Бесплатный фрагмент - Awakers. Пробудители. Том 1
Пролог, или Реквием по придурку
It’s an afternoon for mourners,
But the tears don’t come.
Got what you deserved,
The maximum.
«Requiem for a Jerk», Brian Molko
Когда я умру, хочу, чтобы на моем надгробии написали: «Здесь покоится Саймон П. Он был так себе барабанщиком». Мне нравится думать о себе как о музыканте. Жаль, что на надгробиях не пишут правду.
Я не готовил речь. Вот Руперт готовил — так складно вещал про нашего великого гитариста, который пал жертвой теракта… Кори повезло меньше: ему достался я.
Вот я поднимаюсь на трибуну, а она вся украшена черными лентами, цветочками, фотками — типа траур. Я знаю только потому, что сейчас там вещал этот самый Руперт, а я на него смотрел. А потом, когда я уже там, на виду у притихшего народа, — сын Большой Шишки, гордость класса, — вижу только свои черные ногти. Лак облупился. Записей у меня нет: я же говорю, что не готовился. Но я вроде как играл с этим парнем в группе и вроде как почти публичная персона, так что самая ответственная речь досталась мне.
— Я не готовился, — признаюсь я. Вот уроки учил всегда, а тут типа залажал. Голос звучит сипло, голова трещит. Мне скрывать нечего: мы с Рупертом нажрались накануне. А он, мать его, в отглаженном черном галстуке и с бумажками-записками… Я говорил, что никогда не пользовался шпаргалками? И я продолжаю… Таким солнечным, торжественным, похмельным тоном:
— Сегодня столько всего хорошего было сказано про наших мертвяков, аж самому скорее в гроб захотелось.
Глаз я не поднимаю, но нутром чую вежливые выжидающие улыбки на себе.
— Это шутка для разогрева, — поясняю я, робко взирая с высоты своих скромных шести футов.
Никто не смеется. Мне по херу.
— Сегодня столько всего хорошего было сказано, — повторяю я. — Если хоть половина из этого правда, я — Человек-Паук.
Меня не останавливают.
— Кори… Что я могу рассказать вам о Кори? Кори не был выдающимся учеником. И музыкантом он был так себе, если совсем начистоту. Зато другом он был по-настоящему хреновым. На него никогда нельзя было положиться, он плевать хотел на мнение окружающих… Он не почитал родителей. А еще водил за нос девчонок — о-о-о, это отдельная история; я такого наслушался за время нашей «дружбы», — показываю кавычки пальцами, — иногда уши хотелось почистить ершиком. Вообще ему все сходило с рук. Я всегда удивлялся: чего его все терпят? Ну, терпели как-то… И я тоже. Кори, он…
Я чешу затылок, вспоминая, чем меня еще доставал этот хрен. И ведь продолжал доставать до сих пор. Лежал в своем уютном гробике, лыбился на окружающих: мол, вот ведь дебилы, кружите тут, суетитесь, а я вон — король мира! А чувство такое, что он вот-вот оттуда выскочит, схватит мой микрофон и заорет в толпу привычное: «Мы — Pushing Daisies! Как настрой, народ?» Он любил говорить. Это получалось куда лучше, чем петь.
— Кори любил примчаться в самый неподходящий момент… Мол, какие мы великие, оторвите очи от своих низменных дел и узрите Меня! — Раздражение умножается, проникая в микрофон, проходя через усилители, а потом угасает, как только стихает звук.
— Короче, Кори был обычным раздолбаем, он не собирался умирать.
Тишина абсолютная. Я почти ухожу.
— Уберите своих гребаных террористов с улиц города.
Говорят, я тогда попал на ютуб.
When I grow up, I want to be nothing at all.
«The End», My Chemical Romance
Я как-то раз читал, что думать о смерти — нормальное дело. То есть не помышлять о самоубийстве, а думать о том, что будет после того, как тебя не станет, представлять свои похороны и что на них скажут. Когда-нибудь, хоть раз в жизни, все это делают.
Лично я хочу, чтобы на моих закатили пирушку. Не могу думать о том, как соберутся родственники, знакомые, будут сочувствовать друг другу. Не хочу, чтобы на моих похоронах плакали. Я им не верю. Ей-богу, если они будут реветь, я вылезу из своего гроба и заору им в лицо: «Где вы все раньше были?» Пускай лучше все упьются и пляшут как бесы. И вообще, пускай сожгут меня на хрен, сожгут и забудут. Не хочу, чтобы меня помнили.
Это всего лишь один из периодов в жизни, я знаю. Есть такие периоды, которые надо просто пережить.
Можно начать с малого: встать, умыться, переодеться во что-нибудь приятное, вежливо покинуть дом. Прогуляться, сделать что-то новое. Выкурить на две сигареты меньше, чем вчера. Я знаю, что все в моих руках — это мне вбили в голову с детства.
Еще я слышал, что настроение можно регулировать с помощью одежды. Правда, иногда всей одежды на свете недостаточно, чтобы выразить то, как чувствуешь себя на самом деле. Я выбираю полосатую футболку. Полоски позитивные.
Потом, спустя несколько часов, я валяюсь на больничной койке. Говорят, свалился в обморок прямо посреди улицы. Я плохо помню. Помню, как мы ругались с мамой, потому что я типа «под домашним арестом». Смешно: когда каждый день приносишь домой отличные отметки, родители тебя не замечают, а стоит разок надраться — и все. Они с папой даже коалицию образовали, хотя до этого хрен знает сколько не разговаривали. Папа все пытался воззвать к разуму, а мама — давить на совесть. Я все равно ушел. Еще и дверью хлопнул. А очнулся уже здесь.
Врач что-то говорит про нервное истощение, а мне и смешно, и стыдно. Я даже спорить пытаюсь: типа, добрый доктор, я в порядке, отпустите меня домой, я больше не буду падать в обмороки. Он качает головой и с таким серьезным видом продолжает говорить, будто у меня рак легких какой-нибудь или СПИД. Конечно, я же сын Большой Шишки, у меня не бывает несерьезно. Не дай боже у меня было бы несварение желудка — представляю, как бы он изгалялся. Правда смешно: хочется заорать во всю глотку, когда он тычет меня капельницей, — просто чтобы этот хрен перепугался до смерти. В Африке детишки умирают от туберкулеза, а я тут как дурак… Так что я валяюсь на койке и ржу, пока он объясняет родителям, как меня будут лечить и что делать дальше. Даже неловко как-то: все же невежливо ржать, когда за тебя волнуются, но сдержаться не выходит. Может, я правда немножко не в себе.
Короче, я попал в больницу с дурацким девчачьим диагнозом. Тогда и прогремел второй взрыв.
∞ ∞ ∞
— Мне снилось, что я гитарист.
Я говорю «гитарист», а не «играл на гитаре». В этом есть принципиальная разница. Психолог не делает никаких пометок. Она также не задает ни одного вопроса, предоставляя свободу мысли и слова.
— Это странно, потому что вообще-то я — барабанщик.
