Бесплатный фрагмент - Автор года — 2021

Проза

Виктория Левина

Родилась в России, в Забайкальском крае. Жила в Украине. Окончила Московский Государственный Технический Университет имени Н. Э. Баумана, инженер-механик. Работала в авиационной промышленности. С 1997 года проживает в Израиле.

Прозаик, поэт, журналист, переводчик. Член Союза писателей Израиля и международных союзов Болгарии, Англии, Германии, России, Литвы, Канады. Член жюри международных конкурсов правления международного союза писателей имени святых Кирилла и Мефодия (Варна, Болгария); Консультативного Совета Евразийской Творческой Гильдии (Лондон).

Кавалер ордена «Кирилл и Мефодий», звезды «Наследие», медали им. Ивана Вазова (Болгария), медалей И.А.Бунина, С.А.Есенина, В.В.Маяковского, А.А.Ахматовой, А.С.Пушкина, А.П.Чехова.

Печатается в журналах «Менестрель», «Литературный Иерусалим», «Литературный европеец», «Литературная газета», «Эмигрантская лира», «Сура», «Традиции и авангард», «Гиперборей», «Таврия литературная», «Форум», «Белая скала».

Об учителях и не только

— А мы своих учителей терпеть не могли! А некоторых так просто ненавидели!

Мы с мужем сидим за праздничным «именинным» столом. Отмечаем мой день рождения. На столе — бокалы с любимым «Саперави», ностальгический «Киевский» торт из «русского» магазина. Я всё ещё вытираю слёзы — растрогалась, получив ежегодный звонок ко дню рождения от моей классной руководительницы. Да-да, не удивляйтесь! У такой великовозрастной тётки есть на этой земле трогательная ниточка, которая до сих удерживает воспоминания о школе в периферийном украинском городке. Школа, класс, друзья, любимые уроки физики, молоденькая, красивая учительница, которой достался класс неуправляемых «гениев» в «продвинутой» школе. Мы её просто обожали! «Декрет? Какой декрет?!»

— Вы же не можете взять и оставить нас в выпускном классе перед поступлением в ВУЗы! — я стою и смотрю ошарашено на залившуюся краской нашу «куколку» в белом кружевном воротничке. Округлившийся животик уже не может скрыть даже её чёрное модненькое платьишко свободного фасона.

— Мы будем гулять с ребёнком по очереди во дворе школы, когда родите. Установим дежурство.

Одноклассники горячо подхватывают мою безумную идею:

— Маечка! Не уходите ни в какие декреты! Обещаем — мы будем самыми дисциплинированными и послушными во всей школе! Да что там в школе — во всём городе!

Мы смотрим, как наша Маечка уходит со двора школы с мужем — атлетом и великаном, который бережно приобнимает её за плечи и ведёт к дому, который тут же, за углом. Маечка что-то ему с жаром рассказывает, мы смотрим им вслед. Она не ушла тогда в декрет, наша «классная», наша Майя. И её младший сын родился тогда за пару месяцев до выпускных экзаменов. И мы гуляли с коляской по двору школы, по очереди, и готовились к экзаменам в «большую жизнь».

Она звонит мне каждый год в день рождения. Ей далеко за восемьдесят. Милый голос, нежный смех, любовь — в каждом слове.

— У наших учителей, почти у всех, были на левой руке номера концлагерей. Нервная система их оставляла желать лучшего, — рассказывает муж, — Мы доводили их своими выходками, ленью, непослушанием.

Муж в который раз рассказывает мне о своей школе. И я всегда поражаюсь по-новому, как можно назвать школой это сборище мало культурных, искалеченных жизнью учителей, бьющих своих учеников беспощадно!

Это была «религиозная» школа, где изучались только «святые» книги. На память, тупо зубрили страницы «святых» писаний и молитв, чтобы остались в голове на всю жизнь. Без математики, физики, химии, астрономии, биологии. Без таблицы умножения, наконец! В средние века люди знали больше, чем ученики «религиозных» школ двадцатого века.

— Ну, посчитай сам — семью семь, это уже сорок девять! — я спорю с мужем по какому-то финансовому вопросу после нескольких лет брака. Муж озадаченно смотрит на меня и суёт руку в карман за маленьким калькулятором, который всегда с ним. Меня осеняет невероятная догадка:

— Ты что, не знаешь таблицы умножения? Зачем калькулятор? До тех пор у меня не было сомнений в финансовых способностях мужа. Как и все выходцы из Персии, он очень успешен в делах своего небольшого бизнеса, который позволяет нам чувствовать себя комфортно в такой непростой стране, как Израиль.

— Да, мы стали учить таблицу умножения в седьмом классе, когда мысли о девочках вытеснили напрочь всю учёбу из моей головы! — смеётся муж.

И вот тут я поняла, что необходимо немедленно заняться устранением недостатка в знаниях любимого, и во всех других сферах жизни моего идеального мужа. Мы учили и учили эту чёртову таблицу! В пятьдесят лет. Я купила домой глобус, и мы крутили его, огромный, подсвеченный изнутри лампочкой, чтобы уяснить, наконец, где находятся Америка и Австралия, и что Англия, оказывается, далека от Америки, хотя и говорят там на английском языке…

Муж оказался благодарным слушателем. И ещё через каких-то пару лет мне удалось уговорить его побороть свои комплексы и поступить на двухгодичные курсы повышения квалификации, где он уже слушал лекции экономистов, политологов, математиков от «статистических дебрей».

После всех экзаменов, в дом был принесен диплом, ценнее которого не было в жизни моего любимого человека!

О каждом из своих учителей я могу сказать слова благодарности. Некоторые из них стали для меня настоящими друзьями и проводниками по жизни. Моя безумная любовь к математике, знание литератур (и не одной, а целых двух: и русской, и украинской) — всё от них! Школа была и остаётся для меня «святая-святых», остаётся на всю жизнь очагом душевного тепла, местом, где зарождались дружба и привязанности на всю жизнь!

Всё сказанное можно назвать прелюдией к самому главному: к рассказу и моей Майе. Мне сказали, что в лесу Бейт-Шемеш собирается на выходных община русскоязычных репатриантов.

— Давай съездим! Я хочу найти свою учительницу! Говорят, что она живёт в Израиле с семьёй после смерти мужа. Да-да, того, что был знаменитым тренером по баскетболу. Да, из Америки они переехали в Израиль.

Муж не перечит. Он вообще всегда прислушивается к моим идеям и предложениям. Идеальный муж!

Но перспектива потратить свой выходной на поиски классной руководительницы из средней школы в каком-то лесу не вызывает у него большого энтузиазма:

— Что тебе в этой учительнице? — недоумевает муж, — Сколько лет вы не виделись? Тридцать пять? Да узнает ли она тебя вообще?

«Узнает ли меня моя Майя?! О чём ты говоришь?»

И вот мы уже едем в этот «русский» лес. А там — видимо-невидимо русскоязычных семей из местных землячеств уже располагаются за столиками на пикник. Жарятся на мангалах «кошерненькие» куски «запрещённого» мяса, замешиваются в тазиках салаты «оливье», достаются из дорожных сумок-холодильников мгновенно запотевающие на жаре бутылки водки и других неотъемлемых от пикника напитков.

Людей — тысяча, не меньше! Где искать мою Майю? С нами — один из сыновей моего мужа. Он тоже выпускник «религиозной» школы, правда уже более «продвинутой», чем школа супруга. С таблицей умножения у него проблем нет. Но с поиском любимой учительницы — что-то всё ещё не склеивается и в его голове…

— Зачем её искать? — вопрошает сын.

