Бесплатный фрагмент - Атлантида инноваций. Портреты гениев на фоне усадеб

Посвящается любимой жене Оленьке

Выражаю благодарность сыновьям Паше и Мише за помощь в подготовке материалов для книги

Глава 1. Новые координаты Атлантиды — Сарматская равнина

1.1. Люди «длинной воли»

Есть слово, которое, похоже, завораживает всех. Имя ему — «гений».

Характеристику одного из них в 1921 году дала Марина Цветаева:

Вот он — гляди — уставший от чужбин,

Вождь без дружин.

Вот — горстью пьет из горной быстрины —

Князь без страны

(из цикла «Стихи к Блоку»).

Почему «без дружин»? Но кто может назвать местонахождение древнего Института философии, который помогал бы Конфуцию в V веке до н.э. разработать оригинальную мировоззренческую систему, на которой ныне базируются этические основы существования крупнейшей державы с одной пятой населения земного шара? Сотрудники каких стартапов в Александрии второго столетия н. э. разрабатывали бы Птолемею техническую чертежи в процессе изобретения астролябии и квадранта, кто из них готовил материалы для написания ученым восьмитомного труда «Руководство по географии»?

Где имена бойких интернов Государства Саманидов XI века, помогавших своему шефу — Авиценне написать «Канон врачебной науки» и еще 450 трудов в двадцати девяти областях науки? Как зовут многочисленных лаборантов и младших научных сотрудников, которые налаживали нелюдимому Ньютону аппаратуру для проверки предложенных им диковинных гипотез: закона всемирного тяготения и трех законов механики?

Видимо, не имеет смысла искать в британских архивах имена студентов Маришаль-колледжа в Абервиле, которые помогали бы профессору Джеймсу Максвеллу разгадать в 1859 году секрет устойчивости колец Сатурна. Можно было бы, конечно, подозревать вмешательство вездесущих инопланетян, но основатель классической электродинамики и без их участия, опираясь на изящные математические выкладки, убедительно доказал, что самые гигантские ювелирные украшения нашей Солнечной системы состоят из скоплений метеоритов.

Отчего «князь без страны»? А как мыслителю-новатору, идущему наперекор устоявшимся представлениям о мире, жить в стране, которая отвергает его научные взгляды? Именно таким бесстрашным исследователем был Пифагор, выдвинувший в VI веке до н.э. дерзкую гипотезу о том, что объединяющим началом всех вещей служат числовые отношения, выражающие гармонию и порядок природы. Непонятый соотечественниками, он в 40-летнем возрасте покинул греческий остров Самос и поселился в Кротоне в Южной Италии, где создал знаменитую пифагорейскую школу, насчитывающую более двух тысяч учеников.

Аналогичная участь постигла итальянца Джордано Бруно, выступившего против господствующей в шестнадцатом столетии аристотеле-птолемеевской геоцентрической концепции устройства мироздания. Разработавший революционную теорию о бесконечности вселенной и множестве миров, он был обвинен в ереси и вынужден был переселиться сначала в Швейцарию, затем нашел свое пристанище во французской Сорбонне и британском Оксфорде. Проведя шесть лет в римских тюрьмах и не отказавших от своих натурфилософских убеждений, 17 февраля 1600 года Бруно как нераскаявшийся еретик был сожжен в Риме на площади Цветов.

Спасаясь от инквизиторов со свастикой на рукаве, в 1933 году вынужден был эмигрировать из Германии в США Альберт Энштейн. Сумма в 50 тысяч немецких марок, назначенная за голову еврейского ученого — создателя феноменальной по значимости общей теории относительности, сегодня не кажется какой-то громадной (скажем так, относительно небольшой); но в те годы немецкий обыватель мог купить на нее штук пятьдесят автомобилей типа «Фольксваген Жук». И поэтому, думается, понятна спешка, с которой знаменитый физик попрощался с Берлином и прибыл в Америку, где успешно продолжил изыскания по созданию единой теории поля.

Другой всемирно известный ученый — серб Никола Тесла, изобретатель первого генератора двухфазного переменного тока и поистине фантастического способа беспроволочной передачи сигналов и энергии на значительные расстояния, тоже стал гостем Нового Света, только на полстолетия раньше Энштейна. Но Америка оказалась для бывшего гражданина Австро-Венгрии не такой уж гостеприимной страной. Несмотря на обещание выплатить 50 тысяч долларов за конструктивное улучшение электромашины постоянного тока, босс Теслы — «король изобретателей» Томас Эдисон, после предоставления сотрудником 24-х вариантов модернизированного устройства, сказал, что иммигрант пока плохо понимает американский юмор. Вот только чего не смог предвидеть хитроумный Эдисон, так это то, что не пройдет и ста двадцати лет, как в США будет основана фирма Tesla Motors, — крупнейший производитель электромобилей в мире, названная в честь славянского «укротителя электричества».

Но, возможно, заметите вы: все это замечательные ученые, изобретатели, мыслители из дальних стран, а где же наши соотечественники? Похоже, таким же вопросом в свое время задался наш великий поэт:

Краев чужих неопытный любитель

И своего всегдашний обвинитель,

Я говорил: в отечестве моем

Где верный ум, где гений мы найдем?

Где гражданин с душою благородной,

Возвышенной и пламенно свободной?

Где женщина — не с хладной красотой,

Но с пламенной, пленительно, живой?

(А. Пушкин, из стихотворения «Краев чужих неопытных

любитель», 1817 г.).

Свой идеал незаурядного интеллекта, широкой образованности и благородной души прославленный поэт нашел в Петербурге, на улице Миллионная, дом 30, в литературном салоне той, кого современники называли «жрицей какого-то чистого и высокого служения» («С кем можно быть не хладным, не пустым? // Отечество почти я ненавидел — // Но я вчера Голицыну увидел // И примирен с отечеством моим» (А. Пушкин, отрывок из того же стихотворения).

Но это небожитель поэтических сфер. Нам же, чтобы найти образцы «верного ума» и пламенной души, похоже, придется перенестись из блистательной Северной Пальмиры в тихие провинциальные места. Например, в Тамбовскую губернию, где в родовом поместье Вернадовка один из основателей русского космизма Владимир Вернадский, названный недавно ЮНЕСКО человеком второго тысячелетия, в конце XIX века подготовил основы учения о том, что биосфера переходит в новое эволюционное состояние — ноосферу. Суть его в том, что человечество превращается в новую мощную геологическую силу, своей мыслью и трудом преобразующую лик планеты.

Или в имение Болдино Московской губернии, где во второй половине восемнадцатого столетия дипломат и историк Василий Татищев подготовил основные материалы для первого русского энциклопедического словаря («Российский исторический, географический и политический лексикон») и написал пять томов «Российской истории».

А можно и в усадьбу Привольное близ поселка Лух Ивановской области, где Николай Бенардос разработал метод дуговой электросварки, за который в 1881 году получил золотую медаль Парижской международной электротехнической выставки. Там же неутомимый изобретатель придумал сотни других приспособлений, механизмов и устройств. Среди них — механическая прачечная, кондиционер, зубная пломба, а также пуля со смещенным центром тяжести и… обыкновенная консервная банка.

В 1798 году граф Андрей Разумовский в усадьбе Горенки под Москвой заложил ботанический сад с многочисленными оранжереями, который иностранцы называли «восьмым чудом света» за богатство коллекций и размеры (около 730 гектаров). Здесь были собраны уникальные коллекции семян и огромная библиотека, а в 1809 году на базе Горенского сада возникло первое в России Фитографическое (ботаническое) общество.

Высланный из Петербурга за революционную деятельность профессор химии Александр Энгельгард в 70-80-х годах девятнадцатого столетия в своем имении Батищево на Смоленщине создал первую в России агрохимическую станцию, где за счет 15-польного севооборота и минеральных удобрений ему удалось более чем в 2 раза поднять производительность труда.

В 1870-х гг. князь Лев Голицын в имении Новый Свет в Крыму вырастил коллекционный виноградник из лозы тех стран, где поклоняются Дионису, построил в скалах подвалы с уникальной коллекцией драгоценных вин всех стран и винодельню, в которой впервые в России производство вин высокого качества было поставлено на промышленную основу. В 1891 князь начинает строительство по соседству с Ялтой массандровского винзавода и цех по производству шампанского в Абрау-Дюрсо близ Новороссийска. В 1900 году на Всемирной выставке вин в Париже голицынское игристое вино «Новый свет» опередило прославленные напитки французский виноделов и было удостоено Гран-при.

Основатель теории этногенеза Лев Гумилев, думается, назвал бы упомянутых выше дворян «пассионариями», или людьми «длинной воли», усилиями которых (а также десятков и сотен других русских ученых, изобретателей и предпринимателей) Россия в начале ХХ века превратилась в одну из самых динамично развивающихся стран мира. Само же понятие пассионарности историк-этнолог охарактеризовал как «необоримое внутреннее стремление (осознанное или, чаще, неосознанное) к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели (часто иллюзорной). Заметим, что цель эта представляется пассионарной особи иногда ценнее даже собственной жизни, а тем более жизни и счастья современников и соплеменников» (Л. Гумилев, отрывок из второй главы книги «Конец и вновь начало»).

Но задумаемся над следующим парадоксом: не напоминают ли иногда черты пассионарной личности стиль поведения завсегдатаев палат с мягкими стенами института им. В. Сербского? Согласитесь, что-то неуловимо похожее порой просматривается. Эту же версию, думается, мог поддержать и Шарль Бодлер:

И несколько умов, любовников Безумья,

Решивших сократить докучный жизни день

И в опия морей нырнувших без раздумья, —

Вот Матери-Земли извечный бюллетень!

(из стихотворения «Плаванье»).

Однако, похоже, удивляться тут не стоит: у обывателей, люди с запредельным уровнем энергетики всегда вызывали ощущение дискомфорта, даже опасности (ведь тихий мирок уютных радостей может быть разрушен бурей перемен!).

