Бесплатный фрагмент - Арбатский художник

Арбатский художник

25 лет у парапета

Первые уроки

Не помню, когда я впервые взял в руки карандаш. Скорее всего, он стал моей первой игрушкой, как только я его увидел. Сколько себя помню — всегда что-то на чём-то рисовал.

Первый и единственный урок рисования мне дал отец. Он расчертил листок бумаги на клеточки. В том же масштабе покрыл клетками открытку с лошадкой и всадником из сказок А.С.Пушкина и медленно перерисовал её. Я, первоклассник, сидел рядом, внимательно смотрел, и сделал первое свое открытие: можно научиться рисовать похоже!

По клеткам мне рисовать было не очень интересно. Хотя, иногда они выручали. Портретов Ильичей, например, в те годы мало не бывало. Стенгазеты, декорации к спектаклям, эмблемы на футболках, картинки на выставки, методический материал маме в школе — что я только не рисовал в детстве и отрочестве… Но и чеканка, выпиливание, выжигание, лепка не остались в стороне, как, впрочем, и у всех моих ровесников, кому нравилось подобное времяпрепровождение.

Помню, как в седьмом классе мы пошли с ребятами на несколько дней в поход. Мишка, мой друг, и я встали утром часа на два раньше остальных, и ушли по маршруту вперед. Забрались на отвесную скалу, обвязались страховочной веревкой, и я выбил на её склоне контур оленя, пока друг меня страховал. В таком висячем положении долбить камень было не просто, но дело того стоило. Закончив работать, вернулись мы немного назад, и вместе с подошедшими друзьями «удивлялись» мастерству древних художников. Этот рисунок до сих пор, наверное, обдувают ветры Шамахи.

В девятом классе мы с тем же Мишкой попали на песчаные пляжи Нардарана. В этот раз он позировал, а я из мокрого песка «ваял» раненого в бою гладиатора. В конкурсе участвовали и девочки. Они лепили рядом незамысловатый дежурный образ русалочки, в ракушках и водорослях. Мы, мальчишки-одноклассники им отдали победу легко, лишь немного поспорив (Мишка отсырел, лёжа на боку), и я сделал для себя второй вывод: часто не результат важен, а сам процесс. Мне нравилось совместное творчество!

Когда мой сосед по подъезду Костик пошел в художественную школу, он часто показывал свои работы. Его учили профессионалы, а я доказывал, что сам обойдусь, но посматривал на его труды с уважением. Спорили, сравнивали, но, только встретившись через 35 лет, поняли: у каждого свой путь. Интересно, что темы мы выбрали похожие, хотя и не виделись столько лет: с годами он стал рисовать зверей (волков, львов, лошадей, медведей тигров…) с человеческим характером, а я — людей в… образах животных.

В ЛВВПУ ПВО, где прошли мои первые военные университеты, карандаш из рук не выпадал: боевые листки, дембельские альбомы, эскизы памятника, конкурсы, первые карикатуры в армейских газетах «Ленинец» и «На страже Родины», создание «Антилопы Гну».

На четвертом курсе мы с друзьями: Ивой, Дымом и Мулей стали выпускать семиметровое бумажное полотно. Склеенные листы ватмана с карикатурами, шаржами, фотографиями с сатирой на армейскую действительность — наша стенгазета, которая рождалась по ночам, появлялась под утро и к подъёму нашу «Антилопу Гну» прочитывали все курсанты. Девиз работы — «Ударим сатирой по разгильдяйству и разпи… ву!» Комбат успевал её разорвать в клочья и наказать нас до занятий. Правда, выше по команде он не докладывал. За что ему — большое спасибо, иначе не видать на лейтенантских погон, как СССР моим внукам.

