Бесплатный фрагмент - Барракуда

Наталье Г-вой.

«Любящих меня я люблю, и ищущие меня найдут меня».

(Прит. 8:17)

Глава 1

1

— Привет, ты куда?

Я вскинул голову.

Наше общежитие, построенное в сталинские времена, имело классический «неинтегрированный» тип: лестница поднималась прямоугольной спиралью вокруг шахты лифта.

Впрочем, предпоследнее слово можно было употребить лишь фигурально. Под шахтой надо понимать нечто мощное, глухое, кирпично-бетонное, где перестает ловить сотовый телефон.

Здесь лифт ездил внутри стальной клетки, обтянутой сеткой «рабица» — трещал, гремел, пугал противовесами, которые сновали вверх-вниз на скрипучих тросах.

Двери не имели автоматики, распахивались и захлопывались вручную, еле держались на петлях, ходили ходуном. Концевой выключатель постоянно сбоил, кабина зависала между этажами, оттуда неслись гулкие крики о помощи. Мастера, которых посылал аварийный диспетчер, в общежитие не спешили: они знали, что в таком лифте пассажиры не задохнутся, даже если закурят от тоски. Попав в ситуацию, можно было просидеть между небом и землей целый час.

Потому на наш последний «заочный» этаж я всегда поднимался пешком.

В Москве я вообще много ходил. На первых курсах я иногда пренебрегал троллейбусом и шел пешком от станции «Новослободская», которая тогда была ближайшей к нашему общежитию.

Изначально навязанная обстоятельствами, московская жизнь воспринималась неоднозначно.

Оказаться заочником в тридцать с лишним лет, получать эфемерную экономическую специальность дополнительно к серьезной технической лишь для того, чтоб не сместили с должности, было унизительно.

Но с другой стороны, учеба в Москве наполняла новизной ощущений.

Этот город не уставал удивлять своими кривоколенчатыми переулками, открывающимися в неожиданных местах, невообразимым соседством затейливых особняков в стиле «модерн» и мрачных семи-восьмиэтажных громад, каких не имелось в нашем городе. А силуэты высоток, возникающие на горизонте, казались надгробными памятниками навсегда ушедшей эпохе.

Нынешний, пятый курс был последним.

Меня уже снедала тоска от того, что придется распроститься со всем этим, что от Никитских Ворот и Кузнецкого Моста я навсегда вернусь к деревенским рожам на бульвар Тухвата Янаби.

Зато пятикурсников селили поодиночке, по старым стандартам обеспечивая возможность готовиться к защите дипломов. При условиях переполненности общежития это было благом.

Никто, конечно, ни к чему не готовился. Наша заочная учеба была чистой формальностью.

На одни из выходных я ждал жену. Все пять лет она собиралась приехать ко мне на сессию, но всякий раз поездка откладывалась, оттесненная более важными делами. Теперь откладывать было некуда, и мы твердо договорились.

Я оформил жене пропуск, заранее оплатил два дня проживания и привел в относительный порядок свою комнату.

Май выпал теплым и по-настоящему ласковым. Еще доцветали яблони вдоль Дмитровского проезда, но у входа в общежитие уже распустилась сирень. Ее пронзительный аромат волновал и обещал. Визит жены должен был быть прекрасным.

Сейчас я поднимался к себе с намерением переодеться после занятий и заняться ужином. У меня имелась нарезка из говядины «по-европейски» и еще не закончилась пачка прекрасного чая Lipton. Этого вполне хватало.

Одногруппница встретилась на лестнице между вторым и третьим этажами. Она появилась минувшей осенью, восстановившись на наш последний курс с предыдущего, уже выпустившегося.

Очень высокая и худощавая, на вид моя ровесница, с темными волнистыми волосами до пояса, без видимого бюста и всегда в брюках, эта женщина представлялась Дашей.

У каждого был свой вкус; кого-то прельщали ходули манекенщицы. Я в женщине прежде всего любил грудь — красивую в одетом виде и желанную в раздетом. Что касается ног, то мне нравились наполненные икры, большие круглые колени и крепкие бедра. А брюки на женщине я считал крайним, нежелательным случаем.

Старые приоритеты не изменились. Даша не привлекала ни на грош.

