Бесплатный фрагмент - Арт-пытка, или ГКП

Время диалога: 2025-й год (написан: 2018—2022).

Место: здание ГКП, кабинет Томского; внутренний дворик.

Действующие лица диалога:

Александр Томский. 44 года. Миллиардер, основатель сообщества ГКП («Глобальная Культурная Поддержка»). Высокий, худой, экспрессивный. Сочетает в себе властность с некоторой мальчишеской задиристостью и почти детской наивностью, а может, напротив, детской серьезностью. Говорит он, во всяком случае, всегда всерьез, сколь бы странны или прямо фантастичны ни были его слова. Не женат.

Артемий Крот. 37 лет. Журналист, интервьюер, ведущий программы «Арт-пытка». Умен, нахватан, ироничен. Стиль интервью — агрессивный; коронный вопрос — о смысле жизни; цель вопроса — обессмыслить любые начинания интервьюируемого. «В жизни есть всё — кроме смысла», — говорит он. Женат. Четверо детей.

Сократ. 66 лет. Философ. Разведен.

­­­­­­_______________________________________________________________

01. Концепция сообщества

Крот. Мы рады приветствовать Александра Томского, причем я рад сообщить ему, что все инструменты для особенно изощренной пытки уже приготовлены и только и ждут применения. Вы готовы к страданиям?

Томский. Здравствуйте, Артемий.

Крот. Время обмена любезностями миновало, грядет время боли. Так вы готовы или не готовы?

Томский. Готов.

Крот. Замечательно. Мой первый вопрос будет таким: в свое время, года три тому назад, я буквально из кожи вон лез, чтобы добиться интервью с вами, но вы мне отказали. При этом тогда вы были публичной фигурой, всячески, что называется, «светились по ящику» и раздавали интервью направо и налево. Но мне отказали, на что я, разумеется, несколько обиделся. Ну да ладно, не о моих вчерашних обидах речь — речь о сегодняшнем дне. А сегодня вы фигура скорее медийно-замкнутая, интервью не даете, вообще нигде вас не видать, — и вдруг вы сами предлагаете встретиться и поговорить (а я сообщаю зрителям, что инициатором нашей встречи являюсь вовсе не я, а Александр). Вопрос напрашивается сам собой: что такое произошло и почему вчера было нельзя, а сегодня стало необходимо?

Томский. Все довольно просто. Почему я в свое время был медийной фигурой? Просто потому что я вдруг продал свой бизнес и затеял некое весьма странное, по всеобщему мнению, предприятие — медиа любят такие истории. И сопротивляться тут бесполезно, — все равно тебя вытащат на свет божий и перемоют все твои косточки. Я и не сопротивлялся. Но главным для меня и тогда уже было то сообщество, с которым… без которого… в общем — то сообщество… в общем, я не знаю, как лучше сказать.

Крот. Наверное, то сообщество, без которого вы не мыслите своей жизни.

Томский. Вот, правильно. Хорошо вы сформулировали. Мне всегда немного сложно говорить о ГКП, просто потому, что я настолько включен в его жизнедеятельность, что мне бывает трудно что-то объяснять — все кажется самим собой разумеющимся. Но, разумеется, это неверно. И ГКП нуждается в том, что можно назвать популяризацией — надо научиться внятно доносить концепцию сообщества до…

Крот. До широких масс трудящихся.

Томский. Нет, это было бы уже пропагандой, а не популяризацией.

Крот. А чем популяризация отличается от пропаганды?

Томский. Адресат пропаганды — человек, не желающий думать. Адресат популяризации, напротив — человек, думать не только желающий, но и умеющий. Популяризировать — значит, несколько упрощенно, но объяснять, а не манипулировать, вбивая в головы лозунги. Так вот, ни в каких широких массах мы не нуждаемся, — именно потому, что нам не нужны люди, ведущиеся на пропаганду. А массы всегда и во все времена велись на пропаганду. И будут вестись и дальше.

Крот. Аминь.

Томский. Будьте здоровы.

Крот. Спасибо. Итак, будем считать, что разницу между популяризацией и пропагандой вы объяснили, равно как и необходимость популяризации сообщества. Но, возможно, некоторые из зрителей нашей программы и вообще-то до сих пор еще не знают, что это такое — ГКП? Не хотите для начала провести ликбез?

Томский. Хочу. «ГКП» означает «Глобальная Культурная Поддержка», а это название, в свою очередь, говорит само за себя. Наша цель — повсеместная поддержка Культуры, осуществляемая в мировом масштабе. Наши средства…

Крот. Подождите, у вас же ошибка в названии. Сообщество должно называться не ГКП, а ГПК; не «Глобальная Культурная Поддержка», а «Глобальная Поддержка Культуры». Это же очевидно. Слово «культурная», предпосылаемое слову «поддержка», характеризует специфику поддержки, но ничего не говорит о том, что вы поддерживаете. И получается, что вы культурно поддерживаете непонятно что.

Томский. Не буду спорить, грамматически вы абсолютно правы. Но дело в том, что название «ГКП» уже устоялось, а когда изначально я рассматривал альтернативное название, а именно, как вы и сказали — «Глобальная Поддержка Культуры», то меня смутила сама эта аббревиатура — ГПК. ГКП звучит лучше. Грамматически не совсем верное, эстетически это название вернее.

Крот. Не вижу никакой разницы между двумя аббревиатурами. ГПК. ГКП. Никакой разницы.

Томский. Вы не видите, а я вижу. Это важнее — так как сообщество создал я, а не вы.

Крот. Ну хорошо, хотя и странно. Так что вы там говорили о целях сообщества?

Томский. Наша цель — повсеместная поддержка Культуры, осуществляемая в мировом масштабе. Наши средства — заработанные мною в свое время миллиарды. Наш способ жизни и действия — сообщество или даже сообщничество всех культурных людей.

Крот. В общем: «Культурные люди всех стран, соединяйтесь!»

Томский. Да, что-то в этом роде. Но это как раз — лозунг, это — для масс. А нам не нужны…

Крот. Это я уже понял. Непонятно другое — почему вы не могли рассказать мне об этом три года назад, и почему вам потребовалось рассказывать все это сегодня?

Томский. Да потому что три года назад это были бы только слова, а теперь ГКП уже есть в наличии, следовательно есть и о чем поговорить по существу. Меньше всего на свете мне хочется городить очередную утопию, доказывая всем, что это вовсе не утопия. А вы знаете, что любой утопист тратит значительную часть своего времени на многословные доказательства, что его рассуждения вовсе не утопичны. Это неотъемлемая часть утопического способа мышления. Но я решил, что пойду другим путем: сначала я создам ГКП, а потом уже буду говорить об этом звере. Что ж, именно так я и поступил.

Крот. Понятно. Значит, зря я на вас обижался.

Томский. Конечно, зря.

02. Культура с большой буквы

Крот. Хорошо, тогда пойдем дальше и приступим к самому что ни на есть «разговору по существу». Знаете, какие ассоциации вызывает у меня слово «Культура»?

Томский. Надеюсь, вам не хочется тотчас схватиться за пистолет?

Крот. Нет, за пистолет не хочется. Скорее мне хочется зевнуть.

Томский. Зевнуть? А почему, собственно?

Крот. Как вам сказать… Я сразу представляю себе нечто вроде концерта классической музыки и сонную публику на нем. Скучища, одним словом.

Томский. Вы не любите классическую музыку?

Крот. Я не люблю оказываться под градом вопросов. Все же это моя прерогатива — обрушивать этот град на интервьюируемого.

Томский. Сорри. Но вы сами спровоцировали мой вопрос.

Крот. Хорошо, я готов ответить. Да, я не большой фанат классической музыки — предпочитаю рок-музыку. И те люди, которые ходят на рок-, поп- или даже рэп-концерты, по мне куда более живые, чем культурные трупы на классике. Слово «Культура» отдает мертвечиной.

Томский. «Культурные трупы» — это очаровательно. Это надо запомнить и использовать. И я, кажется, понял, куда вы клоните. Хотя тут возникает две проблемы: первая, если вы действительно не любите высокую Культуру как таковую, Культуру, так сказать, с большой буквы. Однако, я в этом сомневаюсь. В частности, я точно знаю, что вы много читаете и как раз-таки отдаете предпочтение классическим текстам.

Крот. Предпочтение? Нет, классику я знаю неплохо (годы учебы так вбили её в голову, что и захочешь выбросить, а не получается), но предпочитаю, конечно же, современную литературу. Да и разве кто читает классику как-то иначе, кроме как из-под палки, или, переформулируя — какой сумасшедший будет читать классику по собственной воле?

Томский. И вы туда же! Мне вот недавно один «ценитель» прекрасного заявил, что не может читать классику, потому что там слишком часто замалчивается секс и это, мол, скучно.

Крот. Прав ваш ценитель.

Томский. А мне, знаете ли, как раз куда интереснее, если герои и героини не слишком торопятся прыгать в постель; мне как раз скучно, если они сразу же оказываются в постели. Или еще другой «ценитель» прекрасного как-то сказал: «Герои Чехова все чего-то ждут, декламируют, не едут в Москву никогда, хотя нужно было с первых минут первого действия спалить на х… вишнёвый сад и уехать в Москву первым же поездом». Ну, правильно, Чехов — это мертвечина, а надо бодренько ехать в Москву. На рок-концерт. Та же примерно логика.

Крот. Я, в общем, не совсем об этом. Хотя…

Томский. Неужели и вы скажете, что трем сестрам надо было спалить вишневый сад и нестись с Москву?

Крот. Но вы-то сами много раз говорили, что рождены «дело делать», а не декламировать в пустоту.

Томский. Ну так очевидно, что я и не герой Чехова, да и в конечном счете я предпочел делу, признаваемому в обществе настоящим, то есть бизнесу, какое-то дело весьма сомнительное, то есть реально стоящее. Так уж выходит, что Культура с большой буквы всегда вызывает некоторые подозрения у некоторых чересчур живых современников. В этом смысле, я думаю, что иногда прямо полезно, когда у культурного человека наблюдается отток, упадок жизненной энергии, — иначе ему никак не усидеть ни с книжкой в руках, ни на «классическом» концерте.

Крот. Вы опять-таки на всех производите впечатление не просто энергичного, а гипер-энергичного человека.

Томский. Я опять-таки — руководитель, человек действия, а всякое руководство требует энергии. Но может быть именно поэтому я сам и не писатель, и не философ, — именно потому, что слишком уж энергичен, слишком вовлечен в действительную жизнь.

Крот. Сомнительный тезис — многие писатели (и даже мыслители) отличались скорее избыточной энергией. Толстой, Маркс — те еще живчики были.

Томский. Так эта их чрезмерная «живость» и приводила к тому, что они вовлекались в общественную жизнь, видели себя руководителями людей, а не букв. Хотя, вообще говоря, тезис об оттоке энергии действительно сомнительный. Творческий человек переплавляет жизненную энергию в творчество, но, очевидно, максимум творчества требует и максимума энергии для переплавки. Не зря и Шопенгауэр говорил, что гениальных людей всегда находили особенно пылкими, хотя вовсе и не все пылкие люди гениальны. Что касается Толстого и Маркса… Мир легко обошелся бы без толстовских общин, а вот без «Войны и мира» — никак. С марксизмом дело обстоит посложнее, но, в целом, итогом жизни Маркса, очевидно, является «Капитал», а не «Интернационал».

Крот. Не очевидно — марксисты никогда не согласятся с вами.

Томский. Не согласятся, но у нас сейчас нет времени спорить с ними, к тому же о марксизме нам все равно еще придется поговорить подробнее.

Крот. Вот как? Что ж, поговорим… А вторая проблема?

Томский. Вторая?

Крот. Вы сказали: «Тут возникает две проблемы»; первая — это любовь или нелюбовь к Культуре с большой буквы, а — вторая?

Томский. Ах, да. Вторая — это отношение к общественной культурной жизни в целом. Здесь я, надо сказать, во многом согласен с вами — в ней много мертвечины, причем опять-таки мертвечины двоякой. С одной стороны — это именно что превращение культуры в некую сонную забаву для «приличной публики»; с другой — поле разнузданного эксперимента для публики «неприличной».

Крот. А чем приличная публика отличается от неприличной?

Томский. Сейчас уже почти ничем; раньше она отличалась своим общественным положением; чаще всего её называли буржуазной публикой. Приличная публика — люди, имеющие средства и положение в обществе и отстаивающие ценности этого общества. Искусство для них — своего рода духовный десерт после сытного материального блюда. Соответственно, неприличная публика — всякого рода отщепенцы, студенты, бунтари с причиной и без, и прочая, и прочая. Их искусство — всякого рода эпатаж, пощечина общественному вкусу, бунт против всего понятного, привычного и, как следствие, ручного. Но сегодня все перемешалось — авангардное, контркультурное искусство превратилось в такую же забаву, как и классическое; приличная публика охотно идет на всякие «неприличные» перформансы; эпатаж давно стал ручным и обыденным.

Крот. И вам это не нравится?

Томский. А мы изначально находимся вне этой системы координат. Мы чтим классику, но при этом выпадаем из «приличного общества», — однако, выпадая, не бунтуем против него.

Крот. Хорошо бы развить этот тезис.

Томский. Разовьем, обязательно разовьем, но — чуть позже.

Крот. Все у вас «на потом» откладывается — и Маркс, и бунт против Общества.

Томский. Поверьте, обо всем поговорим, но для начала нам надо определиться с идейными основаниями, на которых выросло и покоится, то есть не покоится, но бурлит наше сообщество — тогда все будет понятнее.

Крот. Значит, пора взяться за основы. Но пока я спрошу о другом: вы уже несколько раз сказали о Культуре с большой буквы, очевидно, противопоставляя её какой-то культуре с маленькой буквы. В чем суть этого противопоставления, чем различаются эти две культуры? Или — тоже потом расскажете?

Томский. Нет, почему, можно и сейчас. Культура с большой буквы — это всего лишь обозначение для высшего пласта культуры, то есть для того, что остается в истории культуры. Пока что я скажу так, хотя по сути это и неверно.

Крот. Зачем же вы говорите так, если это неверно?

Томский. Затем, что в противном случае мне пришлось бы делать очень много уточнений, время для которых еще не пришло. Так что и здесь я тоже «потом уточню». В общем, Культура с большой буквы — это высший пласт культуры, а вот что касается места в истории — нам еще придется об этом поговорить.

Крот. Тогда задам следующий вопрос: рок-музыка останется в истории?

Томский. Хорошенький вопрос!

Крот. Вполне законный.

Томский. Может и законный, но для меня он не имеет смысла — зато для меня очевидна несопоставимость таких фигур, как, например, Моцарт, Бах или Бетховен с такими фигурами как Джон Леннон, Джим Моррисон или Тилль Линдеманн.

Крот. А, по-моему, «Битлз» стали просто-таки одним из символов двадцатого века, и, следовательно, как минимум их место в истории незыблемо. Это же чистой воды классика!

Томский. И о слове «классика» мы тоже поговорим, потому что оно тоже по большому счету неудовлетворительно. Слово «классика» словно бы и придумано как раз для того, чтобы, услышав его, зевнуть, — таковы издержки школьнического принудительного вбивания в голову классических текстов.

Крот. Вот так сюрприз, — а я-то был уверен, что вы и назовете Культуру с большой буквы классической культурой.

Томский. Нет, не назову.

Крот. И все равно «Битлз» останутся в истории.

Томский. В истории может, и останутся, — тут как раз, в отличие от несопоставимости Леннона с Моцартом, не все очевидно.

Крот. Далеко не все. Но и сама постановка вопроса, по-моему, не совсем очевидна. То есть я хочу сказать: стоит ли воспринимать современную культуру как культуру то ли с большой, то ли с маленькой буквы? Не все ли равно? История все и так расставит по своим местам. А вот если мы сами начнем подходить к культуре с классическими мерками, то будем только душить её. Это, мол, не Бах, а это не Моцарт.

Томский. Ну, тут я скорее с вами согласен. Хотя и не совсем. Согласен в том плане, что действительно нет смысла заставлять кого-то быть Бахом. Даже Моцарт — и тот ведь не был Бахом. Но я не согласен с тем, что надо отказаться от понятия «Культуры с большой буквы» как мерила для культуры. Иметь представление о том, что в Культуре возможно высшее её проявление совершенно необходимо. И для художника, и для зрителя, и особенно для такого сообщества как ГКП. Ведь собственно культура и становится культурой, только когда она становится Культурой с большой буквы. Только высший пласт Культуры имеет реальное культурное значение.

Крот. Ну, это — явная ерунда.

Томский. Это — истина.

Крот. И вы можете обосновать или хотя бы пояснить эту истину?

Томский. Могу, но — потом. Как раз, когда речь зайдет об истории культуры.

03. Мат — это плохо

Крот. Хорошо. Тогда я задам еще один вопрос. А какое ваше отношение, например, к мату?

Томский. Отрицательное. Даже резко отрицательное.

Крот. О, господи! Только не говорите, что ругаться матом — плохо!

Томский. Конечно, плохо. Ребята, ну давайте мы все-таки будем эволюционировать, а не деградировать. А матерящийся человек безусловно деградирует. Опять-таки: «Человек — это звучит гордо», и так далее, а матерящийся человек гордо не звучит. Можно сказать и проще — давайте попросту будем культурными людьми. А материться — это крайне некультурно.

Крот. Подождите, подождите. Мат — неотъемлемая часть человеческой речи; игнорировать мат, значит, как раз-таки игнорировать важнейший пласт человеческого словотворчества, то есть именно культуры.

Томский. Э, нет. Мат — это словотворчество масс и, соответственно, неотъемлемая часть масс-культуры. Но ГКП к масс-культуре никакого отношения не имеет. Равно как и масс-культура не имеет отношения к Культуре с большой буквы. Видите, вопрос массовости оказывается важным во многих аспектах.

Крот. Возможно. Но знаете, на что похожи ваши речи? Они очень похожи на речи дяденек-ханжей из каких-нибудь худсоветов прошлого или тех же дяденек в новых личинах, периодически озабочивающихся нравственностью в инете сегодня. Чинуши любят критиковать мат и даже периодически стремятся запретить его. Народ просто смеется над ними и продолжает себе весело материться несмотря ни на какие глупые запреты.

Томский. Понимаете, при такого рода противопоставлении я бы тоже скорее выступил на стороне народа, а не чинуш, но это бессмысленное для меня и для нас противопоставление, — потому что мы и не народ, и не чинуши. Да и я весьма далек от того, чтобы запрещать кому-то ругаться матом. Ругайтесь, если уж сами себя не уважаете. В нашем сообществе никакого прямого запрета на мат нет, но как-то так получается, что материться наших авторов не тянет. Как рэперы не могут не материться, так наши авторы — не могут материться. Вопрос среды.

Крот. А вы сами — неужели ни разу в жизни матом не ругались?

Томский. Ругался, когда занимался бизнесом. Теперь — нет, не ругаюсь.

Крот. Совсем-совсем?

Томский. Совсем-совсем. И сам не ругаюсь, и вам не советую. Разговаривать матом и оправдывать употребление мата — недостойно культурного человека. Мат — это плохо.

Крот. П-ц!

Томский. Не ругайтесь.

Крот. Ругался и буду ругаться. И ничего такого в этом нет. Нормальная разговорная речь.

Томский. У нас в сообществе тоже нормальная, но безматерная разговорная речь.

Крот. Допустим.

Томский. И допускать нечего. Это просто факт. А вы, матерящиеся, даже кое чем помогаете нам.

Крот. Это чем же?

Томский. Нам проще опознавать друг друга. Знаете, как сказал один очень неглупый человек: «Чем больше народу будет неправильно выражаться, тем ярче будет блистать речь правильная, тем легче будет опознавать друг друга тем, кто общается корректно. Ведь язык — это не только средство высказывать или скрывать свои мысли, но еще и замечательный способ опознавать своих». Замечательно сказано.

Крот. Неплохо. Но обратимся, наконец, к истокам ГКП…

04. Реальность — неудовлетворительна

Задам напрашивающийся вопрос: как вы пришли к пониманию своей… Можно ли сказать — «миссии», или это будет слишком громкое слово?

Томский. Можно сказать и — «миссии», хотя я и не рвусь в мессии.

Крот. Это радует. Мессии утомляют.

Томский. Вы часто с ними встречаетесь?

Крот. Да не то чтобы слишком. Наверное, еще ни одного не встречал.

Томский. Значит, я буду первым.

Крот. Вы же не рветесь?

Томский. Когда как. Если уж воспринимаешь свое дело как миссию, невольно начинаешь вживаться в роль мессии. Тут надо внимательно следить за собой, чтобы не слишком увлечься. Хотя суть миссии именно в том и состоит, чтобы увлечься как можно сильнее, да еще и увлечь за собой.

Крот. Так мессия вы или нет?

Томский. Пока не решил. К концу интервью станет ясно.

Крот. А каков критерий ясности?

Томский. Ну, если по ходу нашей беседы вы уверуете в меня, значит, я — мессия. Если нет — то нет.

Крот. Это мне подходит, договорились. Хотя шансов у вас немного.

Томский. До конца интервью еще довольно далеко…

Крот. И то правда. Отсюда я возвращаюсь к вопросу о том, как вы пришли к пониманию своей миссии.

Томский. Постепенно. Все началось с… У вас никогда не возникало чувства, что реальность нуждается в существенной переделке?

Крот. Возникало. У кого же не возникало такого чувства?

Томский. Вот именно. Видно, это коренное свойство окружающей нас реальности — её глубинная неудовлетворительность. Куда ни посмотришь — всё не то. Вот и я дорос до момента, когда реальность перестала хоть сколько-нибудь меня удовлетворять, причем я имею в виду не юношеский возраст, когда у человека просто гормоны играют, отчего он и бунтует против скучного мира, но уже о более сознательном возрасте, когда реально включается голова. И вот, голова моя реально включилась и сделала естественный вывод: реальность нуждается в существенной переделке. Но понять, что реальность нуждается в переделке несложно, куда сложнее понять — в какой именно переделке нуждается реальность.

Крот. Как говорилось в одном фильме: «Я думаю, Семен Семеныч, каждый человек способен на многое, но, к сожалению, не каждый знает, на что он способен».

Томский. «Да, да — бывает». Но если серьезно: где искать ответы, если у тебя возникают вопросы?

Крот. Если вопросы эти о переделке реальности, то ответы, видимо, надо искать на баррикадах.

Томский. Верно. Я тогда именно о баррикадах и мечтал. Но ведь баррикад тоже много, а какие из них именно мои? Интуитивно я склонялся влево — куда-то в сторону антиглобалистов. Плюс еще с экологическим уклоном. Такой зеленый социалист, в общем. Каша у меня в голове была приличная, конечно. Я штудировал «Капитал», современные антиглобалистские тексты и параллельно накупил себе книг по экологии, больше половины из которых я изначально не смог бы понять, потому что там использовались сложные математические модели. Но тогда это меня не смущало. Я хотел найти относительно простую формулу, в которой бы ясно выражалась антропогенная нагрузка, оказываемая человеком на биосферу. Насколько я знаю, такая формула и до сих пор еще не выведена — слишком много факторов надо учитывать. Но мне казалось очевидным, что антропогенная нагрузка уже давно превышает все допустимые пределы. Впрочем, и сейчас это довольно очевидно, даже, можно сказать, еще очевиднее. Мы не просто методично уничтожаем среду своего (и, что куда страшнее, не только своего) обитания, но делаем это с полным осознанием этого отвратительного деяния.

