Тогда мне было четыре года. Страшная жара, а я в тёплом шерстяном костюмчике (берегли от воспалений легких). Мы идём с бабушкой. Она покупает медовую коврижку. Вкус её помню до сих пор.

Мы проходим мимо железнодорожной станции. Гудки паровозов (тогда еще ни электровозов, ни тепловозов не было в помине). Какой-то памятник прямо на перроне. Кинотеатр. Крутят фильм «Ночь перед Рождеством». Старый немой фильм 1913 года режиссера Владислава Старевича. Это был точно не мультик, созданный в 1951 году сестрами Брумберг. Но мне фильм не нравится. Я начинаю плакать. Вокруг возмущаются:

— Выведите его!

— Ты боишься чёрта? — спрашивает бабушка.

— Нет, я его не боюсь, — отвечаю я. Просто хочу в туалет.

Почему я полюбил верблюда

В Новосибирске мы жили в доме барачного типа, который стоял на краю большого оврага. Отец купил его по дешёвке, так как дом мог в любое время рухнуть в татарары. Он был очень холодным — стены промерзали; чтобы лечь в постель, грели простыни у печки.

Во дворе росло много лопухов. Играть было негде и не с кем. Я подолгу сидел у обрыва и смотрел вниз, где самосвалы сгружали мусор. Было очень тоскливо.

Однажды отец сводил нас с сестрой в зоопарк. Я впервые увидел верблюда. Именно он мне почему-то запомнился больше всего. Потому что далеко плевался. Я так не умел, хотя очень старался. Не получалось.

Как отец курить бросил

Этот котнок появился у нас в Черепаново. Назвали его Фомкой. Мы полюбили друг друга, спали, обнявшись, ели из одной тарелки, когда родителей не было. При них это было делать нельзя: они пугали глистами, и кот дипломатично удалялся. Умным был, всё понимал.

Фомку, уже взросдого, привезли из Черепанова в Новосибирск. Отец курил, но с табаком тогда были большие проблемы. Где-то удалось раздобыть махорки. Отец набивал ею папиросные гильзы. Но курил и жаловался, что табак плохой, чем-то припахивает. Это продолжалось до тех пор, пока он не застал Фомку, который повадился справлять нужду в коробке с махоркой. Кот получил хорошую трёпку, но отец после этого как-то очень резко бросил курить.

Почему вождь не всем товарищ

Одно из самых первых детских воспоминаний. Хмурый, метельный ноябрь. Красное число в календаре. Военный парад в Новосибирске. Я сижу на широких отцовских плечах, смотрю, как косой стеной валит снег, как печатают шаг статные гвардейцы, как реют на ветру знамена и флаги.

— Кто это? — спрашиваю я, показывая на огромный портрет человека с усами и лукавым прищуром глаз.

— Тише, — говорит отец. — Это — наш вождь, товарищ Сталин.

— А почему он нам товарищ? — не унимаюсь я — в пять лет все мы почемучки.

— Молчи и смотри, — осаживает меня родитель. — Он товарищ всем, кто за справедливость.

— Значит, он не всем товарищ, — делаю я далеко не детский вывод. — Вовка вчера откусил от моего яблока, значит, он не товарищ Вовки.

И тут я неожиданно получаю увесистый шлепок. Я до сих пор не понял, за что.

Город Каина

Некоторое время мы жили в Куйбышеве (это не Самара, а город в Новосибирской области). Там на сестру однажды напали индюки, когда она возвращалась домой из школы. Окружили плотным кольцом. Ещё минута — и они бы заклевали, поскольку не любят красный цвет, а пальто у Нели было с его оттенками. Каким-то чудом ей удалось убежать.

Говорили, что индюки появились здесь благодаря декабристам. В городской арестантской тюрьме Куйбышева сиживали и пугачёвцы, и декабристы, и петрашевцы, и народовольцы, и польские повстанцы, но индюков не было. Здесь отбывал ссылку Валериан Куйбышев, меня водили в музей, где было много его вещей и фотографий. После Великой Отечественной войны в Куйбышеве жили сосланные калмыки. Их было довольно много. Они пили чай с молоком, бараньим салом и солью.

Сосед-калмык утверждал, что он очень полезен, принёс его нам попробовать. Налили чашку и мне. Я попробовал и долго плевался — как тот верблюд в новосибирском зоопарке.

Куйбышев, который до сего дня не поменял свое название, расположен на притоке Иртыша — реке Оми. До 1935 года это был Каинск, и надо сказать, именно здесь появился на свет один из убийц семьи Николая II — каин по имени Янкель Юровский. Отец его, Хаим, родился в Полтаве и был сослан в Сибирь за кражу. Впрочем, библейский Каин имеет к Каинску-Куйбышеву лишь косвенное отношение. «Каен» по-тюрски означает «берёза».

Мы поселились возле церкви со снятыми крестами, которую приспособили под склад зерна. Под крышей обитало множество воробьёв. Большие мальчишки стреляли по ним из рогаток.

Много лет спустя я узнал, что Максим Горький упоминал о городе Каинске в своей книге «Жизнь Матвея Кожемякина

2. ПРИКОЛЫ ОТ ШКОЛЫ

Будённовск

А потом мы уехали из Сибири на Кавказ. Я постоянно болел, мне требовалось поменять климат. После долгих мытарств осели в Будённовске, история которого теряется во мгле времён. Люди селились здесь еще во втором тысячелетии до нашей эры. Сарматов сменяли аланы, аланов — хазары, хазар — золотоордынцы. В огороде я находил старинные монеты. Был даже древнеримский банный жетон. А что касается монголо-татарских, то они не помещались в две пригоршни.

В городке этом вода была только артезианская. Речку Куму воробьи переходили вброд своими ногами. До Каспийского моря, куда она впадала много тысяч лет назад, сегодня Кума просто не добирается — теряется где-то в песках. Когда-то сюда, спасаясь от турецкой резни, перебрались армяне. Они селились компактно, половина города и сейчас еще носит название Карабагла.

В шести километрах от Буденновска располагался знаменитый на всю страну совхоз «Прасковейский». Вина, которые здесь производились, постоянно занимали первые места на международных выставках и награждались золотыми медалями — «Мускат Прасковейский», «Янтарь Ставрополья», «Белое Прикумское», остальные уже не помню.

Я никак не мог понять, почему рабочие ездят в Прасковею одетые в пальто в любое время года. На дворе — почти 40 градусов, жара, а они — в пальто. Но потом всеё выяснилось. В пальто были зашиты грелки, и ушлые ребята уносили вино тоннами. Платили им, как мне помнится, что-то около 80 рублей, но никто не увольнялся.

Дом на Революционной

Меня поражало то, что фруктовые деревья росли прямо на улицах. Спелый тутовник падал под ноги и растекался на асфальте белыми и фиолетовыми кляксами. В диковинку было, что абрикосы никто не рвал. Отродясь не видел я и цветущих акаций.

Мы поселились в доме на улице Революционной. Дом этот трудно было спутать с другими — к нему притулилась будка сапожника. В ней священнодействовал пожилой армянин. Его звали то ли Самвелом, то ли Суреном.

Дом был на двух хозяев, удобства во дворе. Еду готовили на примусе, а позже на керогазе. Керосиновая лавка находилась неподалеку. Обнаружить её можно было по специфическому запаху. Мальчишки рассказывали, что продавец керосина, китаец, настолько отравился керосиновыми парами, что пьянел даже от газировки.

Во дворе жило семейство ежей, которые выходили на прогулку и пугали кота Мурзика. Приблудившегося щенка отец назвал Примусом. Мурзик встретил его настороженно, выгибал спину в виде вопросительно знака, шипел, но, уразумев, что угрозы от этого добродушного создания не исходит, принял в друзья.

За домом простирался пустырь, поросший лопухами и бурьяном. Он плавно переходил в хаотично натыканные дома параллельной улицы Московской. В одном из них жил мой приятель Виктор Шапоренко. Чуть дальше, на углу улиц Октябрьской и Пушкинской находился задний фасад Дома пионеров. Он в то время был закрыт на ремонт, но не ремонтировался, и мы, мальчишки, беспрепятственно проникали на его чердак, где был свален какой-то хлам. Начитавшись Гайдара, я даже намеревался оборудовать там штаб наподобие тимуровского.

Пацанячья месть

Я был влюблён в одноклассницу Лену Муравьеву с рыжей толстенной косой и, как я, конопатую. Но летом меня отправили в пионерский лагерь. Я, кажется, перешёл тогда в четвертый класс. Мы жили в палаточном городке, и я не поладил со своими соседями. Не помню, в чем была причина, но они вчетвером напали на меня. Я отбивался, но мне всё же поставили фингал, и я ходил, офанаряя окрестность. Синяк был такой большой, что от меня шарахались. В том числе и Лена Муравьева.

Я страдал, и потом отомстил. Когда в Буденновске выпал снег (это там бывало тогда довольно редко), я вытоптал у ееё дома аршинными буквами такую надпись: «Лена, я тебя больше не люблю».

Снег до утра не растаял. Но и Лена меня больше не любила. Впрочем, я переживал недолго. В детстве ничего не пугает, даже смерть.

Витькин дед

Самым верным своим другом я считал Витю Шапоренко, который воспитывался без отца. Его матери сделали неудачную операцию — у нее была спайка кишок, и она, высохшая как мумия, заботиться о сыне не могла. А когда умерла, опекунство над внуком оформил дед.

Дед Виктора был безногим — немецкий снаряд под Ельней разорвался буквально рядом с ним. У него были деревянные протезы кустарной работы, которые страшно скрипели. Но зато у деда была инвалидская машина. Драндулет, который демонстрируется в «Операции «Ы». И дед-пердед, как мы звали его за глаза, возил нас с Витей на рыбалку.

Рыбачил Витькин дед, как правило, на Буйволе. Сейчас озеро входит в городскую черту Будённовска. Но было и другое озеро, километрах в двадцати от города. Самое его любимое, поскольку зараз он вылавливал там по 5—6, а иногда и больше килограммов рыбы. Озеро было небольшим, в начале лета мелководье зарастало тростниковыми плавнями, покрывалось, как ряской, плотным ковром водорослей, но потом от них избавлялось. Дед в это время ловил карпа, карася, плотву, а в апреле попадался и окунь, правда, мелкий. Как бы там ни было, рыба помогала деду выжить на нищенскую пенсию. Но дед считал рыбалку удачной только в том случае, если удавалось поймать уклейку или белого амура. Ну а когда он выуживал судака, — это был настоящий праздник.

Под его присмотром мы купались, но научить нас плавать из-за своих протезов Витькин дед не мог. Он курил самые дешевые короткие сигареты под названием «Новые». Вставлял их в мундштук. От никотина у него были желтые даже ладони. Окурки вытряхивал в специальный мешочек, потом их разделывал и неиспользованный табак набивал в патроны для папирос. У него ничего не пропадало. Из рыбьих голов, которые обычно выбрасывали, варил холодец.