Я не знал ни ее фамилии, ни города, откуда она приехала. В институте новая сокурсница не появлялась: вероятно ее «доучивание» было еще большей формальностью, чем наша учеба. Я видел ее только в общежитии.

Даша блуждала по этажу, возникала ниоткуда и пропадала в никуда. Лишь иногда ее тонкий силуэт задерживался около курительного окна в торце сумеречного коридора. Она ни с кем не дружила и даже не общалась, существовала сама по себе.

Наша временная обитель раскинулась в форме «Покоя», лестница находилась в середине перекладины. При выходе из лифта по левую руку открывалась мужская часть этажа, по правую — женская.

Зачем было нужно такое деление, я не понимал, поскольку в общежитии, как и положено, царил всеобщий внутренний разврат. Женщины и мужчины переходили из комнаты в комнату, менялись соседями, освобождали кровать на одну-две ночи. Однако справа всегда бывало почище и потише, чем слева.

Даша обе сессии жила на мужской половине, причем напротив насмерть загаженного туалета, не имеющего дверей. Ей даже осенью удалось поселиться одной, и это почему-то не удивляло.

Меня сокурсница выделяла среди прочих, порой мы даже перебрасывались парой ничего не значащих фраз.

Поэтому я не удивился, когда она меня окликнула.

— К себе, — ответил я. — Куда же еще?

— Ясно.

— А ты куда?

Даша спускалась не в брюках, а в халате до пят, с полотенцем на плече и с пакетом в руках. Цель похода была ясна, но обмен любезностями требовал законченности диалога.

— В душ, — ответила она. — Сегодня наш день, только сейчас вспомнила.

Душевой блок древнего общежития находился в подвале. Отделения имели зеркальную планировку, прилегали друг к другу через стенку.

В торце мужской раздевалки было проделано несколько отверстий.

Мы, заочники, делили ступеньки четвертого десятка, но среди студентов дневного отделения преобладали вчерашние школьники, для которых женское тело оставалось предметом жгучего интереса. Я нередко видел какого-нибудь парня, скрючившегося у смотровой амбразуры.

Однажды, воспользовавшись безлюдьем, я тоже не выдержал, решил полюбопытствовать: выдернул затычку и приник к окну в запретный мир. Оно выходило в пространство перед душевыми отсеками.

За стеной в гулкой сырости бродили тощие плоскогрудые азиатки, украшенные парой коричневых сосков величиной в кофейное блюдце. Я заткнул глазок и пошел мыться, недоумевая: ни одной индокитайской студентки в институте я не видел, а тут их копошился целый рой.

Позже я узнал, что неподалеку находится полубарак, где обосновались торговцы с вьетнамского рынка. По договоренности с институтским начальством их женщин пускали в общежитие, разрешали пользоваться душем.

Оставалось радоваться, что в наше отделение не напустили кривоногих хошиминов. Правда, мой бывший одноклассник, бывавший в Таиланде, говорил, что влагалища азиаток узкие  и секс с ними невероятно приятен.

Все то относилось к временам, когда наш институт — как и система в целом — находился хоть и не на вершине расцвета, но еще не в болоте. Мы поступили по обычному конкурсу и учились бесплатно, преподаватели к работе относились добросовестно. Сессии проходили строго, контрольные и курсовые прочитывались, на экзаменах царила строгость, кое-кого даже отчислили.

За пять лет все рухнуло, образование мы завершали на дне вселенской пропасти. Никто ни от кого ничего не требовал, администрация спустила рукава, на диплом вышли даже отъявленные бездельники.

Сильнее прочего упадок поразил общежитие.

На «дневные» этажи я не заходил, не имея приятелей, но наш «заочный» превратился в какой-то шалман.

Половина кабинок в туалете была заколочена по причине негодности унитазов, на кухонной плите работала только одна конфорка, несколько комнат пустовало — с выломанными дверьми, ободранными обоями и кучами мусора вместо кроватей.

Душ тоже обветшал. Прежде оба отделения были открыты с утра до вечера, лишь в определенные часы там орудовала уборщица.

Теперь официально работало только прежнее мужское, гендерный график чередовался через день. Женское не заколотили, в нем тоже можно было мыться, но процедура не приносила удовольствия.