Спустя годы эта стенгазета воспринимается, как оппортунистическая, диссидентская, а тогда мы просто выражали свой юный взгляд на мир: вместе искали идеи, писали эпиграммы и куплеты, жалили сатирой и юмором по командирам и сослуживцам. Иво был нашим Осей Бендером, Дым — Паниковским, Муля — Шурой Балагановым, а я — Козимирои Козлевичем. Они говорили, рождали идеи, писали стихи и прозу, а я — рисовал. Причем, в тот период не столько шаржи, сколько коллажи. А если и делал шарж, то чаще упрощенный: рисовал карикатуру на тело героя, а вместо головы мы приклеивали фотографии. Мечтали через 20 лет написать книгу «Путь к звездам», которую я, не уговорив товарищей собраться, один написал через 35 лет…

С тем временем связана забавная история. Как-то Палыч — наш почтальон — принес журнал с объявлением о начале первого в СССР конкурса по оформлению кондитерских изделий. За одну ночь нарисовались вафли «Березка», конфеты «Филиппок», «Серебряное копытце», карамель «Божья коровка», шоколадный набор «Волшебник изумрудного города», торт «Оля-Яло» и много чего ещё, всего и не помню. Картинки вышли довольно интересные, яркие, сочные и соответствовали названиям. Мы отправили по почте толстую бандероль и стали ждать призы, предвкушая «вкусную» победу. Прошло полгода, ответа не было, мы о сладостях забыли. Только через год мне приходит квитанция с денежным переводом на 19 рублей 24 копейки. Думал, что бабуля мне прислала свою пенсию. Оказалось, что в это же время в журнале «Огонек» появилась заметка с результатами всесоюзного конкурса, где группа курсантов ЛВВПУ ПВО — это мы! — заняла второе место. Не Боги горшки обжигают! Это еще одно открытие и урок…

Интересный эпизод произошел в те годы с ещё одним конкурсом. Я решил создать памятник политработникам и вылепил его макет, вспомнив, как Костик делал свои работы на уроках лепки. Готовый бюст из более чем 30-ти пачек пластилина показал начальнику политотдела училища.

— Почему у героя пилотка не по уставу? Почему воротничок на гимнастёрке расстегнут?

— В атаку бойцов поднимает, … — отвечаю.

— Застегните его и пилотку поправьте. Он должен быть примером во всём!

Вышел я из штаба и грохнул на асфальт макет — пусть лучше старшина пластилин на печати для складов переведет, — переделывать работу не стал.

Но самым курьезным был конкурс логотипов к Олимпиаде-80. Я нарисовал дюжины две эскизов. Вся казарма помогала идеями и советами. Уже и приз в 1000 рублей придумали, как на всех поделить. А на конверт с маркой четверокурсники — почти лейтенанты — денег не нашли, письмо в Москву не отправили… Всё потом, да потом. Обидно, что точно за такую же эмблему, с кольцами и беговыми дорожками к звездам Кремля, как была и у меня, получил первый приз инженер из Москвы. Черновики тех времен дожили у нашего замкомвзвода. Очередной урок — надо пользоваться случаем, а не оставлять дела на потом…

В войсках вся работа по рисованию сводилась к оформлению наглядной агитации на улице и в казарме, к созданию ленинских комнат, обучению редакторов боевых листков. В наши дни редко кто пользуется перьями для работы — компьютеры и принтеры пришли на помощь. При слове перо всплывают птичьи образы гусей, кур, ворон. А 30 лет назад я перевел тонны ватмана и ткани на плакаты, лозунги, объявления, стенгазеты. Металлические перья различной ширины и качества были постоянно со мной до тех пор, пока в стране не появились маркеры.

Десять лет с переездами по местам, где вместо туши гуталин, разбавленный бензином, вместо бумаги — картонные коробки из-под сливочного масла, а перья заменяли обструганные щепки, приучили к спартанскому образу жизни и лаконичному рисунку. Удаленные точки, которые и на карте не каждый найдет: Ахтари, Самбек, Чалтырь, Моржовая, Бичевина, Елизово, Нея. Десятки командировок по всей стране. И только один год я послужил в городе, где мне повезло: там изваял памятник ветеранам ПВО Второй мировой.

