Бесплатный фрагмент - Английский аристократ на русской охоте

Господа промысловики

Погода для тяги была неподходящей: напористый холодный ветер качал макушки сосен, безлистных пока осин, берез, тащил по небу быстро бежавшую с севера облачную рвань, хоть не было дождя, и то хорошо. Пролетело всего несколько вальдшнепов, причём над лесом и спешно, далеко до них, лишь по привычке издавали призывные харкающие звуки, мало надеясь на то, что сидевшая на земле подруга заинтересуется, отзовется, удастся в любви провести ночь. Открытое пространство вдоль ручья, где стоял Петрович (так к нему обращались знакомые), соизволил посетить лишь один вальдшнеп, летел не только быстро и немного в стороне, а на большой высоте, жечь патроны по такому не стоило.

Но Петровича расстраивала даже не погода, расстраиваться начал, когда услышал гул мотора мотоцикла. Судя по звуку, машина временами буксовала, месила колесами раскисшую почву лесной, таежной тропы. И машина сумела выбраться, остановилась возле избы, не иначе, в которой успел обосноваться Петрович, значит, прощай спокойное одиночество, придется с кем-то уживаться. И что это за пришельцы неизвестно, оставалось надеяться, что повезет, разочаровываться не придется. А он так рассчитывал избавиться в течении недели от суеты, от людей, побыть наедине, дружить с долгожданной природой, вечером постоять на вальдшнепиной тяге, собирался отыскать тетеревиный ток, соорудить шалашик и романтично проводить утро. Добыча не важна, главное — отвести душу, получить новые впечатления.

Стоять на тяге до полной темноты он не стал.

Подойдя к избе, он ради любопытства осмотрел мотоцикл — мощная громоздкая машина, залепленная грязью. Продавленная колесами колея уводила в таёжный лес. Отважная публика, решившаяся забраться сюда на технике, застрянет — помощи не жди.

Изба хотя и одряхлела, немного оседала в землю из-за гниения нижних брёвен, косилась на бок, но простоит еще десяток лет. Как Петровичу сказали в поселке Мирном, сруб привезли сюда и собрали во времена социализма, бригада в ней селилась, ловила рыбу в зимний период, улов вывозили по зимнику, да и сейчас забиравшиеся сюда порой ею пользовались

Зайти в избушку Петрович не спешил, присел на лавку возле стола, на котором рыбачившие прежде рыбаки разделывали рыбу. Он не исключал, что встреча с незнакомыми людьми получится малоприветливой, и становилось грустно, тоскливо, даже несколько раз тяжело вздохнул. Раз приехали на мотоцикле, то это охотники местные, а он — пришлый, причём москвич, москвичей на периферии недолюбливают, считая, что те получают больше денег, живут комфортнее остального люда. Забрать вещи, уйти и ночевать на воле? Спальник, палатку он захватил, отправляясь в незнакомое место, не зная, как удастся устроиться. Но уже поздно, плохо устраиваться в темноте, и устраиваться надо не возле избы, искать место подальше. И нехорошо, даже неприлично зайти в избу, забрать свой рюкзак с вещами и сразу уйти, подумают — явился какой-то ненормальный. И избу он протопил, много времени потратил, срубая сухие ветки с окрестных сосен, в избе тепло.

Он постарался внушить себе: напрасно сгущает краски, заранее считая, что его встретят неприветливо.

Как человек интеллигентный, культурный, он в дверь постучал, хотя не мог увидеть раздетых женщин, лишь затем открыл и зашел в помещение, чуть пригнувшись, чтоб не задеть головой верх дверного проема.