Витькин дед никогда не рассказывал о войне, а когда мы его об этом просили, злился. Я видел его пьяным только один раз — в День Победы, который был объявлен праздником много позже. Дед съездил на базар и купил четыре чайника вина (вино почему-то тогда продавали из чайников), причем со скидкой. Получилось ровно ведро. Чтобы оно не расплескалось в дороге, дед отпил литра полтора и поехал на своем драндулете мимо постового на перекрестке, да еще и посигналил ему. Постовой деда знал и дал ему отмашку: дескать, понимаю, что ты нетрезв, но в честь праздника прощаю. Дед выругался и сказал:

— Дурак ты, ничего не понимаешь. Иди ко мне, а то мне на протезах нести ведро тяжеловато. Иди, выпьем.

— Не положено мне, я при исполнении, — как-то неуверенно стал отнекиваться милиционер.

— Ты же ведь воевал, — настаивал дед. — Сержантом, кажется, дембельнулся. С орденом Славы. И ты меня проигнорируешь? Старшину, который командовал такими, как ты?

— А если кто увидит? Выгонят тогда меня в три шеи.

— А ты на меня сошлись. Скажи, что дед Шапоренко приказал, как старший по званию…

Я видел его позже. Ведро с вином уже было почти пустое.

— Наверно, зажился я, на этом свете, — сказал он мне и вдруг затянул казачью песню:

«Ой, да запрягу я тройку борзых,

Эх, да самых лучших лошадей,

Ой, да и помчуся я в ночь морозну,

прямо, эх, к любушке своёй…»

По лицу его катились крупные слезы, он промокал их бабушкиным фартуком, и я тихо ушел, чтобы ему не мешать. Я понял, что этому человеку крайне нужно побыть одному.

Бутерброды для бродячей собаки

Тогда в школах не было буфетов, мама отправляла меня на уроки с бутербродами. И за мной каждый раз увязывалась бродячая собака. Она была доброй и всегда голодной, и мне было её жалко. Я скармливал ей свои припасы. К тому же обнаруживать их при одноклассниках, поскольку многим из них ничего с собой из еды не давали. Нищета тогда в маленьком провинциальном городке, каковым являлся Буденновск, была ужасающая.

Однажды я ушёл в школу, забыв бутерброды. Собака шла за мной и недовольно ворчала. Я извинился, сказал, что покормлю в следующий раз. Но собака упорно шла за мной, и я попытался её отогнать. Топнул ногой. И она меня укусила. И смертельно обиделась. На следующий день вообще исчезла. Потом мне сказали, что её отловил собачник, который разъезжал на телеге с будкой. Он получал какие-то копейки, когда сдавал собачьи трупы на мыловаренную фабрику.

Мы, мальчишки, его ненавидели и один раз украли колесо от его телеги. Собаколов нажаловался участковому, тот, в свою очередь, нашим родителям. Кого-то поколотили. Со мной провели профилактическую беседу.

Раиса-Крыса

Я учился хорошо до седьмого класса. Но вскоре всё изменилось. Ушла в декрет наша любимая классная руководительница, и ее заменила некая Раиса Платоновна, про которую ходили очень нехорошие слухи. В годы войны, когда румыны, квартировали в Буденновске, она якобы сожительствовала с вражеским офицером. Слухи эти не подтвердились, но молва людская все равно талдычила своё. И по возрасту Раиса Платоновна подходила под создаваемый образ. В годы войны ей было меньше двадцати.

Наши пути с Раисой-Крысой пересеклись снова. В школе был драмкружок, и я в него записался. Кружком руководила Крыса. И она предложила мне роль немецкого шпиона, которого разоблачают пионеры.

Спектакль был встречен хорошо. Но меня после него прозвали Шпионом и отпускали всякие дурацкие шуточки. Я обиделся и перестал ходить на занятия кружка.

С приходом Раисы-Крысы многое изменилось. Она встретила неприятие. И стала ставить двойки направо и налево. В том числе и мне, отличнику. И я взбрыкнул. Стал вообще неуправляемым. Возможно, тут виной переходный возраст, возможно, пробуждающийся темперамент. Я грубил, делал все наоборот и стал, как было принято тогда говорить, трудным подростком. Я вообще перестал учить уроки и всё время проводил за пишущей машинкой отца, когда его не было дома. Я печатал двумя пальцами свои стихи. Они, конечно же, пропали. Но, наверное, это хорошо.

Тая Бакланова и Рита Зепнова

Однажды в нашем классе появилась новенькая — Тая Бакланова. Она приехала, кажется, из Москвы и поразила всех нас своей сшитой, видимо, на заказ школьной формой, которая подчёркивала её стройную фигурку и была гораздо короче, чем у остальных девочек. А ещё нас поразил аккуратный атласный фартучек.

Вот тогда я влюбился по-настоящему и даже ночью думал о новенькой. Писал в своей заветной тетрадке с зелёной обложкой:

Бакланова Тая, в тебя я влюблён,

я вижу тебя в забытьи.

Тебе посылаю привет и поклон

и эти стихи мои.

Но никаких стихов, никаких записок я, конечно же, не посылал. Тем более, что недели через две Таю увезли снова в Москву.

Дружба мальчиков с девочками тогда не особо поощрялась. Но Толик Лыкин проявил значительно больший прагматизм, чем я. Он написал записку Люде Паниной с предложением стать друзьями. Она согласилась. После школы Толик стал провожать её домой. Этим практически дружба и ограничивалась. Правда, пару раз они сходили с Людой в кино.

Толик, уже поднаторевший в отношениях с противоположным полом, спросил у меня однажды:

— А ты почему не хочешь дружить с какой-нибудь девочкой?

Я мялся, не зная, что ответить.

— Неужели ты не видишь, что Рита Зепнова с тебя глаз не сводит? — снова спросил он.

— Нет, — вконец растерялся я.

— Все в классе видят, а он не видит. Протри глаза.

Я стал приглядываться к Рите. Действительно, я ей симпатизировал. Но я робел. Совет Толика предложить ей дружбу был не реализован. Да и к девочке этой никаких чувств я не питал. Мне казалось она немного грузной, а моим идеалом были девочки-худышки вроде Таи Баклановой.

Тогда Толик взял дело в свои руки.

— Ну если ты сам боишься ей написать записку, я скажу Люде, а она передаст Рите всё на словах.

— Не надо этого делать, — попросил я.

— Надо, — упрямился Толик. — Как только Тая Бакланова уехала, ты ходишь сам не свой. Вот и подружись с Ритой. Клин ведь клином вышибают.

— Ладно, — сказал я обречённо. — Твоя взяла.

И мы стали дружить. Правда, дружбой это назвать было трудно. Просто Рита стала ходить в наш двор и играть в нашей дворовой компании. Но мы с ней даже за руки не подержались.

Вскоре я уехал из города. Прошло девять лет. Работал в газете, и судьба меня привела снова в Будённовск. В командировку. Нашёл своего друга детства Виктора, который работал на узле связи. Он дежурил ночью, и мы с ним крепко выпили, после чего я начал звонить своим одноклассникам. Позвонил и Рите. Удивительно, но спустя столько времени, она меня сразу узнала. Объясняю это синдромом жителей городков в табакерке, где каждый знает каждого и где не происходит никаких событий. Время здесь замирает.

Молодое вино

В тот свой приезд мне захотелось посмотреть на дом, где обитала моя семья. Он никуда не делся. Более того, как стояла раньше возле него будка сапожника-армянина, так и стоит. И он в ней — всё такой же, только постарел немного.

Увидел меня, нисколько не удивился.

— А, это ты!

Я поздоровался, лихорадочно вспоминая, как его зовут. То ли Самвел, то ли Сурен… Но так и не вспомнил. А он пригласил в свой дом, который тоже был в двух шагах. Принес вина. Спросил:

— Ничего, что оно ещё молодое? Выпьешь?

И налил себе и мне по стакану.

Вино ещё «играло», но в жару это было самое то. Мы выпили за встречу, за всё хорошее, за здоровье, за хозяина и ещё за что-то, и я решил откланяться. Хотел встать — не тут-то было. Вино ударило в ноги, хотя голова была ясной.

Сурен — всё-таки сапожника звали Суреном — прятал улыбку в густые усы.

— Это вино коварное, но действует недолго. Сейчас всё пройдёт.

Но он лукавил. Не прошло! По дороге в гостиницу я потерял туфель. Понял это не сразу. Правда, нашёл, слава Богу

Город, без каких нельзя

В Ставрополь мы переехали, когда я учился в восьмом классе. И этот город я полюбил сразу и навсегда.

В то время Ставрополь был городом совсем небольшим. Он возник из казачьей станицы. Здесь проживало меньше 150 тысяч человек. И даже трудно было представить, что в годы гражданской войны это была столица Ставропольской советской республики.

В городе жили и живут сейчас довольно много армян, греков, азербайджанцев, татар, есть и представители других национальностей. И здесь сложился свой, особый говор. Меня удивляли, к примеру, вопросы «Где ты идёшь?» вместо «Куда идёшь?» глухое «гэ», больше похожее на «хэ» и многое другое. Но потом я перестал удивляться, но на глухое «гэ» так и не перешёл, и меня часто принимали за москвича, хотя я и не «акал».

Штурм веранды

На юге это в порядке вещей. В Буденновске летом спали не только на балконах, но и на крышах. В Ставрополе тоже.

Мы дружили тогда всем двором (рядом стояли две «хрущевки» и один четырехэтажный дом для VIP-персон). Развлечений тогда было мало. Телевизоры имели не все — это считалось роскошью, и мы, мальчишки, состязались в том, кто быстрее по балконам заберется на крышу. Это, конечно, было рискованно, но страха смерти, когда тебе 14 или 15 лет не испытывают.

Я был влюблен в Эллочку Михалюк, которая жила в том самом элитном доме на третьем этаже. И вот Элла как-то заявляет нашей братии:

— Я сегодня буду спать на верпнде.

— А я к тебе залезу, — сказал я.

Элле нравился не я, а Слава Красильников. Он по каким-то причинам отсутствовал. И девочка выразила сомнение, что я это смогу сделать.

Ночью я решил доказать, что она не права. И влез по водосточной трубе на третий этаж. Забрался на лоджию. Там действительно кто-то спал на раскладушке, укрывшись с головой. Я подошел и начал тормошить спящего. И оказалось, что это не Элла, а ее отец!

Он был близорук и ничего не понял вначале. Потом уставился на меня и сказал:

— Иди отсюда!

И я пошёл — тем же путем. По водосточной трубе. Но она оторвалась, и я сильно поранил руку. К частью, ничего не сломал.

Утром все только и говорили о злоумышленнике, который хотел ограбить квартиру Михалюков. О том, кто был этим злоумышленником, знали только два человека: я и Элла. Но она молчала. Даже Славе Красильникову не сказала. Зауважала, что ли?

Страшный зверь по имени лошадь

После окончания восьмого класса я попал на турбазу в Теберду, где отдыхали в основном студенты. Все они были гораздо старше меня, и я, честно говоря, скучал по общению со сверстниками. Студенты решали свои проблемы: влюблялись, прогуливались вечерами парами, пели песни у костра, спорили. А меня всерьёз никто не принимал. Больше того — надо мной всячески подтрунивали.

И вот как-то отправились мы в поход на Бадукские озёра. Места там очень красивые, вода — голубая, даже когдв в стакан её наливаешь, снежные шапки гор, рододендроны цветут. Воздух какой-то медовый — не надышишься.

