Бесплатный фрагмент - Aномалия

Галина Щекина АНОМАЛИЯ

Семейная хроника. Четыре женских поколения. Образ женщины, которая выдержит все.

Эпизод 1. Посёлок

Вечером отец пришёл с работы и принёс маленькие валенки. Тоне было года три или четыре, но она всё отлично помнила. Её торжественно посадили на кухонный стол и стали надевать валенки на голые ноги. Прибежала старшая сестра Валя, она недавно стала школьницей и потому воображала, подошёл отец, и радостная мама стала добиваться: «Скажи, что тебе нравится». Девочка чувствовала, что должна сказать, мол, очень нравится или что-то в этом роде, ведь в то время покупки в семье были редким явлением. Все вещи доставались Тоне от старшей сестры. А тут ей лично купили целые валенки. Она разве не рада? На дворе стояла зима. Скрипел под ногами снег. На детей напутывали кофты и штаны, поверх шапок завязывали платки. Валеночки были очень жёсткие, пегие и страшно кусались.

Тоня боялась обидеть отца и сидела молча. На ней было байковое синее платьице с белыми и красными мячиками. Она его разглаживала на коленках, чтобы казаться примерной. К девочке быстро потеряли интерес и ушли. Осталась только мама и стала добиваться: скажи да скажи ей про валенки. Маленькая упорно молчала. Она думала, как это можно надеть? В моде она ничего не понимала, но в душе был дикий протест. В конце концов, мама завелась, накричала. Хорошо, хоть не треснула по затылку, потом ушла, чеканя шаг. Тоня осталась одна сидеть в жёстких валенках на кухонном столе, не имея возможности даже слезть с него, обруганная и всеми брошенная, вся в слезах. Но плакать нельзя, она это твёрдо помнила, иначе получишь ещё больше. Она двигалась тихо, в твёрдой уверенности, что она плохая. В квартире висела напряжённая тишина, только печка потрескивала дровами. Мама в старой кофточке в жёлто-коричневую шашечку и тугой юбке молча писала планы уроков — она была учительница. Папа, придя с завода, шелестел газетой, а черноглазая сестра к тому времени была первоклассницей и делала уроки. Все при делах. Перевернувшись кое-как на живот, малявка нащупала ногой табуретку, сползла с кухонного стола на пол. Потом тихо стащила с ног валенки, юркнула в детскую. Тоня села на стул около своей кровати. На кровать садиться запрещено. В семье было железное правило при уборке кровати. Необходимо простыни сильно натянуть, подушки очень взбить, а одеяла сложить так, чтобы образовался прямой угол на сгибе. И к кровати не сметь подходить целый день.

Тоня в детстве не умела так хорошо убирать кровать, это делала мама, но, пойдя в школу, она должна была это делать сама. А если тебе плохо, посидишь на стуле. Да не так уж тебе плохо. Подумаешь, цаца. Бери из угла старую куклу и жалей её, молча, если уж так тебе хочется, чтоб тебя пожалели.

Тоня маленькая долго не говорила. Говорила только отдельные слова. Все приставали — скажи то, скажи это. А она не знала, как сказать правильно, чтобы не получить по шее. Её молчание и нерешительность раздражали мать. Ей казалось, что ребёнок молчит ей назло.

И вот она сидела на стуле и сквозь туман слёз смотрела на подушку. На подушке были вышиты гладью красные маки. Очень красивый узор и очень яркими нитками. Она долго рассматривала эти цветы. Мама умела вышивать красные розы с синими васильками и жёлтыми колосьями, у неё была корзинка с шитьём и яркими цветными нитками мулине. Она чисто мыла полы, вкусно готовила и много чего умела делать быстро и хорошо. А иногда по субботам пельмени лепили всей семьёй. Все были в муке, и никто не ссорился. Тоню это все бесконечно удивляло, особенно руки мамы, быстрые и лёгкие, будто бы волшебные, они летали сами по себе. Ещё Тоню, например, завораживали эти вышивки. И она успокаивалась. Кто знал, что через много лет она тоже начнёт прекрасно вышивать! И у неё будет много оригинальных вышитых картин.

А вообще этот молчаливый ребёнок догадывался, что его родители как бы не его родители. Что просто надо временно у них пожить. Но чем дальше, тем яснее становилось — других не будет. И надо ещё потерпеть. Она часто слышала, как люди ахали на неё — «вылитый отец»! Такая же кудрявая, русоволосая, добродушная. Но, глядя на мать, трудно было догадаться о сходстве. Тут было что-то не так…

В школе Тоня была тихой девочкой: очень красивой, большеглазой, худенькой и кроткой. Однажды на неё посмотрел мальчик. Она тоже смотрела на него, этого было достаточно, чтобы возникла любовь. Но поскольку оба были робкими, никто ничего не говорил вслух. А на Тоню ещё смотрел другой мальчик. Его звали Юрок. Он очень плохо учился, прогуливал, и его часто били после школы. И тогда она взяла его портфель и стала провожать его домой, надеясь, что при ней мальчика не изобьют. Так и случилось, она угадала. Надо было видеть, как забитый Юрок морщил нос и скрывал улыбку. Вот и на его улице случился праздник, рядом шла самая красивая девочка в школе. И что при этом думал тот мальчик Толик, которому она нравилась, сейчас уже никак не узнать. Но, возможно, это был своего рода подвиг, на который она шла ради Толика. Это был подвиг нравственный, от желания защитить другого, слабого и зависящего от хулиганов человека. Возможно, тот первый мальчик, Толик, всё это понял. Он мог бы и другое понять — что девочка провожала того, кто нравился. Через много лет уже тот мальчик, Толик, написал Тоне открытку, и было совершенно понятно, что они любили друг друга всю жизнь. Но почему они не могли друг к другу подойти? Считалось запрещённым. Дети боялись опозорить семью, разговаривать с теми людьми, с кем нельзя разговаривать. После школы Тоня с двумя портфелями спускалась со школьного крыльца. Она оглядывалась, идёт ли несимпатичный Юрок, и ветер трепал кудрявые пряди волос. Вот такая вот невидимая миру странность. Или видимая, но непонятная.

Встаёт солнце, выливает вниз из своего ведра тяжёлое, сладкое, оглушительное вёдро. Целый отряд цветов выстреливает ярко-жёлтыми лепестками. На тёмной зелени горят, мелькают тёплые язычки. Так горели бы газовые горелки прямо из грядки. И вдруг лепестки срываются и дружно взлетают. Ветер сдул лепестки? Да нет же ветра. Цветы стали бабочками, и вспыхнуло живыми искрами холодное небо. Одна бабочка кружится над водоёмом, танцует вместе с упавшими туда травинками, садится на лист, лист несёт её. Лягушка раскрывает рот на красивую захватчицу, но той уж след простыл. Узор цветочный разлетелся, и как его теперь вернёшь? Только если запомнишь и вышьешь. Или составишь лоскуты ткани в похожий узор. Что сказал бы одноклассник Толя, увидев узор? Смог бы он поверить, что руки той девочки из детства сотворили это чудо? И как вообще из ничего появилось что-то?

Когда-то молоденькая Тоня пришла жить в дом мужа Антона, в котором он обитал с дедом Гошей и бабой Надей. Тонкая тростиночка с испугом смотрела на неровные бугристые стены, и на сидящих на кроватях дедов. Первое, что запомнилось Тонечке — песок, который сеялся с потолка в суп. Дом был старый, его строил дед сразу после войны. Ничего не поделать. И когда Тоня попыталась впервые постирать, ей пришлось снять бельё с трёх постелей и стирать его в ванне руками, применяя ребристую железную доску. Это было что-то первобытное. Тоню охватила реальная глухая тоска. Тогда она хрипло сказала Антону, что придётся покупать стиральную машину, хоть какую-нибудь, но так дальше дела идти не могут. Антон не в силах был реагировать. Он морщил лоб и собирался ехать после строительного института по распределению в глухомань Кировской области, поэтому сбивал багажные ящики и не мог рассмотреть в туманной дали какую-то стиральную машину. Молодожёны Славновы уехали в посёлок Даровской Кировской области, и там даже было выделено общежитие, куда и сгрузили нашу тростиночку с этими багажными ящиками, а сам-то муж уехал дальше в тайгу, где жил в вагончике. Тоне пришлось ещё долго стирать руками и с ребристой доской.

Сестра Тони Валентина узнала про тайгу много позже. Однажды она уже после института просто сорвалась и поехала в Кировскую область, потому что душа у неё ныла невыносимо. Месяца два не было от Тони вестей. С поезда сошла в Котельниче, полтора часа тряслась на машине, крытой брезентом, все мозги растрясла по ухабам. Сама бродила по посёлку, ничего не могла понять. В общежитии, которое ей указали по конверту, комната была закрыта. Рядом с дверью стоял один из тех багажных ящиков, которые когда-то сколачивал муж Тони, а дверь — чик-пок на замок.

Сестра Валя, дрожа от страха как от холода (в большую жару), двинулась к единственной гостинице. Женщина на вахте с большой головой в бигуди и крепдешиновом ярко-цветочном шарфе обзвонила всё на свете. Она спешно отвела номер приезжей, но та сидела и ревела, пока женщина в бигуди висела на телефоне. Продавец из киоска сказала: «Самого нет в посёлке, он в тайге, звоните в контору СМУ, что жена пропала!». Киоскёрша лично знала Тоню, у которой училась в вечерней школе, и подсказала ещё одну ученицу на почте. Почтарка уже стала звонить в СМУ, чтоб узнать номер участка, где вагончик стоит. И так весь день. По типовой гостинице ходили редкие жильцы, а приехавшие на работу вахтовики отсыпались и уезжали в ту же тайгу. Они мимоходом пытались утешить рыдающую женщину:

— А какого х… ты тут сырость разводишь? Деньги потеряла? Умер кто?

Но Валя мотала головой, и они, пожав плечами, шли дальше. Когда она очнулась, перед ней лежала скромная сумма в полторы сотни рублей трояками.

К вечеру, когда Валюшка выплакала все слёзы на год вперёд, в вестибюль гостиницы зашёл человек значительного роста, в спецовке, заляпанной побелкой. Это был Антон Славнов, Тонин муж. Он рванул за материалами сразу после звонка с поселковой почты, расслышав только несколько слов, что по посёлку бродит женщина, ищет пропавшую. Краснощёкий, обветренный и весёлый, грудь колесом, он подошёл прямо к заплаканной Валюшке:

— Ну что, мать, сырость разводишь? Потеряла чего? Идём!

— Ещё бы! Сестру потеряла!

И кивнув тёте в бигуди, мол, спасибо за хранение родственницы, шагнул на улицу… Антоша пошёл прямо к больнице. В одно отделение, в другое. Шагал насквозь — и всё! Как будто это рынок или склад. Валя, торопясь и спотыкаясь, лепетала, что надо бы сначала сходить в справочную, но ему было некогда по справочным ходить. Он сам быстро прошарил всё и быстро отыскал жену Тоню в инфекционном отделении.

— Хорош сидеть! — сказал он. — Дома дел много.

И потащил её за руку. Она упиралась.

— Ничего не знаю, — смеялся муж. — Завтра придёшь и выпишешься. Я сейчас на погрузку, домой на пять минут, одёжу сменить, и обратно на стройку.

В это время у входа нервно приплясывала Валюшка. Увидев бедную, бледную и беременную сестру, бросилась её обнимать. Мало кто из поселковых женщин подолгу в больнице-то лежал, так на Тоню накинулись, и давай упорно лечить.

Сёстры зашли в магазинчик, купили сыру и томатного сока, чтоб дома приготовить рожки. Рожки с томатом — хорошо. На улице стало ветрено, накрапывал дождик, а они шли в обнимку и были так счастливы! Потому что Тоня оказалась не одна в своём посёлке. Её знали, разыскали. И Валя оказалась не одна. Одна другую за руку вела, как ребёнка. Вскоре Антон уехал. Надо было спешить, пока от дождика дорогу не развезло. Сёстры ночь почти не спали, разговаривали.

В посёлке, как оказалось, Тоня первое время производила фурор у местной молодёжи. Узнав, что в вечерней школе появилась новая молодая учительница, да ещё такая — стройная, высокая, красивая блондинка с вьющимися волосами до плеч, с обалденной фигурой и ещё одета в бархатный модный костюм бордового цвета, в вечернюю школу на занятия стали приходить все, кто там числился, и те, кто не числился. В классе за партами сидели по три человека. Тоня их развлекала как могла: на химии, например, устраивала эффектные опыты, что однажды ей обернулось боком.