Внутри изба — одна большая комната, до низкого потолка достанешь рукой, слева от двери железная печка буржуйка, вдоль стен несколько нар, забирающимся в тайгу роскошная обстановка не нужна. За самодельным столом внушительных размеров из досок один человек сидел на самодельной же лавке, другой на широких нарах с противоположной стороны, у него за спиной на стене бокфлинт. На столе красовались две бутылки, уже отпечатанные, одна пустая, всевозможная еда, включая яблоки, апельсины, бананы, и ясно — эти двое решили сразу отметить приезд сюда, на вальдшнепиную тягу не отправились, тяжелая дорога через тайгу измотала, и выпить они любители. Помещение освещалось импортной лампой на батарейках. Судя по обилию всевозможной еды и этой лампы, пришельцы были людьми обеспеченными. В помещении не холодно, пришельцы сидели в рубашках. Один мужчина плечистый, с массивным телом, с мощной шеей, округлым лицом и тяжёлым подбородком, глядел на вошедшего человека остановившимся взглядом, не мигая, неприятный взгляд, ему под пятьдесят, полнел, точный возраст определить сложно. Почему-то Петрович вспомнил о существовании бандитов и подумалось: этот может быть бандитом со спортивным прошлым, прежде занимался боксом. Но Петрович тут же своё предположение постарался высмеять: ни в одном детективном фильме ни один бандит охотой не увлекался, у бандитов стремления бандитские. Второй охотник молодой, лет тридцати, вид его тоже показался близким к бандитскому: коренастый, крепкий, волосы ровной линией ложились на плоский лоб, контрастные черты лица, и у него взгляд нехороший, жёсткий, кривил сомкнутые губы, глядя на вошедшего как на врага, казалось, готов сказать: «Пошёл вон!» Петрович человек не слабохарактерный, а захотелось немедленно покинуть помещение. Не забывая о культуре, он всё же он сказал:

— Здравствуйте.

— Ты кто? Откуда на наши головы свалился?

Голос сидевшего на самодельной лавке откровенно враждебный, произносил слова, как резал, на приветствие не посчитал нужным ответить. Мужчина с массивным подбородком только глядел, молчал.

У Петровича снова возникла мысль — забрать свой рюкзак и уйти… Нет, поздно. И потом, нехорошо сразу очернять людей и себя пугать. К тому же, он пришел в эту избу первым, ее топил, пускай эти двое не считают себя полноправными хозяевами, нар здесь несколько, на одной из них Петрович переночует, а утром видно будет, что лучше предпринять.

— Так кто ты? Чего набрал в рот воду!

— Я работаю в научном институте. Сейчас в командировке, на военном объекте. Думаю, вы о существовании объекта знаете, находится в соседнем районе. Давно слышал об этом Лебяжьем озере, что места здесь прекрасные, на этот раз решил сюда забраться. Договорился, меня с работы отпустили.

— Вот, чёрт! Только твоей рожи здесь и не хватало! — проговорил молодой, морщась, будто в рот ему попал кислый лимон.

— В районном обществе охотников я был, путевку купил. В Мирном мне сказали — эта изба ничья, — поспешил Петрович сообщить эти сведения, чтоб не думали — он охотится незаконно.

— Мало ли что сказали… И надолго ты сюда намылился?

— У меня в запасе еще шесть дней.

Малый продолжал изучать Петровича враждебным взглядом, придраться не мог, раз человек имел путевку.

— Ты что, завалился сюда только с ружьем, без вещей и жратвы?

— Нет, спальник, продукты под нарами. Я здесь со вчерашнего вечера.

— Так это ты сорвал с двери замок?

— Дверь не была заперта.

— Значит, сюда заваливался еще кто-то. Это «Чёрный», больше некому. Рожу ему набью, раз проучил его, предупредил, чтоб в это время больше сюда не совался, мне охоту не портил, все же сунулся.

— Но… здесь угодья районного общества, как я знаю…

Малый перебил:

— Здесь хозяин я. Усек?.. Вот ты припер, хотя тебя не приглашали, и что с тобой теперь делать? Гнать?.. Ты как сюда добирался?

— От основной железной дороги по местной ветке до Мирного, раз в сутки поезд ходит, потом меня подбросила лесовозная машина, дальше пешком. Карту я имею. В Мирном я расспросил людей, мне подробно растолковали, как лучше сюда добраться.

— Через Кривое болото ты переходил по слегам или в обход?

— По слегам. Местами сгнили, но сумел пройти.

— Если тебя гнать, сейчас пойдешь, то в темноте на болоте можешь утонуть, оттаяло, оно и в морозы слабо промерзает. Утонешь — с трупом иметь дело не хочется, узнают, что я здесь был, мало ли что подумают. В обход по следу моего мотоцикла крюк большой… Фонарик у тебя есть?

— Конечно.

— Батареек может не хватить… Получается, если гнать тебя, то почти наверняка к нам снова завалишься.