Я еще не решил, издеваюсь ли я или в самом деле считаю это важным.
— Что ты играл? — подает она голос.
Я честно пожимаю плечами. Помню это ощущение: как струны струятся под пальцами, оставляют грубоватые полоски на подушечках, когда зажимаешь их слишком долго и усердно.
— Почему ты выбрал барабаны?
— Они дальше от микрофона. «Никогда не давайте микрофон барабанщику», как в той игрушке, знаете…
Конечно, она не знает.
Глупо полагать, что все мечтают быть солистами.
Микрофон больше подходит папе. Он у меня Большая Шишка, любит вешать лапшу на уши. Большие Шишки всегда так делают. Не отличают работу от семьи.
Дальше мы говорим про учебу, про школу. Я сознаюсь, что не желаю домашнего обучения. Школа — последнее убежище, которое осталось. Пусть и с тюремной формой в виде отличительного галстука и пиджака с гербом учебного заведения.
Далее следует монолог о том, как мне нравится учиться.
— Строишь планы на будущее?
Она не спрашивает, какие именно; всего-то нужно «да» или «нет».
— Конечно. — Враки. Строить планы — слишком самонадеянно.
Я собирался уйти из группы. Мы и не делали особо ни хрена, почти не репетировали, только красовались и лакали пиво. Конечно, я никогда не собирался играть профессионально, но тратить время впустую скучно. Так что я хотел уйти… И что из этого вышло? Я смотрю в окно, из которого не видно разрушений масштаба качественного летнего блокбастера, она прослеживает направление моего взгляда.
— Понимаю, что в наше время сложно размышлять о будущем.
Она говорит о том, что в истории было немало тяжелых периодов, когда казалось, что никогда ничто не станет прежним, а исход наступает человечеству на пятки.
Я киваю. У меня выпускной класс впереди. Я решительно настроен получать лучшие отметки и быть прилежным учеником. Я никому не говорил, но в последнее время в наушниках особенно настойчиво звучит Time is Running Out.
Продолжение пролога о том, что никто не должен страдать в одиночестве
I’ll describe the way I feel:
Weeping wounds that never heal.
Can the savior be for real,
Or are you just my seventh seal?
«Special K», Placebo
Это Пенелопа. Ее голова слегка повернута в сторону, будто она не может оторвать глаз от чего-то ценного. И потом смотрит на нас, сквозь нас с таким растерянным видом. Не дай бог кому-то так влипнуть. Представляю: сваливают на твою голову двух незнакомых человек. И вроде как ты за них несешь ответственность. А что с ними поделаешь? Они же дети. Ну и чем больше дети, тем больше ответственность. А мне уже семнадцать.
Дело в том, что нас с братишкой спихнули в какую-то дыру посреди Ирландии. Это папа так решил. Постановил, что в другой стране нам с братом будет безопаснее. Это после того, как я попал в перестрелку. Правда, оттуда я вышел без единой царапинки: прятался за брошенной машиной. Я не очень хорошо это помню — наверное, из-за шока. Но перепугался как следует. Один из папиных ребят вытащил меня оттуда. На мне ни царапины, а ему плечо продырявили. Я потом два дня есть не мог. Конечно, он выжил, даже на больничный не пошел, но это все формальности. Из-за меня мог погибнуть человек. А мне хоть бы что.
Поэтому теперь мы застряли в этой дыре посреди Ирландии.
И потом еще Пенелопа…
У нее такой вид, будто в этом жилище есть потайная комната, за которую ей заранее стыдно.
И Пенелопа вся такая…
У нее свежее лицо. В смысле не какое-нибудь пластиковое, как у милашек из телека — с дутыми губками, ресничками, как паучьи лапки, — а добропорядочное молодое женское лицо. Она не может быть намного старше меня, то есть значительно младше дяди Пита, и я удивляюсь: что их вообще связывает? Я не заметил колец.
Дядя Пит вообще заслуживает отдельной главы. Может, не очень большой, но я бы оставил на ней закладку. Не знаю точно, сколько ему лет, вроде не больше тридцати пяти. Он что-то вроде скелета в семейном шкафу. Когда я был маленьким, про дядю у нас дома говорили в основном шепотом, а приветствовали, не протягивая руку, а закатывая глаза. Хотя появлялся он нечасто, потому что бóльшую часть времени был занят тем, что катался по свету, спасая то вымирающих слонов, то обездоленных китов, то прочую несчастную живность. Короче, из тех гринписовцев, которые не приматывают себя к деревьям скотчем, а занимаются реальным делом.
Мне не много о нем известно, но я знаю, что в силу своего увлечения дядя может общаться на нескольких языках, большая часть из которых бесполезна. А еще он совсем не похож на папу. Хотя тоже темноволосый, но почти смуглый, будто командировки в жаркие страны наложили отпечаток. Невысокий, жилистый, но что-то есть такое в его облике, отчего сразу видно, что дядя Пит — настоящий мужик. Ну и немножко джентльмен. По крайней мере, он всегда вытирает ноги, когда проходит в дом.
Он подходит ко мне, кладет руку на плечо, заставляя опуститься на стул. Потом наклоняется, хватает меня за подбородок и начинает разглядывать разбитый нос.
— Давно это у тебя?
— Что, нос? Да сколько себя помню…
Пенелопа смотрит, дядя хмурится: типа нашелся остряк. А потом выдает признание:
— Мне тоже нос ломали, когда я был примерно твоего возраста.
— Ну, — отвечаю я, — видимо, это семейное.
Думаю: сейчас опять будет хмуриться, а он усмехается, легонько (так ему кажется) шлепает меня по щеке, так что я долго моргаю от неожиданности, и добавляет:
— Не увлекайся.
∞ ∞ ∞
В один прекрасный день дядя приводит меня в гараж, а там уже стоит она — барабанная установка. Он извиняется, говорит, что не знал, подойдет ли такая, потому что он ничего в них не смыслит, но хотел сделать сюрприз, и — вуаля. Пока он стоял, извинялся, я был готов кинуться ему на шею. Понимаете, у меня никогда не было своих барабанов. Тогда мы с самого начала репетировали у Кори: вроде как вместе учились, так что инструменты были у него. У нас дома просто некуда было их деть. Гараж использовался под мамину мастерскую, а репетировать в доме мне бы никто не позволил. Да и не хотелось бы, чтобы домашние слышали, как я тупо стучу в барабаны. Это слишком личное.