В чем же секрет инновационной активности лучших представителей русского дворянства, истоки их пассионарности, понимаемой как способность творческой личности к сверхусилиям и сверхнапряжению в процессе изменения мироустройства? Множество энтузиастов, в том числе и в России, ищут следы Атлантиды — этого идеального, гармоничного государства, устройство которого описал Платон в своих «Диалогах». Согласно повествованию древнегреческого философа, эту страну населяли атланты — люди с большим творческим потенциалом, построившие большие города с удивительной архитектурой, многочисленными каналами, создавшие изощренную систему защиты от внешних врагов.

Атлантиду пока ищут безуспешно, хотя вариантов предлагается неимоверное количество. Не скрою, в этой гонке за поиском Города Совершенства есть и очень симпатичные версии. Я же готов предложить свою, которая с ходу может показаться уж совсем экзотической. Склонен предположить, что такая «земля обетованная», населенная людьми с незаурядной выдумкой и стремлением к достижению духовных идеалов, возродилась два столетия назад. Причем, не где-нибудь в Атлантическом океане, за Гераклитовыми столбами, а прямо здесь, среди березок и осин, на просторах Сарматской равнины (Bassopiano sarmatico) — так на итальянском называется Восточно-европейская равнина, которая простирается от Балтики на западе до Урала на востоке и от Баренцева моря на севере до Черного на юге.

И имя этой «земли обетованной» — русская усадьба. А с учетом пассионарной активности лучших представителей русского дворянства, их, прямо скажем, судьбоносных для страны достижений в науке, технике, экономике, не будет слишком смелым, думается, назвать помещичьи усадьбы «Атлантидой инноваций».

Но платоновская идеальная Атлантида ушла под воду:

Атлантида потонула,

Тайна спрятала концы.

Только рыбы в час разгула

Заплывут в ее дворцы…

(К. Бальмонт, стихотворение из сборника «Белый зодчий»).

После большевистского переворота в октябре 1917 года, когда заполыхали дворянские усадьбы, не миновала эта участь и Атлантиду Среднерусской возвышенности. Однако исторический парадокс состоял в том, что революционный огонь, спаливший эти культурные гнезда, как отмечал исследователь тверских усадеб Сергей Глушков, «порой раздувался при активном участии их обитателей. Старицкий помещик Иван Гаврилович Головин еще в 40-х годах прошлого {XIX} века написал „Катехизис русского народа“, содержащий, помимо прочего, рекомендации по организации вооруженного восстания и строительству баррикад. Сестры Голенищевы-Кутузовы в 70-х годах в усадьбе Лялино Вышневолоцкого уезда устроили пропагандистский центр крайнего нигилизма» (из статьи «На обломках дворянской Атлантиды (Тверская губерния)»).

Вместе с тем, справедливости ради надо отметить, что стремления к кардинальным преобразованиям социального устройства российского общества были, конечно, крайними проявлениями интеллектуальных поисков русского дворянства, его инновационной энергии. В целом же роль русской усадьбы была, вернее всего, гораздо шире.

1.2. «Эдема сколок сокращенный» (русская Аркадия)

Дворянская усадьба, расцвет которой пришелся на конец ХVIII — первую половину ХIХ веков, похоже, была не просто жилым домом помещика (как и европейский замок или дворец). С самого начала она претендовала на то, чтобы быть особым пространством культуры, расположенном в естественном природном ландшафте. Место идиллическое (как не вспомнить библейский райский сад «Эдем»), обретенная «Аркадия» — уголок беззаботности и радости, усадебное пространство в окружение вековых лип и дубов предстает тем местом, где время, казалось бы, прямо на глазах у созерцателя перетекает в вечность. Как отмечал директор Пушкинского заповедника Георгий Василевич, «усадьба была вселенной внутри другой вселенной, огороженной „райским садом“. Отсюда и характерные названия дворянских усадеб, такие как Отрада, Раек и т. п. Владелец усадьбы был ее монархом, и она напоминала корабль, находящийся в походе к сокровенной земле обетованной» (из выступления на конференции на тему «Столица и усадьба: два дома русской культуры», 2002 г.).

Атаман лихих людей из арабской сказки «Али-Баба и сорок разбойников» произносит знаменитую фразу «Сезам, отройся!», чтобы получить доступ к находившимся внутри пещеры сокровищам. Чтобы попасть в райский уголок дворянской «Аркадии» гость, пожалуй, тоже должен был сообщить возничему какое-то заветное слово. Чтобы эта задача не была столь затруднительной, хозяева уже в названиях своих поместий, видимо, предусмотрели подсказки для возможных визитеров: Рай-Семеновское (усадьба Нащокиных в Серпуховском уезде Московской губернии), Рай (усадьба Вонлярлярских в Смоленском уезде Смоленской губернии).

Несмотря на моду на все изыски галльского происхождения, для поименований усадеб хозяева патриотично избирали все-таки национальный язык: «В „переводах“ с французского на русский названиям Sans Soucis соответствовали Беззаботы (Ельнинского у. Смоленской губ. кн. Шаховских) или Беззаботная (Петергофского у. Санкт-Петербургской губ.). Mon plaisir в русском варианте превращался в Отраду, Отрадино, Отрадное, Отраднево. Названия этого ряда, вероятно, наиболее часто встречающиеся топонимы, связанные с „райской“ концепцией. Sans Ennui становился Нескучным, а Belle vue („прекрасный вид“) — Живописной, Раздольем, Миловидовом, Световидом или более конкретно — Приятной Поляной, Ясной Поляной и пр.» [Дмитриева, Купцова 2008, с. 333].

Из некоторых названий усадеб можно было бы, думается, смело составлять поэтические тексты, рассказывающие о благословенных местах российской ойкумены: Заветное, Благодатное, Лакомая Буда, Красавино, Нерастанное, мыза Кинь-Грусть, Утешение, Ясное, Уединенное, Хорошее, Приют, Приютино [см. Там же, с. 333]. Чем не доказательство этому — строки Василия Пушкина (дяди великого поэта), посвященные имению генерал-аншефа Ивана Ганнибала?:

Души чувствительной отрада, утешенье,

Прелестна тишина, покой, уединенье,

Желаний всех моих единственный предмет!

Недолго вами я, к несчастью, наслаждался,

Природы красотой недолго любовался,

Опять я в городе, опять среди сует…

(из стихотворения «Суйда», 1798 г.).

А вот со словом «Эдем» — одной из желанных характеристик как провинциальной дворянский усадьбы, так и резиденций самодержцев российских, можно было бы вполне устроить небольшой поэтический турнир.

Откроет его ученый-энциклопедист, основатель (по словам Виссариона Белинского) русской поэзии — Михаил Ломоносов. Его «вирши» — об императорской резиденции Елизаветы Петровны в Царском Селе:

Мои источники венчает

Эдемской равна красота,

Где сад богиня насаждает,

Прохладны возлюбив места…

(из оды, посвященной императрице, 1750 г.).

Другой участник поединка пиитов — Гавриил Державин, посвятивший эти строки воспоминаниям о пребывании в Царском Селе следующей государыни — Екатерины II:

Тут был Эдем ее прелестный

Наполнен меж купин цветов,

Здесь тек под синий свод небесный

В купальню скрытый шум ручьев;

Здесь был театр, а тут качели,

Тут азиатский домик нег;

Тут на Парнасе музы пели,

Тут звери жили для утех

(из стихотворения «Развалины», 1797 г.).

Двум маститым мастерам бросает вызов менее известный широкому кругу почитателей поэзии князь Иван Долгорукий. Его слова восхищения — о великолепии подмосковного имения графов Шереметьевых:

Земли лоскутик драгоценный —

Кусково! Милый уголок,

Эдема сколок сокращенный,

В котором самый тяжкий рок

В воскресный день позабывался

И всякий чем-нибудь пленялся

(из стихотворения «Прогулка в Кускове», 1788 г.).

Победителей поэтического поединка, думается, определять смысла нет: все трое продемонстрировали ажурное мастерство стихосложения. Ирония, однако, заключается в том, что восторженные строки поэтов XVIII века о роскошном «Эдеме» царских резиденций и дворянских усадеб определенно диссонируют с первоначальным смыслом понятия «Аркадия». В античности Аркадия была вполне конкретным географическим местом: пустынной местностью Пелопоннеса, причем одной из беднейших в Греции. И населяли этот уголок Эллады охотники, рыбаки, крестьяне, которые вели простой, без излишеств образ жизни в единении с природой.

И только усилиями древнегреческого поэта Феокрита Аркадия начинает осмысляться как идеальное пространство, населяемое не только людьми, но и божествами, в первую очередь, козлоногим Паном, покровителем скотоводства и дикой природы. Мифологическую шлифовку образа пастушьего края продолжил живший во времена Юлия Цезаря римский поэт Вергилий. В его эклогах Аркадия из реальной страны превращается в сказочную, становится «пейзажем души». В этом идеальном, наполненном поэзией пространстве, пастухи, словно современные рэперы, устраивают певческие состязания. Темы четверостиший сменяются не случайным образом: сперва они сужаются — поэзия, боги, любовь, природа и быт; потом расширяются — природа и любовь, любовь и боги; а когда очередной певец не в силах продолжать в том же духе, ему засчитывается поражение (см. статью Михаила Гаспарова «Вергилий — поэт будущего»).

Классическую завершенность образу легендарной Аркадии, как представляется, придал итальянский поэт эпохи Ренессанса Якопо Саннадзаро. В 1504 году он опубликовал пасторальный роман, где страдающий от любви поэт уходит из города, чтобы жить в безмятежности и простоте Аркадии, черпая вдохновение в печальных песнях пастухов. Уютный сельский мирок в интерпретации Саннадзаро явился результатом понимания античности как безвозвратно потерянного рая. Сама же Аркадия, с одной стороны, становится символом утраты и элегии, а с другой — побуждает ее обитателей к созданию атмосферы умиротворенности и галантных увеселений на лоне природы.

Такой посыл, думается, не мог не понравиться хозяевам русских дворянских поместий. Они не только устраивали в своих имениях сопровождаемые музыкой и танцами буколические игры, но стремились превратить свое родовое поместье в близкое подобие Аркадии. Результат иногда получался весьма впечатляющим.