Из кабинета химии её ученики утащили кусочек натрия, бурную реакцию которого с водой она продемонстрировала на уроке. Этот кусочек они бросили на мокрый пол в «чипке», то есть в винном магазине. Натрий стал извергать огонь, бегая по всему полу под ногами нетрезвых мужиков. Началась паника, и народ ломанулся на улицу, попутно выбив дверь. Скандал был большой, приезжали пожарные и милиция, даже было дело заведено по этому поводу. Тоню, конечно, начальство «пропесочило», но оргвыводов делать не стало — нужно же было кому-то работать. Ей даже дали какое-то количество часов в средней общеобразовательной школе. Однажды одна ученица вечерней школы узнала, что её муж пьяный упал в чипке. Прибежав на урок, немолодая ученица, рыдая, стала отпрашиваться. С ней ушли ещё двое. Но про училку пошла слава, что она не просто красивая, но и понимающая, и ей стали все сочувствовать и помогать. Вот эта самая ученица и дозвонилась с почты до села Красного и, в конце концов, нашла Антона.

Когда началась зима, на улицах появилось множество людей, тащащих куда-то санки с установленными на них фанерными «гробиками». Тоня не знала, что это значит. И боялась спрашивать даже. Оказалось, родители везут так детей в детский сад! У такого саркофага откидывают крышку на петлях, сажают в него ребёнка и крышку захлопывают, чтоб ребёнок не замёрз по дороге. В этих «подводных лодках» даже делались маленькие остеклённые окошки впереди. Но всё-таки зрелище того, как по улице друг за другом в одном направлении идут люди с «гробиками» на детских саночках, производило жутковатое впечатление.

Зимой мороз в посёлке доходил до пятидесяти градусов. Кто мог, все сидели по домам, не высовывались. Был набег волков, которые съели собаку на цепи, она ведь убежать не могла. Не было бани. Чтобы помыться, приходилось греть кипятильниками много вёдер воды, и пока человек стоял в тазике на кухне, его поливали из ковшика. Вода тут же остывала, и чтоб не простудиться, приходилось спешить…

Так вот, бывали случаи, что на урок приходило в несколько раз больше учеников, чем записано. Тоня видит, что есть посторонние и просит их выйти, надо вести географию. Не уходят. А зачем вы пришли? Молчат. Тогда она начинает толкать речь о смысле жизни здесь, почему не хотят засыпать щебнем дороги, почему люди валяются у чипка, и чего хотят от властей. Молчат. Когда она после звонка выходит, и они с мужем домой идут, за ними по грязи, потёмкам и лужам идёт остальная толпа, тоже молча. Что это было? Возможно, они смотрели на неё, как на эстрадную диву в её бархате. Она же вся горела полемическим задором, а они улыбались, хмыкали. Дива распалялась, а они, наверно, думали, когда же она сбежит. И не было в ней никакой забитости, страха перед матерью или начальством… Ничего, кроме веселья и озорства. Просто фонтан легкомыслия.

«Понимаешь, — рассказывала Тонечка Вальке, — я ничего не боялась и доходила до крайности. Дерзила всем — и ученикам, и администрации. Мне казалось, я одна всё знаю и понимаю, и даже другим могу указывать. Но что я знала о страшной жизни в посёлке? Ничего. А они и так все бедные, не жизнь у них, а настоящий ад… Вот когда начала что-то понимать, пора уже было рожать, и я уехала. Наверно, Толик из детства осудил бы меня, как фитюльку. Но Толик был далеко…» … Вообще у Тони была своя теория о том, что её научила дерзости институтская подруга Семечка. Дружба с Семечкой имела для Тони и плюсы и минусы. Если раньше она готовилась к семинарам и зачётам долго и тщательно, теперь времени оказывалось совсем ничего.

— Чтобы сбегать в библиотеку, мне надо было придумать и соврать Семечке про несуществующее свидание, — смеялась Тоня, — а в библиотеке я помнила, что курсовую мне придётся писать и за себя, и за неё. Однажды даже пришлось самой и защищать этот курсак — Семечка внезапно попала в больницу «по женскому вопросу». Пошла я защищаться сперва со своей, а потом с другой группой, и зачётку Семечки подсунула. Преподаватель не заметил ничего, или не признался, только буркнул: «Вы, Семёнова, опять колер сменили…» Ещё бы — она чёрненькая, я русая… Смеху-то потом было»… Наверно, поэтому все же стала Тоня немного Семечкой…

В ту ночь в посёлке Валя узнала необычную личную историю Тони.

Они были с Семечкой на вылазке и шли обратно на электричку.

…Грустный парень в очках сидел и жёг костёр. Смотрел в огонь и переворачивал палочкой картошку в золе. Семечка тут же забыла, что они от кого-то бежали, и по привычке стала его цеплять. Тоня молчала. В обратной электричке ехали вместе. Парень тоже молчал и без конца смотрел на подругу Тони. Это ж был фейерверк, а не девушка. У Тони заныло сердце. Антон не был похож на других. В сумке у него лежал толстый географический атлас и роман Мелвилла. И он никогда не ездил в лес с компанией. Он был такой молчун, этот Антон.

Тоня закончила свой естгеофак, Антон — строительный институт. Они уже встречались, но он всё молчал. Проблемы с Семечкой продолжались, и однажды Тоня вскользь бросила:

— Когда уже она угомонится! Сколько можно!

На что строгий Антон сквозь зубы бросил:

— Брось, ты такая же…

Она вздрогнула. Выпускные у них не совпали. На её выпускном он уже был как её жених, а на своём он появился с Тоней как с невестой. Ночью у фонтана он сказал, наконец:

— Поехали со мной? А, жена?

У Тони брызнули слёзы, и Антоша целовал её в слезах.

— Так почему ты письма мне писала такие? Отчаянные? — терялась в догадках сестра Валя. — Что тут у вас было?

Тоня ей писала в панике, что молодой муж избегает близости с ней… «Он меня целует, обнимает, но… больше ничего. Игнорирует! Зачем я выходила за него, не понимаю! Наверно, он больной какой-то. Тем более у него такие жуткие командировки! Строит школу в глухом посёлке, и я подолгу одна… Понимаешь, Антон оказался слишком целомудренным человеком, — задумчиво сказала сестре Тоня. — Он расстроился из-за моей хорошей подруги Семечки, узнав, что она сделала два аборта. До меня никого не любил. Думал, что я такая же, наверняка не девушка, и боялся, что ему будет противно. Месяц он меня вообще не трогал. Характер показывал. Потом уехал в дремучие леса, потом приехал ещё через месяц со стройки. Я-то уже внутренне простилась с ним, купила вина, сделала ужин и решила сказать ему всё напрямик, что уезжаю, ну, чтоб красиво, без скандала… А он вдруг как схватит меня!..»

Она всё время вспоминала Толика, как точку отсчёта. Считала его равным себе, но откуда? Она с ним никогда не разговаривала, просто смотрела и думала, думала… Светлые полуприкрытые глаза, неровно отросшая стрижка и белое пятнышко на скуле. Но на просвет знала, что он её понимает, и много лет спустя, и даже старый понимает её, старую.

А уж, когда молодожёны из глухого посёлка в свой город вернулись, из туманной дали чётко проступили и машина-стиралка, и мебель, и ремонт самого дома. Надо было всё и сразу. Началась такая круговерть! Только деньги из тумана никак не проступали. Из тумана проступали деды, чтобы остаться тут насовсем. А куда им ещё деваться, только к внукам.

Первой слегла баба Наталья, со стороны Антошиной матери. Сами-то родители Антоши в пригороде Ленинграда обитали, строили там электростанцию — и остались. А бабки, куда же их… Баба Наталья лежала с ногой, её перевезли к себе. Она год целый всех изводила, ела по часам и кричала, что помрёт с голоду. Но померла она от диабета и кричала от него же. Перед уходом она заботливо отписала внуку Антоше квартиру, которую починили и стали сдавать. Деды эти с отцовой стороны были уж вовсе старенькие, за восемьдесят, но успели понянчить старшенькую дочь Тони, Медину. Упадут, бывало, на кровати без сил, а сами ногой коляску катают. Такие честные деды были.

Потом пришёл черед деда Гоши. Ему всё было жарко. И он перестал одеваться перед выходом на улицу. Всё твердил, что в подвале деньги замурованы. Его, конечно, не слушал никто, мол, бредит старик. Он так и простыл на ветру, умер от воспаления лёгких. Баба Надя — лежачая, велела на веранде постелить плёнку и помыть деда. Вот Антоша и стал мыть, потом завернул в пододеяльник и кое-как сам одел. Пока Тоня сидела с малой и одной рукой варила щи, Антоша мотался на кладбище. Он жутко торопился, потому как жара была. А схоронив деда, встретили родителей, которые примчались на другой день на похороны из пригорода Ленинграда. Сам же Антон упал с температурой сорок. Родня сказала, что надо было лицо закрыть, в маске деда-то мыть. Какой-то дух заразный пошёл, вроде трупного яда.

С того дня баба Надя каждое утро просыпалась с криком: «Гоша, не тяни за ноги! У тя руки холодные, за ноги не тяни!» И какими только лекарствами её не поили, она говорила, что деда Гошу видит, как живого, обряженного внучком в полосатый костюм с орденскими планками. Три месяца он её тащил и всё-таки утащил. Операция с клеёнкой на веранде повторилась, только теперь Антоша и Тоня в масках были. Та ещё работка. От неё долго отойти не можешь.

Это были первые деды, самые тяжёлые. Года через два ломали подвал во дворе и нашли горшочек с монетами. Такое было потрясение. Прости, дед Гоша. А когда горшочек сдали, денег получили всего ничего. Рубль-то обесценился.

***

Бабочки осели обратно в траву и вспыхнули ноготками, настурциями, львиным зевом, бархатцами. Только что их была туча, от этого мельканья, трепета, шороха рябило в глазах. И уже застыла туча из бабочек лепестками цветков, и Тоня стала поливать цветы, прибрала мётлы и вёдра, заведующая пришла как раз, она с утренней работы прибежала, мыла пол в банке. Заведующей Эве Эдуардовне Куцей, тайно прозванной Эволюцией за интеллигентность, все сочувствовали. Тяжёлая история с сыном получилась, в армии ему всё нутро отбили, а потом ещё и мать в госпиталь не пускали. Кое-как через Совет солдатских матерей удалось его из госпиталя увезти, и справку выдали — к службе, дескать, негоден. Эва стала выхаживать сына, не надеясь ни на что. Вот уже полгода это тянется, надо Эве успевать на пяти работах, да творог, масло, сметану из деревни возить. Сама Эва ничего этого не ест, но все понимают, соглашаются внутренне, творог разбирают…

«Тонечка, вы два берёте? Один? Ну ладно, два творога и сметана. И ещё одно дело! Разумеется, меня предупреждали, но всё-таки поймите правильно, случай исключительный. Люди интеллигентные, о, это что-то. Сама из номенклатуры, дочь в банке, мать была в Питере, вернулась. Сын у них. Не выручите, посидите? Нет, в садик его, проблемного, нельзя, сильнейшая аллергия. Ничего, ничего нельзя. Вы уж как-нибудь, Тонечка. Знаю, что сложная ситуация: дом, дети, муж, старики. Всё знаю, дежурите аккуратно, воспитателей подменяете. Дети к вам льнут. Да никаких рекомендаций, слова моего довольно. Сколько ни дадут, всё больше, чем наши ставки в садике, а питание у них будет трёхразовое. Стаж не прервётся, ну, ставку сторожа я вам оставлю. Совсем недалеко отсюда — квартал. Вы поймёте. Нервное дитя, не разговаривает».

Эпизод 2. Лепестковый узор

Почтовый ящик.