Это был странный и счастливый период в моей жизни. Я как следует высыпался, хоть и вставал рано. Стучал в барабаны до одури, а когда уставал, шел сидеть под своим любимым деревом на опушке. Оно прямо как с картинки вылезло. Знаете, были такие раньше в моде: чистое поле и дерево посередине. Вот у меня было такое дерево! Никто больше на него не претендовал, так что я мог приходить когда угодно: книжки читать, сочинять песни, курить, просто думать. Пенелопа уже знала о моей привычке, иногда давала мне с собой термос горячего чая с корицей и какой-нибудь сэндвич или кусок пирога. Пенелопа вообще потрясающе готовит, у нее даже сэндвичи особенные. Брат оставался равнодушным к ее стряпне, в отличие от нас с дядей Питом. Честно, я никогда не отличался хорошим аппетитом — наверное, от мамы унаследовал привычку. Хотя, может, это у нас вообще семейная черта, поэтому все такие тощие. Так что сначала я не обходил вниманием ее кулинарные шедевры из чистой вежливости, а потом уже потому, что это было действительно вкусно. Я обожал наши семейные ужины, начиная с дурманящего аромата приправ (уж на приправы Пенелопа не скупилась), заканчивая приятным ощущением сытого умиротворения, когда тарелки были опустошены и мы в шутку спорили, кто в этот раз заслужил право мыть посуду. Я и сам нередко крутился вместе с Пенелопой на кухне, помогая что-нибудь почистить и нарезать. Ничему не научился, конечно, зато удавалось стянуть какой-нибудь «спойлер» к предстоящему ужину.
Мы тогда мало общались с братом, зато здорово подружились с ней, с Пенелопой. Она совсем не обращалась со мной как с маленьким. Да и дядя Пит тоже. Мне было так хорошо, и я был такой хороший. Правда, очень жаль, что Монти не оценил этого всего. Он все строил из себя неприступную скалу, а я позволил найти к себе подход — легко позволил. Наверное, одним для счастья нужно больше, чем другим. Или что-то совсем другое.
∞ ∞ ∞
Накануне мы гуляли с дядей, просто бродили туда-сюда. С ним хорошо гулять, он не ворчит, когда я курю. Он говорит, что сам бросил: гордится этим, сразу видно. Я тоже буду гордиться, когда брошу, — обязательно брошу через годик, когда покончу со школой, я уже решил. Так вот, гуляем мы с ним по этой тропинке, и он спрашивает:
— Так что тогда стало с твоим носом?
— Подрался с одним парнем.
— Это я понял, — ненавязчиво продолжает он. — Что не поделили?
— Ничего. Я накинулся на него с кулаками, — говорю я дяде Питу, который спасает слонов, китов и лечит черепашек от воспаления легких. — Он меня раздражал.
— Да?
— Ходил с такой дурацкой улыбкой…
Это жалкое оправдание. Теперь я и сам не могу объяснить. Тогда, казалось, мир рушился на глазах: все эти взрывы, и траур, и минуты молчания. Это все было слишком личным — и в то же время общим. Все вокруг было как сплошные похороны. А этот хрен ходил с бравой улыбкой. Клоун, твою мать. Вот я ему и врезал.
— Он хоть не меньше тебя был, этот парень? — интересуется дядя.
Я ощупываю свой несчастный нос. Больно, кстати, до сих пор.
— Нет.
— Ладно.
Я жду от него нравоучений, а он мне — «ладно».
— Думаешь, это нормально? — подталкиваю я.
— Мальчишки иногда дерутся.
Я накинулся на него с кулаками просто потому, что он ходил с дурацкой улыбкой. Мнепоказалось, что у него дурацкая улыбка. Я смотрю на дядю и гадаю, за что ему сломали нос. Раньше не замечал, а теперь вижу: правда ломали. Вряд ли он бросался на людей без причины. Я тоже не хочу. Агрессия порождает агрессию.
— Я не хочу быть как те террористы, — говорю я. — Злым.
Дядя, тот еще чудак, останавливается, вытаскивает руку из кармана и взъерошивает мне волосы на затылке. А сам улыбается, будто только что лично получил какую-то награду.
— Идем, — говорит.
Мы идем и идем, пока не останавливаемся у каменной церквушки. От нее так и веет спокойствием и благодатью. Вообще я не люблю соборы, особенно те огромные, где чувствуешь себя блохой на спине у слона — того самого, что держит Мир со своими братьями. А это совсем маленький храмик, тут и нет никого. Мы заходим внутрь, он оставляет меня на скамье, а сам идет к алтарю: зажигает свечку, смиренно опускается на колени и складывает руки. Я не думал, что он религиозный, мой дядюшка. Он стоит там, а я сижу… сижу просто, и все… Только в глаза словно песку насыпали.
Правда, мне так хорошо, и я такой хороший. Сижу и плачу. Честно-честно, не знаю, что на меня нашло, но слезы сами выливаются: за того папиного человека, который подставился за меня, за разбитую челюсть этого клоуна… За Кори, мать его, за Базза, за всех этих жертв, которых я ни разу в глаза не видел, и за их родных тоже. Видимо, дядя что-то понимает, потому что подсаживается рядом и ничего не говорит. Наверное, каждому отведена своя порция слез, которую он должен выплакать самостоятельно. Но никто не должен страдать в одиночестве.
Возвращаться домой было тяжело.
Часть 1.
О том, как все начиналось
Глава 1. Про начало жизни после школы
Когда я в первый раз встретил Троя, в руках у него был грейпфрут. Было бы у него хотя бы яблоко, я бы подумал, что это довольно символично. Но грейпфрут кажется безобидным, разве что брызжет соком во все четыре стороны, когда Трой сдирает с него шкурку, пытаясь добраться до мякоти. Впрочем, вскоре это дело ему наскучило, и несчастный фрукт полетел в мусорку. Уже после того, как нас выперли из музыкального магазина, где рядом с вывеской красуется вполне читаемый знак «С едой и напитками не входить». Трой пытался убедить продавца, что грейпфрут — это не еда и не напиток, а фрукт. Но нас все равно выперли.
Трой вытирает руки о джинсы, достает пачку сигарет и еще раз уточняет таким голосом, будто мультик озвучивает:
— На барабанах играешь, значит?
А потом мы уже едем знакомиться с его друзьями.
∞ ∞ ∞
— Он огромный.
— Да.
— Ты уверен, что он должен быть такой…
— Абсолютно.
— …как хрен моржовый.
— Да пошел ты!
Парень тщетно пытается прикрыть ладонью предмет гордости, но одной ладони тут явно недостаточно.
— Что за мобилка?
— «Нокиа». Одна из первых.
— Майк Эллиот — наша гитара, — наконец представляет Трой.
Помнится, давным-давно был такой фильм, где пацан дружил с инопланетянином. Кажется, без этого не обошлось. Впрочем, в футболке с огромными пайетками и красных узких джинсах этот субъект и сам как гость из далеких миров. А мелкие блестки в темных растрепанных волосах как нельзя лучше дополняют картину. Хотя дело скорее во взгляде, который явно говорит о том, что парень лишь процентов на десять находится здесь, а на остальные девяносто зависает неизвестно где.
— Он странный, не обращай внимания, — поясняет Трой, — Из этих… — и добавляет шепотом: — Из англичан.
— Э-э-эллиот, — мои попытки изобразить того самого безобидного пришельца натыкаются на его непонимающий взгляд. Зато он тщательно изучает мою протянутую руку — от кожаного браслета до ультрамаринового лака на ногтях — и делает вывод:
— Ты барабанщик? Трой, он барабанщик?
