Бесплатный фрагмент - Апофеоз Судьбы

Той, что всегда вдохновляла,

Тому, кто жизни первый дал урок.

ПРОЛОГ

На берегу реки Эльбы

24 апреля 1547 г.

Эдвин, сквозь крепко схватившую боль, открыл глаза, но прийти в себя полностью ему не удалось. Голова кружилась, и тело от слабости стало непослушным. Затем боль скрутила почти все его конечности и усилилась настолько, что молчать и терпеть было уже невозможно; тогда крики сами вырывались наружу откуда-то из самой его глубины. Сильнее всего болело правое колено. В бою на него пришелся страшный удар мечом, к счастью, плашмя… но все равно удар явно повредил кость, и колено приносило нестерпимые муки.

— Бог мой! Бог мой! — Эдвин попытался наступить на раненную ногу и снова завыл, сжавшись в ком. По его тощей сухощавой шее катились кровавые бусинки, перемешанные с грязью и потом. Кожа на шее была сморщена, как старый сапог.

Он то и дело оглядывался по сторонам. Удары ядер изъязвили землю, и вывороченные груды чернозема лежали среди воронок, бесполезные теперь для мирного пахаря. Местами его покрывала опаленная трава. Ветер гулял по ней, скользя по безвидным полям, как заплутавшийся пес. Из запахов остался только едкий пороховой дым.

Перед глазами все расплывалось, но рука одного из массы окружающих повозку людей протянула ему в замурзанной фляжке воду, приложила к губам, и Эдвин, сделав глоток, вновь ощутил себя живым. Картина стала яснее, но мрак, бьющийся вокруг повозки, с новой силой заставил его воззвать к Богу с сердцем, полным горести, и уже не только от своей собственной боли.

Утерев слезы и скрипя зубами, священник взглянул направо, затем налево. В окружении четырех ординарцев, подбоченясь на рыжем коне, за ними наблюдал седобородый мужчина, в котором каждый узнал бы герцога Альбу, военачальника и титулованного государственного сановника Священной Римской империи, кавалера Ордена Золотого Руна из династии Габсбургов, гонителя лютеран. Четыре его всадника напомнили священнику тех, о которых сказано в книге Откровения Иоанна Богослова.

Лицо герцога, истинного потомка Габсбургов, было покрыто пятнами крови и искажено зверской гримасой.

Сердце служителя затрепетало. Впрочем, он подумал, что страх этот скорее был связан с физической слабостью и болью, от которой Эдвина то и дело бросало в пот. Он испытывал полное бессилие, но что-то и подталкивало, и поддерживало его, как он толкал и поддерживал повозку, одновременно опираясь на нее… Будто сама жизнь тащила его за собой, как моряки тянут новые торговые суда на воду, обжигая канатами собственные руки.

«И вышел другой конь, рыжий», — прошептал Эдвин, — «И сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга…» — он произнес это тихо и медленно, быть может, не слыша самого себя.

Боль усилилась, и странным образом прояснила ему взгляд. Он вдруг понял, что конь, на котором сидел герцог, вовсе не рыжий. Брызги крови сраженных штатгальтером протестантов сделали серого коня красным, как карнеоловая скала.

Эдвин закрыл глаза, повторяя раз за разом «Отче Наш». С каждым словом его сердце наполнялось покоем, и никакие крики не могли бы звучать громче, чем шепот его кроткой и всеобъемлющей молитвы.

Закончив молитву и открыв глаза, он, повернув голову, увидел бледно-синие, вперемешку с багровым, волны реки Эльбы, которые стали олицетворением нещадной политики императора Карла V. По крайней мере, именно так себе это представлял Эдвин Нойманн.

Мечи и стрелы, пушки и аркебузы — все орудия смерти сошлись в грубом кровопролитии. Никто уже не разделял добра от зла. Неважно, кого ты убиваешь, не имеет также значения, кем был тот человек, какие истории связаны с его именем и какое сердце в нем билось. На войне видно только знамя. За ним либо союзник, либо враг. И если знамена ваши различны, пусть острие шпаги рассудит, кому суждено жить, а кому умереть. Ничего лишнего, только свет или тьма. На этой войне не было христиан: были только католики и протестанты. Или те, кто считал себя ими.

Повозка то и дело подскакивала на камнях и телах, иногда еще живых, но ее безостановочно, спешно и упрямо гнали вперед, ломая колесами кости. В ней везли на редут пушечные ядра. Когда дорога пошла в гору, лошадям пришлось туго; на подмогу им отправили всех неспособных биться, поставили, словно тягловый скот, под удары хлыстов, чтобы они быстрее толкали повозку вверх.

Отовсюду слышались страшные крики и вопли, которые, казалось, разносились до самого края земли. Все это напоминало какой-то адский гротеск.

Священник хромал, волоча за собой ногу. С обеих сторон на него давили шум и вопли. Он снова огляделся по сторонам. И тут же почувствовал холод ножа, приставленный кем-то к его шее. Казалось, нож готов был в любую секунду вонзиться, стоило только сделать маленькое движение. Когда его тощая шея вытянулась, напавший надавил на нож, показав, что не даст священнику пошевелиться. Эдвин закинул голову и на секунду заглянул в глаза вассалу герцога Альбы. Они ничем не отличались от цвета Эльбы, которая оскорбительно приняла чуждый ей цвет крови.

— Куда собрался, ты? — прозвучал тихий голос за спиной, и лезвие чуть было не вошло под кожу Эдвина. — Я видел, как ты молился для этих еретиков. Думаешь, я не знаю, кто ты?

Вдруг колесо повозки провалилось под рыхлый скат крутого обрыва. От тяжести один край ее ушел вниз, а другой резко приподняло и тряхнуло. Телега начала заваливаться, завизжали в постромках лошади. Нож, угрожавший Эдвину, выскользнул из руки стражника.

Не успел священник что-либо сообразить, как его внезапно схватили за одежду и поволокли к краю дороги, а затем столкнули в неглубокий овраг. Все это произошло очень быстро: едва только повозка перевернулась, двое из нее уже исчезли.

Прямо за крутым склоном, за густыми еловыми ветвями грызли удила, нервно переступали в ожидании две испуганные лошади. Привыкшие к войне птицы, только-только вернувшиеся на макушки деревьев после прогремевшего поблизости взрыва, снова взлетели, когда беглецы продирались сквозь подрост. Скользя как тень среди ночи, мужчина помог Эдвину взобраться на лошадь, сам уселся на другую, и они погнали. Птицы вновь разлетелись в разные стороны. Лес опустился в глубинное молчание, равнодушный и к затихающему топоту копыт, и к разъяренным взглядам стражников, у которых из-под самого носа умыкнули арестанта.

Часть I

Глава 1

Виттенберг, осень 1517 г.

Завещанный две сотни лет тому назад Альбрехтом II, Виттенберг являлся владением, расположенным по среднему течению Эльбы. По всей ширине он окружен плечистыми склонами холмов и, если взглянуть с высоты, обрамлен редкими, но уютно расположенными деревцами. Виттенберг оказался местом чреды событий, которые стали причиной большого раскола всего духовного режима, избранного авторитетной папской церковью.

Тихое и почти пасторальное место стало центром ярких событий и жарких дебатов, расползшихся вскоре по всей стране. Мартин Лютер потряс общественность своим духовным протестом, разместив на двери замковой церкви девяносто пять громких тезисов. В эти дни священная римская империя оказалась в глубоком смятении. Тезисы были адресованы папской церкви, которая продавала индульгенции людям, верящим, что так они смогут купить своей душе спасение на том свете. И это не все, в чем Мартин обвинял католиков. Этот режим, как считал Мартин, был воплощением узаконенной ереси, унизительной лжи, которая разъедала веру людей изнутри.

Мартин хорошо это понимал, а его страх не был привязан к людям. «Страх перед Богом — единственный страх, полезный человеку», — считал он. Харизматичный доктор теологии, а в душе простой монах, и манерами, и речами Лютер с самого своего появления в городишке стал привлекать к себе симпатии широкой набожной публики. С каждым днем римская клира в его проповедях принимала все более увечные формы, а бездуховную церковь он предавал остроумным насмешкам. В Мартина стали влюбляться молодые, радикально настроенные прихожане и студенты, за ним готовы были следовать те, кто вчера еще считал себя истовым католиком. И все же его теснили фанатичные подстрекатели: воинствующие, маловерные и необращенные миряне, а также ненавидящие его представители папской церкви, целью которых было не благо человеческое и не дело божье, а лишь достижение высокого сана.

Напряжение вокруг Мартина Лютера росло; вскоре дошло до того, что его лучший друг Иоганн фон Штаупиц был вынужден сложить с себя сан генерального викария и бежал в Зальцбург в страхе за свою жизнь.

На этом представители высшего духовенства не остановились. Следующая волна их гнета привела к тому, что, поддавшись давлению папы, Иоганн, когда-то лично пригласивший молодого монаха-августинца на теологический факультет Виттенбергского университета, дал одобрение булле против Мартина.

Но к тому времени преобразования, начатые силами Мартина, зашли очень далеко, они набрали необратимый ход. Страна разбилась на два лагеря. Путь назад был огорожен золотыми узами Божьего провидения.

Глава 2

Эдвин Нойманн родился в семье католического диакона, его семья долгие годы скиталась в поисках укромного уголка. Увы, поиски были безуспешны, а судьба сурова. В Мюльберге они потеряли кормильца: отец, обвиненный в ереси и за измену папской церкви заключенный в темницу, умер в ней от номы. Маленькую сестру и мать не обошла злосчастная поговорка «Von Pocken und Liebe bleiben nur Wenige frei». Если кому-то и удавалось отделаться лишь язвенной сыпью, болью в суставах и простым недомоганием, то им (истощенным от постоянного недоедания и обессиленным скитаниями) повезло меньше остальных. Спустя месяц после приступов боли и слабости оспу сопроводила лихорадка, которая медленно и безжалостно забрала у них остаток сил, а затем и жизнь.

Повзрослев, Эдвин часто вспоминал, как в детстве сидел у трех одиноких могил на бледном лугу. Над полем небо просматривалось особенно широко. Оно отталкивало своим величием, раздражало, выбивало из сил, заставляло страдать от беспомощности.

«Почему оно так велико?» — думал тогда Эдвин, — «Оно ведь не вмещает самых простых просьб. И каких просьб… всего лишь дать жизнь маленькой девочке, покрытой язвами с ног до головы. Жалкое небо, что ты можешь…?»

Теперь Эдвин боялся обвинять во всем Бога, в глубине сердца понимая, что виной всему являются сами люди и их гнусные поступки, и только глубокая боль заставляла его упрекать во всем небеса.

— Божий престол… Он так велик! Под ногами Его облака и чертоги незримого небесного ковра. К силам Его взывают больные и обремененные тяжелым, изнурительным трудом. Что Ему нужно? Что Ему нужно! Ему нужны три могилы… — ребенком вопил Эдвин, кусая свои дрожащие руки.

Теперь, взрослый, как бы в стороне от себя, он слышал собственную тихую молитву, видел, как ангелы окружали его, а Господь внимательно прислушивался к просьбам. Эдвин не понимал, почему небесное воинство взирает на него с такой грустью… он и сам ожидал тихого покоя и умиротворения, но печаль?.. а Бог был глубоко опечален судьбой несчастного новиция, Он был заинтересован в нем, у Него был особый план, о котором было слишком рано говорить.

Тогда, у могилы, в молитве он сокрушался, обвиняя небеса, спустя минуту, обращался к деве Марии, прося ее о прощении за то, что не уберег мать и сестру от страшной болезни. Теперь он был иным.

Вспоминая свою жизнь, Эдвин словно погрузился в тень, картины в ней сменяли одна другую. Он увидел, как его посвящают в монахи, но не в аббатстве, а в какой-то неземной храмине. Он видел, как двенадцать месяцев испытательного срока новициата растянулись на целую жизнь. Однако, и орден, в который должны были принять Эдвина, и ритуал профессии был совсем не таким, как он себе представлял. Было слишком много вопросов, на которые у него не нашлось ни одного ответа.

Затем невероятная сила подняла его и заставила стряхнуть с колен сырую и липкую грязь, отереть слезы и собраться с мыслями.

Прибыв домой, Эдвин Нойманн принял решение переехать в Лейпциг, не подозревая даже, что там он волею судьбы познакомится с Фабианом Сарто — своенравным студентом теологического факультета.

Фабиан никогда никому не навязывался, был во всем чрезвычайно прост. Прямые пути, говорил он, на то и прямы, чтобы их не обходить. Несмотря на прямоту и нередкую грубость, был он человеком приятной натуры и в достаточной мере честолюбивым. Частым завершением его умозаключений становилась краткая фраза: «Господь все усмотрел».

Так, в первый день знакомства с Эдвином, Фабиан сказал ему:

— На вид ты не особо смышлен; а, впрочем, и на таких, как ты, найдется работенка — Господь все усмотрел.

Спустя несколько лет учебы Фабиан и Эдвин испытывали друг к другу крепкую дружбу, которая стала началом их долгого и тернистого пути.

Однажды Фабиан решил познакомить Эдвина с Мартином Лютером и заодно посмотреть Виттенберг, расположенный рядом с мостом, разделявшим две земли: небольшой «хвост» на севере и громадный тучный «живот», юг Саксонской Германии.

Глава 3

Фабиан Сарто медленно запрягал лошадей в повозку. Он что-то напевал, оглаживая животных по холке, когда вдали показались двое мужчин. Они шли как-то настороженно, петляя в тени деревьев. Один из них внимательно посмотрел по сторонам и выставил палец. Фабиан заметил в этом что-то неладное, быстро зашел в дом и поторопил Эдвина.

— Братец, нас, должно быть, заждались! Все готово, пора в путь!

— Да, что-то засиделись мы. Ступай, а я возьму оставшиеся корзины с едой и догоню тебя.

— Оставь их! Пойдем скорее! — настойчиво сказал новицию Фабиан, подталкивая его к двери, и следом приказал кучеру, Мануэлу, не мешкать в пути.

Мануэл Вагнер, извозчик, был человек сложной натуры. Замкнутый и неразговорчивый, он любил оставаться незамеченным, и в пути больше времени проводил с лошадьми, а людей терпел лишь ради куска хлеба. Он лениво поднял глаза, скользнул ладонью по взъерошенной гриве лошади, уложив ее по ветру, и вскочил на козлы, бросив пренебрежительный взгляд на своих пассажиров.

Колеса повозки затрещали на неровностях каменистой земли. Эдвин Нойманн запрыгнул в нее, ухватившись за руку Фабиана. Крепкие ноги лошадей понесли их вдаль, в глубь лесного массива, подальше от опасности. В пути Фабиан задавал другу непростые вопросы. Видно было, что они не давали ему спокойно сомкнуть глаз.

— Тебя заинтересовало учение Аврелия Августина? — спросил Фабиан.

— А как же! Покажи мне хоть одного образованного человека, державшего его книги в руках, и не озабоченного в итоге своей духовной нищетой, — ответил Эдвин.

— Согласно его трудам, душа человека спасается одной лишь Божьей благодатью.

— Все верно, но к чему, собственно, ты вспомнил Августина?

— Однажды его спросили, что следует делать человеку, чтобы жизнь его была правильной…

Эдвин посмотрел на него вопросительным взглядом. Фабиан говорил такие естественные вещи, которые совсем не нуждались в обсуждении. Но Эдвин все же ответил:

— Люби. Он сказал, люби.

— Как много в этом слове, не так ли? — Продолжал Фабиан.

— Безусловно. В этом слове спрятано слишком многое.

— Едва ли Папа Римский сможет когда-либо познать это чувство, — поддел Фабиан.

— На твоем месте я был бы аккуратнее в своих выводах, а уж тем более, касающихся папы. Не забывай… — Эдвин многозначительно повел глазами в сторону спины возницы, но продолжил речь, не меняя голоса, — При многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои — разумен.

— О каком разумении ты говоришь? О духовном ли?

— О нем самом, — ответил Эдвин.

— Тогда поспеши. Поспеши узреть их лицемерие. Прошу, отличи тьму от света.

— Эх, мне бы столько уверенности. Хотя, я теперь и уверенности боюсь. Нам всем приходится в жизни ошибаться, а хорошо уверенный в себе человек хоть и ошибается, но заблуждения своего не видит. — Сказал Эдвин, широко растопырив пальцы и глянув сквозь них на Фабиана, затем сжал их в кулак и уперся им в подбородок, который от самого рождения был слегка смещен влево.

— Ты видел лица простых людей? — спросил Фабиан Сарто. — Смотрел в глаза потерявшей надежду старушке или маленькой девочке, переболевшей тяжелой болезнью? Я видел одну несчастную женщину. Она принесла своего единственного ребенка к святому, в надежде на чудо. Гладя ребенка по спине, сплошь покрытой волдырями и проевшими плоть до костей язвами, она стояла и обреченно проливала слезы у ног аббатов, не пускавших ее в храм. Малыш то находился в беспамятстве, то начинал бредить и почти не приходил в сознание, опуская свою маленькую голову на материнскую грудь. Продолжалось это несколько долгих часов, пока очередь из таких же ослабших, измученных людей не дошла до них. Оказавшись перед епископом, женщина рухнула к его ногам, оплакивая свое горе. Говорить ничего не пришлось, епископ все видел сам — перед ним на длинных, тонких и увечных руках матери висел чуть живой мальчишка.

