей столь высокого социального и материального положения может отпугнуть оккультный антураж вроде черных воронов, пентаграмм, полыхающих свечей, пурпурных мантий, и оттого принимал клиентов, одетый, как бухгалтер, сочувственный, как бухгалтер, и, тщательно, как бухгалтер, подсчитывал барыши.

Прогресс в деле облапошения и закабаления потерянных душ не стоял на месте, но время от времени все же приходилось работать по старинке, дедовскими методами: то есть, обряжаться в пурпурную мантию, зажигать ароматические курения, чертить пентаграммы, вызывать духов и вглядываться в магический шар. Чем и занимался сейчас Чамберс, запершись в специально оборудованной потайной комнате. Пропитанный запахом экзотических благовоний полумрак развеивал исходящий от магического шара холодный красный свет. Глаза Чамберса тоже горели красным и холодным светом, а в мертвых черных зрачках плавали зловещие видения.

В углах пентаграммы корчились подчиненные Чамберсу древние тени. Бескостные и бестелесные, но живущие, тени преданно служили хозяину, исполняя для него самую грязную работу. Умея проскальзывать туда, куда не под силу пробраться человеку, эти порождения греха подглядывали, подслушивали, становились тайными свидетелями измен, супружеских склок, воровства, взяточничества, разного рода извращений, и об увиденном и услышанном аккуратно докладывали злому колдуну.

Сейчас тени вместе с хозяином вглядывались в глубины магического шара, наблюдая за мученической смертью бывшего губернатора Лудда Шеймаса Харта. Наслаждаясь зрелищем, Чамберс радостно хихикал и потирал липкие ручонки. Три масляных подбородка колдуна и жирное, как свиной студень, брюхо, волнообразно колыхались от удовольствия.

— Чудненько, прелестненько, — бормотал Чамберс. — А вот не надо было лезть, куда тебя не просят. Ведь предлагали тебе деньги, чтобы ты заткнулся. И должность тебе хорошую предлагали в столице, почетную, удобную синекуру. Но ты отказался, вот и получай. Так бывает с каждым, кто связывается с нами.

Кем могли быть эти самые мы, отчего ни за какие коврижки не стоило с ними связываться, и какое отношение злой колдун Чамберс, собственно, имел к невинно убиенному Харту, до поры до времени осталось неизвестным, ибо к чародею пришли. Он услышал стук в дверь, затем кто-то произнес его имя.

— Мистер Чамберс.

— Я ведь ясно сказал, что занят и просил меня не беспокоить!

— Простите, но вас вызывают к господину губернатору Салема. Это срочно.

Господин губернатор Салема чувствовал себя так нехорошо, будто всю предыдущую неделю запойно пьянствовал, а теперь страдал ужасающим похмельем. Хотя ничем подобным Гордон вовсе не занимался, а преодолевал последний, заключительный этап своей победоносной предвыборной кампании на пост губернатора Салема.

Успев блистательно проявить себя в должности первого вице-губернатора, а после отставки своего непосредственного босса, Гарольда Таггерта, и в качестве исполняющего обязанности губернатора, Гордон баллотировался от Партии Новых Демократических Преобразований и заранее опережал своих соперников с разгромным счетом. Выборы были, в сущности, пустой формальностью, но он здраво рассудил, что народ жаждет не только хлеба, но и зрелищ, и подошел к делу серьезно и основательно.

Поэтому были митинги, были пламенные речи, репортеры, многие тысячи пережатых им рук, пухленькие младенцы, которым он щекотал животики, и их хорошенькие мамочки, норовившие выпрыгнуть из кружевных панталон при виде герра Джерсея, такого молодого, мужественного, широкоплечего и очень симпатичного. Гордон выступал перед могущественными лендлордами и упитанными финансовыми воротилами. Он выступал перед лесорубами и зажиточными фермерами. Он выступал перед нищими и власть имущими. Он выступал в крохотных заплеванных пивнушках и в парадных залах роскошных вилл. Он так истово твердил, что покончит с бедностью и коррупцией, несправедливым налогообложением и прогнившей банковской системой, что под конец сам в это поверил. Самую малость, но поверил. А вдруг?

Потом были цветы, поздравления, улыбки, фейерверки, многотысячная толпа, собравшаяся возле здания городской ратуши поприветствовать новоиспеченного губернатора, бал и банкет, и Верховный Канцлер Империи Милбэнк, специально прибывший из столицы на церемонию инаугурации. Мягкий, вкрадчивый, округлый, вылитый Шалтай-болтай, Верховный Канцлер, по совместительству председатель Партии Новых Демократических Преобразований, долго-долго тряс Гордону руку и за невесть какие прегрешения обозвал политиком новой формации.

Теперь политик новой, возможно, еще невиданной человечеству, формации, в окружении охраны, советников, помощников и секретарей, налитым кровью взором смотрел на утопающее в тенистых садах четырехэтажное, непостижимо громадное, беломраморное здание губернаторской резиденции.

Первоначально это были отнюдь не государственные, а частные владения, именно, поместье последнего правителя Свободной Торговой Колонии Франца Максимилиана. После падения Салема в результате кровопролитной войны со Священной Ортодоксией и провозглашения Империи, бывшее родовое гнездо Франца стало официальной резиденцией имперских наместников, а впоследствии, когда времена сделались чуть более либеральными, и законно избранных общим тайным голосованием губернаторов Салема.

За пять столетий особняк фактически утратил свой первоначальный вид величественного средневекового замка. Каждый обитатель дома по каким-то причинам считал священным долгом сюда что-то пристроить, достроить и перестроить. Особняк исправно прирастал флигелями, балконами, колоннами, крытыми галереями, террасами и мансардами. В результате, получился выспренний архитектурный кошмар, по сравнению с которым сам легендарный замок Эшеров выглядел бы жалким кукольным домиком, и только.

Гордон пригладил густые каштановые волосы и поглядел на жену. Красавица Виктория крепко держала за руку их пятилетнего сынишку.

— Долго мы еще будем тут стоять, пупсик? Я замерзла и уже хочу зайти.

— Не знаю, этот дом выглядит как-то подозрительно, будто там водятся привидения.

Виктория фыркнула.

— Гордон, вечно ты мелешь какую-то ахинею. Какие еще привидения? Это ведь не кладбище!

— А на кладбищах водятся привидения? — заинтригованно спросил маленький Макс.

— Нет, не водятся! Привидений вообще не существует! Что ты тоже вечно молотишь какие-то глупости, головастик! Весь в отца! До чего же вы похожи, это невыносимо!

Не опасаясь никаких привидений, Виктория бесстрашно поволокла сына в дом. Гордон неохотно поплелся следом. Внутри все выглядело еще хуже, чем снаружи. Облекшаяся кровью и плотью греза спятившего нувориша.

Конечно, Гордон мог и преувеличивать. Парень он был простой, незамысловатый, из грязи в князи, как говорится, и понимал, что ему отчаянно недостает изысканных манер, воспитания, образования и утонченного художественного вкуса. Больше всего, однако, ему недоставало мозгов, о чем в очередной раз поведала мужу Виктория, когда он, кривясь от отвращения, поинтересовался, нельзя ли содрать позолоту… хотя бы с лестничных перил.

— Содрать? Позолоту? С перил? О чем ты, глупыш? Посмотри, как здесь красиво! Как в музее! — воскликнула Виктория, оглядываясь по сторонам и румянясь от удовольствия.

Неотесанный пупсик с детства не любил бывать в пыльных, ветхих музеях и едва ли мечтал жить в одном из них. Его усталый взгляд запечатлел холл, где мог поместиться целый кафедральный собор, алые ковры, каскады хрустальных люстр, устрашающие фигуры забронзовевших рыцарей в доспехах эпохи Свободной Торговой Колонии и резной полукруг арки, ведущей в бальный зал. В центре холла красовался искусственный пруд с мраморными бортиками, где в синей воде среди кувшинок и лилий фланировали зеркальные карпы, лоснящиеся, упитанные, будто потомственные буржуа на воскресной прогулке.

— Ой, папа, рыбки, — обрадовался Макс.

— Да, вижу, головастик.

Пока они рассматривали рыбок, Виктория на кухне зачарованно созерцала уходящие ввысь резные буфеты, ломящиеся от фарфора и столового серебра.

— Гордон, — позвала она голосом, полным неги и удовольствия.

— Чего.

— Иди, посмотри. Нет, только взгляни! Какой фарфор! Какие блюда! Какие серебряные ложечки!

Ее дивной красоты лицо дышало столь безыскусной и пленительной женской жадностью, что Гордон почувствовал себя польщенным, как если бы отправился на охоту, убил самого большого мамонта и швырнул к ее ногам. Но надо было вернуться к реальности. Это были вовсе не их вещи, а государственные.

— Виктория, мне жаль тебя расстраивать, но это казенное имущество, хищение и присвоение которого строго карается по закону.

— Расстрелом и конфискацией имущества, — радостно объявил пятилетний Макс.