Тот победоносно разводит руками.
— Не-е-ет, он не просто барабанщик. Он — внимание! — наш новый барабанщик!
— Сказал кто? — гитарист прижимает к груди свою «нокию», подозрительно косясь в мою сторону.
— Папа Римский! Я сказал, кто же еще?
∞ ∞ ∞
Я до сих пор удивляюсь тому, как мне удалось внедриться в группу, потому что с первого взгляда было ясно, что ребята смотрят на Троя как на местного шута, а на меня — как на самозванца.
— Ральф Доэрти, — представляет тем временем Трой басиста. — Но мы зовем его просто Дороти.
Судя по акценту басист тоже из «этих странных», а хмурый вид намекает, что прозвищу он рад не очень.
— Ты не можешь вот так просто кого-то привести и взять в группу, — шепот Ральфа отчетливо разносится по всему гаражу, хотя я стараюсь не вслушиваться.
— Нет, это ты не можешь! А я могу! И буду!
— Не повышай голос на старших.
Трой нервничает, взъерошивает залакированный затылок и переходит на шепот.
В это время на другом конце гаража Майк с робким упоением рассказывает мне о том, что первые модели мобильных телефонов — раритет. Они настолько древние, что новые технологии на них не распространяются.
— Новые мобилки — вредные. К тому же с их помощью кто угодно может отследить твое местоположение. Первые модели — классика, — он трясет аппаратом величиной с кирпич. — Чем проще модель, тем сложнее ее сломать. Когда все поймут, цены на этот хлам взлетят до небес. Я купил с десяток. Тебе надо?
— Они работают?
— Не совсем. Пока.
А еще через пару дней я старательно стучу в чужие барабаны. Шампанское льется рекой, Трой заставляет меня встать на колени, берет барабанные палочки и касается одного плеча, другого, а потом торжественно объявляет:
— Вставай, сэр Саймон П., нарекаю тебя Барабанщиком Группы Будущего — «Ануннаки».
Курить я, конечно, так и не бросил.
Глава 2. О том, как все ненормальные семьи ненормальны по-своему
«Берегите братьев наших меньших» — так гласит один из этических законов или что-то в этом роде. И я берег. Более или менее. Какое-то время. Хотя вообще-то речь идет совсем не о младших братьях, а о беззащитных зверушках. И все же когда я смотрел на него, в голове крутился именно этот лозунг. Сделать это своим девизом — на футболку! на кружку! татуировку!
Мы как-то гуляли с братом, случайно вышло. Я засек Монти, когда он закупался энергетиками. Хорошо знакомые банки, я часто нахожу их в мусорке. В смысле не в мусорке дома, а в той, что на улице; лежат там, заботливо прикрытые какими-нибудь отбросами. Он складывает банки в рюкзак — штук шесть, не меньше; видит меня. Я ничего не спрашиваю, он ничего не врет.
Потом он упился в хлам через пару дней — нормального бухла, а не этой энергетической ерунды. Напился и вел себя как сопливый дурак. А он ведь умный мальчишка, мой брат. Но я думаю, это все же лучше его шипучки, которая заменяет ему еду и сон. Чем банальнее дурная привычка, тем проще от нее избавиться. Ничего личного.
Но как бы я ни пытался убедить себя, что я ему не нужен, чувство вины меня не покидало. Наверное, мы просто не из тех эпических братьев, которые готовы друг за друга в лепешку расшибиться.
— Я уезжаю, — сказал я. Просто взял и сказал без всяких вокруг да около. Монти был первым, кому я сообщил. Я полагал, что мама будет лезть на стену, но отступать не собирался. Устал искать оправдания, почему я занимаюсь чем угодно, кроме того, что мне по-настоящему интересно.
— С ребятами на гастроли, — еще одно краткое пояснение. С «ребятами» он знаком не был — ни с этими, ни с предыдущими. А «гастроли» звучали вычурно. Но как ребус ни крути, ответ остается прежним. Я уезжаю. Как можно дальше из этого хренова города. Куда-нибудь, где просыпаться каждый день — не наказание.
∞ ∞ ∞
Скажу по секрету: когда Трой молчит и улыбается, он в высшей степени обаятелен, даже несмотря на вызывающе торчащие космы и непристойные надписи на футболках. Возможно, он не похож на славного парня, который переводит бабушек через дорогу и уступает место в метро, но дело в том, что Трой не умеет улыбаться неискренне, и вы верите, что он в самом деле рад вас видеть.
Как ни странно, у Троя напрочь отсутствует фантазия. Может, не напрочь, но развита она так себе. Он копирует других, но не способен придумать что-то свое. Пожалуй, это единственный его тормоз. Единственное спасение для творческой натуры, потому что в Трое бурлит потрясающее количество энергии, которой он не умеет распоряжаться. До смешного не умеет. То есть четыре раза он прыгает выше собственной головы, а на пятый не может оторвать ног от земли. Я чувствую, что когда-нибудь это станет моей погибелью.
— Хочу быть высоким, — признается Трой, в котором росту ненамного меньше моих шести футов. — В смысле, охеренно длиннющим, с вот такенными ногами от ушей. Как в этих японских мультах.
— Аниме? — предполагает Майк.
— Точно!
— Тебе на фига? — Он снова ковыряется в своем айфоне, посылает сплетни в твиттер.
— Я бы тогда к тебе подошел вот так, — Трой крадется к его креслу, задрав обе руки над головой. — И как схватил!
Это выглядит так же тупо, как и звучит. Он сгребает Майка в охапку, тот визжит как девчонка, айфон летит на пол. Вообще Майк — не девчонка, но визжит как китайская оперная певица. Зато отмахивается как настоящий английский гопник. Удар у парня мощный, хоть сам он довольно хлипкий с виду. Короче, Майк летит вслед за айфоном, Трой с криком отскакивает назад, закрывая рукой рот. Кровища брызжет во все стороны, мы думаем: ну все, солист наш остался без зубов. А он ничего, отходит от шока, ржет, размазывая кровь по лицу. Но ржет достаточно весело, чтобы было видно, что все его драгоценные зубы на месте. Только губа разбита. Он пытается заклеить ее пластырем с рожей Человека-Паука; неостроумно, но громко отшучивается… В общем, Трой тот еще идиота кусок, но безобидный.
Потом он добыл себе лакированные сапоги на платформе — ей-богу, гребаные ходули — и носился с ними целую неделю, пока ему не приспичило что-то другое.
У них с Майком вообще случаются сюжеты. В смысле, Трой любит его доставать. Один раз Трой добыл где-то жуткие тени: серые, с огромными блескучими хренями, дешевые, как почтовая марка, — это даже по упаковке видно.
— Давай, тебе пойдет, — убеждает он Майка.
— Да ну тебя.
— Да не сцы, Микки, — он угрожающе трясет тюбиком.
— Я не голубой.
— Пф-ф-ф… Когда-нибудь с мужиком целовался?
— Нет! Я же говорю, что не голубой!