Вот так, например, проводил летние месяцы в своем имении Мара старший чиновник особых поручений при тамбовском губернаторе Сергей Баратынский (брат известного поэта): «Внизу, возле источника, возышалась изящной архитектуры купальня в виде готической башни, к которой вел красивый мост. Вообще эта жизнь в лесу представляла что-то волшебное. В семейные праздники по лесу развешивались разноцветные фонари и зажигались бенгальские огни, что придавало всей местности фантастический вид. Здесь устраивались хоры из классических опер» [Каждан 1997, с. 41].

Вместе с тем, некоторые хозяева имений не останавливались на попытках мифологизации усадебного пространства (имение как райский уголок); иногда цель ставилась посущественней: ни много ни мало, — превратить пустыню в сад. Вот что вспоминает декабрист, герой Отечественной войны 1812 года князь Сергей Волконский об усилиях своей матери по преобразованию усадьбы Павловское в Тамбовской губернии: «Когда родители купили именье в 1863 году, все было в запустении; только большие старые деревья радовали глаз, повсюду крапива, лопух, хворост. Теперь все чисто, свежо, нарядно. <…> Шевырев сказал, что в „Слове о полку Игореве“ выразилась в поэтической форме вековая наша задача — борьба с пустыней. Борьба с пустыней была деятельностью моей матери в Павловке, и, конечно, не одну природную пустыню тут следует понимать, но ту пустыню, которую люди делают, и ту пустыню, которая в самих людях» [Волконский 1992, с. 28 — 29].

Пожалуй, мало найдется таких людей, которые со школьной скамьи не слышали о самом знаменитом усадебном саде — вишневом, давшем название одной из чеховских пьес. После постановки комедии в 1904 году на сцене Московского художественного театра некоторые театральные критики упрекали драматурга в том, что старый вишневый сад Раневской далек от реалий того времени и является лишь изящной литературной аллегорией (и так, похоже, думают и многочисленные почитатели таланта драматурга). Ведь «для традиционной дворянской усадьбы создание такого „монофруктового“ сада было совершенно нехарактерно: как правило, в русских садах XVIII — начала XIX в. высаживалось сбалансированное количество разных пород фруктовых деревьев, которые к концу лета могли обеспечить необходимый урожай плодов» [Батракова 1995, с. 46]. Но гений — это всегда неожиданность. И Чехов воплотил литературную аллегорию в красивую реальность: высадил возле своего дома в подмосковном Мелихове около тысячи (!) вишневых деревьев.

И самое трогательное в таком саду — белые цветы как символ чистоты, которой всегда не хватает, как предвестник ощущения полноты жизни, которое дорогого стоит:

Вишневый сад, все в белом, как невесты…

Вишневый сад, трепещут занавески.

Вишневый сад — последний бал Раневской…

(Николай Добронравов, из стихотворения «Вишневый сад»).

Нередко созидательные порывы по обустройству «уголков Эдема» в сельской глуши приобретали и отчетливый национальный оттенок. Как отмечают исследователи жизни усадеб Екатерина Дмитриева и Ольга Купцова, примером этого может служить «„неорусское“ движение в усадьбах, начавшееся во второй половине XIX в. (Абрамцево, Талашкино и пр.). Идеализированные „русские“ постройки (теремки, избушки на курьих ножках и пр.) призваны были воссоздать Аркадию славянскую — мир русской сказки, перенесенный в усадебное пространство» [Дмитриева, Купцова 2008, с. 153].

Как представляется, повлияли на эту тенденцию и народнические идеи, которые побудили интерес к крестьянскому творчеству и подтолкнули русских зодчих к новым архитектурным решениям. Как подчеркивают Елена Марасимова и Татьяна Каждан, «основоположниками этого направления в архитектуре последней трети XIX века были В. А. Гартман и И. П. Ропет (Петров), которые отказались в своей практике от обращения к древним прототипам и черпали свои идеи в крестьянском прикладном искусстве. Оно воспринималось многими современниками как передовое и особенно поддерживалось В. В. Стасовым. Помимо известных абрамцевских построек можно назвать „Теремок“ в Ольгине Новгородской губернии, дом в Глубоком Псковской губернии, пристройку к усадебному дому в Рюминой Роще Рязанской губернии, выполненных с применением трактуемых в этои роде форм» (из книги Е. Марасимовой и Т. Каждан «Культура русской усадьбы»).

1.3. «Существа в обличье странном // У природы не в чести…» («монологичность» русской усадьбы)

У одного из поборников либертинажа (философии, отрицающей принятые в обществе моральные нормы), французского поэта Теофиля де Вио есть язвительное стихотворение:

Существа в обличье странном

У природы не в чести:

Редки встречи с великаном,

Трудно карлика найти.

Мало женщин, как Елена,

Нет, как Нестор, мудрецов,

Крепче пьяницы Силена

Мало в мире молодцов…

Редко высшее блаженство,

Редок час великих мук,

И так мало совершенства

В том, что видим мы вокруг.

Поэт жил в семнадцатом столетии, и его строки вряд ли были знакомы большинству обитателей русских усадеб. Но рискну предположить, что всеми своими помыслами и действиями их хозяева русских словно пытались вступить в острую дискуссию с французским нигилистом. «Странное», «редкое» — похоже, именно те слова, которые особо почитались владельцами поместий. Выделиться во что бы ни стало, выразить в облике усадьбы свой характер, свою индивидуальность — чем не благая цель!

Исследователь усадебной культуры Марина Звягинцева так определила эту ее любопытную особенность: «Одной из важнейших характеристик русской усадьбы является монологичность. Для каждого помещика усадьба служила своеобразной „лабораторией“, „монологом“ человека, ее создавшего, воплотившего в ней собственные взгляды и представления о „рае на земле“. Весьма значимой в социальном плане являлась отгороженность искусственно созданного в усадьбе идиллического „рая“ от проблем и невзгод внешнего мира» (из автореферата диссертации на тему «Русская усадьба как культурно-исторический феномен (на материале Курского края)»).

После опубликования в 1762 году манифеста Петра III «О вольности дворянства» тысячи дворян, которым самодержцем было позволено оставить государственную службу, устремились в свои провинциальные поместья. Поначалу многие жили в деревенской глуши по-старому, в незатейливых деревянных домах, окруженных небольшими строениями для прислуги. Но уже с 1780-х годов молодые хозяева, приезжающие к родителям после окончания учебы в столице, стали делать первые попытки обустроить имения так, чтобы не отстать от веяний «большого света».

На первых порах, и это было вполне закономерно, за образцы архитектуры были взяты здания в Петербурге, построенные в стиле классицизма. Примерами могут служить сооруженные в Подмосковье известным архитектором-паллалианцем Николаем Львовым усадьба Введенское князя Лопухина, главный восьмиколонный дом имения Вороново графа Ростопчина, а также изумительной красоты комплекс построек в усадьбе Знаменское-Раёк в Тверской губернии.

Но стремление придать своей усадьбе неповторимый стиль, даже попытка превзойти столичные образцы, похоже, иногда толкала хозяев поместий в туманные сферы неизведанного. Риск? — безусловно, да. Но, думается он того стоил!

Вот что писал об этой тенденции в начале двадцатого столетия авторитетный специалист по культуре усадеб Николай Врангель: «Параллельно с увлечением строгими формами классицизма, так оригинально и в то же время хорошо идущими к русской природе, в последней четверти XVIII века стали возводиться во множестве постройки более экзотического характера, так как всё, что шло вразрез с прямыми линиями empire, казалось тогда замысловатым, причудливым и сказочным. В стиле готики a la Louis, если можно так выразиться, построена Чесма (1780) Орловым, Вишенки (1769) — Румянцевым, Островки — Потемкиным. В 30-х годах XIX столетия при увлечении романтизмом множество помещичьих усадеб были также построены в так называемом „рыцарском“ стиле, наподобие замков феодальных…» (из книги «Старые усадьбы»).

К середине столетия интерес к готике поутих, однако в последней трети XIX века, с усилением воздействия идей романтизма, вновь возобновился: «В ряде крупных поместий возникают здания дворцового типа, вызывающие ассоциации с французскими замками эпохи Возрождения (Шаровка Кёнигов Харьковской губернии, Аллатскиви Нолькенов вблизи Чудского озера). Их архитектура была построена на сочетании разновеликих объемов, дополненных многочисленными башенками, фронтонами, зубцами» (из книги Е. Марасимовой и Т. Каждан «Культура русской усадьбы»).

Однако расцвет псевдоготики связан не только со стремлением хозяина усадьбы в архитектурных контурах выразить свое тщеславное «я». В основе это явления, как считают исследователи, — более глубокие психологические и мировоззренческие смыслы: «Дом в виде замка, с башнями, стрельчатыми проемами окон, садовая ограда, воспроизводящая феодальные укрепления, — все это не было случайной „затеей“. За псевдоготическими мотивами, за прихотливым нарушением всякой ордерности видятся сложные мотивы владельца-заказчика, связанные, в частности, и с сеньориальным гонором несостоявшейся в России независимости феодальных замков, попыткой хотя бы в архитектурных формах возродить былое боярское могущество рода. В данных строениях мы вновь встречаем настроения личности, внутренне защищающейся от всепроникающей государственности» (Там же).

Примечательно, что подчас архитектурные амбиции владельцев усадеб не имели ничего общего с идеями популярного в то время шотландского экономиста Адама Смита. Там, где ученый каждое действие участника рынка видел через призму экономической целесообразности, помещик словно специально делал всё шиворот-навыворот. Иначе чем можно было объяснить сооружение конюшни или каретного сарая с архитектурными элементами греческого храма или строительство погребов, увенчанных беседками. Известны случаи, когда сооружение людских, кладовых, амбаров нередко поручалось выдающимся архитекторам: «Так, погреб-пирамиду и корпуса винокуренного завода в Митино Новоторжского уезда проектировал владельцу Д. И. Львову его дальний родственник Н. А. Львов» (из книги В. Чернышева «Усадьбы России»).