Малышу пришлось по мере силенок поучаствовать в отцовской предвыборной кампании, позировать перед толпами репортеров, улыбаться и махать ручонкой, заодно выслушивать, как отец собирается бороться с казнокрадством и коррупцией. Очевидно, бесконечные переезды и многотысячные митинги не самым лучшим образом сказались на хрупкой детской психике. К тому же, Максимилиан уже два месяца не посещал детский садик и, кажется, разучился читать. И писать. И считать, чего уж там.

— Сопляк зеленый, что ты городишь. Какие еще расстрелы? Сколько раз я просил тебя не встревать во взрослые разговоры!

Виктория засмеялась, показав ровные зубки жемчужной белизны, протянула руку и потрепала мужа по обросшему, но мужественному и волевому подбородку.

— Пойду посмотрю, что там наверху. И на нашу спальню взгляну тоже.

Гордон сел на один из этих невероятных антикварных диванов, усадил на колено Макса и уткнулся в его светлую макушку, вкусно пахнущую карамельками. Какое-то время они молча сидели и слушали, как Виктория ходит наверху, охает и ахает, повизгивает от удовольствия и воркует, как влюбленная голубица, осматривающая свое уютное гнездышко.

— Мама такая красивая, — сказал Макс мечтательно.

— Да.

— Папа?

— Чего.

Макс засопел и шепотом поведал отцу, что, когда вырастет, не будет жениться. Никогда-никогда. А лучше пойдет работать. Лесорубом.

— Вот те раз. Послушай, Максимилиан. Кем ты станешь, когда вырастешь, это твое личное дело, но жениться-то все равно придется.

— Почему?

— Потому что я очень хочу понянчить своих внуков, это раз. А два, если ты немедля не закроешь рот, папа снимет ремень и всыплет кой-кому по первое число.

Папа частенько грозился кое-кому всыпать, правда, никогда не всыпал, но на всякий случай кое-кто благоразумно решил помолчать. Гордон сходил на кухню и принес им с сынишкой по стакану безвкусного, но чрезвычайно полезного, витаминизированного молока производства фармацевтической компании Эймса.

— Папа.

— Чего еще.

— А что это за штука такая в ванной. Такая штука с краниками?

— Ну. Хмм. Это называется биде.

— А зачем оно?

К своему несказанному ужасу Гордон понял, что удушливо краснеет, будто бы не здоровенный, побитый жизнью, мужик тридцати пяти лет от роду, а юная выпускница института чопорных девиц.

— Головастик… пойди, поиграй во что-нибудь, а папа пока вздремнет пару часиков.

Закончив инспекцию дома и раздав необходимые распоряжения прислуге, Виктория заглянула в детскую к сыну. Макс со своими солдатиками увлеченно играл в расстрел и конфискацию имущества.

— Левой, правой, правой, правой! Я вас живьем закопаю, вонючие ублюдки! Марш, марш!

— Головастик, а ты не слишком суров с бедными солдатиками.

— Мама, солдаты пошли на войну и убили плохих людей. Плохие люди грабят простой народ.

Виктория кончиками пальцев провела по грациозной шее, проверяя застежки бриллиантового ожерелья. На ее прекрасном лице образовалась скептическая улыбка.

— Простой народ. Неужто тот самый народ, что при каждом удобном случае кричит «Распни его, распни»?

Макс моргнул.

— Кого распни, мама?

— Вот и твой отец задал мне тот же вопрос. Кого! Ладно, убирай игрушки и ступай мыть руки, через десять минут будем ужинать.

Им накрыли в столовой. Виктория с аппетитом ела, пила белое вино и с удовольствием разглядывала старинную мебель добротной и весьма искусной работы. Гордон присоединился к семейству к тому времени, как подали десерт, и Макс, изнемогая, но не сдаваясь, пытался умять третий кусок сливового пирога. Гордон от ужина и пирога отказался, и попросил стакан чая. Его янтарные, с рыжеватыми искрами, глаза обследовали очередное слишком роскошное помещение с мраморными колоннами, украшенное, вдобавок, портретами всех его предшественников

— А еще говорила, здесь не водятся привидения, — сказал Гордон, с усмешкой кивнув на портрет Таггерта.

Виктория посмотрела на портрет и передернулась. В должности губернатора Салема Таггерт отличился тем, что облегчил бюджет на четыре миллиарда империалов, а еще попытался устроить государственный переворот. А еще бывший губернатор страдал склонностью к нездоровому прожектерству. Он буквально помешался на хлорелле, крошечной водоросли, которой надлежало изменить этот несуразно и неразумно устроенный мир. Культивируемая в промышленных масштабах, водоросль, спрессованная в пищевые брикеты, была стать пищей будущего, сытной и дешевой, избавить человечество от голода, а заодно от боен и мясокомбинатов, кои Таггерт патетически именовал «фабриками смерти».

— Кстати, что с Таггертом? Давно ничего о нем не слышала.

— Да что с ним сделается, птенчик. Жив, здоров, выращивает свои водоросли. Заезжал ко мне вчера в офис, поздравил с избранием, — прибавил Гордон, чуть замявшись.

— С ума сойти! Да как он посмел к тебе заявиться!

— Ну… мы все же четыре года вместе работали…

Виктория не переставала дивиться, сколько причудливо в нем зубодробительный тевтонский натиск сочетался с бюргерской сентиментальностью. Гордон безжалостно уничтожал каждого, кто мог помешать его блистательному восхождению к самым вершинам власти, но вот добивать лежачих было не в его обычае. Подобное благородство частенько выходило Гордону боком, ибо лежачие порой не понимали с первого раза, пытались подняться и вонзить нож в спину.

Как ни поразительно, Кит всю свою не слишком долгую и не слишком счастливую жизнь страдал от тех же напастей — дурацкой жалости и еще более дурацкого благородства. Бедненький котеночек и глупенький пупсик, они вполне стоили друг друга.

— Гордон.

— Чего.

— А того. Слишком ты добр к тому, к кому не надо. Макс? Ты уже поел? Отлично. Тогда поднимайся. Завтра отправишься в садик и опять научишься читать. Нет! Ты не станешь лесорубом! Ты станешь юристом, или политиком, или президентом Корпорации, как твой дядя Кит. Мне наплевать, что ты не хочешь! Стоп! Отдай рогатку!

Виктория замучилась постоянно отбирать у сына рогатки, камни и прочие орудия деревенских олухов. Макс только выглядел опрятным, серьезным мальчуганом со славной, честной мордашкой и милыми, чуточку оттопыренными, ушками. На деле это был крохотный всадник Апокалипсиса. Он отчаянно дрался, сквернословил столь виртуозно, что легко сумел бы вогнать в краску целое полчище дюжих лесорубов, мастерски плевался сквозь зубы и залихватски присвистывал вслед молоденьким горничным. Виктория боялась представить, что станется с сыном лет через двадцать, когда Максимилиан вырастет в такого же недоброго, запутавшегося мужика, как его отец. Или в такого же угрюмого, запутавшегося мужика, как его любимый дядя Кит. Оттого Виктория пыталась укротить сей мятежный дух сейчас, пока сын был еще зависимый и слабый.

Конфисковав у малолетнего шалопая рогатку, Виктория как следует отчитала сына и препоручила заботам гувернера. Настала пора заняться мужем и выяснить, почему пупсик такой печальный и подавленный теперь, когда они стали счастливыми обладателями бесценного фарфора. Устроясь поудобней со стаканом белого вина, Виктория состроила сочувственную мину и приготовилась слушать.

— Пупсик, что ты киснешь. Устал?

— Дело в том, что мне…

— Да?

— Время от времени… я чувствую… испытываю… какое-то… чувство внутри. Чувство какой-то пустоты.

— О?

— Ты никогда не чувствовала ничего подобного?

— Нет, — ответила Виктория искренне.

Интересно, а чего он, собственно, хотел. В поисках просветления Гордон уже полгода как перешел на полностью вегетарианскую диету и питался исключительно вареным рисом и овощами. Он много времени посвящал медитациям и даже йоге. Правда, во всем этом кошмаре находились и положительные моменты. Ненаглядный супруг заметно постройнел, а его мускулы! Краем уха выслушивая его жалкое бормотание о пустоте внутри, Виктория бочком придвинулась поближе и нашарила под кашемировым свитером тугой бицепс. Неплохо.

— Фарфор! — тем временем бормотал он. — Неужели я к этому стремился? Пойми, я ведь на самом деле хочу! Хочу бороться с коррупцией! С нищетой и бесправием! С деградацией и разложением, с порочной системой, нацеленной лишь на то, чтобы воспитывать и поощрять никчемных неудачников!

Виктория крепко обняла мужа за шею. Ноздри ей приятно пощекотал горьковатый запах его одеколона после бритья.

— Иногда я начинаю думать, что все это бессмысленно, бесполезно, и не лучше ли бросить к чертям эту чертову работу…

Виктории оставалось лишь похвалить себя за то, как точно до минуты, да что там, до секунды она все рассчитала. Запустив мужу пальцы в волосы, второй рукой она крепко притянула его к себе, наблюдая, как в дверном проеме вырисовывается приземистая фигура, разодетая в подобие красного бархатного балахона. Чамберс запыхался и вспотел, но успел вовремя.