— Откуда ты знаешь, раз ты ни разу не целовался с мужиком?
Майк напряженно сопит, делая вид, что разговор закончен, тычет своим гитаристским пальцем в сенсорный экран.
— Ну чего ты? — Трой склоняется над ним и снова трясет тюбиком.
Молчание.
Потом Трой наклоняется, хватает Майка за затылок, тянет к себе и со всей дури целует прямо в губы.
Майк уже не визжит как китайская оперная певица, скорее ревет как разгневанный медведь и отплевывается во все стороны, пока Трой с довольным видом заявляет:
— Ну вот, теперь ты точно знаешь, что не голубой, — снова вертит перед носом тени, невозмутимо разглядывает это барахло и делает вывод:
— Хм, надо же, оказывается, это лак для ногтей.
∞ ∞ ∞
А еще Трой любит себя слушать. Это я выяснил довольно быстро. Как подтвердил Ральф: «Трой любит себя слушать. По крайней мере, говорит он много, а раз никто другой не слушает…» Говорит он про что ни попадя: про жизнь на Марсе, про преимущество кроссовок перед кедами (чушь!), про «вот эти крохотные хреновинки в карамельках, которые взрываются на языке». Короче говоря, болтает много, но подробностей о своей личной жизни выдает минимум. Про его семью мы знаем лишь то, что у него есть «богатенький папочка».
— Настоящий рокер должен быть выходцем из среднего класса, — возражает Майк, глядя на авто Троя, дверцы которого распахиваются не как у всех нормальных тачек, а куда-то вверх.
Трой качает головой:
— Даже и не знаю, что теперь делать, Микки, ты поставил меня в тупик.
А потом философски изрекает:
— Чтобы творить, нужно быть счастливым.
Мы делаем вид, что не видим связь между счастьем и количеством денег, но в спор никто не вступает.
∞ ∞ ∞
В один прекрасный день этот истинный-рокер-выходец-из-богатой-семьи в самый разгар турне прыгает в зал со сцены. Трой прыгает со сцены и ломает руку. Не себе. Если бы мы были чуть более знамениты, в газетах бы так и написали: «Солист скандально-брутальной группы „Ануннаки“ сломал руку кому-то из толпы». К счастью или нет, вниманием прессы мы обделены. Но на этом история не заканчивается. Трой прыгает со сцены, ломает руку, и пострадавший заявляет на него в полицию. Трой, наш летучий, мать его, голландец, сидит в больнице с разбитой башкой, из города мы выехать не можем. Ждем спасения.
Когда на пороге палаты появляется некий пижон в галстуке, я первым делом принимаю его за юриста пострадавшей стороны. На ум приходит «персонал» из отцовского офиса — эти его ассистенты, мальчики на побегушках, обязанность которых состоит в том, чтобы начисто вылизывать зад Большой Шишке. Поэтому я морщу нос. По привычке. А потом стараюсь сохранять невозмутимый вид, когда Трой подрывается с кушетки и бросается пижону на шею с радостным криком: «Папа!». И с детской непосредственностью представляет нас друг другу: «Папа — Саймон, Саймон — папа». Мы жмем друг другу руки, он приветливо (профессионально?) улыбается.
Субъект никак не тянет на роль отца Троя. Он не старше дяди Пита — лет тридцать пять, не больше. А то и младше. Либо у меня плохо с математикой, либо я напрасно ищу семейное сходство.
Оказывается, напрасно.
∞ ∞ ∞
— Моя мама… она не то чтобы меня бросила, ей просто нужно было уйти. Она художница, творческая личность. Мы с ней жили вдвоем, отца у меня совсем не было. Ну, он не умер, просто ушел куда-то, я как-то не интересовался.
Уже через полчаса я знаю всю историю. Мама и Джеффри Гордон (так его зовут) познакомились, когда Трою было восемь, маме — двадцать восемь, а Джеффри — двадцать один. Это я выясняю путем нелегких математических подсчетов и немного нездорового любопытства к чужой личной жизни. Свадьбу сыграли несколько месяцев спустя после знакомства. Родители у Джеффри были богатые, но строгие. Парень едва не лишился наследства, взяв в жены средненькую продавщицу из сувенирной лавки, на семь лет старше его, да еще и с ребенком. Однако сердца стариков немного растаяли при виде восьмилетнего мальчугана с любопытными зелеными глазищами. Так или иначе, хоть избранницу они и не одобрили, наследство осталось за Джеффри — единственным ребенком в семье.
Где-то тут и начинается история трогательных семейных отношений.
У Троя никогда до этого не было отца, а у Джеффри — ни братика, ни сестренки, ни даже щенка. «Папой» Трой стал называть его еще до того, как новая фамилия была официально закреплена в документах. Это было легко. Легче, чем звать по имени. Тем более что ему от всего сердца нравился «новый мамин дядя». Джеффри никогда с ним не заигрывал, не навязывался, не пытался воспитывать. Он просто пришел и стал «быть рядом».
— Он не уделял тебе внимания? — подхватываю я.
Трой энергично мотает головой, забыв про травму.
— Он мне дохренища всего уделял! Один раз мы пошли в кафе, и он разрешил мне съесть столько мороженого, что у меня пропал голос. Потом получил люлей от мамы. То есть он получил, конечно, я же маленький был.
У Джеффри не было младшего братика, сестренки или хотя бы племянника. То есть с детьми до этого он не общался вообще.
— Мне нравилось кататься у него на спине. Я уже был не очень маленький, но по херу. Раньше-то никто не катал. Он покупал мне все подряд. Не то чтобы велика была необходимость, просто ну…
Когда он продолжает перечислять, что еще ему купил его папа, даже у меня — у сына Большой Шишки — глаза лезут на лоб. Иными словами, Джеффри не просто не умел обращаться с детьми. Он совершенно, абсолютно, категорически не умел отказывать. По крайней мере, когда речь шла о Трое.
— Потом мы покрывали друг друга за курение перед мамой. Только я травку курил. Он не знал… Ну или делал вид, что не знает. Он, небось, косяка в жизни не видывал.
И это было не единственным прегрешением. Он покрывал Троя, когда тот прогуливал школу. Покрывал, когда забирал из полицейского участка, куда тот попал за вождение в нетрезвом виде. Платил штрафы за него и за его друзей. Аргумент был всегда один: «Давай не будем расстраивать маму». И Троя вполне устраивала его позиция.
— Он никогда меня не ругал. Не знаю, как у них там было с мамой… Я как-то застал их спор. Мама ему: «Ты его избаловал!», а он типа: «А может, это гены?» И пощечина — бац! В смысле, ему от нее. Потом он неделю ходил как суслик — на цыпочках.
Потом покрывать все шалости сынули уже не получалось. Особенно когда директор частной школы вызвал их всех троих на «персональное родительское собрание».
— Этот сноб говорит: «Ваш мальчик явно пытается привлечь к себе родительское внимание». Это было так ржачно, я даже сдерживаться не стал, — он искренне сгибается пополам от смеха.