Крот. Никогда бы не подумал, что вы настолько зеленый.

Томский. Уже не настолько, конечно. Да и, по-моему, вовсе не надо быть зеленым, чтобы понимать абсурдность человеческого отношения к окружающей среде.

Крот. Честно сказать, я особенно не задумываюсь об этих материях.

Томский. Так задумайтесь. Конечно, куда проще, не задумываясь, слить в раковину очередную порцию химиката или, опять-таки, не задумываясь, купить в магазине пластиковую бутылку. А вы знаете, сколько разлагается пластик?

Крот. Знаю, знаю. Все уши прожужжали с этим пластиком — еще вот и вы теперь.

Томский. Да, пожалуй, я увлекся. Просто пример с экологией слишком нагляден в плане безумия общественной жизни человека.

Крот. А вы сами-то разве не покупаете пластиковые бутылки? И бытовой химией наверняка пользуетесь…

Томский. Ну, конечно. В том-то и сила общественных отношений — если какой-то процесс является системным, то ты оказываешься вовлечен в него совершенно автоматически. Безумие мира заражает каждого. Поэтому в рамках нездоровой в целом системы нелепо призывать людей отказываться от покупок пластика или от использования бытовой химии — это никак не влияет на общую картину (возвращаясь к нашему недавнему обмену мнениями, это так же нелепо, как призывать людей не материться в той среде, где мат является обычным разговорным языком). Нужны системные изменения — только тогда что-то может поменяться.

05. Первая подсказка от бомжа

Крот. Я все жду, когда же мы подойдем к созданию ГКП?

Томский. Я предупредил — будем подходить постепенно. А пока что я подошел к осознанию необходимости совершить какой-то решительный шаг. От теории надо было перейти к практике. И вот решил я вступить в… неважно куда, в общем, в одну влиятельную экологическую организацию. Я хорошо тот день помню. Как я готовился к предполагаемому собеседованию, доучивал какие-то тезисы, видя себя будущим лидером сначала питерских экологистов, а потом и…

Крот. И всего мира?

Томский. А хоть бы и так. Слишком нескромно?

Крот. Не знаю. Просто любопытно отметить факт, что вы всегда мыслили глобально — и видели себя только в качестве человека, который рулит каким-то глобальным процессом. Это довольно показательно.

Томский. Да, наверное, так уж я устроен. В общем, собрался я тогда и пошел. Доехал до станции метро (названия уже не помню), нашел требуемый адрес и… И вот не могу зайти в помещение и все тут. Что-то меня как тормозит, что-то внутри шепчет: «Не надо, не надо». В общем, проснулся внутренний голос и всячески отговаривает меня от совершения того самого решительного, предписываемого, впрочем, тем же внутренним голосом, шага. Говорю я себе: «Иди уже наконец», и сам же себе отвечаю: «Не твое это, не ходи». Полчаса я, наверное, сам с собой разговаривал и ни к чему не мог прийти. Уйдешь — потом будешь себя грызть, что не решился. Решишься — но ведь не пускает что-то. Что-то важное, не просто же так. В общем, хожу я хожу в раздумьях — и вдруг натыкаюсь на бомжа.

Крот. На бомжа?

Томский. Именно.

Крот. Ну, я думаю, что наткнуться на бомжа — дело нехитрое. Я только за сегодня на нескольких наткнулся.

Томский. Это смотря на какого бомжа. Мой бомж такой, что на него так просто не наткнешься. Он вдруг со мной заговорил, но я какое-то время не обращал на его слова внимания, а потом прислушался. Он меня, значит, спросил: «Чего я мечусь?». Я ему ответил: «Да вот, шел в одно место, а теперь не знаю — надо мне туда или не надо». — «Э, — сказал бомж, — задачка несложная. Не надо тебе в то место». — «Откуда знаешь?» — спрашиваю. «Достаточно взглянуть на тебя и сразу ясно, что не надо». — «А может, тогда тебе ясно и то, куда мне надо?» — довольно едко спросил я. «Может и это ясно, — говорит. — Сдается мне, ты ищешь место, которого нет». — «Хорошо сказано. И где же это место — которого нигде нет?» — «Ты кажется человек образованный, должен сам знать». — «Нет, — говорю, — не знаю». — «Ну как же, Место, которого нет. Неужто не знаешь?» — «Утопия!» — вскричал я. «Вот видишь, а говорил — не знаешь. Тебе нужна Утопия. И никто кроме тебя самого эту утопию не создаст». Сказал это бомж и ушел, а я подошел к началу принципиально нового отрезка в своей жизни.

Крот. Подождите, вы это сейчас серьезно?

Томский. Конечно.

Крот. То есть я на полном серьезе должен поверить в этого бомжа, а не в то, что вы всё это только что придумали?

Томский. Я ничего не придумываю. Это правда. И, между прочим, правда вполне верифицируемая. Надеюсь, зрители знают, что означает это слово.

Крот. Зря надеетесь.

Томский. Но вы-то, надеюсь, знаете.

Крот. Я знаю.

Томский. Знаю, но не скажу — да?

Крот. Ну почему же — знаю и скажу. Верифицируемая, значит, подтверждаемая железобетонными фактами.

Томский. Совершенно верно. Лучше и не скажешь.

Крот. И кто же может подтвердить вашу историю? — разве что тот самый бомж все еще там же бродит.

Томский. Бродит, да не там. Но мы к этому еще вернемся.

Крот. Вот как?

Томский. Да, вы все увидите собственными глазами и услышите собственными ушами. Но…

Крот. Постепенно.

Томский. И опять вы совершенно правы. Именно что постепенно. А пока мы дошли до того момента, когда я понял, что искал не там, где надо, и что нужно мне не какое-то место, которое есть, а какое-то место, которого нет, то есть Утопия. Но ведь где-то есть и место для места, которого нет. Как вы думаете — есть где-нибудь такое место?

Крот. Думаю, есть. Думаю, место такого места находится в книге.

Томский. Вы меня просто пугаете своей неизменной правотой. Именно в книге. Конечно, я и так сидел за книгами, но я понял, что не за теми книгами я сидел. Я исследовал реальность, но реальность, как мы уже выяснили, есть нечто априори неудовлетворительное. Теперь я решил исследовать всё то, что разум предписывает как нечто желательное, хотя бы оно и было нереально. В общем, я принялся штудировать утопии. А начал я… Как вы думаете, с какой книги я начал?

Крот. С «Утопии» Мора, наверное.

Томский. Наконец-то вы ошиблись. Но со второй попытки, я уверен, вы попадете в самое яблочко. Скажу лишь, что за ответом вам надо прогуляться в античность.

Крот. Тогда скорее всего речь идет о «Государстве» Платона.

Томский. Естественно. «Государство» — это, можно сказать, не просто утопия, но и прообраз всех будущих утопий. И антиутопий заодно. И мне очень повезло, что я начал именно с чтения «Государства» — это было правильным началом, а ведь ошибочное начало может привести только к тому или иному плохому исходу. Кто это, кстати, сказал?

Крот. Платон и сказал.

Томский. Нет, не Платон.

Крот. Ну, значит, вы.

Томский. И не я.

Крот. Значит это сказал кто-то, кто не является ни Платоном, ни вами.

Томский. Вы, я вижу, сильны в логике. Это сказал Аристотель, а Аристотель действительно не является ни Платоном, ни мною. Как и вы, впрочем.

Крот. Приятно узнать, что у тебя есть нечто общее с Аристотелем.

Томский. Несомненно. Но вернемся к «Государству». Сел я за чтение «Государства» и… погиб козак, совсем пропал для всего белого света. Пропал — потому что увидел я именно то, что подозревал и раньше — что этот самый белый свет вовсе не есть свет, а лишь отблеск настоящего света. Увидел я, что та справедливость, которую отстаивают тут, на земле, есть лишь тень подлинной справедливости, которую можно лицезреть лишь там, на небесах, — воспарив к ним мыслью. Увидел я, что нет ничего прекраснее идей и нет более прекрасного занятия, чем их созерцание. Увидел я все это и ослеп для всего другого. Чудное было время, может быть, лучшее в моей жизни, — да и не каждый день оказываешься в компании прекрасного и благого самих по себе.

Крот. Как вы завлекательно рассказываете!

Томский. Вы не представляете, как мне жаль всех тех, кто судит о «Государстве» лишь понаслышке или со слов пусть бы даже и хорошего лектора. Вот вы «Государство» читали?

Крот. Увы, нет.

Томский. И вы, значит, тоже достойны жалости. Но вернемся к содержанию платоновской утопии. В целом, как я уже говорил, я был восхищен этой книгой, но многие детали не укладывались в мою голову. Философ, созерцающий идеи — прекраснейший образ, но философ, становящийся во главе государства… А ведь это ключевой момент — только философ во главе государства может сделать государство идеальным. Без этого ни о каком идеале и речи быть не может.

Крот. Быть может, нам действительно не хватает подлинных философов на троне?

Томский. Нет, не нужны на троне философы. Даже и по Платону выходит, что не нужны.

Крот. Как так? Вы же сами только что сказали…

Томский. Понимаете, в чем дело — философы у Платона как бы снисходят до управления государством, воспринимая это как тяжкую, но необходимую повинность. Но идеал государства, если присмотреться внимательнее, состоит вовсе не в том, что у государства какое-то идеальное устройство, а в том только, что в нем наиболее полно воплощен принцип созерцания идей. Иначе говоря, если бы эта полнота могла осуществиться вне государства, то и думать ни о каком государстве было бы не надо. И давайте подумаем — а вот в то самое время не было ли места, в котором, как нам может показаться, наиболее полно воплощался принцип созерцания идей в некоем философском содружестве?

Крот. Вы имеете в виду Академию Платона?

Томский. Конечно! И разве мы сейчас и не воспринимаем платоновскую Академию как своего рода утопию — место, которого сейчас нет и быть не может?

Крот. Отчасти, может, и так. Но это некая идеализированная Академия, равно как и сама античность очень часто и очень сильно идеализируется.

Томский. Верно, идеализируется, хотя и основания для идеализации тоже имеются. Но пока вернемся к Академии. Мы сейчас рассматриваем Академию (и другие древнегреческие философские школы) как некий идеал философского содружества, но как оценивал ситуацию с занятиями философией сам Платон?

Крот. Этого я не знаю.

Томский. А я знаю. В «Государстве» он пишет прямо, что философией всерьез никто заниматься не хочет и что занимаются ею лишь так, между делом. Платон смотрит вокруг себя, грустит и сокрушается — где вы, философы, ау! — и мечтает о подлинном бытии философии, в противовес нынешнему — мнимому. Здесь, я думаю, правильнее всего будет привести прямую цитату. «Государство», как видите, у меня всегда под рукой, так что я беру книгу в руки и читаю:

« — В настоящее время, если кто и касается философии, так это подростки, едва вышедшие из детского возраста: прежде чем обзавестись домом и заняться делом, они, едва приступив к труднейшей части философии, бросают ее, в то же время изображая из себя знатоков; труднейшим же я нахожу в ней то, что касается доказательств. Впоследствии, если по совету других — тех, кто занимается философией, — они пожелают стать их слушателями, то считают это великой заслугой, хоть и полагают, что заниматься этим надо лишь между прочим. А к старости они, за немногими исключениями, угасают скорее, чем Гераклитово солнце, поскольку никогда уже не загораются снова».

И далее — еще один отрывок, даже более важный в контексте нашей беседы:

« — Остается совсем малое число людей, Адимант, достойным образом общающихся с философией… Все вошедшие в число этих немногих, отведав философии, узнали, какое это сладостное и блаженное достояние; они довольно видели безумие большинства, а также и то, что в государственных делах никто не совершает, можно сказать, ничего здравого и что там не найти себе союзника, чтобы с ним вместе прийти на помощь правому делу и уцелеть, — напротив, если человек, словно очутившись среди зверей, не пожелает сообща с ними творить несправедливость, ему не под силу будет управиться одному со всеми дикими своими противниками, и, прежде чем он успеет принести пользу государству или своим друзьям, он погибнет без пользы и для себя, и для других. Учтя все это, он сохраняет спокойствие и делает свое дело, словно укрывшись за стеной в непогоду. Видя, что все остальные преисполнились беззакония, он доволен, если проживет здешнюю жизнь чистым от неправды и нечестивых дел, а при исходе жизни отойдет радостно и кротко, уповая на лучшее.

— Значит, он отходит, достигнув немалого!

— Однако все же не до конца достигнув того, что он мог, так как государственный строй был для него неподходящим. При подходящем строе он и сам бы вырос и, сохранив все свое достояние, сберег бы также и общественное».

Видите, в чем проблема и каково ее решение? Получается, что философия не может достигнуть полного развития из-за того, что плохо устроено государство — устройте государство должным образом, и философия расцветет. Отсюда получается, что не философия существует для государства, а государство — для философии.

Крот. Да, любопытно, а особенно здравой видится мне мысль, что в государственных делах никто не совершает ничего здравого.

Томский. Нам, в России, эта мысль не может не казаться здравой — причем, похоже, в любой момент ее истории.

Крот. Приятно, что Россия здесь схожа с Древней Грецией.

Томский. Да, примерно так же, как и вы — с Аристотелем.

Крот. То есть — несомненно. Но я жду продолжения истории вашего знакомства с утопиями.

Томский. Хорошо, рассказываю дальше. А дальше я как раз взялся за Мора. За «Утопию». После «Государства», конечно, слабовато, но после «Государства» вообще почти всё слабовато. А хотя бы «Утопию» вы читали?

Крот. Читал, но давно. Плохо помню.

Томский. А что все-таки помните?

Крот. Туалетный горшок из золота.

Томский. Ха-ха — все, похоже, помнят именно этот золотой горшок. А в чем все-таки основная идея «Утопии»?

Крот. Пожалуй, не скажу.

Томский. Уничтожение частной собственности. Это вообще сквозная утопическая идея; в «Государстве» Платон тоже ратует за то, чтобы для стражей всё было общим. И в основе коммунистического учения, которое стало ключевым в утопическом плане, основная идея все та же — уничтожение частной собственности. Конкретно же Томас Мор говорит… сейчас, я возьму книжку в руки, а вот и нужная страница:

«Впрочем, друг Мор, если сказать тебе по правде мое мнение, так, по-моему, где только есть частная собственность, где все мерят на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел; иначе придется считать правильным то, что все лучшее достается самым дурным, или удачным то, что все разделено очень немногим, да и те получают отнюдь не достаточно, остальные же решительно бедствуют… Поэтому я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и благополучие в ходе людских дел возможны только с совершенным уничтожением частной собственности; но если она останется, то и у наибольшей и наилучшей части человечества навсегда останется горькое и неизбежное бремя скорбей».

Крот. Так Мор это говорит, или это говорят Мору?

Томский. Строго говоря, это говорит некий Рафаил Гитлодей, который и побывал на острове Утопия, но так как Рафаила придумал Томас Мор, то мы можем считать, что он разговаривает сам с собой.

Крот. Как все сложно!

Томский. А я вообще очень люблю сложности такого рода. Нередко попадаешь впросак, когда хочешь процитировать персонажа, придуманного каким-то писателем и думаешь — кто же автор этой цитаты? Автор текста или непосредственно автор фразы? Чичиков или Гоголь, Раскольников или Достоевский, Левин или Толстой?

06. О покушении на автора

Крот. Хочу вас успокоить: автор умер, его убил Ролан Барт — в 1967 году.

Томский. Попытался убить, хотели вы сказать. Это было неплохо продуманное покушение, и все же оно не удалось.

Крот. Вот как? Может, поясните свою мысль?

Томский. Не сейчас, мы и так уже забрались в приличные дебри, а вы еще хотите, чтобы мы отвлекались на посторонние темы?

Крот. А почему бы и нет. Ценность любого разговора состоит вовсе не в том, что он четко следует изначально заданной теме, а исключительно в том, насколько этот разговор увлекателен по своей форме и содержателен по своей сути.

Томский. Замечательно сказано! Ну что же, если хотите, можно и отвлечься на минуту-другую. Вот вы можете в двух словах сформулировать, что означает концепция «смерти автора»?

Крот. Да ровно то, о чем вы только что говорили. Невозможно определить — кто является автором написанного. Существует нечто написанное — это ясно. И кроме этого не ясно ничего. Нет никакой авторской литературы — есть лишь общее безымянное письмо.

Томский. Ну, во-первых, я говорил не об этом или не совсем об этом. И если я испытываю затруднения с тем, чтобы посчитать автором некоей фразы Чичикова или Гоголя, то общее авторство Гоголя мною еще вовсе не ставится под сомнение. Чичикова-то Гоголь придумал.

Крот. Вы в этом уверены? Хочу вам напомнить, что авторство сюжета «Мертвых душ» часто приписывается Пушкину. Сами же «Мертвые души» сравнивали то с «Божественной комедией» Данте (первый том — это ад русской жизни), то, по-моему, более основательно — с «Одиссеей» Гомера. Чичиков у нас Одиссей, Манилов — сирена, Собакевич — Полифем, Коробочка — Цирцея и так далее. Следовательно, «Мертвые души» придумал Пушкин, а Чичикова с его странствиями — Гомер, а, говоря проще и точнее, нам непонятно, кто и что придумал, хотя мы и имеем в итоге некий текст. В этом смысле самый совершенный автор — это как раз Гомер; вот уж о ком невозможно сказать ничего определенного — и даже был ли такой человек. «Илиада» есть, «Одиссея» есть, а Гомера нет. Нет такого автора как Гомер. Есть такие тексты как «Илиада» и «Одиссея».

Томский. Хорошо вы повернули. Но с вашего позволения я все же акцентирую свое внимание на Гоголе, а не на Гомере. Гоголь мне как-то ближе — ближе во всех смыслах. И вот какой вопрос я хочу вам задать: «Как вы думаете, мог бы „Мертвые души“ написать кто-то, кроме Гоголя? Тот же Пушкин, например?»

Крот. Нет, Пушкин, если бы и взялся за развитие этой темы, то написал бы совсем другую книгу.

Томский. Ну конечно! Это же очевидно. Никто кроме Гоголя «Мертвые души» не написал бы. Но разве не в этом и состоит смысл такого понятия как автор? И разве не логично определить автора как человека, без которого немыслимо создание того или иного текста (произведения) во всей его детальной конкретике? Какие бы многочисленные влияния автор ни испытывал, автором он является лишь до тех пор, пока без него такой-то текст немыслим. По-моему, при таком понимании проблемы автора невозможно убить, сколько ни пытайся. А смерть автора тогда равносильна смерти литературы, а то самое безымянное письмо, о котором вы говорили, будет просто безликой графоманией.

Крот. А как же Гомер?

Томский. А что Гомер? Вот вы сначала сказали, что человек Гомер нам фактически неизвестен, а потом добавили — нет такого автора как Гомер. С первым я совершенно согласен, второе — категорически отрицаю. Такой человек как Гомер нам действительно неизвестен, но такого автора как Гомер все мы прекрасно знаем. Гомер — это именно что автор «Илиады» и «Одиссеи».

Крот. Насколько я знаю, нет стопроцентной уверенности даже и в том, что автор двух этих текстов — один и тот же человек; может быть, «Одиссею» создал вовсе и не автор «Илиады».

Томский. Даже если бы это было и так, то тогда у нас появилось бы два, но все равно — автора.

Крот. Верно, но чаще всего говорят не об одном и не о двух авторах, а о некоем коллективном авторе-аэде.

Томский. Да, и это вопрос принципиальный. К сожалению, я не обладаю достаточной квалификацией в историко-лингвистических делах, но свою сторону в этом споре я, тем не менее, занять могу. «Илиада» и «Одиссея» — это именно что не народное творчество, а авторские произведения. В истории был человек, без которого ни «Илиада», ни «Одиссея» не были бы созданы — этот-то конкретный человек и называется автором этих книг, Гомером. Аэдов было много, а Гомер — он такой один. Ну а что Гоголь такой один — с этим, я надеюсь, и вы согласитесь. Как и с тем, что без такого автора как Гоголь не видать нам такого произведения как «Мертвые души».

Крот. С этим я уже согласился. Думаю, однако, что, случись на моем месте Ролан Барт, и уж он нашел бы, что вам ответить, — и наш спор продолжился бы.

Томский. В том, что споры не имеют точки остановки я убедился уже давно. Так что возрадуемся, что вы не Ролан Барт и вернемся к теме утопий, а именно к вопросу о частной собственности.

07. Виртуальные деньги

Что там надо с ней сделать?

Крот. Уничтожить.

Томский. Именно. Немало я поломал голову над этим вопросом: почему так много умных, даже умнейших людей, выступали за уничтожение частной собственности?

Крот. Я думаю, что не меньшее количество умных людей выступало за утверждение частной собственности.

Томский. И вы среди них, конечно?

Крот. Конечно.

Томский. Да и я, пожалуй, тоже. А что сегодня является самым ясным аналогом частной собственности?

Крот. Деньги?

Томский. Верно, деньги. В принципе, понятие денег всегда было неотъемлемо от понятия собственности; понятие «Капитал» уже подразумевает, что именно деньги выходят на первый план, но только в двадцатом веке, и даже скорее к его концу, деньги настолько оторвались от своих корней, что стали как бы самостоятельной сущностью — неким отвлеченно-магическим набором чисел на виртуальном счете. В первую очередь сегодня всех интересует не то, чем человек владеет или что он производит, но — сколько у него денег.

Крот. Это всегда всех интересовало.

Томский. Всегда, но каждый исторический промежуток по-своему специфичен. Сегодняшние деньги — не вчерашние деньги. Я думаю, что очередной психологический барьер в восприятии денег был преодолен после того, как на смену миллионерам пришли миллиардеры. Само это число — миллиард — уже не может восприниматься всерьез, то есть как результат какого-то конкретного труда. Три ключевые характеристики современных денег это: 1. Их виртуальность, 2. Их бесконечность, или еще можно сказать — безразмерность и 3. Их кажущаяся, но отчасти и реальная доступность для каждого. В своей виртуальности деньги, оторвавшись от материи, наконец-то стали почти абсолютно чистым воплощением понятия материального излишка. Само материальное выражение стало излишним для денег — при полном сохранении власти над материальным миром, ведь на виртуальные деньги можно купить любую реальную вещь. Что касается бесконечности и доступности, то денег сегодня действительно бесконечно много, и, взявшись как бы неведомо откуда, они существуют как бы сами по себе и для всех — в некоем таинственном метафизическом хранилище, не имеющем никаких ограничительных физических характеристик; хранилище, потенциально открытом для каждого, причем каждый потенциально может взять из этого хранилища любую сумму денег, ведь они (деньги) лишены вещественности — просто от бесконечно большого числа отнимется некая незначительная, скажем, в несколько миллионов, сумма. Я утрирую, конечно, но логика миллиардного мышления именно такова. Большие деньги сегодня как никогда доступны для максимально большого числа предприимчивых или мало-мальски успешных людей — максимально завлекая в мечты о себе людей неудачливых, непредприимчивых или просто авантюрных. Локоток как никогда близок, хотя укусить его все равно удается далеко не всем.