— Господин губернатор.

Гордон на секунду остолбенел, затем подобрался и сделал такое движение, будто собрался резво рвануть с низкого старта, но Виктория держала крепко. Заглянув мужу в лицо, она прильнула к нему так, чтобы он сумел почувствовать под шелком и атласом ее платья завораживающие изгибы стройного, безупречно здорового, цветущего женского тела.

— Не пугайся, глупыш. Это всего лишь мистер Чамберс заехал узнать, как твои дела. И, кажется, он составил твой гороскоп, ты наверняка захочешь взглянуть.

— Как ваше самочувствие, господин губернатор? — спросил Чамберс, всем своим жирным телом выражая неподдельную тревогу.

— Ну… на самом деле… что-то я чувствую себя не ахти…

Поросячьи глазки астролога, имевшие обыкновение косить по замысловатой траектории, сфокусировались на симпатичной, но сейчас помятой и потерянной, физиономии губернатора.

— Не волнуйтесь, герр губернатор. Я уже здесь, сейчас мы быстренько все исправим.

Пока злой чародей быстренько приводил в чувство своего самого важного клиента, Виктория из столовой переместилась на кухню, поближе к фарфору, взяла чашку кофе и свежий журнал мод. В моде, как и столетия тому назад, были бриллианты, шубы и преуспевающие мужчины, способные регулярно делать любимым такие дорогостоящие подарки.

Полюбовавшись картинками, Виктория брезгливо, будто дохлую мышь, отшвырнула тошнотворное чтиво и точнехонько залепила Чамберсу по темечку.

— Ой-ой!

— Вы сегодня что-то быстренько.

— Ну, я ведь обещал, что быстренько…

— Лучше расскажите, как там Гордон. Надеюсь, он уже передумал бороться с коррупцией и с этой… как ее? Ах, да. Нищетой. Нам ведь наверняка понадобится пристроить к дому еще один флигель или мансарду.

— Немного переутомился, ничего страшного, выспится, к утру будет, как новенький, — утешил Викторию злобный чародей.

— Хмм. Как новенький, говорите? А пустота у него внутри?

— Завтра господин губернатор и не вспомнит ни о чем, не беспокойтесь.

— Выпьете кофе или еще что-нибудь? Хорошо. Присаживайтесь, мистер Чамберс… как вас там? Зиг… Зиг… Зигмунд? Нет. Зигфрид? Тоже что-то не то. Вот! Вы — Сигизмунд, да?

— Соломон, — кротко поправил мистер Чамберс.

— Как?

— Так меня зовут.

— А я как сказала? Присаживайтесь. Сколько вам сахару?

Подслащивая Чамберсу кофе, Виктория украдкой поглядывала на колдуна, обвешанного с головы до пят золотыми цепочками, драгоценными перстнями и амулетами с оккультной символикой. Левый глаз Чамберса косил налево, а правый — направо. Отталкивающую внешность, правда, он мастерски лакировал на диво вкрадчивыми и льстивыми манерами.

— Вас что-то тревожит, Виктория?

— Да, меня тревожит мой маленький глупыш. Не понимаю, почему он такой подавленный.

— Видите ли. Процесс духовного совершенствования, путь к обретению собственного «я» долог, труден, опасен и тернист. Очевидно и вполне нормально, что, снимая слой за слоем покровы с того, что непосвященные называют реальностью и постигая подлинную суть вещей, ваш муж испытывает целый спектр чувств, порой весьма интенсивных и противоречивых.

— Чувств? Каких еще чувств? Откуда у этой тупой деревенщины вообще взялись чувства?

— Ну… не беспокойтесь, это временно, это шелуха. Ваш муж сейчас, как цыпленок, вылупляющийся из яйца. Моя задача — помочь ему и поддержать в духовном перерождении. Как и ваша.

Виктория вдруг ощутила, как сердце пропустило удар, другой, а душа… ушла в пятки. Хотя нет… это была не душа. Не могла быть душа. Ведь души у нее больше не было. И черт с ним. Зато у нее был изумительный фарфор, брильянты, и шубы, и люди, которые подобострастно заискивали перед ней, потому что она законная жена губернатора Салема. А еще Виктория замечательно понимала, что для Гордона нынешняя должность — далеко не предел. Нет, не предел.

— А что случится, когда Гордон духовно переродится?

Чамберс улыбнулся еще приторней, если это было в принципе возможно.

— Ну, ваш муж постигнет подлинную суть вещей, обретет полное, абсолютное освобождение и сольется с Великим Ничто.

Виктории невольно вспомнился покойный отец, который сливался с Великим Ничто при помощи примитивного, но оттого не менее жуткого запойного пьянства. Очевидно, в конце концов бедный старичок постиг подлинную суть вещей в неприглядной полноте, потому что вышиб себе мозги из лучевика. Что до самой Виктории, то она подлинную суть вещей постигла давным-давно, и для этого ей не потребовались часы медитаций и плошки вареного риса на завтрак, обед и ужин. А именно, все мужчины были непроходимыми идиотами!

И злой колдун ничем не отличался от других. Во-первых, он был мужчиной. А, во-вторых, непроходимым идиотом. Викторию не переставала поражать его по-детски наивная вера в то, что он может манипулировать той беспощадной, не ведающей преград, силой, которую столь любовно опекал и пестовал сейчас.

— Великое Ничто. О, да. Так говорил Просветленный?

— Просветленный… или кто-то другой. К чему вам забивать голову ненужными деталями.

Верно. Начхать на ненужные детали. Надо собраться и поразмыслить о чем-то более практичном и приятном. Например, о фарфоре.

— Эээ… Зиг… Сигизмунд… мой фарфор…

— Вижу. Поразительной красоты и ценности фарфор.

— Вот видите, вы сразу заметили, а олух деревенский и внимания не обратил.

Возможно, привычку к дорогим вещам нужно иметь с детства, а Гордон детство провел в сиротском приюте. Ну и ладно, зато Чамберс объяснил Виктории, как можно на легальных основаниях выкупить у государства фарфор за умеренную плату и порекомендовал беспринципного и ловкого стряпчего, который мог немедля заняться насущным вопросом.

После оказанной любезности Чамберс решил откланяться, а миссис Джерсей вежливо пошла проводить злого колдуна. Выйдя на крыльцо, она оперлась изящной ручкой о мраморную колонну, терпеливо дожидаясь, пока прихлебалы Чамберса приготовят к отбытию его механо. Дышащие туманами прохладные сумерки терпко и сладко пахли свежескошенной травой и вишнями. Взор Виктории обратился на запад, туда, где над кронами деревьев парил зеленый серп единственной луны Салема, Танкмара. В том направлении, за холмами и лесами лежали Черные Топи, обширнейшие болота, пользующиеся у местных очень дурной славой.

— Виктория? — окликнул Чамберс.

— Да.

— Если возникнут какие-либо проблемы, немедленно обращайтесь.

— Поняла, — отвлеченно отозвалась Виктория, все еще глядя на запад. Серые глаза ее на мгновение сделались дикими, голодными, будто у волчицы. — До свидания.

— До свидания. И помните, мы на одной стороне баррикад.

Виктория вошла в дом и захлопнула двери. Еще один бокал вина, и спать, спать. И не думать о том, что, если они с Чамберсом по одну сторону баррикад, то кто? Кто по другую?

Гордон пробудился в превосходном расположении духа. То ли благоприятно подействовал вчерашний разговор с Чамберсом, то ли впервые за последнее время он выспался, но на работу он прибыл в отменном настроении. Первым делом губернатор собрал служащих в зале для приемов в здании своей администрации и выступил с коротенькой речью: поблагодарил за отличную работу во время предвыборной кампании и выразил надежду на дальнейшее плодотворное сотрудничество. Сотрудники администрации не могли наглядеться на губернатора. До чего же он был подтянутый, энергичный. Не красавец, конечно, но, Иисусе Сладчайший, какой симпатичный.

— Нам предстоит много и тяжело работать, — закончил свою речь губернатор, виртуозно слепя подчиненных блеском янтарных глаз и сверканием обаятельной улыбки, — а, если кто-то вздумает отлынивать и путаться у меня под ногами, того ожидает расстрел и конфискация имущества! Ха-ха-ха! Шучу! Сначала будет конфискация, и только потом расстрел!

Следом господин губернатор еще разок удачно пошутил в том же приподнятом духе на закрытых слушаниях, посвященных обсуждению бюджета на предстоящий финансовый год.

— Уверен, мы все соберемся и примем разумный, взвешенный, бюджет, удовлетворяющий нуждам наших граждан, или вы будете расстреляны, а ваше имущество конфисковано в пользу означенного бюджета! Ха-ха! Я опять шучу! Сначала…

— Мы поняли, господин губернатор, сперва конфискация, потом расстрел, — слаженным хором пролепетали глава бюджетной комиссии и министр финансов.

Представители силовых ведомств оказались покрепче духом, хотя им тоже сделалось чуть не по себе от жизнерадостной улыбки губернатора, когда тот прибыл на еще одно закрытое завещание, на сей раз касающееся директивы, полученной от центральных властей. Сверхсекретная директива, свеженькая, с пылу с жару, была посвящена тотальному усилению контроля и надзора.