Я ничего смешного не вижу.
— А ты пытался?
Я же пытался…
— На хрена? Наоборот! Я был рад, что мне не мешают. Ну как рад? Принимал как должное, пока этот старый хер не вмешался.
— И что потом?
Он пожимает плечами, перестает смеяться.
— Потом маме нужно было уехать… — Он трет татуированное запястье. — Я не очень хорошо помню. Как-то мало обращал внимания, много всего было… Я даже не сразу понял, что она нас бросила.
— Они развелись? — еще одна больная тема.
— Нет, официально — нет, до сих пор.
Я присвистываю, он меня обрывает.
— Даже не спрашивай, понятия не имею.
Так они остались вдвоем: Трой и папа.
— Понимаешь, мне даже грустно не было. Для меня это значило, что я могу делать что хочу. Ну вообще просто — что хочу. Я тогда уже пел в группе, не в этой — в другой, у нас в школе была. Типа местные «звезды». Ну, короче, понеслось по полной.
Иными словами, некоторое время спустя они получили приглашение на очередное «персональное родительское собрание». Только в этот раз мамы уже не было, а Трой сидел за дверьми директорского кабинета.
Джеффри всегда умел производить на людей правильное впечатление: элегантный костюм, сладкие речи и улыбка а-ля Питер Пен. Как говорил Трой, «к его ногам падали дамы, господа, а так же их дети и собачки». Джеффри был бизнесменом, он умел представить и продать товар; умел найти лазейки, обходить конфликтные ситуации; умасливал собеседника, заставляя его поверить в собственную победу, и в конце концов, получал то, что нужно ему.
И еще Джеффри Гордон никогда не повышал голос.
— В жизни не слышал, чтобы он вот так на кого-то орал. Я сидел в коридоре и слышал каждое слово, — он ковыряет облупившийся лак на ногте и тихо, но с гордостью добавляет. — Он меня защищал.
— И тебя не выставили после этого?
Он снова мотает головой.
— Не-а. Директор решил, что у папы что-то вроде нервного срыва на почве «семейной ситуации». К тому же он хорошо за меня платил и умел извиняться.
Но в тот день, когда они покидали школу, за рулем сидел Трой.
— Ты трезвый? — поинтересовался папенька. И на утвердительный ответ бросил ему ключи от машины.
— Вообще я его машину раньше не водил. То есть нафига? У меня своя тачка, у него своя. Когда мы ездим в его тачке — водит он, когда в моей — вожу я… Думаю: чего за херня? А он: «Мне, — говорит, — дали таблетку, чтобы успокоился».
Трой неодобрительно кивает.
— Таблетка явно была хорошая…
Дело в том, что папа не только никогда не повышал на Троя голос. У них никогда не было серьезных разговоров. Эта роль оставалась за мамой. А теперь, когда ее не было…
— Он меня тогда напугал. Мы пришли домой и сели сидеть на диван. Долго сидели, я думал, он вообще вырубился, а он поворачивается и так серьезно спрашивает: «И что мне с тобой делать, Трой?» Да таким тоном, что до меня доходит, что я большой вонючий кусок разочарования, а он меня… ну, любит. Он больше всего боялся, что из-за этой сцены меня отправят к маме или еще куда-нибудь от него подальше. Типа что он не справляется. А я испугался этой таблетки. В смысле, что он ходил неровно, запинался через слово, ну ты знаешь, как бывает… И это вроде как из-за меня? Я испугался, что если с ним что-то случится из-за меня…
Трой пожимает плечами и шумно выдыхает.
— Вообще, наверное, это была правда — про нервный срыв. Я особо не задумывался. Папа, конечно, работал до хрена — вид у него был такой, будто он не на работу ходит, а с мамонтами трахаться. Понимаешь, я-то вел себя как последний ушлепок не из акта агрессии или чего-то там. Мне просто… ну, так хотелось. Я никогда не желал папе зла. Я его вообще люблю, и все такое. Я просто как-то не думал, что о нем надо заботиться, что ли… понимаешь?
— Ага.
Еще как понимаю. Сердце колет от стыда, когда я вспоминаю, как доводил собственных предков. Боюсь, с этим я еще не закончил. Хотя начинать никогда не собирался. Я думаю, что надо завтра обязательно позвонить маме и узнать, как у нее дела. А еще я думаю, что надо пересмотреть понятие «сумасшедший дом» по отношению к своей семье. Наверное, если убрать лупу в карман и прищурить один глаз, на фоне других семей выглядим мы довольно сносно.
— Значит, потом ты стал лапочкой? — подначиваю я.
Трой чешет локоть, задумывается и на полном серьезе выдает фразу, которая в других обстоятельствах довела бы меня до истерического смеха.
— Я стал взрослее.
И я ему верю.
∞ ∞ ∞
На следующий день я звоню маме. Она берет трубку, мы перекидываемся несколькими фразами, и я вспоминаю, что совсем ее не знаю. Потом я звоню брату, чтобы убедиться, что он по-прежнему меня ненавидит. Он отвечает неохотно — либо занят, либо опять не выспался. Папе я по традиции не звоню. С чувством выполненного долга я делаю вывод о том, что моя семья тоже достаточно ненормальная, чтобы назвать ее настоящей Семьей.
Тем временем все обвинения с Троя сняты. Шоу продолжается.
Глава 3. Про «Нирвану»
I need an easy friend. I do, with an ear to lend.
«About a Girl», Nirvana
— Я думаю, каждый человек должен пройти через кризис. Или хотя бы верить, что он прошел через кризис… Чем раньше, тем лучше, в смысле, это как ветрянка какая-нибудь — лучше переболеть в три года, чем в тридцать, понимаешь?
Я немножко понимаю, о чем говорит Трой, но не понимаю, к чему. Думаю, я свой кризис пережил.
— Допустим.
— Со мной никогда не случалось ничего страшного, — выдает он откровение, причем в голосе его звучит такое удивление, будто он сам не понимает, чем это заслужил.
— Наверное, я просто счастливчик.
Трой осторожно щупает затылок, где едва затянулись швы; я вспоминаю про мифический стакан, который либо наполовину пуст, либо наполовину полон; его брови ползут к переносице, но затем лицо снова озаряет беззаботная улыбка человека, которому только что стерли память.
— От ветрянки не умирают, да?
∞ ∞ ∞
— Вот ты, например, любишь «Нирвану»? — Трой виснет на очередном «приятеле на час», который имел неосторожность угостить его коктейлем. Со стороны выглядит уморительно. Трой нередко выкидывает этот фокус: заводит знакомства в пабе, а через полчаса мы уже лакаем бесплатные напитки.
Похоже, бедолага имеет плохое представление о том, что такое «Нирвана» и с чем ее едят, что — по мнению Троя — почти как оскорбление, ибо приятелю явно больше двадцати одного года. То есть сам он особой нежности к группе не питает, но мечтает, чтобы его не забыли пару лет спустя после выпуска альбома с лучшими хитами. Хотя я более чем уверен: он не собирается умирать в самом расцвете сил.