Но это касалось не только архитектуры. Чего стоят попытки акклиматизации шелковицы на далеких от Гольфстрима просторах Среднерусской возвышенности, эксперименты по высаживанию фисташковых деревьев или разведение выписанных из Англии оленей для натуры пейзажного парка. Это явление Н. Врангель охарактеризовал несколько резковато, но, похоже, ухватил саму суть: «Русское самодурство, главный двигатель нашей культуры и главный тормоз ее, выразилось как нельзя ярче в быте помещичьей России. Безудержная фантазия доморощенных меценатов создала часто смешные, чудаческие затеи, часто курьезные пародии, но иногда и очаровательные, самобытные и тем более неожиданные волшебства» (из книги «Старые усадьбы»).

По понятным причинам хозяевам дворянских поместий было далеко до архитектурной осведомленности таких меценатов, как, к примеру, флорентийский банкир Козимо Медичи, на чьи средства был построен уникальный купол собора Санта-Мария-дель-Флоре. Основная масса любителей изысканного зодчества с трудом представляла себе партитуру создания будущей «музыки в камне»: «Один русский художник чертил план здания для зажиточного помещика, и несколько раз перечеркивал, ибо помещик находил тут худой вид кровли, там столбы не хороши. „Да позвольте вас спросить, — говорил зодчий, — какого чина или ордера угодно вам строение?“. „Разумеется, братец, — ответствует помещик, — что моего чина штабского, а об ордене мы еще подождем, я его не имею“» (из книги А. Писарева «Начертание художеств или правил в живописи, скульптуре, гравировании и архитектуре с разных отрывков, касательно до художеств избранных из лучших сочинений»).

Как нередко случается, зазор между анекдотичным случаем и реальным событием располагается, как сейчас модно говорить, «в области наноразмеров»: «Этот рассказ, приведенный как анекдот, в сущности, вполне правдоподобен. Ведь построил же помещик Дурасов свой подмосковный дом Люблино в виде ордена св. Анны со статуей этой святой на крыше — в память получения им давно желаемого отличия. И, что всего курьезнее, дом вышел совсем красивый и до сих пор является одним из милых подмосковных памятников не только русского чудачества, но и вкуса» (из книги Н. Врангеля «Старые усадьбы»).

Следует, правда, отметить, что музейные специалисты относят этот случай к красивой легенде. Но легенда легендой, а дворец Николая Дурасова в московском районе Люблино, действительно по очертаниям напоминающий орден Святой Анны, недавно отреставрирован и поражает посетителей изяществом архитектурных форм и изысканностью интерьеров.

Но попробуем заменить резковатое слово «самодурство» на более симпатичное — «чудачество». И тогда станут, похоже, более понятны мотивы купца первой гильдии Митрофана Грачева, задумавшего построить на окраине Москвы, в Ховрино, невиданный чудо-дворец с гранеными французскими куполами и многочисленными скульптурами. Выигравший, по легенде, в карты за одну ночь в Монако целое состояние, он заказал в 1900 году известному московскому зодчему Льву Кекушеву проект особняка, очертания которого напоминали бы здание Casino di Monte-Carlo. Создатель шедевров в силе модерн: особняков Листа в Глазовском переулке и Носова на Введенской площади, и здесь не стал устанавливать пределов своей архитектурной фантазии. Башенки и ризалиты со сложными кровлями, чешуйчатые купола с люкарнами, сложная лепнина и разнообразные скульптурные объемы, а в результате — органичный парафраз на облик старейшего игорного заведения Европы.

Иначе как чудачеством не объяснить, видимо, и появление в 1884 году в поселке Муромцево близ Владимира неоготического замка графа Владимира Храповицкого. Путешествуя четырьмя годами ранее по Франции, отставной полковник лейб-гвардии неоднократно выражал восхищение утонченной архитектурой крепостных строений местной знати. Польщенные похвалами, французы имели неосторожность «уколоть русского путешественника: в России-де такого не встретишь».

Обиженный за державу Храповицкий заключил пари, что возведет такой замок у себя на родине в вотчине. (см. статью М. Нащокиной «Русские усадьбы эпохи символизма»). Основные изюминки здания, спроектированного архитектором Петром Бойцовым, — круглые башни, венчающие южное и юго-западные крылья замка, анфилады различной этажности, а также намеренная асимметричность архитектурной композиции. Для обитателей дворца был предложен и невиданный по тем временам комфорт: электрическое освещение от автономного локомобиля, центральное отопление, водопровод и телефонная связь.

Хозяина изысканной подмосковной усадьбы Архангельское князя Николая Юсупова тоже, наверное, можно было назвать «большим оригиналом». Но для обладателя уникальной для первой половины XIX века коллекции из 600 живописных полотен, множества скульптур, фарфоровых изделий, библиотеки, насчитывающей 20 тысяч томов, этого звания, было бы, думается, недостаточно.

Владелец недвижимости на сумму более двадцати миллионов «царских» рублей (что позволяло бы ему, например, сравняться по доходам с каждым из двадцати богатейших английских землевладельцев), он, похоже, мог для себя определить такое кредо, как «заводить что редко, и чтобы все было лучше, нежели у других».

Думается, исходя из этого принципа в Архангельском всячески развивались художественные ремесла, не имеющие промышленного значения и призванные лишь удовлетворять амбициозные эстетические пристрастия владельца. По стенам дворца висели гравюры учеников Юсуповской рисовальной школы. На усадебной мануфактуре изготовлялась фаянсовая и фарфоровая посуда, которая затем расписывалась подглазурным кобальтом.

В Купавне по распоряжению князя выделывались дорогие художественные шелка, скатерти, шали, пояса, обойные штофы. Крепостные девушки ткали ковры и даже целые картины, передающие виды регулярных парков с прогуливающимися среди стриженых аллей кавалерами и дамами и с размещенными среди травы и листвы животными и птицами (см. книгу А. Греча «Венок усадьбам»).

1.4. «Простор вселенной был необитаем, // И только сад был местом для житья» (парк — душа усадьбы)

Думается, наиболее ярко монологичность русской усадьбы, можно даже сказать, особая задушевность проявлялась в обустройстве их владельцами ее «зеленой» части — парковой зоны. В стихотворении «Гефсиманский сад» (1949 г.) Борис Пастернак попытался передать атмосферу трепетных надежд Спасителя на защитные силы оливковой рощи у подножья Елеонской горы в Иерусалиме:

Ночная даль теперь казалась краем

Уничтожения и небытия.

Простор вселенной был необитаем,

И только сад был местом для житья.

Было бы, наверное, слишком вызывающим утверждать, что хозяева русских поместий таким же образом пытались создавать своеобразную защитную стену из деревьев и кустарников от грозных реалий окружающего мира, но, согласитесь, такие параллели в какой-то степени вполне допустимы.

Конечно, речь пойдет не о так называемых «засеках» — древнерусских оборонительных сооружениях из сваленных крест-накрест деревьев, защищавших южные российские рубежи с XII по XVII столетия от набегов половцев и монголо-татар. Для обитателей провинциальных сельских усадеб лиходей, от которого нужен зеленый заслон, — не конкретный всадник с колчаном стрел и кривой саблей, а что-то более призрачное, но не менее устрашающее (здесь — больше для психики), например, сутолока городской жизни:

Оставь город суетный,

Столицу рассеянья,

В деревню, в деревню к нам

Укройся от грозных бурь,

Под сень рощи липовой,

Где ждет соловей тебя,

Соперник твой в пении

(Александр Воейков, из стихотворения «К Мерзлякову…

Призывание в деревню», 1810 г.).

Снадобье от суматохи каменных улиц, пожалуй, трудно определить каким-то одним словом. Но, похоже, основным его ингредиентом может служить что-то воздушное, даже невесомое; рискнем предположить — атмосфера.

Атмосфера некоего микрокосма, уютного дома, где, скажем, липы усадебной аллеи, смыкаясь кронами, заставляют воспринимать этот зеленый коридор как единый свод, вслед за небесным осеняющий обитателей поместья и всю усадебную жизнь.

Атмосфера воспитания чувств и полноты ощущений, когда упавший в траву желтый кленовый лист наталкивает на мысль о возможном увядании сердечных привязанностей, а быстро теряющий свои краски сорванный полевой цветок может многое сказать о бренности бытия.

Атмосфера поисков и сомнений, когда при продвижении по извилистым тропкам парка в английском стиле после каждого поворота открывается новый пейзаж, не похожий на предыдущий, а неизведанные красоты почему-то навевают меланхолию и грусть.

Атмосфера припоминания собственных чувств, когда во время прогулок по усадебному парку, пусть даже сентиментальная память стремится по тем или иным причинам притушить возникающие воспоминания, но осязательная, физическая память прежних «зеленых моционов», неизбежно оживит их.

Атмосфера накала чувств и интеллектуального напряжения, когда неожиданно простая прогулка может превратиться в метания по природному лабиринту, когда «правильные» тропки, как в библейских текстах, должны вывести к Иерусалиму, а «неправильные» — завести в тупик.

Однако атмосфера атмосферой, но, согласитесь, не помешают и осязаемые, облеченные в камень и мрамор знаки, вызывающие разнообразную палитру эмоций: восхищение, меланхолия, скорбь. Вот хотя бы такие: «В укромных уголках садов скрывались изящные храмы Дружбы и Любви, украшенные причудливыми раковинами и цветным стеклом гроты Венеры, грустные памятники с мемориальными надписями и урнами, многозначительные алтари Надежды или аллеи влюбленных. Известно, что в знаменитом Павловском парке под куполом Розового павильона были даже специально устроены эоловы арфы, издававшие при дуновении ветра печальные звуки, которые приводили присутствующих в тоскливое, меланхоличное расположение духа» [Лысиков 2006, с. 145].