— Контроля и надзора над чем?

— Абсолютно над всем, — ответили в один голос министр внутренних дел, министр юстиции, министр обороны, Генеральный прокурор, директор местного департамента Отдела Благонадежности и представитель Священного Трибунала.

Чуть-чуть изумленный их слаженным ответом, Гордон сам придирчиво изучил директиву. Нет, они не шутили. Усиление борьбы с терроризмом, сепаратизмом, наркоторговлей; отдельным пунктом значилось оперативное отслеживание деятельности религиозных сект и строжайший надзор над ними. Последнее, очевидно, было связано с луизитанским Культом Короля, ситуация с коим сперва выглядела смехотворной и курьезной, затем вопиюще нелепой, а теперь медленно, но верно, приобретала размах полномасштабного кризиса, практически стихийного бедствия.

— Ну что же, прекрасная директива. Правильно ли я понял, что именно на основе данной директивы ведется разработка федерального Закона, так называемого Закона о Сочувствии Экстремизму?

— Да, господин губернатор, — ответил министр юстиции, — через два стандартных месяца, как нам известно, Закон о Сочувствии поступит на рассмотрение в нижнюю палату Имперского Парламента. Согласно государственным актам, если Закон будет принят, потребуется ратификация местными властями.

— Не сомневаюсь, когда пробьет нужный час, мы все соберемся здесь и в едином порыве ратифицируем Закон о Сочувствии, не так ли?

— Господин губернатор, — пробормотал министр юстиции.

— Слушаю, — отозвался Гордон любезно.

— Понимаете, какая штука, при ближайшем рассмотрении Закон о Сочувствии, это…

— Да? Высказывайтесь, не стесняйтесь.

— Дело в том, что сам Закон о Сочувствии полностью развязывает руки Верховному Канцлеру Милбэнку, наделяет его широчайшим спектром полномочий, фактически, превращает в единоличного диктатора…

Гордон оглядел своих министров. Нет, они ни в чем не упрекали симпатичного губернатора, просто интересовались его мнением. Что Гордон должен был сказать. Должен ли он вообще был говорить хоть что-то? Ведь все они не вчера на свет родились, и прекрасно понимали, зачем Милбэнк явился на инаугурацию губернатора и долго тряс ему руку перед толпой репортеров. Миллиарды империалов дополнительного финансирования из федерального бюджета в обмен на какую-то никчемную бумажку? Гордон думал, это неплохая сделка. Действительно, неплохая. Он мог поддерживать Милбэнка сколько угодно. На словах, само собой. А дела — это совсем другое.

— Не вижу здесь повода для дискуссий, господа. Директива у вас на руках, ступайте и выполняйте. Через неделю ожидаю от вас отчетов о первых результатах. Слышали про конфискацию имущества и расстрелы?

Министры слегка перекосились от ефрейторской прямоты губернатора, но покорно отправились выполнять. С Гордоном они были знакомы еще с тех времен, когда герр Джерсей занимал должность первого вице-губернатора, и за годы совместной работы неплохо успели изучить его повадку. Понахватавшийся кое-как и кое-где хороших манер и светского лоска, в пошитом на заказ костюме, в рубашке с белоснежными манжетами, с великолепным юридическим образованием и неуемной тягой к духовному совершенствованию, губернатор в душе остался парнем простым, из народа. Плевать ему было, министры ли, лесорубы, лендлорды, финансовые воротилы, крестьяне, Верховные Канцлеры. Стальной его кулак и бешеный напор сминал челюсти и ломал судьбы без тени снисхождения, жалости и какого-либо пиетета.

Расставшись с министрами, Гордон вернулся в свой кабинет, глянул на часы и обнаружил, что настало время ленча, то бишь, время вареного риса, овощей и Сосредоточенного Созерцания. Но, увы, не судьба. Едва губернатор Салема приступил к своей аскетической трапезе, вознеся молитву Просветленному, в двери его кабинета постучали.

— Эй! Я занят.

— Мне по делу.

— По личному или государственному?

— По личному делу государственной важности.

Гордон поперхнулся пресным несоленым рисом. Сам виноват, нечего было задавать дурацкие вопросы и ожидать, что Бенцони не выкрутится. Бенцони всегда выкручивался. Оттого и служил главой администрации губернатора. Так-то.

— Заходи, Юджин. Ты зачем приехал? Я ведь дал тебе пару дней передохнуть.

— Спасибо, но я вдруг понял, что соскучился по работе. И по тебе тоже.

Гордон сильно сомневался в том. Долгие недели своей предвыборной кампании он не расставался с Бенцони почти что ни на миг. Скорее всего, глава администрации опасался хоть на мгновение оставить губернатора без своего бдительного присмотра, не желая, чтобы Гордон натворил чего-нибудь.

— Ну, рассказывай, Гордон. Как дела? Как оно?

— Чего — оно?

— Твое просветление.

— Я бы чувствовал себя стократ более УМИРОТВОРЕННЫМ, если бы меня не дергали каждые ПЯТЬ МИНУТ!!! — отчаянно проорал Гордон, мигом побагровев.

Впрочем, почти сразу он стиснул зубы и опять превратился в замкнутого, мертвенно-бледного самурая, полного до краев риса, овощей и истинной духовности.

— Хватит глазеть на меня. Садись. Будешь чаю?

Бенцони с нескрываемым сомнением поглядел на пиалу, где в мутном коричневом отваре пожухлыми ладьями плавали какие-то бурые листочки.

— Что это? Отвар из поганок? Мухоморы?

— Просто травяной чай!

— А ты уверен, что твой травяной чай не опасен для твоего здоровья?

Гордон так нехорошо посмотрел, что Бенцони решил прекратить расспросы, чтобы не лишиться престижной и высокооплачиваемой должности главы администрации губернатора. Уже многие соратники губернатора пали невинными жертвами его увлечения астролябией, и Юджин Бенцони не испытывал желания пополнить ряды этих бесстрашных диссидентов.

— Не понимаю, почему многие люди относятся с таким скептицизмом к моим поискам себя? К моей тяге к духовному усовершенствованию? Все это оттого, что они не имеют понятия об истинной духовности.

— Ты и сам не имеешь ни малейшего понятия о ней.

— Чего?

— Ничего.

— Раз ничего, то, извини, меня зовет Просветленный.

— Кто?

— Просветленный! — прорычал Гордон.

Бенцони прикрыл глаза.

— Попроси его обождать. Я по делу. Меня попросили побеседовать с тобой.

Тесное знакомство с местными реалиями безошибочно навело Гордона на мысль, что через Бенцони с просьбой обращается кто-то из лендлордов. Оставалось молиться Просветленному или кому-то еще, что речь идет не о территориальном споре. В том, что касалось дележа угодий или сфер влияния, нынешние лендлорды вели себя стократ цивилизованней, чем их пращуры в славные времена Свободной Торговой Колонии. И все же, без стычек не обходилось, а в исполнении немыслимо богатых и могущественных землевладельцев с их тысячами вооруженных до зубов преданных головорезов и сотнями тысяч готовых резервистов из крестьян, подобные стычки куда больше напоминали настоящие войны.

Пять столетий бдительного имперского надзора не сумели изменить простого факта, заключавшегося в том, что на Салеме по-прежнему господствовал средневековый феодальный строй, слегка декорированный государственными институтами вроде судов или законодательного собрания. И нравы здесь царили под стать, не то, что в либеральной столице, суровые, патриархальные. В сельских районах люди обитали, в основном, тихие, набожные, работящие, но случались и дикие инциденты, вроде случаев самосуда.

— Неужели опять кого-то вздернули на осине! Сколько можно! Надоело!

— Хуже.

Гордон тяжко вздохнул.

— Рассказывай, я весь внимание.

— Так вот, в деревеньке на землях одного из лендлордов начали пропадать ребятишки…

Гордон загрустил. Однообразные деревенские байки изрядно набили ему оскомину. Обычно в конце выяснялась какая-нибудь гадость вроде инцеста или, допустим, бочек, в которых одно предприимчивое деревенское семейство под видом первосортной солонины закатывало мясо случайных прохожих и торговало деликатесом на рынке, покуда власти не прикрыли лавочку. А не далее, как в прошлом году, в одном отдаленном городишке на севере разразился у скотины мор. Так суеверные крестьяне обвинили в порче коров красивую молодую бабенку из местных и повесили, а рядом с ведьмой повесили, для порядку, якобы полюбовника ее, городского хлыща, санитарного инспектора из столицы.

Ну и времена! Ну и нравы! Вот те и раз!

— Детишки? Маленькие? Ничего не понимаю, почему я об этом впервые слышу?

Будучи прирожденным бюрократом, Бенцони счел, что за него гораздо лучше жуткую историю расскажут официальные документы, и протянул Гордону папку зловещего черного цвета с еще более зловещим содержимым. Прихлебывая из пиалы травяной отвар, губернатор, бормоча под нос, пустился в кошмарное чтение.