«Пламя нечистого поедает вашего сына», — сказал ей аббат, — «недолго ему осталось. К вашему счастью, именем Святого Папы и волею его, возможно вам спасти душу сего прекрасного Божия создание за… — аббат посмотрел на женщину. У нее были тонкие руки и шея. Должно быть, она голодает. Но… все перед Богом равны. Аббат заметил у нее подвязку и немедля произнес, — мешок, который ты прячешь, женщина. Не жалей денег на спасение своего дитя! Вот в руках моих индульгенция! Через сие ты обретешь спасение, и в том воля…»

Ему было все равно. Он даже не договорил еще, когда вырвал из-за ее пояска мешок с монетами и сухо пробурчал: «…Божья воля. В том Божья воля. Следующий! …Ох, близок скрежет зубов, нечистые… скорее же, возьмите спасение, не жалейте, не скупитесь, пока Бог к вам благоволит!» …Ему было все равно.

Между приятелями повисло тягостное молчание.

Наконец, Эдвин, утер ладонью мокрое лицо. Оно стало серым и неприметным. Нечего ответить. Слова потеряли всякий смысл. Он не мог проглотить ком, подступивший к горлу, как тяжелый свинец. А когда заговорил, то вопросы задавал уже он.

— Помнишь ли ты, брат мой, что говорит нам слово Божье о больших и малых людях и о всяких чинах? «Многие же будут первые последними, и последние первыми».

— Но и среди первых есть те, кого нужно тащить вперед за ворот, потому что они способны потянуть за собой множество, — отозвался Фабиан.

— Все же, многого я еще не понимаю, — сказал Эдвин и неуверенно продолжил: — извини, что я не к месту, но скажи, кто управлял миром, когда Иисус был погребен после распятия? Три дня Он был мертв, не так ли?

— Природа человека неотделима от смерти: рано или поздно, она наступает. Иисус, придя в мир в тленной телесной храмине, был, как и все, по природе своей смертен. В том и ценность Бытия Бога, что смерть, властная над телом Христа, не имела никакой власти над Его Божественным началом. Дух, пребывающий в Нем от Начала, остался неизменным и после телесной смерти.

— Стало быть, и до воскресения, и после, Он суверенно господствовал над всем живым? — спросил Эдвин.

— Суверенно Господствовали Отец, Сын и Святой Дух, — ответил Фабиан.

— И в Триединстве ничего не смыслю, быть может, потому и не дано мне стать священником.

— А что насчет святости? Священниками не всем дано стать, а вот к святости никогда не поздно стремиться. В ней никому не отказано.

— Я думаю, что и ходатайствовать перед Богом может не каждый. Но с тобой вполне могу согласиться в том, что каждый должен искать благочестия в полноте своего духовного приращения.

— Так будь свят, как нас научал Христос, — радостно ответил Фабиан.

— У меня есть еще вопрос. У меня их на самом деле много, — вновь заговорил Эдвин. — Как случилось, что Отец, Сын и Дух Святой были от Начала вместе, и Они, как суть Одно целое, появились в Единстве и в одно время, а отношение меж Ними как Отца к Сыну не утратилось?

— Скажи проще, иначе мне не распутать двух одноцветных нитей в твоей голове.

— Я попробую. Нам всем привычно, когда отец дает жизнь сыну. И ведь Бог создал нас по Своему образу и подобию. Как в таком случае Отец мог появиться в одно время с Сыном?

— Пойми же, Бытие Бога не линейно, оно не заключено в известные нам формы. Ему в целом не свойственна формальность, ведь природа Бога всеобъемлюща. Время, как, собственно говоря, и пространство, не вмещают Его в себе, потому ни Отец, ни Сын не появлялись — Они были всегда, как совершенная и беспричинная Первооснова.

— И снова, ничего не понимаю… — развел руками Эдвин и замолчал. Он старался не задавать вопросов, которые, боялся он, вызваны простым невежеством, таким странным и для новиция, и для студента, окончившего богословский факультет! И все же, рядом с Фабианом он всегда чувствовал себя невежей.

— Если полюбишь Господа, Он тебе на все вопросы ответит. Но будь готов, ведь и Он тоже порой задает вопросы. Вот на них-то ответ найти не так просто, — подметил Фабиан.

Оба задумались.

Для Эдвина такие разговоры и размышления были настоящим медом. Ничто так не радовало его уже с давних пор, как собеседник, от которого вдоволь и толку, и проку. Пусть крепким словцом можно поранить, но кто, как не Эдвин, понимал, насколько ценны розги и обличения для спасения души. Он готов был бесконечно слушать своего друга.

Повозка с шумом катилась по ухабистой колее. Фабиан попросил Эдвина достать Библию, затем, быстро перелистав страницы, остановился на одной из них, указав пальцем: «Вот. С этого места», и Эдвин медленно и внимательно прочитал:

«…Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников, и говорите: если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков; таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков; дополняйте же меру отцов ваших. Змии, порождения ехиднины! Как убежите вы от осуждения в геенну? Посему, вот, Я посылаю к вам пророков, и мудрых, и книжников; и вы иных убьете и распнете, а иных будете бить в синагогах ваших и гнать из города в город»

— Ты внимательно прочитал? — Спросил Фабиан.

— Более чем, братец, но, полагаю, надо еще раз в уме, — ответил Эдвин, и стал вдумчиво перечитывать.

— Читай снова, и еще, и так до тех пор, пока не поймешь, как велико сходство папского хамства с закваской фарисеев. Не дай Бог нам когда-нибудь заглянуть в эти украшенные гробы, ибо в них скрыто великое зло. Брат Мартин мне как-то раз шепнул, что на папском престоле, — Фабиан приблизился к Эдвину и, закрыв губы ладонью, чтобы не услышал возчик, тихо прошептал. — Никто иной, как сам антихрист!

Эдвин буквально оцепенел и попросил друга сменить тему, поскольку за такое могли попросту предать казни, если бы тому был хоть один-единственный свидетель.

Телега размеренно поскрипывала. Они оба опустили головы, лишь изредка присматриваясь к равнинному полю с ухабистыми тропками, щурились на тяжело висящее над головой просторное небо. Старая кляча, на ней наездник и покосившийся дом — медленно отдалялись от них облака. Они увлекли за собой взгляды путников, которые предавались глубоким размышлениям и задумчиво водили глазами.

Дорога показалась им долгой, она заняла весь день и вечер. Уже стемнело, когда лошади остановились у старых деревянных ворот заставы.

Лежащий чуть поодаль Виттенберг предстал им во всей своей красе, Эдвин и Фабиан сразу влюбились в этот вид. Две величественные башни городской церкви святой Марии, залитые лунным светом, высились под самыми звездами, и выглядели как сверхъестественная лестница в небо.

Над крышами домов поднимались белые столбы дыма, и их было даже виднее, чем сами дома. Они были похожи на белые тропки, уходящие в небо. Ночью нельзя было увидеть многого, но все же, было в этом городском пейзаже какое-то особое изящество.

Глава 4

Виттенберг, 1521 г.

Теперь, когда слухи о Мартине Лютере прогремели по всем городам, только редкий зевака мог сказать, что пропустил все мимо ушей. Молва распространялась, точно молния по небу, освещая и облагораживая истиной простые и светские умы.

Ночь сияла нежной тьмой, когда окраинная дорога стала сменяться на широкую, но по-прежнему неровную и извилистую городскую дорогу. Они остановились у ворот; над ними покачивалась на крепком ветру кленовая вывеска с красующимся названием «Виттенберг». Туда и покатила повозка, подбрасывая на себе озябших от северного ветра товарищей.

Вновь лесенкой по всему небу блеснула молния, а следом за ней ахнул гром. Возница сноровисто поднял дуги, накинул рогожу, соорудив над повозкой навес. С неба ударил холодный дождь.

Дорожные колеи сразу оборотились глубокими лужами. Фабиан и Эдвин надломили черствый хлеб и, произнеся краткую молитву, принялись трапезничать. Вдали виднелись остроконечные шпили церквей, плавающих за тучной стеной дождя. Вода лилась с неба потоком. Лилась вместе с нею и песня, когда-то звучащая из уст царя Давида. Это был псалом, и ныне так же, как и тогда, ободряющий усталых путников.

Фабиан с детства любил эту песню. Когда она звучала, воспоминания уносили его в самое раннее детство, — туда, где берет начало росток человеческой памяти. Такое редко бывает, но люди иногда помнят себя в самом малом возрасте, когда едва научились ходить. Мама напевала Фабиану эту песню каждый вечер перед тем, как тот засыпал. Ее нежный голос с точностью сохранился в памяти Фабиана.

Распевшись, они трижды повторили припев, тогда как должен был он прозвучать лишь два раза.

Пути Твои, Господи, укажи мне,

стезям Твоим научи меня.

Наставь меня на истину

Наставь меня на истину Твою

и научи меня, ибо Ты Бог, спасающий меня;

и на Тебя надеюсь всяк день.

Ветер усиливался, он свистел со всех сторон, а затем стал бить в лоб лошадям. Повозка будто уперлась в воздушную стену и едва сокращала расстояние, так сильно ее сдувало назад. Тем временем, на пути встало еще одно препятствие. Сквозь ветер с дождем перед лошадьми смутно затемнела фигура крупного, закутанного в плащ мужчины. Он держал в поводу такую же вымокшую лошадь, которая беспокойно расхаживала из стороны в сторону.

Человек махал руками и пытался докричаться до них, но стихия бушевала с такой силой, что услышать его удалось, только когда повозка подошла вплотную и встала возле него.

Приближаясь к незнакомцу, они въехали в город и теперь их окружила богатая, каменная, украшенная барельефами архитектура. Она с точностью передавала помпезность и богатство города. Гости были ослеплены этой красотой, несмотря на силу ливня, расстилающуюся занавесом над городом.

— Слава Господу! Я было потерял надежду на ваш визит! — кричал взволнованный мужчина.

— Хорошо, если ты с миром. Заблудился? — Спросил извозчик, в голосе которого прорезалось сомнение: в этих краях часто нападали на путников, грабители не жалели ни детей, ни женщин, и встреча в такой ливень не всегда к добру, коли ты не настороже…

— Нет, нет, что вы. Я ждал вашего приезда и нахожусь на этом самом месте уже достаточно долго, ожидая вас, -явно продрогший мужчина передернул плечами. — Я тут уже несколько дней… жду. В кустах…

— Оно и видно, что в кустах, — подозрительно отозвался извозчик, — вольно ж шляться под дождем…

— Ибо долг. Могу я, с вашего позволения, обратиться к почтенному Фабиану Сарто? — Проговорил человек, очевидно, зная, кто находится в повозке.

— Я у седоков спрашиваю не имена, а монеты, — буркнул возница.

— Ну что ты остановился, Мануэл? — Возмутился на извозчика Фабиан Сарто. — Гони лошадей, скоро совсем стемнеет!

— Господин, вы с кем-то договаривались о встрече по пути в Виттенберг? — Настороженно прошептал извозчик.

Фабиан Сарто выглянул из-под навеса, но сквозь плотный поток воды не смог узнать мужчину. Тогда он в спешке спрыгнул с повозки и махнул тростью в сторону темной фигуры, ожидая увидеть разбойника. Он смело шагнул вперед, в то время, как Эдвин лишь успел пальцами скользнуть по плечу друга, пытаясь его остановить.

Извозчик сорвался как барс, преградив ему дорогу:

— Постойте, я пойду впереди. Кто знает, с чем он к нам пришел…

— Так пусть придет и скажет, что заставило его в такой ливень встать у нас на пути. Вечер уже на исходе, нам следует поторопиться, — сказал Фабиан.

— Фабиан Сарто! Слава Богу, не могу поверить… я вас дождался!

Эдвин, услышав это, вышел из повозки и подошел к Фабиану. Тот недоверчиво глядел на незнакомца.

— Прошу, выслушайте меня, да повнимательнее. Мое послание от Мартина чересчур важно!

— От Мартина Лютера? Надеюсь, он послал вас? — Дрожащим голосом промолвил Эдвин.

Мужчина поднял брови, широкий лоб сморщился, покрывшись складками. Он мягко кашлянул и продолжил:

— Мне велено встретить вас и провести в город. В Виттенберге очень неспокойно. Каждый день Мартина и всех его друзей подстерегает беда. Многие пали от меча, прочих предали более страшной смерти. Папские слуги ведут тайную охоту, следует быть очень осторожными, чтобы сохранить свою жизнь. Стены города полны глаз и ушей, готовых выдать вас в любую минуту. Лучше держитесь ко мне ближе, и я проведу вас к брату Мартину.

«Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее», — вспомнил слова из Священного Писания Фабиан.

— Мы понимаем, что дела идут неважно. Если уж нашему другу понадобилась помощь, значит, предстоит серьезное дело, — ответил Фабиан.

— Подозреваю, что мы понадобились Мартину ради чего-то большого. Фабиан Сарто человек хоть и своенравный, и местами упертый, но верный до последней капли. Стержень в нем тугой, как панцирь Левиафана, — сказал Эдвин Нойманн.

— Вот так сравнение, — строго ответил Фабиан. — Я припоминаю, что Левиафан — существо страшное, противное Богу.

— Прости, я хотел сказать совсем другое… надеюсь, тебя не обидело это. Я ведь совсем не это имел в виду.

— Думаю, мы все друг друга поняли, но нам нельзя здесь долго оставаться, Мартина хотят уловить. Возможно, ему пригодится наша помощь, а мы попусту теряем время.

— Бог все усмотрел. — С улыбкой произнес Фабиан. — Войдем во врата, найдем брата Мартина, а там, глядишь, все пойдет своим чередом. Мне, почему-то, хочется вам верить. И все же, спешить в этом я не стану.

— О, брат, велика ваша вера, но нельзя быть неразумными. Вас схватят у самых ворот, уж в этом не сомневайтесь! Господь свидетель, я хочу вам помочь…

— Мы не оставим Мартина в беде, да и путь мы прошли не близкий — обратно не повернем. Что же вы предлагаете?

— Взяв крест, обратно уже не повернешь, — согласился мужчина, — следуйте за мной, я покажу вам безопасный путь к городу и приведу к Мартину.

— Как нам его найти? — спросил Эдвин.

— Он сам найдет вас, об этом не беспокойтесь.

— Все вы так говорите, потом пойди, отыщи вас. Уже и по дну морскому ходишь — и там вас нет.

— Он, между прочим, вас заждался. Я слышал, что он хочет дать вам особое наставление. Если вы хорошо знакомы с Мартином, то вам должно быть известно, что он ничего не делает просто так.

— Я знаю Мартина много лет, незнакомец, но впервые слышу, чтобы он кем-то повелевал, — сказал Фабиан.

— Да, это скорее я не так выразился, но ход моих мыслей, считаю, вам ясен.

— То есть, ты хочешь сказать, у брата Мартина для нас есть особое повеление? — спросил Эдвин. — Что же вы тянете, что он вам сказал?

— Миссия! — сказал мужчина. — У него для вас есть особая миссия.

— Пресвятая Мария! — взмолился Эдвин. — Скажете вы что-нибудь или нет?

— Ох, да вы меня впрямь высоко ставите! Ничего я не знаю. Спросите сами Лютера, он вам все и расскажет. — Ответил человек, озадаченно запрокинув голову. — В конце-то концов, мы сдвинемся сегодня с места? Я и представить себе не мог, что препятствием к вашему приезду можете стать только вы сами. Что же вы тогда ехали сюда, раз мешаете мне теперь привести вас в сохранности?

Фабиан потер озябшие ладони, подул на них и, извинившись перед незнакомцем, вежливо спросил:

— Не совершил ли Мартин чего страшного? Вижу, вы серьезно взволнованы. Не сделался ли он врагом государства?

— Многое изменилось за последнее время… Вершится судьба тысяч, а может, и всего мира, но лишь немногие даже из нас понимают это. Мартин совершил нечто невообразимое…

Мужчина говорил вдохновенно, каждая его эмоциональная фраза сопровождалась поднятием на носочки и восклицанием, присущим успешным студентам. Он продолжал:

— Рим готов провалиться под землю от гнева. Никто не знает, что произойдет сегодня ночью, а строить надежды на «завтра» не возьмется ни один пророк, не то что мы. Реформация, — это пороховая бочка. И мы на ней спим, что ни ночь… и надо успеть проснуться вовремя, чтобы на ней подорвались они, а взлетели мы …Кто знает, быть может, и через сотни лет наши имена будут восхвалять в рукописях архивариусов?

— Что, если ты приведешь нас в руки разбойников? — усомнился Эдвин.

— Если мы попадем в руки разбойников, я собственной грудью приму их алебарды. Нас не возьмут, если вы тихо последуете за мной.