Валь, сначала о моей новой работе. Никакой соцзащиты, практически рабство. Сижу в закрытой квартире. Смотрю за ребёнком. Бабушка его находится здесь же. У неё сломана рука, поэтому она часто сидит на кухне, варит еду. Ребёнка зовут Кузьма, ему два года. С таким маленьким вроде несложно. Он ещё не показывает свой характер. Папа его живёт в Москве. Своя фирма по продаже, сначала сахара, затем различных комбикормов для сельского хозяйства. Купил квартиру у нас в городе, в элитном районе, называется — «Немецкий городок». Мама ребёнка работает в банке, живёт со своей мамой рядом с моим домом. Поскольку мама с папой не живут вместе, я работаю две недели у мамы, а две недели в Немецком городке у папы. В вопросах воспитания папа с мамой не согласны, но мама не согласна и со своей мамой. Работать в этом треугольнике — кошмар. Однажды днём у ребёнка поднялась температура. Я позвонила в банк, мама сказала, что перезвонит папе, так как его сестра — врач, и вообще она скоро освободится и придёт. Забегая вперёд, скажу — она не пришла даже в семь вечера, хотя официально я работаю до пяти. Через два часа, поняв, что помощи не будет, позвонила на работу бабушке, которая уже вышла на свою работу в прокуратуру. Она заверила меня, что пришлёт врача, а вообще это дело мамы, а не бабушки. К тому времени ребёнок перестал бегать и играть. Стал ныть и звать маму. Через два часа помощи не последовало, я позвонила папе в Москву и пригрозила, что вызову участкового или дам антибиотик сама. Папа взмолился — только не это, он сейчас позвонит сестре. От сестры никто не приехал, а у ребёнка поднялась температура сорок. Я всё время носила ребёнка на руках, он метался в жару, дико ревел. А родственники переругивались по телефону, регулярно звонили мне, что сейчас или вот-вот помощь будет. Наступило пять вечера, я одна в закрытой квартире. Ребёнок лежит на диване, как тряпочка, не подавая признаков жизни. Я растолкла таблетку бисептола, что нашла в квартире, разболтала с водой и залила ему в рот. Час он лежал тихо, потом началась дикая рвота, он очень аллергичный, поэтому обычные врачи его не лечили. Я его умыла, сразу упала температура. Он заснул у меня на руках. Так мы и сидели в темноте в лужах рвотных масс. Зато ребёнок тихо спал без температуры, спокойно дыша. Скажешь, почему я раньше так не сделала. Мне запрещено самой принимать какие-либо меры или решения. А все прибежали в семь вечера. Врубили свет и громко загалдели. Ребёнок повис у меня на шее и не хотел разомкнуть руки. Еле оторвали. Конечно, такие события, угрожающие жизни ребёнка, происходят не часто, но каждый день какая-то мелкая бестолковщина бывает из-за того, что люди не разговаривают друг с другом. А всё передают через меня. Например, «Передайте маме, что, если она не будет смотреть за ребёнком, я лишу её родительских прав». А когда ей смотреть-то, как она с работы приходит в семь вечера. Бабушка мечтает всучить свою дочь мужу потому, что они живут раздельно, но не разведены. Сама бабушка мечтает устроить свою личную жизнь. Мама бегает по друзьям в выходные дни или висит на телефоне. Папа грозит, что отдаст ребёнка в суворовское училище, так как в этом доме нет никакой дисциплины. И это в таком нежном возрасте, что будет дальше? Обе женщины в этот момент рыдают, заламывая руки. Занавес.

Вот такая работа примерно. Нужно со всеми спокойно говорить, не принимая ничью сторону. А каждый мечтает затащить меня в свой лагерь. Типа, на суде вы будете говорить то-то и то-то, а это не говорите. Потому, что все враждуют друг с другом. А ребёнок между всеми. До суда, правда, не дошло. Поэтому нужно не болеть — все работают, и ребёнка некуда девать. Не уставать, так как после работы все задерживаются, никто не собирается менять меня в пять вечера, как договорились, приходят после семи, надеясь, что кто-то пришёл бы первым и меня отпустил. Никакого отпуска — иначе, зачем я нужна. Мамочка была в июле в отпуске и ни одного дня не сидела с ребёнком, бабушка в августе была в отпуске — ни разу пораньше не отпустила.

А я на заработанные деньги сделала себе зубы, купила Милке пальто, купила ей дачу, на которой буду работать сама, конечно.

О работе моего мужа. Теперь он работает в районе, так как строительная фирма его строит объекты в сельской местности. Приходится ездить по командировкам, ночевать в нетопленных бытовках в степи, питаться одними бутербродами, а иногда и без них и без чая. Одежда не успевает высыхать за ночь от дождя и снега. Командировки длятся по три дня, а иногда и по пять. Приезжает — отсыпается, отъедается и опять в траншею или котлован. В общем, ничего хорошего, но платят регулярно. Работает, как раб на плантациях.

Медина завела кошку, поэтому при её отсутствии Милке приходится идти ночевать к ней на квартиру (которая от бабы Наташи) и кормить кошку, заодно что-нибудь помыть и постирать. Последний раз до четырёх утра что-то отмывала там, а к восьми утра пошла на работу. Ну не лапочка?

Что со мной. Как всегда, работаю на трёх работах, держу дома собаку, которую выгуливаю по утрам и вечерам, что-то готовлю, стираю. Связала Медине кофточку, Камилле — типа водолазки что-то, и пошила длинную юбку. По выходным — на дачу. Как там хорошо, всё плохое забывается. Красота и простор. Забываю о проблемах и времени. Растворяюсь в пространстве, этом, звенящем от пчёл, воздухе, дыхании Земли. Это чудо какое-то. Посадила лук, чеснок, укроп, нарциссы, тюльпаны, гладиолусы. Яблок было много по осени, облепихи полно. И тыквы, конечно. Мы с Милой уже распланировали работу на весну. Антон не видит дачу в упор — не поеду, не приставайте. Ему на работе сельских радостей хватает. Нам необходимо сделать забор от коров и приобрести ёмкость для воды, врезаться в общую водопроводную трубу. На следующий год будем копать котлован. Вообще-то, у меня мечта — машина. Ты скажешь, что раньше я мечтала о картинах, а теперь о машине. Вот так прозаично. Нужно на даче много инструмента, да и урожай вывозить.

По-прежнему покупаю много книг. В основном духовные. Но есть и тема царской семьи. Мила погружена в технические науки, ей сейчас не до этого. Мне очень хочется пошить себе костюм или хотя бы юбку, ведь у меня теперь такая замечательная машина, шьёт ткань и трикотаж, даже кожу, но времени у меня совсем нет. Всё работа забирает, но я живу надеждой.

Не покидай меня Надежда,

Когда над пропастью стою.

Дай руку мне свою как прежде,

Чтоб удержаться на краю…

Плохо, что дождь и снег, всё равно поеду на дачу. Зато оттуда приезжаешь обновлённой, и все кажутся хорошими и добрыми, а город кажется приветливым, а уж мой собственный дом кажется дворцом со всеми удобствами, и собачка кажется славной и рычит совсем не громко и недолго, даже мать звонит и ругает за что-нибудь — всё это кажется пустяком. Так на меня действует дача. Постараюсь весной тебе её сфотографировать, чтобы передать то состояние радости.

У Медины будет выставка, сейчас она рисует твой портрет карандашом. Там ты сидишь с цветами в волосах, в жизни так не бывает, но это же её представление.

Сейчас я вспомнила, как Мила говорит про пять стадий дачного настроения: стадия радости и энергичности, стадия боевитости, стадия мышечного подъёма, стадия приятной усталости, стадия полного равнодушия и можно уезжать. Ха-ха. Мила любит всё по полочкам разложить. Ребёнок проснулся и мешает писать. На этом заканчиваю. Тоня.

Когда Тоня строила дом, она мечтала, что детям будет свой угол. Чтоб каждой дочке по спальне, чтоб посредине большая гостиная с круглым столом, чтоб у мужа рабочий кабинет, а у неё большая светёлка со швейной машиной. Они с мужем десятый год горбятся, два этажа вывели, нулевой — всё никак. Но вы не думайте, они потом доделали и нулевой — там уже есть как бы теннисный корт, но пол пока без покрытия. Хотели сделать в подвале гараж со въездом с улицы. Но что-то не рассчитали, и верхний край оказался ниже, машина не могла проехать внутрь. Это было сильное расстройство для владельцев…

Хотели бассейн, но ладно уж, без бассейна. Дразнились дочки: бассейн выложить золотыми монетами, ни одной серебряной, будет хоть одна серебряная, не зайдём и родных не пустим, чтоб не позорились. Но позориться теперь особо некому. Старшая хоть и живёт дома, но как бы уже отдельно, младшая тоже когда-то уйдёт. Кому останется этот дом, эти невозможные хоромы — столовая, кухня, два кабинета, библиотека, ванная, два туалета, пять спален и веранда крытая? Муж строил с запасом, загадывая на внуков.

Старшая дочка Славновых — Медина, такая оказалась красавица, просто сумасшествие, с шестнадцати лет мужики убивались по ней. Крутейшая грива разноцветных от природы волос — полосами тёмно-русыми и белыми, как при мелировании, глаза, хмельно сверкающие серо-зелёным, слишком тяжёлые глаза для детского-то лица.

Коммерсант её выслеживал, когда экзамены сдавала в колледже. Тоня сторожила её, чтоб не бегала по ночам, так этот коммерсант Гена складывал цветы кучей на крыльцо. Выйдешь утром — ах-ах-ах. Прямо в конвертах, сверкающих с лентами из цветочного магазина, а то и в горшочках, но тоже с лентами. Однажды Тоня пришла с работы, а старшенькая мимо неё вихрем: «Гулять!». Какие могут быть гулянки перед экзаменом? «Мама, я умру (умоляюще). Мам, да ничего такого. Он просто дарит цветы, говорит всякое, в кафе водит — просто…»

Ночью пришла, рот до ушей: любит. И бряк на трюмо пузырёк с духами в бархатной коробке. И ещё коробки. И шоколад. И Тоня не выдержала. «И ты на это барахло польстилась?» — «Не барахло, это стоит шесть сотен, сама видела». — «Ах, ты видела? А ты вот это не видела? (грубый жест Тони). Когда дарят — приятно. А когда платить?» — «Мам, ты плохо думаешь о людях. Гена бесподобный…» — «А какой бесподобный? Ну, машина, ну, деньги, ну, в белых пиджаках ходит. А сам лысый и на четвёртый десяток».

Старшенькая Медина — рыдать. Вот так она экзамены в колледже и сдавала, в лихорадке — по ночам по окнам прыгала, когда он из машины сигналил. Высунет голову в форточку и заливается смехом на всю улицу. Он что-то говорит отрывисто из открытой машины, а она прямо из форточки готова выпасть. Гоняла её Тоня от форточки, гоняла, потом экзамены кончились, надо на работу идти, а Медина как чумная — я не стану работать, да зачем мне работать, у меня и так будет всё. Глазищи в пол-лица слезами налила, под ними круги в пол-лица, рот как малина рдеет, волосы как нимб разметались вокруг лба. Что ж, совсем обезумела девка, это в шестнадцать-то лет, а что будет в двадцать?

Дочь Медина имела гордый характер и большое упрямство. Её когда-то с трудом взяли в математическую школу, а потом школу отстроили заново и открыли в другом районе. Можно было бы перевести её в ближнюю школу, но нет, так и продолжала ездить в далёкий район все десять лет. Каково было ездить встречать её на двух автобусах, а потом ждать с замиранием сердца.

Медина наряду с сильным характером имела много дарований. Есть дети с гуманитарными способностями, а есть с техническими. Так у Медины рано проявились способности к математике и физике, а рисовать она начала ещё в детском саду. Было понятно, что лучше её в художественную школу отдать. Она туда и пошла с первого класса. Но на конкурсной контрольной математической школы девочка набрала высший балл. Там и обучение было платное, так нет, её приняли на бесплатное. В серьёзных вопросах ей всегда везло…

***

Когда полощет дождь, Тоня садится распарывать старые пальто и платья. Она всё это по швам разделает, у неё специальная штучка есть, загнуто-острая, чтоб не наделать дырок. Потом всё постирает, выгладит утюгом «Ровента» на пару и начинает резать квадраты или ромбы. Если ткань не сыплется, значит, можно резать зубчиками и шить поверх. Когда накопится квадратов целый пакет с ручками, Тоня кладёт всё на пол и составляет узор. Бывает, она сидит над этим неделю, бывает — месяц. Вся эта штука началась, когда она купила книжку по лоскутному шитью, английскую. Там всё было показано, как делать. И Тоне полюбилось делать из дерьма конфетку. Когда из драпа, когда из хлопка.

А когда показала результат заведующей, та просто села. И плеская руками, не верила, что одеяло то самодельное. Ткань как новая, хлопок с блеском, вроде сатина. А посредине огромный как бы пион. Лепестки расходятся от центра до краёв по кругу, в центре — голубовато-белое, а дальше всё темнее, до густо-сиреневого.