Случилось это так. На одном большом совещании наш генерал отчитывал подчиненных. В конце своей речи он заявил, что каждый офицер должен оставить в части после себя память или… памятник! Я воспринял этот призыв буквально и приступил к работе. Нашёл пустой склад, где можно было лепить и отливать формы, договорился с командирами и тыловиками о выдаче мне 10 литровой канистры спирта (с каждого начальника по литру). Пару бутылок потратил на глину и цемент, которые мне завезли в импровизированную мастерскую. Вылепил из пластилина макет (опыт с песком и бюстом уже был!), утвердил его у членов парткома, и за неделю сваял из глины трёхметрового солдата на фоне знака войскам ПВО. Так как я с монументальной скульптурой столкнулся впервые, то обратился в местное отделение Союза художников. Там подсказали, где найти Петровича, который показал мне, как делать формы, помог отлить бойца в бетоне, выпил оставшийся спирт и посоветовал не подписывать работу:

— Я работал с самим Вучетичем. Он не подписывал свои шедевры — мастера узнают по почерку! И ты, сынок, не подписывай…

Перед созданием форм для заливки я пригласил настоящую скульпторшу из того самого местного отделения Союза художников. Она пришла в последний вечер, накануне отливки, посмотрела, оценила мою работу и попросила стеки — подправить лицо бойца на скульптуре. Я вытащил из-за голенища солдатскую ложку и протянул ей.

— И этим, капитан, ты работаешь? А где инструмент?

Я показал ещё нож и штыковую лопату:

— Ложка и нож у меня предназначены для работы с мелкими деталями, лопата — чтоб глину месить…

Женщина метнулась к себе домой (благо рядом жила) и принесла вместе с сыном ящик, где было «всё для скульптора». Такое богатство я видел впервые! Она решительно взялась менять лицо моего героя. На вопрос «Зачем?» прозвучал типичный ответ того времени:

— Всё должно быть в духе соцреализма! Как, например, у бойцов на вечерней прогулке.

А по плацу маршируют новобранцы, лысые, зажатые, и все — на одно лицо… Она переделала то, что сочла нужным, а когда ушла, я сделал лицо по-своему. Памятник стоит до сих пор в городе Ростове на Дону на пересечении улиц Ларина и Герасименко.

Когда меня перевели по службе в Москву, стало ясно — здесь есть, где развернуться. Но политические события в СССР 8О-90-х годов внесли свои коррективы. Я стал рисовать карикатуры на все волнующие меня события. Оказалось, что за такой труд платят деньги, и я стал подрабатывать. «Московские новости», «Комсомольская правда», «Вечерняя Москва», «Московский комсомолец», «Литературная газета» тогда были очень популярны. Они принимали мои рисунки по 10—25 рублей и публиковали! Иногда мне идеи подбрасывали друзья, и мы с удовольствием тратили гонорары на пиво, кружка которого стоила всего 30 копеек! Самыми памятными стали публикации на одних страницах с нынешним мэтром карикатуры А. Мериновым, и появление моих работ в «Красной звезде», которая не печатала карикатур со времен Великой отечественной войны.

В те годы я познакомился с Борисом Ефимовым, Константином Куксо. Они и не вспомнят майора с карандашом, а у Б. Ефимова я был дома, куда мы ходили нашей кафедрой культуры и искусства ВПА. К. Куксо заметил мои шаржи и предложил принести их в «Известия», где он тогда работал. Эти великолепные мастера советской карикатуры своими рисунками учили меня, как и что надо рисовать. Надо учиться у профессионалов! — этот очередной урок.

Я рисовал преподавателей, сокурсников, организовал несколько своих выставок шаржей и карикатур в академии, райкомах и воинских частях. Эта деятельность требовала много суеты и не вызывала у меня большого энтузиазма — часть работ я перефотографировал, а большинство раздарил. Тем не менее, эта суета позволила вступить в Союз художников (секция карикатуристов-графиков) без проблем, выполнив обязательные требования.

Поездки по издательствам, походы в Союз художников на Гоголевском бульваре иногда приводили меня на Арбат. Я с интересом наблюдал за портретистами и шаржистами, которые в те годы начали там работать, перебравшись из Измайлово.

Уличные художники! Свободные! Талантливые! Веселые! Мне очень нравилась атмосфера, которая царила среди них и вокруг. Когда я присмотрелся к тому, как они работают, решил однозначно: я попробую!