В начале девятнадцатого столетия, в эпоху мечтательного романтизма, усадебные сады и парки стали наилучшим местом времяпровождения натур эмоциональных, обретавших в постоянно изменяющемся природном ландшафте идеальную созвучность состоянию своей мятущейся души. Для гостей и посетителей — парадная часть парка, примыкающая к главному усадебному дому, для отдохновения — лирический пейзажный сад, постепенно переходящий в леса и луга. Известный специалист по ландшафтному дизайну Андрей Лысиков в качестве такого примера приводит сведения о роскошном парке, обрамляющем знаменитый Воронцовский дворец в Алупке: «Нижний парк, к которому дворец обращен своим южным фасадом, решен в регулярном стиле с непременно ровными аллеями, четкими линиями цветников, аккуратными газонами. Верхний парк, забирающийся в гору — его противоположность. Романтичный и интригующий, он изобилует живописными полянами, водопадами и гротами, удивляет сложным каскадом прудов, в которых плавают белоснежные лебеди» [Там же, с. 146].

Нередко закладка приусадебных парков осуществлялась, похоже, не без участия волшебных чар Афродиты. Яркий пример тому — сооружение в конце XVIII века графом Николаем Шереметевым, увлеченным талантливой крепостной актрисой Прасковьей Ковалевой-Жемчуговой, дворцового комплекса Останкино с театром и обширным парком, разделенным на две части. «Увеселительный сад» примыкал ко дворцу и включал в себя регулярную часть с двумя восьмилучевыми аллеями, партер, насыпную горку «Парнас» и кедровую рощу. В этом же стиле был спланирован и обширный «Прибавочный сад» с несколькими живописными прудами, берегам которых был приданы очертания полуостровов и заливов. Далее аллеи парка уводили гуляющих к дубовым рощам, в глубины лесного массива, служившего раньше охотничьими угодьями.

Не с меньшей горячностью, похоже, руководил в 1796 году закладкой под Уманью пейзажного парка в честь своей красавицы жены Софьи богатейший польский магнат Станислав-Феликс Потоцкий: «Гречанка, рожденная в Турции, она много лет тосковала по своей родине, милой ее сердцу природе и восточным садам. Наконец гетман Потоцкий задумывает и создает грандиозный дворцовый комплекс с пышной растительностью, каменными глыбами и скалами, водой во всем ее многообразии. Парк нарекается Софиевкой, он призван поражать воображение и, очевидно, навевать ассоциации и образы Древней Эллады и Византии. Поэтому в нем появляются грот Венеры, критский Лабиринт, подземная река Стикс, Тарпейская скала, статуи античных героев и богов» [Там же, с. 150].

Отметим, правда, что накал страстей и романтическая грусть отнюдь не отменяли и более прагматичного подхода к обустройству приусадебных садов. Тот же самый «пылко влюбленный» граф Н. Шереметев создал на своих подмосковных землях подлинный образчик весьма прибыльного поместья: «В 1822 году один путешественник назвал оранжерею в Кускове „лучшей в окрестностях Москвы“, отметив, что продажа ее продукции доставляет владельцу ежегодный доход в 8000 рублей» (из книги П. Свиньина «Странствия в окрестностях Москвы»).

Впрочем, в этом соперничестве «садов Семирамиды» победу, пожалуй, следовало бы отдать имению Разумовских Горенки, расположившемуся близ нынешней Балашихи к востоку от столицы: «Имение славилось огромным ботаническим садом, который Роберт Лайолл назвал в 1825 году „одним из великолепных во всем мире“; содержание сада, вверенного заботам известного ботаника Ф. Б. Фишера, обходилось от 70 000 до 100 000 рублей в год. По свидетельству Лайолла, здесь можно было совершить „превосходную прогулку по галерее длиной в 910 футов, по двум концам которой располагаются просторные теплицы… привлекательные вдвойне благодаря сладости плодов апельсинной и лимонной рощ, равно как и обилию персиков и абрикосов, которые здесь производят“. В саду было представлено от 9000 до 10 000 видов растений, включая все встречающиеся в Российской империи, а также образцы флоры Европы и Америки» [Рузвельт 2008, с. 122].

Примечательно, что усилиями увлекающихся садовой тематикой русских толстосумов в конце XVIII века Россия занимала завидные позиции на международном рынке экзотических растений: «В парках иных аристократов содержались ливанские кедры и американские вязы, в теплицах — редкие тропические цветы. В то время как русские аристократы соревновались между собой, собирая образцы иноземной флоры, иностранцы проявляли живой интерес к русской экзотике. Джеймс Мидер старался изо всех сил удовлетворить пожелания герцога Нортумберлендского и садовников из Кью раздобыть некоторые сибирские растения и семена, но иной раз в ответ на самые настойчивые просьбы призывал их „взглянуть на карту Российской империи и убедиться в том, что Сибирь находится на огромном удалении… Не считая разбойников и солдат, немногие отваживаются на путешествие в те края“. К счастью для Мидера, в Москве два садовника-англичанина предложили ему семена из коллекции знаменитого ботаника барона П. А. Демидова» [Там же, с. 120 — 121].

Но было бы, наверно, заведомым упрощением представлять себе, что приусадебный парк вбирал в себя только богатство природных форм и многообразие эмоциональных состояний его созерцателей. Его прихотливая эклектика способна была развернуть перед сосредоточенным взором (и это, думаем, не будем излишним преувеличением) широчайшее пространство истории, планетарную географию Земли. В парках русской дворянской усадьбы сооружаются павильоны для научных и музыкальных занятий, Руссоевы хижины, Радклифские замки, беседки Трефиля, руины Трои, Римские темницы, произрастают Дарьины, Магомедовы или Элоизины рощи, насыпаются холмы, носящие название Курган, Гора Синай, Парнас. В пейзажных парках можно было встретить Итальянский домик, Персидскую палатку, мечеть, античную колоннаду, росписи, подражающие помпейским орнаментам. Как пишет В. Турчин, с «подобным „семантическим инвентарем“ человек ощущал себя гражданином мира» (см. книгу Е. Кириченко «Русская усадьба в контексте культуры»).

Однако, как известно, гармония требует, по меньшей мере, соразмерности. В 1786 году аббат Жак Делиль едко высказался по поводу увлечения экзотическими постройками:

Да, надо строить их. Но — меру соблюдать.

Легко утратить вкус, коль моде угождать.

Стремясь соединять различнейшие стили,

Иные модники подряд нагромоздили

Ротонду, пагоду, беседку, обелиск —

Европу, Индию, Китай и Рим! А риск,

Что создан лишь хаос — безвкусицы примета —

Их не страшит: зато там есть все страны света!

(строки из поэмы «Сады, или искусство создания пейзажей»).

Понятно, что речь здесь идет о французских аристократах. Что же касается российских, любопытна окрашенная тонкой иронией точка зрения на этот счет главы общества «Американские друзья русской усадьбы» Присциллы Рузвельт: «Причудливая роскошь русских садов позволяет предположить, что в России нередко пренебрегали этим советом. Гробницы в парках создавали атмосферу лирической меланхолии. Пирамиды над могилами любимых борзых Екатерины в Царском Селе работы Чарльза Камерона являются ранними образцами этой моды в России. Одна из гробниц, сооруженных по проекту Николая Львова в форме пирамиды, сохранилась до сих пор в Митине Тверской губернии… В парке имения Чернышевых Ярополец разместилось целое собрание памятников из мрамора, покрытых загадочными арабскими надписями — подарок Долгорукого: князь привез из военного похода в качестве трофея целое турецкое кладбище, большую часть которого он расставил в своем имении Знаменское-Губайлово. Вносили свой вклад в создание атмосферы в парке и родовые усыпальницы. Грандиозный мавзолей в Суханове, окруженный надгробными плитами, под которыми покоилось несколько поколений владельцев, был расположен в посвященной античным древностям части парка…» [Рузвельт 2008, с. 141 — 142].

Глава 2. «Что Истина? Трепетный факел свободной души…» (усадьба — территория суверенной личности)

2.1. «Освободите личность…»

Поэт Саша Черный к 10-летней годовщине смерти Льва Толстого написал стихотворение, где, похоже, попытался сформулировать для себя истоки сильнейшего влияния личности великого писателя на умы его почитателей:

Что Истина? Трепетный факел свободной души,

Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих…

В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,

И ветер развеял всю горечь призывов горячих

(из стихотворения «Скорбная годовщина», 1920 г.).

Ответ, казалось бы, столь очевиден (да он есть, пожалуй, и во всех учебниках по русской литературе): внутренняя свобода и неустанная работа души. Но парадокс в том, что отнюдь не столь прозрачен ответ на другой нетривиальный вопрос: откуда у выросшего в благополучном графском имении человеке столько сострадания, боли и сомнений, прежде всего в себе самом? Можно, конечно, попытаться объяснить эти душевные качества создателя «Войны и мира» особым психотипом его личности, ранней смертью матери, впечатлениями от жестоких боев за Севастополь в 1854 году и т. д.

Но если пытаться понять ситуацию с моральными установками известных современников Льва Толстого, выяснится, что этом стремлении к самосовершенствованию, раскрепощению личности от догм и предрассудков он был, пожалуй, отнюдь не одинок.

С детства влюбившийся в имении Никольское Калужской губернии в тихую красоту акварельных пейзажей центральной России, создатель идеологии анархо-коммунизма и блистательный географ князь Петр Кропоткин в 1893 году в статье «Век ожидания» писал: «Освободите личность, ибо без свободы личности не может быть свободного общества. Не передавайте дела вашего освобождения ни в чьи руки, ни в руки духовной власти, ни в руки светской власти: помогайте сами себе. И чтобы достигнуть успеха, порвите как можно скорее со всеми религиозными и политическими предрассудками».

Будущий лауреат Нобелевской премии в области физиологии и медицины, получивший первые навыки ботаника среди разнообразной флоры родового имения Панасовка Харьковской губернии, Илья Мечников в 1881 году совершил два поворотных поступка в своей жизни. Во-первых, в знак протеста против реакционных чисток, связанных с убийством императора Александра II, подал прошение об отставке с должности преподавателя Одесского университета. Во-вторых, в дни, когда его жена заразилась тифом, провел рискованный научный эксперимент, введя себе в кровь культуру возвратного тифа; был близок к смерти, но, к счастью, остался жив и затем подробно описал все симптомы индуцированной им болезни.