Малый задумался.

— Вот что, хрен с тобой, оставайся, — принял он решение. — И ты постарше нас, твой возраст уважим, на пенсии, судя по возрасту, а работаешь… Только утром из избы не будешь высовываться. Для надежности запру тебя, и сиди тихо, пока не выпущу. Плату за ночлег с комфортом с тебя надо содрать, да раз ты ученый — в кармане наверняка пусто, это при социализме вам прилично платили, теперь деньги зарабатывает бизнес.

Он подобрел, раз начал шутить.

Запретить Петровичу охотиться малый намеревался на самом деле, явно считая окрестности вокруг озера своей вотчиной. Хотя Петрович привык быть обходительным и с незнакомыми людьми, а теперь начал смотреть на пришельцев недружелюбно, даже задышал чаще, продолжая стоять возле двери.

— Ты к озеру выходил, лебедей не пошумел? — спросил малый, вдруг обеспокоившись, в голосе опять слышалась неприязнь. — Должны прилететь. Мы запоздало приехали, и притомились, только на озеро глянули, не убедились сидят или нет.

У Петровича не было ни малейшего желания отчитываться.

— Ты что, глухой или не понял, о чем спрашивают?

Промолчать было неприлично.

— Утром лебедей видел, на северной стороне озера.

— Их добыть, надеюсь, не пытался.

— Нет, конечно.

— Порядок! — удовлетворено проговорил малый. — Срывы не будет. Сейчас самое время их прилета. — И он обратился к своему клиенту: — Тот, от кого ты узнал обо мне, наверняка хвалил это место и как у меня поставлено дело, раз и ты соблазнился нестандартно поохотиться. Без трофея не уедешь, гарантирую.

Клиент, казалось, не испытывал к разговору интерес, очищал очередной банан от кожуры, жевал, двигая массивной челюстью, глотал. Налив из бутылки в стакан… не водку, похоже, импортный коньяк, судя по фасону бутылки, он опрокинул содержимое в рот, не смущался, что пил один.

— Что топчешься возле двери, подходи к нам, присаживайся, раз тебя оставляем. Доставай свои харчи. Ружье повесь на стену. Или ты за ружье ухватился — думаешь нас пугать? Мы такую затею у тебя живо отобьем, — решил малый пошутить.

После расспроса о лебедях и упоминании о трофеях Петрович начал догадываться, для чего эти двое здесь, захотелось не только возмутиться тем, что его намеревались запереть в избе, а и сказать о недопустимости затеваемой ими охоты, пристыдить браконьеров. Но он уже составил представление об этих людях. Судя по их внешности и по ведению, клиент денежный бизнесмен или большой чиновник, привык, чтоб поступали так, как хочет он, готов переть словно танк, выбрав цель, раздавит, если надо, увидит в этом выгоду; местный малый наглый, самонадеянный, судя по возрасту он вряд ли большой начальник, однако кем-то командует, кто-то ему подчиняется, церемониться ни с кем не собирается; нетрудно догадаться, как эти двое отнесутся к обвинительным словам. И пристыдить — этого недостаточно, незаконную охоту нужно предотвратить, Петрович обязан так поступить. Однако, как он может это сделать? Он рядовой охотник, человек пожилой…

Он поймал себя на мысли, что старается себя обезопасить, с пришлым приезжим и с наглым малым не связываться. И, если подумать, разве он способен помешать охоте на лебедей? Вокруг глухая тайга, помощи ждать неоткуда, начни он действовать решительно — от этих двоих всякое жди, может оказаться, что связываться с ними равносильно смертельному приговору… Невольно пришла мысль закончить охоту, хотя только начал её, утром избу покинуть, дойти до трассы, — называлась грунтовая дорога, вдоль которой прорыты кюветы, — по ней доехать до Мирного, сообщить о браконьерах. Но тут же Петрович подумал: завтра суббота, вряд ли ходят попутные лесовозные машины, на другие рассчитывать трудно. И кто вызовется бороться с браконьерами? Не стоит удивляться, если в поселке знают, на кого наглый малый ездит охотиться, остерегаются с ним связываться. Можно искать правду в районном центре. Но даже если удастся добраться до Мирного, затем на местном поезде доехать до основной железной дороги, до районного центра, где «Общество охотников», где Петрович покупал путёвку, то опять же в субботу, воскресенье в обществе не работают. И устремятся ли сюда инспектора? Не говоря о том, что браконьеры к тому времени уедут отсюда с трофеями.