Бадукские озера расположены на высоте двух тысяч метров в зоне альпийских лугов. Путь туда неблизкий. Углубляясь в лес, дорога идёт параллельно реке, хорошо виден Главный Кавказский хребет с двуглавой вершиной Софруджу и скалистой пирамидой Белалакаи. А дальше — только тропа, крутой подъём, ведущий к первому озеру. За ним второе, третье и четвёртое.

Дальше тропа уходила в сторону пятого и шестого Бадукских озёр, но наступал вечер, и здесь было решено переночевать. Мы разбили лагерь на лесной поляне и легли спать.

Ночь была лунная, тёплая. Однако сон не приходил — комарьё так и вилось надо мной. Я отвернул полог палатки и вышел на свежий воздух.

Тишина в горах удивительная. Даже птиц не было слышно. Летучие мыши — и те куда-то попрятались. Ни ветерка, ни малейшего движения воздуха.

И вдруг до меня донеслось какое-то сопение. Кто-то тяжело переступал с ноги на ногу. Причём где-то близко. «Уж не медведь ли?» — мелькнуло в голове. Но страха не ощущал.

Я обогнул палатку и вышел на середину поляны. Что-то большое и тёмное маячило рядом. И, несомненно, живое. Подкравшись поближе, я спрятался за ствол дерева. Большое и тёмное оказалось стреноженной лошадью. Но откуда она взялась на поляне, где поблизости не было никакого жилья?

Впрочем, эта мысль занимала меня недолго. Её заслонила другая…

В своём кармане я нашёл два кусочка сахара. Один дал лошади сразу, а другим приманил её к палатке, где спали мои недоброжелатели, и привязал её верёвкой к колышку.

Лошадь сначала вела себя тихо, а потом стала щипать траву и топтаться вокруг палатки. Кто-то из студентов, услышав непонятный шум, проснулся и, откинув полог, выглянул наружу.

В эту минуту лошадь тоже подняла голову и уставилась на студента. Тот, конечно же, спросонок ничего не понял: огромная мохнатая морда, глаза навыкате.

Раздался истошный крик. Испуганная лошадь рванула верёвку. Палатка сложилась.

Я умирал со смеху, а студенты орали как резаные. Лошадь, протащив их вместе с палаткой несколько метров, наконец-то отвязалась и растворилась во тьме, словно её здесь и не было. Обитатели других палаток, разбуженные криками, высыпали на поляну, вооруженные альпенштоками.

— Что это был за зверь? — спросил меня студент Ростовского университета Слава, который всё время надо мной подшучивал. Он был не на шутку напуган.

Я снисходительно улыбнулся и похлопал его по плечу.

— Не бойся, Слава, — сказал я ломким фальцетом. — Это была обычная лошадь.

Школа «церковно-приходская»

Никита Хрущёв наворочал столько, что потом после него разгребать пришлось долго. Одна из его, с позволения сказать, реформ коснулась среднего образования. Если раньше после окончания семилетки можно было поступать в техникумы, или же продолжать учёбу в школе, где аттестат зрелости выпускник получал после окончания десятого класса, то с 1962 года страна переходила на восьмилетнее и одиннадцатилетнее обучение. С девятого класса вместе с учебой вводилось производственная практика. Выпускнику вместе с аттестатом должна была присваиваться и рабочая квалификация. Таким образом, Хрущёв украл у меня не год, а даже два, потому что после его отставки срок армейской службы тоже был укорочен. Мне же пришлось служить не два, а три года. В общем, повезло как утопленнику. Был и ещё один неприятный сюрприз. Уже сдав экзамены за семилетку, мне и моим ровесникам пришлось сдавать экзамены и за восьмой класс.

Самое печальное во всём этом было то, что школу, где мы учились, сделали восьмилеткой, а всех, кто не поступал в техникумы, перевели в другую школу. Эта школа была рядом с Андреевской церковью. Собственно говоря, она даже вплотную примыкала к ней, и только глухая высокая ограда отделяла вход в нашу школу от входа в храм. Нередко во время уроков слышался звон колоколов, которые поначалу мы путали со звоном школьного колокольчика, возвещающем о перемене.

Школу эту мы называли церковно-приходской, здесь учились дети далеко не самых образованных и интеллигентных родителей. В параллельном классе мне показывали юную проститутку по имени Поля, много было хулиганья. Но все, кто перешёл сюда из 25-й школы, всегда держались вместе, нас было довольно много, и местные бандюганы побаивались.

Сразу за школой находился лес, который спускался к Комсомольскому пруду. В сентябре и октябре мы нередко сбегали с уроков, чтобы там искупаться.

Педсостав я помню плохо, так как проучился в этой школе всего лишь год. Могу сказать только добрые слова в адрес учителя литературы грустного маленького еврейчика, которого звали Яков Маркович. Однажды я написал сочинение на тему «Первый день на заводе» в стихах, и после уроков он подошел ко мне и сказал, что ему понравилось. Мы стали с ним общаться, я даже побывал у него дома, он следил за моими газетными публикациями.

Яков Маркович (мы называли его ласково Морковкой) был старым холостяком. Однажды, уже отслужив в армии, я встретил его, и мы с ним выпили вина. Он растрогался, когда узнал, что у меня вышла книжка, сказал, что с самого начала понял, что меня ждёт большое будущее. Но он, к сожалению, ошибся.

Мне очень нравилась и преподаватель математики Калерия Алексеевна. Она раньше работала в Суворовском училище, но его расформировали опять-таки по велению Хрущёва, и она перешла в нашу школу. Это был педагог с большой буквы. Класс замирал, когда она начинала урок, и я настолько увлёкся алгеброй и геометрией, что даже стал получать пятёрки. Но это увлечение, как и увлечения рисованием, театром и шахматами, было весьма кратковременным.

Череззаборногузадерихин

Когда пришло время Пасхи, всем моим одноклассникам очень хотелось посмотреть на крестный ход, на пасхальное богослужение, но директор школы строго-настрого запретил.

— Священники предупреждены, — сказал он. — Если они кого-то заметят из вас, тот будет строго наказан. Советским школьникам, комсомольцам не подобает участвовать в таких церковных праздниках.

Он, конечно же, приврал. Священники вряд ли бы стали на кого-то доносить — это не в их правилах, хотя из каждого правила существуют, разумеется, исключения. И многие из нас собрались у школы поздним вечером накануне Пасхи.

Но у забора дежурили два милиционера, и это мы не предусмотрели. Впрочем, они то исчезали, то опять появлялись. У Саши Гейдеко были часы, и он засёк время их отлучек. В среднем стражи порядка отсутствовали примерно по 15 минут. Когда они ушли в очередной раз, мы попытались влезть на забор. Но не получилось — он был очень высоким. Я встал на плечи Саши — и только тогда оседлал забор. Это было сделано вовремя: крестный ход уже приближался к церкви.

Но тут внезапно появились милиционеры. Они увидели меня. Саша успел убежать, а я не мог спрыгнуть, так как штаны зацепились за гвоздь.

Блюстители закона подошли поближе.

— Ну что, попался, птенчик, — сказал один из них. — Как твоя фамилия? Давай слезай, поедешь с нами в отделение.

Я не хотел в отделение и отцепился от гвоздя. Но в этот момент один из милиционеров схватил меня за ногу. Я дернулся, и остался без тапочка, в который был обут. Но зато я спрыгнул с забора в кусты сирени, которые росли по другую сторону и стал недосягаем для стражей порядка. Они подсматривали за мной в щель, но ничего сделать не могли. Я осмелел и прокричал:

— Запомните, моя фамилия — Череззаборногузадерихин.

Впрочем, возникла сразу другая проблема. Нужно было придумать, как незаметно выбраться из церкви. У входа дежурила милиция, а перспектива провести Всенощную среди верующих и молиться, как они, я не мог, поскольку был некрещёным.

Я обследовал кусты, обжёгся крапивой, но нашёл выход. Это был лаз, который прорыли собаки. Он был узкий, но я раскопал его пошире — земля была пополам с песком — и оказался с тыльной стороны храма. Дальше уже путь был свободен. Я обошел лесом церковь и школу и спокойно свернул к своему дому. Было темно, и никто не заметил, что одна нога у меня босая.

Мама, затеяв уборку, спросила меня, куда делся мой второй тапочек. Я свалил всё на дворового щенка, который обожал ходить по гостям в нашем подъезде, где его подкармливали. Щенка звали Бром.

— Наверное, Бром утащил, — сказал я..

Тут я нисколько не погрешил против истины. Бром действительно обожал возиться со старой обувью.

Моя татарочка

В нашу дворовую компанию неожиданно влилась Люба. В жилах её текла татарская кровь, и она приехала откуда-то из глубинки. Люба чем-то меня заинтриговала. Глпза у неё были, как две черносливины.

Мы стали встречаться. Бродили по тихим вечерним улицам Ставрополя. Мы целовались, но я понимал, что Люба ещё подросток, и поцелуями всё и ограничивалось. Наверное, мне были просто нужны свободные уши. Но однажды после очередной нашей прогулки Люба сказала:

— Мама уехала. Мне страшно оставаться ночью одной. Ты не придешь ко мне?

Я понял сразу: никакого намёка на близость эта просьба не содержала. Девочке действительно было страшно. Она обращалась ко мне как к мужчине, как к своему защитнику. Её отец незадолго до этого умер от рака.

— Хорошо, — сказал я.

У меня был ключ от входной двери в свою квартиру. Когда родители уснули, я прокрался босиком в коридор, открыл дверь. До дома Любы было всего сто метров, если даже не меньше.

Я позвонил. Она стояла на пороге в ночной рубашке. Я обнял её, мы постояли так несколько минут, и я на руках отнёс Любу в спальню. Уложил её и сел рядом. Было такое ощущение, что это — моя дочь.

Мы молчали. Не знаю, о чем думала Люба и что она ожидала. Может быть, совсем даже не того, что происходило. Но мне нравилась роль заботливого отца, я вошёл в неё, и даже не собирался что-то в себе переломить.

Я гладил её волосы — чёрные, как смоль. Она была смуглой, фигура её ещё не сформировалась. Мало того, что она была хорошенькой, облик её был несколько необычен даже для такого многонационального города, как Ставрополь.

Горел ночник. Я смотрел на Любу, а она спала. Тихо и безмятежно, и я боялся пошевелиться, чтобы её не разбудить…

Мы встретились спустя много лет. Она была замужем. Пожаловалась:

— Знаешь, у меня сплошные выкидыши.

Она говорила всё это мне, как к отцу, которым я был всего только одну ночь.

Хомяк

Основы рабочей профессии мы постигали на заводе «Красный металлист». Это предприятие было одним из старейших в городе. Здесь выпускалось деревообрабатывающее оборудование, в основном станки: фрезерные, токарные, шлифовальные.

Нас заставили пройти медосмотр, а потом распределили по разным участкам. Нам с Юрой Орловым предстояло стать электросварщиками.