— Я всю жизнь её ищу, — отвечаю, а сама слушаю себя со стороны и понимаю, что звучит невразумительно.

Зачем я ищу тебя, Майя? Наверное, потому что люблю. Помню. Благодарна за любовь к физике, ставшей моей специальностью, моим «куском хлеба с маслом», как любил повторять папка. Затея отыскать мою классную руководительницу среди леса, среди столов со снедью и шумных компаний начинает казаться мне бессмысленной.

Муж и сын бегают между столами и зовут:

— Майя, Майя!

Двое смуглых мужчин в этом царстве «русских» вызывают интерес и любопытство. Но не более. Майя не отзывается. Тогда муж замечает в глубине леса эстрадный настил с микрофонами для выступлений и, не раздумывая, вскакивает на него. На ломаном русском он кричит в микрофон:

— Майя, Майя! Тебя ищет Вика!

За столами замолкают.

И вдруг мы видим, как по направлению к эстраде бежит со всех ног моя дорогая, трогательная, любимая, домашняя Маечка в шёлковом платьишке с кружевным воротничком! Мы с ней ничего не видим от слёз! Стоим, обнявшись среди «русского» леса. Люди вокруг даже аплодируют. Муж подходит, слёзы градом катятся из его глаз:

— Никогда не видел, чтобы так любили учителей! Моих преподавателей я даже и по имени-то не помню… Странные вы всё-таки, русские, — бормочет он и обнимает, обнимает нас…

Потом будет юбилей Маечки в Натании, прелестном приморском городе, куда съедутся родственники, друзья и одногруппники. Съедутся со всех континентов, чтобы сказать слова о вечной дружбе, вечном братстве и тёплой памяти.

И мы с мужем будем сидеть за праздничным столом в банкетном зале и вдруг услышим, как Маечка, смущённо краснея у микрофона, скажет:

— А вот за тем столиком сидит та самая Вика, которая не пустила меня в декрет!

И все засмеются, потому, что слышали эту историю.

— А рядом с ней — её замечательный муж, который звал меня в микрофон в лесу на пикнике. Я счастлива, что вы у меня есть, ребята!

Каждый год я получаю звонок на день своего рождения. И слышу голос, такой милый и родной:

— Викочка, поздравляю тебя! Как твои дела, деточка?

На душе светлеет и теплеет.

Бегу к мужу:

— Майя, Майя звонит!

И мы наперебой кричим в трубку:

— Спасибо, спасибо! Мы тебя любим, дорогая!

Анна Данилова

Родилась 13 октября 1961 года, живёт в Саратове. Закончила музыкальное училище в г. Маркс Саратовской области, Литературный институт им. А. М. Горького в г. Москве в семинаре прозы у Владимира Орлова.

Член Союза писателей России с 1997 года.

Работает в жанре криминального романа, а так же также реалистической прозы, сюрреализма, драматургии и детской литературы. Автор более 130 романов и других произведений, опубликованных в различных отечественных и зарубежных изданиях.

Демирджикей. Жизнь и смерть

Когда светило солнце, и маленькая турецкая деревня, расположенная в самом сердце Болгарии, начинала играть теплыми красками, когда солнечные лучи плескались в роднике, бурное течение которого уносило куда-то вдаль, в заросли ив, белые перья и пух многочисленных гусей и уток, когда на зеленом от густейшей травы пригорке дремали белые и рыжие козочки с козлятами или грелись, подставляя свои пухлые шерстяные спины, овцы с ягнятами, а где-то кудахтали мирно несушки, и в палисадниках распускались розы, мне казалось, что вот так будет всегда, и завтра, и через год, и через пятьдесят лет…

Жизнь здесь словно остановилась или, во всяком случае, протекала медленно, сонно. Мало кто из этой деревни выезжал в город на работу, все трудились у себя в садиках, доили коз (всех коров крестьяне постепенно либо закололи на мясо, либо продали, чтобы положить деньги в банк, добавляя к прежним накоплениям, чтобы в итоге купить хоть какую, но квартирку в Шумене, где-то в районе «Эвереста» — для детей или внуков), откармливали гусей, растили табак (тютюн), вязали цветные носки и шили толстые и тяжёлые, подбитые атласом, одеяла из овечьей шерсти на продажу, делали брынзу, суджук, варили ракию.

Основное население составляли люди в возрасте, все более-менее молодые уже давно отправились на заработки, кто в Германию, Англию или Францию, а кто и в благословенный Стамбул, туда, где уже проживала часть семейства, перебравшаяся на историческую родину в своё время, когда им это было позволено. Кстати говоря, те болгарские турки, что отправились в Турцию в поисках более благополучной жизни и, главное, работы, как правило, устраивались хорошо. Турция распахнула им свои теплые объятия — государственной программой для таких вот переселенцев из Болгарии были построены целые кварталы с уютными домами и магазинами. И такой вот особенный квартал всегда можно было угадать по мелким лавкам поблизости, где торговали болгарскими, «ностальгическими» продуктами (знаменитыми болгарскими вафлями «Наф-наф», шоколадным печеньем и прочими сладостями) и где в кафе или мужских парикмахерских круглосуточно на «плазмах» «крутили» расхристанную и пошловато-грубоватую «чалгу» с полуголыми, накачанными силиконом, певицами…

Но те турки, которые оставались в болгарских деревнях, продолжали вести жизнь спокойную, размеренную, не особо утруждая себя и даже порой не высовывая нос в город. Редко когда я встречала своих односельчан в Шумене, в центре. Опрятно одетые и побритые старики прогуливались по Славянскому бульвару, пили кофе в летних кафе и были рады, когда встречали своих друзей из соседних деревень. Обменивались новостями (кто болен или умер, кто кого обманул), а потом многие из них отправлялись в одно очень простое и дешевое кафе, что «возле старой поликлиники» (это было ориентиром), где за два лева покупали себе вкусный и густой горячий суп из требухи — «шкембе чорба». Требуха готовится долго, поэтому чтобы приготовить подобное дома, пришлось бы потратить очень много газа (из баллона) или тока, что весьма дорого. Вот поэтому этот недорогой деликатес, как правило, едят в городе, в кафе или ресторанах.

Долгие годы, проведенные безвылазно в деревне, особый медленный темп и какая-то леность, разлитая в воздухе, делает этих людей диковатыми. Они все реже и реже выбираются в город, а поскольку доктора в деревне нет (красивый смуглый доктор появляется там всего лишь раз в неделю, по четвергам, и к нему сразу же выстраивается длинная очередь из пожилых женщин в нарядных шароварах, которым он меряет давление и прописывает таблетки), то, чтобы записаться на прием к городскому доктору, у них нет уже ни моральных, ни физических сил, не говоря уже о деньгах. Страшно сказать, но мало у кого есть медицинские страховки, а без них визит к врачу оборачивается тридцатью левами, что для них, крестьян, является большими деньгами (сбережения не в счет, они неприкосновенны). Вот поэтому почти каждая женщина ведет специальную тетрадь, куда записывает названия лекарств, которые доктор прописал когда-то и кому-то при определенной болезни, чтобы в случае необходимости заказать их тем, кто едет в город. Вот так и лечатся, а, может, и калечатся.