Он понял, что бессилен предотвратить браконьерство. В любом случае избушку лучше покинуть, ему противно рядом с этими типами даже находиться. О браконьерах он конечно сообщит, кому надо, в Мирном, в районном центре, была надежда, что все же предпримут необходимые меры; да, сейчас браконьеры останутся безнаказанными, но, будучи разоблаченными, остерегутся заниматься незаконной, преступной деятельностью в будущем, ничего иного он и не мог предпринять, будучи один против двоих опасных типов.

— Не стану вам мешать. Назад не вернусь, не беспокойтесь, где-нибудь и как-нибудь переночую, потом доберусь до трассы.

— Ты что, не понимаешь русский язык? Сказали: сиди тихо и не рыпайся. Трупы нам ни к чему, о чем я уже говорил. И до Мирного тебя сейчас пускать нельзя, наверняка начнешь трепаться, поэтому утром и запру тебя. Или ты моих слов не понял? Я хотя твоего трепа не опасаюсь, всё равно лучше, чтоб не было разговоров раньше времени.

На этот раз Петрович не сумел сдержаться:

— Послушайте, что все это значит? Какое вы имеете право? Почему я должен…

— Потому и должен, — перебил малый бесцеремонно. — И хватит возникать, заткни пасть, будешь делать то, что скажу, без моей команды ни шагу.

Кому такой ультиматум понравится? Самолюбие Петровича было оскорблено. И он не привык, чтоб с ним так хамски разговаривали. Тем более эти двое годились ему в сыновья, малый точно годился. Да, он покинет сейчас избу, покинет демонстративно, иначе утром его действительно запрут. Малый такой решительный, что станет удерживать силой? А Петрович начнет сопротивляться. Интересно, что в итоге получится, забить его насмерть все же не должны.

И попав в такое необычное, даже опасное положение Петрович не потерял способность оценивать происходящее с насмешкой. Он природы он был человеком неунывающим, любил посмеяться, пошутить. Вот жена его шутки не понимала, считала солдатскими, постоянно обижалась.

Он шагнул к дальним нарам, под которым спрятан его рюкзак.

Нагнувшись, он намеревался вытащить рюкзак, да остановили произнесенные малым слова:

— Слушай, Вадим Павлович, давай ему заплатим, чтоб не возникал и не мешал, нам нужно спокойствие. Ты бизнесмен, деньги имеешь, не разоришься. Согласен?

Петрович невольно выпрямился, повернул голову и увидел, что этот Вадим Павлович слегка утвердительно кивнул головой, по-прежнему занятый поглощением пищи.

— Вот что, — сказал малый, теперь обращаясь к Петровичу, — я привожу на охоту людей ценных, сбоев быть не должно. Завтрашний день посидишь в избушке. Как только мы управимся, то тебя здесь оставлю, охоться в своё удовольствие до моего следующего приезда с другим клиентом через два дня. На лебедей не зарься, лебеди — это моё. Охоту закончишь, доберёшься до Мирного, то держи язык за зубами… Думаю, сотни ему хватит, — добавил он, снова обращаясь к клиенту.

Неожиданный перевод разговора на оплату за подчинение до того удивило Петровича, что спросил, вместо того чтоб возмутиться:

— Сотни чего?

— Бабок, конечно.

И снова сказалось, что Петрович от природы шутник, ситуация такая, что пора кричать, даже плакать, а на его губах заиграло подобие усмешки, не подумаешь, что он уже презирал этих двоих.

— Можно сказать, мне крупно повезло, впервые, пожалуй. Не могу похвастать, что умею делать деньги.

— Порядок. Бабки получишь завтра, когда мы отохотимся и будем уезжать. И со следующим клиентом я договорюсь, тебе тоже заплатит. Следующий клиент уже ждет. Раньше четверга тебя отсюда не отпускаю, всё же надо опасаться твоего трёпа. Попытаешься уйти — достану тебя, мордобоем дело не ограничится, это сегодня я добрый. В общем, сиди тихо и не рыпайся, повторяю снова, будешь действовать так, как говорю я.