Есть вошедший в историю афоризм «По когтям узнают льва», принадлежащий древнегреческому поэту и музыканту Алкею. И эти слова, похоже, вполне подойдут всемирно известному изобретателю дуговой лампы Павлу Яблочкову, еще в детские годы сконструировавшему в родовом имении Байки Саратовской губернии хитроумные устройства для сельского труда: угломерный прибор для землемерных работ и «крестьянский спидометр» — счетчик пути, пройденного телегой. Неумная тяга к совершенству и настойчивые попытки превзойти соперников по техническим новациям иногда заходили за опасную черту. В 1880-х, занимаясь пионерскими разработками экономичного химического источника тока, Яблочков повредил парами хлора слизистую оболочку легких, что затем серьезно сказалось на его здоровье.

И это только немногие из многочисленных примеров самоотверженных поисков представителями русского дворянства непроторенных путей в науке и технике, требовательности к себе и предельной самоотдачи. Предпосылки для этого, как представляется, надо искать, прежде всего, в редкостной по эффективности системе воспитания интеллектуальной элиты тогдашнего российского общества. Надо, думается, назвать и место пестования молодых талантов — это дворянская усадьба, которую, без преувеличения, можно назвать «территорией суверенной личности».

И чтобы прояснить понятие «суверенности», сошлемся на мнение доктора психологических наук Софьи Нартовой-Бочавер: «Для того, чтобы жизнедеятельность человека была эффективной, а жизненный путь складывался в соответствии со склонностями и предназначением, необходимо выстраивать прочные психологические границы личности. Эти границы защищают то самое ценное, с чем человек себя отождествляет: собственное тело, дом и территорию, личные вещи, друзей, вкусы и ценности. Человека с прочными границами мы называем суверенным» (из лекции «Суверенная личность: как возникают и для чего нужны психологические границы»).

Но для того, чтобы сформировалась суверенная личность, шаблонных рецептов, видимо, не существует. Например, как в случае с первой в мире женщиной — профессором математики Софьей Ковалевской (урожденной Корвин-Круковской) это может быть сочетание хорошей наследственности и преобладающее влияние на ее воспитание близких родственников. Семейство Корвин-Круковский вела свою родословную от венгерского короля Матиаша Корвина, известного своим покровительством наукам и искусствам. Сама Софья не сомневалась, что тягу к теоретическим исследованиям она унаследовала именно от него: «Я получила страсть к науке от предка, венгерского короля Матвея Корвина, любовь к математике, музыке и поэзии от деда матери с отцовской стороны, астронома Шуберта; личную свободу от Польши; от цыганки-пробабки — любовь к бродяжничеству и неумение подчиняться принятым обычаям; остальное от России».

Но сфокусировать свои интересы на математике Ковалевской помог дядюшка — Петр Васильевич. В «Автобиографическом рассказе», опубликованном в журнале «Русская старина» Софья вспоминала: «И вот, в часы этих бесед, между прочим, мне впервые пришлось услышать о некоторых математических понятиях, которые произвели на меня особенно сильное впечатление. Дядя говорил о квадратуре круга, об асимптотах — прямых линиях, к которым кривая постоянно приближается, никогда их не достигая, и о многих других, совершенно непонятных для меня вещах, которые, тем не менее, представлялись мне чем-то таинственным и в то же время особенно привлекательным».

Восхождение к суверенной личности может быть и прямым следствием, если так можно сказать, синергетики наследственных признаков в связи с разнообразием профессиональных (естественнонаучных и гуманитарных) занятий представителей семейного клана и раннее, еще в детстве, прикосновение к европейской культуре. Именно с учетом этих факторов сложилась, похоже, судьба Алексея Крылова, которого называют не иначе как отцом отечественно судостроения. Семья самого известного в мире специалиста по теории качки корабля принадлежала к старинному дворянскому роду. Генеалогическое древо Крыловых украшают имена выдающихся деятелей науки и культуры: физиолога Ивана Сеченова, офтальмолога Нила Филатова, композитора Сергея Ляпунова, лингвиста Бориса Ляпунова.

Еще в девятилетнем возрасте Алеша Крылов стал бредить морскими путешествиями, так как семья на два года (с 1872 по 1874) поселилась в крупнейшем припортовом городе Франции — Марселе. В частном пансионе мальчик выучил французский язык и впервые познакомился с изяществом алгебраических вычислений. Примечательно, что именно любовь к математике помогла в 1939 году академику А. Крылову дать самое исчерпывающее заключение о причинах крушения в 1912 году знаменитого «Титаника». Создатель классических принципов непотопляемости корабля, исследователь пришел к выводу, что в погоне судовладельцев за получением максимальной прибыли ими было принято решение сэкономить на безопасности: поперечные водонепроницаемые переборки гигантского судна не достигали верхней палубы, а упрощенная конструкция палубных люков не обеспечивала необходимого уровня водонепроницаемости.

Иногда четко обозначенные границы «внутреннего ядра» индивида гармонично совмещаются с его неуемной жаждой преодоления границ внешних, путешествий по неизведанным уголкам земного шара. Примером такой уникальной личности может служить Николай Пржевальский, в 70-х–80-х годах девятнадцатого столетия возглавивший четыре первопроходческие экспедиции в Центральную Азию по исследованию хребтов Северного Тибета и истоков крупнейшей китайской реки Хуанхэ. В числе предков ученого-натуралиста был известный дерзкими походами в XVI веке в соседнюю Польшу запорожский воевода Корнило Паровальский (позже ставший польским шляхтичем Пржевальским). А начальные навыки умелого стрелка (первое его игрушечное ружье стреляло желудями) мальчик получил от дяди — Павла Алексеевича, который учил племянника не только грамоте и французскому языку, но и приемам охоты и ориентирования на местности.

Многим обязан своему дяде и Алексей Шахматов — выдающийся лингвист, разработчик исторической морфологии русского языка. После смерти родителей — сенатора Александра Шахматова и выпускницы Екатерининского женского института в Петербурге Марии Козен, шестилетнего мальчика, а также его брата и сестру в 1871 году взял на воспитание родной дядя — Алексей Алексеевич, получивший образование в Германии в Гейдельбергском университете. В родовом имении Губаревка Саратовской губернии он занимался с племянниками музыкой, сам сочинял романсы и шуточные музыкальные пьески. Французский, английский, немецкий и латинский языки детям преподавала тетя — Ольга Николаевна.

2.2. «Его учитель чистый был француз…» («галльские» особенности дворянского воспитания)

Одной из примечательных особенностей воспитания «суверенной личности» в дворянских усадьбах являлся его весьма ощутимый «галльский» оттенок. Исторически сложилось так, что во второй половине XVIII — начале XIX веков воспитанием и образованием молодых помещиков занимались иностранные гувернеры, в основном французские. Увлечение всем «галльским» начинается со времен царствования Елизаветы Петровны, когда французский становится «королем языков» Сама императрица владела этим языком свободно и охотно общалась на нем с французскими дипломатами и иностранными делегациями. Это оказалось вполне достаточно для того, чтобы в придворном обществе Франция вошла в моду, и скоро все, кто хотел быстрого продвижения по служебной лестнице, стали изъясняться исключительно по-французски. В дворянских усадьбах появились и первые гувернеры-французы. А после французской революции 1789 — 1793 гг., когда в России обосновалось множество соотечественников Руссо и Вольтера, их фигуры стали такой же обыденностью в дворянских поместьях, как и французские любовные романы в библиотечках мечтательных барышень.

Среди французских эмигрантов было немало титулованных особ: «Их оказалось так много, что даже провинциальный помещик средней руки, желающий, чтобы у детей был настоящий французский „прононс“ и блестящие манеры, мог „выписать“ за небольшие деньги хоть маркиза. Такой маркиз де Мельвиль жил, к примеру, в 1790-х годах в Пензенской губернии у помещика Жиздринского, скромного владетеля 300 душ» (из исследования Веры Боковой «Отроку благочестие блюсти… Как наставляли дворянских детей»).

Литературный критик XIX века Михаил Дмитриев рассматривал истоки такой невиданной популярности французских наставников, прежде всего, в лингвистической плоскости: «Довольно было хорошо говорить по-французски, чтобы быть принятым в лучших домах, но никакое просвещение, никакой ум без французского языка не давали почетного места в гостиной <…> Не было дворянского дома, даже по деревням, где бы не было французского учителя; французские эмигранты принимались без разбору, как люди высшего образования; в богатейших домах учили и наставляли детей французы-аббаты» [Дмитриев 1998, с. 102].

Новый поток французских гувернеров нахлынул на среднерусскую равнину после Отечественной войны 1812 года, когда в России осталось большое количество пленных солдат и офицеров наполеоновской армии. С учетом более широкого выбора изменились и предпочтения «работодателей»: «Имея возможность выбирать из наставников наилучшего, русская аристократия стала в эти годы отдавать предпочтение французским аббатам, которые, помимо хорошего происхождения (манеры! манеры!), все до единого считались людьми высоконаучными. „Если француз аббат, то он с ним (учеником) читает и толкует французский катехитис и, сверх всего, занимается еще выписками из писем г-жи Севинье и из Вольтерова „Века Людовика XIV“, — упражнение для русского чрезвычайно полезное. Ибо оно знакомит его с изящнейшими умами и любезнейшими людьми века, прославившего Францию“, — язвительно замечал граф Ф. П. Толстой» (из исследования Веры Боковой «Отроку благочестие блюсти… Как наставляли дворянских детей»).

Услуги многочисленных «Жюлей» и «Габриэлей» обходились русскому дворянству недешево. Как, например, для семьи великого поэта: «Сергей Львович и Надежда Пушкины дорого по тем временам оплачивали услуги гувернеров Русло и Шеделя, „проводивших время в передней, играя с дворней в дурачка“, затем графа де Монфора, человека образованного и одаренного. Именно он заметил в Ольге Сергеевне любовь к рисованию и стал ее первым учителем. Позднее Пушкина брала уроки живописи у графа Ксанье де Меестра и прекрасно рисовала акварельные портреты» [Барашев 2002, с. 34].