Однако, существует в этом мире одно универсальное средство, которое помогает при всех болезнях. Это — знаменитая «тетра» или, по-нашему, смрадлика. Ее листья собирают, сушат, делают отвары и настойки, пьют ее, натирают больные места и, неосознанно подчиняясь принципу «плацебо», иногда и выздоравливают! Многие делают сладкий сироп из недозрелых орехов. Мне как-то давали попробовать тягучую зеленовато-черную жидкость, отдающую орехом и карамелью, причем, преподносили, как драгоценное снадобье «от всех болезней». Я сделала пару глотков и, может, и мне помогло… Правда, не поняла, от чего.

Поездка в город к врачу — целое событие, которое откладывают до самого последнего момента, когда уже невмоготу от боли. На первом месте, конечно, стоматолог, все остальные — потом. Но бегут к врачу, как правило, уже удалять зубы, но не лечить — на это никогда и ни у кого денег нет. К счастью, у турков почти всегда хорошие зубы и густые здоровые волосы — от природы.

В деревне, на природе, всегда есть риск пораниться, и на мелкие раны вообще никто не обращает внимание, типа, заживут сами. Можно «тетрой» помазать, и все пройдет. Но когда происходят серьезные случаи, вот тут начинается настоящая паника, смысл которой заключается в том, чтобы сделать все возможное, чтобы только не обращаться к врачу.

Так однажды ко мне прибежала соседка Несибе, бледная, с испуганными глазами.

— Трын! — прошептала она, дрожа всем телом.

Я не знала, что означает это слово. Но когда увидела ее палец с вбитой под кожу занозой размером с карандаш, сразу все стало ясно.

— Трын, извади, моля!

Она просила меня не просто вытащить занозу, которая вся ушла в палец, а прорезать кожу лезвием и вытащить ее. Я несколько раз заносила руку с проспиртованным лезвием к коже, но прорезать так и не смогла, духу не хватило. Стоим обе, плачем, я говорю: «Поезжайте с мужем в город…». Она два дня тянула, палец распух, кисть начала увеличиваться в размерах, приобрела зловещий лиловый оттенок…

В городе ей вскрыли абсцесс, словом, была настоящая операция, которая могла бы закончится трагически.

И ведь машина есть, и бензин в ней, и рука болит… Я не понимала, почему они тянули так долго.

Слово «удар» я тоже слышала довольно часто. Гипертоников — полная деревня, и почти ни у кого нет аппарата для давления. Человеку плохо, он лежит, и все ждут, что же будет дальше — поправится он (она) или нет. Пьют «тетру» или ракию — может, что и поможет. Нужно сказать, что там и алкоголь пьют многие, чтобы унять боль. Неважно, какую. А пиво пьют так вообще, как воду. Много, литрами.

Однажды утром тишину прорезал душераздирающий женский крик. К нему присоединился еще один, и вот уже над деревней началась какая-то просто жуткая какофония из женского крика и стона, они переливались кроваво-багряными трагическими красками, и всех, кто его слышал, взяла оторопь… Так мы узнали, что у нашей Дуйгу умер муж. Пятидесятилетний красавец, здоровый и крепкий мужик, который несколько дней пролежал после удара (инсульта) в больнице в коме, но так из нее и не вышел. Если бы кто догадался в свое время измерить ему давление, контролировал бы его, дал таблетки, возможно, он остался бы жив. Но его повезли в больницу, когда он уже упал… Они, Дуйгу и ее дочь, голосили почти сутки, до хрипоты, почти до судорог… Так велика была их печаль. Его тело вынесли на носилках, и вся деревня пришла его проводить в последний путь. Однако, подойти к телу могли лишь те, что прошел абтест (омовение). Я видела, как приехавшие в деревню родственники и друзья покойного моют возле чешмы лицо, руки, ноги…

И вот похоронная процессия должна уже двинуться в сторону деревенского кладбища, и тут толпа начала разделяться, женщины остались на дороге, и только мужчины медленно зашагали в гору, унося с собой покойника, завернутого в саван, да доски для погребения.

Я видела опухшее от слез лицо Дуйгу, которая не имела право похоронить своего мужа. Она стояла и смотрела, как уносят его тело и словно сама умерла в это время, глаза ее погасли. Всегда нарядно одетая, краснощекая и веселая, она с этого самого дня даже челюсть свою вставную будет редко вынимать из стакана с водой, и одеваться будет, как старуха…

Некоторые старики, которые умирали в деревне от глубокой старости, подолгу лежали в своих кроватях, годами. И что меня поражало всякий раз, когда мне приходилось навещать их, это стерильная чистота комнаты, в которой лежал больной человек. Чистые простыни, чистые коврики под ногами, свежий воздух в комнате и ни одного постороннего запаха! В одном доме лежало сразу двое стариков, муж и жена. С пролежнями. Конечно, можно прибраться к приходу посетителей, но дурной запах истребить невозможно, если он въелся в стены. Но я была во многих таких домах — запаха нет. За больными «смотрят» очень хорошо. Не пахнет болезнью или приближающейся смертью.

Понятие бедности здесь весьма относительное. Собирая деньги на покупку квартиры в городе, что является самой важной семейной целью, и, можно даже сказать, традиционной, крестьяне Делиормана (сельского района, где проживают в основном турки) отказывают себе во многом, даже имея крупные счета в банках, и семьи считаются бедными. Они годами носят одну и ту же одежду (исключение составляют новые, сшитые вручную шаровары у женщин или вышитые головные платки) или же покупают ее в секонд-хенде (в простонародье «втора рука»). Основную пищу составляет фасоль (боб), брынза, маринованные овощи (туршия), молоко, мясо выращенных животных и птиц. Небольшие пенсии или пособия уходят на покупку корма для животных, оплату электричества и газа, хлеба, сладостей, табака и пива.

Когда я впервые оказалась в деревне, мой муж предупредил меня, что здесь я должна вести себя весьма скромно, тихо, что здесь женщины не красят губы, не носят одежду с декольте и не курят. Однако, первая живописная картина, которую я увидела, решив пройтись по единственной широкой улице Демирджикей, слегка удивила меня.

На центральной площади перед магазином, на каменном бордюре сидела, залитая жарким солнцем, не старая еще женщина в цветных линялых шароварах и светлой блузке с огромным вырезом. Под тонкой застиранной тканью блузки угадывалась пышная грудь. Красивое смуглое ее лицо она подставила солнечным лучам, глаза прикрыла. Выгоревший платок цвета золотистой охры почти сполз с головы на шею, открывая коротко стриженые каштановые волосы.

В руках женщины дымилась сигарета-самокрутка, рядом на земле стояла двухлитровая пластиковая бутылка Шуменского пива, коричневая, с золотым ярлыком. Это сейчас, зная многое об этой женщине и ее удовольствиях, я назвала бы эту картинку «Счастье». А тогда я восприняла эту раскрепощенную и свободную от предрассудков турчанку, как живой протест, бунт, проявление эпатажа. И сразу же зауважала ее. Конечно, не за пиво или сигарету, нет, а за то, что она вот так спокойно носила открытую в жару блузку, за то, что она внутренне свободна. И картинка носила бы название «Свобода». Но что я знала тогда об этой женщине? Ничего. Кроме имени. Ее звали Салиха.

Я послала ей легкое и нежное «привет!» (и буду здороваться так со всеми моими турками долгие годы, пока это слово не станет отзываться русским доброжелательным эхом со стороны жителей Демирджикея: «прывэт»). Она улыбнулась мне, махнула рукой и тут же легонько похлопала ладошкой рядом с собой, призывая меня расположиться здесь же, на каменном бордюре.