— Документально зафиксированы двенадцать случаев исчезновения… за минувшие три стандартных месяца… дети от трех до десяти лет… при невыясненных обстоятельствах… дай мне карту, Юджин… поисковая операция… обнаружены в северо-восточном районе Топей… спасательные работы… следов надругательств не обнаружено… убиты с особой жестокостью… задушены чем-то вроде резинового жгута… расчленены…. съедены… заведено уголовное дело… ведется расследование… ясно.

По совести говоря, губернатору было совсем ничего не ясно. Что означает «при невыясненных обстоятельствах»? Как могли малыши оказаться в Топях, когда, согласно карте, от той деревни болота находились в полусотне миль, и это по кратчайшей прямой. Насколько позволял Гордону судить опыт работы адвокатом по уголовным делам, расследование велось грамотно и компетентно, но пока безрезультатно. Хотя… здесь явно не требовался адвокат. Здесь требовался прокурор, а лучше сразу палач, ибо мразь, сотворившая подобное с маленькими детьми, заслуживала одного — смертной казни.

— Твою мать! Твою! Мать!

Вскочив, губернатор заметался по кабинету, страшный, разъяренный, как медведь-гризли.

— Почему мне не доложили сразу же?

— Не хотелось дергать тебя. Да и пресса могла пронюхать и устроить большую сенсацию как раз в разгар твоей предвыборной кампании.

— К чертям прессу! К чертям кампанию!

— Да и лендлорд до поры до времени считал, что сможет уладить дело самостоятельно.

Резко развернувшись, Гордон с размаху больно ударился бедром о край стола и взвыл.

— Нет! Нет! Со мной не пройдут эти фокусы! Я спокоен и благ, мое сознание полно света, яркого, ослепительного, белого света! Ну, продолжай.

Глава администрации губернатора слегка поперхнулся, но возобновил свой безрадостный рассказ. Взбудораженные зверскими убийствами детей и расследованием, застрявшем в тупике, крестьяне схватились за вилы и отправились искать виноватых. Закончилось поиски трагически. Под горячую руку схватили пытавшегося унять кавардак деревенского старосту и вздернули. Лендлорд самым суровым образом наказал зачинщиков и вершителей самосуда, но помогло это не слишком. Недовольство росло, подогреваемое суеверными слухами.

— Даже не хочу пересказывать тебе эти бредни, Гордон, — пробормотал Бенцони.

— Нет уж, давай выкладывай.

Бенцони замялся.

— Об этом нет упоминаний в официальных бумагах, но поговаривают, будто убийства эти — ритуальные.

Симпатичная физиономия губернатора пошла рдяными пятнами. В самом деле, в самом начале губернаторства Гордону для счастья недоставало лишь зловещих ритуальных убийств.

— Вот те раз. Как так — ритуальные?

— Ну… темные крестьяне болтают, будто детишек похищают и убивают ведьмы для своих сатанинских шабашей, которые устраивают в Топях.

— Ведьмы?

— Ведьмы.

— Шабаши?

— Да.

— Топи?!

— Да. Именно. Шабаши, на которые ведьмы регулярно собираются в Топях. Более того, суеверные крестьяне выразили мнение, что власти находятся в курсе их сборищ и по непостижимым причинам поддерживают сие богомерзкое явление.

Обычно весьма красноречивый, Гордон не нашелся, что и ответить. Ведьмы. Шабаши. Болота! Однако десять изувеченных детских трупов и еще двое ребятишек, пока числившихся пропавшими без вести, были суровой реальностью. Он сел, сложив пальцы домиком, и, как учил Чамберс, попытался сосредоточиться на сосредоточенном и блаженном созерцании внутреннего «я». Увы. В данном случае это не работало.

— Черти знает что! — выкрикнул губернатор в сердцах.

— Да, — не стал спорить Бенцони.

— Почему ведьмы? Почему не верфольвы? Или не вампиры? Почему не серийный маньяк-убийца, которым может оказаться любой из тех милых, дружелюбных крестьян! Нет, серьезно! Помнишь бочки с солониной?

— Помню, — ответил Бенцони печально.

И верно, хоть почти три года минуло с тех пор, деревянные бочки, опоясанные железными обручами, полные розового, сочного мяса, буквально стояли у него перед глазами.

— То-то! Вот и я помню! Уж лучше бы не помнил! Лучше бы я страдал провалами в памяти и амнезией. Что там происходит на самом деле? Какая-то провокация?

— Нет. Не думаю. Мы учитываем и этот вариант. Но эти олухи деревенские взбудоражены и настроены агрессивно. Едва ли в наши планы входит вооруженный мятеж. Особенно в самом начале твоего губернаторства.

Бенцони был на пятнадцать лет старше Гордона и на целую вечность опытней в том, что касалось подковерных интриг и бюрократических склок, и сейчас Гордон понял, что его одергивают, мягко, но решительно. Не настолько еще высоко губернатор взлетел, чтобы перечить лендлордам и отказываться решать их проблемы. Когда-нибудь, возможно. Не сейчас.

— Что от меня требуется?

— Будет неплохо, если ты туда съездишь, успокоишь людей, отберешь у них факелы, вилы и ружья, развеешь абсурдные слухи, заверишь, что власти делают все возможное, и ты сам возьмешь дело под личный контроль.

Гордон дернулся, как ужаленный, но спорить не стал. Когда дело не касалось истинной духовности, Просветленного, загадок астролябии или древних тайн затерянной в веках заповедной страны Лемурии, соображал он на редкость здраво, быстро и толково.

— Хорошо. Я понял. Когда? Сегодня? Лучше прямо сейчас? Я должен поехать и унять толпу разъяренных крестьян с вилами и ружьями? Понял. Прекрасно. Нет, ничего не говори, сам знаю, это моя работа.

— Не волнуйся, я обо всем позаботился. Подробнейший отчет о произошедшем и о том, как продвигается расследование, прочитаешь по дороге. А еще я смазал и почистил твой охотничий дробовик. Тот самый, с которым ты прежде охотился на оленей. На всякий случай.

— Ты же сам знаешь, я больше не охочусь. Не могу убивать невинных зверушек, это несовместимо с истинной духовностью. Олени! Ты видел, какие у них большие, грустные глаза?

Бенцони под локти поднял симпатичного, хотя чуточку глуповатого, губернатора из кресла, заботливо поправил ему галстук, в одну руку вставил папку с документами, в другую — дробовик.

— Ах, Гордон. Скажу тебе, как на духу, сплошное притворство и дешевая комедия эти их грустные большие глаза.

— А? Чего?

— Того. Может, это они и сделали.

— Кто сделал? Олени?

— Ага. Точно. Олени.

***

За шесть лет брака Виктория ясно поняла одно — острые переживания и регулярные впрыскивания в кровь внушительных порций адреналина обеспечены ей до конца дней. Поэтому, хотя она и встревожилась, но не удивилась, когда муж прибыл домой около полуночи в сопровождении толпы крепких парней в камуфляже, с парализаторами, лучевыми винтовками и плазменными дробовиками.

Сама Виктория уже готовилась ко сну, и, в одних кружевных штанишках, расчесывала перед зеркалом и заплетала в тугие косы свои длинные прекрасные светлые волосы. Шум на улице заставил ее отвлечься от этого занятия. Выронив серебряный гребень, она, крадучись, подошла к окну и, прикрывшись зеленой шторой с тяжелыми бархатными кистями, выглянула наружу. Во дворе она увидела целую вереницу тяжело бронированных механо и вооруженных до зубов военных. Мужа она увидела тоже. Гордон был мрачен, в тяжелой куртке поверх дорогого пиджака, в одной руке он держал дробовик, а в другой — Генерального прокурора Салема. Высочайший чиновник что-то униженно лепетал. Со второго этажа Виктория не могла разобрать слов, но Гордону явно не нравился этот лепет, так как, немного послушав, он без затей съездил прокурору по лицу тяжелой дверцей механо.

О, какая адская боль! Виктория передернулась и отпрянула от окна. Надо было пойти и разузнать, что стряслось. Оставалось надеяться, это не имеет отношения к расстрелам и конфискации чьего-то имущества.

Набросив халатик и туфли, она подобрала волосы, спустилась вниз и вышла на крыльцо. Во дворе тем временем продолжалась оживленная дискуссия. Генеральный прокурор считал, что он вполне компетентен для своего поста, а Гордон и дверца механо считали иначе. Хрясь! Бум! Бац!

— Помилосердствуйте, герр губернатор, ведь больно же!

— Больно, говоришь, скотина? Да ты и представления не имеешь, что такое настоящая боль!

— Добрый вечер, пупсичек, — кстати ввернула Виктория.

Гордон неохотно разжал пальцы.

— Добрый вечер, птенчик. Разбудили, наверное? Уж прости.

— Нет, я еще не ложилась, ждала тебя.

— А я заехал в кондитерскую, купил тебе тортик, как ты любишь.

— С вишнями и взбитыми сливками?

— Да. Вишни, сливки, марципаны, шоколад.