Шаржи Арбата

Первый раз я вышел на Арбат в качестве художника-шаржиста ранней осенью 1991 года. В руках у меня был кусок обычной фанеры, с десяток листов бумаги и карандаш. В те годы художников было не мало. Гуляющих по Арбату многие из них рисовали «с руки». Порой на остановившегося прохожего делали по несколько шаржей с разных ракурсов и разными стилями. Но не писанный арбатский этикет предписывал дождаться, пока клиент расплатится с тем, кто из шаржистов или портретистов его первым остановил, и лишь потом предлагать свою работу.

Кто-то из клиентов покупал по несколько шаржей. Кому-то не нравилось ничего. Художник, который не соблюдал неписанные правила Арбата подвергался обструкции со стороны товарищей по перу: его не приглашали в компанию, не наливали 100 грамм, с ним не здоровались, могли «нечаянно» толкнуть во время работы, а то и дать по «морде лица». Если учесть, что в какой-то день можно заработать много, а в какой-то вернуться с пустыми руками, то желающих срубить хотя бы рубль понять в глубине души можно…

Риск был всегда. Но эта работа «с руки» давала отличную тренировку и навык! Выбрать правильный ракурс, расстояние до объекта, определиться с техникой рисунка. И самое главное -поймать сходство, уловить характер. Двигаясь за интересным персонажем, потом за другим, третьим, я в день проходил Арбат не один раз. И скоро уже на правах коллеги подходил к местным мэтрам, классикам арбатского шаржа.

Мне очень нравились работы Сергея Моро и Славы Доцоева, которые тогда часто работали в паре и вместе создавали великолепное шоу, рисуя в четыре руки. Замечательно работал Будилыч, веселил своими прибаутками Гарик Ёшкин-кот. Там я познакомился с братьями Репиными, Бородой, Колей Мельгуновым, Угрюмым, Кошмаром, Панамой, Тараканом, Полицветом, Максом и его подругой Луной, многими другими художниками.

Наступил момент, когда я купил себе этюдник, нарисовал скромную рекламку, и вышел на стационарную работу. Встал я у ресторана «Прага» рядом с Петровичем и… в первый же день заработал 45 рублей. Если учесть, что в те времена цветной шарж стоил пять рублей, а черно-белый — три, то результат меня удовлетворил: мои работы покупают! А когда за моей спиной образовалась впервые очередь, при этом другие художники сидели без работы, то моё ликование было неописуемым — я умею рисовать арбатские шаржи!

Учиться все равно продолжал. В те годы я рисовал и в фас, и в профиль, и в три четверти, и влево, и вправо. Но постоянно был не доволен. Присматривался к ветеранам Арбата и у Макса научился делать улыбку, от Петровича — прищур глаз, у Будилыча взял уверенность работы. Со временем синтезировал в шарже всё то, что считал лучшим.

По субботам и воскресеньям я стал регулярно ходить на Арбат, как на работу. Учился в адъюнктуре, жил на Пироговке, ездил на троллейбусе N5 к Старому Арбату и сносно подрабатывал. Художники звали меня «полковником», хотя по воинскому званию я был подполковником. Но умение быстро рисовать, командовать, договариваться с милицией, чиновниками, наверное, тогда приподнимали меня на ранг выше. Наступили грустные времена, когда стали нерегулярно платить зарплату, многие офицеры пошли работать в кооперативы, кто-то увольнялся из армии. А я писал диссертацию и работал на Старом Арбате в любое свободное время. Экономический фактор оказался решающим — мне было выгодно быть уличным художником и интересно: искать свою технику, новые лица, отрабатывать рисунок до минимума линий. И, при этом, приносить домой прибавку к зарплате.

Каждый клиент, каждый день на работе у московских парапетов был необычным. Новые друзья веселили себя и окружающих анекдотами, байками. Забавные истории рождались чуть ли не ежедневно. Как-то Серега Репин рисовал мужика, а нос на листе не вместился. Он оторвал кусок бумаги, дорисовал на нем нос и вручил шарж и нос отдельно, как само собой разумеющееся!