— В смысле, что это за «Нирвана» вообще? Тоска зеленая! Мы, артисты, должны развлекать людей, а не доводить их до самоубийства. Иначе что мы за артисты?
Он хлопает «приятеля» по плечу для убедительности.
— Кто вообще слушает эту «Нирвану»?
Я долго не мог понять, почему именитая группа была для него такой больной темой. Он все гнет линию, что «Нирвана», мол, тоска и депрессняк, а этой херни и так в жизни хватает, зачем еще ее омрачать? Мне только неясно, почему он именно эту группу выбрал своей жертвой. То есть сколько вообще на свете команд, которые поют куда более тоскливые песни.
— Не обязательно пребывать в депрессии, чтобы слушать депрессивную музу.
Он отвечает: «Пф-ф-ф!». Он часто так делает. Сначала «пфыкает», а потом думает.
— Музыка резонирует с настроением. Когда весело — выбираешь какой-нибудь забойный трек, а когда реветь охота — ну, сам понимаешь. Было бы побольше позитивной музы, глядишь, и радостных рож было бы больше, — он провожает взглядом некое угрюмое быдловидное существо.
— Да брось. Каждый берет то, чего ему не хватает.
— В смысле, если настрой уматный, руки тянутся к унылому говну?
— «Нирвана» — классика, — упрекаю я.
— Да ладно! Если бы тот чувак не прострелил себе голову, никто бы о них уже не вспомнил! Я не собираюсь лезть в петлю ради легкой славы.
— Легкой?
Он отмахивается и молчит. Упорно молчит, явно что-то обдумывает, жует зубочистку с мятным вкусом. Не знаю, что у него за личные счеты с Куртом Кобейном, но понимаю, что в этот раз ничего из него вытянуть не удастся.
∞ ∞ ∞
Вообще, когда я оглядываюсь на наше турне, осознаю, что пили мы тогда до хрена. Точнее, Трою вообще не надо много, чтобы закосеть. Да мы и следили, чтобы он не переусердствовал, потому что заливать в Троя алкоголь — это все равно что бросать зажженную спичку в бочку с бензином. Себе дороже. Хотя он «веселый пьянчужка» — драться не лезет, в истерики не пускается. Только чудит порой. Это смотря что именно залить и сколько. Сегодня, в День благодарения, Трой демонстрирует, как умеет втягивать клюквенный соус через трубочку носом. День благодарения все же — этот соус повсюду и со всем; и он вот выпендривается. Отвратительное зрелище. Конечно, он закашливается, и эта красная хрень течет из носа — прямо как кровь.
Не буду хвалиться, как «мы с ребятами нажирались, и это было круто». Хотя нравоучений читать тоже не собираюсь. Разве что — к нашей чести — скажу, что на сцену мы всегда выходили трезвыми.
Пока что опыт нас ничему не научил. День благодарения проходит примерно как Хэллоуин. К тому же я простыл, постоянно закидываюсь таблетками, а они еще похуже этой дури. Не знаю, зачем я вообще потащился со всеми в клуб, но о том, чтобы остаться в номере и отлежаться, даже мысли не было. Вместо этого я навернул пива — совсем чуть-чуть, — и меня развезло как никогда. На меня нашло блаженство: я начинаю ластиться ко всем подряд, засыпаю, просыпаюсь и снова за свое. В особенности повезло Ральфу, я все пытаюсь пристроить голову ему на колени.
— Блин, чувак, слезь с меня, знаешь, как со стороны выглядит?
Ральф трясет меня за плечо, а я ему: «М-м-м-м…». И так раз шесть. Короче, он и сдался. Так что валяюсь я на его коленях, почти под столом — не знаю, чем они мне так приглянулись, — а наверху голоса.
— Солнышко поздравляет, у меня тут видео есть.
Трой опять фыркает своим выдающимся фирменным фырком.
— Вы типа общаетесь?
— Ну да, — это Майк говорит. — Тебе привет передает.
Опять этот фырк.
— На хрена он мне сдался, этот привет… — и голос такой серьезный.
Я как раз открываю глаза и вижу, как Трой заливает содержимое бутылки в стакан с зонтиком и захлебывает в два глотка. Его жест кричит об отчаянии, зонтик падает на стол. Майк хихикает, сует мне под нос свой айфон.
— Наш прошлый барабанщик.
«Барабанщик», — говорит он; я пытаюсь сфокусировать взгляд на экране — там мелькает нечто рыжее и смазливое.
— Отвянь от него, чучело, — это уже Трой.
Майк не обижается, снова хихикает. У Ральфа аж коленки ходуном ходят.
— Чего?
— Подъем, чего, — Ральф снова дергает меня за ухо. — Слезай давай.
Я делаю над собой усилие, перебираюсь из-под стола за стол, предусмотрительно кладу голову на салфетку и продолжаю внимать. «Солнышко то, Солнышко се…» Кажется, раз сто сквозь сон слышу это имя. А еще «Нирвана», «мюзикл», «данунахрен» и все «пф-ф-ф» да «п-ф-ф-ф» от Троя. Он, кстати, болтает немного. Это уже странно. И голос звучит как-то… «Вышел из образа», как говорит потом Майк. Короче, тоскливо до чертиков. Не знаю, почему другие не замечают. Да нет, замечают же. Чего тогда ржут? Я тут сквозь весь этот туман от чудо-таблеток вижу, как Трой из «веселого пьянчужки» превращается в кусок ангста. Я как раз снова просыпаюсь, двигаюсь ближе, вешаюсь на него с размаху. Трусь ухом о его щеку — у него славные щечки, пухлые немножко, с ямочками, хотя сам он тонкий, как микрофонная стойка. Вот трусь я, короче, о него ухом и бормочу:
— Ну чего ты. Не грусти Трой, а? Чего ты, как «Нирвана»?
Пфыкает.
Сам не знаю, чего несу, я же не в курсе, просто интуиция у меня хорошая. Не знаю, что нашло, — не могу смотреть, когда он вот так… Он еще увернуться пытается. «Уймись», — говорит. Куда там, руки у меня длинные, хватка крепкая, а дури в башке — мама дорогая! Держусь рукой за его славную щечку и делаю оглушительный чмок в ухо.
— Да уйди ты, пиявка полосатая! — злится он. Или вид делает. Трой никогда не злится по-настоящему, только дуется порой. Добрый он по натуре, и все тут; пихает меня локтем под ребра, но тихонько. Ребята все еще ржут, аж воют. А он оглядывается, проверяет: вдруг сильно врезал — локти-то у него острые.
— Ты чего, под кайфом, что ли? — это уже Ральф, у нас с ним один разговор: он мне вопрос, я ему: «М-м-м». И обратно на стол головой — бац! Валяюсь в полубреду, и тут у меня из всех этих обрывков разговоров — прямо божественное прозрение! — складывается совершенно стройная картина.