— Я верю ему, — сказал Фабиан. — Он не похож на бродягу. Кажется, в Виттенберге нас ждут не только друзья. Мартин, говорят, так горячо проповедует, что не только аббаты, но и сами епископы возмущены.

— Господь с нами, мои братья, не нужно бояться. Я покажу безопасный путь через бедный город, там мы сможем без опаски добраться до Мартина. Старайтесь не отставать.

— Как тебя звать, незнакомец? — Протянул руку Эдвин Нойманн. Он вежливо смотрел в эти большие глаза, пронзительно добрые и простые.

— Меня зовут Иоганн-Каспар Аквила, я друг Мартина.

Он лихо вскочил на седло. Уж сил ему было хоть отбавляй! Черный жеребец двинулся в сторону города.

Повозка с Фабианом, Эдвином и все еще возбужденным извозчиком тронулась по следу за незнакомцем, мелькающем впереди при каждой вспышке молний. Вскоре ливень стал утихать, оставшись где-то позади.

Все кругом впитала в себя таинственная полутень. Оставались лишь несколько светлых отблесков на поверхности луж, заполнивших придорожные канавы.

Луна влюбила в себя Фабиана. Он никогда не замечал ее красоты так, как в ту ночь. Глаза его наполнились огнями и сверкнули, отразив на секунду будущность его загадочной планиды.

Глава 5

Недалеко от главных ворот к ним снова присоединился их провожатый, и копыта его коня мерно цокали по мостовой, рядом с повозкой, пока он вполголоса переговаривался с возницей, объясняя путь к дальним, более удобным для них воротам.

Уже близился рассвет, когда повозка остановилась у небольших ворот, ведущих на узкие улочки спящего города.

Жители Виттенберга были очень взволнованы последними событиями, а когда речь шла о гостях в городе, они запирались и напрочь отказывались с кем-то говорить. Вероятность навлечь на себя беду была настолько велика, что люди с опаской относились ко всем незнакомцам, старались их избегать.

В потемках этой ослепительно-черной ночи светило лишь мутное пятнышко луны. По расплывшейся поверхности небес скользили темные облака, поглотившие отдаленные небесные тела. Лишь над шпилем собора легко пульсировала одна упрямая звезда, именуемая Северной. Взглянув на нее, Фабиан вспомнил место в писании, где говорилось о волхвах, ищущих Иудейского Царя, следуя за Вифлеемской путеводной звездой. Они валились с ног, но не отступали, потому что верили в важность свей миссии. Волхвы знали ценность каждого проделанного шага — он приближал их к высшей цели.

Виттенберг показался пустым, лишь столбы дыма, поднимающиеся от крыш фахверков, указывали на то, что в городе кто-то есть. Пустующие поля сменялись населенными участками, в воздухе не прекращались игры мелких насекомых, которые сопровождались беззвучным вальсом.

Эта ночь была самая тихая. Стоило лишь путникам пройти мимо какого-то дома, как окна тут же прочно запирались ставнями. Люди были пуганы, перешептывались и тихо ждали. Они давно уже легли бы спать, но что-то тревожило их сердца, не давало глазам сомкнуться.

Может, поэтому привратник не спешил открывать им ворота, и оставалось только ждать, а потом снова трястись по улицам города в поисках ночлега.

— Расскажу одну историю, иначе ты сейчас уснешь. — Сказал Фабиан, легонько толкнув Эдвина в плечо.

— Я подремлю, а ты разбуди, когда начнется самое интересное, — отяжелевшим языком проговорил Эдвин, сонно улыбнулся и, скрестив руки, прижался к жесткой спинке сиденья.

— Ну, не знаю. Вряд ли уснешь. А если и уснешь, хороших снов обещать не могу. Ладно, начну.

— Начни, начни, — сквозь сон промямлил Эдвин.

— Мне было шестнадцать лет. Тебе, напомню, тогда было всего тринадцать. Я хотел поступать в Виттенбергский университет, горел желанием стать адвокатом. Возможностей у меня тогда было хоть отбавляй. Деньги на экзамен были собраны еще до того, как я посетил первый свой семинар. И, поверь, я стал бы адвокатом, не случись со мной этого приключения.

Эдвин еще больше сузил глаза. Они блестели лишь в уголках, и увидев их блеск, Фабиан продолжал рассказ.

— Помню, словно это было вчера… — почти неслышно сказал Фабиан. — я пробивался сквозь узкий ряд колонн, обходя разношерстные группы вагантов через двустворчатые двери туда-обратно раз семьсот на дню. При этом не замечал вокруг никого. И однажды, под рев осеннего неба с листопадом от молотящего дождя, я рвался со скоростью ветра под крышу, чтобы не промокнуть. Врезаясь в одних, в других, я несся, как сумасшедший… И вот, уже, казалось бы, выбравшись из стен университета, я столкнулся и упал, а отряхнувшись и подняв глаза, потерял речь. Передо мной стояла девушка разительной красоты… И откуда только она там взялась!

— Да ты что, — рассмеялся Эдвин, потирая лицо. — А я-то думаю, к чему это он ведет?

— Мне эта девка за год душу вымотала. Дальше не будет никакой романтики. Мы прятались с ней в одном из домов ее дяди. Он построил несколько домов, заселил жильцами, а первый ему был так дотошен, что он оставил его пустовать. Ее дядя был другом детства какого-то богатенького сановника. Ходили слухи, что они вдвоем получали чистыми под пять процентов из кармана каждого городского жителя, но это только догадки. Это не столь важно. Важно то, что он был богатым от слова «везение».

— Давай-ка ближе к делу. — Эдвин, щурясь, посмотрел на довольного рассказчика. — Что такого сделала эта красавица, раз ты до сих пор ее не забыл?

— Мы с ней были вместе где-то полгода. Хорошо я за ней ухаживал, как полагается. Уже и жениться хотел, только все сорвалось, когда я ее пригласил на воскресное служение. Хотел ее приобщить к церкви, чтобы получить благословение, ну, ты понимаешь. Только вот, оказалось все не так просто. Такого отпора я еще не встречал. Можешь себе представить, как высокая, красивая девушка с прекрасным лицом, как у ангела, кричит, лает, как взбешенная собака? Вот и я не ожидал такого превращения. Я там и бросил все свои надежды стать женихом. Инквизиции я ее сдавать не стал, но потом до меня дошел слух, что в Ризе девушка эта уже давно подозревалась в колдовстве.

— Ох, расскажешь ведь! Дьявол уже не прячет своего лица. Гуляет среди людей, пугает, насмехается. Боюсь, как бы и самому в их лапы не попасть.

— Мне, как раз, повезло, а вот она, все-таки, попала в руки инквизиторов. И что ты думаешь? Она просто откупилась, заплатив церковному судье, а тот подстроил обвинение так, что оно пало на плечи одной из ее несчастных прислужниц. Та заживо сгорела на костре.

— Ах… Господи… — горько произнес Эдвин. — Когда закончится это безумие…

— Да… С тех самых пор я не могу представить рядом с собой женщину. Как вспомню ее глаза — до сих пор страху наводят. И ведь не боялся бы, не будь в них той красоты.

— И что, думаешь, она тебя околдовала? Нет ли на тебе проклятия, Фабиан? — насторожился Эдвин.

— А разве нас с тобой можно околдовать?

— Почему же нет? Мы обычные люди… сомневаюсь, что у нас есть что-то вроде противоядия от проклятий. Они ведь настигают, когда их совсем не ждешь. И как понять, кто тебя проклял…

Фабиан с непониманием отвел глаза и коротко вздохнул.

— Ты ведь веришь в Господа? Вот и не сомневайся — кровь Христа уже очистила нас от всех проклятий. Разве ты не помнишь, что сказано в Библии? «Се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам»

Эдвин Нойманн вздохнул.

— Спасибо Господу за то, что рядом со мной такой доблестный помощник. Я всегда верил в настоящую дружбу. Но христианство дарит нам не просто друзей. Оно преображает друзей в настоящих братьев. Ты помогай мне, если во мне вера оскудеет. Я порой так падаю, что потом в зеркало видеть себя не могу — тошно. Хожу, как кот, темными углами, прячусь. А спроси меня, так ведь и сам не знаю, от кого прячусь.

— От Бога прячешься, — сказал Фабиан.

— Легко сказать! С самого рождения я ищу Его, ищу, как драгоценное сокровище. Теперь ли мне прятаться, когда цель так близка? Да и где ж от Него спрячешься?

— Вот и я тебя спросить хочу. Где? — И добавил: — Если и есть в мире такое место, так не дай нам Бог в нем оказаться…

— «Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты», — поспешил оправдаться Эдвин. — такая наша христианская судьба — безропотно нести свой крест.

— Куда собрался? — Фабиан поглядел на его покрасневшее лицо и протянул сосуд с водой. — Все будет хорошо. Вот, попей воды.

— Сам не знаю, куда… — отвечал Эдвин, выдохнув остаток воли, а тот единственный глоток воды, что он сделал, превратился в вязкий ком, когда повозка остановилась.

Сопровождающий спешился, взял коня под узды и, заглянув под навес повозки, доброжелательно пригласил товарищей ко входу через узкий двор, ведущий в город.

На его лице плясала улыбка, и в ней одной сошлись попытки скрыть усталость. Эту усталость необходимо увидеть, понять ее, поскольку она не так проста, как кажется на первый взгляд. Она присуща таким людям, которые сами недоедают, но обязательно, вынув из кармана последнее, отдают прохожему, затем, до захода солнца, помогают старикам разнести хворост, и только потом идут на свою работу. Усталость эта всегда к добру, это простой, но необходимый вклад в чье-то счастье.

Истомленность, такая, какая лежала на лице у Каспара, зачастую незаметна. Возможно, Фабиана подкупила именно простота и искренность этих глаз. Они не сулили больших надежд, но жаждали правды, были готовы искриться от слез при виде лицемерия и лжи, объявшей его родные края, его любимый народ. И хоть мужчина был совсем еще молодой, но честные морщины в уголках его глаз выдавали почти все.

Ночь притихла в таинственном ожидании. Эдвин и Фабиан делали осторожные шаги, ведущие в спящий город. На заборе стоял кот. Он напряг лапы, вытянулся, округлил спину и с опасением глядел на людей. Воздух был холодным и неприветливым. Вдруг где-то раздался сильный хлопок. Кот сорвался с забора, по счастью упал на лапы и, как ошпаренный, рванул куда-то в темноту.

Фабиан тоже дрогнул, но в ту же минуту заставил себя воспрянуть.

— Держись ко мне ближе, — сказал Эдвин, обеспечив тем самым защиту скорее себе, чем товарищу.

Потом до них донеслось приближающееся мягкое рокотание обернутых мешковиной лошадиных копыт. Видимо, всадник предпочитал скорее рискнуть тем, что лошадь поскользнется, чем привлечь к себе внимание цокотом подков.

Кто-то, укрывшись мантией, мчался в их сторону. Гостей это всерьез напугало. Если чудовища — это всего-навсего вымысел, то люди друг друга убивают без счета и порядка.

Фабиан бросил напряженный взгляд на Каспара. — «Ах ты, подлец!» — подумал он. — «Зачем мы тебе нужны?»

Эдвин шагнул в сторону, готовясь к неминуемой смерти, но всадник неожиданно остановился перед неизвестными. Он спрыгнул с коня и взглянул наверх — там было несколько близко расположенных домов. В маленьком окне горел тусклый свет, походивший на колышущиеся языки смоляных факелов. Человек поднял с земли горсть камней и один за другим бросил точно в дверь. Спустя несколько секунд дверь распахнулась, и хозяин дома вышел на балкон.

— Реджинар! Выходи, скорее!

— Мартин? Это ты…? — удивившись, спросил человек сверху.

— Тише, тише! Спускайся ко мне, я очень спешу!

Начавшийся диалог перебил Каспар:

— Мааартин! — Радостно протянул он. — Ты нас до смерти напугал.

— Каспар? мой приятель! Прости, у меня совсем нет времени и сил что-то объяснять… Мне грозит большая опасность.

— Что же решили на рейхстаге?

— Вормс — город лжеучителей, брат мой. Там уже давно правит дьявол. Они подняли свое воинство, движимое мамоной против Самого Бога. На заседании издали Вормсский эдикт, по которому я объявлен еретиком, одержимым злым духом, — Мартин произнес это тяжело, потому что проводил дни напролет в молитвах и годы в трудах, а теперь его сделали еретиком, — мои книги тоже запретили читать. Скорее всего, их теперь сожгут.

— Но, как… — обратился к нему Реджинар, — …как они могли такое объявить?

— Подумали, пошумели… и объявили.

— И что ты им ответил?

— А что я мог ответить? «На том стою. Не могу иначе. Да поможет мне Бог».

— Как они могли не поверить тебе?!

— Ими движет зло, брат мой.

— Что они ответили тебе?

— Да можно сказать, они ничего мне не ответили. Они взывали ко мне, чтобы я отрекся. А когда поняли, что не отрекусь, они вопреки Истине и Правде назвали меня врагом Рима и всей папской церкви. И вот Папа Римский Лев X спешно предал меня анафеме.

— Я не могу поверить в это… после всех твоих трудов, после всей твоей жизни… Уму не постижимо.

— Чему же ты удивляешься? Вспомни Христа. Он был совершенством смиренности и добра. И все же, фарисеи добились над Ним суда. Пора нам всем понять — дьявол восстал против Бога и всех святых.

Эдвин незаметно шагнул вперед и пристально посмотрел на Мартина Лютера — на человека, чье имя и слово разносилось эхом по домам и городам всех германских земель в составе Священной Римской Империи германской нации. В его лице не было ничего особенного. Иисус Христос, как многие полагают, тоже не отличался особенными чертами лица. Вся Его исключительность была в словах, имеющих огромную силу святости.

— Я думаю… Что теперь, когда тебя объявили еретиком и врагом церкви… Мартин, твоя жизнь повисла на волоске…

— Собственно, об этом я и хотел сообщить сейчас… Я чувствую, что меня хотят убить, братья. Смерть не пугает меня, но к горлу подступает мучительная тоска за то, что я не успел завершить начатое, — сказал реформатор.

— Мы доведем это дело до конца, Мартин, Сам Бог на нашей стороне! — взволнованно произнес Реджинар. — Не зря же ты встретил тут сейчас и меня, и Фабиана, и Эдвина, и Каспара! Не волнуйся ни о чем, Бог не оставит тебя. Тебе просто нужно уйти в безопасное место. Мы не оставим тебя, а когда настанет время, мы сорвем маску с этих волков в овечьих шкурах! Весь мир запоет осанну, когда церковь снова станет принадлежать Богу, а не папе.

— Ты такой сонный, мой друг, — с грустной улыбкой произнес Мартин. — Это совсем не похоже на романтическое приключение… нас ждет большой труд. Простите, но мне пора. У меня, должно быть, целый легион на хвосте.

— Но, Мартин, — пробубнил Каспар, — как нам быть с Фабианом? Он проделал далекий путь из Лейпцига. Вы хотели ему что-то передать…

— Ах, как же! Я чуть было не забыл о самом главном. Послушайте, братья, мы играем перед пастью льва, и решаются в ней судьбы многих людей. Сейчас все внимание на мне, и это дает вам возможность продолжить наше великое дело там, где этого не ждет никто. Отправляйтесь в Финстервальде. В этом некогда прекрасном городе прежде жили христиане, а теперь там распространили ужасную ересь. Люди там верят, по сообщениям братьев, в некого Вольфа. Не задерживайтесь в Виттенберге больше одного дня, здесь чрезмерно опасно.

— Впервые слышу и о Финстер… как его там… и об этом Вольфе, — прошептал Фабиану Эдвин.

— Да, мне тоже не довелось раньше сталкиваться с этим именем, — вступил Фабиан.

— Это обычный идол, коих мы уже насмотрелись, но люди озлоблены присланными по их души, тела и богатства отрядами инквизиторов. Мне сообщили, что диаконы и послушники, отправленные туда на миссию, обольстились и стали предателями веры. Узнал я это также из писем одного из диаконов, который остался верным Христу. Он будет ждать вас. Его зовут Фридеман Хофер, он очень велик ростом, вы без труда узнаете его даже по одному этому признаку. Если об этом узнает епархия, туда пошлют отряд монахов-инквизиторов с миссионером и охраной, но мы не можем себе этого позволить. Одна поездка туда уже привела к ужасным последствиям. Совсем нет времени объяснять, Фабиан… Доверьтесь Христу, следуйте по зову сердца и помогите этим людям познать Живого Бога.