Однажды неказистый мужичок попросил его нарисовать всех, кто хочет. Человек пять-семь подошли к скромному клиенту, и в итоге он заплатил за каждую работу, которая ему понравилась бешенные по тем временам деньги — по 10 долларов! Оказался богатым иностранцем, кажется — итальянцем… Когда на следующий день щеголь в шляпе, от которого за версту несло дорогими духами, попросил его нарисовать, кинулись все, кто стоял рядом! А он отпозировал, потом улыбнулся голливудской улыбкой, передал московским художникам привет от ленинградских художников и достал бутылку коньяку… Прикололся!

В один из пасмурных дней, когда работой на улице и не пахло, Евгений Шукаев — главный художник из журнала «Крокодил» — решил дать мастер-класс для арбатских шаржистов. В Домжуре он выбрал одного, самого характерного из собравшихся людей в зале, изобразил его быстренько, сказал: «Вот как надо рисовать», — и… ушёл. Народ сразу не въехал в ситуацию и… пришел через неделю на следующий урок. Правда, в поредевшем составе. Когда история повторилась, и мэтр опять быстро покинул зал, то учиться к нему уже больше никто не приходил.

В начале девяностых на Арбате проводили конкурс новые русские, собирая команду из лучших шаржистов для работы в США. Один из потенциальных работодателей встал в центре, а человек пятьдесят художников по кругу рисовали на него шаржи. Времени нам всем дали 5 минут. Кто-то успел вложиться в норматив, кто-то нет, а я нарисовал за это время два шаржа: цветной и черно-белый. Через месяц пятерым победителям пришло приглашение на работу в город Олбани. Среди них оказались С. Моро, В. Репин, С. Доцоев и я. К сожалению, пока армейская моя контора раскачивалась, снимая с меня гриф секретности и давая разрешение на выезд, было уже поздно — ребята успели улететь в Америку, заработать и вернуться домой.

У всех арбатских шаржистов поначалу было три основные точки: у «Праги», у театра Вахтангова и в начале Арбата со стороны Смоленской площади. В доперестроечные времена первые художники-шаржисты сидели в Измайловском и Битцевском парке, откуда милиция их периодически гоняла за тунеядство. Поиски хлебных мест (где бы не мешал ветер, можно было спрятаться от дождя под крышей, гуляли люди) заставляли художников менять дислокацию. Так появились художники в переходах у к/т Художественный, под Манежной площадью, у входа на ВДНХ, в парке Сокольники, ЦПКО Им. Горького, на Пушкинской площади, у цирка Юрия Никулина.

На «Пушку» художники пришли после открытия там первого в Москве Макдональдса. Огромная очередь в кафе быстрого обслуживания коротала время у работающих рядом художников. Этот эффект большой толпы я использовал позже в Сокольниках на первой выставке динозавров. Там в конце очереди стоял мой этюдник, и я рисовал людей сотнями. По вечерам не мог уснуть — как листопад на меня валились образы людей, по ночам снились улыбки, носы, зубы, лица. В тот год я понял, что можно заработать много, если оказаться в нужном месте и в определенное время, где пахать как проклятый.

Попал в госпиталь, стал пить лекарства, срываться. Пришлось научиться психологической защите от «дурного глаза», выбирать рисовать «не каждого». Не раз бросал работу после какого-нибудь «цыганского взгляда», обидного слова, хотя до этого рисовал без малейшего намека на нервный срыв. Понял очевидное: всех денег не заработаешь, — и стал себя беречь…

Среди арбатского люда было немало музыкантов, поэтов, композиторов, специалистов по гаданию на картах, ладонях, кофейной гуще, продавцы матрешек и народные умельцы. Нередко мы обсуждали вместе интересные проблемы, оценивали работы друг друга, «проставлялись» по праздникам или удачным дням, отмечали рождения (свои, детей, жен и мужей, картин, песен, стихов). Кстати свою кандидатскую и докторскую диссертации, очередное воинское звание полковника, принятие действительным членом Академии военных наук я тоже обмывал в арбатской среде. Вот тогда народ и запутался: как меня теперь называть? Решили, что останусь пока «полковником»…

Хорошие отношения у меня сложились с Алексеем Ивановичем — профессиональным арбатским хиромантом. Он жил рядом, на Садовом кольце и был лучшим в своем кругу. Бабушки из соседних дворов протягивали ему свои ладошки, что бы хиромант рассказал о жизни, родне или помог найти потерявшуюся собачку! Ему все клиенты верили… Наши этюдники часто стояли рядом, и в плохую погоду он любил рассказывать о своих научных исследованиях. Он обожал древнюю историю Египта, собирал артефакты, писал свои трактаты и… пил. Погиб глупо — выпил, поскользнулся, не удержался на ногах, упал на каменные ступеньки у к/т Художественный и ушел из жизни.