Весомость меркантильной составляющей в работе французских гувернеров отметил и Михаил Лермонтов:

Его учитель чистый был француз,

Marquis de Tess. Педант полузабавный,

Имел он длинный нос и тонкий вкус

И потому брал деньги преисправно

(отрывок из поэмы «Сашка», 1836 г.).

И в те времена значимое соотношение «цена–качество» для российских аристократических кругов означало весьма и весьма существенные расходы на самых высокочтимых наставников: «Самой безупречной образованностью и превосходными моральными качествами отличались в конце XVIII века гувернеры графа П. А. Строганова — Жильбер Ромм, барона А. Н. Строганова — Жак Демишель, графа А. К. Разумовского — Пьер-Игнас Жама, воспитательница детей княгини Шаховской — Элизабет-Аделаида Матис и многие другие наставники. Но для того, чтобы обзавестись подобным гувернером, родителям следовало обладать значительным состоянием. Услуги того же Жама обходились примерно в 500 рублей золотом в год, а Жильбер Ромм получал и того больше — около 1200 рублей, что по меркам XVIII века было деньгами колоссальными» (из исследования Веры Боковой «Отроку благочестие блюсти… Как наставляли дворянских детей»). Для справки отметим, что математик, член Якобинского клуба Жильбер Ромм, позднее погибший после поражения восстания французских санкюлотов в 1795 году, на гонорары от Строгановых вполне мог бы, к примеру, превзойти достижения нашего современника Федора Конюхова: на эти деньги можно было 18 раз (!) совершить кругосветку в почтовой карете.

Если в конце восемнадцатого столетия нарождающаяся «галломания» у интеллектуальной российской элиты могла породить разве что ироничные поэтические строки (и то, заметьте, скорее всего, на французском), то в период наполеоновских войн это явление стала носить уже скорее абсурдистский характер. По этому поводу ирландка Кетрин Вильмот в письме от 24 сентября 1805 года с раздражением писала своей приятельнице княгине Екатерине Дашковой о том, что высшее сословие «во всем подражает французам; положим французские манеры к ним идут, но все же это обезьянство <…>. Одежда также чужая и повсюду слышится французский говор <…>. И как странно видеть, что среди этих французских манер, языка и нравов, русские кричат против Бонапарта, когда не могут съесть обеда без французского повара, когда не могут воспитать детей без парижских бродяг, принимающих здесь обязанности наставников и гувернанток, словом, когда весь внешний лоск взят из Франции» [см. Дашкова 1990, с. 456 — 457].

А теперь замахнемся на практически сакральное — на участников восстания декабристов в 1825 году: «Многие из декабристов, при всем их несомненном патриотизме, русского языка совсем или почти не знали. Так, М. П. Бестужев-Рюмин во время следствия, сидя в Петропавловской крепости, вынужден был, отвечая на допросные пункты, часами листать французско-русский лексикон, чтобы правильно перевести свои показания, которые он сочинял по-французски. Почти не говорил по-русски М. С. Лунин. Довольно плохо знали язык братья Муравьевы-Апостолы, воспитывающиеся во Франции. — из них Матвей Иванович впоследствии, в Сибири, со слуха и благодаря чтению русских книг язык освоил вполне хорошо, а Сергей, за ранней гибелью, не успел, даже стеснялся писать по-русски и т.д.» (из исследования Веры Боковой «Отроку благочестие блюсти… Как наставляли дворянских детей»).

Впрочем, встречались случаи (редкие для начала девятнадцатого столетия), когда высокопоставленные лица вовсе не владели французским. Не знал этого языка, как ни странно, известный поэт и сенатор Гавриил Державин. Не говорил по-французски и граф Арсений Закревский, который 11 лет (1828 — 1859) был московским генерал-губернатором.

Но, говоря современным языком, такие люди были «не в тренде». Ведь после учреждения кардиналом Ришелье в 1634 году Французской академии французский стал языком международного общения. Этот особый статус языка, на котором говорила парижская аристократия, неаполитанский дипломат Доменико Караччиоли метко охарактеризовал как «французская Европа». И в России знание французского сильно увеличивала карьерные возможности дворянства на государственной службе. При императоре Александре I «галльский» перекос стал принимать уже угрожающие формы: до середины 1820-х годов существенная часть русского делопроизводства (особенно те бумаги, которые подавались на рассмотрение руководству департаментов) велась на французском языке. В высших дворянских кругах русский язык считался одним из второстепенных, сродни шведскому или польскому, который знать можно, но, с учетом ограниченной сферы применения, вовсе не обязательно.

Незавидное положение национального языка взялся исправлять (вот кому бы орден имени Святых Кирилла и Мефодия!) Николай I, причем личным примером: «Как говорили, на следующий день после своего воцарения император, выйдя утром к придворным, громко поприветствовал их по-русски, сказав: „Доброе утро, дамы и господа“. Поскольку его предшественник, Александр I, всегда здоровался по-французски, наиболее проницательные из придворных сразу почувствовали, что наступают новые времена. Так и оказалось. С этого времени Николай общался по-французски только с дипломатами и дамами и очень раздражался, если подданный не мог поддержать разговора на русском языке. И писать — письма к сыновьям и деловые бумаги — Николай тоже стал по-русски, благо у него были хорошие учителя и он делал это вполне грамотно. В результате в считанные месяцы французский язык исчез из российского делопроизводства (за исключением дипломатического ведомства), а придворные и столичная знать наперебой принялись зазывать к себе учителей, чтобы учиться по-русски» (Там же).

С приходом к власти Николая I значительно трансформировались и общие подходы к обучению молодых дворян. Если в начале XIX века учились, по воспоминаниям литературного критика М. Дмитриева, «во-первых, по-французски; потом (предмет необходимый) мифологии; наконец немного истории и географии — все на французском же языке. Под историей разумелась только „древняя“, а о средней и новейшей и помину не было. Русской грамматике и закону Божьему совсем не учили, потому что для этих двух предметов не было учителей» (Там же).

С 30-х годов девятнадцатого столетия образовательная «диспозиция» изменилась кардинальным образом: «„мифология“, о которой современница писала, что еще в начале XIX века она считалась „обязательной для порядочно образованной особы“, ибо помогала понимать классическую поэзию, позднее исчезла; фортификация и артиллерия ушли в программы специальных школ, зато уже с 1830-х годов сделались обязательными российская словесность и презираемая ранее латынь (без которой не принимали в университет). В 1850-х годах началось всеобщее увлечение естественными науками» (Там же).

Конечно, когда государственное делопроизводство ведется на иностранном языке — это, прямо скажем, ненормально и даже (особенно во время войны с Наполеоном) дико. Но справедливости ради, думается, необходимо отметить, что «галломания» в сильной степени способствовала вовлечению русского дворянства в мировой культурный процесс и воспитанию интеллектуальной элиты общества. Ведь в середине XVIII века в русском языке практически не было научных, технических терминов, абстрактных понятий. На французский же в то время были переведены все достойные внимания научные трактаты, античная литература и история, произведения мировых классиков художественного слова. Так что в приобщении русских «недорослей» к массиву знаний с помощью французского языка было, похоже, гораздо больше пользы, чем вреда.

Ну и результаты налицо. Человек, который не стал бы, думается, лукавить в своих суждениях, — французский поэт, премьер-майор Екатеринославского гренадерского полка в 1800 году в «Секретный записках о России» писал, что «законченное домашнее воспитание часто дает молодым людям более широкие и систематические познания, чем немецкие университеты своим питомцам; к тому же русские всегда умеют блеснуть своими познаниями. Он отмечал также, что молодая русская знать самая образованная и философски развитая в Европе» [Барашев 2002, с. 36].

2.3. «А сзади, в зареве легенд // Идеалист-интеллигент…» (у истоков свободомыслия)

В 1923 году, под впечатлением итогов девятого съезда Советов, принявшего план электрификации России, Борис Пастернак написал такие строки:

А сзади, в зареве легенд

Идеалист-интеллигент

Печатал и писал плакаты

Про радость своего заката

(из стихотворения «Высокая болезнь»).

В них чувствуется, пожалуй, горечь об утрате интеллигенцией места лидера в процессах преобразования российского общества после провозглашения в ходе Октябрьской революции имени нового гегемона — рабочего класса. Анализ достоверности этого вывода знаменитого поэта, пожалуй, оставим за чертой нашей книги, но зададимся нетривиальным вопросом: а откуда вообще эта интеллигенция взялась?

Некоторые исследователи считают, что истоки свободомыслия и глубокой внутренней культуры в России непосредственно связаны с появлением слоя «просвещенного дворянства, усвоившего элементы западноевропейской культуры, которые, попадая в российский социальный контекст, приобретали нередко иной смысл и функции. Образованная элита стала социальной базой первых поколений российской интеллигенции, оппозиционно настроенных и по отношению к престолу, и по отношению к светской массе» (из книги Е. Марасимовой и Т. Каждан «Культура русской усадьбы»).

Кроме того, специалисты выделяют (и с этим, пожалуй, нельзя не согласиться) два ключевых аспекта, которые в немалой степени влияли на эти процессы, — территориальный и имущественный.

Во-первых, по мнению Е. Марасимовой и Т. Каждан, «загородный дом превращался в социальную периферию дворянской империи. Именно социальную. Усадьбы располагались недалеко от столиц и крупных городов, архитектуру ансамбля никак нельзя назвать провинциальной. Усадьба становилась периферией в смысле известной независимости и удаленности от эпицентра господства бюрократических ценностей и потому местом, где формировались иные ориентации и стремления. В свое имение удалялся частный, скажем, нечиновный человек, или помещик, заводящий обильное хозяйство, или свободный поэт, или неудавшийся сановник. Обаяние усадебной культуры было создано не изредка наведывающимся преуспевающим вельможей, а дворянином, который отошел от чиновной иерархии…» (Там же).