Тоня долго смотрит, голову наклонит, всё улыбается, мечтает, вертит так и сяк, отходит к окнам слушать дождь. Распахнёт все окна на веранде, ветер раздувает занавески, и они по ней скользят и бьются. А Тоня смотрит вниз со своего второго этажа и видит, как во двор машина едет — Гены этого поганого. И старшенькая, ясно, вылезает и бежит домой вся в ворохе букетов и бутылок с французскими духами. Купили девку за рубль двадцать.

А младшую Тоня никогда не видит и не слышит, когда приходит. Тихо та идёт, ключами не швыряет, кошку не пугает и ботинки моет сразу.

«Ты будешь, родненькая, свежие котлетки?» — «Не надо, у меня пост». — Ты в сквер пойдёшь с подружками?» — «Я лучше почитаю». Ну, никуда, никуда не ходит ребёнок, и разницы у них всего-то четыре года.

Тоня смотрит в сад, как груши-яблони колошматятся в дожде, ветками топорщатся, в окна лезут, мало им на улице пространства. Зелёные яблочки стукают по цветам, и цветы прибивает к земле. И как это одно растение топчет другое? Не может же этого быть. Надо что-то думать с дочкой. Надо увезти её куда-нибудь, сберечь.

Тоня взяла молитвослов и стала читать молитву ко всем святым и бесплотным небесным силам. Она просила оградить целомудрие дочери от насилия и так молилась каждый вечер и каждое утро. Почему-то не за обеих, только за одну. Вторая была потвёрже, и сама всё понимала. И младшенькая Камилла молилась. Они читали каждая в своей комнате, но думали дружно одно. Это на кухне они были Донка и Милка, а когда дело касалось судьбы — то дело другое. Медина и Камилла. Всю жизнь Тоня строила дом, а теперь, когда он стоял и каждый имел свой уголок, было почему-то тревожно — вдруг они всего лишатся? Говорят, что самосвалы создают на мостовой вибрацию, и в домах идут микротрещины…

Антон приехал со стройки, где ставили бензоколонку по последнему слову техники. Он пять дней работал, ломил там, а на выходные приезжал. Раньше-то при городской работе мог кран подогнать и раствору забросить, и рабочему дать подкалымить. А теперь не стало в городе работы, так он и рванул в село. Да ведь и все рванули в село. Всего ночь езды. Да привозил свежего мяса по дешёвке. Антон любил комфорт и ванну хоть раз в неделю… А тут одна работа бессменно. Он не выбирал профессию, родители выбрали, а он по их стопам.

Вскоре заведующая Эволюция помогла им купить путёвку в хороший санаторий. Старшенькую собрали тщательно и увезли на такси рано утром, в четыре часа. Вывели её, как больную, под белы руки. Она молчала, не брыкалась. Вечером того же дня был Гена, и, узнав, что любезной нет, умчался на своей поганой открытой машине с перекошенным лицом. Он крикнул в окно, что сожжёт дом, раз такое дело!

Дней через несколько, когда Тоня была в саду с младшей, постучала в уличную калитку девочка. Беловолосая, в шортиках, майке и с сигаретой. Тоня думала, что это к старшенькой подруга, и крикнула, что той нет! Но девочка помотала головой и сказала: «Я знаю, выйдите». Тоня сполоснула руки в бочке, подошла. Девочка сжимала ручки на груди, то бросалась курить, то забывала о сигаретке, и та гасла.

Тоня была в плохом расположении духа, её мучила тревога о старшенькой. Она смотрела на полыхание цветов в саду. Особенно на гелиосы, они растут такими кострами. Это ей напомнило пожар в детстве. Однажды, собираясь на работу, её мать второпях не выключила электрическую плитку. Плитка была с открытой спиралью. Тоне нравились спиральки, которые из серых становились красными, краснея постепенно. Плитка осталась включённой, хотя и была на минимуме. Не заметив, мать набросила на неё туго накрахмаленную салфетку, так как любила идеальный порядок. Салфетка не легла ровно, а стала домиком над плиткой. Тоня позвала, указывая на плитку, пыталась матери сказать, но та торопилась, не хотела слушать и ушла, закрыв дверь на ключ. Девочка стояла посреди кухни, не шелохнувшись, и смотрела на салфетку. Её охватывал ужас. Надо было что-то делать с этим ужасом. Какое-то время всё было тихо. Потом на салфетке проступили коричневые пятна, и она стала оседать на плитку. Потом пошёл небольшой дымок. Может, всё потухнет само? Тлеющая салфетка стала вонять дымом. Появилось настоящее пламя.

Огонёк был маленький и упругий. Он перескочил на штору. Штора немного подымила и загорелась. Дым заволок всю кухню. Стало горько дышать. Огонь дошёл до форточки и усилился. Соседи, увидев пламя, сообщили в сельсовет. Мать была в полях. За ней послали грузовую машину и быстро привезли домой. Тоня пыталась дышать через замочную скважину, она была большая. Но дым, всё равно ел глаза. Когда мать приехала, распахнула дверь — шторы уже сгорели, и потом долго был закопчённый потолок. Мать набросилась на дочку с руганью.

— Это ты, паразитка, подожгла! Зачем брала спички?

Нет, чтобы на пожар смотреть, на ребёнка, жив ли. Так она — наоборот. Она хлопала руками по лицу, по голове и плечам. Конечно, это не родная мать — мелькнуло в голове Тони. Она пыталась сказать, что не виновата, это салфетка всё. Лучше бы она этого не говорила. Мать напала с новыми обвинениями. «Ты, брехливая дура, хочешь вину на мать переложить. А на самом деле это сделала ты, сволочь…»

Остатки огня потухли сами у потолка. Плитка была выключена. «Четырёхлетняя брехливая сволочь» старалась не плакать, но какой-то противный ком стоял и стоял в горле, не глотался. Слёзы лились ручьями от такой несправедливости. Наконец, мать вышвырнула растерянное дитя за порог, чтобы прибраться, и оно побежало реветь в кукурузу. За длинными хозяйственными сараями было кукурузное поле, и ходить туда было запрещено. Кукуруза росла рядами, тесно, и зайти удалось не дальше третьего ряда. Тоня ревела долго, потом увидела розовый вьюнок под ногами. В нем спал муравей. Присев, она подула на него. Он зашевелился, но не убежал. Он развалился в этом разовом ложе и, наверно, наслаждался тонким нектаром цветка. Тоня маленькая долго смотрела на цветок и на муравья. Вздыхала. И успокоилась.

…Взрослая Тоня вздохнула, отгоняя рукой ото лба внезапное воспоминание. Перед ней не качалась стена кукурузы, а была перед нею чужая дочка с каким-то своим горем.

Девочка, запинаясь от волнения, просила тётю Тоню простить её папу. Ведь папа любит вашу дочь безумно, он сделает её счастливой. Тоня обомлела, когда до неё дошло, чья девочка. Да ведь это Гены поганого дочь! Ну, неужели до такой он степени дошёл, что подослал своего ребёнка? Зачем впутывать ребёнка? Как вообще можно ребёнка в такие разборки впутывать? Поймёт, что она на последнем месте у папы. На первом ясно кто…

— Да. Это я и есть, Антонина Петровна. Но вы не плачьте, девушка, никак я не могу вам ничего обещать. Они не пара, понимаете, ну, вот и вы не понимаете. Деточка, ну вам ли это решать? Зачем вам этот кошмар? Рано, рано вы во всё это вникаете. Ваша мама знает, где вы? Да и как со стороны говорить? Вам бы лобик ваш ангельский над рефератами морщить, а вы? Но я не сомневаюсь, что вы с добрыми намерениями. Не все, не все дети так переживают. Обниму вас. Не плачьте, милая…

И Тоня готова была принять её в свою группу, как в садике, чтобы опекать и так далее. Тоня, видя перед собой себя маленькую, обняла девочку в шортах, пожалела её… Проводив ребёнка, Тоня долго стояла в саду, забыв про виноград и флоксы. Их розовые лепестки устилали землю душисто и немо. Сначала шапками идут, шапками, точно пена на варенье прёт, а потом застывают, вроде облитые лаком. И вот уже смяты края, сдуваются шапочки, все. Всё нежное должно погибнуть, чтоб опять расти. В мире полный ужас и бесчестие. А старшенькая далеко. Там есть охранник, его муж нашёл за хорошие деньги. И он честно будет охранять. Дочка будет гулять у озера, крепко спать. Будет ванны принимать, питаться по диете. Она успокоится. Там, говорят, хорошая культурная программа. Экскурсии там, природа, и всё такое.

А чтоб зря не плакала старшая, не металась, мать её Антонина, сидит и читает молитвы. Утром рано, прежде всякого вставания-потягивания, в ночнушке, стоя перед массивными иконами босиком, Тоня читает тихо и страстно. И ночью, когда сидит на дежурстве, накинув старой плащ, положив молитвослов на детский столик с ёжиком. Потому что старшенькая — вся Тонина любовь и надежда, вся мечта о чудесной беззаботной жизни, всё то, что вытерпела Тоня — это ради неё, старшенькой. Для её непрерывной и нескончаемой радости, для сияния её италийского личика.

Сосредоточившись на том, чтобы отдалить беды от старшенькой, Тоня не была сурова с младшенькой, Милой. Она её не уговаривала, просто за неименьем сил говорила, как с равной. И подвязывали виноград они вместе, молча, и старые кофты в церковь несли вместе, и на дежурство в ночь вместе шли, молча.

А однажды, когда младшенькая, поймав усталый Тонин взор, поднялась мыть посуду, Тоню вдруг осенило — её по-настоящему, безмолвно слышат и угадывают её мысли. Ей несподручно было говорить вслух, иногда неудобно, ей казалось — она всё должна сама делать и умеет лучше других. Но младшенькая угадала без слов. Да, она была больше, чем, дочка, больше, чем подруга или сестра. Она была её Ангелом-хранителем.

А когда соседка попала в беду, они вместе побежали в церковь заказать молебен. Тоня, отстояв службу, засмотрелась на полупустой уже храм. Младшенькая Камилла молчала, устремив глаза под купол — не рассеянно, а пристально смотрела. В шелесте и гулкости большого помещения она не была случайной в луче света. Она была частью всего этого. Не потому, что знала молитвы, правила исповеди и всегда знала, куда и кому надо поставить свечу. Всё это она делала легко, машинально, поглощённая другой, более важной мыслью. Как будто ждала младшенькая, что её терпеливое бдение вот-вот вознаградится. Спокойно было лицо её, спокойна белосметанная трепетная кожица, всегда опущены глаза при очень поднятых бровях. А здесь — она стояла, устремившись вверх, и не было сомнений больше — она видела то, что не видела Тоня. Уняв счастливые слёзы, Тоня прошептала: «Разные, до чего разные». На выходе её обнял ветер — шелестом и шёпотом в уши. Листья над головой шевелились, пропуская вспышки и пригоршни солнца — его, солнца, отряхаемые лепестки. На Тоню тоже падал этот зыбкий золотой свет, и она думала об этом благодарно. «Господи, спасибо за всё». Она хотела бы собрать отдельные лепестки в один лёгкий ковёр. Собирает же она треугольные лоскуты в узор покрывал: по отдельности ерунда, мусор, а вместе — такое любование. Даже хмурый муж, увидев её новое покрывало, молча остановился, тоже не поверил, что оно самодельное.

Эпизод 3. Полюби за деньги

Мальчик, мальчик беловолосый в это время ждал, как решится. Он сидел столбиком на необозримом диване, сложив руки на коленках. Ноги подогнуты по-восточному, штанишки крохотные джинсовые, в сверкающих заклёпках, майка банановая жёлтая. Непослушный мальчик, он у доктора не хотел как следует открывать рот, и теперь мама Джина обиделась. Она будет греметь крышками, напевая, что-то варить, говорить в трубку, перекрикивая телевизор, потом открывать окно, кричать в окно с картошкой в руке. Она будет вовсю балабанить, не замечая его, мальчиковых слез. А мальчик Кузя такой — он тоже первый не подойдёт. Он тоже хотел бы смотреть телевизор и балабанить. И когда Джина отопьёт из большой бутылки жёлтое, просить себе сок или коку. И ему бы тоже дали детский сок, а коку нельзя, покроешься. Мама Джина гремела, Кузя терпел. Потом пришла баба Ульяна, стала качать головой и молчать. Она платочком Кузины слёзки вытерла и на кухню. Ала-бала! Ала-бала! Стали на кухне с мамой кричать. Кузя терпел.