Хотя Петрович пошутил и молча выслушал последнее высказывание малого, а негодование уже черным, густым дегтем затапливало его душу. Проходимец, — именно так он теперь называл малого, — намеревался силой его удерживать, ведущего специалиста НИИ, кандидата технических наук, подкидывал оскорбительную подачку, нисколько не считаясь с чужим мнением. И, главное, эти же двое намеревались охотиться на лебедей. Озеро действительно место их пролета, так Петровичу сказали, и названо оно Лебединым. Утром он видел этих красивейших птиц. Заметив человека издали, они отплыли подальше от берега, непуганые, вывелись, возможно, на островах Ледовитого океана, зимовали в африканском заповеднике, всё равно осторожничали. А как они взлетали! — казалось, бежали по воде, отталкиваясь лапами, махая мощными крыльями, пока удалось от воды оторваться, падали с лап капли. Они сделали круг вокруг озера, походили на ладьи под белоснежными парусами. Этих редких, благородных птиц намеревались убивать.

Петровичу за шестьдесят, не горячий юноша, поступками которого в первую очередь руководят вспыхнувшие эмоции, жизнь приучила думать, и неудивительно, что каких-то десять минут тому назад он решил — нет смысла сейчас в происходящее вмешиваться, самому бы остаться целым, единственное, что он может сделать, — сообщить о преступной деятельности этих двоих типов, выйдя к людям; да, Петрович не горячий юноша, но вот сейчас…

Он браконьерскую охоту сорвет! Обязан так сделать. Он покинет избу ночью, когда его не смогут удерживать. Если они все же проснутся, станут останавливать, то он скажет — ему необходимо выйти по нужде. Возможно, рюкзак с вещами не удастся взять, главное захватить ружье, разожжет костерчик, возле него будет греться, как-нибудь переночует в таежном лесу, а утром, когда браконьеры поплывут на лодке добывать лебедей, он выйдет на берег и начнет стрелять в воздух, лебедей перепугает, прогонит. Потом ему придется в лесу скрываться, и добираться до трасс придется осторожничая, от этих проходимцев действительно всего можно ждать, пустятся в погоню. Да, он рискует, все равно он проявит характер, и уже сейчас будет держаться так, чтоб эти двое поняли — их не боятся, пускай не считают себя здесь хозяевами.

Логичное рассуждение подсказывало Петровичу– надо сделать вид, что с приказами малого он примирился, творящееся вокруг его не касается.

Нагнувшись, Петрович вытащил из-под нар набитый всячиной рюкзак, развязал, достал упакованный хлеб, банку рыбных консервов, пачку сахара, не собирался оставаться голодным, тем более его пригласили присоединиться к компании, его кружка должна быть на столе. Днем он готовил для себя обед на буржуйке, кашу съел, котелок с кипяченой водой оставался на буржуйке.

— Подкинь в печку дровишек, — приказал малый. — И взгляни, наши комбинезоны не горят.

Сосновых палок Петрович заготовил впрок, лежали возле буржуйки кучкой.

От отсыревшего мотоциклетного обмундирования, висевшего на протянутой над буржуйкой веревке, валил пар. По налипшей на одежду торфянистой грязи можно догадаться, по какой непроходимой местности порой приходилось буксовать мощному мотоциклу. На вбитых в стену гвоздях висели защитные шлемы.

Прихватив с буржуйки свой котелок с водой, Петрович подошел к столу, выложил из пакета свою скромную еду.

— Пододвинься, — сказал он малому, проявляя бесцеремонность, некультурность, обращался на «ты», решив, что с браконьером только и надо так разговаривать.

Судя по взгляду, неожиданная решимость пожилого человека удивила малого, однако уступил край лавки.

Сев на лавку, Петрович налил себе из котелка в пустую кружку.

— Ты что, собираешься хлебать воду? — поинтересовался малый. И вдруг решил проявить щедрость: — Хрен с тобой, угостим более существенным, нальем и коньяка. Воду вылей обратно.

— Спасибо, я спиртное не употребляю.

— Скромничаешь… Ты интеллигента из себя перед нами не изображай. Это прежде научный работник считался личностью, а сейчас… Я с одним, как ты, как-то общался, он рассказывал, как вы живете. Вот и харчи у тебя — жрешь черный хлеб.