Крот. Но вы-то укусили.

Томский. Укусил — как раз, чтобы лучше понять природу денег.

Крот. Кстати, и этот вопрос тоже интересует очень многих — сколько денег лично у вас?

Томский. Не сомневаюсь, что интересует. А вот что я делаю на свои деньги интересует куда меньшее количество людей.

Крот. Что поделать.

Томский. Делать всегда остается одно — думать. Вот я и продолжал думать.

08. Дальнейший обзор утопий

В различных утопиях есть еще один момент, который со временем волновал меня все больше, а именно вопрос о занятиях утопийцев. Может, вспомните, чем занимаются утопийцы непосредственно у Мора?

Крот. Эээ… нет, не вспомню. Но, кажется, они довольно весело проводят время.

Томский. Не сказал бы. Во-первых, каждый утопиец обязан заниматься земледелием. По-вашему, это весело?

Крот. Не знаю, не пробовал.

Томский. Я тоже. Но и это еще не все. Помимо земледелия каждый утопиец обязан освоить еще одну сугубо общественно-полезную специальность: это или пряжа шерсти, или выделка льна, или ремесло каменщика, или рабочего по металлу и по дереву. Еще веселее, правда?

Крот. Ну, работа ведь действительно необходимая: весело или невесело — это немного другой вопрос.

Томский. Не соглашусь, причем не соглашусь принципиально. В контексте утопии первичен именно вопрос о том, чем человек занимается в идеале, а вовсе не по необходимости. Зачем надо выдумывать утопию — чтобы выделывать в ней лен? Спасибо, не вдохновляет. Выделывать лен можно и в реальности.

Крот. Возможно. Но я, кажется, начинаю кое-что припоминать… Ведь утопийцы не занимаются общественно-обязательными делами всё свое время.

Томский. Да, вы правы, Мор хочет убедить нас, что на общественно-обязательные дела у утопийцев уходит по шесть часов в день, и что дела эти совсем не обременительны. А остальное время они занимаются некими расплывчатыми «науками», причем единицы вроде как даже освобождаются от общественно-обязательного труда — с тем, чтобы они могли всё свое время посвятить наукам. И это, по-моему, ключевой момент. Мор тем самым признает, что вот оно — подлинное дело, и что для совершения этого дела надо от всех прочих земледельных дел человека освободить. Но эта оговорка разрушает Утопию, размывает весь её смысл. Вообще, большинство утопий основано именно на этой идее: что общественно-полезный труд обязателен для каждого, но отнимает немного времени, а остальное время человек волен совершенствоваться в искусствах, науках, образовании и прочих прекрасных вещах. Шесть часов отпахал — и сиди себе, создавай теорию относительности. Впрочем, я немного забегаю вперед. Пока что мы определились с тем, что в «Утопии» Мора нет частной собственности, и что все утопийцы (за исключением исключений) обязаны по шесть часов в день шутя обрабатывать поля, а остальное время они с удовольствием занимаются науками. А как у них обстоит дело с литературой, не помните?

Крот. Точно не помню, но предположу, что как таковой литературы у них нет.

Томский. Да, складывается именно такое впечатление. Впрочем, литература у них появляется. Этот самый посетивший Утопию Рафаил Гитлодей привез им Платона, Аристотеля, Гомера, Софокла и некоторых прочих небесталанных товарищей. Но тогда у меня возникает логичный вопрос: что же это за Утопия такая, если утопийцы не могут создать литературы, которая прекрасно создается в реальности? Что толку, если ты идеальное общество построишь, а литературу при этом потеряешь? Где здесь идеал? И зачем тогда мне ехать в Утопию — лучше я поеду в Древнюю Грецию!

Крот. Как я уже сказал, представления современного человека о Древней Греции во многом прямо утопичны.

Томский. Согласен, но, как я уже вам и ответил — с той оговоркой, что имеются и основания для такого идеализирующего отношения. Но об этом нам еще тоже предстоит поговорить в самом скором времени. А пока что я продолжал знакомиться с утопиями. Что там у нас после Мора обычно читают?

Крот. Кампанеллу?

Томский. Верно. «Город солнца». Ну, прямо скажем, каких-то новых идей в этой утопии не высказано. Разве что обязательный для всех рабочий день сокращается до четырех часов, да еще всячески третируются сексуальные меньшинства. Где там этот отрывок? — он весьма характерен во многих отношениях. Вот, читаю:

«Тем же, кого уличат в содомии, делают выговор и заставляют в виде наказания два дня носить привешенные на шею башмаки в знак того, что они извратили естественный порядок, перевернув его вверх ногами. При повторном преступлении наказание увеличивается вплоть до смертной казни».

Ну великолепно же, правда? Прямо сразу бежать хочется из такого общества!

Крот. А вы…?

Томский. Вы хотите спросить — не гей ли я?

Крот. Да. Я не был бы журналистом, если бы не спросил.

Томский. Пожалуй. Но вынужден вас разочаровать, я — не гей. При этом мне достаточно вспомнить об одном только Леонардо да Винчи и даже безотносительно вопроса о том, был ли он гомосексуалистом или не был — мне достаточно и того, что его в этом обвиняли. И я, как представлю себе общество, которое могло бы казнить Леонардо да Винчи, обвиненного в содомии и подумаю о том, что важнее: одна картина Леонардо или все это общество? Для меня ответ очевиден. Да гори оно пламенем — ваше общество, будь то реальное или идеальное! Опять-таки, представить себе Леонардо да Винчи по четыре часа в день отдающего скотоводству… но его дело — не пасти лошадей, а писать их! Хоть по десять часов в сутки — если потребуется. И я не понимаю — как этого можно не понимать!

09. Творческие безбожники

Крот. Не волнуйтесь так. Вы сейчас прямо взорветесь.

Томский. Да, иногда я завожусь, ничего не могу с собой поделать. Вообще-то, чтобы с настороженностью отнестись к утопии Кампанеллы, мне было достаточно прочитать одну только фразу: «Человек должен быть всецело предан религии и всегда почитать своего творца». Кстати, в «Утопии» Мора неверующие тоже считаются за людей второго сорта, их даже и гражданами не считают.

Крот. Геем вы не являетесь, но, как, я понимаю, вы — атеист?

Томский. Не люблю я слово «атеист». Предпочитаю слово «неверующий». Да, я неверующий.

Крот. А в чем отличие?

Томский. Атеист отрицает существование Бога; неверующему просто чужда сфера религии. Мне она чужда, равно как и вопрос: «Есть бог или нет?» мне мало интересен. Полно других, более интересных вопросов. В общем, я всецело сторонюсь религии.

Крот. А как же Леонардо? Большинство его картин (как и многих других художников Возрождения, — и не только Возрождения) посвящены религиозным сюжетам.

Томский. Так уж и большинство… «Джоконда» — религиозный сюжет?

Крот. Нет. Но «Мадонна в Гроте» и «Святая Анна c Мадонной и младенцем Христом», и «Иоанн Креститель»… Ох, чуть «Тайную вечерю» не забыл. И еще…

Томский. Ладно, ладно, не трудитесь вспоминать. Дело ведь не в арифметике. И даже не совсем в тематике. Я ведь никому не запрещаю интересоваться религией — это как раз религиозные деятели (в тенденции) запрещают интересоваться чем-то кроме религии. И потом, вы знаете как сам Леонардо к религии относился?

Крот. Нет.

Томский. В одной весьма дельной биографии Леонардо, написанной в советское время, утверждается, что… Впрочем, лучше я вам опять-таки зачитаю:

«Биография Леонардо, написанная Вазари, содержит следующие строки: «Занимаясь философией явлений природы, он пытался распознать особые свойства растений и настойчиво наблюдал за круговращением неба, бегом луны и движением солнца». За этим в первом издании (1550) следовала фраза: «Вот почему он создал в уме своем еретический взгляд на вещи, не согласный ни с какой религией, предпочитая, по-видимому, быть философом, а не христианином». В последующем издании (1568) Вазари эту фразу опустил, ссылаясь на то, что он был якобы плохо осведомлен. Но ему не удалось свести концы с концами. В биографии остался рассказ о том, что на одре предсмертной болезни Леонардо «принялся прилежно изучать установления католичества и нашей благой и святой христианской веры», о том, как он каялся, что «много согрешил против бога и людей тем, что работал в искусстве не так, как подобало». Вазари не подумал, что эта сочиненная им картина предсмертного раскаяния косвенно подтверждала его прежнее заявление: на протяжении всей своей жизни Леонардо предпочитал «быть философом».

Такая вот скорее еретическая картина получается. Да оно и понятно. Все творческие люди, даже когда они религиозны, все равно остаются вольнодумцами. А по меркам официальной религии они почти всегда безбожники-атеисты — стоит только хоть сколько-нибудь внимательно исследовать этот вопрос. Не зря богоискателя Толстого отлучили от церкви. С точки зрения общества, государства и церкви творческие люди всегда находятся в зоне риска, — они всегда под подозрением.

Крот. Возможно. Даже скорее всего. Итак, утопии Мора и Кампанеллы вас не устроили?

Томский. Не устроили…

10. Коммунистические утопии: проклятая необходимость выжить

Тогда я пошел дальше и обратился к утопиям коммунистическим. Я опять прочел Маркса, Чернышевского, Ленина, столь внимательно читавшего и Маркса, и Чернышевского, — и даже Маяковского.

Крот. Маяковского? Разве Маяковский написал какую-то утопию?

Томский. И расчудесную притом. Почитайте-ка его поэму «Летающий пролетарий». Обязательно почитайте.

Крот. Обещаю. Это будет первая вещь, которую я прочту после интервью.

Томский. Вот видите, вы уже начинаете обращаться в мою веру.

Крот. В коммунистическую веру я точно не обращусь.

Томский. И тут мы с вами сходны. Но, в очередной раз отвлекшись, в очередной раз скажу: не будем отвлекаться. Если уж мы заговорили о коммунистах, то что главное в коммунистической утопии?

Крот. По-моему, то же, что и в «Утопии» Мора — уничтожение частной собственности.

Томский. В общем, да. В «Манифесте коммунистической партии» Маркс с Энгельсом прямо говорят, что коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности, то есть собственности буржуазной. Но я пока что имел в виду нечто другое. Что главное в марксистской коммунистической утопии, если рассматривать ее именно как утопию?

Крот. Сдаюсь.

Томский. Я думаю, можно сказать, что главное — это претензия марксизма на научность. От коммунизма утопического Маркс идет к коммунизму научному. Скажите марксисту, что он утопист, и он вас в порошок сотрет.

Крот. Так ведь, как вы уже и сами отмечали, ни один утопист не считает себя утопистом.

Томский. Это верно, но в марксизме эта черта выражена особенно. Тот же Ленин в «Государстве и революции» буквально захлебывается, доказывая, что марксисты — не утописты. Естественно, громче всего он кричит об этом в самых сомнительных, в самых утопических (а именно там, где утописты начинают кричать: «Это не утопия!» — там наверняка утопия и прячется), равно как и в самых интересных местах — там, где речь идет о постепенном отмирании государства. А это еще одно основание, по которому можно отличить утопию Маркса от утопий Мора и Кампанеллы. У Мора нет собственности, но есть семья и государство. У Кампанеллы нет ни собственности, ни семьи, но все еще есть государство. У Маркса нет ни собственности, ни семьи, ни государства. Нет никакого принуждения; человек переходит в царство подлинной свободы, где его личность получает всестороннее развитие. И каждый дает обществу по возможности, а общество воздает каждому по его потребности.

Крот. Если не знать, к чему привело практическое воплощение этой теории, то звучит неплохо.

Томский. Плохо. Уже в теории звучит плохо.

Крот. Почему же?

Томский. Да возьмите хоть разностороннее развитие личности! Это ведь выпад против разделения труда, когда, мол, человек оказывается порабощен своей специальностью. А виновата в этом, конечно же, буржуазия. Я вот вам сейчас еще один отрывок зачитаю, а вы мне скажете, хорошо это или плохо:

«Дело в том, что как только появляется разделение труда, каждый приобретает свой определённый, исключительный круг деятельности, который ему навязывается и из которого он не может выйти: он — охотник, рыбак или пастух, или же критический критик и должен оставаться таковым, если не хочет лишиться средств к жизни, — тогда как в коммунистическом обществе, где никто не ограничен исключительным кругом деятельности, а каждый может совершенствоваться в любой отрасли, общество регулирует всё производство и именно поэтому создаёт для меня возможность делать сегодня одно, а завтра — другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно, — не делая меня, в силу этого, охотником, рыбаком, пастухом или критиком. Это закрепление социальной деятельности, это консолидирование нашего собственного продукта в какую-то вещественную силу, господствующую над нами, вышедшую из-под нашего контроля, идущую вразрез с нашими ожиданиями и сводящую на нет наши расчёты, является одним из главных моментов в предшествующем историческом развитии».

Сегодня — одно, завтра — другое. Ну детский же лепет! А вы еще спрашиваете — хорошо это или плохо. Глупо всё это. Очень глупо. Архи-глупо, как сказал бы Ленин, если бы речь шла не о Марксе.

Крот. Пожалуй, если бы я хотел сегодня побыть журналистом, а завтра стать кем-то другим, то так журналистом и не стал бы. Правда, никто и сегодня не мешает мне поудить время от времени рыбу.

Томский. С чем я вас и поздравляю. А если серьезно, то вы абсолютно правы. Любой человек, занятый любым делом, понимает, что настоящее дело требует не какого-то времени на его исполнение, а всего времени — всей жизни требует. И даже если человек совмещает несколько дел, а такое случается, то стремясь в каждом деле к реальным результатам, он все равно психологически должен уделять каждому делу по отдельности всё требующееся время. Дело, которое можно делать сегодня и не делать завтра — это и не дело вовсе. Не связанный никаким конкретным делом человек вовсе не занят разносторонним развитием своей личности — он просто не доходит до того момента, когда начинается развитие. Впрочем, опять-таки всё это настолько ясно, что смешно и уточнять. Но приходится.

Крот. «Я за разделение труда. В большом пусть поют, я буду оперировать, и очень хорошо, и никаких разрух».

Томский. Блестящая цитата, прямо в тему. Спасибо! Я вас сходу беру в ГКП.

Крот. Мы еще до ГКП и не дошли даже.

Томский. Скоро дойдем. Всего две-три утопии осталось.

Крот. Но с Марксом, я вижу, у вас не сложилось.

Томский. С Марксом и марксизмом всё непросто, — есть ведь еще и понятие общественно-необходимого труда. Напомните мне, как эта проблема решалась у Мора?

Крот. Шесть часов в день отпахал — остальное время занимайся науками.

Томский. Верно. У Мора паши шесть часов, у Кампанеллы — четыре. А какое решение предлагает Маркс?

Крот. Паши круглые сутки?

Томский. Не совсем. Маркс утверждает, что при коммунизме само это противопоставление — «труд творческий» и «труд по принуждению» — исчезнет; в частности, не будет разделения между физическим и умственным трудом. Будет один труд для всех — точнее, будет общее участие в одном общем труде. Таким образом, бессмысленно говорить о том, сколько должен длиться рабочий день. Он длится весь день.

Крот. Ну я же и говорю — круглые сутки паши.

Томский. По сути вы правы, но предполагается-то как раз, что человек теперь не пашет, а всячески развивается. Однако, здесь мы снова возвращаемся к необходимости затрачивать всё время на то или иное дело. Но ведь это касается не любого дела, но только важных дел. Неважными делами как раз можно жонглировать, как вам хочется. Далее же давайте и подумаем вот о чем — тот труд, который является необходимым для выживания — он важен?

Крот. Еще бы. Не совершишь его и помрешь с голоду.

Томский. А творческие занятия — они тоже важны?

Крот. Еще бы. Художнику без творческого труда не жить.

Томский. Именно. Проклятие необходимого для выживания труда заключается в том же, в чем и благословение творческих занятий — вокруг них выстраивается вся жизнь человека. Целиком. Отсюда и невозможность их совмещения. Собственно, главная выгода разделения труда и состоит в том, что умственный, а потом и творческий труд может быть радикально отделен от физического (необходимого для выживания); размойте эту радикальность, и вы уничтожите саму возможность творчества! Утописты же хотят решить эту проблему, сокращая часы для необходимо-выживательного труда. Напрасный труд. Только необходимость и удерживает человека в узде, — если труд перестает быть необходимым, человек попросту бежит от него. Поэтому все эти предписываемые шесть, четыре, да хоть два часа — всё это фикция. Заложите хоть одну минуту, — и она все равно разрастется в целый день, ведь суть необходимого для выживания труда состоит именно в том, что от него никуда не сбежать. В этом же суть неблагодарности этого труда. Это ловушка, капкан. Не посеял, не сжал — помирай. Какой уж тут час, два или четыре часа в день! Нет, стоит только предписать какой-то общественно-необходимый труд как все-обязательный и вы все-обязательно увидите, как он сожрет всё время. Нет, необходимость, если это действительно необходимость, всегда возьмет свое. Нет — или вы стонете под ярмом необходимости выжить, или переходите в царство творческой свободы, то есть необходимости развития. Серёдки нету. Творчество и труд (необходимый для выживания) и логически, и практически несовместимы.

Крот. А как же Толстой с его плугом?

Томский. О, Толстой и плуг — это весьма поучительная картина! Я не буду смеяться над землепашествующим графом, поскольку насмешники над Толстым на фоне самого Толстого выглядят довольно убого, но разница между играющим в крестьянина барином и самим крестьянином настолько огромна, что… Тот, кто пашет по два часа в день никогда не поймет, что же это такое — реальная необходимость выжить. Тот, кто идет за плугом, но не думает о том, что, если не дай бог не уродится урожай, то он умрет с голоду — тот занимается спортом, а не землепашеством. Ну а спорт — занятие полезное, но необходимое уже для развития, а вовсе не для выживания. Повторюсь — стоит только столкнуться с реальной необходимостью выживать, как становится понятно, что эта необходимость подчиняет себе всю жизнь человека. Отсюда же человек, если у него только есть возможность, бежит от необходимого труда. А утописты всячески расхваливают земледелие и прочие необходимые (для выживания) дела и при этом стараются максимально освободить человека от этого неблагодарного труда или сделать его максимально необременительным. Чрезвычайно логично! Как там у Чернышевского говорится:

«Группы, работающие на нивах, почти все поют; но какой работою они заняты? Ах, это они убирают хлеб. Как быстро идет у них работа! Но еще бы не идти ей быстро, и еще бы не петь им! Почти все делают за них машины, — и жнут, и вяжут снопы, и отвозят их, — люди почти только ходят, ездят, управляют машинами. И как они удобно устроили себе; день зноен, но им, конечно, ничего: над тою частью нивы, где они работают, раскинут огромный полог: как подвигается работа, подвигается и он, — как они устроили себе прохладу! Еще бы им не быстро и не весело работать, еще бы им не петь! Этак и я стала бы жать!»

И тут же дополняет:

«У них вечер, будничный, обыкновенный вечер, они каждый вечер так веселятся и танцуют; но когда же я видела такую энергию веселья? но как и не иметь их веселью энергии, неизвестной нам? — Они поутру наработались. Кто не наработался вдоволь, тот не приготовил нерв, чтобы чувствовать полноту веселья».

Никакого противоречия в этих двух отрывках не замечаете?

Крот. Так сразу мне трудно сказать.

Томский. А вот мне сразу нетрудно. В первом отрывке Чернышевский говорит, что труд теперь вовсе и не труд, а во втором говорит — «наработались». А чем же они там наработались, позвольте спросить? Это ведь была шутка, а не труд! Очень характерно для утопистов-коммунистов. Им все время приходится с одной стороны труд возвеличивать, а с другой — всячески его изничтожать. И так будет всегда, пока в основе будет лежать общественно-необходимый труд, то есть труд, необходимый для выживания человека и вообще для удовлетворения его базовых потребностей; упрощенно говоря, потребностей материальных. Этот труд можно и нужно уважать, но воспевать его нельзя; и уж тем более нельзя класть его в основание утопии. С точки зрения разума необходимый труд всегда будет оставаться в значительной степени неблагодарным. А далее возникает естественный вопрос: так может следует прямо освободить человека от необходимого труда? И не мучиться?

Крот. Не мучается трудом тот, кто возлагает его на плечи других.

Томский. О, из вас выйдет отличный коммунист!

Крот. Нет, но я просто стараюсь быть логичным.

Томский. И вы отчасти логичны. Но вот вы сейчас каким трудом заняты? Необходимым или творческим?

Крот. Необходимым его никак не назовешь. Творческий — звучит слишком обязывающе. Но, по предполагающемуся вами смыслу — скорее творческим.

Томский. Хорошо. И вы сами признались, что никаким земледелием с утра пораньше вы не занимаетесь?

Крот. Не занимаюсь.

Томский. Но кто-то занимается, верно?

Крот. Конечно.

Томский. Значит, вы возложили этот труд на плечи «кого-то», а сами сидите в студии и посвистываете?

Крот. Не думал, что вопрос можно поставить именно так.

Томский. Я всего лишь стараюсь быть логичным. Если сможете, поставьте его по-другому.

Крот. Я только хотел сказать, что я все равно выполняю определенную работу, и в этом смысле я вовсе от труда не освобожден. Освобождение от труда у меня ассоциируется в первую очередь с аристократическим ничегонеделанием.

11. Вторая подсказка от бомжа

Томский. Замечательно, вот мы добрались и до аристократии. Но, прежде чем мы сделаем следующий шаг, следует подвести предварительный итог. Я жадно глотал утопии, но реальность в этих утопиях казалась мне ничуть не более удовлетворительной, чем та реальность, которую я видел в реальности. Место, которого нет в реальности, одновременно оказывалось местом, в которое мне не очень хотелось попасть и в воображении. И, хотя сейчас я уже отчасти объяснил вам, почему меня не устраивала реальность предлагающихся утопий, но тогда мои мысли еще не были столь ясными. Тогда мое неприятие было еще во многом интуитивным. Не зная, что мне делать дальше, я решил еще раз посетить того самого бомжа, который…

Крот. Только не бомж!

Томский. Именно бомж.

Крот. Ну признайтесь, что вы его выдумали!

Томский. Он реален — так же, как и мы с вами.

Крот. Ладно, не буду спорить. Рассказывайте, что вы там придумали. Слушать сказки тоже бывает интересно.

Томский. Так слушайте. Поехал я опять на то место, где встретил бомжа в первый раз и, естественно, никого не нашел. Стал расспрашивать прохожих, но без толку. Стал присматриваться ко всем встречающимся бомжам — тоже без успеха. Я даже попытался поговорить с некоторыми бомжами, понадеявшись, что каждый из них обладает разумением «тогдашнего», но это оказалось далеко не так. В общем, я думаю, нет смысла подробно останавливаться на моих поисках, которые длились несколько месяцев, скажу лишь, что в конце концов поиски эти увенчались успехом. К тому времени, однако, я уже тоже заразился скепсисом вроде вашего и думал — не привиделся ли мне тот бомж? И даже когда я его встретил «во плоти», я уже сильно сомневался, что у нас получится хоть сколько-нибудь содержательный диалог. Однако его первыми словами были: «А, это вы. И как ваши успехи? Нашли свою утопию?» Я прямо чуть не упал от неожиданности. Сами подумайте — можно в такое поверить?