Когда папа уезжал в свою работу, он сказал:

— Терпи, Кузя. Всё будет бананово.

И Кузя терпел, не орал. Но потом опять бананово не было. Что толку терпеть? И тогда он лёг тихо на спинку и уставился на круглый аквариум у дивана. Там цветное конфетти кружилось замедленно, листики жёлтые и красные опадали, ниточки зелёные извивались. Рыбки шныряли как молнии — чирк, чирк. Им всё можно, ему нельзя ничего. Автомат купить нельзя, папе звонить нельзя. Тогда он взял, да и толкнул аквариум ногой! Сам не понял, зачем. Бдряммм! Он не испугался, а стал смотреть, что будет. Рыбки заскакали по коврам. В это время звонок у двери. Ку-ку, ку-ку. Папа звонок повесил для Кузи, чтобы лес был.

Вбежали баба Уля, мама Джина и тётя. Стали руками плескать да вздыхать. Мама и баба — ала-бала, ала-бала! Тётя рыбок собрала в баночку, аквариум подняла. На ковре полотенца разложила банные. Подошла к Кузе, погладила по голове и сказала:

— Скучно? Тебе скучно, Кузя?

Он закивал.

— А рыбки могут желание исполнять, знаешь? Но только золотые. А ты их вылил.

Кузя подошёл, показал пальцем на вуалехвоста в банке, который не плавал, а тупо лежал на дне.

— Бо-бо.

— Конечно, Кузя. Болеет рыбка. Не делай так.

Он опять сел столбиком на диван.

— Кузя-а-а, — вкрадчиво сказала тётя. — Ты — Кузя, — и она положила ладошку на Кузину грудь. — А я — няня Тоня, — и положила руку себе на грудь. — Няня. Подружимся, что ли?

Ладонь была тёпленькая. Кузя взял её руками и снова к себе приложил.

С первого дня голова у Тони загудела. Этот дом все силы у неё вытягивал, и не брезжило никаких просветов. Джина работала в банке, уходила рано, поэтому Тоня старалась смотаться на работу, убрать садик как можно раньше, сбегать домой, пошурудить на кухне, потом сразу в особняк Зерниных, кормить Кузьму, гулять Кузьму, потом разговаривать, заниматься, потом быстро на рынок, ребёночка-воспитанника на ручки, больно уж он тихо ходит.

По рынку Тоня неслась быстро, ведь мама Джина могла случайно увидеть её, и тогда всё воспитание быстро бы кончилось. Джина наполовину грузинка, гордая такая. Чуть что не так — вскидывается.

Мальчик нежный, сонный и безразличный, только покачивался на руках, как на верблюде. Пока Тоня платила, он мог схватить яблоко, сливу, и продавцы даже не возмущались, махали рукой — идите, идите с ребёнком. Но Тоня, отбежав, отбирала у Кузи всё, что он прихватил. Не углядишь, в рот потащит. Так получилось однажды. Схватил клубничину, сунул в рот молчком, а проснулся после тихого часа страшней атомной войны. Мама Джина с работы, а тут не пойми кто сидит! Какой-то осьминог варёный.

— Кузя! Тебе нельзя мандарин! Ты сыпью покроешься!

Но стоп. При няне Тоне эти выходки прекратились.

А когда приехал папа из Москвы, он велел няне Тоне переодеть платье и идти в машину. Джина вышла в макияже, а он: нет, лучше Антонина Петровна поедет с нами, она с ребёнком лучше справится, если что. И это маме Джине точно не понравилось. Но Зернину надо было ребёнка врачу показать, и он долго не рассуждал.

И когда Тоня через неделю отпрашивалась на выходной, Джина не соглашалась.

А Тоня сказала бесцветным голосом: «Извините, Джина, ко мне машина с бетоном придёт».

Залить бетон надо было в нулевой этаж и на площадку перед домом. Что-оо?

Муж никак не мог, у него другой бетон на стройплощадке был. И когда водитель подогнал бетономешалку к дому, не торопясь, вылил часть через рукав прямо в подвал, оставалось только разровнять. А часть в огромную мульду около ворот. И тут только увидел, что появилась около мульды тонкая женская фигура с тачкой и лопатой. И у него, закалённого человека, перевернулось нутро. Он понял, что это по её душу пришла бетономешалка. Как же она сладит? И бригады все заняты, все в работе. И, чтоб не смотреть, уехал. А Тоня стала разравнивать. Потом тачкой в мульду. Потом сверху воды. Потом у мульды крышку еле закрыла. Ей так спину разломотило, что она зашла и легла на пол на кухне.

Когда опять приехал папа Зернин, он велел Кузю красиво одеть и посадил его в машину джип. Пристегнул. Мама смотрела на сборы, стояла. Но папа снова велел няне с ними ехать. Маме не разрешил. При няне Кузя не бесился. Он только тихо пинал няню ногой и показывал кулак, но няня всё время улыбалась. Няня Тоня, наскоро причесав свои мокрые кудри, держала Кузю за ручку и кивала ему. «Что творят! — думала она. — Помирить их надо. Что ж они как собаки, а Кузя мучается».

— Что ему купить? — спросил Зернин.

— Не надо ничего, — ответила няня. — И ягоды ему нельзя, будет сыпь, а от оружия в нем агрессия. Не надо ему автоматы покупать, он стреляет, грохот, слова нельзя сказать. Игрушки в окно кидает. Людям на головы.

— А что вы советуете?

— Вот таких куколок. Что на ручку надевают. Чтобы сказки играть.

— Да какие сказки. Что вы. Чушь такую современному ребёнку.

— Трёх поросят.

— Гм, — покачал головой Зернин.

— Вы у меня просили документ об образовании. У меня с собой. Пединститут.

— Да ладно. Вы, правда, думаете, он заговорит?

— Заговорит. У меня все говорят. Со временем.

Они приехали в какой-то белый кабинет. Там тётки в белых халатах всё писали и что-то папе говорили, потом няне говорили. Ала-бала. Кузе было жарко, одиноко, и он заснул. Обратно Зернин на ручках нёс.

«Почему же он такой красный? — думала няня Тоня. — Может, от стыда? Может, потому что я в халате, словно из кухни вышла? Так меня никто не предупреждал наряжаться-то».

Ей было жалко могучего Зернина, который украдкой гладил губами голову Кузи, жаль его, жаль нервную жену Джину, которую даже не взяли на комиссию. Но няня ответила на все вопросы. И как занимается с ребёнком. Куда водит. Джина не занимается, только ругает. В общем, разошлись, а её бросили на прорыв. Эх, родители… Сын вам не нужен. Сами не полюбили дитя, так давай ты, няня. Люби за деньги…

Эпизод 4. Сторож

После работы в особняке Зерниных, Тоня — худенькая женщина в горошистом длинном платье спешила домой, чтобы покормить стариков. Цистерну овсянки, опять наваренную бабкой, ела постепенно сама, но знала, что завтра будет такая же цистерна. «Мама. Кому варите? А сами не едите». — «Нельзя такую сладкую». — «Так не варите. Варите без сахару». — «А как же? Противно». Бесполезный разговор. На дежурство в садик пришла поздно. Огляделась — нет ли щёлок света, не засиделась ли заведующая. Нет. Выключилась стиралка, запиликала. Надо развесить белье. На кухне всё вымыто, стоит приготовленная кастрюля с мытой свёклой. Это сварим за ночь. В холодильнике рыбная котлетка и кефир. Ишь ты. Позаботились. На дежурстве Тоня обычно что-то делала, работала по мелочи. Чинила одеяльца, прищепки ломаные. Потом читала молитвы. Окна садика выходили на площадь. И когда на площади проводили праздник, становилось людно и шумно, дежурить было нервно. А тут вроде всё тихо. Музыка не гремит, ракетами не пуляют.

Около двух почти задремала после обхода. Трах! Посыпались стекла! Взяла рупор и на склад. «Стой, ни с места! Сторож, вызывай полицию». А сторожей, кроме неё, никаких. Два алкаша кинулись назад в окно. После рупора вбежал и залаял Дружок. Ох, и голос у крохотного пёсика! Ну вот, показалось, что он с ней не пошёл. Участковые с площади подъехали, и вот уже всё пусто. Акт составили, фанерой окно закрыли. «Антонина Петровна, когда решётки поставите?» — «Поставим…» Её трясло. Воры метили на сахар-песок, не успели. «Тихо, тихо Дружок. Умница моя». Какой теперь сон. Сварила свёклу.

В четыре светло уже. Пошла участок подметать… В песочнице мадам сторожиха обнаружила толстого, хорошо одетого человека. Светлые брюки, дорогая барсетка. «Вставайте, мужчина. Уходите, пока нет никого. А то придут тут из полиции. Объясняй им». Человек не вставал, только мычал.

По площади проехала с воем скорая. Человек медленно сел, держась за голову.

— Где я?

— В детсадике. В песочнице.

— Вы кто?

— Сторож. Уходим, говорю, уходим.

— Да нет, я спрашиваю — где, в смысле — город какой.

— Воронеж, пригород.

Лицо толстого человека исказилось. Он явно не ждал такого ответа. В чёрных глазах плескалась мука, не выразимая словами. Дружок, склонив голову, тоже скорбно молчал.

***

Почтовый ящик.

Дорогая сестра. Уже начинала, но не договорила тебе про Чехова. Больше стала читать, и в основном, это на ночных дежурствах. Ну что ж, «Чайка» не понравилась, мура и скукота. Я не говорю, что автор дурак, нет, вернее, просто время было другое, сто лет прошло как-никак, по-другому жили, по-другому рассуждали. Но есть там в пьесе персонаж, который мне понравился, это Сорин, он и разговаривает смешно, и сам какой-то странный, но интересный, прикольный мужик.

«Тут тебя так доймут всяким вздором, что ты первого дня бросишься вон…», «талант не пропьёшь…». Очень ёмко, и ярко, и кратко. Смеюсь на этом моменте. А ещё — «у меня никакая наружность, будто я запоем пил…» Теперь если кто спрашивает: «Что с тобой?» отвечаю: «Это у меня наружность такая…»

И он является братом главной героини Аркадиной. Там так и сказано, что он носит чин статского советника и считается добрым, мягким, бесхарактерным человеком, за это врач Дорн называет его старой бабой. «Люди — скучные сущности, следовало бы вашего мужа отсюда гнать в шею. А ведь всё кончится тем, что старая баба Пётр Николаевич и его сестра попросят у вас извинения. Вот увидите».

Вместе с Сориным в усадьбе живёт его племянник Константин, актриса поддерживает племянника, который хочет стать известным. Конечно, несмотря ни на что, мне всё-таки очень жалко Треплева, он вызывает у меня сочувствие. Жалко Треплева из-за пьесы его неудачной и главным образом из-за матери. Это видимо из-за того, что я в его положении всю жизнь была. Всегда существовал какой-то авторитет рядом, который давил, авторитет моей матери Лидии. И меня тоже не любили, меня стыдились, как и его, лишь иногда на меня милостиво обращали внимание, потому, что я глупенькая и болезненная… Моё ничтожество вызывало только жалостливые взгляды. И я тоже от этого страдала, и в том числе в детстве (как и он) на всяких взрослых собраниях. Моя мать всегда считала служение государству главным, она также считала, что учитель должен быть как артист — всегда на виду. Аркадина сравнивала себя с такими, кто всегда на виду. Мать тоже всегда подчёркивала, что она одна и у неё один ребёнок…

«Правда, тебе нужно жить в городе» (Треплев — Сорину). По словам племянника, господин Сорин тоскует в деревне и из-за этого плохо себя чувствует: «Ему нездорово жить в деревне. Вот если бы ты, мама, вдруг расщедрилась и дала ему взаймы тысячи полторы? две, то он мог бы прожить в городе целый год» (Треплев не за себя просит).

«Я прослужил по судебному ведомству двадцать восемь лет, но ещё не жил, ничего не испытал в конце концов и, понятная вещь, жить мне очень хочется. Вы сыты и равнодушны, и потому имеете наклонность к философии, я же хочу жить и потому пью за обедом херес и курю сигары. Вот и всё. И в шестьдесят лет жить хочется» (Сорин о себе).