Сколько моих друзей после работы гасили себя водкой! Сколько из них пили во время работы! Многие не дожили до наших дней… Пример тому Анатолий Будилов. Мастер, как называли этого классного шаржиста, отличного архитектора, интеллектуала, проваливался в длительные запои, возвращался на Арбат, срубал денег по быстрому, и уходил гулять в Домжур (ресторан Дома журналистов), где кутил до последнего с друзьями, которых у него было немерено… Пропал. Нашли окоченевшим. А когда его опознавали, не верилось, что это один из лучших…

В трезвые дни Будилыча мы иногда работали рядом, я с удовольствием учился у него смелости рисунка. Как-то он при мне шариковой авторучкой нарисовал довольно удачный шарж в профиль. Без карандаша и ластика на полях трехрублевой денежной купюры появился рисунок, который Будилыч обменял на пять рублей. Меня поразила не его способность заработать деньги без листа бумаги и своего карандаша, не умение впаривать клиенту свою работу, не кураж, которым он заражал окружающих, когда был просто под шафе. А возможность «рисовать набело» ручкой, а, значит, и тушью, линером, фломастером, маркером!

Я попробовал рисовать так же — получилось! Без ластика, набело, шариковой ручкой.

Но не на бумажных же купюрах всё время рисовать, и я стал тренироваться. Покупал разную бумагу, ручки и фломастеры, пробовал искать свою технику. Всё неудачно. То кляксы от одного прикосновения к бумаге, то её царапает ручка, а тушь не успевает выливаться. Мастерил самостоятельно орудия производства, пытался «заправлять незаправляемое» шприцом, работал рейсфедером. Меня все равно не устраивала ширина линии.

Дело было в том, что я рисовал не просто быстро, а очень быстро. И динамика мысли со скоростью рисования должны были гармонично совпадать. При быстром движении руки тушь должна была выливаться с такой же скоростью на бумагу, которая в свою очередь должна не царапаться и не клякситься.

Только под конец столетия мне удалось найти чешские линеры, которые устраивали во всех отношениях и отличную бумагу Госзнака, созданную как будто для таких, как я…

Скорость работы с годами изменила взаимоотношения с соратниками. Если мы собирались рисовать в один общий котел, то я успевал нарисовать 2—4 клиентов в то время, пока мои друзья — одного. Они спокойно пили пиво, а я шустрил. А заработки делились на всех поровну! В какой-то момент мне это надоело, и я стал отклонять предложения совместного творчества. Только ставшие популярными корпоративы, меня не ломали. Там предлагался гарантированный заработок и все трудились так, как могли и хотели. Делились с тем, кто нас приглашал, и себя не обижали. Работа на корпоративах со временем стала обыденным делом для многих арбатских художников.

Все шаржисты и портретисты искали места, где бы больше можно заработать. Гастролировали за границей, мир смотрели, себя показывали. Эти туры были нашим естественным делом. Многие ездили по Европейским городам и югу страны к Черному морю, в Крым. Я был не исключением. Побывал в Париже, Брюсселе. Черноморские приключения художника-шаржиста описал в своем романе Женя Маркер «Год обезьяны или Клад купца Трофимова».