У нее была хорошая улыбка, какая-то мягкая, с легкой грустью в глазах. А глаза ее были цвета кофе «Джордани», которое она пила круглосуточно, не выпуская изо рта сигарету.

Позже мне объяснят, что она является единственной представительницей древнейшей профессии в деревне. Трудно было в это поверить, глядя, как утром она со взрослой дочерью, устроив мотыгу и лопату на плечах, поднимается в гору, в сторону табачного поля. В ней не было ни одного внешнего атрибута этой профессии — ни следа помады на губах, ни одного яркого пятна на застиранной одежде, ни женской обуви (она носила маленькие черные галошки), словом, ничего, что могло бы привлечь мужчин. И лицо ее было словно припечено солнцем, да так, словно ее опалило неожиданно, полыхнув жаром и сохранив при этом розовость кожи внутри мелких мимических морщинок вокруг глаз. Да и пахло от нее козой, которую она доила утром и вечером, чтобы, собрав побольше молока, приготовить брынзу.

Я не хотела верить в то, что мне рассказывали о ней, не могла представить себе ее в роли сельской куртизанки. У нее была семья, дети и внуки, и, главное, громила-муж, улыбчивый и веселый двухметровый Тархан, румяный, с черными внимательными глазами и единственным зубом между толстыми губами. Он ходил по деревне с огромными наточенными ножами, весело хохоча и как бы демонстрируя свой талант убийцы домашних животных. Это за ним приезжали по осени жители окрестных деревень, чтобы отвезти его к себе на целый день, где он заколет, к примеру, корову, освежует ее, разделит мясо на части, получит деньги и кусок свежего мяса за свою тяжелую работу, чтобы потом, до ночи пить ракию в местном кабаке, а, войдя в раж, под грубую и заводную ритмичную чалгу, начнет свой странный танец.

Все знали, как танцует Тархан, приходили посмотреть. Рухнув на колени, он танцевал всем корпусом, самозабвенно, раскачиваясь и поворачиваясь, словно находясь в трансе, возводя руки к небу и округлив кисти, словно хвалясь зажатыми в них невидимыми яблоками. И только он знал, о чем думал в это время, когда душа его растворялась в музыке, страстно выводимой виртуозным цыганом-кларнетистом, в барабанной дроби, проникающей в самое сердце. Должно быть, он представлял себе, чем занимается сейчас его жена, принимающая на заднем дворе, в маленьком сарайчике мужское население Демирджикея. От мальчиков-подростков до глубоких стариков. За пять левов. Это ровно столько, сколько стоит пачка хороших сигарет.

Салиха была своей, почти родной для всех мужчин деревни. Ее могли вызвать и ночью характерным стуком в окно, когда муж был дома и крепко спал после тяжелой сельской работы. Она поднималась, шла на задний двор и возвращалась к мужу в теплую постель, под одеяло, держа в ладошке одну, а то и две, три розово-голубые мятые купюры.

Она, даже когда в семье заканчивались деньги и не на что было купить сигареты, пиво и хлеб, не голодала. Работала придуманная ею система записок, которые передавались ее маленьким и смышлёным внуком Амиром тем, у кого она просила еды или курева. Амир никогда не возвращался к ней с пустыми руками, за пазухой всегда были либо сигареты, либо брынза и яйца, хлеб, лепешки, а иногда и деньги. Она постепенно разоряла и единственный магазин в деревне, который ночами открывал старик, отец хозяина, старый и преданный любовник Салихи, наполняя ее сумку до краев консервами, бутылками с ракией и пивом, сладостями и сигаретами.

Женщины Демирджикея все знали про Салиху, дарившую тепло и ласку их мужьям, братьям, отцам, сыновьям и внукам, и время от времени звали ее на самую тяжелую работу — мазать по весне стены белоснежным варом, щипать птицу, полоть огород или работать на табачном поле.

Я тоже приглашала ее полоть свой садик, но видела, что она откровенно ленится, что ей скучно и неинтересно, и она практически никогда не доводила свою работу до конца. Исчезала неожиданно и уже не возвращалась, даже, когда я пыталась привязать ее к работе предварительной и щедрой платой.

Однако, щипать гусей она всегда приходила охотно. Птицы было много, вместе с утками почти пятьдесят голов. Горы окровавленных обезглавленных птиц лежали на траве, дожидаясь, когда Салиха окунет, держа за оранжевую лапку, тушку в котел с кипящей содовой водой, чтобы потом начать быстро щипать горячие мокрые перья. Она работала ловко, быстро, а когда уставала, курила, с наслаждением затягиваясь густым горьким дымом.

После работы с птицами я всегда угощала приглашенных в этот трудный для меня день женщин ракией и русской едой. Им нравился мой винегрет, оценили они и пирожки.

Шли годы, Салиха стала жаловаться на боли в животе. Однажды, когда я пригласила ее к себе на «русский чай», она показала мне свой белый живот, где под кожей бултыхалось словно огромное, с дыню, яйцо. Уж не знаю почему, но я представила себе, что это оторвавшийся и мумифицированный плод. Понятное дело, у меня развито воображение, и я подумала почему-то о том, что этот плод — материализованный вот в такой шар ее грех, что это чудовищный накопитель мужских темных соков.

Я посоветовала Салихе немедленно отправляться к врачу. Она улыбнулась мне, и я сразу поняла, что никуда она, конечно же, не пойдет. Прошел год, второй, третий. Яйцо внутри Салихи продолжало расти. Я знала, что даже, если я дам ей денег на визит к врачу, она все равно прокурит их или пропьет. Она, как и многие жители деревни, жила и ждала своей смерти. Но надеялась, конечно, что может, рассосется. Что опухоль исчезнет в один прекрасный день.

Я уехала, но время от времени возвращалась, чтобы навестить своих знакомых, увидеть лица, заглянуть в глаза тем, кто стал и частью моей жизни. Чтобы обнять мою любимую Халиме, добрейшую их всех женщин, выпить кофе с Эмине…

И всегда в первую очередь спрашивала, жива ли Салиха. Жива. Вот и славно.

И вот однажды, когда в соседнем с Демирджикей селе был праздник, и я приехала на концерт фолк-групп, я увидела знакомое лицо. Нет, это была не Салиха, а ее дочь, тридцатилетняя круглолицая Садия. Я подошла к ней, поздоровалась, спросила про мать.

— Она умерла, — ответила Садия с какой-то дурацкой улыбкой, глядя куда-то мимо меня.

— Когда?

— Три месяца тому назад.

Я заплакала. Кем мне приходилась Салиха? Никем. Она просто жила рядом, ходила мимо моего дома, улыбалась мне, пила со мной чай, щипала моих кур и гусей с утками, показывала мне свой белый живот… Она родилась и выросла в Демирджикей, она изначально попала в эту среду и стала ее частью, ее кровью и плотью. Она — местная маркесовская Пилар Тернера. Женщина, чье тепло уносили в холодные постели мужчины этой деревни. Женщина, которая позволяла себя любить даже тем мальчикам и мужчинам (а их было пять процентов от всего населения деревни!), которых не приняла бы ни одна другая женщина: слабоумные, слепые, местные дурачки.