Крот. Конечно, нельзя. Я и не верю. Да и никто не поверит.

Томский. И между тем всё было именно так. Оправившись от неожиданности, я вступил с бомжом в разговор, обрисовав ему трудности, с которыми столкнулся. Он внимательно меня выслушал, усмехнулся и сказал: «Ничего удивительного. Вы ищите идеальное, утопическое общество, а общество не может быть идеальным. Утопическое общество-идеал вообще скорее пугает, чем привлекает. Забудьте об Обществе. Тогда, может быть, что-нибудь и найдете». Да, так сказал Бомж, — и насколько правильно сказал! Только тут я понял, что для меня было камнем преткновения. Я не видел идеального общества, потому что общество состоит из всех людей; но мне вовсе не хотелось устраивать судьбы всех. Вообще, категория народ принципиально для меня чужда. Народ живет по своим законам и пытаться как-то изменить эти законы — может быть, это и благородная задача, и наверняка это может быть благородной задачей, но это была явно задача не моя. Например, когда я изучал коммунистические практики, то я видел, что мне любопытен момент, когда формируется партия, но действия партии по приходу к власти мне были абсолютно чужды. А почему? Да потому что партия представляла из себя своего рода воплощение утопической организации, союза увлеченных идеалистов, а государство, как всем известно, при попытках превратиться в нечто утопическое обычно моментально превращается в монстра-левиафана. И опять-таки почему? Да потому что народ можно тащить в идеал только принуждением, а идеал по принуждению всегда превращается в концлагерь. Чем менее идеально государство, чем более оно ограничено, подотчетно — тем лучше для живущих в нем людей. Но я понял, что люди вообще (как объект управления) меня не интересовали. Пусть они живут, как живут. Пусть занимаются тем, чем занимаются, чем бы они там ни занимались.

Крот. В общем, тварей дрожащих побоку, нам по пути только с имеющими право.

Томский. Так и знал, что вы это скажете. А к чему там у нас стремятся эти «право имеющие»?

Крот. К власти над муравейником.

Томский. То есть над дрожащими тварями?

Крот. Точно.

Томский. Так разве я вам и не втолковываю, что именно эта модель мне и неинтересна? Именно что поиск утопии-государства приводит к тому, что приходится властвовать над дрожащей тварью. Более того, приходится превращать народ в дрожащую тварь — дрожащую отчасти от страха, отчасти от энтузиазма. Нужно мне это? Нет, не нужно. Прежде чем помещать кого-то в утопию, я должен был ответить на вопрос: а что это за люди, которые мне интересны, что это за люди, которые могли бы жить в утопии?

Крот. Я догадываюсь, каков будет ответ.

Томский. И?

Крот. Это должны быть творческие люди.

Томский. Так нечестно, — конечно, вы знаете, да и все сейчас знают. Но тем не менее это так. Творческие люди — вот кто мне был всегда интересен. И даже если представить себе идеальный мир, — мир, в котором решены все острые социальные проблемы, где нет эксплуатации ни природы, ни человека… — но даже если всего этого нет, один вопрос остается: «А чем нам заниматься-то в этом мире?» Земледелием? Нет, не хочу. Выделкой льна? Опять не хочу. Искусственное молоко производить? Опять мимо.

Крот. Искусственное молоко? А при чем тут искусственное молоко?

Томский. Вот почитаете «Летающего пролетария» Маяковского и поймете. Как бы то ни было, я видел, что каким бы идеальным ни было общество, до тех пор, пока в его основу не положено творчество, я не способен увидеть в нем ничего идеального. А творчество не может быть положено в основу Общества, — творчество может быть положено в основу только какого-то со-общества.

12. Работа как необязательно-обязательный труд

Крот. А почему творчество не может быть положено в основу общественной жизни? В конце концов современное развитое общество уже давно отошло от чернорабочего базиса. Современный рабочий — это не рабочий в старом смысле, а скорее высоко-квалифицированный работник, а всякая работа, требующая высокой квалификации, может быть названа творческой.

Томский. Ну, правильно. Были рабочие, а теперь — работники умственного труда. В том, что вы говорите, не сказать, чтобы совсем не было смысла, и все-таки… Ответьте мне на такой вопрос…

Крот. Что-то я, похоже, чаще отвечаю на вопросы, чем задаю их.

Томский. Простите, если так. И все-таки: когда я у вас спросил — творческим ли трудом вы заняты, вы сначала затруднились с ответом, а потом сказали: «Я всё равно выполняю определенную работу». Значит, вы на свою работу ходите именно как на работу?

Крот. В последнее время — скорее как на работу. Раньше — нет.

Томский. А какой смысл вы вкладываете в словосочетание «иду как на работу»?

Крот. Это значит, что я не очень хочу идти, но приходится.

Томский. Лучше и не скажешь. И как вы думаете, многие люди, вставая с утра, хотят идти туда, куда им приходится идти?

Крот. Думаю, меньшинство.

Томский. А большинство, соответственно, никуда идти не хочет, но предпочло бы дрыхнуть дальше?

Крот. Конечно.

Томский. Но ведь они, то есть большинство, не обязательно идут на завод, верно? А если и на завод, то не обязательно на конвейере стоят? И все равно они не хотят идти на работу. Но если они не пойдут, то жизнь попросту остановится, потому что все не могут делать то, что они хотят, и при этом дорасти до понимания того, что необходимо хотеть. Между двумя необходимостями — необходимостью выжить и необходимостью заниматься творчеством — возникает некая компромиссная деятельность, называемая работой. В зависимости от уровня квалификации работника и различных внешних обстоятельств, она может быть больше похожа то на выживание, то на творчество, но по сути она всегда срединна, и главный её признак — отрыв от необходимости выживания при неспособности заняться творчеством. Человек получает возможность выбирать, но он бессилен выбрать должное и потому выбирает работу. Работа — это необязательный труд, становящийся обязательным при неспособности творить. И именно общая работа, и общая именно как работа и сплавляет всякое развитое Общество воедино. Дайте каждому возможность не работать — и Общество тут же развалится. В основе любого современного общества лежит понятие «работа», оно узурпирует понятие деятельности как таковой; пишете вы картины или грузите грузы — вы работаете художником или грузчиком. Самый необязательный труд становится единственно-возможным трудом. Работа — бог современного общества, бог дарующий и бог карающий; дарующий право на признаваемую респектабельной жизнь и карающий изгойством всякого осмелившегося усомниться во всеобщей рабочей вере. А ведь вся эта возвеличиваемая работа может быть более или менее выносимой, более или менее интеллектуальной, но она остается работой, то есть чем-то, что человек не стал бы делать, имей он такую возможность.

Крот. Сдается мне, что вы рассуждаете слишком по-русски, а у нас в России работа действительно в основном по-прежнему ассоциируется с чем-то принципиально подневольным. Думаю, на Западе это уже довольно давно не так. Как я слышал, в Дании понятие работы в первую очередь связано с самоуважением, и человек, имеющий полную возможность жить не работая, на пособие, тем не менее выбирает работу.

Томский. Это только еще четче подтверждает мой тезис о том, что в основании любого общества лежит понятие работы, хотя и действительно несколько размывает представление о ее подневольности. Я думаю, чуть дальше мы еще вернемся к датской ситуации и рассмотрим ее под другим углом. Пока же, повторюсь, я понял, что Общество мне неинтересно, а в основе пригрезившегося мне со-общества должно лежать творчество. Так я нашел свою утопию. Утопия как сообщество творческих людей.

Крот. Сообщество творческих людей. СТЛ!

Томский. Нет, никакое не СТЛ, а самое что ни на есть ГКП.

Крот. Хорошо, пусть будет ГКП. Итак, мы дошли наконец и до этого странного названия: Глобальная Культурная Поддержка. А до создания сообщества вы занимались бизнесом?

Томский. Да, занимался, — и достаточно успешно.

Крот. Как-то, исходя из всего предыдущего разговора, ваше решение заняться бизнесом кажется странным. Почему вы выбрали бизнес-сферу?

13. Становление Томского

Томский. Да, видимо, рассказываемой мною истории требуется еще и предыстория. У меня, понимаете, было не совсем обыкновенное детство. Я рос гипер-активным мальчишкой, самым большим наказанием для которого была необходимость просидеть два часа сряду с книжкой в руке, а при этом семья-то у меня была самая что ни на есть культурная, что порождало немало конфликтов. Сиди, понимаешь, и читай всякую скукотень, когда во дворе затевается и то и это, и масса всего по-настоящему интересного. Ну невозможно ведь! Я и не высиживал и, к немалому огорчению родителей, всё время сбегал на улицу. Силком меня дома, однако, не держали — говорю же, культурная у нас была семья, насилие не приветствовалось, к тому же подразумевалось, что в школе я всё-таки как-то да образовываюсь, что-то да читаю, — но я читал ровно столько, чтобы не быть совсем уж двоечником, и не больше; при этом, не знаю, что я больше ненавидел — то ли книги, то ли саму школу. Домашних заданий сроду не делал, а каникулам радовался так, как даже и школьники не радуются. Но однажды я что-то очень сильно набедокурил, — как-то прямо гипер-набедокурил. Что я там сотворил, до сих пор не знаю, но терпение родителей лопнуло и меня посадили под самый настоящий домашний арест — аж на целый месяц. Никакой улицы — и это посреди летних каникул! Полная, так сказать, самоизоляция. Но мне-то ну никак дома не усидеть — я ж не просто активный, а гипер-активный. Ну день, ну два вытерпеть можно — да нет, и дня не вытерпеть, какие уж тут два! В общем, побесился я сколько мог, но, повторюсь, видно я что-то и вправду из ряда вон выкинул, потому что родители остались непреклонны в своем решении об изоляции меня от улицы. Что же было делать? Ходил я по своей комнате как свободолюбивый зверь по клетке, а по стенкам клетки полки стоят — с ненавистными мне книгами. Волей-неволей, а взял я первую попавшуюся книгу в руки и стал читать. Всё как-то время проходит. Одну прочитал, две, три. Наверное, с неделю я читал механически, как гоголевский Петрушка: буквы складываются в слова, слова в предложения, предложения в абзацы, а абзацы в главы — и ладно. А потом что-то произошло. Я даже точно помню момент сдвига — я тогда за «Властелина колец» взялся, хотя преимущественно полки были русской классикой заставлены, но вот и Толкиен как-то туда затесался. «Властелин» меня прежде всего своей толщиной привлек (аж 1000 страниц) — я надеялся, что мне его дня на три хватит (а читал я, за неимением других занятий, не меньше чем по 300 страниц в день). Ну, читаю как обычно. Хоббиты там, эльфы всякие, кольцо. А потом вдруг что-то начало происходить, что-то странное и даже немного пугающее. Я вдруг увидел их. Хоббитов, то есть. И Гэндальфа увидел, и Арагорна, и всё, что с ними происходит. Буквы и предложения куда-то пропали — вместо них я увидел то, о чем эти буквы и предложения рассказывают. Тогда я впервые в жизни пережил опыт настоящего чтения, — когда ты перестаешь читать, но начинаешь проживать читаемое. Да, в первый раз такое со мной случилось, а первая любовь, как известно, не забывается, — «Властелин» так и остался моей любимой книгой на всю жизнь. И прочитал я «Властелина» за сутки, — вот как сел читать, так прямо от первой буквы до последней и прочитал. И почти тут же за новую книгу взялся, правда, родители меня силком от неё оттянули — поешь, мол, хватит читать. Дожили — от книги ребенка не оторвать! Оно бы и хорошо, да у меня все без меры выходило. Набросился я, в общем, на книги, как голодный волк набрасывается на тех, на кого он набрасывается, когда голоден. Всю классику запоем прочитал. Думаете, «Война и мир» меня испугала? И не надейтесь! За сутки я вряд ли управился, но за трое суток — это максимум. В сутках ведь 24 часа, а спать гипер-активным мальчишкам вовсе даже и не обязательно. Так и месяц пролетел, и срок моего «ареста» вышел, — я теперь мог законно выйти на улицу. И что вы думаете? Не хотелось мне на улицу! Читать мне хотелось, а на улицу — не хотелось! Но, конечно, я все же на улицу выбрался — друзья там, и всё такое. Помню, какое-то время мне было ужасно скучно вновь втягиваться в нашу обычную, действительную жизнь. Всё как-то не так было… А как — не так? Не так, как в книгах — вот как! Но мое гипер-активное естество брало свое, а оно все же всегда требовало действия, так что постепенно я вновь забросил книги и зажил действительной жизнью, но и удивительного опыта чтения уже не забыл. С той поры я раздвоился. Стоило мне слишком погрузиться в одну из жизней, как я вспоминал о другой и менял сферу гипер-активности. Месяцами я просиживал за книгами, месяцами же пропадая на улице. И всё я не мог решить: где же настоящая жизнь? Что она настоящая и там, и там, но что «настоящее» она всё же в книгах — это я понимаю только теперь. А тогда — нет, не понимал. В сущности же именно тогда из меня и выковался человек действия, но такой человек действия, который не может жить без мира культуры. А еще позже я понял, как сгладить это противоречие — надо поставить свою неугомонную натуру на службу Культуре. Да, я человек действия, я не творец, но, если я что-то и могу создать, то пусть это будет сообщество творцов.

Крот. Пожалуй, рассказанная вами история проясняет вопрос о вашей специфической деятельной любви к культуре, но почему все-таки изначально вы занялись бизнесом-то?

Томский. А какой выбор у человека действия? Осваивать какую-то полезную профессию я никогда не хотел: не хотел я быть ни врачом, ни инженером, ни адвокатом (если допустить, что бывают полезные адвокаты). Очевидно, польза как критерий деятельности всегда был мне чужд, — опять-таки, почему это так, стало ясно позднее, но об этом мы еще поговорим. Работать в сфере культуры? Но в культуре я видел себя только писателем, но, слава небу, у меня хватало понимания, что никогда мне писателем не быть. Что еще остается: спорт, политика, экономика. Политикам я как-то с детства не доверял, спортом особенно сильно никогда не интересовался, вот и ушел в бизнес. Методом исключения, то есть, бизнес выбрал, хотя сейчас мне кажется, что в этом и некий высший промысел просматривается. А тогда, строго говоря, и не выбирал я ничего, а просто занялся бизнесом и всё. Поначалу даже интересно было: растущие на счете цифорки, конвертирующиеся в различные блага; отдых во всяческих каннах и монаках; пресловутая, столь необходимая всякому богатому человеку яхта — и ту я купил, и даже был доволен. «Замечательная вещь — деньги», — не раз говорил я себе. Отчасти я так думаю и теперь, хотя теперь деньги для меня означают и совсем не то, что раньше. Но вот странность — чем больше у меня было денег, тем меньше я видел смысла в их дальнейшем зарабатывании. А после того, как я заработал миллиард, жизнь, растрачиваемая на изучение котировок, показалась мне жизнью, проходящей зря, а деньги, расшвыриваемые на покупку яхт, показались мне деньгами, выбрасываемыми на воздух. И все-таки я продолжал увеличивать свое состояние, отчасти по инерции, но отчасти и, верю, ведомый высшей интуицией. Увеличивал, пока не дошел до 10 миллиардов, но потом остановился и задумался. Я уже не очень понимал, зачем мне нужен и миллиард, но 10 миллиардов! 10 яхт купить? Сто? Полная бессмыслица.

Крот. Как и всё в нашей жизни.

Томский. Вовсе не всё.

Крот. Всё. Люди могут придумывать смысл, одурманивая себя, но как такового смысла ни в чем нет.

Томский. Если словосочетание «ни в чем» заменить словосочетанием «в бизнес-активности», то я с вами соглашусь. В занятии бизнесом нет смысла. Вы, конечно, помните ту программу, когда я вдруг ни с того ни с сего засмеялся в прямом эфире.

Крот. Как же не помнить? — из вашего смеха сделали ролик, ставший на какое-то время хитом ютуба. Этот ролик и сейчас нередко припоминают — когда хотят поставить под сомнение вашу адекватность.

Томский. Забавно, что мое сумасшествие пытаются иллюстрировать, припоминая первый подлинно разумный день в моей жизни. Нас тогда в программе было двое бизнесменов, и мы вдохновенно рассуждали о своих бизнесах. Я не хочу и вспоминать о том, чем я тогда занимался, а мой бизнес-собрат продавал пиццу. И вот я сижу, слушаю его, слушаю, как он с важным видом говорит о росте своей компании, о том, как он выходит на новые рынки, о том, как добивается лучшего сервиса для потребителя и прочих вещах в этом роде — слушаю я его, значит, а в голове у меня одна мысль крутится: «Да ведь он всего лишь продает пиццу». Продает пиццу — всего-то лишь! Сидит человек и с важным видом рассуждает о том, как он продает пиццу. И так мне стало смешно его слушать, что я прямо там и рассмеялся. Все эти бизнес-истории возможно слушать всерьез, лишь имея в виду внешний антураж: прибыль, положение в обществе, рейтинги в журнале «Форбс» и прочее, а как дойдешь до сути — чем люди занимаются — так смеяться хочется. Вот я и рассмеялся, — не только над своим собратом, но и над собой, разумеется, тоже; я-то был ничем не лучше его, я тоже продавал свою «пиццу» — с таким видом, как будто делаю невесть что. Собственно, поиск утопии и означал для меня поиск альтернативы моему тогдашнему бессмысленно-роскошному, бесцельно-деятельному бизнес-существованию. И я нашел альтернативу и понял, что имевшихся у меня, казалось бы, бессмысленно-избыточных денег как раз должно хватить для реализации моей мечты. «Замечательная все-таки вещь — деньги!» — в последний раз сказал я себе, осознав их как средство, с помощью которого я мог превратить утопию в реальность. Я и приступил к превращению. Я мечтал о поддержке Культуры? Что же — я стал создавать ГКП. А Культура — это не пицца!

Крот. Та же самая пицца, то есть другая, но все равно… Пища духовная на смену пище телесной, а по сути — та же одурманивающая человека пелена, пытающаяся скрыть притаившуюся за ней бессмыслицу.

Томский. Нет, извините, духовная пища настолько отлична от телесной, что аналогии неуместны.

Крот. Не буду спорить — ведь это тоже бессмысленно. Итак, вы заработали свои 10 миллиардов (наконец-то цифра озвучена! — эфир прошел не зря) и приступили непосредственно к созданию сообщества…

14. Издательство-утопия

Томский. Да, поначалу моя деятельность в основном сводилась к поиску интересных авторов для свеже-созданного издательства, — художественная литература всегда была для меня в приоритете. Так что именно с «ГКП-книги» я и начал.

Крот. Тут у меня сразу же возникает вопрос: чем издательство «ГКП-книга» принципиально отличается от любого другого издательства? Мало разве издательств кругом? Вы говорите о каком-то принципиально новом типе организации культурной жизни, а я вижу, что к массе существующих издательств добавилось еще одно — вот и все.

Томский. Хороший вопрос. Но, во-первых, как вы думаете — все издательства похожи друг на друга, или одни издательства работают с авторами лучше, а другие — хуже?

Крот. Конечно, одни издательства могут быть предпочтительнее других.

Томский. Значит, моей первой задачей и было: создать не просто издательство, но издательство-мечту. Я хотел, чтобы автор не относился к своему издательству просто как к издательству…

Крот. … Но издательство должно было стать для него домом.

Томский. Вы, вижу, не хуже меня формулируете.

Крот. Но это же такая избитая фраза! «Пусть наше издательство станет родным домом для автора!» Похоже на самый дешевый слоган из рекламы.

Томский. А почему это так?

Крот. Потому что это бред.

Томский. То есть дешевизна и бредовость состоит в том, что рекламный посыл никак не соответствует реальности?

Крот. Очевидно.

Томский. А если бы соответствовал?

Крот. То есть как?

Томский. Ну, если бы издательство реально стало родным домом для автора?

Крот. Не представляю себе, как это может быть.

Томский. А вы заходите к нам и посмотрите. Наверное, «дом родной» — это все же перебор, но создать определенную «домашнюю» атмосферу вполне в человеческих силах. Например, я, как глава всего нашего… дома…, так вот, я всегда готов выйти на связь с автором. С любым автором (независимо от степени его успешности) и в любое время. Звоните — и отвечено будет вам. Заходите — и приняты будете. Это неотъемлемая часть моей деятельности — быть максимально доступным для любого члена сообщества (или «сообщника», как мы предпочитаем называть друг друга). И это очень важно.

Крот. Допустим. Допустим, «ГКП-книга» — это хорошее издательство, и даже очень хорошее. Но разве и самое хорошее издательство может претендовать на то, чтобы называться воплощенной утопией? Издательство остается издательством.

Томский. Этот ваш вопрос еще лучше. Но я задам контрвопрос: в чем цель издательского бизнеса?

Крот. Получить прибыль посредством продажи книг.

Томский. Верно. А в чем цель ГКП-книги?

Крот. Это вам лучше знать.

Томский. Лучше. Но вы и сами могли бы догадаться, что для меня не существует такой цели как получение прибыли. ГКП вообще ни в одном своем измерении не является бизнесом. А это опять-таки многое меняет — и как раз-таки в утопическом плане. Издательство, не заинтересованное в прибыли — чем не утопия?

Крот. Пожалуй. Но меня как-то не очень вдохновляет эта картина. Вот если бы я был издателем или, тем более, автором, то я был бы очень даже заинтересован в прибыли.

Томский. Не волнуйтесь, ни один из ГКП-авторов не бедствует. Но здесь-то мы, кстати, и возвращаемся к одной очень важной теме, которая не так давно всплыла в нашем разговоре, но не получила развития.

15. Аристократическая тайна

Речь идет об аристократическом отношении к действительности. А в чем состоит его суть?

Крот. В том, что привилегированное меньшинство ничего не делает, в то время как рабы гнут на него свои спины.

Томский. Да, что-то такое вы уже говорили. А теперь представьте себе… Аристотеля.

Крот. Опять Аристотеля? И почему именно Аристотеля?

Томский. Сейчас станет ясно. Вот он, Аристотель, по-вашему, ничего не делает?

Крот. Нет, он, конечно, что-то делает и даже что-то очень важное, но ведь это не отменят того факта, что рядом с ним существуют рабы, обеспечивающие ему возможность философствовать. Более того, насколько я помню, Аристотель как раз-таки идейно оправдывал рабство.

Томский. Да, это так. «Одни люди по природе свободны, другие — рабы, и этим последним быть рабами и полезно и справедливо». Так говорил Аристотель.

Крот. Взять бы этого Аристотеля, да за такие слова года на три на Соловки! По-моему, это было бы для него очень полезно, а по отношению к нему — только справедливо.

Томский. То есть, по-вашему, нет людей, которых можно было бы назвать рабами по своей природе?