Солнышко, заключаю я, это тот самый «барабанщик», который бросил группу накануне турне. В смысле тот самый, которому я обязан своим местом, из-за которого Трой почему-то не любит «Нирвану», про которого он не любит говорить… Тот самый рыженький хорошенький субъект с экрана телефона. Короче, Солнышко — их прошлый «барабанщик» — девчонка.
Глава 4. Про скуку
These changes ain’t changing me
The cold-hearted boy I used to be
«All These Things I’ve Done», The Killers
Справедливости ради стоит отметить, что мы не только бухали до хрена. Впахивали мы тоже как следует. То есть не тупо выступали, зависали по клубам, а потом отсыпались. Мы усердно репетировали. На ходу делали выводы из предыдущих выступлений, что-то меняли в репертуаре, писали и разучивали новые песни. Здесь мне повезло, это было совсем не то же самое, что выступать с Pushing Daisies. Теперь мне кажется, что там всем больше нравилась сама идея, что у нас типа рок-группа и мы такие крутые. В процесс никто не вдавался. С этими ребятами мы вкалываем так, что искры из глаз сыплются. Мне больше не кажется, что быть музыкантом, стучать по барабанам — дело несерьезное.
Мы отрабатываем новую песню. Не знаю, сколько часов подряд — одну-единственную, у меня уже руки отваливаются. Ральф предлагает оставить ее на потом, потому что она правда сложная, но Трой не согласен.
— Потому что тебе не хер делать в микрофон орать, — горячится Майк, в очередной раз проиграв битву со своими гитарными риффами.
— Правда, — терпеливо подхватывает Ральф, — хреново будет, если облажаемся, зачем рисковать?
— Да бросьте! Это же как вызов! — Трой в своем репертуаре, у него вечно все как вызов.
— Вы только посмотрите на него! — изрекает он на первой неделе нашего турне, хлопая меня по щекам. — Эти скулы прямо как вызов!
Пару следующих недель он пускается в диетические эксперименты — в смысле, наш Трой, который и без того похож на недокормленную обезьянку, — пока не получает подзатыльник и выговор от Ральфа за то, что ни хрена не жрет. Правда, скулы ему заработать удается — на какое-то время, вместе с адскими синяками под глазами. Зато потом еще с полгода рассказывает всем, что «как-то раз сидел на диете».
Так вот, «Это вызов!» — говорит он и пытается что-то объяснить про то, как волнение перед выступлением щекочет нервы, а адреналин привносит особый шик в шоу.
— Мне адреналину хватает, — не соглашается Майк. — И вообще, фальшивить на сцене — не профессионально.
— Никто не будет фальшивить! — Трой бьется до последнего, и я немножко его понимаю. В этом правда есть что-то особенное, когда еще не знаешь песню как свои пять пальцев. Сердце бешено колотится, потому что боишься забыть, не успеть, ошибиться, поэтому стучишь по барабанам со всей дури, пока можешь, и черт знает чем это закончится. Песни, они ведь все равно что люди. Пока не знаешь их от и до, они будоражат мозг.
В другой раз ради острых ощущений он предлагает поменяться местами.
— Я мог бы играть на гитаре, — заявляет он. — На бас-гитаре.
— Ты не умеешь играть на басу, — напоминает Ральф.
— Ты бы меня научил, это же несложно, да?
— Не смей трогать мой инструмент!
Красная тряпка вступает в бой… Вызов! Стоит ли говорить, что к концу турне Трой с упоением бренчит на басу. Не на сцене, конечно. Не знаю, талант это или смесь любопытства с увлеченностью, но выходит у него в самом деле неплохо.
— Когда осваиваешь новый инструмент, вся музыка воспринимается заново, — он склоняется над грифом, растрепанная челка спадает до самого кончика носа. — Видишь все под другим углом. Барабанщики и гитаристы воспринимают мир по-разному.
— Откуда ты знаешь?
— Ниоткуда. На собственном опыте.
— Ты не играешь на барабанах.
— Пока нет.
Он подмигивает из-под своей этой сдуревшей челки.
— Я займу твое место, а тебя мы поставим за микрофон.
— Я не умею петь.
— Пф-ф-ф. Все музыканты умеют петь. А те ленивые, которые не умеют ни на чем играть, становятся солистами. Это несложно.
∞ ∞ ∞
Майк догоняет нас с Троем у дверей музыкального магазина. Обычно мы гуляем вдвоем. Нет, обычно в это время мы репетируем, но сегодня как-то так сложилось, что все не сговариваясь решили, что нам положен передых. Так что мы ошиваемся вокруг музыкального магазина, а Майк догоняет нас. Трой грызет чупа-чупс, складывает руки на груди, не глядя на гитариста.
— Где ты взял эту штуку, отобрал у ляльки? — кивает тот.
— Что тебя привело в нашу унылую компанию?
Они вроде не ссорятся, эти двое, но Майк не упускает случая напомнить Трою, как тот его раздражает.
— Мне скучно, — говорит Майк, и Трой закатывает глаза.
Оказывается, все это время я не знал. Оказывается, на самом деле Майк тоже раздражает Троя.
— Ему скучно, — фыркает он, пока мы перебираем цветастые пластинки знакомых групп. Никто не собирается ничего покупать — путешествуем налегке, деньги на исходе. Да и вообще, кто в наше время покупает пластинки? Разве что из жалости.
— Мы ездим по разным городам, почти каждый вечер выходим на сцену, — нашептывает Трой сквозь зубы. — Скучно ему!
Майк в другом углу магазина рассматривает другое барахло, которое тоже не собирается покупать.
— Скучает по дому, — предполагаю я.
— Это нет… Это не то.
Чупа-чупс закончился, Трой крутит в руках оставшуюся палочку, а потом сует ее за ухо, чешет затылок.
— Знаешь, бывают такие люди — они как ментальные ипохондрики. Что бы ни происходило, им все скучно, плохо, грустно. Просто, без причины.
— Бывает.
Еще как знаю. Даже немножко стыдно за это — будто меня упрекнули в незрелости. Хотя речь не обо мне, но я все равно понимаю. А Трой, судя по всему, нет.
— Это глупо. То есть как может быть скучно, когда в мире столько всего интересного? Скучно — выучи новый язык, заведи собаку, напейся, в конце концов!
Трой так искренне и наивно негодует, что я не могу сдержать улыбку. А он боится, что не донес до меня суть идеи.
— То есть, понимаешь, мир очень большой! — Он стучит пальцем по полке. — Смотри, сколько пластинок, — сколько нужно времени, чтобы их переслушать? И это всего один магазин! Мир не скучный, понимаешь? Люди ленивые.
И речь, наверное, уже не про Майка.
— Самое смешное, это детишки лет по четырнадцать, которые сидят на жопе и жалуются, что им все надоело. Что может надоесть в четырнадцать? Они же и жизни еще не видели!
Я молчу о том, что по своей жизни судить не следует.
— Скука — это плохо, самые страшные вещи совершаются от скуки. Ее надо занести в перечень смертных грехов, — подводит он итог. Без компромиссов.
∞ ∞ ∞
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.