Женщина, которой уготована была именно эта судьба. Возможно, родись она где-нибудь в Стамбуле в другой семье и выйди она замуж за какого-нибудь портного или брадобрея, она жила бы другой жизнью, родила бы других детей и была бы верна своему мужу. И не замутилось бы в ее животе это огромное страшное яйцо, которое и убило ее…

Почему я вспомнила про Стамбул? Много лет тому назад, когда Салиха была еще жива и здорова, я увидела ее в Стамбуле и не поверила своим глазам. Вернее, я подумала, что это женщина — ее двойник. Ну точная копия. Она шла по улице, нарядно одетая, и улыбалась мне. Вернувшись в Болгарию, я узнала, что видела действительно Салиху! Что она, собрав деньги на билет, отправилась в Стамбул навестить родственников в районе Есен-юрт. Как жаль, что она, красивая тогда еще женщина, не попалась на глаза достойному человеку, который взял бы ее за руку и повел за собой, прочь от той страшной и опасной жизни, что она вела в Демирджикей. Если бы ее кто полюбил по-настоящему, она развелась бы с мясником Тарханом, оставила бы своих взрослых дочерей, вышла бы замуж за достойного мужчину и стала бы примерной женой. Хотя… Кто знает, не закипела бы генетически ее кровь, не взбунтовалась бы, не ударила в голову и не заставила бы ее согревать постели богатых мужчин Стамбула?… Никто не знает.

По соседству с нами жила семья — Айтен, Шерхан и два их взрослых сына. Айтен — краснощекая и рыжая толстуха, сплетница, но в общем-то добрая и простая женщина. Шерхан — настоящий крестьянин, работящий, неразговорчивый, с веселыми глазами. Семья бедная, один из сыновей получал пособия, как умственно отсталый, второй сын постоянно ездил куда-то на заработки, несколько раз пытался жениться, но так и не женился. Однако, было в их жизни что-то такое, что отличало их от других жителей, что составляло их счастье и радость. Кони. Два некогда прекрасных коня — рыжий и белый.

Вероятно, поначалу семье было чем их кормить, но потом они стали заметно худеть, болеть… Но это потом. Когда же кони являлись гордостью этой семьи, ее радостью, примерно два раза в неделю все село могло наблюдать следующую картину. Тяжелые деревянные, с облупленной краской ворота дома, где проживала семья Шерхана, распахивались, и хозяин с сыновьями, устроившись на старенькой повозке, выезжали, почти вылетали, с неимоверным грохотом, со двора и мчались с гиканьем и радостными окриками в гору, на шоссе — покататься или же отправиться в соседнее большое село Шайтанджик посидеть в кафе и выпить кофе или пива. Возвращались счастливые, с сияющими лицами и вполне довольные жизнью.

Но шли годы, один конь пал (не удивлюсь, что его съели, как это делали втихаря многие крестьяне с умершими животными или птицей), другого продали. И ворота уже никто не распахивал — незачем. Старший сын продолжал работать в разных городах, собирая овощи на полях, младший же, полный и не от мира сего Рами долгими часами простаивал возле магазина, улыбаясь каким-то своим, непонятным никому, мыслям. Айтен суетливо хлопотала по хозяйству, готовя во дворике, засаженном розами и мальвами, на допотопной дровяной печке манджу (рагу из овощей), а Шерхан работал в огороде, что-то мастерил в своем сарае. И так продолжалось до тех пор, пока я вдруг не заметила, что огород его, всегда такой ухоженный, с ровными прополотыми грядками, стал зарастать сорной травой. Кусты помидор и заросли огурцов и перцев пожухли, словно про них забыли. Так я узнала, что Шерхан заболел.

Он лежал в спальне на железной кровати с закрытыми глазами и ждал смерти. Никто не пригласил к нему доктора, никто не знал, что с ним, и только время от времени Айтен давала ему выпить тетру или анальгин. Я, увидев ее, все твердила про доктора, что так нельзя, что надо что-то предпринимать, быть может, ему можно помочь, молодой же мужчина, но она, как мне казалось, делала вид, что не понимает меня. А потом и вовсе начала прятаться, увидев меня. И все-таки, однажды не выдержала, подошла к моим воротам, позвала меня и сказала, что Шерхан очень хочет жареной рыбы. Что у них нет ни рыбы, ни масла, ни муки. Я собрала в сумку необходимое, пришла к ним, отдала продукты Айтен и заглянула в комнату больного. Бедный Шерхан, он лежал, словно окаменевший, в своей постели, и глаза его были закрыты. Дышал он ровно. Словно спал. А на другой день он умер.

Быть может, я что-то не понимаю, и у этих людей есть какое-то особое чувство, которое позволяет им знать о приближающейся смерти? Почему они так пасуют перед ней, почему не борются?

Конечно, среди них были и другие (я знаю лишь двоих), кто боролся даже с тем, чего не было. Так, к примеру, Гюмюш, женщина тихая и неразговорчивая, какая-то даже застенчивая, ездила в город, «к доктору», почти каждый день. Ее муж целыми днями работал в поле и на огороде, она же, сменив свои шаровары на черные брюки и рабочую куртку на красивый свитер или блузку, отправлялась, как на работу, в город. Никто не знал, чем она болеет и болеет ли вообще. Некоторые полагали, что у нее в городе любовник. Но увидев беззубую широкоскулую Гюмюш с коричневым морщинистым лицом, меньше всего верится в эту версию.

Но самое страшное событие, настоящая трагедия, которая потрясла в свое время деревню и весь Делиорман, это смерть Берканта. Молодой красивый парень с лицом Стинга, муж моей домработницы Берны, он, не расставаясь со своим мотоциклом, влюбленный в технику и замужнюю Н., летел по шоссе в соседнюю деревню, как вдруг его колесо попало в яму, его с мотоциклом отбросило на металлическое заграждение, которое буквально отрезало ему руку по самое плечо. Его брат-близнец в больнице держал Берканта за руку и плакал, чувствуя боль и в своем плече… Беркант в бреду твердил только одно: мне больно, очень больно. Он и умер от болевого шока.

Хоронить Берканта, которого все любили за доброе сердце и готовность помочь отремонтировать что-то, приехал чуть ли не весь Делиорман. Улицы Демирджикея были забиты автомобилями и телегами-каруцами. Все были потрясены этой смертью.

И только одна Н. не пришла проводить друга в последний путь. Она сидела в своем доме, оглушенная горем, и курила одну сигарету за другой.

Страсть, которая захлестнула их обоих, была несовместима с осторожностью. На глазах у всей деревни она садилась к нему в машину, и они вместе уезжали. Берна, жена Берканта, почти каждый день рыдала у меня на плече, рассказывая о том, как Н. каждое утро несется к ним короткой дорогой через поле, чтобы пить кофе. Она, любовница мужа, спокойно пила кофе и курила, глядя в глаза растерянной и убитой предательством мужа Берны. А Берна терпела.

Однажды, когда она сказала Берканту, что не может больше так, что это невозможно, что ей больно, невыносимо, он избил ее, она прибежала ко мне, и я заливала ее рану на голове йодом. С этого дня моя Берна начала качать пресс. Долгими часами она упражнялась, словно готовясь к схватке с соперницей. Однажды возле магазина случилась настоящая драка, и две женщины на глазах у всей деревни таскали друг друга за волосы, и после этого я не видела Берну несколько дней. Она пришла ко мне притихшая, с синяками на лице и уже ничего не рассказывала. Думаю, даже рассказ о том, что ей пришлось пережить дома после этой драки, причинил бы ей боль.