Крот. Нет, таких людей нет. Всякое оправдание рабства «по природе» ведет только к тому, что люди оказываются рабами по факту нахождения в рабстве. «Почему я раб?» — спрашивает раб. Если сказать ему, что он раб, потому что порабощен, он может восстать и сбросить свои цепи. Но если сказать ему, что он раб по природе, то против чего ему тогда восставать? Против своей природы? Нет, рабство по природе — это гнусность и, слава богу, что современному человеку претит сама мысль о чем-то подобном.

Томский. Замечательно сказано! Я даже не знаю, что и возразить вам, тем более, что логический механизм описан вами безупречно. Оправдание рабства — это ужасно. А теоретическое рабство «по природе» на практике означает всего лишь то, что человек, по воле судьбы оказавшийся в рабстве, не имеет права восставать против своей участи. Все верно. Вот только как быть с Аристотелем?

Крот. А как с ним быть?

Томский. Вот я и спрашиваю — почему Аристотель и с такими «негодяйскими» мыслями всё же является то ли одним из величайших, то ли и вовсе величайшим философом всех времен?

Крот. (с иронией) Повезло?

Томский. (без иронии) Да, Аристотелю действительно повезло. Повезло родиться в Древней Греции, хотя тогда она и называлась Элладой.

Крот. Как сказал один шутник: древние греки не знали, что их назовут древними греками.

Томский. Хорошо сказал ваш шутник. Они действительно этого не знали. Зато они знали одну вещь, которая и сделала цивилизацию Древней Греции столь уникальной — такую вещь, которую после греков (и римлян) так никто больше и не узнал.

Крот. Вы прямо заинтриговали. Что же это за вещь такая?

Томский. А вот не скажу. Пусть это останется тайной — моей и Аристотеля, потому что именно он нашел наиболее точную формулировку для выражения этого тайного знания, и именно я лучше других понял значение его открытия.

Крот. Ну все равно ведь скажете. Не заставляйте упрашивать — это несолидно.

Томский. А вы точно готовы услышать?

Крот. Я готов.

Томский. И зрители готовы?

Крот. Зрители готовы ко всему. Их ничем не прошибешь.

Томский. Хорошо. Тогда пеняйте на себя. Так вот, в том же самом труде, где Аристотель рассуждает о рабстве, он рассуждает и о других вещах и, этак между делом, он произносит фразу, схватывающую всю суть древнегреческой цивилизации. «Досуг есть определяющее начало для всего», — так сказал Аристотель, и это одна из величайших фраз, когда-либо произнесенных в истории.

Крот. Повторите, пожалуйста, эту «величайшую» фразу.

Томский. Досуг есть определяющее начало для всего.

Крот. Не впечатлен. И даже не очень понял.

Томский. Конечно, вы не поняли. Поэтому и вы, и вообще мы — не древние греки. Греки поняли бы сразу. Потому что для них и только для них досуг был все-определяющим началом.

Крот. Подождите, что такое досуг, и я, и все мы знаем. Досуг есть время, свободное от работы. Если досуг есть самое важное, то отсюда и получается то самое аристократическое ничегонеделание. Понять это — дело нехитрое, а вот согласиться с этим — слуга покорный. То есть «не понимаю» я только в том смысле, что «не принимаю».

Томский. Да нет, вы именно что не понимаете. И понять фразу Аристотеля — как раз-таки дело очень хитрое. Потому что наличие свободного времени полагается Аристотелем поводом для размышления, что с этим свободным временем надо сделать, а вовсе не синонимом ничегонеделания. Заниматься философией — это вовсе не дело, в смысле работы, и уж совсем не безделье; заниматься философией, значит, правильным образом организовать свой досуг. Равно как и читать философов следует исключительно на досуге. Вообще, естественным образом досуг заполняют именно науки и искусства.

Крот. А, по-моему, естественным образом досуг, что древних греков, что римлян заполняли оргии.

Томский. Увы, да, — из песни слова не выкинешь. Но различного рода оргии сопровождали досуг во все времена, а вот чтобы дойти до понимания досуга в его положительном, деятельном значении — до этого дошли только греки. Еще раз: досуг вовсе не есть время, свободное только от работы, досуг есть время, свободное еще и для деятельности. Досуг-деятельность необходимо противопоставить как досугу-отдыху от деятельности, так и псевдо-деятельной работе. Далее важно понять, что единственной формой подлинно досуговой деятельности является творчество. Творческий человек — человек, деятельный на досуге. Основная же проблема состоит в том, что слово «работа» сегодня употребляется почти синонимично слову «деятельность». Но там, где понятие «деятельность» узурпируется понятием «работа», деятельность противопоставляется досугу, а досуг приравнивается к отдыху (если «деятельность» равно «работа», то «досуг» равно «отдых»). Там, где под деятельностью подразумевается творчество, досуг и деятельность сплавляются воедино. Свободен для творчества, значит, всё время деятелен. Свободен от работы — значит, свободен от дел. Вбейте слово «досуг» в гугл — какое определение выскочит?

Крот. Давайте вобьем. «Досуг — время, свободное от работы и важных дел».

Томский. Великолепное в своем завершенном идиотизме определение! Именно что свободное от всех важных дел. А вот что творчеством возможно заниматься лишь на досуге, и что именно это и есть важнейшее из дел — чтобы понять это, повторюсь, нужен не менее чем Аристотель. А гугл, идя на поводу общепринятых представлений, оказывается в дураках. И вы вместе с ним.

Крот. Спасибо.

Томский. Ничего личного.

Крот. Хорошо, пусть я дурак. Но из вашего спича я лучше всего понял лишь то, что вам очень не хочется работать. Что ж, никому не хочется. Кроме датчан. Только я до сих пор не понимаю, в чем новизна описываемой вами ситуации. Что предпочтительнее творить, а не работать — это и так ясно, а уж какие слова тут использовать — «на досуге» или «в рабочее время» — все это только слова. Рабочий работает, творец творит; что в Древней Греции, что — сегодня.

Томский. «Только слова»! — весьма симптоматичные слова. Но, знаете ли, для Культуры «только слова» — почти самое важное и есть. Да и для вас. Вся ваша работа построена по принципу «только слов», ведь её суть — в разговорах с людьми.

Крот. И вы прибавили еще сколько-то слов к уже сказанным, — чтобы с помощью новых слов убежать от объяснения старых.

Томский. Хорошо, хорошо, продолжим наш разговор. Вы хотите сказать, что, раз уж творческий человек добился звания творческого человека, то он тем самым всё свое время посвящает творчеству, как это время ни назови, — хоть свободным, хоть рабочим?

Крот. Именно.

Томский. А я полагаю, что лишь тот, кто вообще не знает о том, что такое работа, имеет возможность стать подлинно свободным, то есть творческим человеком. При понимании работы как синонима любой деятельности вообще возникает иллюзия возможности снятия жесткого противопоставления творческой деятельности какой-либо иной. Что творческая деятельность противостоит труду для выживания — раньше это было ясно, тут не о чем было говорить, а вот что творческая деятельность противостоит работе — это уже не так ясно, и из этой неясности проистекает страшная опасность превращения творчества в работу. Опять же именно с появлением понятия работы труд наконец-то приобретает те самые четко-заданные временные рамки, которых вовсе нет ни в необходимом для выживания труде, ни в творчестве. Работа всегда регламентирована, работник всегда работает «от» и «до». Кстати, именно отказ от регламентации рабочего времени обычно указывает на то, что работа уклоняется от своей сути: когда рабочего заставляют работать чуть не круглые сутки — он скорее выживает, чем работает, а когда человек увлекается своей работой настолько, что забывает о времени — по своему психологическому настрою он приближается к творческому человеку. Идеальный же рабочий человек всегда работает «от» и «до»; выживание и творчество занимают все, а работа — лишь какое-то время. Отсюда и возникает концепция досуга как времени, высвобождающегося после окончания работы. При выживании понятие досуга вообще отсутствует — не из-за того, что, допустим, те же крестьяне не отдыхают, — но и их отдых настолько вписан в общий жизненный уклад, в основе которого лежит воспроизведение существования (то есть выживание), что время остается в своей основе неделимым. Напротив, все время аристократа — досуг, который он чаще всего превращает в развлечение, но который можно понимать и как основу для творческой деятельности (или для созерцания творческой деятельности). Работник же работает какое-то время, а какое-то время у него свободно от работы, — оно-то отныне и называется досугом. И вот здесь очень четко проявляется вся подневольная суть работы, — раз уж высвобождающийся досуг почти автоматически воспринимается работником как отдых от работы. Сама внешняя регламентированность работы ясно указывает на ее подневольность — регламентировать время для работы и нужно лишь для регламентации бегства от нее. Конечно, ничего странного здесь нет — все-таки, при всей своей компромиссной срединности (между выживанием и творчеством), работа произрастает из необходимой для выживания деятельности; только при выживании подневольность как бы еще не совсем осознается — необходимость выживать заглушает мышление; работу же можно назвать осознаваемо-принудительной деятельностью; творчество же — деятельность собственно сознательная или свободная. Итак, выживают и занимаются творчеством всё время, но работают какое-то время — от и до. Получая свободу, работник способен употребить ее лишь на отдых — трудно представить себе более печальную картину! Именно здесь терпит крах и утопия — рабочее время вроде бы наконец-то можно сокращать (оно стало регламентированным), да вот беда — если освобождение от работы означает отдых, то ведь еще не ясно, что предпочтительнее — чтобы человек отдыхал или чтобы он работал? Смысл-то сокращения необходимого для выживания времени состоял в том, чтобы высвободить его для каких-то занятий, а работа — это и есть занятие! Поэтому на практике задача сокращения рабочего дня лишилась своего высокого утопического измерения и превратилась в нечто совсем иное — в поиск баланса, компромисса между чрезмерной загруженностью (нельзя, чтобы человек работал без остановки) и чрезмерным отдыхом (надо сохранять эффективность и объем труда). Идеальный рабочий день — день, при котором человек уставал бы ровно настолько, чтобы он мог отдыхать с чистой совестью — не слишком перерабатывая, но и не чересчур ленясь. В развитых странах постепенно пришли к практике восьмичасового рабочего дня или 40-часовой рабочей недели. Есть даже такой замечательнейший слоган: «Восемь часов — труд, восемь — отдых, восемь — сон». Поработал, отдохнул, поспал — и опять работай.

Крот. Примерно поровну — логично.

Томский. Логично-то логично, но именно здесь происходит размывание величайшего из представлений — представления о возможности использования досуга для деятельности. Но ведь работа это и есть деятельность! А на досуге мы хотим отдыхать. Точка.

Крот. Наконец-то.

Томский. Хотя нет, еще не точка. Еще один грех работы, грех, который тоже пытаются представить как всеобщий грех всякой деятельности, хотя он является специфически рабочим грехом — грех специализированного однообразия. Помните, как Маркс обрушился на специализацию труда, указав на то, что она порабощает человека?

Крот. А вы в ответ набросились на Маркса.

Томский. Да, и был не совсем прав. Маркс совершенно верно оценил удушающий потенциал специализации, только он не учел, что в конечном счете лишь специализация и позволяет человеку творчески освободиться. Петлю на шее рабочего он заметил, а вот когда он автоматически перенес эту петлю и на шею творческого человека, то поддался общему заблуждению, — когда работа, узурпировавшая понятие деятельности, выдается еще и за творчество. Впрочем, и здесь Маркс не совсем ошибся; в конце концов, это ведь во многом соответствует действительности — формирующееся в определенный исторический период стремление творческого человека выстроить свое творчество по производственному принципу. Но в любом случае очевидно, что как бы ни выстраивалось творчество, оно не может быть столь специализированно однообразным, как работа. И даже необходимый для выживания труд тоже далеко не однообразен — так как он встроен в природный цикл, а всякое время года требует своей особой активности. Я уже не говорю и о самом характере жизни в той же деревне, а ведь любой толковый крестьянин является своеобразным «мастером на все руки», умеющим делать все, что требуется по хозяйству (а чего только не требуется!). Работа же, посредством специализации, действительно резко сужает человеческий горизонт, — и в этом отношении занимая всё ту же срединную позицию. Необходимый для выживания труд более-менее одинаков для всех, — одинаков, но не однообразен; творчество, напротив, разнообразно и по своим видам (можно быть музыкантом, художником, поэтом, писателем, певцом; различные науки также предполагают свою химико-физическую специализацию), и по своему содержанию. Работа же разнообразна по своим видам (даже куда разнообразнее творчества — видов работ столько, что и не сосчитаешь) и в этом похожа на творчество, но зато она становится и специализированно-монотонной, — в этом проклятие работы и работника. Поэт не занимается одним и тем же, хотя бы он и всю жизнь писал стихи — доказывается это тем, что всякий стоящий художник выражает жизнь во всей ее полноте — какая уж тут узость специализации! К тому же всякий творческий человек волен интересоваться столь многим и помимо творчества (хотя все эти вроде бы побочные интересы обычно находят отражение и в творчестве), что жизнь его может быть названа однообразной лишь в том смысле, в каком жизнь как процесс вообще однообразна, но с точки зрения размаха деятельности и широты интересов жизнь творческого человека в потенциале как раз максимально разнообразна, а вот работник именно что занимается всю жизнь одним и тем же. Кстати, в современном мире эта проблема нередко решается именно по рецепту Маркса: чтобы не изнывать от специализированной тоски, современный работник в развитой стране всегда готов поменять свою работу на какую-нибудь другую и, тем самым, разнообразить свое существование. То есть именно что он (работник) хочет заниматься сегодня одним, а завтра — другим. Вот только это не решение проблемы, а лишь какое-то ее смягчение, кстати, еще раз подчеркивающее ущербную суть работы, которая оказывается настолько несущественным делом, что лучше всего было бы менять ее как перчатки. Здесь же отметим, хотя и несколько уклоняясь от основной темы нашей беседы, но все же отметим довольно странную на первый взгляд, но неуклонно набирающую силу тенденцию «возвращения к земле», когда горожане вдруг бросают города и переезжают в деревню. Раньше бы мы сказали, что они просто уходят на покой, сегодня мы видим, что в большинстве случаев это далеко не так, и что они едут туда полноценно жить, а вовсе не доживать свой век. С точки зрения разума это кажется довольно странным — зачем же добровольно возвращаться к жизни, выстраивающейся исключительно вокруг воспроизведения своего существования? Бежать надо от такой жизни, а не стремиться к ней. Почему же бегут, но не в ту сторону? А самая частая из называемых причин — абсолютная бессмыслица той жизни, которую люди ведут в городе, а это и есть рабоче-отдыхательно-сонная жизнь, в которой действительно чаще всего нет никакого смысла. Парадокс, но «возвращающиеся к земле», то есть вроде бы к максимально неразумной жизни, оказываются куда более разумными, чем те, кто остается в городах (а один наш философ метко назвал мегаполис местом, в котором огромное количество людей занято недостойными человека делами) — ведь они как раз осознают то, что другие осознавать не хотят (то есть бессмысленность городской псевдо-деловой суеты). Конечно, с точки зрения разума, они все равно обманывают себя, потому как надо бы дойти до высшей, творческой стадии существования (именно этого требует разум), но, если им это не под силу (а это под силу немногим), то, пожалуй, лучше уж жить на земле, чем загонять себя в узкие рабочие рамки. Вот теперь — точка.

Крот. Наконец-то.

Томский. Так вот, повторюсь, я полагаю, что лишь тот, кто вообще не знает о том, что такое работа, имеет возможность стать подлинно свободным, то есть творческим человеком. Аристократы не знали этого, понятие работы было органически чуждо для них. Современный же человек, находящийся в рабстве работы и, как следствие, не понимающий в чем смысл свободного времени (досуга), и творчество воспринимает как работу. Конечно, при этом аристократия как общественный класс вовсе не являлась творческим классом, но лишь классом, из которого преимущественно и естественным образом выходили творческие люди. В массе своей, как мы уже отметили, и аристократы воспринимали свое свободное время как повод для увеселений, а вовсе не как тропу творческой деятельности. Чем занималась аристократия на своем досуге, то есть когда не воевала? — в картишки, в основном, резалась, предоставляя творчество аристократическим отщепенцам. И само творчество тоже воспринималось аристократами скорее как увеселение на досуге-отдыхе, а не на досуге-деятельности. И все же очень важно, что аристократия как класс всегда по необходимости обращалась к искусству — именно потому, что когда человеку нечего делать, а время как-то заполнить надо, невольно приходят мысли о том, что хорошо было бы послушать такой-то концерт, посетить такую-то выставку или прочитать такую-то книгу. А иначе — что делать-то? Искусство рождается как нечто абсолютно необходимое для тех людей, которые покинули царство необходимости. В этом смысле искусство по своей природе аристократично. Но я вижу, что вам не слишком по душе мои слова.

Крот. Мы все же живем в 21-ом веке, а вы говорите о возрождении аристократий. Это звучит то ли смешно, то ли скорее даже нелепо. По-моему, все аристократии успешно сгнили, и, как говорится, туда им и дорога.

Томский. Ох уж эта прогнившая аристократия! А вы знаете, что те люди, которых называют культурными, вызывают у здорового народа примерно те же чувства — прогнившая интеллигенция, вроде как.

Крот. Везде есть свои подгнившие индивиды, конечно, но только аристократия была гнилой именно как класс. Именно в силу того, что она паразитировала на обществе.

Томский. Пожалуй, я не буду спорить, хотя и далеко не согласен. Дело в том, что мне нет особой нужды защищать аристократию как класс, и ранее вы напрасно сказали, что я выступаю за возрождение аристократии. Ни за что такое я не выступаю. В конце концов самым естественным делом для аристократии во все времена являлось военное дело — и чем в этом смысле аристократия отличается к лучшему от «простого» народа? Лучше бы уж землю обрабатывали… Но нет, людям дай только волю убивать и подчинять друг друга — они и довольны. А вот чем им заняться, когда их базовые материальные потребности удовлетворены — этого они не знают. То есть знать-то они догадываются — что заниматься надо науками и искусствами, но всякий класс как часть общества слишком вовлечен в дела общества, чтобы отдаться служению искусству в полной мере. Привлекательность аристократии состоит в том, что её склонность к искусствам возникает по необходимости, но тяга эта ещё не может получить должного развития. Аристократия — самый нерабочий класс, и в этом её сила, в этом она привлекательнее и буржуазии, и тем более пролетариата. Но одновременно аристократия и самый бездельный класс, — и в этом её слабое место. В этом она проигрывает и буржуазии, и пролетариату. Аристократия не делает правильные вещи, но при этом делает много неправильных вещей. Она не работает (в привычном смысле слова), но при этом слишком много воюет и развлекается. Поэтому я не буду защищать аристократию. Хотите считать её гнилой — пусть будет гнилой. Потом, не будем забывать, что аристократический порядок основывается на наследовании привилегий, а это уж, конечно, ни в какие разумные ворота не лезет. Но фраза «Досуг есть определяющее начало для всего» — один из важнейших камней в фундаменте нашего сообщества, и слова эти родились в величайшем уме величайшей из аристократических цивилизаций. Нет, я не хочу слишком уж защищать аристократию, но отдать ей должное мы все же должны.

Крот. Все равно вы меня не вдохновили. И, думаю, мало кого вдохновят ваши слова.

Томский. Как говорил товарищ Ницше: «Скажи своё слово и разбейся». Но, повторюсь, своего слова я еще далеко не сказал. Аристократический идеал — это всего лишь остановка на утопическом пути, и этот идеал все ещё слишком далек от идеала. Подлинный идеал один — это Культура. Соответственно, человек культурный, а не человек аристократический — вот кто меня подлинно вдохновляет. Но, чтобы человек стал подлинно культурным человеком, надо чтобы всё его время было свободно для приобщения к Культуре. Разве это нелогично?

Крот. По-моему, нелогично. Приобщение к культуре в современном мире — процесс достаточно естественный. Сама структура образования выстроена таким образом, что невозможно к культуре не приобщиться. А уж насколько глубоко тот или иной человек приобщается к культуре — дело его свободного выбора.

16. От работы — к учебе

Томский. Структура образования… Вы школу имеете в виду?

Крот. Да.

Томский. Кстати, хорошо, что у нас зашел разговор о школе, потому что обучение в школе прямо эквивалентно хождению на работу. Помнится, в одном старом советском фильме (к сожалению, забыл, в каком) учительница так и говорила ученице: «Дети ходят в школу так же, как взрослые ходят на работу». Гениальная фраза! Только учительница-то думала, что она таким образом как-то возвышает школу, хотя на самом деле она полностью её дискредитировала.

Крот. Так, а школа-то вам чем не угодила?

Томский. А чем она может угодить?

Крот. Ну, не знаю. Я, конечно, не фанат школы, но рад, что в школе учился.

Томский. А почему вы рады?

Крот. Как, то есть, почему?

Томский. Да, почему вы рады, что учились в школе?

Крот. Потому что получил образование.

Томский. А без школы прямо ну никак не получить его — образование?

Крот. Если речь идет о системном образовании — вряд ли.

Томский. Системное образование — очень хорошее словосочетание, только значит оно вовсе не то, что должно бы означать. Системное образование — это образование, даваемое общественной системой. И главная его цель прозрачно-ясна — вылепить послушного члена общества, вносящего свою лепту в общественно-полезное дело. А как вносится эта лепта?

Крот. Понятия не имею.

Томский. Да посредством всё той же самой работы. Работа — центральное понятие всего современного уклада жизни; учеба — вспомогательное. Учишься, чтобы потом работать, причем учишься учиться именно так, как будешь потом и работать, то есть с самого детства учишься осуществлять набор более или менее интеллектуальных, но неизменно сомнительных, с точки зрения их смысла, действий. При этом дети находятся в ещё более трагичной ситуации, чем взрослые, — потому что взрослый человек, хочет он того или не хочет, но его судьба в его руках, а вот судьбы детей в руках взрослых. Взрослый человек может и не ходить на работу (хотя добиться этого тяжело), а вот ребенок не может не ходить в школу. Приведу, кстати, ещё одну из своих любимейших цитат: «Не пошел я в общие школы, а учился дома у хороших учителей и понял, что на такие вещи надо тратиться не жалея». Кто это сказал?

Крот. Не знаю.

Томский. А надо бы знать. Марк Аврелий сказал.

Крот. Так он император, — ясно, что он не ходил в общие школы.

Томский. Опять, в общем, клятые привилегированные аристократы.

Крот. Именно. А я человек простой и, не ходи я в школу, причем, спасибо СССР, бесплатную, и никакие частные учителя меня бы не образовали.

Томский. Просто вы находитесь, да и все мы находимся, в плену общественных отношений — сегодня, если ты не ходишь в школу, то либо вообще не получишь образования, либо будешь чудиком каким-то. Отсюда вроде как и ходить в школу — дело само собою разумеющееся, естественное. Но ведь и ходить на работу абсолютному большинству кажется делом самим собою разумеющимся, естественным. Практика показывает, что бессмысленность происходящего никак не подрывает её мнимой естественности.

Крот. Так надо ходить в школу или не надо?

Томский. Не надо, конечно. Это очень вредно — ходить в школу.

Крот. И что же делать ребенку?

Томский. Понятия не имею.

Крот. То есть у вас нет плана по реформированию современной системы образования?