Реформа образования ещё не обрела реальных очертаний, особенно в части производственного обучения. На каждом предприятии оно проводилось по-разному, в зависимости от специфики. На «Красном металлисте» пошли по пути прикрепления ребят к опытным рабочим, дабы они шефствовали над ними. И это было правильно. За год мы с Юрой уже вполне могли работать самостоятельно на уровне второго, а может быть, даже третьего разряда.

Но помимо приобретения практических навыков, нужно было осваивать и теорию сварки. Её вдалбливал нам мастер производственного обучения, которого мы прозвали Хомяком. Он действительно походил на хомяка — маленький, с пухлыми щеками, с глубоко запавшими глазками-пуговицами.

Он любил рисовать мелом на доске устройство сварочного аппарата, трансформатора, подающего ток, и другие схемы. При этом часто сморкался, доставая из оттопыренных карманов пиджака большой скомканный платок. Похоже, у Хомяка был хронический ринит.

Однажды я незаметно сунул в его карман, где был платок, тряпку, которой стирали с доски. Она была сухая, и мел с неё так и сыпался. Хомяк и бровью не повёл, продолжая свой рассказ о том, какие электроды предназначены для той или иной марки стали. Когда же он высморкался в тряпку, взметнулось облако мела, осыпав лицо Хомяка, как мука мельника.

Кроме нас с Юрой электросварщиками собирались стать еще примерно 10—12 юнцов из нашей и других школ города. Смеялись долго. Мастер был вне себя. Он захотел найти шутника.

— Всем руки на стол! — скомандовал он. — Ладонями вверх!

Команду выполнили, но не так, как хотелось Хомяку. Я скрутил фигу и накрыл её другой ладонью. Когда мастер подошёл ко мне, он понял, кто его обидел.

— Степанов, а почему ты только одну руку показываешь? Значит, рыльце-то в пушку? Немедленно покажи вторую ладонь!

— У нас не армия, — сказал я. — А если вы — фельдфебель, где ваши погоны?

Хомяк схватил мою руку и с силой рванул её вверх. И опешил: ему преподносилась конструкция из трёх пальцев.

Мастер нажаловался директору школы. Тот прочитал мне нотацию. В табеле за четверть мне поставили четвёрку по поведению.

Чернилометание

Обстановка «церковно-приходской» школы была настолько убогой, что не способствовала учебе. Зимой здесь топили печи, воздух был тяжёлый, а если открывали форточки, на следующий же день заболевало сразу несколько человек. Учителя высокой квалификацией не обладали. И мы с Сашей Гейдеко и Борисом Жогиным задумали переход в другую школу. К нам присоединился и Коля Дидин, который хорошо соображал в математике и, как и Борис, уверенно шёл к золотой медали.

Но мы Колю в свою компанию не принимали. Он был со странностями, порой нёс такую ахинею, что это можно было расценить как шизофренический бред. Но тогда никто не подозревал, что болезнь его прогрессирует. Все думали, что Коля просто хочет соригинальничать, выделиться из общей массы своей неординарностью.

Мы встречали новый год практически всем классом. Было очень тепло даже для Ставрополя. Какие тут ёлки, если снега нет и в помине? Мы ходили в пиджаках. Собрались в чьём-то дворе. Во дворе был врыт в землю большой стол и длинные лавки возле него. На столе появилось вино, но совсем немного. Но Коле Дидину хватило и небольшой дозы. Он стал буянить, пока его не урезонили Юра Орлов и Павел Будник. Это был первый тревожный сигнал.

Коля перешел вместе с нами в первую школу, получил, как и Борис, золотую медаль, поступил то ли в МИФИ, то ли в МФТИ, но проучился всего один семестр и был отчислен. Его призвали в армию, но спустя месяц комиссовали. А кончил он весьма и весьма печально — умер, приняв смертельную дозу алкоголя.

Но я опять отвлёкся. Следующим праздником после Нового года было 23 февраля. Этот день был обычным, рабочим, и мы, посовещавшись с ребятами из нашего класса, решили устроить мальчишник. Договорились принести вина в школу, у кого, разумеется, найдутся на это деньги.

Мальчишек было в классе мало — что-то порядка двенадцати или тринадцати. Вино принесли не все. Но не все и выпивали. А выпивали мы его в ускоренном темпе перед уроком физкультуры. Мы переодевались в спортивную форму в классе, а девочки — в спортзале. В это время, просунув ножку стула в ручку двери, чтобы её никто не открыл, мы и опорожнили принесённые с собой посудины. А потом пошли в спортзал, где побегали, поиграли в волейбол, и нас окончательно развезло.

Мы учились в первую смену, а во вторую смену здесь занимались то ли первоклассники, то ли второклассники. Шариковых ручек тогда ещё и в помине не было, и они писали обычными перьевыми ручками, макая их в чернильницы. Эти стеклянные чернильницы-непроливашки стояли в ящичке на окне.

И тут снова отличился Коля Дидин. Когда мы пришли из спортзала, чтобы переодеться (после физкультуры было ещё несколько уроков), Коля неожиданно схватил чернильницу и метнул её в печку. Она разбилась, на печке растеклось большое фиолетовое пятно. И пока мы осмысливали это, Коля, который захмелел больше остальных, продолжил своё чернилометание.

Дурной пример заразителен. Как и все, я тоже вложил свою лепту в разрисовку стен. И мы опомнились только тогда, когда все непроливашки были разбиты.

В дверь, закрытую, как обычно, на стул, уже ломились.

— Немедленно откройте! — донёсся до нас голос директора.

Боевой задор сразу исчез. Наступил час расплаты.

— Кто? — первым делом спросил директор, который пришёл в сопровождении учителей-мужчин.

Мы молчали.

— Я спрашиваю, кто зачинщик? — ещё раз повторил директор.

Коля уже спал за партой. Сваливать всю вину на него никто не хотел. И тогда я встал и признался:

— Зачинщик я.

Но тут поднялись Саша Гейдеко и Юра Березин:

— И я! — едва ли не хором произнесли они.

После этого встали и все остальные.

— Мы, — сказал за всех Юра Орлов.

Директор задумался.

— Ладно, — вынес он свой вердикт. — Коль вы такие дружные, завтра приходите с извёсткой и щётками и белите стены. Но если вы ещё учините нечто подобное, пеняйте на себя. Выставлю всех с волчьим билетом.

О малютке и Афанасии Фете

В последний день занятий в девятом классе Саша принёс в класс своего домашнего вина, и мы выпили его на перемене втроём вместе с Борисом.

Был урок литературы с нашим любимым Яковом Марковичем. Саша сидел один и гундел себе под нос:

«Знаю я, что ты, малютка,

Лунной ночью не робка:

Я на снеге вижу утром

Легкий оттиск башмачка».

Мы с Борисом играли в подкидного дурака. В парте стоял стакан с вином, в который попала дохлая муха. Условия были такими: тот, кто проиграет, должен этот стакан выпить.

Но мы не доиграли.

— Что это ты шепчешь? — спросил Яков Маркович Сашу.

— Я не шепчу, а пою, — обиделся он.

— И о чём же ты поёшь?

— Не о чём, а о ком, — поправил его наш общий друг. — Я пою о малютке.

— О малютке? — удивился учитель. — Но мы сейчас заканчиваем изучать «Войну и мир» Льва Толстого. Причём тут какая-то малютка?

— Да, вы правы, — согласился Саша. — Про малютку не Толстой, а Фет стихи написал. Тот, который Афанасий Афанасьевич.

— А ты не мог бы прочитать нам это стихотворение? — попросил Яков Маркович.

— Я шепелявлю, — заявил Саша. — Можно, я лучше спою?

Раздался смех. Но Саша сохранял серьёзность.

— Спой, — разрешил Яков Маркович. Он был демократом.

Смеялись уже все, кое-кто хватался за живот.

Саша встал и, подражая оперным певцам, наполовину спел, наполовину продекламировал:

«Правда, ночь при свете лунном

Холодна, тиха, ясна;

Правда, ты недаром, друг мой,

Покидаешь ложе сна…»

Урок был сорван вконец. Класс развеселился. Кто-то аккомпанировал Саше, барабаня по крышке парты, кто-то пускал бумажные самолётики. И никто не обратил внимания, что дверь в коридор полуоткрыта, а за всем этим наблюдает директор. И всем нам досталось по первое число.

Шёл под красным знаменем…

Так получилось, что за три года в Ставрополе мне пришлось учиться в трех разных школах. Это было связано в основном с хрущевскими реформами а образовании. Последней мой школой была самая элитная школа города — №1.

Меня и Сашу Гейдеко не хотели сначала туда принимать — мы были троечниками. Но всё же смилостивились. И мы попали в класс, где учились отпрыски практически всех руководителей края. Но учились плохо. Им, конечно, завышали оценки, но их суммарный интеллектуальный уровень был ниже среднего.

Сынки и дочери «шишек» не были заносчивыми и не причисляли себя к неприкасаемым. Однажды с сыном председателя крайисполкома Володей Бочаровым и сыном не помню какого по счету — то ли второго, то ли третьего — секретаря крайкома партии Володей Бурмистровым взяли красный флаг, который вывешивался по праздникам на нашем балконе, и с пением революционных песен пошли в обычный день в центр города. И самое удивительное, что к нам присоединялись. И молодежь, и люди в возрасте. Они ничего не понимали, но тупо присоединялись из пролетарской солидарности.

Я же был оболтусом, каких свет не видывал. Выкидывал на уроках такие фортели, что преподавателей при упоминании моей фамилии начинало бить мелкой дрожью. Однажды писали сочинение на тему «За что я люблю Горького». А я написал сочинение на тему «За что я не люблю Горького». Получил двойку по литературе и пятерку по русскому. В другой раз тема сочинения была классической для тех лет: «Поэма Маяковского „Владимир Ильич Ленин“ — вершина соцреализма в советской поэзии». И я писал что-то вроде того, что, читая Маяковского, я не вижу тех «обаятельных человеческих черт», которые, как утверждал учебник, «делают вождя близким и родным каждому человеку». Наоборот, некоторые строки вызывали улыбку. Например, «Над миром вырос Ленин огромной головой» или «Я себя под Лениным чищу». И я признавался, дескать, никак не могу уяснить: почему отдать жизнь за одно дыхание вождя можно только «глупея от восторга»…

Помню, что после этого меня вместе с отцом вызвали на педсовет и едва-едва не исключили из школы. Хорошо, что не посадили за антисоветские мысли.

Он мечтал о сцене

Володя Бочаров сыграл маленькую роль в каком-то очень посредственном кинофильме. Он хотел стать актёром, и, наверное, у него это и могло получиться, но я не знаю, как сложилась его судьба.

Коронным номером Володи было исполнение песни «О чём не говорят»:

«По льду каталась дама,

дул лёгкиё ветерок.

Упала, показала

конёк и башмачок.

И кое-что ещё, и кое-что иное,

о чём не говорят и петь о чём не стоит».

А я добавил в репертуар Володи поэму, посвященную ему самому. Она начиналась так:

Там, где песок смерзался в лёд,

где иней, словно ворс,

там приземлился самолёт,

и Бочаров прополз…

Опус был длинный, едва ли не в полтетрадки. Там описывались героические подвиги диверсанта Бочарова, который едва не был заклёван петухом в курятнике, где он спрятался от своих преследователей, его скитания в песках Каракумов и многие другие деяния.