Помню случай, когда машина Берканта остановилась рядом с моим домом, Берна бросилась к мужу, они о чем-то коротко поговорили, после чего она вернулась к гусю, еще теплому, которого она ощипывала к обеду, и сказала мне радостно, что муж возьмет ее с собой в город, но дал ей на сборы всего пятнадцать минут. Я сказала ей, чтобы она шла, что я сама справлюсь с гусем, но надо знать Берну. Она сказала, что все успеет. И когда она ощипала всего одно крыло, к машине подбежала Н., нарядная, во всем белом, села в машину рядом с водительским местом, рядом с ее мужем (!), и машина моментально сорвалась с места и умчалась, оставив на дороге облако желтой пыли… У моей Берны даже губы побелели от горя. Слезы закапали на окровавленные гусиные перья…

Да, быть может, она была не самой хорошей женой и хозяйкой, и кормила своих двух детей, толстячка-сынишку и стройную, как и она сама, дочку хлебом с майонезом или яичницей, или просто помидорами, потому что совершенно не умела готовить, а из города привозила им огромные пакеты, набитые кукурузными хлопьями, словно это могло утолить их голод, но она все равно не заслужила тех страданий, что выпали на ее долю.

Когда Беркант умер в больнице, Берна собирала клубнику в Испании, копила деньги на квартиру в городе (к слову сказать, ей и в этом не повезло, накопив приличную сумму, она внесет задаток за двухкомнатную квартиру, и потом окажется, что попала в руки к мошенникам и потеряет эти деньги).

Она летела из Испании в Болгарию, ошалев от горя. Такси привезло ее в деревню, когда тело Берканта уже лежало в доме его матери, прикрытое одеялом, и длинная очередь выстроилась перед дверями, чтобы проститься с ним.

Беркант. Как он был красив даже после смерти. Словно спал.

Я принесла его матери успокоительных таблеток, чтобы она совсем не сошла с ума…

Уверена, что Берна все глаза проглядела, чтобы увидеть в толпе ту, что разрушила их семью. Но так и не нашла. К счастью. Иначе, страшно подумать, что могло бы случиться.

Среднего роста, кудрявая и черноволосая худенькая, но жилистая Берна после смерти мужа забрала детей и отправилась в Германию, где живет и по сей день. Одна. Сильная и одинокая. Возможно, до сих пор качает пресс. Мать Берканта, чтобы занять себя чем-то, помешалась на цветах — ее дворик заставлен не одной сотней горшочков с геранями и бальзаминами, колокольчиками и лилиями…

Меня всегда удивлял муж Н., добропорядочный мужчина, работящий, ответственный человек, горячо любящий своего единственного сына и, полагаю, жену. Все же знали о любовниках — Н. и Берканте. Неужели ему ничего не сказали? Неужели он ничего не видел? Все всё говорили, и все он видел. Просто делал вид, что ничего не знает. Глубоко семейный человек, он слишком уж дорожил своей семьей, возможно, ждал, что когда-нибудь эта любовная история закончится, и жена вернется в его постель. Ему было важно (расскажет он потом после литра ракии), чтобы, вернувшись с работы домой, он увидел накрытый стол, жену и сына, все то, что составляло смысл его жизни.

Похороны еще не закончились, народ еще продолжал толпиться возле дома, откуда только что вынесли тело Берканта, я пришла к Н., чтобы поддержать ее. Не могу понять, зачем я это сделала, ведь мы были мало знакомы, и она продолжала оставаться для меня разлучницей, женщиной, из-за которой страдала моя Берна. Я пришла, чтобы показать ей фото Берканта, которое я сделала полчаса назад. До сих пор не могу понять, что двигало мною.

Возможно, тогда я решила, что Н. может сделать с собой что-то, что сердце её разорвется, не выдержит горя. Но когда я вошла в комнату, всю синюю от сигаретного дыма, и увидела Н. с опухшим лицом, я поняла, что в этот момент на моих глазах происходит глубокий и страшный по своему цинизму и жестокости процесс перевоплощения одной Н. в другую, что меняется не только химический состав крови, но и души, что одна Н., влюбленная до беспамятства и сгорающая от страсти, превращается в другую Н. — забывшую Берканта напрочь. Змея сбросила старую кожу, переоделась в новую, без старых ран и ссадин.

— Все в порядке, — сказала она, потом встала, умылась и начала новую жизнь.

Светлана Рожкова

Родилась в г. Вышний Волочок. Окончила Тверское училище культуры и искусства. Работает методистом и педагогом социально-педагогического коллектива «Затейник» МБУ ДО «ДДТ».

Является членом городского литературного объединения «Свирель», Российского Союза Писателей.
Неоднократный финалист, дипломант и лауреат международных литературных конкурсов. Награждена медалью «Анна Ахматова — 130 лет» и «Антон Чехов — 160 лет».

Печаталась в сборниках и альманахах: «Вышневолоцкие зори»; «Радуга над Волоком»; «Голос Свирели», «Васильковая колыбель»; «Каблуковская радуга»; «Литературный альманах» (г. Тверь) и в других изданиях.

Белые слёзки

Необычные мелкие белые цветики оказались неизвестным растением всем моим знакомым. Никаких сведений о нём я не мог почерпнуть ни в одной ботанической книге. Но дом наполнился странным ароматом. Они пустили корешки быстро, очутившись в воде, и я ткнул их в увядшую розу, не давая себе труда освободить горшок от первого растения. Они прижились.

Розу пожелала вырастить моя распущенная донельзя супруга, оставившая меня ради туманных отношений со своими друзьями. Друзья у неё подбирались из области искусства, и все мужчины. Всех женщин она награждала в отсутствии их такими титулами, что нельзя было не отдать должное её критическому глазу — могла маленький недостаток так чётко, метко высмеять, что он оказывался пятном на лбу и зачёркивал для меня женщину, как женщину. Я уже сам начинал мыслить, видя привлекательную незнакомку, что бы могла сказать тут моя драгоценная красавица жёнушка, и сразу замечал от её имени, что слегка удлинённый носик придаёт незнакомке сходство с муравьедом… и так всегда.

Никуда мне не уйти от её втиснутого не только в паспорт, но и в треснувшее моё сердце образа очаровательной блондинки с мягкими и волевыми одновременно чертами лица, лёгкой припухлостью губок, голубых, бесконечно смеющихся глазок. Зачем я её так сильно люблю, разве не довольно теперь того, что она моя жена вот уже пять лет, и все эти годы мы жили вместе, может, от силы год. В бесконечность растянувшийся медовый месяц. Она чертовски красива! И при этом абсолютное несходство привычек и взглядов с моими. Она всегда кого-то любит. Когда выходила за меня — тоже хотела этим чего-то кому-то доказать:

— Я буду жить с тобой, но только не требуй от меня больше того, что я могу.

А я, кажется, всё равно требовал. Она, бывало, не выдерживала и плакала, и её слёзы капали, капали, и я уже не стремился их вытереть, как раньше; моё мужское «я» жаждало утверждения, я постоянно её ревновал к кому-нибудь, она отвечала двойными намёками, её слова не соответствовали интонации и наоборот; всё, что она говорила и как это говорила — можно было истолковать и в ту, и в другую сторону.

Хоть сколько она меня любила?.. когда говорила:

— Милый, хороший, ещё…

И здесь она была всегда разная, её неожиданные фантазии заставляли подозревать её в худшем. Она страстная, но от меня никогда ничего не зависело, если её скрытые мысли не оживляли её через меня, я мог разбиться вдребезги, но ничего не мог поделать с её капризной чувственностью; и может, про себя, в самые мои минуты, проклинал это бревно возлюбленное, вдруг бросающее меня на полпути едким замечанием, или плачущее всхлипами от того, что я уже свершил свой путь, а оно ещё только возгоралось, и я мучил пальцы и губы в погоне за её непонятной женскостью.