— Мартин, — обратился Фабиан. — Почему все так неожиданно?.. Это ведь далекий путь. По твоим словам, мы можем и вовсе не вернуться домой…

— Идет большая война, — отвечал Мартин. — Война с антихристом… Нам ли, христианам, роптать, когда на кону спасение такого количества человеческих душ… Там, где стояли шатры, поднимаются стены, там, где строились поселения, растут города. В месте, где посадили семя, появился сорняк и задушил молодой росток, стремящийся к свету, погибший в объятиях холодной тени. Проходят сотни лет, а люди не меняются — они по-прежнему наивны, как дети. Поиск легких путей становится частью их жизни. Мир всегда делился на бедных и богатых, где первые чаще находятся в поисках справедливости, а вторых устраивает собственная «правда». Когда вопросы справедливости идут супротив целям духовных лидеров, лучше бы вам быть готовыми к удару. Постыженный епископ, а уж тем более кардинал — сродни поедающему огню. Их устраивала своя «правда», пусть и неразделенная с бедняками. Кому нужны эти голодающие бродяги? С ними и поговорить-то не о чем, разве что, о еде. Так полагали многие священники, вскормленные собственной ложью, как чужеродным молоком. В природе такого не бывает, но если и вскормит когда-то волчица ягненка, то лишь ради того, чтобы потом набить им свое брюхо.

— Простите, но я тоже не могу так просто все бросить и уехать. У меня… — Эдвин задумался и вдруг понял, что нет ни одной весомой причины, по которой ему стоило бы вернуться и остаться в Лейпциге. — А знаешь, Фабиан? Меня здесь ничто не держит. Я поеду в этот город, и пусть будет, что будет.

— Когда всякий ваш день преисполнится молитвой и благословением, на удачу надеяться не придется, — сказал Мартин Лютер. — Это большая и важная миссия. Если примете ее, примете вместе с ней и силу от Господа, идущего с вами нога в ногу. Братья, поймите… Этому миру нужны сильные мужи веры. Я не надеюсь на всех этих заспанных студентов… мне нужно, чтобы вы горели ради Христа, чтобы вы готовы были на все ради спасения ближнего. Проповедуйте, несите свет во тьму мирской жизни. Я буду молиться за вас.

— Хорошо, Мартин, благослови нас, и мы завтра же поедем в тот город, — ответил Фабиан Сарто, не удостоив растерянный взгляд Эдвина хоть малейшим вниманием.

— Благодарю вас, братья! Я буду с нетерпением ждать известий из Финстервальде. Часто бывает, что язычники, обращенные в христиан, ведут более целомудренную жизнь, чем мы. Помогите этим людям найти Бога, пока мы здесь будем бороться с дьяволами, которые гуляют в рясах. Я очень верю, что все получится. Буду молить Бога о каждом из вас, пусть Он благословит этот путь. Однажды вся наша земля станет церковью Божьей. Без инквизиции, без крови, лжи и лицемерия! Следуйте за голосом души. Никого не бойтесь. Да пребудет с вами благодать Господа нашего Иисуса Христа. Амэн!

Сказав это, Мартин передал вознице горсть монет. Тот внимательно сосчитал их, тут же выдал широкую улыбку и кивнул в знак одобрения.

— Доставлю без приключений, — и возница отступил в тень, чтобы еще раз пересчитать барыш.

Братья склонились перед Мартином. Именно в этот момент Эдвин Нойманн понял, почему про Мартина идет молва как о человеке, способном вселять в людей веру в Божий промысел. Многие находили в этом умении дар свыше, поэтому принимали богослова с соответственным благоговением. Некоторые относились к нему так, словно он часом ранее беседовал с Богом, как когда-то давно это делал пророк Моисей. Эдвин хотел с почтением поцеловать его руку, но вовремя опомнился: Фабиан предупредил его еще в пути, сказав, что это у протестантов не приветствуется.

Небо распустило густые темные пряди, словно скрывая его в темноте своих кос. Меж тучных облаков едва мерцали редкие скопления жемчужных звезд. В их оправе поэтично сияла луна, раскинув лучи по всей ширине небес.

Мартин ударил коня по сухотелым бокам и тот исчез в темноте городской окраины. Минуту спустя стих приглушенный топот копыт.

Ночной город, потеряв свое сокровище, внезапно стал крошечным и убогим, способным лишь контрастировать с богатым небесным пейзажем, глубоким и загадочным, неизмеримо более сложным и величественным, чем любое человеческое творение.

Часть II

***

Недалеко от города Эйзенах саксонский курфюрст Иоганн Фридрих при помощи своих придворных инсценировал похищение Мартина Лютера и предоставил ему убежище.

Прошло уже пять лет с тех пор, как были вывешены на всеобщее обозрение девяносто пять тезисов. Все эти пять лет шла духовная революция. Местами мирная, а местами кровопролитная, она ширилась и набирала обороты.

Избежав преследования иезуитов, Мартин Лютер скрылся в замке Вартбург под именем Юнкер Йорг, посвятив свое время, рвение и богословские знания переводу Библии с латыни на немецкий язык. Он делал этот перевод вместе со своим другом, профессором теологии Каспаром Круцигером, поскольку оба считали, что это необходимо, чтобы упростить чтение Священного Писания для простых людей.

Глава 1

Фабиан Сарто и Эдвин Нойманн, озадаченные миссией, данной им Мартином Лютером, отправились в дорогу, полную тайн. Путь в Финстервальде оказался очень непростым, почти всю дорогу тучи наслаивались одна на другую, как воинствующие стада буйволов. То и дело принимался дождь, который усложнял дорогу, принося неудобства путникам и мучения лошадям.

Дорога пролегала вдоль Шварц-Истер — правого ответвления Эльбы. В связи с возникшими сложностями в пути им пришлось делать несколько незапланированных остановок.

***

— Эдвин, ты когда-нибудь думал о том, с кем ты делишь свою жизнь? — спросил Фабиан, ломая хворост и складывая его обломки поочередно в костер. — Задумывался о том, почему тебя окружают именно эти люди, и никто больше?

— Знаешь, нет. Никогда не думал, — ответил ему Эдвин, отмахиваясь от повалившего густого дыма. — Почему же я должен был бы об этом думать?

— А разве это не интересно? Ведь ты, к примеру, мог бы родиться в другой стране, или, скажем, твоими родителями были бы язычники… Конечно, не дай Бог никому такого, но что, если случилось бы именно так? Ведь некоторые вещи мы не выбираем.

— Позвольте, я скажу, господа, — наконец заговорил молчаливый извозчик.

— Интересно будет послушать, — сказал Эдвин, уступив ему слово.

— Я прекрасно понимаю, к чему идет разговор, но извольте… оставьте же в покое судьбу. Я привык верить в стечение обстоятельств. В удачу. Каждый человек сам своим выбором бросает жребий. Это и есть его путь — его прошлое, настоящее, будущее. Что же касается данностей, которые от нас не зависят, то это также простой жребий, только не наш. Он выпал на нашу долю из-за неправильно сделанного выбора наших предков, и это справедливый итог для нас, как для их наследников, — сказал Мануэл Вагнер, слегка приподняв брови.

— Вполне интересное предположение, — заметил Фабиан.

Костер затрещал, очаровывая путников теплом и узорами раскаленных углей, раздуваемых на тихом ветру. На нем разогревалась на ужин копченая грудка казарки.

— Полагаю, сегодня жребий не на вашей стороне, — рассмеялся Фабиан, не замечая, что слишком близко поднес к огню импровизированный вертел.

— Отнюдь! — ответил Мануэл, выхватывая из руки Фабиана палку, на которой висело наколотое мясо.

Увы, спасти ужин он не успел. Выгоревшая в середине палка надломилась и мясо упало в огонь.

— Да чтоб тебя! — закричал Эдвин, схватив суковатую палку, которой собирал в кучу разлетевшиеся угли.

Он стал суетливо выгребать утку из костра, пока она не подгорела, и так спешил, расталкивая угли, что чуть не потушил огонь.

Фабиан крепко взял Эдвина за плечо, неодобрительно взглянув ему в глаза, затем посмотрел на палку, которой тот все еще пытался вытащить из огня мясо.

— Брось ее, — сказал Фабиан Сарто, и Эдвин бросил палку, изобразив аскетически отстраненный взгляд.

— Что? — спросил Эдвин. — Что не так?

Мануэл Вагнер встал и собрался отойти от них, сославшись на необходимость покормить лошадей. На самом деле он покормил их еще до того, как приятели принялись готовить себе ужин.

— Прошу, простите нас. Останьтесь… — обратился к Мануэлу Фабиан. — И чем же мы теперь отличаемся от язычников? — строго спросил он Эдвина.

— Ешьте сами, — сказал Эдвин. — Я как раз хотел поститься.

— Всякий пост начинается там, где прекращается гордыня, — сказал Фабиан.

Мануэл остановился. Не оборачиваясь, он лишь слегка повернул голову в сторону Эдвина, нервно произнеся всего два предложения:

— Я достаточно дорожу своей семьей, чтобы не наглупить… благодари за это Бога. Но в следующий раз, даю слово, я поставлю твою челюсть на место.

— Ну-ну, достаточно, — сказал ему Фабиан. — Нам всем стоит успокоиться. Это все долгая дорога. Мы устали…

— Да, — согласился Эдвин, не отводя глаз от дочерна обгоревшей грудки. — Простите меня… простите грешника…

***

Когда вдали показались крыши редких домов, Эдвин радостно похлопал Фабиана по плечу, разбудив от крепкого сна. Фабиан, как, впрочем, многие люди, вовсе не любил, когда его будили внезапно и так бесцеремонно; однако он обрадовался, увидев силуэты домов и приближающихся людей. Сперва он даже не мог поверить своим глазам: потирал их, отходя от сна, убеждая себя в том, что глаза не лгут.

Поравнявшись с людьми, возница придержал коней, останавливая повозку. Но встретившиеся им люди вели себя довольно странно. На первый взгляд, ничуть не обращая внимания на путешественников, они, тем не менее, немедленно прибавили шагу и скрылись в дверях небольшой придорожной фермы. Озадаченный Фабиан попросил извозчика остановиться и подождать, а сам решил дойти до фермы, чтобы спросить дорогу к ближайшей церкви.

Он неспешно пошел в сторону дома, в котором скрылись незнакомцы. Желая быть особенно вежливым и доброжелательным, Фабиан взял с собой корзину с дикими грушами и ягоды, которые им накануне удалось собрать в придорожном лесу. Он постучал в дверь и сделал шаг назад в ожидании, что вскоре ее откроют, но этого не произошло. Фабиан попробовал вновь, постучав громче прежнего, после чего произнес:

— Простите, мы проделали неблизкий путь. Мы прибыли сюда из Виттенберга и нам необходима помощь, — его смущала тишина, оставленная после этих слов, но он продолжал. — Не могли бы вы подсказать, как нам найти ближайшую церковь?

Тишина была так подозрительна, так неумолимо недобра, что Фабиан, почти отшатнувшись, зашагал обратно в сторону своих товарищей:

— Поезжай прямо, Мануэл, — сказал он кратко, и извозчик немедля ударил хлыстом, погнав повозку на подъем, обнажающий окраины города.

Глава 2

Дома вокруг были ветхими. Складывалось ощущение, что скоро здесь все рухнет. И запах над городом нависал соответствующий: сырой и затхлый, похожий на грибной. Всюду отдавало стариной, сыростью и глубокой древностью. Жителей не было видно: они словно попрятались, как те странные люди, что попались навстречу при въезде. Оставалось только осторожно продвигаться вперед.

Рассматривая убогий городишко, Фабиан, благоговея и тоскуя, вспоминал о сестре, которою ему пришлось оставить на долгие дни, месяцы, а быть может, годы. Он видел ее с цветочным венком в густых волосах, опускающихся на глаза, но не способных затмить их легкий блеск. Она была наделена особой красотой, даже несмотря на черты лица, лишенные тонкости, несмотря на загорелый нос и большие скулы, уходящие в маленький подбородок. Лицо ее было усеяно веснушками так, словно их подрисовали только там, где они необходимы. Каждый строгий штрих ее в лице был очерчен самой повседневностью со всей ее избитостью и изъянами, делающими простое прекрасным.

— Лучиана молится за нас. Уверен, ее молитвы особенно любимы нашим Господом, — произнес Фабиан, надламывая кусок высохшей ветки.

— Любая молитва особенна, — сказал Эдвин, — если веришь в ее силу.

— Речь не о том.

— О, прости, я перебил?

— Сестра знала, на что я иду. Она знает даже больше твоего, но все же любит меня, как никогда прежде. Я также знаю силу ее молитв. Не солгу, если скажу, что она единственный человек, силу молитвы которого я увидел немедленно. Однажды наши соседи что-то не поделили, начался большой скандал, в ход пошли кулаки, а потом ножи. В толпе было по меньшей мере человек восемь или девять. Лучиана забежала в дом вся в слезах, на ее глазах чуть не убили одного из мужчин. Я запер ее в комнате, сказав, чтобы она молилась, а сам побежал на помощь. Что же ты думаешь? Не прошло и полминуты, как я вышел во двор, а драки как не бывало. Они сидели на лестнице и глядели друг на друга, растерянно хлопая глазами. Недоумение сменилось радостью, когда я рассказал им о том, что на самом деле остановило драку и ругань.

Улыбка Эдвина растянулась тоненькой полосой. Кончиками пальцев он вытер уголки губ и зачем-то добродушно кивнул.

Фабиан минуту помолчал и продолжил:

— Иногда страшно, но есть у меня чувство, что нужно просто идти вперед. Все Господь видит и знает, а нам лишь надо быть верными своему слову и делу. Он никогда и никого не покидал. Бог не противоречит закону любви и преданности. Это только людям свойственно оставлять ближнего в беде, потому, что люди злы. Мы иногда очень самолюбивы и корыстны, большую часть своей жизни тратим на ублажение собственной плоти. Она же ненавидит нас, как самый безжалостный враг.

— Все же, мы пребываем в ней, — сказал Эдвин, раскинув руки. — Что бы мы делали, не говори нам собственная плоть о бренности нашего существования?..

— И это единственное, за что нам стоит быть к ней снисходительными, — сказал Фабиан Сарто.

— Отнюдь. Это лишь одна из прикрас.

— Христос показал пример, как отречься от плоти. Тебе ли меня убеждать в обратном, Эдвин? Как ты собираешься войти в духовную обитель, если так печешься о теле? Оставь эти земные искушения и прими от Господа силу Святого Духа. Эта сила и есть начало любви и конец всякому злу. Когда думаешь об этом, легче сражаться со злом. Очень часто я вижу, как два великих воинства сталкиваются в самой простой жизненной обстановке. Когда знаешь, на чьей ты стороне, знаешь, Кто стоит за тобой, даже львы позавидуют твоей смелости.

Эдвин вновь кивнул, не найдя что сказать.

Фабиан Сарто стал говорить еще более напористо, не сделав ни единого вдоха. Легкие его опустели, а из сердца срывались все новые потоки мыслей, которые было невозможно остановить. Он почти обезумел от них и, все же не сдержавшись, выпустил наружу тяжелый ком, сдавивший горло:

— Зарабатывая грязные деньги на продаже вымышленных святых реликвий и индульгенций, они накапливают целое состояние скорби в том месте, где всегда будет молчание. Однажды всякой лжи придет конец, а концом ее, конечно же, станет истина. Истина… Ибо Бог все усмотрел, — заключил Фабиан. — Он все усмотрел!

Фабиан сложил вместе две надломленные части ветки так, что получился крестик. Несколькими оборотами полоски волокнистой коры связал их, затем передал Эдвину и снова предался размышлениям, которыми по привычке уже делился с другом:

— Знаешь, порой я не могу себя сдержать, чувствую боль в груди. Посмотри на этот крест. Скажи мне, почему люди готовы целовать его, поклоняться ему, будто в этом есть что-то святое? — спросил Фабиан.

— Продолжай, я пока не совсем понимаю, что ты хочешь сказать.

— Крест — всего-навсего орудие смерти. Ужасное и оскорбительное воплощение человеческой жестокости, направленной против самого Творца!

Эдвин поник. Будучи послушником монашеского ордена, он поклонялся церковным реликвиям, был причастен к их продаже и не видел в этом ничего гнусного. Лишь познакомившись с Фабианом, он отпустил многие дела, гневящие, как говорил Фабиан, Господа. Сердце Эдвина сжалось, а вместе с ним и пальцы, в которых затрещали две связанные ветки. Он сжал пальцы в кулак и глухо ударил им в торец дубового сиденья. Боль на секунду исказила его лицо, но спустя время горькие воспоминания унялись.

— Мы утратили истинную веру, — продолжал Фабиан. — Мы подвели Его… — сквозь слезы пробурчал он. — Мы убили Его, а теперь носим распятие на своей шее, отяжелевшей под бременем греха.

— А что ты думаешь о крестоносцах? — спросил Эдвин.

— Бог никогда не вел крестоносцев в атаку, это были те же самые идолы в виде распятий, что люди несли вперед, сжигая и грабя все на своем пути под знаменем лжи. Ты ведь понимаешь, что толкало людей в поход? Обедневшие рыцари искали наживы. О Боге они думали, лишь клянча у лжеепископов благословения. Вполне возможно, когда они сходились взглядами, обе стороны видели взаимную выгоду, которую можно легко измерить серебром.

— Страшно представить участь человечества, если даже от церкви сейчас несет смрадом, — сказал Эдвин.