Володе поэма страшно понравилась. Он выучил её наизусть и читал всем подряд, а однажды даже попытался сделать это на школьном вечере, но его спровадили со сцены после того, как он пытался изобразить сцену в курятнике, где петух яростно клевал его в зад. Бочаров оступился и упал, приземлившись на копчик. Он долго хромал, объясняя это тем, что стал жертвой бандитских разборок.

Максвелл

Учителя нередко ставили мне двойки. Особенно преуспел в этом наш физик Максвелл, у которого была и другая кличка — Бим-Бим. Она родилась потому, что на корешках всех книг и учебников в кабинете физики была наклеена бумажка с инициалами их владельца. А учителя звали Бережков Иван Максимович.

Жуткий флегматик, он ездил на каком-то драндулете, скорее всего, эмке довоенных времён. Садился за баранку, надев кожаные перчатки. В своей неизменной низко надвинутой шляпе был похож на героя какого-то шпионского фильма.

Максвелл часто проводил лабораторные работы. Кабинет физики мы использовали в качестве курительной комнате. Курили даже в его присутствии, пуская дым по стене. Он ничего не замечал или же делал вид, что не замечает, — сие неизвестно.

Я больше всего на свете не любил физику. А потом, уже в зрелом возрасте, неожиданно ею увлекся. Даже книжку написал об астрофизиках. Но это случилось много лет спустя, а тогда я домашние задания списывал у отличников. Когда выходил отвечать к доске, брал с собой учебник и излагал текст своими словами. Максвелл никогда не оборачивался.

Но кто-то всё же кто-то его об этом известил, и он, не глядя на меня, прятавшегося за его могучей спиной, ставил мне в дневник двойку. А может, и сам догадался.

— За что? — спросил я его в первый раз.

— Ты знаешь, за что, — невозмутимо ответил Максвелл.

Больше таких вопросов я не задавал, но и учебник брать перестал. И получал свою заслуженную двойку.

Двойку Максвелл влепил мне и в четверти. Пришлось пересмотреть своё отношение к физике. Стал получать иногда даже четверки. Это была высшая степень похвалы со стороны учителя.

Шкафный мальчик

1 апреля. Голову сломал, но не знаю, что бы придумать такого-эдакого. Идёт урок английского языка. Англичанка — звали ее Лидия Карповна — писала что-то на доске. А рядом с моей партой — шкафчик для географических карт, плоский ящик глубиной всего сантиметров тридцать. И я вспомнил, что однажды, шутки ради, умудрился в него залезть, а у одноклассников это не получалось. Комплекция не позволяла.

И я решил повторить этот подвиг. Встал, тихонько вошел в шкаф и притворил за собой дверцу.

Учительница повернулась. Смотрит — я исчез.

— Где Степанов? — осведомилась она.

Ребята смеются. Карповна под парту заглянула — нет. Окна закрыты. Из класса выйти не мог.

— Странно, — сказала она. Постояла несколько минут в замешательстве, а потом снова стала что-то писать на доске.

Я в это время вылез из шкафа и снова занял свое место за партой. Сижу как ни в чем ни бывало. И даже не улыбаюсь.

Англичанка повернулась, увидела меня, и у нее глаза стали со сковородку.

— Степанов, где ты был? — спрашивает она.

— Здесь сидел.

— Но ведь тебя же не было. Мне показалось…

— Когда кажется, крестятся, — глубокомысленно изрек я.

Тут звонок прозвенел. Перемена. Все — в коридор, а Карповна меня оставляет.

— Где ты был?

Я опять: здесь, мол, сидел, и всё тут.

На следующий день английского у нас не было. Но Лидия Карповна поймала меня в коридоре.

— Степанов, скажи, пожалуйста, где ты был. Пожалей меня — я спать не могу.

Ну, я ее пожалел, конечно. И она облегченно вздохнула. Наверное, после этого сон ее восстановился.

Альманах

Когда я принёс свои новые стихи в редакцию молодежной газеты, мне сказали, что они не газетные, а журнальные. И посоветовали переправить их в альманах «Ставрополье».

Редакция его находилась в этом же здании. Там сидел какой-то человек, который, как он объяснил, не имеет никакого отношения к альманаху.

— Андрей Максимович сейчас находится дома, — сказал он. И дал мне его адрес.

Андрей Максимович Исаков был тогда ответственным секретарём альманаха. Я читал его стихи, но они не произвели на меня никакого впечатления, как и стихи всех других тогдашних ставропольских мэтров.

Я сначала не хотел идти к нему — не хотел, чтобы свой вердикт по поводу моих опусов выносил человек, который пишет рифмованной прозой. Но потом всё-таки пошёл по указанному адресу. Мне стало интересно узнать, что этот человек из себя представляет. Поднялся на третий этаж, позвонил. Услышал чьи-то шаги. Меня долго рассматривали в глазок, но не открыли. Я услышал, что хозяин квартиры уходит, и позвонил ещё раз. Снова — шаркающие шаги. Под дверь просунулась бумага. На ней было написано: «Обойди дом с другой стороны, я спущу тебе три рубля, купи бутылку водки, позвони в квартиру ниже этажом. Этот человек, его зовут Пётр Иосифович, откроет мою квартиру».

Я не понимал, к чему такая конспирация, но выполнил все указания Андрея Максимовича. Я выглядел старше своих лет, и водку мне продали. Пётр Иосифович, внимательно меня оглядев, спросил:

— Ты не из нашего дома?

— Нет, — ответил я.

— А, ты, наверное, из станицы Родниковской? Ты кем доводишься Андрею Максимовичу?

— Никем, — сказал я. — Я стихи ему принёс.

Видно было, что Пётр Иосифович был сильно разочарован. Потом я узнал, что корни Исакова были в этой станицы, и к нему часто приезжали родственники. Они привозили продукты, часть которых перепадала и его соседу. Так как Исаков много пил, жена закрывала его в квартире и уходила на работу. Она не знала, что у соседа точно такой же замок, и он может открыть дверь своим ключом, что он и делал, но только при условии, если бутылку они распивали вместе с Андреем Максимовичем. Супруга же Исакова так и не могла понять, почему её благоверный, несмотря на закрытую дверь, каждый раз навеселе.

Андрей Максимович показался мне глубоким стариком, хотя ему было немногим больше 60 лет. Он принимал участие в гражданской войне, а потом случайным образом познакомился с известным учёным Отто Юльевичем Шмидтом. Тот помог Иакову поступить на литературный факультет педагогического института в городе Орджоникидзе (ныне Владикавказ).

Застал он и Великую Отечественную, был фронтовым корреспондентом. На войне погиб, причём погиб при освобождения Ставрополя, его друг Иван Булкин, тоже причислявший себя к поэтам.

Исаков был человеком с хитринкой. Но о своем творчестве сказал прямо:

— Знаешь, то, что я написал, — туфта. Сам себя убеждал не раз бросить это дело, а не могу, втянулся. Да и печатают, деньги идут какие-никакие.

Мои стихи произвели на него большое впечатление.

— Бог талантом тебя не обидел, — похвалил он меня. — Береги его, не разменивай по мелочам.

Увы, не внял я его совету.

Общага на Добролюбова

Я поехал в Москву поступать в институт. Экзамены сдал на одни пятерки, но по конкурсу не прошел — тогда преимущественным правом зачисления при равенстве баллов пользовались те, кто имел производственный стаж. У меня его не было.

В Москве я задержался. Попал в общежитие Литинститута на улице Добролюбова вместе с кем-то из абитуриентов. За каким дьяволом, мы поехали туда, я уже не помню.

Это жёлтое семиэтажное здание было построено где-то в конце 50-х годов. Но выглядело оно непрезентабельно. Внутри тоже не было порядка. По паркету на пятом этаже пытался кататься пьяный парень на лыжах. У него это не получалось, и он то и дело падал.

Я так и не понял, кто составлял контингент общежития. Скорее всего, тоже абитура, потому что у студентов были каникулы. Но не берусь утверждать это на сто процентов.

Комната, куда мы постучались, была грязной, все вещи были раскиданы. Разбитое окно заткнуто подушкой. За столом сидели двое человек явно старше нас — им было на вид под сорок. Оба густо заросшие щетиной.

Нам пришлось ждать того, к кому мы пришли, — его послали в магазин за очередной бутылкой. Но мы принесли свою, и предложили хозяевам выпить. Те с радостью согласились.

Тут дверь открылась и появился ещё один жилец — его представили как классика якутской литературы. Но он пить с нами отказался. Пошарил в своей тумбочке, достал флакон одеколона и схватил стакан со стола, намереваясь вылить в него его содержимое.

Но стакан у него отняли.

— Хватит, Айдар, — сказал один из «ощетиненных», — на тебя стаканов не напасёшься. Как ни возьмёшь какой, все «Тройным» одеколоном воняют. Пей из горлышка.

— Так оно же узкое, — оправдывался Айдар.

— — А ты раскрути посильнее посуду, — вразумляли его. — Быстрее пойдёт.

Айдар опустошил флакон и завалился спать. Храпел он очень музыкально.

Пока мы допивали принесённую нами бутылку, пришёл «гонец». И не один. С ним был ещё какой-то скуластый мужчина, тоже гораздо старше нас.

— Шукшин, — сказал он, протягивая мне руку.

Мне эта фамилия тогда ни о чём не говорила, хотя она уже была на слуху. Годом раньше на экраны вышел фильм Шукшина «Живёт такай парень», в журнале «Сибирские огни» печатался роман «Любавины». Но я не видел фильма и романа не читал и подумал, что это — очередной «классик якутской литературы». К тому же новый знакомый был изрядно пьян.

— Вот оформляю свой развод с Викой, — объяснил он своё состояние.

Только потом стало понятно, что Вика — это Виктория Софронова, которая в феврале 1965 года родила от Шукшина дочь Катю. Шукшин приглашал нас в Свиблово, где он недавно получил квартиру, чтобы продолжить пьянку. Но туда мы не поехали. Так мы избежали скандала — много времени спустя я узнал, что практически каждая попойка Василия Шукшина кончалась мордобитием. Он бросил пить то ли в 1968-м, то ли в 1969-м году…

Позже мне попалось на глаза стихотворение Александра Воронина, посвящённое общаге литинститута. Он очень точно описал то, что там творилось:

«На Добролюбова спокойно,

что удивления достойно.

Должно быть, пьянствуют пристойно

на всех прожженных этажах.

Молчанье в коридорах бродит,

и ничего не происходит,

но этот дом, в каком-то роде,

как злая брага на дрожжах».

Ложись! Граната!

Вернулся в Ставрополь — меня ждёт повестка в военкомат. И я взял под козырек, да еще и сманил с собой на армейскую службу соседа Сашку Ильченко по кличке Хаким. Он попал в другую команду, но попросился вместе со мной, в ракетные войска. И мы отправились в Казахстан.

Тогда о том, что нас ждёт, я не имел ни малейшего представления. До отправки в часть оставалось десять дней, и я не знал, что делать. На календаре — сентябрь, все мои друзья поступили в вузы. Мы же с Хакимом маялись от скуки, фланируя во дворе в надежде встретить кого-то. И встретили Юру по кличке Старший тренер. Так прозвали его за то, что он как бы курировал молодняк, давая уроки начальной алкогольной подготовки. Узнав о том, что мы скоро будем нести службу ратную, Юра оживился.