Петрович был «куплен» за сотню бабок, обязался «сидеть тихо», и малый перестал смотреть на него враждебно, влияло и выпитое им вино, раскраснелся, захотелось поговорить.

— Вы на вашем объекте что делаете — ракеты пускаете или ещё что? Гражданских приглашают для всяких модернизаций, я так понимаю. Я раз встретил добравшегося сюда с объекта вояку, было давно. Да вблизи этого озера всего один глухариный ток, и тот паршивый, и озер не для благородных уток, но нём только нырки, и тех мало, здесь лебеди, маршрут их пролета испокон веков. Раньше парочка селилась. Теперь не видно. Может, я хлопнул. Я тут поохотился! А вот теперь на охоте делаю бизнес. Тебе сколько платят?

— Достаточно.

— Не заливай… И чего ты за такую службу держишься? Надо искать, что выгодно. Я в поселке считаюсь менеджер, так нас вроде теперь называют. Прежде был леспромхоз, сейчас всем заправляет хозяин. Я приноровился, комбинирую. Пускаем лес и окольными путями по подставным документам в ту же Прибалтику. Получаю прилично, да лишь дураку не хочется заработать больше. И по духу своему я охотник, не могу без этого, вот решил использовать своё умение. Охочусь с шестнадцати лет, опыт приличный. Прежде я рулил на лесовозе, ружьё всегда возил с собой. Осенью едешь — глухарь торчит на дороге. Они осенью зобы набивают камешками, без камешков у них туго с пищеварением. Издали его засекаешь, газ поддаешь… Говорят — птица сторожкая. Ерунда! Очень часто с дороги слетит — и тут же рядом за кюветом садится, на машину глазеет, ее не боится, успеваешь из кабины выскочить и по нему врезать. Несколько раз удалось сбивать поднимающегося глухаря крылом машины… Как снег выпадает, охочусь на тетеревов, сидят стайками на берёзах, тоже техники не остерегаются. И почему-то сережки на деревьях возле дороги им, придуркам, кажутся слаще… Зайца подцепляешь светом фар — он твой, бежит в луче света, пока его не задавишь… Сейчас на такую охоту езжу редко, настрелялся, и о работе думать надо, если и еду, то сам не рулю, сажусь в кабину лесовоза рядом со знакомым водило. У меня легковушка, на нашей паршивой дороге на ней не разгонишься. Лесовоз — как танк, мелкие колдобины не замечает, лавировать необязательно… И дичи становится меньше и меньше… Теперь я уловил охоту другую, и выгоду получаю приличную. А додумался я до этого в Турции на курорте в Анталии, где отдыхал. Познакомился с одним москвичом, рассказал о нашей местности, о лебедях. А он охотник, разгорелся. Бизнес у него приличный, а разнообразия, новых впечатлений не хватает. Организовал я ему охоту на лебедей. Ему понравилось. Прислал дружка. Гляжу — пошло. Надумал поставить дело на широкую ногу с помощью Интернета — поместил рекламу. О своём замысле сообщил, конечно, не в лоб, о лебедях не упомянул. «Устраиваю охоту необычную, интересную». Один тип хотел меня поймать, подставить, я вовремя его раскусил, от него умело избавился, но решил больше рекламой не заниматься. Да сейчас и без рекламы желающих экзотично поохотиться хватает, были бы бабки, приезжавшие ко мне готовы поохотиться второй раз, рассказывают о моей охоте знакомым. Третий сезон вожу на это озеро клиентов. Вот и Вадим Павлович один из них, — кивнул малый на сидевшего мужчину на нарах по другую сторону стола. — Плата у меня умеренная. В Москве ночь с проституткой стоит несколько сотен долларов и больше, а ей что, ножки раздвинула и всё, а мне работать приходится — встречаю клиента, одна дорога на мотоцикле через тайгу чего стоит, хорошо хоть есть тропа. Так она такая, что на ней и человеку на своих двоих недолго поломаться.