— Не то слово… Мы собственными руками черпали зло, упивались им, веря в собственные силы. И чего мы добились? — спросил Фабиан, отстукивая пальцами по своей ноге.

— Боюсь, как бы и мы не соблазнились.

— Только и слышу от тебя: «боюсь», да «сомневаюсь», — сказал Фабиан.

— Все это потому, что я боюсь и сомневаюсь, — просто ответил Эдвин. — Мне от тебя нечего скрывать. С тех пор, как смерть разом забрала всех моих родных, я только и делаю, что боюсь и сомневаюсь…

Глава 3

Усилившийся ветер принес с собой запах костров. Легкий голубой дымок стал затягивать сонную долину. Уже через час после рассвета повозка довольно резво катилась вперед, разгоняя перед собой потоки воздуха. Позади вздымалась пыль, степенно играющая в лучах раннего солнца.

Повозка резко встала, лошади едва не покалечились, пока пытались остановить ее и не напороться на сучья упавшего поперек дороги дерева. Повозка едва не угодила колесом в яму. Из зиявшей посреди дороги ямины торчал расколовшийся сук молодого клена, не так давно испытавшего на себе силу грозы. Пришлось поднимать его, чтобы продолжить путь.

Эдвин протер подступившие капли пота с вытянутого лба. Нос, на который так же, как и на все лицо, накатили капли, стал неприлично часто чесаться.

Когда они добрались до оврага, впереди показалась прямая дорога, ведущая в очередной город. Потирая нос, Эдвин вглядывался в пустующие улицы, которые показались ему неприветливыми с самых первых минут. Несмотря на это, они с Фабианом довольно переглянулись и, после такого долгого пути, не смогли скрыть радости, хоть им и было больно улыбаться сухими, обветренными губами.

— Куда только меня ни заносило, какими только дорогами я ни следовал, Фабиан, — прервал тишину Эдвин. — Сегодня, находясь здесь, я понимаю только одно: со мной следует Сам Господь. Это странное чувство, его непросто передать. Со мной такое было лишь однажды, когда я потерял сестру и мать… если бы я не ощутил тогда присутствие Бога, вряд ли смог бы выжить.

Фабиан не успел ответить. Из-за плотных стройных деревьев пробились необычайно яркие лучи солнца, которые озарили все вокруг. Это мрачное, как показалось ему, место вдруг ожило. Даже лицо Эдвина, заросшее густой бородой, засияло, переливаясь золотистым оттенком.

Фабиан Сарто, пощуриваясь, размышлял над темой, которую предложил ему друг.

— А ведь ты прав, Эдвин, куда бы мы ни следовали, Он всегда идет рядом. Христос — тот самый незнакомец, внезапно появляющийся у нас на пути и предлагающий свою помощь, делящийся последним куском хлеба. И сколько бы мы ни рассуждали, едва ли люди способны оценить хоть малую долю того, что Наш Бог для нас делает каждую минуту нашей жалкой и суетной жизни.

— Я неспроста заговорил о путях, которыми Он нас ведет, Фабиан. Я тут вспомнил одну историю. Давно это, конечно, было, но забыть никак не получается.

— Не томи, начинай, — сказал Фабиан, следя за тем, как ветер играет с полевыми цветами.

— Случилось это в Мюльберге. Я был тогда еще мальчиком. Тот еще разгильдяй. Отец с матерью никогда всерьез не занимались мной, я всегда был сам по себе. Даже друзей у меня, собственно, не было, чтобы хоть у них чему-то толковому научиться. Впрочем, кто станет дружить с воришкой, занимающимся скотокрадством? По сей день помню, как у собственных соседей утащил поросенка, чтобы зажарить его и угостить недавних знакомых (так сказать, зарекомендовать себя как щедрого человека). Только вот никто не воспринял моих стараний всерьез. Более того, я получил по шапке от старших студентов, а поросенка у меня забрали, вернув соседям. С тех пор меня невзлюбили еще больше. Каждый второй зевака, или любой другой проходимец, был готов пнуть меня, да покрепче, чтобы выбить хоть какую-то дурь. Едва ли меня это могло остановить. Я продолжал незаметно опускать руку в карман прохожих, вынимая из него от раза к разу или горсть монет, или засаленный платок. Все это продолжалось ровно до тех пор, пока я не встретил Вита. Он был немцем польского происхождения, очень умным и непростым человеком, хоть и очень еще молодым.

Повозка трещала, скрипела и раскачивалась на неровной дороге, сквозь темно-синие тучи били лучи солнца, янтарем отражаясь в глазах Эдвина. Он на мгновенье зажмурил их, затем крепко кашлянул и изучающее взглянул на Фабиана.

— Вы с ним очень похожи…

— Продолжай, Эдвин, надеюсь, эта история имеет продолжение, — Фабиан сделал лицо, располагающее к продолжению рассказа.

— Вит был глубоко верующим человеком с большим сердцем. С ним без страха можно было пройти через сотню испытаний. К пятнадцати годам он самостоятельно выучился латыни и без всякого труда читал Евангелие. Знаешь ли, Фабиан, подобные люди притягивают к себе большое внимание. И он не был обделен этим вниманием, однако, завистников тоже хватало. Возможно, ты слышал, о некоторых людях говорят, будто их коснулся Сам Господь. Думаю, он был именно из таких. В нем был совершенно особенный внутренний стержень, которым может похвастать редкий человек. Вит играл на органе. Как-то раз он даже играл для хора в Фрайбургском кафедральном соборе, заменяя заболевшего органиста. И вот с таким человеком судьба обошлась жестоко. Представь только абсурдность всей этой ситуации.

— Что же с ним случилось? — спросил Фабиан.

— Он попал кому-то из епископов в немилость, и тот совершил ложный донос, якобы Вит несколько раз «нарочито, с непристойной дерзновенностью» сыграл интервал тритон, который католическая церковь признала созвучием сатанинской музыки. Вита тут же передали в руки инквизиторов, и те, кому он был дорог, кто принял в нем участие, лишь с огромным трудом смогли облегчить его участь… да и тут судьба надсмеялась над бедным Витом… Без больших разбирательств он оказался под стражей, и там с ним обращались очень жестоко. Стражники не знали его, для них он ничем не отличался от убийц, грабителей и насильников, которые были по правую и левую стороны. Но чем больше ему причиняли страданий, тем светлее становилось его лицо. Стражей это очень сердило, они избивали его всякий раз, когда Вит улыбался и смотрел куда-то вверх, шепча непонятные для них молитвы. Стремясь добиться своего, они довели бедного до полного истощения, перестали его кормить и поить. А Вит все терпел: и побои, и унижения. Он не жаловался и не укорял мучителей, он переносил все, смиренно воздавая Богу хвалу. Так, изо дня в день, он проходил через боль и ужас, а в ответ лишь благословлял своих мучителей. Даже заключенные рядом с ним убийцы, и те стали просить стражников «помиловать безумца». В ответ на это их самих подвергали пыткам, после чего те несколько дней дрожали в углу, не произнося ни слова. Время шло мучительно долго, и не только заключенные, но и стражники стали верить в духовную силу верующего. Ему поверили все, кроме начальника надзора — Арна. Он так изводил Вита, что тот стал похож на тень человека, на обреченного, доживающего свои последние часы. Несмотря на это, он не падал духом до самой смерти.

— Все-таки его убили…? — переспросил Фабиан, надеясь, что Эдвин оговорился.

— Да… но это не все, — ответил Эдвин. — Вит испустил дух через семнадцать дней, раз и навсегда изменив судьбу заключенных и стражи. Перед самой смертью, он радостно прокричал «Ego Dominus ad mi». Когда стражники подошли к нему, чтобы убрать тело, перед ними внезапно распахнулась дверь, а из камеры ударил поток ветра, перед которым те невольно отступили. Ветер прошел сквозь узкие ряды камер и растворился среди заключенных, хотя, откуда ему было взяться? Окно в камере было очень маленьким и располагалось так высоко, что в нем нельзя было услышать свист ветра даже зимой. Говорят, после этого сомнений не осталось ни у кого — Бог есть, Он рядом. После этого случая заключенные стали смиренно переносить все тяготы, ожидая встречи с Богом, и впредь ничего не боялись. Один из стражей, его там все называли Гомерик, спросил у начальника тюрьмы, который немного разбирался в латыни, что значит «Эго доминус атми». Начальник надзора Арн, услышав это, злобно заржал. Он называл Гомерика праведником, заливаясь смехом от собственных нелепых шуток.

«Тот человек, взывающий к Богу… Это он сказал перед смертью», — добавил Гомерик.

Начальник тюрьмы удивился и попросил повторить фразу яснее. Гомерик повторил: «Кажется, Эго доминус атми». Арн, не стесняясь присутствия начальства, пренебрежительно его исправил: «Ego Dominus ad mi». Они не сказали Гомерику, как переводится фраза, но позже тот выяснил это сам, и перевел ее заключенным. «Иду к Господу моему», — именно так это переводится, ты же знаешь…

Никто не удивился, что на следующий день Арн за дерзость и непочтение к религии был обжалован в простые надзиратели. Об этой истории мне поведал один из заключенных, — губы Эдвина дрожали, а голова качалась от хода повозки; он вцепился в сиденье.

Фабиан слушал, как застывший, но по окончании истории воспрянул духом. Его всегда вдохновляли истории, в которых Бог через одного человека совершает чудо для спасения многих. Совершенство, полагал он, в полном самозабвении и пожертвовании себя во имя высшего духовного плана.

— Они все уверовали? — спросил Фабиан.

— На тот момент они все испытали нечто небывалое. Мы можем только догадываться, но я почти уверен, что они почувствовали присутствие Святого Духа, пережили покаяние, — предположил Нойманн. — Остается верить, что Господь призвал их на службу через этот горький жизненный опыт.

— Люди так или иначе умирают, — отозвался Фабиан. — Если с момента рождения запускается механизм дряхления и увядания, а стало быть, и процесс умирания, то как нам не искать всему этому смысл? Неужто нам уготовано рождаться и умирать, как растениям? Безумно так полагать.

— Мой брат, — улыбнулся Эдвин. — Оглянись и поймешь: безумцами считают нас, верующих.

— Жалкое зрелище, — пробурчал Фабиан и устремил свой взгляд на просторные луга.

Эдвин тоже провел взглядом по молчаливому полю. Оно уже выцвело. Последние силы теряла в нем каждая травинка, скудея, питаясь холодающим воздухом.

— Мы, кстати, взяли с собой деньги в дорогу? — вновь обернувшись, спросил Фабиан.

— Нет, — сказал Эдвин, — что-то я совсем и не подумал об этом… Вот все, что у меня есть. — Он указал на остатки припасов в небольшой сумке.

— Вот и я ничего с собой не взял, — рассмеялся Фабиан. — Либо мы легкомысленны, либо чересчур мудры. — Заключил он, похлопав себе по пустым карманам.

— Зато мы точно знаем, что нас не ограбят, — широко улыбаясь, сказал Эдвин, — разве что, лошадь.

— Не этого нам надо бояться, — ответил Фабиан.

— Ну, это и так ясно…

За очередным подъемом последовал глубокий, но плавный спуск по извилистому хвосту дороги. Там, где рос сухой кустарник, Эдвин заметил маленькое русло ручья, на поверхности которого легко таял только что запорошивший большими хлопьями, снег. Повозка катилась вдоль медленно белеющих полей, за которыми уже замелькали дымки, замаячили темные крыши домов.

Фабиан было уснул, но внимание его привлек зверь, стоящий на небольшой возвышенности. Это была волчица. Из ее пасти поднимался густой пар, растворяющийся на фоне темного подлеска, тянущегося по правую руку путников. Эдвин застыл, когда Фабиан показал ему это огромное существо. Эдвин был впечатлен не столько размерами, сколько тем, что ему уже встречалась эта волчица, когда они огибали отдаленные земли Торгау.

— Наблюдает за нами, — сказал Фабиан, опустив голову и сузив глаза.

Эдвин ничего не ответил. Он съежился, скрестил руки и стал разгонять с предплечий мурашки. Останавливаться не стали. Повозка стучала колесами, прыгая на маленьких камнях. Мануэл ускорил ее ход, насколько это было возможно.

За спиной осталось бесконечное количество безжизненных взгорков, потом снова начались и закончились поля, появились редкие домишки городской окраины. От одного из них навстречу к путникам спешил очень высокий, тощий человек с тяжелой, что редко бывает при худобе, челюстью и большими скулами. Он был облачен в чужестранные лохмотья, таких Эдвину и Фабиану доселе не приходилось видеть. И все же самое большое впечатление производил его большой рост. Спина мужчины была слегка сгорблена, отчего создавалось впечатление, будто он уже стар.

Глава 4

— Я Фридеман, диакон. Вы от брата Мартина?

Фабиан поднял голову и улыбнулся небесам, и только потом радостно кивнул ему в ответ.

Перед ним замелькали фрагменты из детства, юности, а теперь, он, видимо, там, где ему больше всего необходимо быть. Жизнь совсем не странная штука. Это мы, люди, не хотим понять того, как все неспроста.

— Да, — отозвался Эдвин. — Мы рады, очень рады вас видеть.

— Прошу, следуйте за мной, — пригласил диакон и зашагал за угол одного из домов, за которым перед гостями открылся вид на тихий город.

Финстервальде показался мрачным и неприветливым местом. Обстановка вокруг была настораживающая, даже несмотря на то, что город, в отличие от прочих, не беспокоил шумом торгашей и чужеземных песен. Весь город был расположен на ровной, будто бы очерченной слева направо по горизонту, равниной. Благодаря этому он был как на ладони. Вид преграждали только окружившие местность леса.

— Здесь много разбойников, советую быть аккуратнее. Без меня никуда не ходите, пока не привыкнете и не обживетесь. На это уйдет немало времени, — сказал Фридеман, смотря по сторонам, будто он и сам здесь является чужаком.

— Хорошо, братец, мы так и сделаем, — ответил Эдвин Нойманн.

— Мне пришлось пойти на обман… Все письма проверяются и уничтожаются, поэтому я подговорил Мэлвина (он считается здесь главным), что я заманю вас сюда специально. Он принес в жертву много христиан, но вы не должны поддаться страху. Только под таким предлогом здесь могли вновь появиться христиане. И только так я мог отправить весточку. Нам нужно спасти этот город…

— Пресвятая Мария… А что еще вы… — начал Эдвин, но Фабиан его прервал.

— Я полагаю, вы и не задумывались над тем, каково наше мнение на этот счет? Вы понимаете, что мы можем умереть? — вопрос прозвучал наотрез.

— Мы… я… не мог больше ничего сделать, — сказал Фридеман. Всякий раз ему приходилось наклоняться, чтобы они слышали его шепот, но в этот раз он побоялся приблизиться к Фабиану, произнеся слова на расстоянии. — Вы очень… очень нужны.

— Мартин об этом знает? — продолжал говорить Фабиан. — Он знал о вашем сговоре с этим… как его?..

— Нет. Брат Мартин ничего не знает. Он бы не согласился пойти на ложь ради достижения благой цели.

— В том-то и дело, что не стал бы. И мы не станем. Дадим лошадям отдохнуть, отдохнем сами и в путь. Нет слов… нет слов! Нет, это немыслимо! — Фабиан встал на месте и возмущенно ахнул на Фридемана, походил кругами и произнес сквозь зубы. — Что надо делать? У вас хотя бы есть какой-то план?

Фридеман виновато опустил голову, но не смог скрыть улыбки.

— Разве не в Божьих руках план?

— Да-да, тут вы правы… — остыв, сказал ему Фабиан.

— Я… не уверен, Фабиан, стоит ли нам остаться?

— Я и сам сейчас не могу ничего ответить. Мы подумаем. Хорошо подумаем… А вы писали что-то еще? — спросил Фабиан. — Я про письма. Неужели их все уничтожают?

— Да, писем я отправил достаточно, сколько из них ушло, а сколько сгорело в печи Мэлвина, я не знаю. Повторюсь, давно это было. Я и не вспомню даже. Не сохранилось ли у вас мое письмо? На нем должна быть дата.

— Нет, — ответил Эдвин. — К сожалению, письма мы не видели, его содержание нам передал лично Мартин. Скажу честно, нам и думать особо не пришлось, слишком мало времени было. В Виттенберге, конечно, все на взводе, но и здесь есть важные дела.

— И надолго вы приехали? — спросил Фридеман, будто по одной только необходимости.

— Теперь, как оказалось, может и навсегда, — не сумев скрыть злости, ответил Фабиан. — Останемся ровно столько, сколько необходимо, чтобы восстановить здесь духовный порядок. Сперва вы смутили меня, но теперь я и сам хочу все довести до ума.

— До ума? — спросил его Эдвин.

— Ты хорошо знаешь, о чем я, Эдвин.

— Знаю, — улыбнулся тот в ответ и почесал затылок.

— Да уж, порядка здесь не хватает. А вот суеверий невпроворот. — Фридеман Хофер покачал головой, привычным жестом завел руки за спину, ухватив правой кистью левую, и зашагал почти вдвое быстрее.