— Ну вот, а я не знал, с кем поддать, — сказал он. — Теперь и повод есть.

Мы купили и пошли искать свободный газон: в Ставрополе выпивали без зазрения совести прямо на улицах. Милиция смотрела на это сквозь пальцы. Только когда ей накручивали хвост, устраивала рейды и гребла всех без разбора.

Мы расположились на проспекте Мира — довольно оживлённой транспортной магистрали. Юра достал железную кружку, с которой никогда не расставался. Но своим намётанным взором он заметил какой-то непорядок. Этот непорядок заключался в том, что в некотором отдалении от нас остановилась машина без опознавательных знаков.

— Это — менты, — заключил Старший тренер. — Они за нами наблюдают. Но пока предъявить нам нечего. Мы трезвые, не разливаем. Можем сказать, что устали, решили посидеть на травке…

— Всё это так, за исключением того, что одна бутылка раскупорена, — огорчил я Юру.

— Пожалуй, ты прав, — согласился он. — Надо смываться.

Он сунул открытую бутылку за пазуху, схватил свою кружку и, пригибаясь, как от пулемётной очереди, бросился бежать, ожидая, что мы тоже последуем за ним. Но мы не тронулись с места. Мы были призывники, а с призывниками милиция предпочитала не связываться.

Но Старший тренер не совсем верно оценил обстановку и, искренне желая выручить нас, не придумал ничего другого, как запустить кружкой в тех, кто погнался за ним. Она загремела по асфальту, и преследователи растерялись.

— Ложись! Граната! — крикнул кто-то из них.

И они распластались на дороге. Юра выиграл драгоценное время и побежал дворами, скрывшись из виду за считанные секунды.

Опомнившись, менты подошли к нам.

— Выпиваем? — осведомился, видимо, старший из них, в штатском.

Я снял шляпу. Накануне мы с Хакимом из эпатажа постриглись под машинку. Менты переменили тон:

— Служить собрались? Ну, тогда ладно, не будем вас задерживать. Только пейте дома, под одеялом.

Мы подняли свои бутылки и медленно пошли в ту сторону, в какую убегал Старший тренер.

— А гранату возьмём? — спросил Хаким. — Она же Юре дорога как память.

Я оглянулся. Машина с ментами уже исчезла из поля зрения, и мы вернулись. Но нас ждало разочарование. Ручка от кружки отвалилась, а сама она была изрядно помята.

3. АРМЕЙСКИЕ БАЙКИ

Матч закончился вничью

На первом году службы мне часто приходилось дневалить. Как-то после отбоя старшина Никонов и каптёр Тесля наладились играть в домино.

— Матч века, — заявил Главный Ус, как мы звали старшину. — Суперкубок. Кто проиграет, катать на себе победителя будет.

Прошло какое-то время — смотрю: «газик» подруливает, а в нём — начальник штаба дивизии Карпов. Я в каптёрку:

— Карпов приехал.

А там — азарт. Начхали Главный Ус с каптёром на начштаба. Ни о чем не думают, кроме как о костяшках.

Карпов же каким-то чутьем звериным непорядок чувствует.

— Почему у вас в каптерке свет горит? — спрашивает дежурного по роте, Шайдалиева.

— Не знаю, товарищ полковник.

— Вы должны знать, — говорит Карпов. — Где ключ от этого помещения?

А ключа нет — Никонов и Тесля изнутри заперлись.

— Найти ключ немедленно!

Надо как-то отвлечь Карпова. Я увел его стенгазету смотреть — только что выпустили.

Тем временем Главный Ус и каптер уже в своих кроватях лежали. Да вот только второпях свет погасили. Не надо было этого делать. Да кто знал тогда, что делать нужно?

Тут Шайдалиев к Карпову с ключом в руках направляется:

— Вот он, товарищ полковник.

Открыли каптёрку, а там — темно, как в желудке у негра.

— Что за чудеса? — Карпов вопрошает. — Я своими глазами видел, что свет здесь был.

— Это у нас электропроводка барахлит, — встрял я. — То свет включается, то отключается.

— Вот что, — серьезно заключает начштаба. — Вызовите утром электрика. — И обо всем мне доложите.

Интересно, зачем ему это знать, если он вооюще-то штабом командует?

Фуражка генерала

Однажды наш комендантский взвод среди ночи поднял по тревоге заместитель командира батальона майор Лемасов — он был дежурным по части. Я сразу же подумал, что случилось что-то из ряда вон выходящее.

Мы построились.

— Оружие не брать! — скомандовал майор. — Ставлю перед вами задачу. Надо найти фуражку генерала, прибывшего из Москвы. Она исчезла во время товарищеского ужина. Весь клуб обыскали — ноль целых и ноль десятых. Надо прочесать всю прилегающую территорию. Не может ведь генерал ходить с непокрытой головой. А фуражка где-то здесь, украсть ее никто не мог.

— Неужели генерал не может вспомнить, где он ее потерял? — спросил командир роты охраны Коровин, которого вытащили из-за праздничного стола довольно тепленьким — у него был день рождения.

Лемасов промолчал, и нам стало понятно, что во всем виновата пьянка. Никому эта фуражка не нужна, как лампочка в ясный день.

Её и не было нигде, и об этом Коровин доложил Лемасову. Майор издал какой-то звук, напоминавший рычание. Потом перешел на нормальный командирский язык:

— Даю вам срок до семи утра. Фуражку во что бы то ни стало найти!

Увы, мы так ничего не обнаружили. Пришлось нашему комдиву Парамонову офураживать гостя своим персональным головным убором. Он, правда, был великоват. Видимо, мозги у начальства разного качества и разного объёма.

Уже перед самым дембелем я заступил в наряд на контрольно-пропускной пункт у штаба дивизии. Помощник дежурного по части — старлейт, которого я хорошо знал, явился на дежурство сильно задутым. И разоткровенничался.

— Помнишь, приезжал генерал, у него фуражку украли?

— Помню, — сказал я. — Мы её целую ночь искали.

— А знаешь, чьих это рук дело?

— Нет.

— Моих! — гордо заявил старлейт. — Так у меня и лежит в шкафу. Может, когда-нибудь пригодится.

Действительно, какой солдат не мечтает стать генералом?!

Толпа кучей

К кому-то из солдат неожиданно приехали родители. Сумели каким-то образом прорваться через все кордоны. Крайним, понятно, стал их сынуля. Комбат Талалаевский обрушил на него всё свое негодование. В заключение подытожил:

— Советская армия — не притон, нечего здесь бардак разводить. И не приезжать толпой-кучей.

Бормотуха из хрустальных стаканчиков

Однажды, когда я был посыльным в штабе дивизии, один мой сослуживец, грузин по фамилии Георгиади, попросил меня купить две бутылки вина. У меня уже были связи, и я пошел в Военторг, а он остался ждать у магазина. Выхожу — патруль ведет его на гауптвахту.

Я был знаком с начальником патруля — он нередко заступал в наряд помощником дежурного по штабу. Спрашиваю:

— За что моего приятеля в кутузку?

— За нарушение формы одежды (на грузине был чужой бушлат с эмблемами лётной части, которая у нас не квартировалась). — Будем выяснять, не украден ли он. А ещё потому, что наш клиент послал нас далеко-далеко.

Все мои поползновения спасти горячего грузина потерпели фиаско. Вермутом, который годился разве только на окраску заборов, мой знакомый офицер вряд ли бы соблазнился. Я и не предлагал. Уже перед самой губой Георгиади обронил такую фразу, которая была понятна лишь мне:

— Чувствую, что тут я застряну надолго, меня не ждите.

Я, честное слово, не знал, что делать. Где-то спрятать бормотуху не было возможности. А где выпить? И пошел я не куда-нибудь, а в штаб дивизии, вспомнил, что мой друг Володя Муляр во время обеденного перерыва делает в кабинете генерала влажную уборку.

— Генерал должен уйти, — шепнул он мне, — его два часа не будет, вот мы в его апартаментах и оформим. Из хрусталя фараоновского (мы называли генерала Парамонова Фараоновым).

Комдив действительно уносит свои генеральские ноги. Муляр впустил меня в его резиденцию. Я снял сапоги, развесил портянки, чтобы просохли (амбре ещё то). Муляр достает хрустальные стаканчики, срывает бескозырку с бутылки и разливает вермут.

— Выпьем по случаю тебя, — говорит он.

И вдруг кто-то вставляет ключ в замок, и ключ медленно поворачивается…

Тут впору замереть истуканом. Но мы среагировали моментально. Я метнул бутылки в сапоги и впрыгнул в них. Муляр успел выпить свою порцию, сунуть стаканчик в карман и схватить портянку, которой стал с журнального столика пыль вытирать.

Генерал так и не понял ничего. Он даже на уборщиков не посмотрел, хотя число их непонятно почему выросло вдвое, ничего не сказал, взял какую-ту бумагу со стола и ушёл. Теперь уже окончательно.

Мы тоже ничего друг другу не сказали. Потому, что было много мороки. Долго не могли снять с меня сапог с открытой бутылкой. Вермут выпили из хрустальных стаканчиков. Египетскими царями, правда, себя не почувствовали.

Антрацит любил поспать

Однажды ночью, когда я нёс службу в штабе дивизии, раздался телефонный звонок: в автопарке горит что-то.

— Буди немедленно дежурного по части! — кричат в трубку.

Я с трудом растолкал офицера — спит, как медведь в берлоге.

— Автопарк горит.

— Автопарк?

— Да, автопарк?

— Горит?

— Да, горит.

— Ты меня на пушку берёшь?

— Да нет, в самом деле.

Удивляется:

— Какой автопарк?

— Наш автопарк.

Встал. Потянулся. Тут позвонили снова: все сгорело синим пламенем. Дежурный и вздохнул с облегчением. Лег и снова стал Морфея пасти. Небольшого росточка майор, смуглый, чернявый. Солдатня его за глаза Антрацитом звала.

К вопросу о чести

У меня заболел зуб. Промаялся всю ночь, на разводе попросил разрешения сходить в санчасть. И вот иду. Боль такая, что ничего не замечаю вокруг. Вдруг слышу окрик:

— Товарищ солдат!

Оглянулся: офицер. Подзывает к себе:

— Почему честь не отдаете?

И я решил удивить обиженного лейтенанта. Говорю:

— Как, скажите, товарищ лейтенант, я могу отдать свою честь кому-то?

Новоиспеченный офицер задумался. Он не знал, что ответить.

Мы всегда первые

Однажды наш комбат Талалаевский изрёк: «Мы не допустим, чтобы вперед нас разрушили СССР». Удивительно, но на него никто не стукнул.

Ты Кабан?

Мы с Когикиным служили посыльными в штабе дивизии. Меняли друг друга через сутки. А был Когикин очень худым. Но прозвали его почему-то Кабаном.

Прилипла эта кличка к нему, и всё. Только Кабаном и величали. Даже он сам привык, отзывался.