Там дальше Аркадина говорит, что никогда не была фефелой, не распускала себя, и моя мать говорила так же. Совпадение. Наверное, хотела воспитать у меня какую-то исключительную аккуратность? Возможно, не хотела, чтобы я держала руки в карманах. Но зато теперь я хожу, всегда держа руки в карманах своего халата. Но поведение Треплева мне тоже не всегда понятно. Вот, например, я не понимаю, зачем он принёс с собой дохлую чайку. И как вообще можно, если любишь человека, так обижать его, показывая ему дохлую птицу, а, например, не цветы! Типа того, что я и себя могу убить, как эту чайку. Ради чего этот мерзкий эпизод? Ради вызова? И вот теперь Чайка становится эмблемой целого театра! Говорят, что все любовные коллизии в Чайке разрушительны, не верит ни в какую любовь обиженная провинциальная женщина, вот и всё. И не понимаю, зачем театру нужен был такой позорный символ.

И вообще, здесь слишком с Островским всё связано. Эту драму Чехов называл комедией… Прямо чёрный юмор какой-то, наверное, всё было бы смешно, если бы не было так грустно. Вообще, Чехов был какой-то невезучий и скучный человек, для него понятия страдания и смешного где-то даже сходились, смыкались…

Треплев и Тригорин. У критиков я читала, что не зря Чехов дал такие фамилии, они выражают характеры. Тригорин считается положительным и сильным, как три горы… Ничего мужского в нём не увидела, занят только пополнением своего словарика фраз. Аркадина им вертит, как хочет, а он за Ниной волочится. А вот Треплева всё-таки ценю, он всё же стал писателем, и он больше всего мне понятен. Машу вообще презираю.

Зачем написана пьеса, к чему зовёт? По-моему — не верить Тригориным, не замечать Аркадиных, верить только в Бога и в себя… А вот если кого поставишь выше Бога, как я Медину, так небеса накажут…

«Дядя Ваня». Я думаю, что Астров — это Чехов, но я о другом сейчас. Сама понимаешь, проблема «старый муж и молодая жена» меня очень задела, это больное моё место. Вечно эти старые к молодым лезут. И в то время такая проблема была, а не только у тёти Тани с Наташкой (и её старым мужем) и у тёти Ани с Аллочкой. Вообще-то очень уважительно отношусь к возрасту и старости, но когда лезут на молодых, это дико раздражает. Вернёмся к Чехову. Войницкий и Соня — две яркие личности мне очень понравились. Астров, тоже ничего плохого. Хорошо Олеся говорит: «Раньше, давно, я ходила на спектакль «Дядя Ваня» и сама слышала выражения «небо в алмазах, заткни фонтан». Ворчу, как старый хрен. А теперь со смехом понимаю, что это мы надёргали фраз Чехова. У меня сильное волнение, когда начали говорить о продаже имения, об адской работе по преодолению долгов. Очень уважаю Войницкого, что не полез на Елену Андреевну, не воспользовался ситуацией скучающей женщины. Астров (читай — Чехов) так и говорит в пьесе: «Не люблю русскую уездную жизнь, терпеть не могу и презираю всеми силами моей души». Я тебе писала в прошлом письме, что не любил Чехов Мелихова, ради отца там торчал. А ты, наверно, хотела опровергнуть, потому что Чехов — певец русской души. Конец пьесы тоже очень понравился. Вообще «Дядя Ваня» — лучшее произведение Чехова, всё честно.

Немного отвлекусь. Я купила альбом воронежской художницы Елены Кокориной, тема альбома — городской пейзаж. Это художница молодая, вроде Медины. А поскольку я с Павельевой занимаюсь краеведением, мне очень понравилось. Даже Антон целый час рассматривал этот альбом, хотя ничем, кроме автогонок и футбола не интересуется, ещё сюжетные книги, правда. Альбом и вправду необычный. Дома, построенные Антоном, он всегда видел в сером цвете, а здесь те же самые дома засияли новыми красками — сиреневыми, если утро, и оранжевыми, если вечер. Пообещала себе книг не покупать, но удержаться не могла, тебе тоже понравится, если сможешь рассмотреть, конечно, мелковато для старых глаз.

Я продолжаю покрывать лаком два стула и столешницу из вологодской сосны в своей спальне, каждый слой медленно сохнет, но получается очень хорошо. Готовишься ли ты к Новому году? У нас есть коньяк от Павельевой, берегу к празднику, купила шампанское Абрау-Дюрсо… Вообще-то жизнь прекрасна и удивительна, если бы не отец. Вчера утром проснулась от пения птиц в саду, это декабрь, вообще хочется строить хрустальные замки, в теле лёгкость и душа поёт. Я тебе говорила, что последнее время увлеклась Оскаром Уайльдом, нравится безумно, потом напишу почему. Вот кто писал чудесно и прямо душу завораживает. Пока всё.

Про издательство Болховитинова… Валь, ты не могла бы написать письмо в издательство? К 425 юбилею города они выпустили роскошную вещь — набор открыток с именами исторических личностей. Для краеведов это настоящая находка, составитель Дмитрий Дьяков, поклон ему в ножки за эту работу. Но в этом наборе почему-то нет Троепольского и Дубровина, как же так. Это же люди с далеко идущей славой. Может, будет переиздание или допечатка, так необходимо вставить туда этих писателей. Мы с тобой обе их любили, и другие тоже, и все говорят, что вставить надо. Я, конечно, тоже могу написать, есть компьютер, но кто я такая? Сторожиха в саду, а ты напиши, как писатель, тебя, может, послушают.

Эпизод 5. Недоверие

Пока сестра была в школе, а все на работе, Тоню закрывали дома одну, запрещали подходить к окнам и двери. Только позже ей оставляли ключ, который открывал изнутри. Одной сидеть дома девочка очень боялась, потому что изо всех углов на неё кто-то смотрел. Неизвестно кто. Без лица, но с глазами. Поэтому малая ненавидела тишину и боялась одиночества. Боялась приближаться к предметам и долго стояла посреди комнаты, не решаясь сдвинуться с места. Простояв так часа два, она решалась присесть на кончик дивана. На диване лежало покрывало из серого сурового полотна с вышивкой ришелье. Садиться на диван было нельзя, потому что покрывало быстро мялось, как любая натуральная ткань. Становилось ясно, что на диване кто-то сидел. А за это можно было получить затрещину. Поэтому, вспомнив об этом, она быстро вскакивала и стояла, пока держали ноги. Понимая, что до обеда не простоять, тихо кралась на кухню и стояла там, боясь пошевелиться. Но и там на неё кто-то смотрел, ребёнок дрожал, мечтая часами только о том, как слиться со стенкой и стать, наконец, невидимым. Когда мать приходила с работы, дочка пыталась ей сказать, как ей страшно одной. Но слышала:

— Отстань, уйди, не приставай, не путайся под ногами.

От слова к слову голос её становился всё выше и грознее. Дочка уносила ноги, пока не дали по лбу. Ясно было, что работу никто не бросит ради того, кто путается под ногами… Ведь дочка — просто ничтожество, дура, малявка. А мать — важный специалист.

Но Тоня, сколько себя помнит, всегда была дома одна. За окнами был далёкий шум машин, на заднем дворике кудахтали куры, соседка через забор от Дикаревых звала своих детей: «Домой! Куда вы задевались? Домой!» Люди были все далеко. Даже с подругой по классу Нюшкой ей водиться не разрешали, потому что бедная была Нюшкина семья, много грязных детей, и вообще… Бедная-то — да, но мать была улыбчивая, суматошная и добрая. У них можно было сидеть, не спрашиваясь, греться, семечки щёлкать. Теленок стоял прямо на кухне, и его можно было гладить.

Тоня в детстве была бледным и худым ребёнком, про таких говорят — да её ветер качает. Она училась во вторую смену, поэтому часто оставалась дома одна. Мать и отец рано убегали на работу. Горячие свежеподжаренные котлетки стыли под эмалированной мисочкой, покрывались белым жирком. Она не могла смотреть на этот жирок. Чувствовала, что от матери достанется за пропущенный обед, но не ела, украдкой бросала котлету за стол. Прямо в щель между столом и стеною. Потом старательно заплетала тяжёлые русые коски — они у неё получались наизнанку. Закручивала концы резинками и привязывала коричневые капроновые банты. Тоня была робкая девочка в жёстких коричневых бантах, с огромными серыми глазами. Школьная форма всегда была широка ей, и тогда она брала и связывала концы пояска на чёрном школьном фартуке. Потом собирала портфель и ждала, когда стрелка подвинется к двенадцати. Сидела как на вокзале. Она и на фотографиях получалась такой: испуганные серые глаза, вытянутая шейка, коски наизнанку, старательно повязанные на четыре банта капроновые ленты. И в поднятых плечиках, и в ручках, сложенных на коленках, сплошное ожидание. А ещё была обречённость перед тем, что невозможно изменить. Чувствовала ли она свою судьбу? Она же видела, что мать с отцом трудно живут, иногда скандалят, но не могут разойтись. Потому что есть судьба. Однажды у них в доме затопило погреб, который был в подполе. Грунтовая вода затопила. Вода плескалась так высоко, что её слышно было, если проходишь по веранде. Потом вода ушла, и стало ясно, что картошка в подполе сгнила. Это был ужас, пропала еда, а из подпола пошло зловоние… «Давай выбросим, Петя? — Давай попозже, мне сейчас некогда, — отвечал замотанный директор завода». Прошёл месяц, было некогда. Смрад из подвала дышать не давал. Перед выходными Петя уехал в срочную командировку. Тогда Лидия открыла подпол и стала вёдрами выносить бывшую картошку, ставшую киселём. Она поднималась с двумя вёдрами этого киселя то железным, скольким и не ступеням даже, по прутьям, и уносила ведра далеко, за ручей в роще. Лидия была в бешенстве, что муж бросил её в такой ситуации. Но мужа тоже никто не спрашивал, а беда-то усиливалась. И вот Лидия, разгорячённая обидой и гневом, вынесла за два дня всё из подпола. У неё поясницу сорвало, и вены вылезли на ногах. «Ты что наделала?» — закричал Петя Дикарев, директор. Всё увидел, всё понял. Доказала ему, вот что наделала…

Старшая сестра Валя с виду была полная противоположность сестре — чернявая, невысокая и плотная, поесть любила, но по дому работала без устали, а Тоню воротило от посуды, от полов. Валю хвалили в школе, Тоню ругали. Если только приглядеться, то в разрезе глаз, в улыбке, в повороте головы было что-то сильно похожее. Как будто стакан один и тот же, но налито разных напитков.

Когда старшая сестра Валька ещё была с ними, Тоне казалось не так мрачно в доме. Они, бывало, по глупости хлестались полотенцем, кричали друг на друга, ссорились из-за очереди мыть посуду, но всё-таки был рядом живой человек. Старшая Валя была отличница, и строгая мать ворчала Тоне — «Учись! Смотри, как надо»! Но учиться так, как Валька, Тоня не умела. Она плохо запоминала речь учителя, и ей приходилось три раза читать, а то и зубрить учебник. Но учебник напрочь отбивал всю охоту к знаниям. Получая очередную тройку, Тоня кусала губы и оглядывалась — опять ей скажут что-нибудь обидное.

Когда младшая несла дневник, она получала затрещину и указ на старшую. Когда старшая приносила на подпись дневник, там чаще были пятёрки, чем четвёрки. Отец подписывал, а мать только поднимала брови — дети обязаны учиться. За дневник Вальку не ругали, зато ругали, что не те книжки читает. Когда Валька переписывала в тетрадь стихи, мать заявила:

— Таких, как Ахматова, надо вычёркивать. Постановление было.

Когда Валька принесла домой новую книжку, мать стала грозить пальцем. Она заметила, что на столе у Вали лежит учебник, а под ним спрятан совсем не учебник! Они то и дело ругались из-за этой голубой в разводах книжки Анчарова. Мать говорила Вальке:

— Начнётся с неуменья надевать чулки. Кончится неуменьем жить.

— Да при чем тут Анчаров-то?

— При том, что ты его начитаешься, осоловеешь, и глаза у тебя будут вставлены в стенку.

Валька втягивала голову в плечи.

— Может, я думаю! Мечтаю. Нельзя, что ли?

— А рано тебе думать. Ты пока ещё никто. Начнёшь зарабатывать на кусок хлеба, тогда думай и мечтай. А пока ты никто и ничто. Ничтожество.

Валька хлопала дверью, шла реветь. Тоня ненавидела неизвестного писателя Анчарова всем своим маленьким горячим сердцем. Он навсегда отнял у неё сестру. Да кто он такой, чтоб из-за него так унижали? И почему она ради него на такие жертвы идёт? Ей хотелось как-то заступиться за сестру, например, уговорить, чтоб она не упоминала при матери эту фамилию.