— Ты нам расскажи, братец, а то мы и не знаем толком ничего, — сказал Фабиан Сарто. — Мы ведь и двух ночей не провели в Виттенберге. Мартин спешил покинуть город, сказал нам всего пару слов, вот мы и отправились сюда почти тотчас. Спросить, что да как, было не у кого. Теперь на Одного Господа надеемся, да на вашу помощь, — последние два слова он произнес с кашлем.

— Я расскажу вам, когда мы будем на месте. Впрочем, совсем скоро вы и сами все увидите.

— Пугаешь ты меня… — ответил Фабиан. — Но мы с Эдвином не оставим страху места. Все Господь усмотрел, куда ни пойди, во всем Его след.

Местные с первых минут нагнали страху на непрошенных гостей. Они искоса смотрели на медленно движущуюся по вытоптанной колее повозку и сидящих в ней путников. Пока было неизвестно, стоит бояться жителей города или нет, но что-то определенно давило на миссионеров. Эдвин предложил Фабиану найти безопасный ночлег, пока не станет ясно хоть что-то о местных жителях. Фабиан, соглашаясь, кивнул головой. Извозчик последовал за Фридеманом, двигаясь в сторону одиноко стоящего ветхого дома.

— Мартин не советовал бы нам приехать в Финстервальде, если бы он не был убежден в верности человека, который нас здесь примет, — прошептал Эдвин.

Фабиан снова покачал головой и, положив руку на плечо Эдвина, стал говорить спокойно и выдержано:

— Ты знаешь, что мы оставили за спиной. Там, брат мой, крепчает страх перед неизвестностью. Стоит ли мне напоминать о судьбах близких тебе людей? Ты все прекрасно понимаешь сам.

— Очень хочется довести дело до конца, — сказал ему Эдвин, думая о возвращении домой. — Я так тороплюсь, а ведь мы еще ничего не сделали.

— Мы проделали большой путь. Верно, самое ответственное впереди, но то, что мы здесь, уже о многом говорит. Господь с нами, не стоит никуда спешить. — ответил Фабиан Сарто, скрывая волнение.

— Хочется теплой каши, согреться и отдохнуть, а после этого можно и за дело взяться.

— Так и сделаем. Думаю, брат Фридеман о нас позаботится. Я тоже устал от дороги. Ноги ноют с самого утра, будто за дорогу лет на десять постарел.

— Об этом не переживайте, — сказал Фридеман. — Я устрою вас, как полагается. У меня в доме достаточно тепло. Дров заготовил на зиму еще за месяц до того, как пришли холода. А насчет еды не переживайте, как-нибудь проживем!

— Благодарим, брат, — сказал Эдвин. — Надеюсь, мы не создадим вам больших неудобств… Вам должно быть знакомо, как живут в монастырях братья христиане. В тесноте, но в любви и благодарении. В доме Божьем всем найдется местечко, так и здесь. Впрочем, нас всего трое, а их большое множество.

— Это дело времени, — сказал Фабиан, на что Фридеман улыбнулся одним краешком губ.

— Очень на это надеюсь, — отозвался Эдвин. — Иногда одолевают такие сомнения, что я места себе не нахожу. Бывает, уйду в глубь леса, потом с собаками меня не сыщешь. Совесть мучает, а может, бегу сам от себя, и нигде покоя нет.

— Да уж… мне это чувство тоже знакомо, — сказал ему Фридеман. — Совершенно очевидно: никому в этой жизни не легко. Одни притворяются счастливыми, другие несчастными. И тех, и других связывает безумие.

— И как ты справляешься? — спросил Эдвин.

— Как-нибудь, — ответил Фридеман.

Фабиан Сарто, глядя на Эдвина, добавил:

— А ты хоть раз наблюдал за тем, как муха бьется в паутине? Вот, с тем же рвением мы пытаемся спастись от собственных похотей. Мечешься, а чем больше движений, тем хуже себе делаешь. Запутался весь и в подвешенном состоянии ждешь, когда паук избавит тебя от мучений. А его все нет и нет. Понимаешь, о чем я?

— Не знаю… Можно хоть сотню раз объяснить, а от чувства этого мне жизни нет. Порой кажется, что мы, христиане, больше страдаем, чем живем. Упускаем сквозь пальцы то, за что нужно любить жизнь.

— Нельзя так говорить, — вмешался Фридеман. — Жизни не будет у того, кто позволит греху над собой возобладать. А жизнь — здесь, на земле, она не вечна, вот и кажется нам, что она куда-то ускользает, но мы то знаем, где настоящая жизнь. Настоящая. О ней только и стоит говорить.

Фабиан вновь заглянул в глаза Эдвина.

— Ты что-то пытаешься с этим делать? Не ждешь ли паука?

— Эх… я и не знаю, что тебе ответить, — Эдвин притих, устало мотая головой.

— Как есть, так и отвечай, — отрезал Фабиан.

— Я… боюсь исповедоваться. Не помню, когда в последний раз это делал.

— Ох, брат, а что же ты об этом молчал? Делись со мной, не нужно все держать в себе. Мы ведь друзья. Мы больше, чем друзья — мы настоящие братья.

Эдвин, закрыв глаза, потер затылок.

— Как мы друг другу поможем, — сказал Фабиан, — если будем зарываться в себе? Я знаю сотню людей с такой проблемой, а в мире их тысячи… Они страдают от каждого прожитого дня, вместо того, чтобы сбросить накопленную тяжесть с души. И отчего ты боишься исповедоваться?

— Боюсь, вновь согрешу, — ответил Эдвин Нойманн, хватко взяв руку Фабиана, будто тот сейчас же в силах отнять этот страх и растоптать его навсегда. — Стыд доходит до костей. Помоги мне!..

— А зря, скажу я тебе! Я как-то разговаривал с одним аббатом. Он был по происхождению то ли болгарином, то ли греком. В общем, с его слов, суть такова: исповедь — это лишь поначалу мучительный процесс. С возрастом понимаешь, что исповедь — это подвиг, на который человек идет ради Христа. Вот когда так думаешь, то и на исповедь тебя ведут не твои тяжелые ноги, а чистое помышление. Подвиг совершает сердце, готовое к откровению. Искренняя исповедь радует Господа. Знай теперь, и не забывай, что идешь на исповедь не для своих страданий, а подвига ради, и чтобы Бога порадовать.

— Спасибо, брат, твоя правда, — сказал Эдвин, также хватко вцепившись теперь в Библию.

— Господь все усмотрел, — с тоскливой улыбкой произнес Фабиан.

Глава 5

Финстервальде был еще совсем молодым городом. Он многим отличался от прочих городов. Въезжая в него, вы не увидели бы ни укрепленных городских стен, ни больших ворот и центральной дороги, ведущей к сердцу населенного пункта. Как и прочие недавно отстроенные города, он был по всему периметру окружен частоколом, а внутри был разбит на квадратные дворики, между которыми проходили прямые дорожки.

Фридеман увидел в глазах Фабиана возмущение.

— Люди здесь в основном занимались торговлей, но теперь все в руках разбойников. Основные торговые пути пролегали от Лейпцига через Торгау на север — в Ютербог. Сейчас редкий торговец на это пойдет, потому что бродяги знают эту дорогу как пять своих пальцев. Теперь ни одному даже мелкому торговцу легко от разбойников не ускользнуть. Город грабит сам себя, потому и не богатеет.

— На одной внутренней торговле долго не уйдешь, — сказал Эдвин Нойманн.

— Зато здесь хорошо развито промысловое изготовление тканей, которое играет важную роль на рынке. Я бы и о самих людях рассказал, но это нужно делать не здесь, — он оглянулся по сторонам и добавил. — О людях вы все узнаете сами.

Как только они прошли сквозь ряды разложенных мелкими лавочниками товаров и оказались в безлюдном месте, Эдвин нетерпеливо спросил:

— Скажите хоть самую малость… что не так с людьми?

Фридеман вновь оглянулся и убедившись, что вокруг никого нет, тихо ответил:

— Жизнь здесь протекает в совершенно несвойственной ей манере. Это из-за редкой и пугающей суеверности жителей. Вам придется столкнуться с языческими обрядами, которые еще не канули в лету. Видимо, имеет значение и отсутствие как таковой оседлости, и твердого в вере пастыря, его регулярных проповедей…

— Ну, для того мы и приехали, — сказал Эдвин.

— Вы должны быть готовы ко всему… — предупредил Фридеман, не поднимая головы.

— Вы были правы, — согласился Фабиан. — Лучше расскажите подробнее, когда придем.

Фридеман кивнул ему. Он шел медленно и неуклюже. Ему было тридцать шесть лет, но условия, в которых он жил, и неуемный труд сделали свое дело. К тому же, его необычайно высокий рост создавал дополнительные сложности в передвижениях. Собственный вес Фридемана давил на его больные колени, ходил он в полусогнутом положении, но, несмотря на это, казался великаном.

От беспокойно кружащего ветра со всех сторон раздавался свист. Уже наступил вечер, когда все они, закатив телегу в сарай и обиходив лошадей, наконец зашли в дом. Тепло, предвкушение ночлега под крышей и горячий чай из луговых трав — все это располагало к долгой беседе, а потрескивание огня в камине расставляло точки, разделяя одну историю от другой.

Фридеман терпеливо выслушал рассказ Эдвина о том, как они преодолели путь из Виттенберга в Финстервальде, затем предупредил об опасности, которая их поджидала в незнакомом городе.

— Старайтесь вести себя естественно, иначе вам не избежать здесь беды. Сперва нужно, чтобы вас приняли за своих, а это очень непросто. Народ здесь своенравный, буйный и на редкость упрямый. Они поклоняются Вольфу. По древнему преданию, волки являются защитниками лесов. Именно благодаря волкам, считают люди, они живут по сей день, не зная бед.

— Так давайте завтра же положим этому конец! — воскликнул Эдвин. — Откроем им глаза, пусть примут покаяние и начнут новую жизнь.

— И даже не думайте подойти и заговорить с ними вот так прямо, — предупредил Фридеман Хофер. — Эти люди убеждены в сакральной силе идола. Для них любая попытка подвергнуть сомнению древнее предание — это оскорбление. Они могут убить вас за это в два счета, так и знайте.

— Так что же нам делать? Мы не намерены так просто все оставить и уехать, — возмутился Фабиан Сарто. — И где же находится это их древнее предание? Какая-то книга? Кто ее написал?

— Тише! Ни в коем случае не давайте эмоциям возобладать над здравым смыслом. Нет никакой книги, но от этого их веры меньше не стало. Они думают, что Мэлвин Геллер несет в себе знания о Вольфе. Если бы вы приехали сюда годами ранее, вашей смелости не нашлось бы места. Сейчас в Финстервальде стало загадочно тихо. Но не смейте дышать во всю грудь, в любую минуту нас могут отдать палачу.

— Моя смелость от Бога, — возразил Фабиан. — Я через сотню лишений прошел, и на свои силы не полагаюсь. Вы мне лучше дайте совет, как подойти к этим людям. Достаточно уже нас пугать. Если бы мы боялись, оставались бы дома, и не искали себе приключений в забытых краях.

— Прошу вас. Ведь вы знаете стократ меньше моего, будьте добры, не пропускайте мимо ушей моих советов. От этого зависит не только ваша, но и моя жизнь.

После этих слов Эдвин ожидающе поглядел на Фабиана. Тот прятал возмущение, как мог. На секунду его лицо выдало искаженную гримасу, в которой были собраны негодование и настороженность. Это заметил Эдвин, но не Фридеман. Последний продолжал говорить:

— Я очень надеюсь, что вы дорожите своей жизнью. А если нет, то извольте мне, дорожа своей, руководствоваться простейшими правилами, которые будут служить нашему долголетию. По моим скромным подсчетам, нужно прожить хотя бы до седых волос, чтобы, оглядываясь, было что вспомнить. Впрочем, вы скоро сами все увидите, имейте толику терпения. — Он обвел всех троих глазами. Эдвин и Мануэл молчали, первый растерянно, второй угрюмо, но Фабиан решил ответить.

— А что ты скажешь о Христе? Разве Он прожил до седин? Нет, Он был еще молод, когда Его распяли. Никогда этот подвиг не будет забыт. Можно долго прожить и роскошно, да проку в этом нет. В какой-то момент золото тащит на дно, а мудрость мира затмевает сердце и разум.

— Вот я вам и говорю, — продолжал Фридеман. — Полагайтесь на разум.

— Зачем вы оборачиваете мои слова вспять? Я говорил совсем не о том.

— И все же, я посоветую вам не спешить, а полагаться на здравый рассудок, прежде чем строить в бесконечных умствованиях райские палаты. Похоже, что жизнь в Виттенберге беззаботна и легка, что вы все пустили корни в небо.

— Мы из Лейпцига, — сказал Эдвин. — Лучше уж пустить корни в небо, нежели в землю. Там, где корни, там и сердце человека.

Фридеман лишь хмыкнул, явно показав свое упрямое недовольство.

— Помнишь, Фридеман, как Иисус накормил пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами? — спросил Эдвин.

— Естественно, помню, — гордо ответил Фридеман, — как такое не помнить? — Он оценивающе посмотрел на Эдвина, точно старый книжник.

— Скажи мне, неужели люди после этого последовали за Христом, полагаясь на здравый смысл?

Фридеман отвел взгляд. Было заметно, что он воспринял это, как проигранный спор.

«Странно», — подумал Эдвин, но не придал этому большого значения.

Фабиан Сарто минуту наблюдал за их разговором, затем произнес:

— Нельзя узнать Бога в совершенстве, но можно к этому стремиться с силой, превосходящей все изъяны судьбы. Бог любит настойчивость. Как только Господь увидит, что мы готовы ради Него на все, награда не заставит нас ждать.

— Послушайте, разве я против, что вы здесь? — сказал Фридеман тихим, немного нежным голосом. — Разве сказал я что-то против вас? Для меня большая честь, что вы приехали сюда. Надеюсь, все у вас получится.

— У нас, — заключил Фабиан. — Мы все сделаем вместе.

— Да уж. Напали с допросами… Прости нас, брат. Нам следует быть вежливее.

— Да разве я против? — сказал Фабиан. — Все, чего мне хотелось — это ободрение. Оно нам всем нужно, чтобы не робеть. А что там до пугающих историй — это дело не наше. Что, мы мало их наслышаны, Эдвин?

— Ох, не говори. Куда ни глянь, везде найдутся тираны и детища ехиднины. Когда-нибудь, надеюсь, Господь положит конец нашим страданиям. Вся жизнь — как одно большое, тяжкое бремя.

— Ничего, все это временно. Наберемся терпения и целомудрия, а немного погодя Господь все расположит по своим местам.

Эдвин был сдержан. Он гордился своим другом. Где-то внутри он всегда оценивающе смотрел на Фабиана и замечал, что тот кроет в себе бо́льшие силы, чем те, что сходу бросаются на глаза. Жизненная энергия била из него, как молодой родник. Он загрубел от непростой судьбы, но вместе с тем продолжал оставаться христианином.

Тем временем усталость напомнила о себе и вежливо пригласила иззябших путников ко сну. Добрые два первых часа Фридеман громко сопел, свистел и поскрипывал зубами, не давая гостям уснуть, но вскоре они перестали его слышать. Он проснулся только потом, чтобы подкинуть дрова на остаток ночи. В мелькающем свете огня было видно, как тихо стоит на коленях и молится Фабиан Сарто. Радостно улыбаясь, Фридеман подобрал дрова и подполз к печке, открыл ее, и, подставив лицо горячему потоку воздуха, бросил на угасающий огонь поленья. Затем прополз обратно и, нырнув под покрывало из шерсти, закрыл глаза.

Близился рассвет. Эта долгая ночь впитала в себя всю усталость миссионеров и подарила им долгожданный отдых.

Часть III

Глава 1

Финстервальде,

декабрь 1521 — февраль 1522 г.г.

Ранний мороз оплел окна колючими узорами. Эдвин мог часами сидеть, размышляя о чем-то важном и очарованно исследуя изморозь. Ее будто выдумал мастер-стекольщик, а его невеста навешала под скатами крыш хрустальные серьги. Солнечные лучи пробивались в дом, играя радужными цветами, отраженными от красного нефрита, кусок которого Фридеман оберегал, как последнее богатство Земли.

Спустя час мороз отступил, открыв вид на прекрасное убранство безлюдного заснеженного двора.

Эдвин совершил утреннюю молитву, подвязал рясу, накинул и примял капюшон, спрятав уши, и, потягиваясь, вышел на крыльцо. Пар густо поднимался от него, растворяясь в холодном воздухе. Эдвин почти продрог, в то время, как Мануэл, по-прежнему не промолвивший ни слова, отправился проверить лошадей, — за ним тянулась в глубоком снегу цепочка следов.

Затем дверь отворилась вновь, и к Эдвину присоединился Фабиан. Они оглядывались по сторонам, полные решимости разорвать оковы греха, окутавшие эти места. Желание вернуть непокорных язычников к истине было необоримым.