Да, наверное, люблю и сейчас, мучаясь ею и в отсутствии её. А когда плакала, не вытирал уже слёз, молчаливо довольный тем, что она сейчас воздаёт за мои мучения цену. Глупый, упрямый осёл. И думаю, что она вернётся — прощу всё. Или никто никого не простит. Почему-то шла ассоциация с её слезами и этими белыми цветами, её телом и ароматом цветов. Ощущение присутствия чего-то невысказанного, непонятного, невозможного, ужасного и красивого одновременно — мучительно, и не разрешиться от мыслей о ней.

Она хотела, и начала уже поливать розу кровяной водой от мяса, так ей насоветовали, чтобы роза не погибла. Я обозвал её такой же прекрасной и кровожадной как её роза, или как-то так; и специально не поливал этот несчастный цветок после того, как она забрала свою одежду, дочку и ушла; смотрел, как медленно увядает роза, засыхает, и опять видел в этом цену своим мучениям, словно на корню без воды и крови умирала она, моля в слезах о пощаде, и я не утёр её слёзы, и не пролил ни капли…

Неожиданное возрождение благоухающих белых слёзок из праха погибшей розы заставило вернуть мои образы и мучения. Так же как всё медленно уходило, — я не видел её год или больше, — так же всё медленно и мучительно возвращалось. Слёзы… неужели у меня ещё есть чем плакать? Но должно же как-то отступить? Что за странный приступ… бледной немочи… ничего невмочь… как помочь… ну, помучь… и в ночь… прочь… а впрочем, всем прочим… быть ничьим… а как им?..

Кажется, я спал, весь мокрый, в слезах, в поту, скомканные простыни, словно тут два любящих воровались, и слёзы вот, глаза застилают, рыдал я что ли, сам себя рыданьями разбудил, весь выжатый… мы же… ты… белая с рыжиной… милая… грыжа ты… прожито… был ли я?..

Опять спал?.. Бледные виденья держат нематериальными пальцами, впиявливаются невидящими глазами, а вместо глаз на лице, залитом слезами, неведомые белые цветики — белые слёзки. И тянут душу из меня… вяну… душат измены… я им ушат вина… белого — белого… и тоже… моя вина… лишь… она… ну же… ножа… и тела… белого — белого… ах, всё в слезах… нужен ужин… я же муж… и кровяною водою под душ… мою, мою… жену мою…

Господи! Что за кошмары! Сплю и не сплю! Боже, за что же? Я же люблю!..

Какая мразь. К зеркалу. А там образина. Небритый. И словно побитый… сплю или не сплю? Кто это в зеркале? Похоже, это даже не я. Оглянулся, вдруг — она — и смеётся, не плачет Оленька маленькая. Но ведь это нереально. Она… здесь… сейчас… и в таком виде… и подчиняясь лишь рождающемуся во мне ужасу, я иду не к ней, а к беленьким цветикам на окошке, словно преодолевая внутри себя какое-то сопротивление своим же действиям. Ведь на пути нет никаких преград. Почему я иду не к ней? Даже если это сон. Дотронуться до неё и совершить это, даже через неё, через нежелание, силком… взять её сейчас… пусть снится… да, почему же я иду не к ней! Да она ли это? Или какая-то пьяная девка хохочет и стонет одновременно. И до цветов не дотянуться. Рука дрожит и не может преодолеть последние сантиметры, ну же! Ну же!

— Не тронь меня!
Её властный голос заставляет вздрогнуть. Я оборачиваюсь с горшком в руке. Я сумел его взять в руки, но еле держу. Могу выронить. Но я ведь и шёл, чтобы уничтожить этот цветок, подсознательно связав с ним свои кошмары. Я не могу решить, сон это или реальность. Похоже, что сон.

— Поставь цветок на место, и иди ко мне!

Она тяжело дышит, и похоже ей очень небезразлично, что я сделаю с цветком. Но я не могу сделать ни того, ни другого. — Я растопчу это!

— Но ты меня освободил, неужели для того только, чтобы меня уничтожить?

Кого я освободил? Этот образ, выплывший из моего бреда? Что значит: не тронь меня? Я же держу горшок, а не её, горшок, в котором раньше была её кровожадная роза, а теперь эти беленькие слёзки, цветочки беззащитные, но вызывающие во мне всё непонятое в ней.

— Ну, поставь, поставь цветок, и иди ко мне, ну же! Дай мне цветок!

«Ну же!.. нужен… мужем… ужин… на же!.. Жена… на… Она сама подошла и крепко обняла… не меня… горшок с цветком. — Пусть растёт. Ну, пусть! Что тебе в нём!»

«Гори всё огнём… будем вдвоём… лучше с ней мучиться, чем без неё… слиться… сниться… длится. Верьте… не верьте… черти… рядом со смертью… ядом… взглядом… дом…»

Я смотрел на все странности эти, не поверите, откуда, с потолка. Он был я… и кажется, прошёл свой путь и постиг тот миг… и приник… к разбитому горшку и помятым порванным цветкам… руки и лицо в крови… наверно, умер от любви…

Я знаю, откуда эти цветы, хоть не знаю — как… за оградкой искусственные розы, как живые, и белые слёзки — незнакомые цветики. Но я не одинок. Теперь это наш общий дом. Но мы живы, и бессильны в безысходности путей, и тупиков душ…

И чем можем помочь цветку, растущему в общем страхе и ужасе, даже перед любимыми?

Рождественские и не только чудеса

Все маленькие и невероятные вещи скрыты за обыденными словами и делами. Поэтому человек до сих пор сомневается: есть ли счастье? Ведь счастье и есть чудо! И все под большим секретом передают друг другу то, что на самом деле они знали, когда были маленькими: «Счастье есть! Его не может не быть!» Есть чудеса, спрятанные от посторонних глаз, и даже от твоих собственных, до поры до времени.

И только проходя определённый отрезок пути, ты обнаруживаешь невзначай, что жил какое-то время с постоянным ощущением крыльев за спиной, бабочек в животе, идеей фикс, наполняющей лёгкие подобием воздуха в воздушном шаре, что приподнимает твои ноги на полметра от земли; что ты не ходил, а летал на крыльях вдохновения или любви; что к тебе в руки идёт тот материал, над собранием которого ты работал усердно и целеустремлённо не один месяц; что тебе выпадает счастье, увидев во сне сакральное место России, шанс съездить туда — на светлое и чистейшее, жемчужиной расположившееся, озеро Светлояр Владимирского района Нижегородской (бывшей Горьковской) области.

Или твой друг, оказавшись с тобой в одном автобусе и позже в одном музее — заповеднике старины под открытым небом в деревне Василёво, вдруг, словно очнувшись от зачарованного сна, не веря в реальность происходящего, восклицает с удивлением: «И как это мы здесь?», попав без денег на праздник жизни и фольклора, седой старины, с поделками мастеров, которые разбрелись по деревням Торжокского района, да и всего Тверского края, и вдруг в один прекрасный день, собрались все в одном месте, в усадьбе Львова, чтобы отметить праздник Пушкина.