Но Валька хмурила брови и отворачивалась:

— Ты ещё маленькая.

И тогда Тоня впервые почувствовала себя такой одинокой.

Валя приехала однажды на каникулы из института, и у неё оказался перстень на руке. Такой тяжёлый пластиковый или стеклянный, прозрачный, синий, а внутри так переливчато, искристо. Перстень был похож на дальние края и цветные фильмы про любовь. Тоня погладила перстень и попросила:

— Ты привези мне такой. Сможешь?

— Привезу! — кивнула Валя. И тут же забыла.

А Тоня ждала не один год. И всякий раз в глаза заглядывала. Потом перстень вышел из моды и затерялся, а Тоня всё ждала. И по ночам ей он снился. Приезжая на вокзал, Валя иногда спохватывалась — куда я его дела? Но было поздно.

***

В студенческие времена у сестёр не было никакой одежды. Ну, не будешь же по городу в халатах бродить. А в магазинах ничего не было. Ну, футболки ещё ладно, они с короткими чёрными юбками ещё тянули на студенческий молодёжный стиль. Так они купили дешёвый ацетатный шёлк и попросили женщину во дворе сшить им платьица, простенькие, мешочком. У Вали шёлк был синими разводами, у Тони темно-красного цвета. Платья продержались недолго. Они садились при стирке. А ещё у Вали было коричневое платьице мешочком с кривой снежинкой у горла. Зачем надо было вышивать эту снежинку? Может, её вышивали под Новый год, но вскоре это устарело.

В общежитии Тоня помогла Вале купить жёлтый батник, он прослужил ей много лет. Это в студенчестве, а потом Валя носила его после института, уже уехав в город у моря. И где-то лет через шесть, когда Валя поехала в Финляндию, батник всё ещё был жив. Этот батник Тоня и сама могла бы прекрасно носить, но отдала сестре… Потому что понимала, что значит «нечего надеть». А девчонке же покрасоваться охота… Перед Финляндией Валя получила от Тони очередную вязаную кофту — тёмно-синяя плотная пряжа, воротник шалька и пояс широкий, в резинку. Волна благодарности приподняла Валю над землёй.

Однажды, ещё в школе, Тоня стояла в магазине и ждала, пока мать её Лидия померяет блузку. Это было перед каким-то праздником, наверно, перед Восьмым марта, и намерения у матери были серьёзные. Она перемеряла весь магазин. Всё, что на вешалках и на стеллажах, под прилавком тоже. Прошло часа два или три, продавщицы только переглядывались, но настойчивой покупательнице не перечили, что значит жена начальника. У Тони уже ноги подкашивались, она несмело намекала матери, что не может больше стоять. Когда уж магазин стали закрывать, Лидия, наконец, оделась и ушла, ничего не выбрав, да ещё сильно хлопнув дверью. Может, ей так представлялась гордая дама из кино.

— Мам, да ты чего? — шептала ей смущённая до ужаса Тоня. — Ты ничего не выбрала, тётки, надувшись, смотрели на тебя…

— Ничего с ними не случится! — двинула плечиком мама. Ей даже в голову не пришло, что дочке тоже надо было что-то померить! Как будто никого тут и не было эти два часа. Это было очевидно! Но просить Тоня не посмела. Ей было стыдно, что мать мерила так долго и ничего не взяла… Лично она, Тоня, ни за что так бы не поступила…

В чём ходить? Не в чем. Тоня перед институтом нашла дома старый гипюр и сама слепила простенькое синее платье на чехле. Это платье сильно выручало её весь первый курс. Весной она привезла его домой к родителям, потому что надо было всё увезти, камеры хранения на лето в общежитии не давали. Осенью давай она искать это платье, так нет, не нашла. Потом оказалось — отдали соседке. Но почему? — Так ты его привезла, значит не нужно? — Да нет, просто хранить было негде… Этого первого гипюрового платья так было жалко, просто ужас. Даже никто не спросил её — оно тебе надо, не надо… Она не была для матери девушкой, достойной наряда, она не была никем. Просто пустое место…

Походы по магазинам раскрыли Тоне красоту тканей. Научили любить этот волшебный мир и управлять им. Она вполне осознанно захотела связать с этим миром свою профессию. Но не судьба.

Так считала забитая Тоня, но Валя так не считала. Потому что для Вали это был десятый вопрос. Она открывала книжку и про всё забывала…

Может, поэтому взрослая Тоня чуть что — или день рождения, или вечер какой — бежала «на толпу», чтоб найти старшенькой свеженькую блузку поярче. Или джинсы, фирменные или не очень, но чтобы поаккуратнее швы… Тоня… Никто не заставлял, над нею не было гнёта, просто она очень переживала за детей, они казались ей такими гордыми, такими красивыми, и при этом они не могут быть хуже всех одеты… Хуже всех! Это мысль обжигала. Потому, что она много раз сама была хуже всех!

Однажды Тоня на практику дальнюю в институте собралась. В плане практики надо было ехать пароходом, ходить на природные заповедники, лазать по горам…

— Мам, дай денежек на штаны, да на куртку. На пароходе будет холодно.

Мама сдвинула брови — нету. Повозившись в шкафу, нашла старое пальтишко, короткое, на ватине. «Вот, можно перелицевать…» Да, в этой тужурке было тепло, но когда солнце палило — тут уж держись, это тебе не болоньевая ветровка… В том и поехала.

Были, были попытки приодеть дочек. На восьмой класс Вальке выкупили тёмно-синее платье с белым воротничком, а Тоне похожее, но красное, и тоже с воротничком. Наверно, считалось, что так должны выглядеть примерные дочки-школьницы. На втором курсе Валю запечатлел чей-то фотоаппарат — длинное фиолетовое платье приталенное, узкое книзу, хвостик чёрных волос между лопатками. Это платье подарила ей Лидия, стало мало. Говорили, она в нем выделялась.

Куплено было Вале в институте синее крепдешиновое, это считалось шиком, Но, потому, что предстояла Тонина свадьба. А ты в чём? Опять голая! Платья у матери и Вальки оказались тонкие, лёгкие, как раз на жаркую погоду. И это была удача, носились много лет, не выцветали… А когда Тоня замуж собралась, мама ей отыскала в шкафу белую ткань: на, пошей! И Тоня, втянув голову в плечи, села шить. А невесте нельзя самой-то платье шить! Нельзя, примета плохая. Сумрачный жених, к слову, честно помогал обшивать края мелкими белыми цветами. И когда подобное случилось у сестры Вали, та тоже ведь расстилала на полу свои восемь метров белого шелка. Ну, дуры девки. К тому же белая ткань оказалась отрезом шерсти в рельефный рубчик. Как невесте жарко потом было — август месяц, духота, не высказать, она вся приклеилась к ткани, вся как в клею. Даже на фотках было видно её напряжённое и мокрое лицо, а это всё невидимые миру слёзы… На свадьбе-то гостей было много, и всё сдвигали плечами от недоумения на директорских дочек. Чего там губы-то кусать? Не бедные, авось.

Но они были бедные на самом деле. Валя, когда приехала учиться, студенткой жила у родственников отца. В комнате бабушки стоял скрипучий диванчик. Первый год прожила на диванчике этом, потом папа пристроил в заводской общаге, и она могла облегчённо вздохнуть. А вот Тоне не так повезло. Ей общежитие дали далеко не сразу! Пришлось снять комнатку во дворе, где стояло заводское общежитие. Хозяин той комнатки был неадекватный сын отдельно живущей мамы. Как бы для присмотра за квартирантками. Но ещё кто, кто за кем присматривал! Иногда он прикапывался к двум девочкам-студенткам, требовал плату вперёд и так далее. Тогда Тонечка со всех ног бежала к Вале, и они ютились на одной железной кровати! Валетом! Но хотя бы можно было съесть миску вермишели с килькой в томате… колбаса была в редкость… А если к семинару что повторить, так это — на кухню, на оцинкованный длинный стол, там свет можно было долго не гасить.

И вот через год дали общежитие Антонине. Она перебралась туда на следующую осень со своим чемоданом и, на всякий случай, со своим постельным бельём.

Можно было не трепать больше нервы с неадекватным сыном квартирной хозяйки. В комнате было четверо, всё, казалось, спокойно будет, но не тут-то было. Придя домой с занятий, Тоня получила от ворот поворот: слушай, ко мне друг из Москвы. Будь другом, езжай к своей тётке. У тебя тётка есть, ну? Тоня, вздохнув, потащилась поздним вечером к тете Тане, на тот самый скрипучий диванчик, где раньше ночевала сестра Валька. Двоюродная сестра Наташка, тогда ещё студентка, сердобольно разогрела макароны по-флотски на огромной сковороде. Тоня съела это простецкое блюдо, запила кипятком со смородиновым вареньем, молча рухнула на диванчик в бабкиной комнате. Болевшая в той же комнате бабушка покряхтела, но ничего не сказала.

Личная жизнь в комнате номер шестьдесят того общежития, куда прописали Тоню, была довольно интенсивная, и Тоня это испытала на себе, прибегая к скрипучему диванчику тёти Тани. Не хотелось быть занудой и стыдить подружек по комнате.

А в результате тёть Таня на неё нажаловалась, и родители вызвали Тоньку на телефонные переговоры. А это ехать сорок минут до центра города. За пять минут переговоров Тоньку научили жить, хотя и не помогли материально. Дочка, поймав паузу в речи матери Лидии, пискнула, ей туго с деньгами, мам, пап, не поможете?

— Запомни! — отчеканила Лидия, отрабатывая воспитательный техминимум, — не надейся проехаться. Сама выкручивайся. Нет у тебя ни мамы, ни папы. Надеяться надо только на себя. Мы после войны нуждались, но нам никто не помогал.

Кто его знает, может, Лидия вспомнила свою тяжёлую послевоенную молодость, может, вообще войну и фашистов, но прозвучало как-то грубо. Красотка Семечка, которая жалостливо поехала с Тоней на переговоры в одиннадцать вечера, несмотря на редко ходящий трамвай, даже заорала на всю ночную улицу:

— Уж на что у меня мать-врачиха строга, да и то, когда прихватит, сжаливается и помогает в беде. А ты-то что сделала?! Ты учишься из последних сил, сама одеваешься, другим помогаешь, не гуляешь. Они что, совсем? Не реви. Давай хоть денег тебе займу! И она тут же дала телеграмму маме-врачихе «вышли переводом сто». И утром до занятий они уже сбегали, получили телеграфный перевод… Видно, мать-врачиха Семечке как-то побольше доверяла… Танька благодаря этому всё же закончила институт, хотя и была далеко не примерной студенткой.

Тоню потряхивало, но она на своих ногах бодро пошла на занятия. С доверием дело у обеих сестёр обстояло симметрично. У сестры Вали то же самое. Тоня вспомнила, уже на первом курсе, Валюхе досталось от мамы-папы за «отвратное» поведение.

Приехав навестить дочку ближе к весне, как раз в школе были весенние каникулы, Лидия, гордо сев нога на ногу и, отказавшись от обеда, устроила Вале пропесочку. Хотя речь примерной учительницы была далека от совершенства.

— Опять трояки? Опять стипендию не получаешь? А что это за манера виснуть на чужих мужиках? Своего заведи и висни.

— Я… Это… Я не висла.

— Врёшь. Виснешь на этого кибернетика. У подруги отбиваешь.

— Да откуда это известно? — Валя была уже темно-красного цвета.

— От подруги же!

Валя ушла рыдать в ванную. Она даже не спросила имя подруги, а это была её обожаемая Галя Суслова, которая наябедничала Лидии по телефону. Вот тебе и совершенство, и скакала верхом… Но откуда телефон?!

— Из твоего деканата, дырочка! И кому поверила мать? Да не тебе. А подруге…

У Вали оборвалось сердце. Она тогда же поделилась с сестрой. Да, несколько раз она встречалась с Юрой Сусловым, менялась книгами. Юра Суслов был обаятельный молодой человек из группы кибернетиков. Он знал наизусть всего Евтушенко и блестяще копировал модного в те времена Рафаэля. Даже прозвище у него было — Рафик. На вечеринки с Сусловым сбегались толпы народа. И книг у него было много — Евтушенко, Рождественский, Вознесенский… Валя, помнится, стояла в холле второго этажа с книгами Юры, как вдруг из коридора показалась Галя Суслова и бросила в Валю запиской — «Ага, я вас застукала!». А за её плечом улыбался Юра Суслов. И это была расчётливая засада.