Эдвин легко похлопал Фабиана по спине, указав на старый искривленный крест, буквально повисший на одной из башен храма — на двух других крестов не было вовсе. Обходя храм стороной, они обратили внимание на небольшое кладбище. Скромные кресты с надгробиями были запорошены снегом.

— Нужно восстановить заброшенный храм, — предложил Эдвин. — Было бы странным строить церковь Христову в сердцах людей, когда мы и земную еще не возвели.

— Я иногда задумываюсь: почему люди любят так все усложнять? Строят храмы, кончики которых чуть не достигают небес. Вспомни, как делал Христос: идет прямо в горы, садится на камнях и учит. А мы? Ну, кем мы себя возомнили? Нам подавай правильные строения, а в них высокие кафедры, удобные резные скамьи из вишневого дерева, скульптуры, колонны. Эх… ну что поделать? Раз теперь так принято, раз люди к такому привыкли, нам теперь и деваться некуда. Будем восстанавливать. — Фабиан сделал паузу, но так и не смог смолчать. — А священники… Я просто диву даюсь! Как наряжается в наши дни священник: смотришь на него, а он идет вальяжно в прекрасной тунике из льна, а на другого глянешь — в покрытом позолотой кафтане из яркой парчи — загляденье. Только вот Божьему Духу это чуждо.

— Не осуждай их, брат. Бог ведь и Сам все видит. Скажи, а мы что сделали? Сражаемся ли мы с грехом кость в кость?

— А разве не сражаемся? — возразил Фабиан. — Мне ради креста многое пришлось сделать. Кто бы что ни говорил, а я в глубине сердца знаю, как труден этот путь. Есть об этом в Писании слово. Послание к евреям.

— Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха, кажется, так?.. — Эдвин произнес это с трудом, и от собственных слов почувствовал, как голова его вскружилась, а в глазах на секунду помутнело.

— Это не Библия говорит, это Бог устало взывает к каждому из нас… — сказал ему Фабиан. — Представить страшно, на что пошел Господь ради нашего спасения. Вот так добровольно вознестись на крест… Умереть на древе ради спасения грешников. Уму непостижимо…

— Когда-нибудь мы все узнаем, и надеюсь, что будет не поздно, — сказал Эдвин, скрестив от холода руки.

Незаметно поднявшаяся, пока они говорили, метель теперь кружила так свирепо, что создавалось ощущение, будто она вот-вот ворвется в дом. Следы Мануэла почти стерлись под ее натиском. Ветром забавляется природа, а человек едва ли способен ее понять. За последние несколько дней ветер сорвал оставшиеся сухие шишки с ветхих повисших рукавов пихты. Этакий воришка, незаметно подкравшийся из темного леса, скрывавшего древние сказания и суеверия. Стены домика еле сдерживали его натиск, сберегая в доме так необходимое людям тепло.

Фабиан, отмахнувшись от метели, словно давая понять, что и она не остановит его, не угасит в нем пыл, продолжал:

— И все же главный подвиг Христа не в этом. Самое важное, как я считаю, случилось темной ночью в Гефсиманском саду. Боль охватывает мою грудь, как только представлю, что творилось в сердце Иисуса в тот момент… Я свои-то грехи снести не могу — слишком тяжело они сидят на сердце. Только исповедь приносит покой, но и он недолговечен: одно наслаивается на другое, и вот за спиной новый мешок с камнями (сам же нахватал где ни попадя, и сам же ропщешь). Я это к чему… человек проводит бессонные ночи, страдает от своих грехов, боль связывает по рукам и ногам, а в сердце уже целого места не осталось. И так если не с каждым, то с большим множеством людей. На кого ни взгляни, все тонут. У каждого на шее свой камень.

Эдвин потер шею, затем лицо и, поправив капюшон и переведя дыхание, приготовился слушать дальше.

— Теперь представь. Иисус Христос опускается на колени, молится за всех людей мира, и в эту самую ночь Его сердце пронзает боль за каждый отдельно взятый грех всего человечества…

Устоялась тишина. Фабиан скорбно проговорил:

— На лице Иисуса выступили капли крови…

Фабиан снова остановился, не сумев поставить голос. Это было нелегко ему, горло перехватило судорогой. И спустя минуту голос его еще не восстановился, но Фабиан все же высказал:

— Мы ни гроша не достойны. Ни гроша…

«…душа Моя скорбит смертельно», — сказал Эдвин. — Эти слова Он произнес, когда просил учеников бодрствовать в ту ночь.

— И они спали, как младенцы. А теперь мы спим. Кажется, ничто уже не способно нас разбудить.

— Быть может, мы именно за этим и приехали сюда, Фабиан?

— Пусть так. Нужно много молиться, чтобы от нас был хоть какой-то толк. Хорошо, давай начнем работу. Время идет быстро, а мы ничего не сделали.

— Начнем, — согласился Эдвин.

Фабиан вернулся в дом для поиска подручных средств. Фридеман сидел за столом на грубом табурете, делая какие-то записи. Судя по всему, он записывал что-то важное, поскольку не обращал внимания ни на что вокруг себя. Фабиану пришлось встать прямо перед ним, чтобы тот ответил на просьбу дать им необходимые инструменты.

— Мы заметили в небольшом отдалении храм, который, видимо, давным-давно заброшен. Неужели некому за ним ухаживать?

— А… это бесполезно, — кратко ответил Фридеман.

— Почему бесполезно? В нем мог бы поселиться Сам Господь, понимаете? Я порой резок в своих высказываниях, но я отнюдь не это хотел сказать, осуждая большие кафедры и церковные строения… нам очень нужна эта церковь.

— Ну и скажете же вы, — горько улыбнулся Фридеман.

— А что такого? Разве я что-то веселое сказал? — спросил Фабиан.

— Нет-нет, ничего такого, что могло бы меня порадовать. И все же, вы не знаете всей ситуации.

— А вы нам ее и не собираетесь раскрывать, я прав?

— Ну почему же?

— Тогда что же вы медлите? — спросил Фабиан, готовый уже провалиться сквозь землю от нетерпения.

— Я вынужден напомнить вам, что вы гость, — надувшись, сказал Фридеман. — Вы глухи к моим словам. Я не буду повторять вам все по десять раз.

— Все, — сказал Фабиан. — Мое терпение окончательно лопнуло.

— Постойте, — вмешался Эдвин Нойманн.

— Подожди, Эдвин, — ответил ему Фабиан. — Сколько вы будете крутить нас вокруг пальца? Говорите прямо и ясно. Мы рискуем своими жизнями ради этих людей, а вы спокойны как дитя.

— Смотрите, какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими. Мир потому не знает нас, что не познал Его, — раздражающе спокойным тоном произнес Фридеман. — Ладно, вы меня простите… Что-то я и вправду много стал темнить. Поймите, я здесь совсем один…

В сидячем положении из-за своего роста он был похож на саранчу. Ногами неловко оттолкнув от себя табурет, Фридеман привстал и ткнул рукой в угол, где стоял ящик с плотницкими и столярными инструментами.

— Вот вам инструменты. Сами убедитесь, что заржаветь им я не давал. Как вы думаете, почему кресты чуть держатся на том храме? Неужели вы смеете полагать, что я не пытался их поставить? — гневно бросил Фридеман. — А, впрочем, думайте так. Мне хочется увидеть, как у вас самих это получится. Я пойду с вами, но помогать не стану. Потом скажу, почему.

Эдвин стоял у двери, изумленно перебирая пальцами пояс. Фридеман уже не вызывал у него доверия, на которое они так надеялись. Но и пренебрегать его словами, видимо, было сейчас неразумно.

Фабиан тоже заметил странность, но сделал совсем другой вывод. Обманувшись словами хозяина дома, он предположил, что такие неровные манеры могут быть связаны с долгим одиночеством, а не с положением дел в городке, и бояться им нечего.

Фабиан отвел Эдвина в сторону и тихо сказал:

— Возможно, Фридеман просто-напросто отвык от людей. Мы можем и должны ему помочь.

— Не думал я, что все так начнется…

— Могло быть и хуже.

— Да, это точно. Другого выбора у нас все равно нет, — ответил Эдвин Нойманн. — Хозяин этого дома ведает о чем-то большем, чем нам может показаться. Я думаю, нам стоит прислушиваться к нему хотя бы до тех пор, пока что-то не прояснится.

Фабиан кивнул ему и пошел к Фридеману, чтобы перевести разговор на дружеский лад. Тот уже вел себя как прежде, будто никакого напряжения и не создавалось.

Мануэл вернулся в дом, мельком глянул на них и молча вышел. Вскоре они услышали, что он перекладывает дрова, наваливая их к северной стороне дома, откуда сквозь стены все же пробивался ветер.

Вскоре все трое вышли из дома, но едва Фабиан Сарто и Эдвин Нойманн, подбадривая друг друга и напевая псалмы, направились к покосившемуся храму, Фридеман вдруг сослался на какие-то дела и отказался идти с ними.

В дороге они оглядывались по сторонам, надеясь никого не встретить. Все в городе было необычным и отяжелевшим. Даже дыхание давалось не так просто, как в прочих городах.

— Здесь поселились древние демоны, — прошептал Фабиан. — Чую их издалека. Знаешь, с детства есть во мне какое-то чутье на присутствие нечистоты… Не то, чтобы я ее боюсь. Скорее, наоборот, зло само меня боится. Тот самый страх я чую и сейчас.

— Ты тоже это чувствуешь, да? Люди сами пригласили сюда этих демонов, — заключил Эдвин.

— Мы прогоним их.

— И как же нам это сделать? Взяться-то не за что. Такая глушь…

— А как обычно гонят трусливых воришек, которые прокрались в чужой двор?

— За вилы только не возьмись, — улыбнулся Эдвин. — Нужно делать все не спеша, как нас предупредил Фридеман. Ему ведь виднее, а в послушании зла нет. Это всяко лучше, чем обнажать мечи, как Петр.

— Слова острее, вот их и обнажим! — ответил Фабиан Сарто. — Ты ведь помнишь, что было вначале? Еще до того, как появилось все сущее, Слово уже было произнесено — Оно и есть Первообразное начало. Я верю в Его силу. И ты не сомневайся, все Господь усмотрел.

— В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог, — торжественно произнес Эдвин Нойманн, прокладывая первую тропу сквозь хрусткий ковер мокрого снега. Они были первыми. От тропки-улочки, и так не особо натоптанной в этот час, в сторону храма не тянулся ни единый след.

Они подошли к храму. Состояние его было, мягко говоря, лачужным. Изнутри строение походило на безлюдную пещеру, и даже старый, но величественный, высотой во всю стену, орган, не мог придать сооружению должной монументальности. Основание пошатнулось не иначе, как от неверия прихожан и слабой воли священников, которые в суете мирской потеряли Самого Бога.

— Да, немало работы нам здесь предстоит! — заметил Фабиан.

— Не будь мнительным занудой. Пока за нами никто еще не гнался. Мы сделаем все, что от нас зависит, но понадобится большая выдержка.

— Ах, это, значит, я мнительная зануда? — рассмеялся Фабиан, — Не хотел напоминать тебе о твоей забывчивости, но похоже, придется. Напомнить, как тебя год назад укусила безобидная змейка, а ты потом весь день за мной плелся, боясь умереть? Я мог бы еще кое-что вспомнить! — хитро посмотрел на него Фабиан, но шутить было некогда.

— Да, — рассмеялся Эдвин. — Я тогда от страха все про ту змею выведал. И вот когда выведал, что безобидная, тогда страх ушел. К чему бы это?

— Ладно, нам стоило бы поменьше болтать. Дел невпроворот.

Эдвин сел у скамьи, снял сапог и вывалил из голенища горсть снега. Снял второй, вытряхнул снег из него тоже. Переобувшись, он немного помолчал, затем кратко добавил к словам друга:

— Храмина сия, да служит Господу по достоинству Его в обилии и достатке веры. Начнем с фундамента, глядишь, и до крыши доберемся.

Глава 2

Мануэль не задержался в обнесенном частоколом городе и двух дней. Его не стали останавливать, понимая, что на такой риск способен пойти далеко не каждый человек. Да и работы для него и корма для его лошадей здесь не было, они не пережили бы долгую зиму.

Фабиан и Эдвин целыми днями трудились, возвращаясь на ночлег затемно.

Изо дня в день стены храма прочнели, становясь настоящей крепостью, в которой было безопасно и уютно. Все бы ничего, только в доме Божьем было чересчур тихо. Никому не было дела до старого храма. Никому, кроме нескольких наглых подростков, которые раз от раза камнями сбивали кресты.

Это и имел в виду Фридеман, когда говорил о диком, необузданном населении города. И именно поэтому он не стал помогать Эдвину в его дерзновениях. Фридеман понимал, что крестам долго не устоять. Подростки делали это, в большинстве случаев, поздним вечером, когда никто не мог помешать их потехам.

Взрослые, как и в прочих городах, старались не выходить в ночь, остерегаясь нечистой силы. Считалось, что ночами выходить в путь небезопасно, но недорослей, что сбивали кресты, ничуть это не пугало. Их вообще ничего не пугало, кроме собственной тени, как оказалось однажды, когда все трое, напугав друг друга, бросили свои камни и разбежались кто куда.

Прошел месяц. Храм был почти отреставрирован, оставалось только починить ризницу и крышу главной апсиды. Кресты на время укрепили металлическими пластинами, которые не позволяли их свалить.

За это время Эдвин Нойманн, Фабиан Сарто и Фридеман Хофер достаточно хорошо узнали друг друга.

Фридеман временами вел себя причудливо, чересчур приземленно, а порой даже трусливо. Однажды он впопыхах забежал домой, закрыл дверь и сидел спиною к ней с полчаса. Все попытки Фабиана успокоить его обернулись неудачей. Дрожащим голосом он с трудом рассказал, что с ним стряслось, а Эдвин и Фабиан стояли и молча слушали. Их взяло глубокое недоумение, когда они узнали причину такой реакции.

— Меня… меня чуть не убили, — говорил Фридеман. — Черти рогатые. Черти подлые…

— Что стряслось? — спрашивал его Фабиан. — Какие еще черти?

— Мальчишки… они отняли мой камень…

— Нефрит? — спросил Фабиан.

— Да! Да… — завыл Фридеман, едва успев вытереть накатившие слезы.

Фабиан, отказываясь это понимать, помотал головой и отошел. Увидев горе Фридемана, Эдвин предложил ему воды, но и сам пытать хрупкое сердце товарища лишними вопросами не стал. Он лишь утешающе коснулся его плеча, присоединившись затем к Фабиану, который молча сел у играющего огнем камина.

Какое-то время гости не давали диакону выбиться из праведной колеи, но они все равно часто разочаровывались в его поступках, наблюдая грехи как в мелочах, так и в больших делах. А когда речь заходила о том, что настало время проповедовать, он тут же находил с десяток причин, по которым этого делать было нельзя.

Фабиан дивился малодушию Фридемана, часто разговаривал с ним, стараясь придать тому уверенности. Но несмотря на все усилия, вложенные в пробуждение мужества и храбрости в великане, все было тщетно. Фридеман едва ли мог с собой что-то поделать. В нем будто жило маленькое дитя, вырванное из рук матери и оттого бесконечно одинокое.

Фридеман все чаще рассказывал о страшных историях, которые братьям казались попросту бреднями. Например, о том, что в городе регулярно проводились языческие жертвоприношения.

Таких жестокостей, дрожа, говорил диакон, не видали и в годы глубокой античности. Например, каждый год жители Финстервальде собираются у большого камня, который они назвали «волчьей скалой». Там они совершают обряд, во время которого наносят жертве достаточно глубокую, но не смертельную рану, после чего привязывают страдальца к дереву, чтобы он не мог сбежать. Кровь медленно стекает из раны, а ветер разносит ее запах, привлекая волков. Это — искупление за то, что волки оберегали жителей города.

Однако, как полагали братья по вере, Фридеман говорил все это лишь для того, чтобы не подвергать себя опасности проповедования. Кто-то ужасно этого боится.

Фабиан, напротив, был полон смелости совершить духовный подвиг. Он был готов в любую минуту отречься от жизни ради Христа. Все поначалу казалось ему достижимым и даже вполне вероятным, но и он не мог отрицать, что с первых минут здесь над ними нависала непреодолимая обеспокоенность.

— Интересно, можем ли мы связаться с Мартином? — спросил Фабиан.

— Не думаю, — ответил Эдвин.

— Почему?

— Я разговаривал вчера с Фридеманом. Сегодня вновь спросил его об этом. Он сказал, что вел переписку с Мартином до тех пор, пока письма не перестали доходить до назначенного места. Именно тогда в городе появились разбойники, которые сжигали или просто выбрасывали их, чтобы создать искусственную ограду от внешнего мира. Княжеские войска давно здесь не бывали, потому что это место вне интересов империи. О нем все позабыли.