И вот однажды пришел к нам в подразделение новый заместитель командира батальона по тылу — майор Лещун. Стал к порядку приучать. По его распоряжению навели блеск и чистоту в казарме, проклеймили всё обмундирование, поставили штампы на простынях и наволочках.

Однажды Лещун решил проверить, как выполняется его приказ. На всех простынях штампы были чёткие с номером воинской части, а на одной такового не оказалось.

Не на шутку майор рассердился.

— Кто спит на этой постели? — грозно спросил он дневального.

А тот был первогодок, только-только в нашу часть попал после карантина.

— Кабан, — выпалил он.

— Позвать Кабана! — распорядился зам по тылу.

Кабана отыскали, и он предстал пред очами Лещуна. Начал, было, докладывать, что рядовой Когикин явился по приказанию старшего по званию, но тот оборвал его на полуслове.

— Ты Кабан? — последовал вопрос.

Кабан опешил.

— Я… Кабан, — согласился он.

Сценка эта привлекла внимание. Раздался взрыв хохота. Лещун недоумевал:

— Что за смех?

Захохотали пуще прежнего. Кабан, ничего не понимая, часто-часто моргал.

— Так ты Кабан или нет? — вновь переспросил его Лещун.

Когикин молчал.

— Ты ответишь мне, наконец! — повысил голос майор. И поскольку ответа снова не последовало, добавил: — Рядовой Кабан, объявляю вам три наряда вне очереди.

Тут уж было, как говорится, не до смеха. Но Когикин потом отшучивался:

— Это не мне. Это — Кабану.

Невыполнение приказа

Начальник дивизионной слесарной мастерской Басак получил приказ убить сову — генералу Василию Федоровичу Парамонову зачем-то понадобилось чучело. Сова влетела в раскрытое окно его кабинета.

Басак сначала хотел задушить сову, но она страшно хлопала глазами. Тогда он позвал на помощь рядового Вавилкина.

— Я лучше задушу генерала, — говорит тот.

— Душить его не надо, — вразумляет Басак. — Бери молоток.

— Зачем? Таким не убить. Кувалда нужна.

— Сам ты кувалда. Бери молоток! А теперь гвоздь. И в голову вгоняй.

— Себё? Я с дуба ещё не рухнул.

— Себе успеешь. Сове.

Тут кто-то к Басаку вошел без стука. Сова вырвалась, улетела. А генерал Басака посадил на гауптвахту. За то, что не произвел надлежащего удушения.

Заводная машинка

Уже на исходе последнего года службы я получил посылку из дома. А в ней, кроме съестного, — заводной автомобильчик. Попал он туда, скорее всего, по ошибке, или же его втихушку презентовал трехлетний племянник.

Машинка мне понравилась. Я привязал к ней шпагат, и когда шел без строя, а на горизонте возникал офицер, особенно новоиспеченный (от таких за версту несло), вынимал её и за собой тащил.

Однажды иду — навстречу молоденький лейтенантик в форме еще необмятой. Я — мимо. Лейтенант кричит:

— Товарищ солдат!

Я шаг приумерил, остановился. Это в мои планы, безусловно, входило.

— Почему честь не отдаете?

— Я на машине. Разве не видите?

— На какой машине?

Я показал.

— Так это же ведь машина игрушечная.

— Да, — согласился я. — Игрушечная. Но зато заводная. Вот смотрите.

Достал из кармана гимнастерки ключик, завёл. Грузовичок буксует в песке.

— Ну и что? — спрашивает лейтенант.

— А ничего, — говорю. И собираюсь дальше идти. — Труба зовёт — на обед успеть надо.

— Постойте, — останавливает новоиспеченный офицер. — А вы знаете, что такое правила воинской вежливости?

— Нет. Не знаю.

— И вы не изучали Устав? — изумляется лейтенант. — Вы какой год служите?

— Последний. Третий.

— Последний? — у моей жертвы глаза становятся слоновьими. — Ну, хорошо. Давайте я вам все объясню.

И объясняет:

— Встретив военнослужащего, другой военнослужащий должен за три шага перейти на строевой шаг, повернуть голову направо или налево — в зависимости от того, где находится «объект его внимания», — и взять под козырек.

— Поняли? — спрашивает он. — Давайте мы сейчас это прорепетируем.

Лейтенант отходит на несколько метров. Я стою там, где стоял. Литер идет навстречу, переходит на строевой шаг и отдает честь. Я выполняю роль бронзового монумента.

А лейтенант чуть не плачет:

— Я же всё объяснил вам, товариш солдат. Почему вы не пошли мне навстречу?

— Потому что ты мне надоел, — говорю. Степь большая. Вокруг — ни души. Мы один на один.

— Военнослужащие должны называть друг друга на «вы», — поучает офицер. — Какой же вы невоспитанный

— В нашем колхозе все такие, и ты обтешешься.

И я торжественно удаляюсь.

Но все это стало известно замполиту — майору Геймуру.

— Где машинка? — спрашивает он.

— В ремонте.

— А кто тебе позволил выдавать себя за шофера?

— Никто. Я и не выдаю. Просто вожу машинку. Очень нравится. Детство вспоминаю.

— Тут тебе не детский сад. Давай сюда машинку.

— Нет, говорю. — Это — моя частная собственность. Недвижимость. А недвижимость либо продают, либо покупают. Я же ничего не продаю.

— В армии нет частной собственности.

— Как нет? Вот, к примеру, взять фуражку вашу, товарищ майор. Отдайте её мне, если она принадлежит не вам лично, а всей армии, я её носить буду. И стану майором.

Геймур не знал, что и сказать. Я его в тупик завёл своей идиотской антилогикой. Наконец, изрек:

— Не положено солдатам носить фуражки офицерские. У них своя форма одежды.

— Ну, вот, что и требовалось доказать. А офицерам положено отбирать чужое имущество?

— Знаешь что, Степанов, — не выдержал Геймур. — Свободен. Но узнаю, что из-за этой машинки с офицерами перепираешься — посажу на губу. Десять суток объявлю от имени командира части.

— Есть десять суток за перепирательство, если оно будет, — сказал я.

Как дедушка превратился в девушек

Наша ракетная часть была засекречена. Согласно легенде, никаких ракет тут и не ночевало, а был аэродром. Для понта стоял даже самолет, который часовые из нашей роты охраны однажды умудрились продать за литр водки. Когда новый владелец давно забывшего о небе истребителя, о котором мечтали все музеи воздухоплавания, с верблюдом и дюжиной лошадей явился, дабы забрать своё приобретение, другой караул это не оценил. Пришлось даже сделать несколько предупредительных выстрелов, прежде чем обманутый казах не удалился, грозя всеми карами небесными.

Путь сюда с гражданки был заказан. Пассажирские поезда останавливались только по предъявлении военного билета с номером части или командировочного удостоверения. Высшее начальство доставлялось самолетами в Целиноград (ныне Нурсултан), а оттуда уже по грунтовым дорогам — к месту назначения. Все вольнонаемные строго проверялись…

Тем удивительнее было то, что вблизи нашей части патруль задержал двух девушек из Ростовской области. Они приехали сюда, чтобы повидать своих женихов. По этому поводу наш комбат выразился так:

— Стали соблазнять посторонних женщин. Пишут на деревню дедушке, и она едет.

Зачем солдату табуретка

Однажды на разводе комбат учинил допрос Толику Молчанову.

— Не на хорошем уровне стоите, — сказал он. — Почему где угодно и когда угодно вас можно увидеть с табуреткой? Зачем она вам, рядовой Молчанов?

Толик был мастером спорта по настольному теннису и иногда ради куража играл не ракеткой, а табуреткой или тапочком. И кто-то стукнул комбату. Но он, как всегда, ничего не понял. А Молчанов ответил так:

— У меня бессонница, товарищ майор. Я хожу, хожу, а когда устаю, хочется присесть, отдохнуть.

Комбат задумался. Бессонница Уставом Вооруженных Сил не предусмотрена. И он вынес такой вердикт:

— Если будет справка от врача, разрешаю спать в свободное от несения службы время, но в кровати и в разобранном виде без обмундирования.

Он все же схитрил. Как такового, свободного времени у солдата нет. По субботам, как правило, затевают общую уборку, помывку в бане. По воскресеньям — культурно-массовые мероприятия…

Врачам в армии не доверяют

Записали в караул, а у меня — освобождение. По этому поводу повздорил с ротным. Капитан Коровин обещал отвезти на гарнизонную «губу» «за уклонение от воинской службы».

— Не получится, — транслировал я на всю казарму. — У меня бумага имеется.

— Видел я твои освобождения вот где, — сказал Коровин. И даже показал, где именно.

— Вы еще на Страшном Суде это самое покажите, — — ответил я.

Геймур, к ноге!

Двух приблудившихся собачек мы назвали Комбатом и Геймуром — такая фамилия была у замполита. И слово «Геймур» стало для псины магическим. Только стоит его произнести — бежит сломя голову. А вот кличка «комбат А вот кличка Комбат как-то, не прижилась.

Но кто-то простучал об этом самому Гейзеру. И тот явился с инспекторской проверкой. Поговорил со старшиной Лямкиным, а под конец спрашивает:

— Зто правда, что вы теперь собак дрессируете?

— Правда, — говорит Лямкин. — Только не дрессируем, а просто подкармливаем.

— А как их зовут?

Лямкин понял, что вопрос с подковыркой.

— Жучка и Шарик, — сказал он.

— А у меня другая информация. Зовут их, старшина, Геймур и Комбат. И не надо ля-ля. Тем более оба кобеля.

Тут и собачки объявились. Гейзер вытащил из кармана припасенную заранее колбасу. Позвал:

— Геймур, Геймур!

«Геймур» со всех лап кинулся к нему.

— Вот видишь, Лямкин, — сказал замполит. — Нехорошо обманывать.

— Да это пес просто колбасу учуял, — начал оправдываться старшина. — Тут у нас таких деликатесов и разносолов нет.

— Может, еще и Комбата позвать?

— Комбата? Талалаевского? — прикинулся Лямкин шлангом.

— Да нет, второго песика, — сказал Геймур. — Вон он резвится. Молодой ещё, не обтрепался.

— Какие его годы, — глубокомысленно заметил старшина.

Сайдалиев эти курсы не прошёл

Целый день придирался сержант Сайдалиев. Все замашки какого-то средназиатского бая. Когда ехали со стрельбища в казарму, попросил подержать его автомат. А он будет, видите ли, спать.

Я, понятно, отказался.

— Приказываю, — произнёс он. — А по прибытии — почистить!

— Может, тебе еще и сапоги почистить? — говорю я.

— Прикажу — будешь.

— А может, тебе без приказа рыло начистить, чтобы не борзел? Армия — это не частная лавочка. Курами в курятнике командуй.

Сайдалиев после этого гонор свой уже не демонстрировал.

Но это был ещё не финал. В тот же день мы вместе с ним заступили в караул. Он был разводящим. Втихушку открыл сейф, вынул из него неизвестно откуда образовавшуюся там пишущую машинку и всю ночь одним пальцем выстукивал адреса на конвертах. И Талалаевскому об этом кто-то стукнул.