Надо ли думать, что он покупал ей лакомство в компании вооруженных до зубов людей? Виктория огляделась на суровых мужиков, увешанных оружием. Впрочем, попав в поле зрения ее прекрасных глаз, суровые мужики мигом перестали быть суровыми, а сделались покладистыми, доверчивыми, как новорожденные котята, и в один осипший голос понесли несуразную ахинею про чудесный вечерок, свежий ветерок и дивную луну.

— Луна сегодня просто на загляденье, — снисходительно согласилась Виктория, — что же ты, Гордон, не пригласишь мальчиков в дом, выпить что-нибудь прохладительного. Ах, они уже уходят? И господин Генеральный прокурор тоже?

— Да, птенчик. Он тоже. Завари-ка мне пока чаю, я сейчас приду.

Прихватив коробку с тортом, Виктория отправилась на кухню. Она заварила мужу чаю и успела слопать два куска торта к тому времени, как Гордон зашел к ней и зачертыхался, обнаружив, что наследил сапогами, запачканными в грязи и, кажется, в болотной тине.

— Значит, ты ездил в кондитерскую.

— Да.

— И больше никуда?

— Ну…

— Ясно. Сними сапоги. Я попрошу, чтобы вымыли полы.

Грязные сапоги он стащил и переобулся, и залпом, будто лекарство, выпил чай, к которому так пристрастился за последнее время. Виктория успела заметить, как в его симпатичной физиономии на секунду промелькнуло что-то издерганное и больное. Явно стряслось что-то нехорошее, но она поняла, что задушевных разговоров не будет. Он считал своей первейшей обязанностью оберегать жену от нервных потрясений. Вот глупыш.

— Как насчет горячей ванны?

— Да. Было бы неплохо. Я пока зайду к Максу.

— Только не разбуди, я его сегодня с таким трудом уложила. Невыносимый ребенок, мне пришлось его отшлепать.

Гордон, как она заметила, немедля расстроился. Непонятно, отчего. Наверное, сам хотел отшлепать их ужасного ребенка.

— Как у тебя рука поднялась… за что?

— А что Макс заладил, что хочет стать лесорубом? Как маленький.

— Виктория, ему пять лет!

— Знаю, но в его возрасте, между прочим, уже пора и соображать что-нибудь. Ты еще скажи, что в детстве тоже хотел стать лесорубом! Ха! Ха!

Гордон, конечно, не мог сказать ничего подобного. Когда ему было пять, он мечтал лишь об одном. Когда-нибудь наесться досыта. В сиротском приюте, где он вырос, дела с питанием обстояли… не ахти. Он помнил, как приходилось копаться в мусорных баках в поисках объедков. И воровать доводилось тоже. Ничто так не убивает надежды, мечты и возвышенные притязания, как постоянное чувство голода. Он был совершенно счастлив, что сына заботит что-то совершенно другое. И что плохого в профессии лесоруба? Непонятно. Достойное занятие. Для настоящего мужчины, разумеется, а не для плаксивого маменькиного сынка.

— Ты, кажется, говорила про ванну, птенчик. Так ступай. И разденься.

— Раздеться?

— Само собой, птенчик. Ты ведь не будешь принимать ванну одетой.

Чуть позже, в облаках пара, горячих брызгах, ароматах сандала и розового масла, они предались любви. А потом, когда пар остыл, и они тоже остыли, он крепко прижал ее к себе. Виктория увидела, как его лицо, расслабившееся и размякшее от недавнего удовольствия, вновь делается больным и опустошенным.

— Гордон, да что случилось?

— Ничего.

Прелестно. Тогда откуда взялись военные с оружием? И почему у него было такое страшное лицо? Осторожно, вкрадчиво, Виктория забралась мужу в голову. Там увидела она нечто странное и очень пугающее. Болотная тина, обрывки перепачканного грязью тряпья, маленькие кости, кровь, смерть и ярость. Жуткие видения начали тонуть в ослепительном сиянии его просветления. Испугавшись навеки затеряться в бескрайних торосах ледяного света, Виктория поспешно выбралась обратно. Второпях она причинила Гордону сильную боль, потому что лицо его исказилось, и он, оскаля зубы, лихорадочно схватился за левый висок.

— А! Черт! Голова!

— Что такое? Болит?

— Да вот вдруг прихватило, черт знает, что это такое.

Виктория еще не до конца приноровилась обращаться с не столь давно обретенными ею… способностями. Надо было впредь вести себя аккуратней. Убить Гордона она бы не убила, но могла причинить ощутимый вред его здоровью, и без того пошатнувшемуся из-за вегетарианской диеты и бесконечных медитаций.

— Дай поцелую, и все пройдет. Так лучше?

— Нет. Не лучше. Принеси мне таблетку.

Виктория принесла аспирина Эймса. Он проглотил, запив водой, покосился на нее подозрительно, и даже пальцем погрозил.

— Ты мне это… смотри.

— Да, мой глупенький. Я буду смотреть, а ты ложись.

— А ты?

— Я лягу попозже, у меня… еще есть дела.

— Дела? Какие дела, Виктория?

Кажется, он и не ждал ответа, да и не до того ему было. Заснул он мгновенно, едва уронив тяжелую голову на подушку. Виктория позаботилась о том, чтобы крепкий сон его не прерывался до утра, прошептав над ним слова.

Древнее заклинание обладало столь чудовищной мощью, что в доме в тот же миг остановились все часы, на своих постах провалились в беспробудный сон охранники, в будках, повизгивая, задремали злющие сторожевые псы, отключилось электричество, прекратили работать камеры слежения и сигнализация.

— Абракадабра, — пробормотала Виктория.

Точеное лицо ее несказанной славянской красоты стремительно и неприятно переменилось. Светлые волосы потемнели и зашевелились на голове, будто корона Медузы-Горгоны, аккуратный курносый носик приобрел очертания вороньего клюва, а розово-перламутровая кожа замерцала бледно-зеленым, отраженным, флуоресцентным светом.

— Я ненадолго, пупсик.

Хорошо, что муж ее не слышал. И не видел. Пожалуй, он бы не пережил той обыденности, с какой Виктория вытряхнула из кармана халата ключ, отперла одно из отделений шкафа и достала оттуда метлу. В ее пальцах, заряженных черной магией, прозаический предмет домашней утвари ожил и завибрировал, наполняясь иным, потусторонним смыслом. Внезапно налетевший сильнейший ветер с глухим стуком отпер оконные ставни и сорвал с Виктории халат. Лунный свет расчертил паркетный пол на ровные квадраты, и в этом призрачном геометрическом свете она застыла на мгновение, обнаженная, с дерзко торчащими сосками налитых грудей, узкой талией, длинными стройными ногами и лебяжьим пухом между ними.

— Ну, пора.

Могучая сила древнего зла подхватила Викторию, вышвырнула в распахнутое окно и подняла высоко в воздух. Оседлав метлу и пришпоривая, как норовистую лошадь, Виктория сделала круг над величественным зданием губернаторской резиденции. Потом развернулась и полетела к Топям. Ей незамедлительно требовалось задать пару серьезных вопросов своим обожаемым Сестрам на сегодняшнем собрании.

— Да, я предпочитаю называть наши встречи собраниями, — бормотала Виктория, стремглав летя во тьме навстречу зеленой луне. — Слово «шабаш» мне не нравится. Серьезно. Совсем не нравится.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ЛИЦЕДЕЙ БЕССМЫСЛИЦ

Если Бога не существовало, то Богиня была реальна. И, если рая не существовало, то ад был реальным местом, где двадцать тысяч людей, а также четыре миллиона нелюдей, отбывали наказание за свои прегрешения. И, хотя минуло пятнадцать лет с тех пор, как полковник в отставке Чейз Кольт оставил службу в Гетто Эпплтона, воспоминания продолжали преследовать, раня и тревожа даже в самых глубоких омутах хмельного сна.

Тьма ночи.

Вот первые слова, что приходили на ум, когда ему доводилось вспоминать Эпплтон. Хотя Кольт последние пять лет работал главным редактором газеты «Вестник Республики» и, стало быть, имел косвенное отношение к литературе, ни за какие материальные блага мира он не сумел бы подобрать эпитетов, способных достоверно описать инопланетную тьму, что пожирала Гетто каждую ночь.

Черная, как самые черные чернила, плотная, как бархатный театральный занавес, густая, как деготь, тьма казалась живой, овеществленной, осязаемой. Беспощадными лавинами тьма стекала с горных пиков далеко на западе и двигалась по континенту Свободная Америка, на пути, будто Левиафан, заглатывая миллионы акров желтых кислотных джунглей, ржавые пески пустынь и багряные воды рек и озер. Наконец, эта волна тьмы подходила к небольшому острову человечности в море инопланетности — к Гетто. Еще мгновение, и небесный фонарщик задувал свечу. Водопады первозданной тьмы обрушивались на поселение не-существ, хозяйственные и административные постройки, ангары, шахты, где трудились не-существа, открытые карьеры, и здание грузового Би-порта.