И как продолжение чуда, вы получаете бесплатный же обед — угощение у знакомых чьих-то знакомых, которых вы уж точно не знаете никаким боком, и вам предоставляется возможность на часок отдохнуть от впечатлений дня в уютной квартире, как раз, чтобы восстановить силы. Или когда вы, думая, что спасаете маленького котёнка от холода и голода, замерзающего на улице, вдруг получаете неожиданного компаньона по жизни, внимательного и заботливого, будящего вас по утрам лучше всякого будильника и укладывающего спать лучше заботливой мамки.

Я могла бы ещё приводить бесконечное множество примеров нечаянного чуда, скрытого от посторонних глаз счастья: от растопленной ли старинной печурки в уютном домике после ночной дороги под звёздным небом; от созерцания ли самого неба, и удовлетворения видом знакомых созвездий над головой в отдалении от родного дома; от руки в твоей руке родного человека и близости духовной, а может, и телесной; от уютного вечера, проведённого с книгой под чашечку чая с лимоном или кофе со сливками и ломтиками сыра или кусочками сахара. От необыкновенной поездки, экскурсии, посещения музея или планетария, концерта, увлекательного шоу или фильма. Как богата может быть жизнь на счастливые кусочки разноцветной мозаики, которой ты рисуешь картину своего счастья сам! Своего чуда в жизни! От сказки, которую воплощаешь своим образом мыслей в жизнь, которая может прерваться случайным тоскливым всхлипом не поменянной на зимнюю резину покрышек колёс…

Если бы в эту зимнюю ясную ночь Рождества Христова, не оказался с тобою на обочине городской дороги кто-то сильный, добрый, ловкий, умелый, талантливый и родной! Которому за один только этот момент чуда ты прощаешь все будущие беды — за счастье быть спасённой из-под колёс неожиданно потерявшей управление машины, оказавшейся вдруг там, где секундами раньше находилось твоё влюблённое в жизнь и этого мужчину рядом с тобой тело… и душа твоя, видимо, была бы уже не здесь… если бы он не отследил и не просчитал каким-то чудом траекторию мчащегося навстречу транспорта, не прыгнул невообразимым образом, наскочив и оттолкнув в овражик, не закрыл тебя своим телом… но чудо продолжилось… чудо узнавания себя в другом и другого в себе. Чудо переживания чуть не потерянной жизни, и — «матрица — перезагрузка!» — чувствования обновлённой жизни с острыми эмоциональными переживаниями, и момента спасения, и момента продолжения тебя и его…

Счастье есть, его не может не быть. Чудеса случаются и в Рождество, принося острую жажду жизни до отчаянных поступков, и в другие дни, будничные, не праздничные, обычные. Когда проснувшись, ты не можешь поверить, что это был всего лишь сон! Когда твой мужчина, обняв тебя, поднял в ночное небо, полное звёзд на высоту полёта птиц; и предложил подняться ещё выше, к самолётным трассам; или даже выйти в открытый космос, но смирённый смотрящим ужасом, широко открывшихся глаз, смилостивился и вернул на землю. А ты не веришь, что это всего лишь сон, и он лукаво подсмеивается над твоим восторженным рассказом об этом.

Вдруг ощущаешь счастье в запахе топящихся на морозе печурок, в хвойных ароматах смолки и вкусе сосновых шишечек. В ароматерапии зажжённых ароматических палочек — свечек на праздничный рождественский поздний ужин с восходом звезды, указавшей когда-то путь волхвам к тому, кто стал светочем для мира и светом знания! Через которого — грехи миру отпущены! Через которого — мир спасётся!

На Рождество сказка должна оставаться сказкой! Даже если ты не успеешь дописать и воплотить свою сказку в жизнь! Даже если перья будут лететь только из растрёпанной, мокрой от слёз подушки Даже если мандарины, пахнущие Новым годом уже съедены и спиты с чаем корки от них. Даже если дни и ночи твои одинокие ныне. Даже если ты помнишь накрученное на руку полотенце и жёсткие удары по левому виску. Даже если тебя нет прежней, и любовь твоя предана и убита, и остались только чёрные квадратики мозаики, как ночь перед Рождеством, которая могла стать чёрной значительно раньше… Но где-то…

…Где-то ходит прекрасный принц с грустными глазами, который похож на твоего сына! И ты желаешь им счастья, — не в силах отделить друг от друга и понять, кто он, принц или сын? — который продолжит дальше за тебя и себя, за цепь поколений предыдущих — искать себя в мире, и мира в себе, чуда в жизни и радости в любви! Ты просишь за них заступницу небесную, чтобы дала им цветные квадратики той мозаики, которую они сами выберут для новой сказки под цвет и аромат своего чуда и счастья.

Сергей Гор

Родился 4 ноября 1947 года. Журналист, прозаик, поэт, пародист.

Автор книг «Ты и я», «Канал 1937—2007», «Обратная сторона Дубны», «Чего-нибудь и прочее», «Текущее время», «В манере шалостей невинных». Участник более десяти литературных альманахов.

Публиковался в периодических изданиях: «Южная Пальмира» (Одесса), «Подмосковный летописец», «Аргументы и факты», «Поиск», «Российский колокол», «Вести Дубны», «Встреча», «Площадь мира», «Дубненские известия», «Полезные страницы», «Наследие», «Вече Твери» и других изданиях.

Победитель Третьего творческого конкурса журналистов в номинации «Власть и общество»; обладатель Гран-при Каблуковских литературных встреч; номинант Московской областной премии им. Роберта Рождественского.

Золотой ребёнок

Все дети плачут, когда появляются на свет, но не все помнят — с чего бы вдруг? Я помню, как плакал от счастья, ведь родился в двенадцать ноль одну ночи. Видимо, этого момента все ждали, поскольку люди веселились, пели, на земле стоял сплошной грохот, а в небе рассыпались разноцветные фейерверки. Я был настолько тронут этой торжественной встречей, что не мог сдержать слёз и громко расплакался. Пока тёти в белых халатах приводили нас с мамой в божеский вид, я орал что есть мочи. Орал, чтобы слышали все, чтобы знали все, как премного им благодарен за такое повышенное внимание к моей скромной персоне.

Из всех четырёх замеченных мною в палате женщин моя мама самая красивая. Она такая тёплая, приятно пахнет, а грудь её налита вкуснейшим молоком. Посасываю грудь и искоса наблюдаю за типом, что висит на подоконнике с уличной стороны. Оказывается, это мой папа. Волнуется. Шапку держит в руке, волосы взлохмачены, а так вроде бы ничего. Нормальный такой папа, симпатичный даже. Мама рассказывает соседкам, что я желанный и долгожданный в семье ребёнок. И золотой, добавляет к маминым словам своё резюме одна из женщин. Их троих угораздило разродиться тридцать первого декабря.

А я вот, родившись первого января, одним только своевременным появлением на свет обогатил свою самую любимую в жизни женщину материнским капиталом. Ведь это она целых девять месяцев носила меня внутри себя, несмотря на изжогу, токсикоз, психоз и бог знает что ещё, а теперь про всё это напрочь забыла, кормит меня и улыбается. Хорошая мне попалась мама.

После плотного кормления я понял, что жизнь налаживается, и меня потянуло в сон. Чувствую, что засну по дороге из материнского бокса в палату новорождённых, и на самом деле засыпаю. Что снится мне в эту первую ночь? Прям всё с самого начала. С момента, значит, оплодотворения. Тут в сумасшедшие дела природы и интимные подробности родительских отношений вдаваться не стану. Неприлично это. Могу поделиться некоторыми наблюдениями, сделанными позже, когда, по сути, из ничего сформировался зародыш меня.