— Я знаю, кто брал пишущую машинку, — сказал он. — Сержант Сайдалиев, вы понимаете, о чем я говорю? Кто разрешал? Вы знаете, что допуск к ней имеют только те, кто закончил курсы машинной писи.

И Сайдалиева разжаловали в рядовые. Единственное справедливое решение нашего комбата.

Храним как зеницу ока

На разводах комбат Талалаевский любил потчевать нас странными сентенциями типа «Сапоги — это лицо души солдата, а что же это за лицо, если не чистить его сапожной щёткой?!» Но в этот раз его понесло в другую сторону:

— На нашей совести лежит охрана тех завоеваний, которые завоевали наши отцы, братья и сестры, которые нужно хранить пуще глаза, но кто это делает в роте охраны? Два шага вперёд, кто хранит!

Тишина. И вдруг выходит вперед Федя Ярковский из Луганска.

— Так, чего же вы храните, рядовой Ярковский? — вопрошает комбат.

Тот лезет в карман. Говорит:

— Вот. Письмо.

Все ржут.

— Какое ещё письмо?

Ярковский:

— От отца, — все подыхают от смеха, потому что Федя многим его читал — там сплошной мат. — Отец у меня тоже в армии служил. А сейчас он — шахтёр. Хороший шахтер. Его фотография на Доске Почета. Разрешите, я зачитаю?

Комбат понял, что ситуацией не владеет. Командует:

— Отставить смех! Рядовой Ярковский, кругом! В строй — шагом марш! И чтобы без всяких штучек. Есть письмо — скажи замполиту. Вместе прочитаете.

— После такого письма замполиты только плачут, — сказал Федя.

Что такое сонный на посту?

Талалаевский поймал Лешу Кривко на посту, когда тот спал. Свою речь на разводе посвятил только ему одному.

— Что такое сонный на посту? — задал он риторический вопрос. И сам же ответил: — Это — пустая дырка в заборе для наших империалистов.

Гадости на уши

Проводили Володю Муляра в отпуск. Выпили вместе со Степаненковым вина. Степаненков окончил школу собаководов, отсюда и многочисленные клички: Собакевич, Бульдог, Кобель и другие. Вернулись — нас встречает майор Лещун, он был дежурным по части.

— А ну дыхни! — прикопался он к Бульдогу. Ко мне не рискнул, поскольку я его не раз уже посылал подальше.

Я заступился:

— Чего вы к кинологу привязались?

Мой расчет на то, что главное — удивить человека, чтобы его отвлечь, оправдался.

— К кому, к кому? — не понял Лещун.

— К собачьему дрессировщику, — объяснил я для особо тупых.

— А причем тут дрессировщики?

Я сделал знак Бульдогу, чтобы он слинял потихоньку. А сам продолжал пикировку.

— А притом, что дрессировщик всегда должен быть в форме.

— Пьяным, что ли?

— Нет, он должен всячески поддерживать свои физические кондиции.

И тут Лещун понял, что его просто разыгрывают. Про Кобеля он начисто забыл и переключился на меня:

— А, ты меня обманул, обманул! И я за это тебя посажу. Попомни мое слово.

Я подошел к нему поближе и шепотом послал ещё дальше, чем раньше. И прибавил:

— А вообще у тебя рожа противная.

Утром он пожаловался Талалаевскому:

— Степанов мне на уши гадости шепчет.

Масло и Брестская крепость

Талалаевский с помощью стукачей обнаружил похитителей сливочного масла. Уперли полкилограма. Разразился тирадой:

— Воровать масло у других — это позорное и нищенское отношение к своему товарищу. И никто не вспомнил из этих воров, что защитники Брестской крепости находились в подвале, куда стекали последние земляные соки. Их делили. Но не так, как делят у нас масло, когда никто не следит за тем, чтобы не обделяли и не зарились на харч.

Дембель

Это был дембель «по просьбе трудящихся». Вернее, офицеров. Я настолько всем большим и малым начальникам надоел, что решили они от меня избавиться. Спихнуть с телеги — всем легче будет. Но было одно условие: требовалось, чтобы дембельская бригада бревенчатый накат в тире обновила, новые мишени изготовила.

Ничего сложного, да вот с материалами просто беда: древесина в степи — на вес золота. Где ее взять? Единственный выход — воровать. Но где? У кого?

Воровали исключительно по ночам. Перед этим — тщательная рекогносцировка местности, выявление путей отхода. В результате разведчики хорошо знали, где что лежит и что лежит плохо. Примечали и уносили всё, что подъёмно. Раз пошли на дело, и телеграфный столб стибрили — его устанавливать собирались вместо старого, полусгнившего, да замешкались. Ну а дембеля подсуетились. Вшестером несли, как гроб всем медлителям и тормозильщикам. Был столб — и нет его, сразу же в дело пустили. Но кто-то пронюхал, что тирные озоруют, скандал был большой. Связисты хотели даже Фараонову пожаловаться. Ничего, оттявкались.

И вот тир — как новенький. Работу майор Колтуненко принимал — начальник отдела стрелковой подготовки дивизии. Каждое бревнышко пощупал, хвалит:

— Красиво сработано. Молодчаги!

Но особенно ему ростовые мишени приглянулись. Никто и не подозревал, что Семашко рисует отлично. И он душевно так приложился. На одной ростовой мишени силуэт Тарновского изобразил, на другой — замполита Геймура. Вот уж «обрадуются», когда увидят. А Семашко, да и вся бригада дембельская, далеко уже.

Оставалось одно — обходной лист подписать. И вот тут-то всё и случилось. И снова майор Лещун выплыл. Он тоже подпись свою поставить должен.

Долго он меня оглядывал, искал, к чему прикопаться. И нашёл. Говорит:

— А ты когда сапоги получал?

Я не помнил. Тогда он в свою бухгалтерию заглянул:

— Тебе в них ехать домой не положено. Я подменку дам.

И даёт — драные, латанные-перелатанные.

Тут такая злость посетила — некуда дальше. Мундир парадный, а сапоги — как лапти. И запустил я этим сапогом драным в лещунскую тюленью физию.

Как резаный, Лещун орет, к комбату бежит с сапогом в руках. Вот оно — доказательство вещественное. И отпечаток на щеке красный, того же размера, что и подошва.

Талалаевский за сроком в карман не лезет, даёт на прощанку пять суток. Но какие это сутки длинные, когда душа не здесь уже?

Начальником губы дивизионной татарин был — Нурмухамедов. Я с ним в хороших отношениях. Общий стаж отсидки именно на этой губе — три месяца с гаком. И в это время общались, да и в промежутках тоже. Нурмухамедов на филолога учился, в литературе хорошо разбирается. И когда мне надоедало в казарме зависать, одни и те же рожи видеть, приходил к Рафику сам и просил в камеру посадить.

И вот сижу сиднем, как Илья Муромец, а ребята уезжают, прощаются. Ох, и тошно же тогда стало! Хоть в петлю лезь.

А тут появляется, майор Геймур — он дежурным по дивизии заступил. И ехидно так спрашивает:

— А что это у тебя в кармане гимнастерки?

Кто-то настучал, без сомнения.

А там, как назло, силуэты Талалаевского и его, Гейзмура, — Семаха подарил. Если б знать, что память-то он оставил недобрую!

И даёт Геймур ещё трое суток — за нарушение режима. Если формально, он неправ, конечно, но кому пожалуешься, коль ты на замок закрыт? Да и стоит ли вообще жаловаться? Всплывёт тогда вся эта история с карикатурами, ещё хуже будет. Я один остался, на мне-то и отыграются.

И я вообще в трансе. Спрашиваю татарина:

— А ты на меня еду получаешь? Я ведь вроде бы с пищевого довольствия снят.

— На тебя я ничего не получаю, — говорит Рафик. — Двадцать пять порций на двадцать шесть делю.

И тут дурацкая мысль меня посещает: голодовку объявить. Мотив такой: не хочу, мол, товарищей своих объедать.

— Не советую, — сомневается Нурмухамедов.

Но я не послушался Гаврин. Стал миски с едой выставлять в кормушку, к пище не притрагивался.

Тут офицеры и забегали. Геймур уговаривает от голодовки отказаться. Но я демонстративно не ел. Вернее, ел все же. Миша Мамут хлеб приносил, сахар, бросал в форточку.

Три дня прошли, три ночи. И — шорох: приходит на губу начальник политотдела дивизии полковник Лапин.

— Кто тут Степанов такой? От имени командира дивизии — пятнадцать суток.

А еще и дисбатом пригрозил. Только этого не хватало, когда до свободы — всего ничего.

Не знал я что делать дальше, если бы не Колян Братухин.

Коляна упаковали за серьезное что-то. За что конкретно — не озвучивал. И решил он самоубийство сымитировать. Договорился с часовым, шею себе натёр, и на ней образовалось что-то на странгаляционную борозду похожее. Петлю смастырил из половой тряпки. Часовой, Исакулов, шум поднял.

И опять — скандал. Мало того, что Степановголодает, тут еще и суицид. И решили побыстрее голодающего и самоубийцу-неудачника домой спровадить. От греха подальше.

На следующий день Геймур к Гаврину подкатывает. Говорит:

— Иди в штаб дивизии, тебя начальник штаба Карпов вызывает.

— И зачем я ему понадобился?

Геймур пугает:

— Да, наверное, в дисбат оформлять будут.

Как бы не так, товарищ майор! Если в дисбат, из камеры не освобождают. Да чтоб еще самоходом… Нет, такое только в сказках сказывается. Просто Геймур решил напоследок ещё хоть по малости, но нагадить, нервы потрепать.

— Не пойду, — гадостью за гадость Гаврин отплачивает. — Как я могу к начальнику штаба с бородой появиться? Посмотрит на такого Деда Мороза — кондрашка хватит. А кто гроб нести будет? Вся похоронная команда, кроме меня, уже дома. Водку пьёт за то, чтобы Державинка медным тазом накрылась. Нет, я сначала в баню схожу, побреюсь, потом кишку набью — голодал-то сколько, меня уже ноги не носят, не дойду ведь с пустым желудком до штаба. И приказ Карпова не выполню. А кто в этом виноват? Вы, товарищ майор.

Молчит Геймур, но по глазам видно, — злится, допёк его я. Ещё как допёк.

И вот после обеда я до штаба доковылял. Геймур встречает — ждал:

— Зайди на КПП.

Смотрю, а на столе — документы проездные. И деньги, чтобы кусать что-то. Сгрёб это все Геймур в кучу, протягивает. И говорит:

— Уезжай, и как можно скорее.

А я тоже решил над ним напоследок поиздеваться:

— Не поеду, не уговаривайте.

У Геймура челюсть отвисла — едва ли не до колен.

— Как это? — не поймёт он. Не доходит такое до майорских извилин.

— Пойду к Карпову, он меня вызывал, как я могу его приказ не выполнить? И расскажу кое-что…

— Что ты рассказать собираешься? — насторожился Геймур.

— Например, как солдаты у вас и у комбата полы циклевали. Как огороды вскапывали. Это же форменное рабство. Думаю, что Карпов заинтересуется.

Тут Геймур покраснел — кровь к лицу прихлынула. Снова документы проездные собрал. Говорит:

— Человек ты или не человек? Уезжай, уезжай, уезжай.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.