Куражиться и прикалываться можно по-всякому. Помню, приехал я в Питер. Там работают отличные портретисты, у них замечательный рисунок, видна школа; а шаржистами северная столица не славится. На Невском проспекте грустные братья по карандашу и ластику клевали носом. Мы с друзьями с утра уже приняли на грудь чуть-чуть, настроение весёлое и я попросил у первого попавшегося художника лист бумаги. Маркеры всегда при мне. Зацепить прохожего труда не составило. И под шуточки и подначки окружающих я его нарисовал. Потом подружку этого клиента. Появились зеваки, толпа смеялась, взбодрились и местные художники. Выстроилась очередь. Я сорвал аплодисменты и ушел с компанией дальше пить шампанское. За моей спиной уже кипела работа коллег по цеху…

Кто-то из художников уехал за границу, кому-то предложили интересную работу, иные спились, некоторые просто пропали в те лихие девяностые годы. Но именно тогда, в конце прошлого века свободные художники были по-настоящему свободны. Можно было рисовать практически в любом месте Москвы кому и кого угодно. Студенты художественных учебных заведений, авантюристы, возомнившие себя художниками, такие же самоучки, как я, могли не только набивать руку на портрете или шарже. У них была реальная возможность подработать, на вырученные деньги купить хорошую бумагу, краски, карандаши, маркеры. Посмотреть на то, как работают мастера, пообщаться, спросить совета. С ростом цен и ограничениями чиновников, беспределом ментов и криминала эта ситуация стала меняться.

Плату менты, например, брали везде: в метро, парках, на улице, — им было абсолютно все равно, кого доить, поэтому гребли со всех и каждого. Бандиты художников не трогали, лишь хулиганистые пацаны пытались обкладывать нас данью. С мелкими торговцами это проходило, а с художниками не всегда. Лично я никому из них не платил. А в отделение милиции раза три попадал. Там, посмотрев мое удостоверение офицера и разобравшись, отпускали домой.

Если на Арбате московские власти официально разрешали рисовать (сколько нервов было потрачено и мной, и другими художниками на то, чтоб этот документ появился!), то в других местах местные начальнички устанавливали свою таксу по принципу «3-х П» — с полу, с пальца, с потолка. Дороже всех заломили мзду в ЦПКО — там установили платные аттракционы, и художников к этим ценам подтянули. В курортных городах мэры, чиновники помельче изгалялись, как хотели. То отводили места для работы там, где не было людей, то запрещали работать вовсе, то играли ценами на рабочее место в свою пользу.

Пока им докажешь, что деятельность уличного художника если не лицензируется, то не запрещена, потратишь все душевные силы. И рисунок не выходит, и работа не получается… Эта публика не догоняет ситуацию до сих пор: мы в первую очередь рисуем, а лишь потом продаем. Торгашей на одно место можно всегда найти с тысячу, а хорошего художника никем не заменишь. Сегодня шаржистов на всю страну осталось с полсотни, а отличных можно по пальцам одной руки сосчитать.

Я не представляю, как в наши дни молодому художнику можно выйти на улицу? Где взять денег, чтобы купить приличную бумагу и краски? У кого учиться, если преподавателей шаржа в художественных училищах и школах нет? На улицах нашего брата — арбатского художника — всё меньше и меньше…

Может быть, поэтому многие портретисты стали рисовать веселенькие лица с зубами в три ряда и называть их шаржами? Может быть, поэтому появилось такое понятие, как «арбатский шарж», где за счет деталей: фонариков, машин, шляпок, цепей на груди, красных пиджаков, — теряется сходство, но приобретается нечто, что и называют в народе «шаржем»?

Жанр дружеского шаржа достаточно специфичен. Умение его рисовать или дано, или нет. Конечно, и при задатках нужна большая тренировка, годы работы над собой. Любимые мной шаржи в линию художник-карикатурист Василий Корячкин рисовал десятками, сотнями, делая наброски карандашом, а потом доводил пером до совершенства один единственный рисунок. Я так не могу. Если с первого раза не поймал, то лишь иногда, может быть через неделю или месяц подойду к этому лицу. А чаще не рисую второй раз вообще. Не чувствую — зачем себя напрягать?

В шаржах, кстати, отражается не только характер человека, но и натура самого художника. У Игоря Лососинова, например, веселые, добродушные, живые, дружеские рисунки. А у Владимира Мочалова — злые шаржи, ближе к сатире, иной раз кому-то обидные. Хотя рисуют они зачастую одних и тех же людей.

У арбатских художников картина та же. С веселым настроением, в кураже у карикатуриста шарж получается на пять баллов! А если рисуется без настроения, в лом, то и результат будет грустный или обидный.