Петрович умел сохранять сдержанность, даже когда человек не нравился, разговор вызывал раздражение, а сейчас… чувствовал, что губы, зубы помимо желания смыкались, отчего выперли щеки, ноздри раздувались, переставал думать, что с этими типами нужно быть осторожным, появилось желание схватить стоявшую на столе бутылку и ударить ею бахвала по голове, помимо желания кулаки сжались, задышал чаще. Нет, он не причислял себя к фанатичным защитникам природы, человек обыкновенный, и охотник обыкновенный, с возрастом уже не стремился иметь добычу, куда важнее постоять на той же вальдшнепиной тяге, полюбоваться закатом, послушать, как засыпает лес. Его однажды попросили зарезать курицу, так не смог, только был готов застрелить её из ружья. Когда в дичь стреляешь, то о ее смерти не думаешь. Но вот сейчас…

Лишь усилием воли ему удалось справиться со своим стремлением немедленно наказать бахвала, вспомнив, чем такая агрессивность может закончиться. Выдавать свое возмущение нельзя, нужно постараться стать «своим» в обществе этих проходимцев, чтоб не заподозрили — в голове ученого бродит убийственный для них план.

Он вылил воду из кружки обратно в котелок, как советовал малый.

— Наливай, — решительно потребовал, протягивая малому пустую кружку.

— Так бы сразу.

Если сейчас хотя бы поиздеваться над этими двоими типами, вот какая Петровичу пришла в голову озорная мысль.

— Ну что, господа промысловики, выпьем за знакомство, встречу и за удачную охоту завтра?

— Это можно.

Малый даже чокнулся с Петровичем кружками, после чего вылил коньяк в свою широкую глотку.

— У вас должно всё получиться, что вы задумали. Как я понял, вы умеете избавляться и от конкурентов, упомянули какого-то Черного.

Петрович постарался говорить насмешливо, иронически. Получилось ли?

— Кое-кто пытались проявлять самостоятельность. Теперь поняли — на моей дорожке лучше не стоять. Я, если надо, подходящих парней мигом соберу. И сам не постесняюсь вправить мозги. У нас здесь работа одна — на лесопилке, из местных работяг только дурак будет со мной конфликтовать, от меня многое зависит, а пришлые, как ты, быстро начинают понимать, что со мной лучше не связываться. Да пришлые гости у нас здесь редки.

— Сейчас такое время — против сильного не полезут, — сказал Петрович, вроде полностью одобряя деятельность малого. — Тем более, как я понял, вы имеете своих парней, что-то типа банды.

— Какая банда! Приятели. Но если потребуется, то заплачу, за деньги сделают, что скажу. Двоих парней я вообще начинаю привлекать к моей работе. Вдруг заболею или еще какие обстоятельства, в клиент едет, упустить его нельзя.

— Конечно, глупо обслуживать клиентов лишь самому, — снова одобрил Петрович поступки браконьера. — Надо поставить дело так, чтоб только собирать деньги. Владелец того же магазина за прилавком не стоит, на него работают. Я бы на вашем месте возвел бы здесь вместо этой примитивной избы что-нибудь приличнее, организовал сауну с девочками, тогда бы от денежных клиентов вообще не было бы отбоя, дорогу к озеру проложить, чтоб можно проехать на «Мерседесе».

— У тебя котелок варит. На счёт «Мерседеса» ты загнул, а задумка у меня есть, чтоб охота была ещё более привлекательной, для тех, кто имеет деньги. Возьму эти земли в аренду, сейчас закон не препятствует, получить на это разрешение не сложно, особенно если имеешь связи с кем надо, при необходимости заплатить чиновнику. Заведу охрану. Ни одна морда сюда не сунется. Когда всё станет моим — развернусь!

Этот дуб не понимал, что над ним старались издеваться.

— Не опасаетесь, что разворачиваться станет поздно? Лебедей не останется.

— Для меня хватит… Создам лебединую ферму, буду подсаживать клиентам лебедей домашних. Ха-ха!

— Рассказали бы хоть про одну из своих охот, а то я в этом деле совсем непросвещенный.