Во-вторых, Ю. Веденин и О. Борсук считают, что литература, театр, живопись, история, общественно-политические теории, больше всего интересовали дворян среднего достатка: «Золотой век русской культуры во многом подпитывается именно этим слоем дворянства в 18 — 19 тысяч семей, из чьих рядов и вышли таланты» [Веденин, Борсук 2013, с. 23].

Как представляется, к двум названным аспектам можно добавить еще один, определяющий этические нормы, — выбор поведенческой модели. Чтобы гармонично совместить идеалы допетровского периода (преданность государю, набожность, благочестивость) со взятым из европейской культуры идеалом рыцарства, представители дворянского сословия обратились к опыту древних цивилизаций Греции и Рима.

«В конце XVIII века, во времена классицизма, серьезным элементом поведения модели становится герой Античности, каким он представал со страниц трудов Плутарха, Тита Левия, Цицерона, Тацита. Возникает настоящий культ несгибаемых стоиков, мудрых законотворцев и отважных полководцев, самоотверженных ораторов и доблестных воинов, жертвующих собою ради отечества. „Голос добродетелей Древнего Рима, голос Цинциннатов и Катонов громко откликался в пылких и юных душах…“ — писал С. Н. Глинка. — Были у нас свои Катоны, были подражатели доблестей древних греков, были свои Филопомены» (из исследования Веры Боковой «Отроку благочестие блюсти… Как наставляли дворянских детей»).

С особым эмоциональным подъемом реагировала на поступки древних храбрецов дворянская молодежь: «Герои Античности тоже воспринимались подростками и юношами как эталоны благородства, мужества и чести; им подражали буквально. И прыгали со стола, как Курций, и жгли руку раскаленной линейкой для подтверждения своих слов, как Муций Сцевола, и рвались на войну, чтобы уподобиться Гектору или одному из трехсот спартанцев. Рассказывали, что юный Никита Муравьев (будущий известный декабрист) никак не хотел танцевать на детском балу. Мать подталкивала его к танцующим, а Никита пресерьезно спрашивал: „Маменька, разве Аристид и Катон танцевали?“ — „Разумеется, танцевали в твоем возрасте“, ­ отвечала умная мать» (Там же).

В такой атмосфере почитания благородных поступков и беззаветного служения отечеству не могли, похоже, не появиться и свои рыцари «без страха и упрека». В числе их, безусловно, и участники восстания дворянской элиты против самодержавия в декабре 1825 года. И неудивительно, что смельчаки, бросившие вызов абсолютной монархии и потерпевшие сокрушительное поражение, остались в истории не как мятежники-неудачники, но как презирающие смерть храбрецы, бесстрашные как «300 спартанцев».

Но и это не все. Как представляется, если Ермак «доставил» в Сибирь русскую государственность, то декабристы (и это, думается, не будет большим преувеличением) подарили территориям за Уралом образцы дворянской культуры. На каторгу и ссылку в сибирские просторы царское правительство выслало 124 человека, причастных к мятежу на Сенатской площади. Поселения декабристов были разбросаны от Якутска и Нижне-Колымска на севере до пограничных крепостей с Китаем и Монголией на юге. Если проводить смелые аналогии, Николай I, похоже, сам того не желая, направил в Сибирь что-то вроде «научной роты» (если судить по качеству образования и численному составу его участников). Впрочем, учитывая тяжелые условия отбывания наказания и ограничения в правах, «трудовую повинность» декабристов, думается, корректнее было бы сравнить с работой в сталинских «шарашках».

Самодержец, видимо, не мог и предполагать, что дух «мятежников» не только не будет сломлен голодом и холодом, но покажет образцы беспримерной стойкости и раскрепощения творческого потенциала. В 1853 году в издании Московского университета «Вестник естественных наук» декабрист Николай Бестужев за подписью «Забайкальский житель» опубликовал очерк «Гусиное озеро». Казалось бы, обычные заметки романтичного натуралиста, однако именно в этой публикации Н. Бестужев привлек внимание общественности к крупному месторождению каменного угля в центральной части Бурятии. Правда, у царского правительства до отдаленных залежей полезных ископаемых руки, как говориться, не дошли, и Хольбольджинский угольный разрез стали разрабатывать только в советское время.

Декабристы стояли у истоков систематических наблюдений за погодой в Сибири. После 10 лет каторги Михаил Митьков был направлен на поселение в Красноярск; где в 1836 году оборудовал у себя во дворе метеорологическую площадку и в течение десяти снимал показания метеоприборов. Не менее важное значение для изучения сибирского климата имели термометрические и барометрические наблюдения, проводимые в селе Назимовском на Енисее Александром Якубовичем. Он же взял пробы песка и горных пород из окружающих село золотоносных россыпей Подкаменной Тунгуски. Результаты исследований декабриста академик Александр Миддендорф, вопреки запрету, не побоялся поместить в книгу «Путешествие на север и восток Сибири».

С именами декабристов связано немало новшеств и в агрономической практике. Еще в казематский период ими были организованы первые опытные участки, на которых им удавалось, несмотря на короткое лето, выращивать непривычные для этих мест овощи: цветную капусту, спаржу, артишоки и даже дыни с арбузами. При выходе на поселение сельскохозяйственная деятельность декабристов развернулась в еще больших масштабах. Так, братья Беляевы в Минусинске успешно провели эксперименты по посеву гречки и гималайского ячменя. Усилиями бывших заключенных Петровского завода села Урик, Усть-Куда и Олонки в Иркутской губернии стали славится прекрасными огородами и теплицами.

От декабристов впервые услышали сибирские крестьяне и о селекционных подходах в животноводстве. Дмитрий Завалишин, Михаил Нарышкин, братья Бестужевы Минусинске и Бодайской волости занимались выведением более продуктивных пород молочных коров, лошадей и тонкорунных овец.

В хозяйственной практике сибирских земледельцев стали появляться и технические диковинки. Так, энергичный и предприимчивый декабрист Владимир Бечасный в селе Смоленщина близ Иркутска оборудовал первую в этих краях маслобойку, куда стали свозить конопляное семя из ближайших деревень. Изобретательный Андрей Андреев, поселенный в далекой Олекме, отыскал на берегах Лены камни необходимой конфигурации, приспособил их под жернова и построил мукомольную мельницу.

Проявили себя приверженцы республиканского строя в России и в сфере педагогики. В 1831 году Владимир Раевский в селе Олонки Иркутской губернии открыл первую школу для детей и взрослых. В 1842 году Иван Якушкин добился разрешения организовать школу в Ялотуровске Тобольской губернии, основанной на белл-ланкастерской системе взаимного обучения, когда старшие и более успевающие ученики являлись помощниками учителя. Братья Бестужевы в Селенгинске открыли ремесленную школу для мальчиков-бурят, где обучали их часовому и ювелирному делу.

Усилиями декабристов в далеких от столицы краях появились и первые очаги культуры. В доме Волконских на окраине Иркутска возник театр, а в доме Бестужевых в Селенгинске — первая в Восточной Сибири картинная галерея.

Но вернемся от сибирских просторов в европейскую часть России, под сень тенистых усадебных парков. Именно здесь воспитывались люди, характеристику которым дал поэт Петр Вяземский:

Которого душа есть пламень,

А ум — холодный эгоист;

Под бурей рока — твердый камень!

В волненьи страсти — легкий лист!

(из стихотворения «Толстому», 1818 г.).

Люди, которые любые трудности, любые удары судьбы должны быть переносить стоически, не падая духом и не теряя собственного достоинства.

Как этого добивались? Ну хотя бы так: мальчик 10 — 12 лет должен был ездить верхом наравне со взрослыми. Будущего известного художника Мстислава Добужинского отец посадил на коня, когда ему было десять лет. Ради первого раза, вспоминал Добужинский, «для меня он выбрал высокую белую лошадь, на вид кроткую и почтенного возраста, но все-таки взял ее из предосторожности на чумбур {чумбур — длинный ремень, привязанный к узде}. Мы проехали весь длиннейший бульвар и только повернули назад, как мой старый конь вдруг помчался со всех ног марш-маршем, и от неожиданности отец упустил свой чумбур. Как ни хлестал он своего казачьего иноходца, мой конь летел, как вихрь, и отец догнать меня не мог, только кричал мне вдогонку: „Держись крепче“. Мы мчались вдоль всего бульвара, полного публики, дамы ахали и вскрикивали — мой же конь прямо завернул в конюшенный двор и устремился в дверь своей конюшни. Тут я внезапно, молнией, вспомнил один смешной рисунок из журнала „Uber Land und Meer“, где был изображен господин в таком же положении, как он хлопается головой о косяк двери и с него летит цилиндр, и я пригнулся к седлу как можно ниже и спас себя — косяк срезал мою папаху, которая упала на круп лошади. Через несколько секунд прискакал во двор отец и увидел меня как ни в чем не бывало сидящим на лошади в стойле. Он крепко поцеловал меня, своего „молодца“, который выдержал действительно страшный экзамен» (из книги Ольги Муравьевой «Как воспитывали русского дворянина»).

Особо ценились у юношей и упражнения по физической закалке, так необходимой будущим офицерам. Александр Меринский, однокашник Михаила Лермонтова по юнкерской школе, писал в мемуарах: «Лермонтов был довольно силен, в особенности имел большую силу в руках, и любил состязаться в том с юнкером Карачинским, который известен был по всей школе как замечательный силач — он гнул шомполы и делал узлы, как из веревок. Много пришлось за испорченные шомполы гусарских карабинов переплачивать ему денег унтер-офицерам, которым поручено было сбережение казенного оружия. Однажды оба они в зале забавлялись подобными tours de force {проявлениями силы, франц.)}, вдруг вошел туда директор школы, генерал Шлиппенбах. Какого было его удивление, когда он увидел подобные занятия юнкеров. Разгорячась, он начал делать им замечания: „Ну, не стыдно ли вам так ребячиться! Дети, что ли, вы, чтобы так шалить!.. Ступайте под арест“. Их арестовали на одни сутки. После того Лермонтов презабавно рассказывал нам про выговор, полученный им и Карачинским. Хороши дети, — повторял он, — которые могут из железных шомполов вязать узлы, — и при этом от души заливался громким смехом» (Там же).