Томский. Нет. Более того, я даже не выступаю против школы как общественного института — школы необходимы. Для Общества. А для творческого человека необходимо дистанцироваться от Общества со всеми или почти всеми его институтами.

Крот. А я думал, вы собираетесь при своем сообществе и какие-нибудь специальные, «правильные» школы открыть.

Томский. Чтобы творческих людей воспитывать?

Крот. Да.

Томский. Была у меня такая мысль, но я от неё отказался. Хоть я и утопист, но в воспитательно-образовательные утопии не верю — думаю, это часть неверия в общественные утопии. Да и нельзя запрограммированно взрастить творческого человека. Он должен сам воспитать-образовать себя, а я должен «подхватить» его на определенном этапе.

Крот. Сорвать созревший плод?

Томский. Нет — довести выросшее дерево до стадии плодоношения — вот моя задача.

Крот. Ну а я остаюсь при своих мыслях. Не то чтобы я был фанатом школы, помнится, я её не любил…

Томский. Вот видите.

Крот. Не вижу — по-моему, естественно, что ребенку больше хочется играть, чем учиться. Элемент принуждения, преодоления капризно-детского сопротивления при воспитании-образовании неизбежен.

Томский. Возможно.

Крот. Так вот, хоть я и не любил ходить в школу, а потом и в универ (если иметь в виду чисто лекционную, а не время-препроводительную часть), мне кажется, современная система образования в целом свои функции выполняет. Ты получаешь набор определенных знаний, а потом можешь как-то эти знания применять. А насколько ты при этом способен сделать свою жизнь интересной, — всё в твоих руках! Профессий много, современный мир разнообразен.

Томский. Все работы хороши, выбирай на вкус!

Крот. Неравнодушны вы к Маяковскому, как я вижу.

Томский. Ещё как неравнодушен. И хотя я очень люблю его поэзию, даже когда её идейный посыл мне совершенно чужд, но конкретно это стихотворение меня просто-таки выбешивает. По-моему, это одно из самых отвратительно-лживых из когда-либо написанных стихотворений. «На заводе хорошо, а в трамвае — лучше!». И кто это говорит? — поэт говорит! И ни слова о том, что лучше всего — это как раз-таки быть поэтом. «Кем быть?» — поэтом и быть. На заводе ему, понимаешь, хорошо…

Крот. Ну а вы в другую крайность вдаетесь. У Маяковского все работы хороши, у вас — все плохи.

Томский. Да, именно как работы — все работы плохи.

Крот. А вот и нет. Мы возвращаемся к тому, о чем уже говорили. Ваши представления о работе не идут дальше какого-то фабрично-конвейерного производства или, шире — низкоквалифицированного труда. Отсюда человек работающий вами почти что приравнивается к рабу. Но образование, о котором мы тоже говорили, всё и меняет. Образование дает доступ к труду высококвалифицированному, а следовательно, возможно, что и довольно интересному, даже творческому. Образованный человек всегда найдет себе интересное занятие — по своему вкусу.

Томский. (иронически-пафосно) Все профессии открыты перед образованным человеком. В том числе и творческие профессии.

Крот. Разве это плохо?

Томский. Нет, это не плохо. Это — ужасно.

17. Что такое Культура?

Потому что творчество — это не профессия. Это что угодно, но только не профессия. Как бы я ни определял творчество, слову «профессия» в этом определении не будет места.

Крот. А если я и вправду попрошу вас дать определение?

Томский. Пожалуйста. Творчество — это процесс созидания Культуры.

Крот. А сама Культура — это что такое?

Томский. Законный вопрос. Формулирую. Слушайте внимательно — много раз повторять не буду, так как пропагандой заниматься не собираюсь. Итак, Культура есть совокупность (рукотворных) объектов, предназначенных для вдумчивого созерцания.

Крот. Совокупность объектов, предназначенных для вдумчивого… хм… даже пока не знаю, что возразить. Не такое плохое определение, как я ожидал.

Томский. И на том спасибо.

Крот. А вот у меня в руках — смартфон. Это своего рода технический шедевр, но он предназначен для вполне практических целей, а вовсе не для созерцания, хотя бы и вдумчивого. И тем не менее это один из ключевых символов современной Культуры.

Томский. Не такой плохой контраргумент, как я ожидал. Да, понятие культуры может трактоваться более или менее расширительно. Оно может даже включать в себя все рукотворные объекты, потому как почти все они что-то да говорят об особом способе существования человека. Может быть, в данном мною определении слово «Культура» следовало бы заменить словом «Искусство». Но я, знаете, не логик (хотя слово «логика» для меня священно, и я неизменно стараюсь быть логичным), и еще я знаю, что феномен определения настолько сложен, что и дать ему самому определение достаточно сложно. Для меня в первую очередь важно то, что есть совершенно особая совокупность объектов, созданная самим человеком и предназначенная преимущественно или даже исключительно для вдумчивого созерцания, и что эта совокупность возникает лишь на определенной фазе развития общества, которую можно назвать высшей фазой. Как следует точнее определить эту совокупность и вполне ли адекватны такие обозначения как «Культура» или «Искусство» — я не знаю. И, разумеется, сами слова «Культура» и «Искусство» не могут быть полностью синонимичны, хотя я часто употребляю их как синонимы.

Крот. Ну, поскольку я тоже не логик, будем считать, что вы выкрутились.

Томский. Да-да, будем так считать.

Крот. Кстати, а как быть с наукой? Науку вы в ГКП поддерживаете?

Томский. Нет, не поддерживаем, но в этом и нет ни малейшей необходимости. Современный мир и так наукообразен до безобразия, — вот увидите, будущие поколения будут смеяться или недоумевать над многими нашими научными «познаниями», точно так же, как мы сегодня смеемся над средневековыми дискуссиями о том, известно ли прочим ангелам, о чем разговаривают двое ангелов между собой.

Крот. Известно ли прочим зрителям, о чем мы с вами разговариваем в этот момент?

Томский. Им-то известно, а вот «прочим ангелам» — неизвестно; двое ангелов, слава небу, могут побеседовать в обстановке абсолютного уединения. Но мы сейчас о науке говорим. Так вот, наука не нуждается в нашей поддержке; на науку деньги всегда как-то да находятся, ведь общество слишком в ней заинтересовано — вот пусть оно наукой и занимается, пусть они там строят свои коллайдеры и всякие прочие супер-телескопы. Из всех наук у нас в ГКП поддерживается лишь самая ненаучная и одновременно высочайшая из наук — философия.

Крот. А философия — высочайшая из наук? По-моему, так философия — не более чем болтология.

Томский.…

Крот. Я что-то не то сказал?

Томский.…

Крот.?

Томский. Да я вот думаю, стоит ли дальше разговаривать с человеком, считающим философию болтологией?

Крот. А вы переубедите меня.

Томский. Нет уж, не сейчас, да и пустое это дело — спорить о ценности философии с современным человеком со смартфоном. Философия, в отличие о науки, смартфон ему не подарит, значит, она не нужна… Ладно уж, запасусь философским терпением, и продолжим наш философский разговор.

18. Безразмерный миллион

Крот. А у меня уже как раз созрел и следующий вопрос. Разговор об аристократическом отношении к действительности начался у нас, когда речь зашла о вознаграждении. Сначала вы сказали, что ГКП — это не бизнес, а потом — что никто из авторов ГКП не бедствует. Но, если посмотреть вокруг, то и никто из тех авторов (не принадлежащих к ГКП), которые являются более-менее признанными, тоже не бедствует. Это раз. Второй момент: допустим, писатель написал книгу; книга пользуется успехом, соответственно, писатель получает немалые деньги, что позволяет ему и дальше заниматься именно писательством, то есть быть творческим человеком и думать исключительно о творчестве. Это и мне, да и всем понятно. А вот что это за писатель, который, занимаясь писательством, организует свое свободное время, пишет, так сказать, на досуге, и чем он отличатся от писателя, который просто пишет книги — мне, признаться, не очень понятно. Равно как и не очень понятно следующее: чем вознаграждение, которое он получает от вас, отличается от вознаграждения, которое «нормальный» писатель получает от «нормального» издателя?

Томский. Разница есть. Иногда ее объяснить проще, иногда сложнее. Сначала о простом. Во-первых, любой автор ГКП получает стопроцентную гарантию пожизненного обеспечения. Стал автором ГКП — можешь не сомневаться, что всю оставшуюся жизнь ты будешь думать не о том, насколько хорошо будет продаваться твоя книга, а исключительно о том, что это будет за книга. То есть благосостояние автора не привязывается у нас к успеху его книги, — и нет такого автора, который бы, став ГКП-автором, в чем-то нуждался.

Крот. Коммунизм просто!

Томский. Не совсем коммунизм и даже совсем не социализм. Знаете, у меня вообще-то было огромное желание полностью освободить авторов от всех материальных забот коммунистическим способом: пусть у них вообще не будет денег, а если автору что-нибудь понадобится — я обеспечу. Это ведь и есть почти коммунизм: от каждого по его творческим способностям, каждому — по его потребностям. Это даже лучше коммунизма, потому что я при этом избавил бы авторов от общественно-необходимого труда, превратив все их время в досуг. Да, искушение устроить такой вот отредактированный коммунизм было очень велико…

Крот. Но вы его преодолели?

Томский. Да, преодолел. Я просто вспомнил о золотом правиле нравственности, которое как там у нас звучит?

Крот. Забыл. Наверное, как-то так: никогда не делай другому того, что не хотел бы, чтобы делали тебе.

Томский. Совершенно верно. Все помнят об этом правиле, хотят они о нем помнить или нет; согласны они с ним или не согласны. Так вот, я и подумал: хотел бы я, чтобы мне обеспечивали все необходимое в виде постоянных подачек со стороны? И я понял, что, конечно бы, не хотел. А чего бы я хотел? Да, я тоже хотел бы не думать о деньгах, — но только отталкиваясь от их наличия, а не от их отсутствия (а когда денег нет — не думать он них невозможно). Помните известное изречение…

Крот. …что коммунисты борются за то, чтобы не было богатых, а надо бороться за то, чтобы не было бедных?

Томский. Да. Так вот, я хотел, чтобы среди моих авторов не было бедных. И при этом я хотел, чтобы они, по возможности, вообще не имели отношения к деньгам, не думали о них. Как же я должен был поступить?

Крот. Подарить каждому по миллиону долларов.

Томский. А лучше уж сразу по миллиарду, не так ли?

Крот. Конечно.

Томский. Тут и моих средств надолго бы не хватило. Хотя, надо сказать, что вы почти угадали, почти предвосхитили мой образ действия. Я действительно подарил моим авторам миллион долларов. Но только — один на всех. Правда, это, как бы и сказать, самовозобновляющийся миллион.

Крот. Один на всех самовозобновляющийся миллион долларов. Боюсь, я вынужден попросить уточнений.

Томский. Да, я понимаю, этот момент необходимо должным образом уразуметь. Я открыл счет на миллион долларов, и каждый автор, присоединяясь к ГКП, получает доступ к этому счету. Один миллион на всех. Но этот миллион — он похож на горшочек, который, как вы помните, все время варил кашу. Тут та же история: сколько бы денег вы ни снимали со счета, на нем все равно остается ровно один миллион долларов. Такой вот безразмерный или самовозобновляющийся миллион на всех. И доступ к этому миллиону вообще никак не зависит от вашего авторского статуса (в смысле — от того, насколько вы известный автор; сам статус автора, естественно, является ключевым для доступа к миллиону) и от того, насколько хорошо продается ваша книга. Нет, все авторы в этом смысле равны. Помните наш разговор о природе современных денег?

Крот. Помню. Вы говорили о трех основных свойствах: виртуальности, безразмерности и кажущейся доступности.

Томский. Действительно, помните. При этом только что мы говорили о досуге. А что обеспечивает досуг?

Крот. Как раз деньги и обеспечивают.

Томский. Точнее — могут обеспечивать. Само по себе наличие денег вовсе не обеспечивает досуга; все равно их все время надо зарабатывать или добывать; сколь бы много денег ни было — все равно их надо приумножать, тратя на это или все, или значительную часть своего времени. Кстати, именно сейчас мы и ответим на вопрос, который был поставлен раньше, но так и не нашел ответа: почему столь многие умные люди во все времена выступали за уничтожения частной собственности?

Крот. В основном из-за социального неравенства. Частная собственность порождает роскошь и нищету.

Томский. Вы правы, но это причина общественно-значимая, а есть еще и причина личная, состоящая в том, что всякий свободный человек воспринимает собственность как обузу. Четче всего об этом высказался Уайльд — в своей достаточно известной, но заслуживающей большей известности работе: «Душа человека при социализме». Вот что он пишет:

«Собственность не просто сопряжена с обязанностями, но этих обязанностей столько, что обладание мало-мальски значительной собственностью обращается обузой для человека. С ней связаны бесконечные обязательства, бесконечная погруженность в дела, бесконечные хлопоты. Мы бы смирились с частной собственностью, будь она только в радость, однако влекомые ею обязанности превращают собственность в тяжелую проблему. Необходимо избавиться от нее в интересах ее же обладателей».

Итак, с одной стороны, собственность — это грех (всякий человек, живущий в роскоши, не может не брать на себя ответственности за нищету), а с другой — обуза. Что касается греха, то видно, ничего с этим не поделаешь — обладание большими деньгами всегда грех; но вот что касается обузы, я думаю, что современные деньги, благодаря своей виртуальной природе, могут не быть в тягость. А главное, ранее я уже говорил, что деньги сегодня превратились почти в чистое воплощение материального излишка, потенциально освобождая человека от всего материально-необходимого. Денег сегодня настолько много, что может показаться — высвобождаемый для человека досуг тоже может быть бесконечным. Вот я и решил, что в нашем сообществе, сообществе ГКП, мы реализуем весь потенциал, заложенный в современных деньгах. Во-первых, грех обладания деньгами я взял на себя.

Крот. Ха — многие с охотой взяли бы на себя этот грех.

Томский. Ноу комментс. Итак, грех обладания деньгами я взял на себя. Во-вторых, я максимально развязался с обузовой частью обладания деньгами — я продал свой бизнес и разместил полученные средства на счетах и в надежных ценных бумагах.

Крот. Чья надежность никогда не бывает до конца надежна.

Томский. Ноу комментс. Итак, во-вторых, я превратил деньги в набор чисел на своем счете. В-третьих, и это самое главное, я превратил деньги в то, чем они и должны быть в идеале — в средство организации досуга. Умные люди часто говорили, что деньги нужны для того, чтобы не думать о них. Говорить-говорили, но на практике это было почти неосуществимо — деньги, есть они или нет, заставляют слишком много думать о себе. Я сделал невозможное возможным, — для наших авторов. Стал автором — имеешь возможность более вообще не думать о деньгах, думая исключительно о творчестве. Твори и ни о чем более не думай, — безразмерный, постоянно возобновляющийся миллион в помощь. Такой вот усовершенствованный аристократически-творческий коммунизм.

Крот. Аристократически-творческий коммунизм. Хм… Но я все еще не совсем понял. А в чем, например, смысл ограничения на миллион, если сумма все время возобновляется?

Томский. Приходится иметь в виду природу человека. Я, конечно, доверяю своим авторам, но, знаете, если открыть счет на миллион, то в один прекрасный день обнаружишь, что лишился «всего лишь» миллиона (а такое уже однажды произошло), а если открыть счет на миллиард — то и лишишься миллиарда. Я могу себе позволить разбрасываться только миллионами, но никак не миллиардами. Миллион — это разумное ограничение, наложенное на безграничную способность человека тратить деньги.

Крот. Но, получается, что вы все же сохраняете контроль над тратами ваших авторов.

Томский. Да, сохраняю. Но ведь какая-никакая, а я все равно власть, а власть немыслима без контроля. Видите ли, я заключаю со всеми авторами своего рода джентльменское соглашение. Становясь автором, говорю им я, вы получаете доступ к сумме, которая обеспечит удовлетворение всех ваших разумных и даже не совсем разумных потребностей. Если вы согласны быть хотя бы немного разумными существами, то этого вам хватит с лихвой. Если не согласны, то, извините, нам не по пути. Но смысл всей затеи — чтобы вы забыли о деньгах. Совершенно забыли. Считайте, что деньги у вас есть. И думайте о другом.

Крот. Думаю, что, получи я доступ к такому миллиону, и вряд ли я смог бы думать о чем-то другом. Боюсь, такой свалившийся на голову безразмерный миллион совершенно бы развратил меня в плане финансовой дисциплины. У меня бы просто голова закружилась.

Томский. Сначала закружилась бы, но это дело привычки. Почти все наши авторы проходят через стадию «срыва крыши» от открывшихся финансовых возможностей. Но ведь и любой человек, заработавший первые большие деньги, переживает то же самое. Он думает — теперь я могу купить и то и это. Ему трудно удержаться от различного рода импульсивных трат, но со временем это проходит. Детская болезнь.

Крот. Да, но человека сдерживает то, что это именно он и именно зарабатывает деньги. Если он будет тратить, не зарабатывая, то быстро сядет на мель. А у вас-то совсем не так. Можно тратить, ничего не делая. Это должно разлагать.

Томский. Вы так думаете, потому что живите в мире, в котором все построено на принципе: заработай деньги. Этот нюанс реально сложно, но и очень важно прояснить. Вспомните Данию и тех людей, которые имеют возможность не работать, но предпочитают работать. Почему они так странно себя ведут?

Крот. Потому что иначе они будут бездельничать, а бездельничая, они будут себя презирать.

Томский. Совершенно верно. Потому что досуг в их восприятии не может быть ничем иным, кроме как бездельем, а даже и творчество не может пониматься ими никак иначе, кроме как работа, а мерилом всякой работы всегда является вознаграждение. Получение денег именно и дает возможность работающему оторваться от необходимости только выжить — ведь денег может быть больше, чем необходимо для выживания. Далее же деньги, как мы отметили, вроде бы открывают дверь и в деятельно-досуговое пространство. Но тут и происходит затык. В мире работы деньги выходят на первый план — средство, необходимое для творчества как цели, само превращается в цель. Отличительный признак работы как связующего звена между выживанием и творчеством исчезает: и выживание, и творчество тоже превращаются в работу, то есть в некое самоценное зарабатывание денег. Деньги же, получаемые без работы, воспринимаются либо как потворство бездельникам, либо как помощь сильно нуждающимся (и, как только они перестают нуждаться, то, продолжая получать деньги, превращаются (в общественном мнении) в потворствуемых бездельников). В современном мире вы никогда не выйдете из этого порочного круга. Работай и зарабатывай, — и тогда будь уважаемым человеком, либо бездельничай и презирайся. И эта всепроникающая логика работы автоматически переносится и на творческую деятельность. Чтобы доказать, что ты Художник, ты должен доказать, что можешь зарабатывать своим творчеством. В итоге человек сбрасывает одни цепи, чтобы тут же заковать себя в другие; убегает от работы, чтобы работать Художником. Я же хочу эту логику сломать. Творческий человек не должен работать — ни в одном из тех смыслов, которые навязываются обществом. Быть деятельным? — да! Работать? — нет и еще тысячу раз «нет». Ни ради пропитания, ни из-за статуса. Современность делает все, чтобы сплавить понятия работы и творчества воедино (с одной стороны, делая работу похожей на творчество, в чем, возможно, и нет ничего плохого, но с другой — превращая творчество в работу, что фатально для творчества), моя задача — максимально возможным образом развести их в разные стороны.

Крот. Так разведите. Дайте четкие определения работы и творчества.

Томский. Даю. Работа — достаточно жестко внешне-регламентированная, выстраиваемая по принципу производства деятельность, принудительно совершаемая за плату (а плата за труд — всегда компенсация принудительности труда). Творчество — деятельность, спонтанно-принудительно совершаемая исключительно исходя из внутренней потребности ее совершения.

Крот. Спонтанно-принудительно — это как?

Томский. А так, что творят всегда спонтанно, но по мере продвижения к творческому пику, приходится принуждать себя. Но это всегда само-принуждение, просто жизнь уж так устроена, что чисто спонтанно на пик не заберешься. Работника заковывает в цепи внешний мир; творческий человек самостоятельно подчиняет себя творческой дисциплине. Вот вы спрашивали: чем «нормальный» современный писатель (признанный) отличается от писателя, каким он должен быть исходя из идеальной концепции творческого человека? И тот, и другой занимаются исключительно писательством — это верно. Но творческому человеку не надо выдавать «на гора» каждый год по книге, раз уж он своего рода автомат по производству книг, которые приносят ему деньги. А сегодня все строится по принципу производства, — и творчество в том числе. Даже если автору и не нужны уже деньги, если он их заработал достаточно, он все равно должен зарабатывать дальше, производя все новые книги — это просто органически въелось в его рабочий мозг. Я хочу снять человека с этой производственно-вознаграждающей иглы. Я хочу, чтобы автор остановился, подумал и пришел к естественному выводу, что ему не надо писать книгу ни для чего другого, кроме самой этой книги. Что у него нет никаких обязательств, кроме творческих. Что все его время свободно. Что вся его жизнь отныне — сплошной деятельный досуг. И если человек не может достичь такого вот психологического настроя, что же — ему у нас не место. А если может — добро пожаловать!

Крот. Чтобы заполучить доступ к безразмерному миллиону, пожалуй, многие захотят пожаловать.

Томский. Фи, как вульгарно, но — насколько в духе времени! Поймите вы — моя цель не в том, чтобы автор почувствовал себя богатым, а в том, чтобы он совершенно выбросил из своей головы все мысли о деньгах.

19. Миллионная практика

Крот. Да понял я, понял. Но вы сами сказали, что и о человеческой природе забывать нельзя. Ведь наверняка чудят и ваши авторы.

Томский. Чудят, конечно. Но я готов потерпеть — для меня важнее, чтобы любой автор чувствовал себя вполне материально свободным. Например, если кому-то пришло в голову, что ему надо немедленно отправиться в кругосветное путешествие — что же, пусть отправляется. Может быть, это ему вовсе и не надо. Может быть, это совершенно пустая трата денег. Я не знаю. Но пусть он отправится в свое путешествие.

Крот. Я бы прямо сейчас и отправился, чем здесь сидеть. Уже мечтаю стать вашим автором.

Томский. Момент обращения близок.

Крот. Никак бы не подумал, но это реально так. Заинтересовали вы меня. Кстати, о чудачествах — ранее вы вскользь упомянули, что один раз миллион у вас «пропал». Это что за история?

Томский. Обыкновенная история. Один наш автор взял и купил себе машину за миллион; бентли, что ли…. Пришлось провести «среди него» разъяснительную беседу. Пришлось объяснить ему, что надо все-таки держать себя в руках.

Крот. А, разъяснительная беседа. Все понятно. Мне уже не хочется быть вашим автором. Терпеть не могу объясняться. Или я действительно могу тратить свои деньги на все, на что мне хочется, либо не могу. А этот безразмерный миллион, выходит, все равно не совсем мои деньги, раз я должен давать отчет.

Томский. Мы ведь уже говорили о сохраняющемся властном контроле. Разумном контроле.

Крот. А властный контроль бывает разумным?