— Зачем же люди до сих пор пишут и носят письма? — спросил Фабиан. — Их ведь все равно сжигают…

— Никто и не носит их никуда. Насколько мне известно, люди перестали писать письма. Но жалеть их незачем, ведь это вполне их устроило. То, что здесь происходит, как считают многие жители, не должно выйти за пределы городских ворот. Они соорудили себе замкнутый мир, в котором делают, что им заблагорассудится.

— Да уж. Что-то мне это напоминает… — сказал Фабиан, опустив от холода рукава.

— Смею предположить, ты вспомнил о судьбе Содома?

— Да, о нем самом. Это очень хороший пример для людей, которые живут в поисках удовольствия. Есть в Библии одно место. Кажется, это во втором послании святого Апостола Павла к Коринфянам: «…кто сеет щедро, тот щедро и пожнет». А что, если человек всю жизнь проводит в кутежах? Он думает, что сеет всюду праздник и радость, а в самом деле, плоды, которые он приносит, тучны и полны язв. Не жалеет он своих дней, не ищет смысла, а только попусту радуется. А спросишь его, чему он радуется — не ответит. Щедро тратит свою жизнь на пламенные гуляния среди ночи, когда праведники спят. Но щедро ему воздастся тем же пламенем, щедро ему отплатит ночь своей непроглядной тьмой.

— Надеюсь, судьба этого городка будет не такой ужасной, ведь мы еще не знаем, что здесь стряслось. Быть может, люди тут не так уж и плохи, как нам о том рассказывают.

— Пусть так. Пусть. Давай-ка помолимся, — сказал Фабиан Сарто и, утерев ладонями лицо, опустился на колени. — Господь все усмотрел. Все усмотрел…

Эдвин расположился рядом, и они молились.

— Эти люди не заслужили зла, что их настигло, Господь… Позволь, по милости Твоей, вести их в дом Твой, — молил Эдвин. — Позволь быть источником Твоего света в этой нескончаемой в пустыне, чтобы жаждущему дать испить от рек любви Твоей. Боже, сооруди нам защиту крылами ангелов, не дай нам пасть к ногам греха, но с верою добраться до райских чертогов. Благослови народ сей, если есть в том воля Твоя, Бог правды. А мы к Тебе вознесем молитву, Господь сил! Блаженны все уповающие на Тебя, блаженны все надеющиеся на имя Твое, Боже. Сделайся силою нашей ради славы Твоей. Амэн.

— Мой Господь, мой Утешитель, не брось народа сего во тьму внешнюю, — просил Фабиан. — Не дай этим людям познать горечи конца человеческих похотей. Не попусти зла в граде, забытом людьми. Не оставь на попрание несчастных. Отче, призри благодатным светом, пусть падет лукавый навзничь, и да оставят силы его пред ликом Князя Жизни. Ты был от начала, есмь и будешь в славе Небесной вовеки. Твоя любовь, Твоя милость пусть ведут нас к пределам земли. Сделайся нам примером на всякий день. Не дай позабыть подвига Голгофы, пусть все будет, как ты пожелаешь, наш любящий Бог. Аллилуйя. Амэн.

Фридеман ошибся, говоря, что дров хватит на всю зиму. Слишком сильные морозы на глазах опустошали дровник. Не помогало даже то, что они перенесли дрова в сарай и со всех сторон завалили домик снегом, чтобы сберечь крохи тепла и не позволить ветру выдувать их.

К тому же, втрое быстрее исчерпались скудные запасы еды, приготовленные на зиму лишь для одного человека, что стало большой проблемой. Фридеман старался скрывать это как мог. Тайком от гостей он просил еды у соседей, которые, долго ворча, все же делились собственными запасами, едва способными прокормить их самих до прихода весны.

День сменяла ночь, и до поры до времени ничего необычного не происходило. Они были готовы на многое, но, когда жестокость, присутствовавшая в Финстервальде, впервые стала обнажать свое лицо, миссионерам стало поистине страшно.

Глава 3

Это случилось, когда холода стали медленно отступать, но зима еще была полна сил. Обложные густые облака, обессилев, отступили и отдали февральское небо во власть солнцу. По следам груженых торговых повозок местами пошли проталины. Впервые за долгое время Эдвин услышал, как потекли узкие ручейки, выбираясь из сугробов, отрекаясь от тонкой снежной пелены. Играя в солнечном свете, они оживили местность. В воздухе стоял еле слышный звон тающих льдинок. На его фоне звучал хор ветров, и веяло странным глубоким григорианским распевом.

К утру Эдвин и Фабиан направились в храм. Перед тем, как начать работу, они снова обошли здание и остановились у кладбища, рассматривая надгробия. Лишь на двух из них были написаны имена. Фабиан постарался их запомнить. На этом кладбище вместе с другими были похоронены Маркус Леманн и Урсула Беккер. Эдвин прошел ладонью по их надгробиям, стряхнув с них мокрый снег.

Теперь, когда сошли наледи, можно было доделать оставшуюся часть четырехскатной крыши. Спустя два часа работы оба они устало улеглись на крыше поперечного нефа.

— Архитекторы не поскупились, это настоящее искусство. Странно, видеть это чудесное творение в таком забытом месте, — сказал Эдвин. — А ведь когда мы только пришли, вид у храма был совсем иной. Сейчас смотреть приятно.

— Когда-то он был не забытым, — ответил Фабиан Сарто. — Меня тревожит то, что это место сгубило не время, а сами люди… собственными руками.

Эдвин собрал ладонью лежащий на поверхности крыши снег, прижал его к губам и втянул в себя пропитавшую снег влагу. Он поежился на угловатой поверхности крыши, лег поудобнее и спросил:

— А хорошо вы жили в Лейпциге до того, как я приехал? Вот в Мюльберге жизнь была хорошая, всего хватало. Хотя, быть может, это я был слишком наивным ребенком и ничего не понимал. Раньше ведь по-другому все было? Некоторые семьи, слышал я, так потонули в долгах, что и не каждый день могли позволить себе хорошо поесть.

— Хорошо поесть? — спросил Фабиан. — А что для тебя значит «хорошо поесть?»

— Понять, хорошо поел человек или плохо, можно по двум вещам: здоровому виду и способности работать. Если человек бледный, глаза желты и смотрят лишь вскользь, то он явно недоедает, а руки его к продолжительному труду уже неспособны.

— И что же, что же ты хочешь спросить у меня? Голодала ли моя семья?..

— Мне просто… интересно, ничего более. Я всегда жил хоть и не в достатке, но мы никогда не голодали, — почти шепотом произнес Эдвин. — Всегда спрашивал себя, а что, если бы я жил в нищете… Помнишь, я говорил о том, как украл поросенка? Это я хотел на подвиг пойти для своих друзей. Дома у нас в тот момент еды хватало. А вот теперь я сам без гроша. Право, трудно в себе задушить… кхм… скупца, который привык, что весь мир крутится вокруг него одного. А не покончу с ним — и человеком не стану.

Фабиан бросил на него сухой взгляд и произнес:

— Один наш дальний родственник покончил с собой, оставив записку, в которой говорилось, что из-за долгов он больше не в силах прокормить детей. Следующими строками он проклинал всех, начиная с сеньоров, и заканчивая кардиналом. Если бы не его мудрая жена, дети были бы обречены на голодную смерть. Что бы ни случилось, всегда нужно помнить о последствиях. Забота о ближних на порядок важнее нашей собственной судьбы.

Эдвин встревоженно сжал губы. Он вытер ладонь и, повернувшись на спину, глядел на поднимающиеся от домов клубы дыма.

— Неужели никогда это не закончится… — вздохнул Эдвин. — Как больно смотреть на страдания людей. Хочется жить в мире, радуясь каждому дню, радуясь, видя счастливые лица. А что нам приходится видеть…

— Увидишь, Эдвин, увидишь. Только вот люди здесь какие-то мрачные. И места такие же. Кстати, надо не забыть наполнить лампы маслом.

— Да, сделаем это сразу же, как закончим с крышей. Работы еще много.

— Поскорее бы уже все сделать…

— А я как раз этого боюсь. Закончим строить, впереди останется самое сложное. Как бы не встретить препятствия от людей…

— Да, этого и я боюсь, — признался Фабиан. — Но не больше, чем любой другой неизвестности.

— Что же касается храма, я думаю, можно пока обойтись без освещения. Свечи в люстре менять — целая история, потолки здесь вон какие высокие, да к тому же, тремя свечами, что у нас есть в запасе, храм не осветишь.

— Высоты боишься? — с мягкой улыбкой спросил Эдвин.

Фабиан махнул рукой. С крыши стало видно, как вновь поднимался ветер, качая ветви деревьев, сбрасывая с них снежную пелену.

— Что мне делать на такой высоте? Крышу починю и слезу. Да притом, с большой радостью, — сказал Фабиан.

— А как ты собрался душой в небеса вознестись, если высоты боишься? — рассмеялся Эдвин.

— Ничего, — с ухмылкой ответил Фабиан. — Когда-нибудь ты станешь умнее.

— Трудно меня этим обидеть, — ответил Эдвин. — Всем нам есть, куда расти. Мы еще совсем молоды. Нам нужно как-то интереснее все устроить. Сказано ведь: «радуйтесь».

— Непременно. А знаешь, что еще сказано? «Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими».

Эдвин глубоко вдохнул и так же глубоко выдохнул. День был ясный, но скоро и до них добрался холодный ветер. Работы было еще достаточно много, но, когда они увидели приближающееся скопище людей, им стало не до того.

***

Вслед за толпой стариков, женщин и детей несколько подростков то погоняли пинками, то волоком тащили худого, измученного мужчину в порванной одежде. Он с ног до головы был покрыт кровоточащими ранами. Его сломанная в предплечье рука буквально висела. Человек еле плелся, гонимый ударами злых, вредных до ужаса детей. Они толкали его, пинали и бросали камнями, забавляясь в своей слепой жестокости.

По мере приближения толпы к окружавшей храм роще поднимался и нарастал шум, от которого разлетелись сороки. Фабиану на минуту показалось, что даже деревья, сгрудившиеся вокруг них, присоединились к этому неведомому зверству. Ветви цеплялись за плечи мужчины, за людей, продирающихся через этот коридор.

Стужа усилилась. Но это был не тот январский мороз, от которого немели руки: этот будто проникал внутрь — прямо в сердце.

Эдвин потянул друга за пояс, что помогло тому скатиться ниже по крыше. Если бы их заметили, это стало бы настоящим самоубийством.

— Может, попробуем спуститься через ризницу? — предложил Фабиан.

— Не думаю, что это хорошая идея, — отвечал Эдвин. — Крыша под тяжестью снега может обвалиться, мы ведь ее не укрепили как следует.

— А что, если скатимся назад? Там сугробы, может и свезти.

— Оставь это, — прошептал Эдвин. — Не хочется мне, полагаясь на везение, прыгать с такой высоты.

— Что, если это продлится до ночи? Мы ведь задубеем до костей. А тот человек… что с ним станет…

— Лучше задубеем, чем разом отправимся на тот свет. Я к такому еще не готов, — сказал Эдвин.

— Кто знает, какая смерть милее.

— А смерть бывает милой?

— Для того несчастного быстрая смерть была бы избавлением. Хотя… Эх, пустой болтовней занимаемся, — разозлившись на самого себя, сказал Фабиан.

— Да, треп, да и только, — согласился Эдвин. — Да только выбор у нас не велик. Придется молиться и ждать.

Они закрыли глаза и молитвой воззвали к Богу о спасении страдальца, о том, чтобы толпа, охваченная бесовским духом, отреклась от беззакония. Они испытали глубокую скорбь, которая молитвой вырвалась из груди.

— Творец неба и земли, Вседержитель. Ты — всему начало, От Тебя исходят истоки любви и смиренномудрия, всякое добро, что мы имеем, оно от обилия Твоей благодати, Господь. Нет и не может быть никакой тьмы в путях Твоих. Не дай народу заблудшему осквернить это место пролитием крови, не дай случиться страшной казни. Если в том есть воля Твоя, пусть сердца этих людей изменятся.

— Да устрашатся от дел рук своих нечестивцы! — молился Фабиан. — Разрушь полчище лукавое, да ввергнутся во тьму, из которой вышли! Благословен в Вышних Господь! Слава и хвала Тебе, милостивый Бог. Амэн.

Толпа ярилась, обвинения звучали все громче. Вскоре затаившимся на крыше братьям стало понятно, что мужчину обвиняли в убийстве. Он «убил волчицу — матерь лесов». Его довели до предсмертных мук из-за того, что он убил хищницу, спасая от нее свое стадо овец. Старики, которые яростно поносили замученного, были похожи на волхвов, обезумевших от запаха крови.

Вся эта процессия была полна невиданных зверств. Им пришлось лежать несколько часов на покрывшем крышу снегу, вынужденно наблюдая ужасную сцену расправы.

Фабиан был обескуражен, когда увидел в толпе пришедших на это зрелище дьякона. Большой рост позволил легко отличить его среди всей этой массы людей. Это был Фридеман Хофер.

Эдвина охватил страх. Фридеман вел себя неестественно, притворно и этим сильно выделялся из толпы. Он повторял все, что они делали, но как бы нелюдимо, сторонясь от всех, и в это же время, присутствуя в ритуале. Видимо, его страх перед смертью был так велик, что он был готов на все, лишь бы язычники его не тронули.

Так они и пролежали до глубокого вечера, продрогли, но пути назад не было. Пришлось терпеть до конца и наблюдать за казнью воочию. И молиться — искренне, истово, понимая свое бессилие и осознавая свою наивность и глупость, когда отмахивались от рассказов и предостережений диакона.

Глава 4

Люди разошлись, только когда мрак ночи поглотил все огни. Эдвин Нойманн и Фабиан Сарто, дрожа от холода, скатились по нефу и побежали домой, чтобы согреться. Это был самый постылый день в их жизни. Всю дорогу Эдвин повторял одни и те же слова. У него получалось это от раза к разу то шепотом, то вслух:

«Он

ничего

не сделал…

…Бог совсем ничего не сделал…»

Фабиану нечего было на это ответить, он и сам многого не понимал.

«Почему Бог так глух к просьбам людей? Неужели Ему нет до нас никакого дела?» — с большим внутренним опасением он спрашивал себя об этом, но какая-то сила, сидящая внутри, не давала развить эту мысль, а тем более, произнести ее вслух.

Часть IV

Глава 1

Эдвин сидел в углу комнаты, смотря на тусклый, но живой огонек камина. На улице Фабиан Сарто, собрав последние остатки сил, постучал ногами о пол, сбивая снег и оставив его за порогом, затем вошел в дом. Перед камином развалился на покрывале из заячьего меха Фридеман. Он был так пьян, что бредил, разговаривая сам с собой, и из этого бреда братья по крупице узнали о нем многое. Ну, а что из того было правдой, что нет, о том оставалось лишь догадываться.

Фридеман то смеялся, называя Лютера простодушным дураком, то плакал, ударяя себя в грудь. Из его неразборчивой речи все же удавалось взять что-то местами скверное, но важное и необходимое для принятия дальнейших решений:

— Ввы, никчемные святые — протяжно выговаривал Фридеман, — знаете, вы?.. Знаете, что волки вас охраняют днем, ночь… чью, при луне, когда все остальные спят. Все спят! — Крикнул диакон и поднес руку к огню.

Его широкая ладонь покрылась копотью от смольной дымки. Боль ожога приглушилась вином, и он продолжил пить, утоляя жажду. Но жажду, которая томилась в нем, нельзя было утолить ни водой, ни, тем более, вином.

— Мы горим, но продолжаем спать! — стиснув зубы, вторил он.

Фабиан с трудом оттащил от камина несчастного диакона, утратившего человеческий вид. Было больно смотреть на его увечное духовное состояние, вызывающее лишь жалость. Да, его можно было осуждать в причастности к ужасной расправе над невинным человеком, но в эту минуту перед ними лежало лишь чуть живое тело, дух которого страдал от вины и стыда.

— А вот теперь я в полном замешательстве, — сказал Фабиан. — Ума не приложу, что делать дальше. Сперва эти неприветливые лица на въезде в город, потом казнь, а теперь свихнувшийся священник.

Эдвин сидел у камина. В его холодных глазах мелькали оранжево-красные огни. Он и не слышал слов Фабиана. Только смотрел в одну точку и пытался согреться.

— Давай поговорим, Эдвин… Нужно продумать план, иначе у нас ничего не получится. Здесь творится что-то неладное. На душе очень тревожно.

Новиций несмело повернулся к Фабиану.

— Давай просто уедем отсюда, — сказал Эдвин, сжимая в руке Библию. — Я думаю… я совсем не готов к таким испытаниям. У меня сердце вот-вот встанет и откажется дальше стучать.

— Рано сдаешься, брат. Мы ведь только приехали. Если уедем, эти люди так и останутся язычниками, понимаешь? Только в последнюю очередь мы должны думать о себе. Наша вера и так подверглась сомнениям. Причем, это допустили мы сами, и нам самим теперь придется за это отвечать.

— Молись за меня… Много молись, Фабиан. Я очень слаб, — сказал ему Эдвин, снова отведя взор на камин.