Чего же они этим хотели сказать? Каких разоблачений добиться? У Вали тогда был только один знакомый парень из лесотехнической академии, и ей было довольно сложно и без Юры. Ведь Рафик — всего лишь картинка на стене… Но скандал был жуткий.

Однажды, уже на втором курсе, когда у Сусловых родилась дочка, Юра Суслов забрёл к Вале вечером и попросил чаю. Читал стихи и смотрел в окно — «Со мною вот что происходит, ко мне мой старый друг не ходит…». Потом вдруг сказал в то же окно, обращаясь к развесистой липе: «Может, надо было не её, а тебя выбрать, может, я с ней ошибся на всю жизнь… Но судьба повернула иначе». Опять эта судьба неведомая. Что за этим? Собственная слабость? Всё было горько и возвышенно. И больше они не разговаривали. Ничего себе, «виснешь на чужого мужика…»

Тоня одна знала правду. Тоня всегда была интуитивной и догадливой. Она знала, кому можно верить, кому нет. Кто кого предаст, кто на всю жизнь друг. А Валя была доверчивой, наивной, слепой… Её легко было обвинить и наказать… Только не угадала Тоня, кого Валя предаст. Ту самую Иванну, которая самая верная…

***

Однажды на большом семейном сборе годы спустя родная тётка Таня расчувствовалась, рассказала Тоне странную историю из её, Тониного, детства.

— Ой, Тонюшка, хорошая ты девка, вся ты в нашу, Петькину породу, и так песню подтягиваешь славно. Помню, как вас отец привёз ко мне в гости, маленьких ещё. Ну, Валя, смотрю, сразу, уткнулась в книжку, и ты сидишь такая, ручки на коленках. И ведь малая была ещё, а будто понимала, что нельзя ничего. Что в чужих людях надо послушной быть.

— Так я, тёть, всю жизнь послушная, а не только в чужих людях. Я вон пришла к мужу в семью, никому не понравилась, и сразу как в осаду. Правду сказать, и сама не подарок.

— Да брось, ты очень хорошая. Просто мать у вас больно крута. Так вот, смотри, мать твоя Лида очень заболела, лежала в больнице, потом уехала к бабке вашей в Хохляндию. И почему-то взяла с собой Валю, а тебя нет. Отец-то твой в МТС работал, тебя не с кем оставить, то у соседки, то одна. Меня позвал приглядеть. Я приехала, слезла с попутки, он ключи дал и убежал. Я дверь-то открыла, глядь, а ты в уголке тихонько сидишь, копаешься. Вся грязненькая такая. Я даже сумку уронила свою. Дитя сидит возле помойного ведра и чего-то там вылавливает! Мож, голодное, мож, от скуки. Сколько лет? Да года два, три… Я тебя схватила и ну обнимать, а ты ничего, притихла, на ласку не ответила, сжалась. Ну откуда ты знала, что я тётя? Не знала. Но не противилась. И так мне сердце-то сжало, что не знала, как тебя оттаять. Пока накупала, пока кашки сладкой наварила, пока пошла в сельмаг купить конфет, да не было их, только повидло. Оно плотное было, хоть ножом режь. Я обсыпала сахарком — ничего пошло, даже Петруха ел с чаем.

Отца вечером, конечно, заругала, что малое такое кинул дома, он молчал. Только смотрел, как я плачу. А ты ничего, тихая была. Только всё глядела глазищами-то громадными. А ела плохо.

— Я, тёть, всегда плохо ела. А почему, думаешь, мне никто это не рассказал?

— Да что тут? Стыдно же. Деваться некуда, упустили, но стыдно.

В семье Дикаревых всегда на первом месте была работа. Потом всё остальное.

На похоронах сестры, тёти Ани, мамы Аллочки, сестры Дикаревы и основная масса родни сторонилась тёть Тани. Поговаривали, покойная запретила приглашать на прощание тёть Таню, сестры были в большой ссоре. Дело касалось каких-то золотых коронок или колец, которые больная бабушка однажды разделила между дочками, а Петру не досталось. Так ведь дочки ухаживали, а Петя жил в районе, и редко навещал. Но Лидия утверждала, что Петю обманули сестры и утаили наследство. Петя бы сроду не полез делиться. А Лидка была во гневе… А когда она была во гневе, то держись…

И вот толпа стояла отдельно, а вошедшая тёть Таня отдельно. На это было больно смотреть. Сестры Тоня и Валя тихо подошли и обняли тёть Таню. «Девчонки, ох, девчонки, — зашептала им тётка Таня. — Что же творится? Я-то вас всегда любила». На похоронах тёть Ани ни Петра, ни Лидии не было.

Эпизод 6. Решает он

Несколько дней, даже не дней, а недель у Вальки Дикаревой прошли под знаком «Стены» Пинк Флойда, прошли довольно накалённо. То дерзкая надежда взыгрывала призрачным огнём на сгоревших поленьях. То опять всё гасло и покрывалось чернотою. Уже на улице жухли сугробы, оседали морозы, дули мокрые тревожные ветры, посверкивали солнечные, хотя ещё и студёные дни. В такие дни у автосервиса сонно грелись машины, и над ними чирикали воробьи. А у Вали Дикаревой всё ещё не кончился сезон дождей, как сказал бы её приятель Сева. Они разговаривали о посторонних, далёких от подруги Иванны предметах, как вдруг Валька с места в карьер начинала лить слёзы. Что, неужели бесит слово «бесит»? Но Сева был невозмутим. Он удивлялся внутренне, пожимал плечами в бежевом свитере или чёткой, под джинсу, рубахе с погончиками. Ну, не может быть столько слез в одном человеке. И что за мировые проблемы она там вообразила? Что она сейчас вот ляжет на рельсы, пожертвует собой, и вслед за ней начнут падать все окружающие. Глупая бессмысленная истерика. Полная ерунда. Решает мужчина?

Вчера он хотел прийти и принести «Собачье сердце». Но забыл. Для неё это был сюжет номер один, проверка слуха, насколько он её слышит вообще, а для него сюжет номер …надцать, как будто делать больше нечего. Они встречались с февраля. Не с Нового года, когда их Иванна познакомила. Но где-то с февраля, когда Иванна и Северин зашли проведать глупую, вконец заболевшую Валю.

А перед тем Дикарева позвонила той Никаноровой, что работала с Иванной, чтобы спросить про Иванну — как она, что. И Никанорова басом сообщила ей нечто, от чего мороз по шкуре. Состоялся же суд, в конце концов, и отцу Иванны дали четыре года строгого. Жуть, оцепенение. Что делать? Ведь надо было срочно лететь к ней, успокоить, утешить и наплевать на всё личное. И тут Дикарева затылком, спиной, горлом пересохшим почувствовала свою подлость, но надо, надо идти. А, да, это был тот ещё вечерок. Стороны молчали. Утешение получалось слабое.

— Я должна тебе признаться, — прошептала Валя.

— А лучше б ты не признавалась, — прошептала Иванна.

— А ведь я тоже пережила… — продолжала своё Валя.

— Подличать не надо было! — отворачивалась Иванна.

— Да я сопротивлялась! — настаивала Валя.

— Плохо сопротивлялась… — упрямилась Иванна.

Это был диалог глухих.

Иванна цеплялась за остатки разума, Валя цеплялась за старую гитару. На что надеялась? Что жертва простит обидчика? Да никогда.

А на другой день пришёл Сева. Синие сумерки уютно дышали в окно. В углу щёлкал решётчатый нагреватель-камин. Вообще-то он собирался прийти в семь, а пришёл почти в девять. За это время и помереть можно. Но Валюшка не имела права помирать. Ведь она обманывала подругу с её молодым человеком, обманывала молодого человека, давая надежду, и обманывала себя саму. Она всё ещё на что-то надеялась. Надо было ждать разрешения ситуации. Но она вообще не умела ждать. Она то бегала по комнате от нетерпения, сшибая стулья, то некстати начинала мыть полы и тут же забывала об этом. Хотела включить радио. Стояла, слушала романс «Как светло, как было зелено», понимала, что поют про неё, а с тряпки ей на ногу текла вода. Постепенно движения её замедлялись, и она садилась за стол, уронив голову на руки, а её странная соседка Жанна Глотова жалостливо выносила из комнаты забытое ведро. У Жанны всегда была такая задача — вынести ведро, разрядить обстановку. Но на сей раз Жанна, наоборот, всё усугубляла и запутывала. У неё была плохая кровь, и она чаще всего ложилась на кровать и отворачивалась к стене: делайте что хотите. Но вот пришёл Сева, и надо притвориться, что всё хорошо. Первые слова не получаются. Люди смотрят на «камин», тянут к нему руки.

— Я должна признаться… Я была у Иванны.

— А мы думали, что вы туда больше не ходите.

— А там случилось.

— А что там может случиться?

— Их отца посадили.

Молчание.

— Это, конечно, неприятность. Но это их неприятность.

— Да неужели? Я-то должна утешать, а я — наоборот.

— Да ты здесь абсолютно ни при чем. Решает мужчина.

— Я призналась, что мы встречаемся.

— Так вот почему ты такая невесёлая.

Валя начала слезокапить.

— У меня это называется «лежать в отрубях», а у тебя это называется «невесёлая».

— Никакой разницы.

— Разница есть! Ещё какая разница! — заговорила Валя, давясь слезами. — Все спокойняк, а я в отрубях. Это один вариант. Все в отрубях, а я спокойняк — это другой вариант. Есть разница?

— Да, это нехорошо, — сказал он, нахмурясь. — Но надо пережить, смириться. Судьба.

И они опять заговорили об этом, Иванна обоим была близким человеком. Следовало как-то сгладить ситуацию. Лечь на дно хотя бы на время. Некстати поднявшая с подушки голову Жанна вдруг промолвила, что оба говорят глупости.

— Вам, конечно, стыдно, но вы себе жизнь сломаете. А Иванне вы всё равно не поможете.

Это был удар грома от тихой соседки по комнате Жанны Глотовой. Она всегда была какой-то засланной, оппортунисткой, тихушкой, мышкой, жуком-древоточцем. А тут вдруг — человек.

— Я всё поняла, — плакса Валя энергично высморкалась, — мы не будем встречаться.

— Это утвердительно или вопросительно? Смущает интонация. Если утвердительно, тогда я должен подчиниться, видимо.

— Так ты-то что скажешь?

Он молчал.

— Не связывайся ты со мной. Я гигантская флюктуация, у меня бутерброд маслом вниз падает, причём всегда. Кто со мной свяжется, с ним будет то же самое. И у тебя всё будет кувырком, и ты будешь сердиться.

— Если бы я сердился, так я бы давно ушёл.

— Молодец, — сказала с подушки Жанна Глотова, не открывая глаз.

И что она не могла помолчать-то! Вот тортом не корми, дай прокомментировать!

Видимо, в конце концов, лимит слез был исчерпан. Эта фраза поставила точку в сезоне дождей. Валя поняла, что ей действительно не надо больше ходить к Иванне, и что Сева не идёт к Иванне не потому, что он трус. А потому, что он не считает нужным объяснять женщине, когда, как и почему он её бросил. И таким образом увеличивать количество её горя. Жизнь разносила их быстрым течением в разные стороны, и правота эта была значительно выше, чем правота или неправота отдельных людей. На Валином языке это значило — «у него с бабой всё», а на Севином языке это значило — подчиниться жизни, ничего не оспаривать. И как примирить эти два понятия, совершенно не ясно. Появилась другая девушка. Пришла весна, ничего не поделаешь. Что толку спорить с природой? Вот не напрасно же Тоня предупреждала Валю, что Иванна то, се, что она верная, никогда не предаст. Одно не учла умная Тоня — что Валя сама кого угодно предаст…

Снова Валя провожала его до двенадцати ночи. Снова они замёрзли оба до потери сознания, потому что пропустили столько автобусов. «Хорошо терпеть испытания, — говорил он, — когда во имя чего-то. Но когда человек сам ищет трудностей, это глупо».

«Да, — говорила она, — я закоченела вся, и нам всю жизнь придётся мёрзнуть и чертыхаться». «Надо решать проблему», — повторял он. И автобусные створки захлопывали его и уносили вместе с проблемой. Она бежала домой, нечующими ногами наступая на ледок в лужах, запахивая тонкое пальто, держа себя нечующими руками. Она согласна была мёрзнуть, лишь бы это продолжалось без конца. Дверь общаги была уже заперта, и вахтёрша открыла далеко не сразу, а за Валькой втискивалось ещё человека три, которые опоздали.