Томский. Бывает. Щедрость бывает разумной, скупость бывает разумной, контроль, отсутствие контроля — все на свете бывает разумным, просто мы видим так мало разумного вокруг нас, что как-то забываем об этом. Машина за миллион — это неразумно. Если вы настолько неразумный человек, что не можете прожить без машины за миллион — вам с нами не по пути. Равно как и нам — с вами.

Крот. Но машина-то у «неразумного автора» осталась, или вы ее реквизировали?

Томский. Как я могу ее реквизировать? — да, он подорвал доверие к себе, но никаких законов он не нарушал. А вот я, если бы реквизировал — нарушил бы. Так что я остался без миллиона и без автора. Неприятно, конечно, но от таких историй невозможно застраховаться.

[Видео-вставка из интервью покупателя машин за миллион:

— А, этот очаровательный Томский, поймавший меня на «незаконных» тратах. Как будто есть хоть один автор, вступивший в сообщество не для того, чтобы пользоваться открывшимися материальными возможностями. Ну, сам-то он себя может обманывать сколько хочет, но я-то знаю. Да и сам Томский — тот еще культурный авторитет! Помню, при нашем последнем разговоре, когда он сказал мне, что я сумасшедший, если готов потратить на чертов (он сказал жестче, а еще врет, что он не ругается) … на чертов бентли миллион долларов (а я-то купил ламборгини, а вовсе не бентли), я ему остроумно ответил, что «Я помешан только в норд-норд-вест. При южном ветре я еще отличу ламборгини от бентли». И, знаете — он непонимающе посмотрел на меня. Он просто не понял, откуда ветер дует! Культурный вождь называется. Культурное сообщество, блин (опальный автор выразился жестче, сами догадайтесь как) — да за все время существования ГКП ни одной стоящей вещи там так и не создали, — и не создадут никогда. Кто поумнее — тот сбежит, прихватив с собой миллиончик другой, ну а посредственности будут пыжиться и строить из себя «творцов». Я стал первым, кто пошел по умному пути. И, когда Томский разорится, я подъеду к нему на своем ламборгини и подвезу до… ну, куда ему надо будет. Так ему и передайте.]

(снова Томский) … Неприятно, конечно, но от таких историй невозможно застраховаться. Произошел у нас, однако, сходный случай с совершенно другой концовкой. Один из наших авторов очень много тратил на себя, а когда я вызвал его для разъяснительной беседы, он мне и объяснил, что таким образом вживается в роль богатого и даже очень богатого человека. Ну, я поверил, хотя сомнения у меня и были. Так вот, вживаясь в роль расшвыривающего деньги прожигателя жизни, он за три года «прожег» 20 миллионов долларов.

Крот. И?

Томский. И в итоге написал книгу: «Миллионер». Очень хорошая книга. А хорошая книга стоит двадцати миллионов.

Крот. Не уверен.

Томский. Точно стоит.

Крот. Знаете, эти истории только укрепили меня во мнении, что никакой бюджет не выдержит практики безразмерного миллиона.

Томский. Вы произнесли ключевое слово — практика. Это вопрос чисто практический, и решается он на практике. А практика безразмерного миллиона у нас в ходу уже несколько лет, и, как видите, мы живем.

Крот. Интересно, во сколько конкретно обходятся вам авторские причуды?

Томский. Могу рассказать, если уж вам это так интересно. В среднем получается (хотя считать авторские траты усреднённо не совсем корректно — они сильно разнятся как от специфической ситуации или темперамента конкретного автора, так и от вида авторской деятельности; режиссеры, например, обходятся куда дороже писателей — даже относительно недорогое кино всегда влетает в копеечку; философы, напротив, тратят на себя так мало, что смешно и упоминать), так вот, в среднем получается, что автор тратит около двух миллионов долларов в год. 50 авторов (а это — своего рода идеальная проектная цифра), таким образом, обошлись бы мне в 100 миллионов долларов в год. Сейчас в ГКП 15 авторов (три писателя, четыре поэта, три режиссера, два аниматора, два философа и один художник) — за прошлый год они обошлись мне в 27 (с небольшим) миллионов. В позапрошлый вышло что-то около 30 миллионов, в поза-поза-прошлый — 25. Я вполне могу позволить себе такие расходы. А авторы, как видите, вполне могут держать себя в руках.

Крот. Два миллиона в год! — за два миллиона я бы тоже себя в руках подержал! Хотя, пожалуй, с безразмерным миллионом в кармане я бы все же обошелся вам значительно дороже.

Томский. Это цифра усредненная, она как раз и подразумевает, что кто-то обходится дороже. Зато есть у нас и автор, который потратил на себя в прошлом году всего две тысячи долларов. А есть и такой, который не потратил ничего.

Крот. Как такое может быть?

Томский. А он перебивается случайным заработком и говорит, что, как творческому человеку, ему это только на пользу.

Крот. Но ведь это полностью противоречит вашей концепции!

Томский. Да, противоречит. В жизни всегда что-нибудь чему-нибудь да противоречит. Само существование жизни много чему противоречит; про разумное существование я и вообще не говорю. Не забывайте, первейшая для меня задача — объединить творческих людей. Соответственно, правота творческого человека для меня всегда первична. И, если конкретный творческий человек считает, что он должен сам зарабатывать себе на жизнь, — значит, так в его конкретном случае и должно быть.

Крот. Хорошо сказано. Но вам не кажется, что все-таки для людей, думающих в первую очередь не о деньгах, а о творчестве, средние два миллиона в год на личные расходы — слишком большая сумма?

Томский. На личные расходы?

Крот. Да. А разве имеются в виду не личные расходы?

Томский. Нет, когда я говорю о расходах автора, то имею в виду все его совокупные траты. У нас стирается грань между личным и творческим, и это принципиальный момент. Бюджет фильма входит в расходы режиссера так же, как и купленная им, не знаю, куртка. Современные «состоявшиеся» режиссеры вполне могут позволить себе купить почти все что угодно, — но все они связаны бюджетом. Я же хочу, чтобы режиссер совершенно забыл о бюджете и просто снимал фильм, как он ему видится. Горшочек сварит необходимое количество денег для реализации любого творческого замысла. А что творцу при этом голодать не придется — это изначально подразумевается.

Крот. Книгу за 20 миллионов вы осилили, — а если бюджет фильма перевалит за 100 миллионов?

Томский. Такая ситуация возможна, хотя и маловероятна. Мы не снимаем блокбастеры. Это опять-таки не запрет — это естественным образом вытекает из концепции сообщества. Но, надо будет сто миллионов сварить — сварим и сто миллионов. На искусство денег не жалко.

[Видео-вставка из интервью заслуженного советского мультипликатора:

— Он (Томский) думает, что можно вбу́хать в искусство миллиарды и оно расцветет. Не расцветет. Вы знаете, как мы работали (да-да, именно работали, а не «творили» — творить, это, знаете, большое самомнение надо иметь, а мы были люди скромные, работяги); вы знаете, в каких условиях мы корячились? У нас на студии было место, которое называлось амбар. Двухэтажный покосившийся дом. Он такой весь был — как живой одним словом: пол скрипел, хлюпал; лестница, по которой поднимались, мебель — все это скрипело, хрипело, дышало и жило своей жизнью. Зимой там всегда колотун был, да и сам амбар как будто болел чем-то — такая у него была непрекращающаяся то ли простуда, то ли воспаление легких. И вот в этом больном амбаре, получая копейки в месяц, мы делали мультфильмы, которые сегодня называют классикой. Так при чем здесь миллиарды, путешествия вокруг света, «все условия» и прочая чепуха? У нас не было никаких условий, но мы — работали, а у этих есть, — но посмотрим, что они там еще натворят. Нет, я в ГКП не верю.]

(снова Томский) … Но, надо будет сто миллионов сварить — сварим и сто миллионов. На искусство денег не жалко.

20. Джинн из телефона

Крот. Понятно. Но мне, пожалуй, хотелось бы еще кое-что уточнить в вопросе об осуществляемой вами власти.

Томский. Вы хотите спросить — не заводит ли меня власть?

Крот. Вроде того. «Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно» и всё в этом духе.

Томский. Да всё развращает. Власть, деньги, слава. Бессилие, нищета, забвение. Всё это развращает.

Крот. Что же делать?

Томский. Не развращаться.

Крот. А как лично вам удается сохранить адекватность — при ваших-то средствах?

Томский. Надо просто помнить о деле прежде всего, и чтобы это дело было стоящим, в смысле — настоящим. Тогда устоишь. А будешь думать о постороннем, о всяких, как их сейчас называют, бонусах — развратишься. Несложный рецепт. У меня дело настоящее, поэтому я адекватен.

Крот. Допустим. Но все-таки — заводит вас власть?

Томский. Нет, не заводит. Но и врать, что я власть не люблю, но это, мол, большая свалившаяся на меня ответственность, я не буду. Кстати, а как вы думаете — в чем главная радость, получаемая от власти?

Крот. Всё в твоей власти.

Томский. Ну, это явное преувеличение. На самом деле для человека, облеченного властью, очень многое совершенно выпадает из области возможного. Человек власти в основном занят распределением материально-статусных благ и наказаний, а вне этого он ничего не может. Да и в сфере, где, как ему кажется, он «правит», он бывает просто до смешного бессилен. Это как в истории про любителя дисциплины. Слышали?

Крот. Нет, не слышал.

Томский. Так я вам сейчас расскажу.

История про любителя дисциплины

Жил-был человек, более всего на свете ценивший дисциплину. Он и сам жил по четкому раз-навсегда установленному распорядку дня, в котором не предусматривалось ни минуты на праздное времяпрепровождение, и всех окружающих пытался вымуштровать на свой лад. Однажды нашего любителя дисциплины, назовем его Дисциплом, назначили начальствовать над группой весьма разболтанных молодых людей. Дисципл не смутился, но даже обрадовался, ведь это не так трудно — построить тех, кто охотно становится в ряд; куда интереснее скрутить дисциплиной тех, кто отчаянно сопротивляется благу упорядоченной жизни. Пусть побрыкаются, потом сами же Спасибо скажут. И вот Дисципл взялся за командование и в короткие сроки добился замечательных успехов, так что группа оболтусов, справиться с которыми считалось невозможным, всё более походила на солдат, слепо повинующихся уважаемому ими командиру. Дисципл был доволен, но однажды, в последний день месяца, ему доложили, что при осмотре вещей такого-то «бойца» была найдена большая, хотя уже и опустошенная бутыль с пивом, — а алкоголь был строго-настрого запрещен Дисциплом. «Пьяный равно безумный», — любил говаривать он. Что ж, такого-то вызвали, сделали ему строгое внушение, инцидент был исчерпан. Но в последний день следующего месяца у другого такого-то снова была найдена злополучная бутыль. Такой-то был вызван, ему было сделано сверх-строгое внушение, инцидент был исчерпан. Но в последний день следующего месяца, как вы догадываетесь, снова была найдена пивная бутыль без уже выпитого пива — у нового такого-то. Тогда Дисципл собрал всю группу и произнес перед ней речь, в которой пригрозил самыми строгими карами всякому, у кого впредь будет найдена бутыль. Но надо ли говорить, что в последний день следующего месяца бутыль опять была найдена. Да, виновника нарушения дисциплины строго наказали, но через месяц всё опять повторилось. Тогда Дисципл вызвал к себе старосту группы и спросил, в чем же тут дело, и почему ему не удается справиться со столь пустяковой проблемой. «Дело в том, — ответил староста, — что у нас сложилась такая традиция, и нарушить ее невозможно, и никакие кары тут не помогут. В последний день месяца мы распиваем бутыль пива: так было, так есть и так будет и не стоит препятствовать этому — да это и не в вашей власти». «Не в моей власти! — вспыхнул Дисципл. — Да это бунт! Вы немедленно отправляетесь на гаупвахту, а я лично буду исполнять обязанности старосты в следующем месяце и уж прослежу за тем, чтобы никакой бутыли в конце месяца не возникло». И Дисципл принял на себя новые обязанности и внимательнейшим образом изнутри следил за тем, что происходит в коллективе. Всё шло хорошо, и ни о какой бутыли никто и не заикался. Приближался конец месяца, Дисципл перекрыл все возможные каналы связи с внешним миром, так что, если бы кто и захотел приобрести бутыль, то у него это никак бы не получилось. Наконец, настал последний день месяца. Распорядок дня, и без того не оставляющий ни минуты на отдых, теперь не оставлял уже ни секунды. С самой побудки и до самого вечера каждый обязан был делать то-то и то-то — при этом каждый должен был оставаться на виду у Дисципла. Приближался вечер. Был произведен тщательнейший обыск личных вещей, и никаких бутылей найдено не было. Правда, некоторые ребята как-то по-заговорщицки улыбались, ну да это Дисципл приписал удовольствию от разрыва с вредными привычками. «Не в моей власти… — удовлетворенно бормотал Дисципл, поздно вечером в отличном настроении возвращавшийся домой. — Это, видите ли, не в моей власти. Всё в моей власти, если только правильно ее употребить». Он открыл дверь, вошел в свою спартанскую комнату, где не было ничего, кроме стола, пары стульев и кровати, а на столе он увидел… вы уже догадались, что — пустую бутыль. Впрочем, не совсем пустую, на донышке еще оставалось немного пива. Рядом с бутылью лежала записка. Взбешенно-растерянный Дисципл прочитал ее: «Уважаемый Дисципл, по традиции мы распили эту бутыль в последний день месяца, а вот вы, хотя уже и много месяцев являетесь нашим обожаемым начальником, до сих пор уклоняетесь от священной обязанности каждой единицы нашего дружного коллектива. Это недоразумение должно быть исправлено: мы специально оставили вам немного пива на донышке. Пейте и помните, что, хотя мы и готовы подчиняться вам, но далеко не всё в вашей власти». Дисципл махнул рукой и выпил остатки пива. Конец истории.

Крот. Так и надо этому надзирателю тюремному. И что должна внушить сия история?

Томский. Да то, насколько бессильным может оказаться всесильный, как кажется, человек, — причем бессильным именно там, где он, как кажется, всесилен. Он думает, что можно щелкнуть пальцами и сказать: «Да будет так». Щелкает, а на выходе — пшик. Поверьте, каждый человек во власти временами чувствует себя таким вот совершенно бессильно-щелкающим пальцами Дисциплом.

Крот. Что ж, поверю. А какой все-таки главный властный кайф?

Томский. Непосредственное влияние на судьбы окружающих людей, конечно. Ты видишь человека и понимаешь, что можешь поднять его на олимп, а можешь в порошок стереть. Эта мысль согревала и согревает всех тиранов.

Крот. Но вы-то не тиран, надеюсь?

Томский. И я надеюсь. Но и для меня самое важное — вторжение в судьбы людей. Поэтому больше всего я люблю… звонить по телефону.

Крот. Звонить по телефону?

Томский. Да.

Крот. Странный поворот. Власть и телефон. Как одно связано с другим?

Томский. Напрямую. Понимаете… как бы получше объяснить… Я думаю, в мире очень много людей, ждущих звонка, который мог бы изменить, даже коренным образом изменить их жизнь. И вот они ждут, ждут и очень часто так ничего и не дожидаются. Конечно, я имею в виду не пассивное ожидание, нет — я имею в виду тех, кто… в общем тех, кто заслуживает, чтобы им позвонили, но им никто не звонит. А так как меня в первую очередь интересуют творческие люди, то, соответственно, главная радость для меня — найти творческого человека, позвонить ему и сказать, что он — настоящий Художник, что мы его заметили, что он — наш. В общем, я бы хотел, чтобы каждый автор, ждущий звонка, этого звонка дождался. А сам я тогда выступаю в роли этакого волшебника, исполняющего желания, джинна из телефона. В этом и состоит для меня главная властная радость. Для этого мне и нужна власть.

Крот. Звучит красиво. Звонить и раздаривать миллионы.

Томский. Да не в миллионах же дело!

Крот. И в миллионах тоже.

Томский. Нет, не в миллионах. Вы, я вижу, так и не поняли ничего.

21. О голодных художниках

Крот. Кое-что понял. И, если я вас правильно понял, а вы и сами это только что сказали, свою основную задачу вы видите в том, чтобы помочь творческому человеку?

Томский. Все верно.

Крот. А нуждается ли творческий человек в помощи?

Томский. В каком смысле?

Крот. Я имею в виду вот что: не пытаетесь ли вы искусственно облегчить путь творческого человека, создавая для него тепличные условия и, тем самым, скорее нанося ему вред, чем принося пользу?

Томский. Художник, в общем, должен быть голодным.

Крот. Так часто говорят — причем и сами художники.

Томский. Просто вы отталкиваетесь от тезиса, что «талант всегда пробьет себе дорогу», а я исхожу из того, что мир враждебен творческому началу — и продолжает оказывать сверхнегативное влияние на творчество и в том случае, если талант все же пробивает себе дорогу. А если не пробивает? Тогда вы вообще ничего о нем не узнаете.

Крот. Это обычная житейская ситуация. Кто-то пробивается, кто-то — нет. Это во всех сферах жизни так.

Томский. Наверное, но сфера творчества имеет свою специфику. Это в бизнесе человек априори должен быть «пробивным», а в искусстве — совсем не обязательно. В искусстве избыток пробивной силы скорее вредит, а даже и полное отсутствие пробивной силы еще мало что говорит о таланте человека — как в плюс, так и в минус.

Крот. Все это понятно, но я немного о другом. Я хочу сказать, что жизнь должна проехаться катком по любому человеку, проверить его на прочность, так сказать. Практичный он или непрактичный — все равно. Каждый человек должен пройти испытание жизнью, и испытание это суровое, — а вы пытаетесь его облегчить. Искусственно облегчить.

Томский. А, вот оно как… В ответ я вам приведу один исторический пример: Булгаков. Советский строй так проехался по нему, что попросту укатал. А согласно вашей логике — это такое просто жизненное испытание.

Крот. Отлично, что вы вспомнили Булгакова. Насколько я знаю, «Мастер и Маргарита» — одна из ваших любимых книг?

Томский. Верно.

Крот. А как вы полагаете, мыслимо ли создание этой книги в условиях более благоприятных для творческого гения Булгакова, или он мог создать ее только в наличных совершенно невыносимых условиях?

Томский. Я уже вижу ловушку, которую вы мне приготовили, и между тем я, конечно, вынужден признать, что он мог написать свой роман только в наличных совершенно невыносимых условиях, — ведь книга по своему содержанию напрямую проистекает из этих условий.

Крот. Именно. Я рад, что вы ответили честно. Но следующий мой вопрос подразумевается: если бы мы могли представить себе, что Булгакову предоставляются более благоприятные условия, но ценой ненаписания романа «Мастер и Маргарита» — как нам поступить в такой ситуации? Пусть Булгакову будет лучше, но роман «Мастер и Маргарита» не будет написан, или пусть Булгаков невыносимо страдает, но зато в итоге будет написан великий роман?

Томский. Проблема вашего вопроса в том, что я не могу представить себе ситуацию, которую вы предлагаете мне представить. Я занят настоящим, но я не меняю прошлое. Булгаков совершил свой творческий подвиг в тех условиях, которые уже не подлежат никакой корректировке.

Крот. Уходите от ответа. Уходите.

Томский. И правильно делаю, что ухожу. Хотя кое-что при этом я могу сказать — ведь и вам, и ежу понятно, что ситуация Булгакова все равно является ненормальной. А вот каким бы был Булгаков в более нормальной ситуации — этого мы попросту не знаем.

Крот. Но что «Мастер и Маргарита» — результат именно той, совершенно ненормальной ситуации — это мы знаем. Наверняка знаем.

Томский. Знаем. И еще мы знаем, что настолько удушающие условия вовсе не являются чем-то необходимым для творчества.

Крот. А вот этого мы как раз точно не знаем. Тот же Достоевский стал Достоевским только после несостоявшейся казни и состоявшейся каторги. Нормальная это ситуация? Ненормальная. Но только эта ненормальная ситуация и породила Достоевского. Не кого-нибудь, а Достоевского, понимаете? И опять у меня возникает вопрос: стоит ли создавать искусственно благоприятную среду для творчества? Не является ли творчество результатом самых разных, но естественных условий, которые временами могут быть хотя и чудовищными, но необходимыми именно для творчества? Царский режим хотел расстрелять Достоевского, итог — великое пятикнижие. Советский строй хотел задушить Булгакова, итог — «Мастер и Маргарита». Вы хотите «помочь» писателю, но я пока что еще не вижу среди ваших авторов Достоевского или Булгакова.

Томский. Вы вроде бы и логичны, но кое-что всё время спутываете. В ГКП не может быть ни Достоевского, ни Булгакова. Нам нужен свой великий писатель, и каким он должен или может быть никто не скажет. Вот появится — и станет ясно. Это, во-первых. Во-вторых, наши авторы уже сегодня достаточно громко заявили о себе в различных творческих сферах — и это невозможно отрицать. В-третьих, то, что вы называете «испытанием жизнью» не может миновать ни одного человека. Вы говорите, что в ГКП создаются тепличные условия? Это не совсем верно, но, в качестве упрощения, я готов согласиться. Пусть это будет теплица. Но что это за теплица? Это теплица, в которую приходят с ненастья. Повторюсь, я исхожу из того, что мир враждебен подлинно творческому началу. ГКП — это противовес, противоядие для отравленного неблагоприятствующей для творчества средой человека. И, да, я думаю только о том, как «помочь» творческому человеку, оставляя все препоны и удушения естественному ходу вещей. Об этом у меня и голова не болит: как бы так навредить, чтобы параллельно способствовать творчеству. Это не ко мне, это к реальности. А у нас тут своя реальность — реальность благоприятствующая. Наша среда не убивает, но делает-таки художника сильнее.

Крот. А ведь Ницше подразумевал, что сильнее делает именно то, что убивает — пытается, но не может убить.

Томский. Да, и поэтому я не большой фанат этой фразы, как и многих других фраз в этом роде. Мне куда ближе слова Гогена, а он сказал так:

«Я знаю, что значит подлинная нужда, что значит холод, голод и все такое прочее… Все это ничего — или почти ничего — не значит. К этому привыкаешь и, если у тебя есть толика самообладания, в конце концов ты только смеешься над всем. Но что действительно делает нужду ужасной — она мешает работать, и разум заходит в тупик. Это прежде всего относится к жизни в Париже и прочих больших городах, где борьба за кусок хлеба отнимает три четверти вашего времени и половину энергии. Спору нет, страдание пришпоривает человека. Увы, если пришпоривать его слишком сильно, он испустит дух!»

Вот это — так, вот это — правда!

Крот. И все же и Гоген стал Гогеном только пройдя через все эти невыносимости…

Томский. Сбежав от них… Что же, я именно и хочу, чтобы сообщество ГКП стало для художника тем, чем стал остров Таити для Гогена. ГКП — это чудесно-таинственный остров, где не надо думать о куске хлеба и где может укрыться каждый потерпевший или терпящий кораблекрушение Художник. Укрыться, чтобы творить.