Из глухого колодца ночи сотни тысяч голубых звезд и одна красная, единственный спутник Эпплтона, Лавджой, выглядели так, будто их вырезали из папиросной бумаги и наклеили на вогнутый лист картона. Тусклые, словно ненастоящие, они не давали ни единого луча света. Даже десятки самых мощных прожекторов, установленных по всей территории Гетто, не могли полностью развеять тьму, лишь кромсали, разрезая на длинные узкие полоски, превращая в подобие шкуры зебры или слоеного торта из белого и черного шоколада. Такой ночью нечего и думать было о том, чтобы покинуть стены административных зданий без тяжеленного утепленного бронированного Рад-скафандра, оборудованного тепловизором, инфракрасным сканнером и приборами ночного видения. И огромной охапки оружия. Обитающие в местных краях представители фауны, а порой и флоры, становились особенно активными именно ночами, и в поисках пропитания, случалось, забредали на охраняемую территорию Гетто. Немногим тварям удавалось преодолеть заслоны силовых полей, перебраться через бетонные ограждения и многослойные стены колючей проволоки под высоким напряжением и ускользнуть от бдительных очей автоматических турелей. Тем не менее, подобные инциденты были известны, и совсем не стоило понапрасну рисковать жизнью.

За стенами Гетто, в кромешной мгле, а равно и при свете дня, копошились мириады живых существ, вращаясь в беличьем колесе невероятной, непоследовательной и безумной услад-плюсовой эволюции. Широкомасштабная добыча услада, начавшаяся восемь столетий тому назад еще при Черном Триумвирате и продолжавшаяся пятьсот лет при Империи, подстегивала эти эволюционные процессы, когда при рудничных работах отходы производства загрязняли воду, почву и воздух.

Не-существа бережно хранили и передавали из поколения в поколение легенды о временах тысячелетней давности, когда на Эпплтон с Земли прибыли их далекие предки, экипаж первого в истории межзвездного Джет-корабля, который назывался пророчески-иронически «Феникс». На борту корабля под командованием капитана Джоанны Лавджой находились представители двух великих государств того времени: Объединенной Америки и Демократического Китая. Всего на борту их было сто двадцать человек. Посадка «Феникса» прошла безукоризненно, и капитан бодро отрапортовала на Землю о блистательном завершении великой миссии, с чем капитана Лавджой поздравил лично Пожизненный Президент Объединенной Америки Карлос Хаббард Гольдштейн Эпплтон.

Сесть-то они сели, а вот вернуться на родину не смогли. Сначала обнаружилась поломка корабля… потом экипаж перестал выходить на связь. Потом на Земле разразилась Последняя Мировая Война, итогом которой стало создание Старой Федерации и Вторая Экспансия… и стремительно меняющийся мир забыл своих героев.

Рассказы не-существ о тех событиях за десять веков успели обрасти сказочными деталями и расцветиться наивными выдумками, и все же, в значительной степени они базировались на подлинных воспоминаниях несчастного экипажа «Феникса».

Согласно преданиям, в те времена Эпплтон походил на эдемский сад с густыми рощами и зелеными дубравами, дикими фруктовыми садами, хрустальными речушками, полными аппетитной рыбы. Воздух был чист и свеж, по лугам бродили прекрасные и грациозные животные, а в небесах порхали стайки певчих птиц. Ласковый, теплый, пресноводный океан служил пристанищем безобидным маленьким крабам и животным, схожим с земными трилобитами и губками.

Соверши «Феникс» посадку сейчас, а не тысячу лет назад, астронавты бы ни за что не протянули трех месяцев, которые потребовались им для эволюционного скачка и преображения из людей в не-существ. Да что там, астронавты бы не протянули и двух недель. Ни один плод, гриб или ягода больше не годились в пищу, поскольку были смертельно ядовитыми, в лучшем случае, гарантировали недели диковинных видений, сумасшествие и пожизненную инвалидность. Воздух кишел токсичными спорами и летающими паразитами. На очередном диком вираже услад-плюсовой эволюции абсолютно все теплокровные и млекопитающие (кроме самих не-существ) вымерли, и место их заняли диковинные ассиметричные ящеры, трехглазые и семипалые, усердно пожирающие друг друга в кислотных джунглях. При удобном случае ассиметричные чешуйчатые едва ли бы упустили шанс полакомиться человечиной.

Что до пресноводного океана с подводными залежами услада, то в этом теплом и относительно мелком мутагенном бульоне, возможно, регулярно триумфально рождались и бесславно гибли подводные цивилизации, ни в чем не уступающие человеческой. Неизвестно. Организовывать экскурсии в морские пучины для изучения тамошних обитателей не хотелось даже самым бесстрашным и любознательным научным сотрудникам Гетто. Куда пропали крабы и губки? Океан захватили головоногие. Кольт хорошо помнил, как на скалистый берег, милях в десяти к северо-востоку от Гетто, выбросило четырехголового осьминога величиной с гору. Судя по сотням щупалец, толстых, как корабельные канаты, острых, как бритвы, им очень повезло, что оно было уже дохлым.

Чуть позже тем днем, к берегу, привлеченный запахом падали, подплыл вечно голодный обжора Великий Студень, ловкими псевдоруками-ложноножками аккуратно ухватил добычу, затащил в океан и радостно слопал. Кольт с Хацуми своими глазами во время патрулирования наблюдали пиршество Студня. Хацуми еще и снимал на камеру — бесценный научный материал, который надлежало передать в научные лаборатории Отдела Благонадежности.

За те годы, что они вместе проработали в Гетто, Кольту крайне редко доводилось наблюдать на замкнутом азиатском лице Хацуми какие-либо эмоции, но сейчас даже он с трудом скрывал отвращение. И ужас. Губы у Хацуми предательски подергивались, когда он вглядывался в небольшой плоский монитор записывающего устройства, в то время как миниатюрная футур-камера беззвучной мошкой увивалась вокруг Студня. Кольт и сам был страшно рад, что они с парнями наблюдают полуденный перекус Студня в безопасном отдалении, устроив наблюдательный пункт на высокой скале.

— Вот, сэр, я думаю, — сказал Хацуми, — яйцеголовые ублюдки из Отдела сидят в своих герметически закупоренных, безопасных бункерах, а мы здесь производим для них натурные съемки, видите ли.

— Не хочу быть банальным, Бенджамин, но нам за это платят.

Все правильно. Им платили. И очень хорошо платили. Всего за два первых месяца работы в Гетто Кольт заработал столько же, сколько за предыдущие тринадцать лет блестящей военной карьеры. Синдикат заботился о своих служащих. Отличная зарплата, премиальные, доплата за сверхурочные, страховка, бесплатное медицинское обслуживание, отменная кормежка, обмундирование и щедрая порция выпивки за счет заведения — каждый день. Воюя с повстанцами на Дезерет, полковник и мечтать не смел о подобной роскоши. Хотя порой ему казалось, что даже на войне он не испытывал такого давящего, выматывающего напряжения, как в Гетто, где Вселенская Мясорубка не прекращала работы ни на мгновение.

Миллионы наркоманов по всей Империи ежедневно нуждались в усладе-плюс, и сотнях его модификаций и производных, вроде Мыслераспылителя. Власти не видели причин, по каким должны лишать себя и своих дорогих друзей из Синдиката сладкого куска этого дурманящего пирога. Ничего личного… просто бизнес. При всех затратах, издержках и трудностях — бизнес фантастически прибыльный. Оставляя воротилам Синдиката семьдесят пять процентов навара, государство забирало оставшиеся двадцать пять процентов в виде налогов, а также сохраняло за собой право контролировать каждый этап добычи услада, потоки грузопоставок и качество продукции. Некоторая часть средств направлялась на дорогостоящие научные программы Отдела Благонадежности, посвященные феномену услад-плюсовой эволюции. Хотя, в общем, размышлять на эту тему было все равно, что наблюдать, как один чудовищный монстр пожирает другого. Или любоваться тем, как красиво зеленое небо отражается в зеленых водах океана.

— Ишь, как лопает, — подивился Кольт, отмахиваясь от липучих рыбомух. Само собой, они не были ни рыбами, ни мухами, но наверняка ужасно ядовитыми.

— Сэр, я вот думаю, что случится, — пробормотал Хацуми, — если этот Студень или как там его? захочет выбраться из океана и напасть на нас? Он ведь размером с десять Гетто! Что мы будем делать, черт дери.

— Зачем ему выбираться? Пищи Студню хватает и в океане. Да и с такими размерами в нем, должно быть, сотни тысяч тонн весу. Его просто расплющит собственной тяжестью.

Студень вот уже три столетия бороздил мутные океанические воды. Многолетние наблюдения вроде бы описывали его как существо мирное, безобидное, питающееся падалью и органическими остатками, эдакого санитара леса, то есть, мутагенного океана. Сперва ученые видели в нем разросшуюся до безобразия колонию множества триллионов микроорганизмов, но после того, как некий беззаветный храбрец сумел отщипнуть от Студня крохотный кусочек и доставить в лаборатории Гетто, выяснилось, что это существо, скорее, похоже, на гриб. Вернее, на экстравагантную помесь титанической грибницы и губки. Одной из тех крохотных безобидных губок, может быть, которых видели астронавты разбившегося «Феникса».