Обстановка там напоминала берлинское метро мая сорок пятого, затопленное по приказу фюрера. Еле теплилась единственная лампа в зарешеченном фонаре, кафель раскололся и облетел, лейки с труб были свинчены, слив засорился, поверх осклизлых решеток плескалась грязная вода.

Все стены были оклеены большими серыми постерами, изображающими голых див. Я понятия не имел, где такие достают, но знал, зачем они тут висят.

Смотровые отверстия сделались бессмысленными, поскольку женщины знали об их существовании, в предбаннике раздевались лишь до белья, которое снимали уже в кабинках, где никто не подсматривал. Правда, вода шла на обе половины из одной магистрали, сверху зияли щели около подводящих труб — но залезть туда не представлялось возможным, не сломав головы.

Однако присутствие обнаженных женских тел за стеной наполняло жизнью убогие картинки. И здесь, должно быть мастурбировали любители пип-шоу, лишенные прежнего удовольствия.

— Неуютно там теперь, конечно, — добавила Даша. — И страшновато. Когда я поступала, все было по-другому

Несмотря на вывешенный график, отделение традиционно считалось мужским. В любой день туда время от времени забегали парни: и по привычке и из хулиганского желания услышать женский визг.

Девицы ходили мыться парами, так было спокойнее. Даша не имела подруг, оставалась одиночкой.

— Хочешь, пойду с тобой? — предложил я. — Будет не так страшно.

Я сам не знал, откуда вырвались эти слова. У меня не было никаких намерений, я просто пошутил.

— Со мной?

— Ну да.

— Вместе будем мыться?!

Дашины глаза расширились. Такой я еще ее не видел. Шутка воспринялась всерьез.

— Вместе. Только ты с одной стороны, я с другой. Будем переговариваться через дырки под потолком. Если что не так — прибегу на помощь.

Я едва не добавил: «С голой пиписькой» — но все-таки сдержался.

— Ты пойдешь в этот свинарник?

Сокурсница взглянула с сомнением.

— Пойду, — подтвердил я. — Я тоже собирался мыться. Хотел попозже, но можно и сейчас.

Я не врал. В неурочные дни я посещал разгромленную женскую половину: не ради сомнительного интереса, а из соображений гигиены.

Дома я привык принимать душ два раза в день, утром и вечером. Пройти в сланцах по сухому краю пола и ополоснуться под плотной струей из трубы было лучше, чем до завтра оставаться немытым.

— Тогда…

— Тогда иди, а я к себе и обратно. Пять минут, не больше.

— Хорошо, — сказала Даша и пошлепала дальше.

Поднялся я быстро, собрался мигом, спустился еще быстрее.

Женская душевая встретила вонючей пустотой. Размокшие девки молча смотрели со стен. За перегородкой шумела вода.

— Ты где? — крикнул я.

— Здесь! — прогремело в ответ из-под потолка.

— У тебя все нормально?

— Более, чем.

Я пробрался в наименее грязный из отсеков, пустил воду.

— А у тебя как? — опять донесся Дашин голос.

— Тоже нормально, — ответил я. — Моюсь.

— И я моюсь.

Меня охватило странное чувство.

Мы с женой не имели детей, жили вдвоем без чьих-нибудь родителей. В жаркие летние дни мы ходили дома без одежды, лишь подстилали что-нибудь на кухонные стулья и на диван перед телевизором. При этом жизнь не останавливалась. Мне доводилось в обнаженном виде разговаривать по телефону с коллегами женского пола, позвонившими в неурочный час, аналогичное выпадало и жене. Но телефон не показывал картинки, состояние оставалось неизвестным собеседнику.

Сейчас все было совершенно иначе. Мы с Дашей тоже не видели друг друга, нас разделяла глухая стенка. Но я знал, что за ней моется голая Даша, и она знала, что я это знаю — как знала и то, что я тоже голый и тоже моюсь и тоже знаю о ее знании.

Ничего не менялось в мироощущении. Но Даша переступала босыми ногами, жмурилась под струйками, намыливала губку… и я не мог понять, куда ведут эти мысли.

— Ты как? — спросил я.

— Прекрасно. А ты?

— Еще лучше.

То, что мы переговаривались, моясь по разные стороны стены, было хуже, чем если бы мы полоскались в одной душевой кабине, как это принято показывать в американских фильмах.