22. Необходимость ГКП

Крот. Укрыться, чтобы творить… Возможно… Но я все еще не отступаюсь от своего вопроса, но теперь я его переформулирую. Допустим, мы не можем точно знать, что лучше для творческого человека — когда жизнь его бьет, или когда обстоятельства ему благоприятствуют. Очевидно, в жизни всякого человека должно иметь место и то и другое. Допустим, ГКП отвечает именно за творческое благоприятствование, оставляя всяческое битие реальности. Все это можно допустить. Но вот каков мой вопрос: почему это раньше творческие люди ни в каком ГКП не нуждались, а сами прорубали свой творческий путь? То есть опять-таки вопрос сводится к тому, что если Достоевский смог стать Достоевским, Леонардо да Винчи — Леонардо да Винчи, Ницше — Ницше, а Платон — Платоном, и всё это без всякого ГКП, то зачем оно — это самое сообщество ГКП — нужно?

Томский. Этот вопрос мне нравится больше предыдущего — признаться, я и сам не раз им задавался. Вариантов ответа на него может быть несколько. Например, такой. Как, по-вашему, медицина сегодня более развита, чем триста лет назад?

Крот. Несомненно.

Томский. Но ведь и триста лет назад были здоровые люди и долгожители?

Крот. Были.

Томский. Тогда вы могли бы спросить меня: если и раньше были здоровые люди и долгожители, и теперь они есть, то зачем она нужна — это ваша развитая современная медицина?

Крот. Не могу согласиться с таким поворотом мысли. То, что медицина стала более развитой — это просто факт, и этот факт находит фактическое отражение как в качестве лечения, так и в количестве людей, которые могут пользоваться высококачественным медицинским обслуживанием. Но в отношении творчества ничего такого сказать нельзя. Или вы можете испекать Платонов десятками? Тогда покажите для начала хоть одного.

Томский. Может и покажу. Не спешите. Платона не покажу, а Сократа, может, и покажу.

Крот. Сократ — это даже еще интереснее.

Томский. Вот и пользуйтесь возможностью посмотреть на него. Но я, пожалуй, с вами соглашусь, что мы не видим ничего похожего на творческий расцвет. Более того, скорее мы видим нечто весьма похожее на творческий упадок. И тогда я возвращаюсь к концепции ГКП как противоядия. Возможно, в нормальной или обычной жизненной ситуации сообщество ГКП и не нужно, — и творческий человек, несмотря на все сложности, так или иначе пробивает себе дорогу. Но, возможно, что в современной ситуации все обстоит иначе. Возможно, что современность становится настолько враждебной подлинно творчеству, что возникает необходимость в некоей силе-противовесе, объединяющей все творческие силы. И лично я вижу ситуацию именно в такой перспективе.

Крот. А что такого особенно плохого в современности? По-моему, наоборот, из каждого угла кричат о том, что «Пусть каждый человек раскроет заложенное в нем творческое начало».

Томский. Вы правы. Иногда мне становится даже и неловко говорить о поддержке творчества, так как кругом и так полно «творческих людей», а я все еще рвусь их поддерживать. Но на самом деле сегодня — время не творчества, а массового креатива, и сама готовность назвать кого угодно творческим человеком, хотя бы он всего лишь придумал какой-нибудь слоган для рекламы или вел какой-нибудь блог-влог на фейсбуке-ютубе, ясно показывает, в каком системном тупике находится сегодня подлинное творчество. И отсюда мы опять приходим к необходимости возникновения со-общества, в котором именно творчество и было бы главной целью его существования, — то есть опять приходим к идее ГКП. В современной ситуации только мы сумеем адекватно отделить подлинное искусство от всего, что на него лишь похоже или что пытается занять его место.

Крот. Но тогда получается, что лично Вы являетесь некоей высшей инстанцией, все понимающей и все верно оценивающей.

Томский. Нет, не я, и — нет, не являюсь. Хотя свою лепту в процесс оценки различных произведений я и вношу.

23. Третья подсказка от бомжа

Но ведь сообщество состоит не только из художников и меня.

Крот. Так, а из кого же еще?

Томский. О, тут мы подходим к еще одному ключевому пункту нашего разговора.

Крот. Чувствую, и бомж уже где-то рядом.

Томский. Правильно чувствуете. Рядом. Но пока что он еще подождет. Проблема вот в чем: как я уже вам говорил, поначалу вся моя деятельность по строительству сообщества сводилась к поиску талантливых авторов. Я искал авторов и находил их. Все было не так плохо, но чего-то явно недоставало. И прежде всего я никак не видел, чтобы создавалось то самое со-общество, о котором я всегда мечтал. Отдельных авторов я видел, а их сообщества — нет.

Крот. По-моему, это довольно естественно. Творческие люди стаями не ходят.

Томский. Замечательно вы сказали. Именно так. Не ходят. А мне всё хотелось, чтобы хотя бы немного, но ходили. Мне хотелось, чтобы они осознали себя частью одного целого, прочувствовали свою родственность в творческом пространстве сообщества. Но это было…

Крот. Утопией?

Томский. Да, утопией. Это было утопией, то есть этого не было. Я долго не мог понять, что же мне делать в сложившейся ситуации, — не насильно ведь заставлять их, так сказать, общаться друг с другом. Но что-то все-таки надо было делать.

Крот. И тогда вы пошли к бомжу.

Томский. Все верно, вы можете прямо за меня рассказывать.

Крот. Попробую. Искали, искали вы этого бомжа (даже еще дольше, чем в прошлый раз), и, наконец, нашли. Он уже был при смерти, но успел прошептать вам на ухо…

Томский. Нет, не так. Мне не надо было искать его, да он к тому времени уже и не был бомжом. Когда я встретил его в прошлый раз, то прекратил его бомжацкое существование и обеспечил ему и место проживания, и занятие. Так что теперь я мог просто пойти к нему и спросить: как же мне разрешить возникшую проблему? Я пошел и спросил, и он мне ответил, причем вовсе не шепча на ухо. Вот что он мне сказал: «Общество тебе не нужно, но нужно со-общество. Это ты понял. Пойми и другое: народ тебе не нужен, но аналог народа, то есть те, кто непосредственно и будут составлять сообщество, тебе необходимы». «Как же так? — спросил я. — Разве творческие люди, которых я ищу и нахожу, разве они и не являются моим (условным) народом?». «Нет, — покачав головой, ответил он. — Творцы — это что-то вроде верхушки, элиты твоего со-общества, но далеко не само со-общество. Иди и ищи свой народ — только так ты обретешь искомое». «Но кто же они — мой народ?». «А в ком нуждается всякий творческий человек? Без кого он оказался бы никому не нужным?». Так спросил он, и словно пелена упала с моих глаз. Я понял, что мой поиск должен вестись в двух направлениях. Я должен искать творческих людей, но я должен искать еще и тех, кто будет творческих людей оценивать. Иными словами, я должен искать не только писателей, но и читателей. И, после того как в ГКП пришел тысячный читатель, я уже мог сказать, что мы стали реальным со-обществом. ГКП стало наконец той силой, о которой я мечтал. Утопия стала-таки реальностью.

Крот. Бурные, продолжительные аплодисменты.

Томский. Спасибо.

Крот. Это была ирония.

Томский. Да? Я не очень хорошо понимаю иронию.

Крот. Учитесь. Но, в принципе, я пока не вижу повода ни хлопать в ладоши, ни свистеть. Скорее хотелось бы опять-таки понять. Я, например, могу представить себе процесс поиска писателя, но процесс поиска читателя как-то совершенно не рождает в моей голове никакого образа. Что это вообще значит? Как это происходит? Какой в этом смысл?

Томский. На ваши три вопроса я отвечу одним: а кто такой, по-вашему, читатель?

Крот. Кто такой читатель?

Томский. Да, кто это такой?

Крот. Читатель — человек, который читает книги.

Томский. Неплохо сказано. Но как он их читает?

Крот. В смысле?

Томский. Ну, например, он их читает часто или редко?

Крот. Скорее часто, чем редко.

Томский. Не скорее, а совершенно точно. Если редко, мы никак не можем назвать его читателем. Подразумевается, что читатель — это человек, который читает книги каждый день.

Крот. Соглашусь.

Томский. Хорошо, тогда пойдем дальше. А чем еще, кроме чтения, занят читатель?

Крот. Этого мы не можем знать. Каждый конкретный читатель может быть занят каким-то своим делом.

Томский. Тогда назовите хоть одно дело для читателя.

Крот. Ну, например, он может сидеть в офисе, или быть адвокатом, или предпринимателем, или инженером — да кем угодно. Именно так — определение «читатель» никак не влияет на род занятий человека.

Томский. Да? А вот я знаю одного инженера, и он говорил мне, что после того, как он стал работать, то почти перестал читать.

Крот. Я думаю, это довольно распространенное явление.

Томский. Чрезвычайно распространенное. Но не получается ли тогда, что если профессия человека напрямую не связана с чтением, то велика вероятность, что он будет либо читать меньше, либо вообще перестанет заниматься этим делом?

Крот. Есть такая вероятность, признаю.

Томский. Тогда мой вопрос следующий: а существует ли такая профессия как читатель?

Крот. Есть профессия — литературный критик, которого можно назвать профессиональным читателем, но такой профессии как читатель — нет.

Томский. Вы всё правильно сказали, ошибочно только употребленное вами время. Вы говорите — нет, а я говорю — не было. Еще никогда в истории не было такой профессии как читатель, но теперь она уже есть. Мы ее выдумали, и мы же сделали ее реальной. Вы говорили, что абстрактный читатель может заниматься каким угодно делом, а я вместо этого говорю, что каждый конкретный читатель может быть занят только одним конкретным основным делом, а именно — он должен читать. Только если чтение становится основным делом — только тогда читатель, собственно, и становится — читателем.

Крот. Хм… Но что такое «чтение как дело», и чем оно отличается от «просто» чтения?

Томский. А чем отличается всякая профессия от любительства?

Крот. Профессионал получает за свое дело деньги.

Томский. Все правильно. Вот я и плачу своим читателям. Плачу самую обыкновенную зарплату. Именно так чтение превращается из хобби в работу.

Крот. Но ведь еще совсем недавно вы тут слагали целые оды против работы!

Томский. Слагал, потому что речь шла о творчестве, а творчество не должно быть работой. А вот оценка творчества — должна, а иначе она останется на любительском уровне или станет привилегией профессиональных критиков. До сих пор так и было — теперь стало иначе. Теперь мы получили читательскую массу, чьим основным занятием, чьей профессией является оценка произведений искусства. О книгах мы, естественно, говорили для примера, на самом деле оценивается все — книги, фильмы, картины, мелодии — все, что имеет эстетическую ценность. И наш читатель является одновременно и зрителем, и слушателем. Так что, когда я говорю «читатель», вы уж постарайтесь услышать в этом слове «читатель-зритель-слушатель».

24. Дорогое удовольствие

Крот. Постараюсь. Но содержать такую читательскую массу, наверное, довольно дорогое удовольствие?

Томский. Дорогое, и даже очень. Читатели обходятся мне дороже писателей. Но вам, конечно же, интересны конкретные цифры?

Крот. Естественно. А особенно зрителям. Всем интересно узнать, кто и сколько получает.

Томский. Хорошо, я удовлетворю ваше меркантильное любопытство. Мною разработана шкала зарплат для 10 000 читателей. 10 000 — проектная цифра, предполагаемый мною максимум читателей. Реально сейчас в ГКП что-то около четырех тысяч читателей, но мы все еще растем. Итак, расклад для 10 000 читателей такой:

Тот, кто входит в…

В первые десять тысяч — получают по тысяче $ в месяц (7 тысяч человек — 7 000 000 в месяц — 84 млн в год)

В первые три тысячи — по две тысячи (2 тысячи человек — 4 000 000 в месяц — 48 млн в год)

В первую тысячу: по три тысячи (900 человек — 2 700 000 в месяц — 32 400 000 в год)

В первую сотню: по пять тысяч (90 человек — 450 000 в месяц — 5 400 000 в год)

В первую десятку: десять тысяч (10 человек — 100 000 в месяц — 1 200 000 в год)

Итого: 84 +48 +32.4 +5.4 +1.2 = 171 млн $ в год. Плюс первый читатель по итогам года получает премию — 100 тысяч. Плюс еще разные бонусы за различные читательские достижения — общей суммой миллионов на 30 в год — итого выходит ровным счетом 200 миллионов. Такие вот дорогостоящие пироги!

Крот. Весьма впечатляющие пироги! Теперь я понял, кем я хочу быть. Не хочу быть писателем, хочу быть читателем!

Томский. К чему вам? Я думаю, вы и так получаете больше самого высокооплачиваемого читателя.

Крот. А премия в сто тысяч! Такой премии, знаете ли, я еще никогда не получал.

Томский. Премию, знаете ли, еще надо заработать. Не так это просто.

Крот. Верю, что непросто. А вам самому-то просто платить такие деньжищи? В Нарокова ненароком превратиться не боитесь?

Томский. Нарокова мы в сообществе весьма чтим, но и о судьбе его не забываем. Однако же, нет, — следуя путем Нарокова, потому как это лучший из возможных путей, к его печальному финалу я не приду. Мое бизнес-прошлое хоть в чем-то мне помогает — я достаточно расчетлив, чтобы не потопить свой корабль счастья. Считайте сами. С десяти заработанных в прошлой жизни миллиардов я получаю в среднем что-то около пяти процентов в год, — то есть в среднем что-то около 500 миллионов долларов в год. Сто миллионов в год тратится на авторов, двести — на читателей, итого — 300 миллионов в год. Пятьсот зарабатываю, триста трачу. Как видите, если бы реальность всегда следовала заложенным проектным цифрам, то вообще не было бы никаких проблем. Пока их и нет. В будущем, конечно, они всегда могут возникнуть; реальность всегда способна устроить какую-нибудь каверзу. Где-то траты будут больше (и хорошо бы, ведь деньги только тем и ценны, что их можно потратить на Искусство, — руководитель сообщества просто обязан быть «великолепным» в терминологии Аристотеля, а «траты великолепного велики и подобающи»), так вот, где-то траты будут больше, где-то можно с доходами пролететь, а то и убытки претерпеть — всякое может случиться. Но это мои проблемы (и всякого последующего главы сообщества, а при всей своей доминирующей любви к культуре, глава сообщества должен быть достаточно деловым человеком, чтобы не растранжирить основной капитал, но пронести его через все беды инфляций, банкротств, обвалов рынков и прочих бизнес-прелестей; вообще, это специфическая должность, напоминающая правителя-философа в государстве Платона — кому-то надо опуститься до возни с деньгами, чтобы остальные сообщники забыли о ней), так вот, это мои проблемы, которыми я надеюсь никогда не досаждать ни читателям, ни авторам. Авторы вообще должны быть избавлены от всяких мыслей о деньгах, читатели же, как и всякие работники, должны быть уверены в том, что их труд будет своевременно и щедро оплачен.

Крот. А как «измеряется» работа читателя? Количеством прочитанных книг?

Томский. Работа читателя измеряется его активностью в сообществе — как количественной, так и качественной. Количество прочитанных книг — такого показателя мы не учитываем; нас интересует количество и качество написанных читателем отзывов и оставленных комментариев. Ведь можно прочитать книгу, не написав о ней отзыва, но написать отзыв, не читая книги, невозможно.

Крот. Тут вы не правы. Только недавно я держал в руках книгу под названием типа: «Как написать рецензию на книгу, не читая ее». Правда, увы, я ее так и не прочитал.

Томский. А потому вам и нечего о ней сказать. Вообще, мошенничество такого рода у нас в сообществе случается — пока что редко, но дальше, я думаю, оно будет случаться чаще. Пока что всё же наши читатели — энтузиасты своего дела, то есть люди искренние. Надеюсь, что хотя бы при моей жизни ситуация и не изменится.

Крот. Изменится. Когда на кону стоят деньги, энтузиасты заработка всегда вытесняют всех прочих энтузиастов.

Томский. Вы прямо как наши «коммунисты» говорите.

Крот. А у вас есть коммунисты?

Томский. Мы их так называем. Это читательская группа, выступающая за то, чтобы оплата труда читателя была одинаковой для всех и совпадала с минимальной заработной платой в стране. «Читателю, чтобы читать, достаточно просто выживать», — говорят они. Я бы даже где-то согласился с ними, да только разве в России можно выжить на минимальную зарплату? По-моему, иногда находятся смельчаки, ставящие на себе подобные эксперименты, но у них ничего не получается.

Крот. По-моему, дело обстоит куда хуже, ведь значительная часть населения вынуждена выживать и на меньшие деньги — причем вне всяких экспериментов.

Томский. Увы.

Крот. На этом удручающем фоне ваши «сообщники» просто шикуют.

Томский. Да.

Крот. И?

Томский. И?

Крот. Вас это не смущает?

Томский. Нет, не смущает.

Крот. И больше вам к этому прибавить нечего?

Томский. Я не президент России, поэтому — нечего. У нас в сообществе и своих проблем хватает, и я, естественно, больше озабочен жизнью «моего народа».

Крот. То есть проблема социальной несправедливости, имущественного расслоения уже совсем не волнует вас?

Томский. Для меня главная социальная несправедливость — ложное положение творческого человека в обществе. Эту несправедливость я по мере своих сил и исправляю. Поверьте, это отнимает все имеющиеся в наличии силы.

25. Внимательный читатель

Крот. Тогда вернемся от проблем нашего общества к проблемам вашего со-общества. Речь у нас шла об активности читателя. Я пока еще не очень понял, что это значит. Вы, например, говорили об отзывах, написанных на книги, фильмы и прочее. И о комментариях. Как я понимаю, у вас есть сайт?

Томский. Конечно — странно даже, что вы спрашиваете. Наш сайт — гкп.ру — достаточно известен, и он является важнейшей платформой для сообщества.

Крот. Я немного лукавлю и нарочно выставляю себя совсем ничего не знающим простачком — так вам будет проще объяснять.

Томский. А, понятно.

Крот. Итак, будем считать, что я ни разу в жизни на вашем сайте не был. Первый вопрос: я так понимаю, что это сайт, где происходит обсуждение книг, фильмов, песен и прочего?

Томский. На сайте много чего происходит и помимо этого, но и обсуждения — да, тоже происходят.

Крот. А обсуждаются вообще фильмы, книги и прочее, или только продукция вашего сообщества?

Томский. А вот это хороший вопрос, хотя «продукция» — плохое слово. ГКП не занимается производством.

Крот. Предложите свое.

Томский. Пожалуй, одно слово будет трудно подобрать. Я бы сказал: «То, что рождается в сообществе», но такое словосочетание звучит довольно неуклюже. Плоды творчества — так я буду говорить. Конечно, все, что касается плодов творчества нашего сообщества имеет приоритет в плане обсуждения. Все, что выходит из-под пера (точнее — клавиатуры) автора нашего сообщества, мгновенно подвергается массовому прочтению и обсуждению.

Крот. Четыре тысячи человек — это масса? А мне всегда казалось, что, например, четырехтысячный тираж — тираж достаточно скромный.

Томский. Важнейшее замечание! Да, так считается, но почему так считается?

Крот. Потому что народу в нашей стране — больше ста миллионов. Да и в советское время тиражи были тысяч по пятьсот и больше. Сейчас, правда, они сократились, но это и говорит об упадке издательского дела. Пиратство заедает.

Томский. А какими были тиражи во времена расцвета нашей литературы — той литературы, которую сегодня называют русской классической?

Крот. Точно не знаю, но, наверное, не очень большими. Сейчас заедает повсеместное пиратство, тогда заедала массовая безграмотность. Образованной публики было мало, да и книги стоили очень дорого.

Томский. Верно вы всё говорите. То есть почти всё. Образованной публики действительно было мало, но только если опять-таки высчитывать ее процентарно — по отношению ко всему народу. А вообще-то ее было достаточно. Может быть, не во времена Пушкина, но во времена Толстого и Достоевского — достаточно. Собственно, главное, что она была — публика, которая может читать и понимать Толстого и Достоевского. А то мы все помешались на цифрах — сто тысяч экземпляров, пятьсот тысяч, миллион. И даже я, когда сообщество еще только зарождалось, мечтал о миллионных тиражах, — пока не осознал всю бессмысленность подобных мечтаний. Сто тысяч, двести, даешь еще больше. А зачем?

Крот. Лучше меньше да лучше?

Томский. Лучше не меньше и не больше, а столько, сколько требуется. Вот у нас сейчас имеется до четырех тысяч активных читателей. Вам кажется, что это мало?

Крот. Ну, не очень много.

Томский. А вы когда-нибудь встречали на улице четыре тысячи человек?

Крот. Да. Совсем недавно я был на митинге, где присутствовало как раз что-то около четырех-пяти тысяч митингующих.

Томский. И как — мало это или много?

Крот. В общем, довольно много, хотя бывают и более массовые митинги.

Томский. А я хоть сегодня могу собрать в одном месте до десяти тысяч человек. Ведь четыре тысячи — это только те, кто получает у нас зарплату; активные, действительные сообщники, так сказать, а вообще-то вокруг ГКП группируется еще довольно много тех, кого в политике называют сочувствующими. Они участвуют в жизни со-общества, но недостаточно активно, чтобы считаться реальными сообщниками. Так вот, десять тысяч на улице — это уж точно много, как по-вашему?

Крот. В общем, да.

Томский. 10 000 — это реально много. Более того, я не сомневаюсь, что 10 000 внимательных читателей у книги — это вполне достаточное количество читателей, достаточное во всех мыслимых смыслах. И я уверен, что ни у Толстого, ни у Достоевского никогда и не было большего числа реально внимательных читателей, да и ни у одного автора ни в одной стране мира. Вообще, я вам уже говорил, что 10 000 активных читателей — это мой идеал, и когда-нибудь они у нас будут. А вместе с массой «сочувствующих», думаю, будет у нас в ГКП до 50-ти тысяч читателей. На большее с точки зрения массовости мы не претендуем, потому что и вообще-то слово «массовость» — не для нас. Нам нужна не масса; нам нужно достаточное количество внимательных читателей, а каждый внимательный читатель — это всегда отдельный человек, отказывающийся растворяться в массе.

Крот. Но вы сами сказали — «подвергается массовому прочтению и обсуждению», почему я о массовости и заговорил.

Томский. Дело опять в словах. Наша массовость — не ваша массовость; значения слов меняются. Миллионно-толпоголовая массовость нам не нужна, но вообще-то мы хотим, чтобы нас было много. И нас уже много, а будет — еще больше. Но, повторюсь, наша читательская масса — это масса, состоящая из атомарных, самостоятельных, хотя и взаимосвязанных друг с другом личностей. Масса, где каждый говорит своим голосом, не подменяя его обезличенным голосом коллектива.

Крот. Обезличенный голос коллектива… но вернемся к обсуждению книг, фильмов и прочего. Я опять возвращаюсь почти к тому же, о чем говорил, когда речь шла об авторах. Тогда мне было не очень понятно — в чем состоит особая функция ГКП? — не могут ли авторы спокойно обойтись и без этой инстанции, раз уж в течение всей истории человечества они обходились без нее? Теперь у меня сходный вопрос относительно вашей читательской массы. Я знаю довольно много сайтов, где обсуждаются книги, фильмы и прочее. Некоторые из них лучше, некоторые хуже, — но таких сайтов довольно много. Вот появился еще один. Что принципиально изменилось?