Кольт действительно не понимал, каким образом губка умудрилась скреститься с грибницей, сделаться плотоядной, да еще разрастись до столь чудовищных размеров? Хотя и дипломированные ученые Гетто тоже не могли пролить свет на данный вопрос. Как и ответить на многие другие вопросы. Они до сих пор не понимали, какие уникальные тектонические процессы породили услад-плюс. Некоторые выдвигали предположение, что услад может быть веществом искусственного происхождения, но тогда кто его создал? И зачем? По крайней мере, ученые сходились во мнении, что услад-плюсовая эволюция по меркам Вселенной необычайно молода. Возраст ее оценивался в двенадцать-четырнадцать миллионов лет. Чем она могла закончиться? Здесь мнения ученых радикально расходились. Одни предполагали, что, в конце концов, все сущее на Эпплтоне выработает абсолютную устойчивость к усладу и начнет развиваться привычным, неспешным, поступательным путем, постепенно оздоровляясь и принимая нормальное обличье. Другие предрекали печальный конец всему живому, когда оно, истощенное бесконечными мутациями, превратится в бесформенную, нежизнеспособную, разлагающуюся биомассу, которая серой слизью покроет погибшую планету. Старина Студень, по их мнению, мог служить как раз грозным предвестником наступающего биологического Апокалипсиса.

Трудно сказать. Пока приходилось просто радоваться тому, что этот гигантский плавающий надувной матрас не выказывает интереса к людям. Особенно кулинарного. Покуда Студня вполне удовлетворил легкий полуденный перекус омаром-переростком. Помахав на прощание своим безмолвным наблюдателем мириадами ложноножек, Студень, неторопливо перекатываясь, удалился в открытый океан.

Прочие опасности, подстерегающие персонал Гетто, были куда менее экзотического свойства, чем постыдная перспектива стать обедом для гигантской разбухшей грибогубки, зато более реальными. Например, эпидемии. Бактерии, вирусы, микроорганизмы, в том числе, некогда завезенные с Земли экипажем «Феникса», тоже постоянно мутировали, подвергаясь воздействию услада. Подавляющее большинство мутаций оказывались нежизнеспособными; а жизнеспособные — настолько чуждыми человеку, что не могли нанести вреда. Все исследованные местные микроорганизмы также немедленно погибали в среде, чистой от услада, по тем же очевидным причинам, по каким погибает рыбина, выброшенная на берег из воды. Так и было, тем не менее, власти не хотели рисковать, случайно выпустив в большой мир неизвестный штамм какой-то особенно коварной и живучей космической услад-плюсовой чумы. Грузы, которые отправлялись с Эпплтона, а равно и сюда доставлялись, помимо стандартных санитарных процедур, подвергались дополнительным, специально разработанным, операциям обеззараживания. Служащих пичкали антибиотиками и витаминами, поливали антисептическими растворами и донимали постоянными осмотрами. При любом недомогании на неделю помещали в изолированный бокс на карантин. Если улучшение стандартными средствами медицины не наступало в разумные сроки, или недомогание сопровождалось нетипичными симптомами, субъект направлялся в секретные бункеры Отдела Благонадежности, где с ним поступали… сообразно обстоятельствам.

За здоровьем не-существ также внимательно наблюдали. Велся строгий учет их численности, смертности и рождаемости, генетических отклонений, увечий и так далее. На разработку лекарств для них Синдикат тратил многие миллионы и не скупился. Подобная работа с точки зрения науки представляла значительную ценность сама по себе, но куда более важным было сохранение стабильного поголовья не-существ в качестве уникального трудового ресурса. Они единственные могли выдерживать длительную работу в шахтах, добывая услад, тогда как люди гибли от ядовитых паров, и в груды ржавого железа превращалось самое современное оборудования.

Постоянные несчастные случаи на производстве были каждодневной суровой реальностью Гетто. Причиной служил провал в разработке промышленных сплавов и материалов, способных существовать длительное время в ядовитой атмосфере Эпплтона. С этим обстоятельством была связана и невозможность полной автоматизации добычи услада. За пять столетий в данном отношении произошли подвижки, тем не менее, через каждые два стандартных года (пусть вместо прежних шести-семи месяцев) приходилось проводить всеобщую инвентаризацию и замену оборудования, начиная от лучевых винтовок, парализаторов, электрокнутов и заканчивая вообще каждым мотком медной проволоки, фильтром, шурупом, винтиком, фотоэлементом. Любые попытки сэкономить, любая небрежность оборачивались катастрофой. Во-первых, износ оборудования приводил к неприемлемому повышению уровня смертности среди не-существ, занятых на тяжелых работах в шахтах и, следовательно, к снижению производительности. Во-вторых, служащие Гетто оказывались уязвимыми для паров услада, а, оставшись без оружия, — еще и беззащитными в случае опасности. Например, во время бунтов не-существ. На этот случай, правда, инструкторы Синдиката обучали сотрудников специальным приемам рукопашного боя, позволяющим не просто обездвижить не-существо, но убить, и даже буквально разорвать на части.

Наконец, еще один аспект работы в Гетто, Кольту лично казался весьма незначительным, но, несомненно, доставлял массу неудобств совсем молодым, здоровым, переполненным гормонами, зверям, которые устраивались сюда на службу. Именно, абсолютное отсутствие женщин.

Сорок тысяч мужчин на относительно небольшой территории, вооруженные до зубов, постоянно пьющие и находящиеся в состоянии сильнейшего стресса. Проблема? Еще бы! За долгие годы администрация Гетто не раз и не два пыталась ввезти сюда дам хотя бы под видом медицинского персонала. И в качестве настоящего медицинского персонала тоже. Безуспешно. Женщины, даже чрезвычайно здоровые физически и психически, переносили услад-плюсовое излучение в десятки, если не в сотни, раз хуже мужчин, и гораздо быстрей зарабатывали необратимую и неизлечимую зависимость.

Да, и еще. Женщины пахли. Женщиной.

Самцы не-существ были способны учуять запах женщины за десятки миль. Неважно, что они при этом могли находиться глубоко под землей в шахтах. Неважно, что женщина находилась в защищенном стальном бункере. Никакие известные науке химические средства не могли скрыть запаха. Самцы теряли покой, аппетит и сон, интерес к своим самкам, прекращали работать в шахтах и выли, изнемогая от похоти и тоски по своей потерянной человечности.

К тому времени, как Кольт устроился на работу в Гетто, эксперименты с несчастным женским полом давно прекратились, и он, в принципе, был склонен считать душераздирающие рассказы о результатах тех экспериментов забавными байками. Как и проект строительства чего-то вроде орбитального борделя. Затею отвергли как слишком вычурную и дорогостоящую. Пока администрация Гетто обходилась по старинке, препаратами, снижающими влечение, порножурналами и кабинетами, оснащенными аппаратами сексуальной Дабл-Ви-симуляции.

Ну и, разумеется, при прочих равных при подборе персонала предпочтение отдавалось добропорядочным семейным мужчинам вроде самого Кольта, или странным, помешанным на карьере чудикам вроде Грегори Даймса, или… Хацуми. Но даже и помешанный на сексе и насилии Хацуми после рабочей смены обыкновенно так выматывался, что редко когда находил силы перед сном пролистать пошлый журнальчик.

Вот в такой обстановке Кольт проработал шесть лет, возглавляя Седьмой отряд особого назначения, специализирующийся на подавлении бунтов не-существ. Если в Гетто было тихо, они занимались патрулированием и охраной территории, а также, случалось, сопровождали ученых Отдела Благонадежности в исследовательских экспедициях на второй, все еще мало изученный, материк Эпплтона, Хаббард.

Но тем вечером в Гетто как раз было неспокойно, и Седьмому отряду пришлось заниматься своими неприятными прямыми обязанностями. Когда в Центральную Диспетчерскую Гетто поступил сигнал о бунте в Секторе 612, Кольт в своей комнате выпивал с Хацуми.

— Не расстраивайся, Бенджамин, — говорил Кольт.

— Я не расстраиваюсь, сэр, — бормотал под нос Хацуми, хотя было понятно, что он врет напропалую и страшно расстроен. Его азиатское лицо, обычно непроницаемое, выражало томление и муки безнадежной, неразделенной любви.

Любовь! О, прекраснейшее, благороднейшее из чувств! Сколько совсем еще молодых солдат повесились на тугих армейских ремнях в уборных во имя этой выдуманной бездарными поэтами химеры? Кольт мог поклясться, грустных оловянных солдатиков полегло там больше, чем на любой войне. Ну, хорошо, в действительности, подобное происходило не так уж и часто, и все же, достаточно часто, чтобы он растерял последние жалкие остатки веры в человечество. За долгие годы Кольт практически безошибочно научился определять признаки грядущей катастрофы, но, все же, даром предвидения наделен не был, порой случалось недоглядеть. Как, например, он не доглядел за Хацуми.

Великое, чистое, как слеза младенца, чувство, томящее психопата Хацуми, было не совсем обыденного свойства. Он сгорал от страсти не к юной, прелестной девушке и даже не к одному из своих потных, небритых, мускулистых, благоухающих тестостероном сослуживцев. Нет. Он страдал от пылкой, но безответной любви к Синдикату и сёгуну Садахару Моримото.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.