— Рассказать можно… Вот на прошлой недели, до твоего появления здесь, банкир ко мне пожаловал, доставил его сюда на мотоцикле. Утром я глаза продрал, из избы вышел, к берегу подошёл — они плавают, близко, на выстрел. Я тихонько отступил, клиента разбудил. Лебеди всё же заволновались, побежали по воде, стали взлетать, едва мы показались. Мой клиент промахнулся, а я вмазал картечью. Хотя стрелял следом за клиентом, они успели удалиться, а одного задел. Может, мне не надо было стрелять, настрелялся, и не для этого принял клиента, его надо культурно обслуживать, да я возбуждаюсь, вхожу в раж, охотник азартный… Погонялись мы на лодке за подранком, развлеклись. Клиент добил… У меня тут надувная лодка. Чтоб не возить её всякий раз, здесь прячу. На прошлой охоте ее достал, накачал, оставил на берегу, к завтрашней охоте готова. Не видел её?.. На чём я остановился?.. Ах, да, добили мы того лебедя. К вечеру клиент взял ещё одного, не промахнулся, остался доволен… На лебедей нужно охотиться умело. Хотя по ним мало кто стреляет, не такие сторожкие, как тот же гусь, выстрела не знают, всё равно если плыть к ним напрямую, то к себе не подпустят. Я как действую: без суеты потихоньку гребу то влево, то вправо, оттесняю их к месту, где усадил на берегу клиента. Они любопытные, пытаются понять, почему сидящий в лодке странно себя ведёт. Если и поднимаются на крыло, то имеют привычку улетать не сразу, делают вокруг озера круг на высоте чуть выше окружающих озеро деревьев, и крупной дробью их можно завалить, необязательно картечью. У них крылья огромные, почти всегда оказываются перебитыми, бегуны они плохие, нырять толком не умнеют, добыть подранка не сложно. Места, где лучше всего затаиваться, я знаю. Попадаются лебеди, которых защитники природы подкармливают, эти почти ручные… А трофей — что надо! Чучело получается отменным. И мясо у них качественное, у гадов… Будь уверен, и для тебя охоту устрою классной, — обратился малый к сидевшему напротив него очередному клиенту. — Тоже присылай своих дружков, если среди них есть любители экзотичной охоты.

Да, Петрович обязан сорвать эту охоту, и чтоб потом у браконьеров отбили желание заниматься преступным промыслом. Наше общество до сих пор не стало на ноги, вот и творится беззаконие, а обычные честные смертные чаще всего со всем мирятся. И Петрович, если подумать, такой же, примиренец. На те же выборы он давно не ходит, рассуждает: ничего не изменится, если не пойдёт голосовать, течёт по течению… Нет, на этот раз он в стороне не останется, охоту сейчас сорвет, а это приведет к тому, что у малого могут пропасть клиенты. Как Петрович понял, клиентура браконьера пополняется потому, что побывавшие здесь рассказывают об охоте на лебедей своим знакомым, те приезжают сюда. Своими действиями Петрович добьется того, что клиенты поймут — охота может получиться не такой безоблачной, как рисует её наниматель, ездить на Лебяжье озеро не стоит. И, конечно, он обратится в местное общество охотников. Если там оставят без внимание его рассказ и заявление, то пойдет в нужные инстанции в Москве, сообщит о браконьерах в интернете, им не удастся остаться в тени.

Мужчина с тяжёлым подбородком по-прежнему держался обособленно, в разговор не встревал. Похоже, он не привык общаться с обычными смертными, дружить с малым не собирался, поохотится, получит удовольствие — и навсегда распрощается, если, конечно, у него не возникнет желание приехать сюда вторично.

— И вы, конечно, поехали на эту охоту потому, что наскучило будничное рабочее однообразие, — обратился Петрович к мрачному мужчине. — Ездить на обычную охоту — этого вам мало, хотите чего-то необычного, трофей необычный. Охота на лебедей незаконная? Разве законы для тех, кто имеют деньги?

На этот раз клиент соизволил снисходительно усмехнуться, отчего дёрнулся тяжёлый подбородок на округлом лице, показывал этим, что услышанные им высказывания не волнуют его нисколько, свою силу действительно знает.

— Ты что-то треплешься не о том, о чём надо! Тебе что, наша охота не нравится? И чешешь языком. Изображаешь из себя честного. А мы что, не честные?

В голосе малого послышались агрессивные нотки.

Петровичу лучше было промолчать. Подвели нервы.

— Сами только что признавались — комбинируете, лес переправляете за границу нелегально.

— Так это предпринимательство.

Петрович забыл, что решил пока лишь разыграть этих господ промысловиков, появилось желание что-то предпринять немедленно, хотя не забывал, что нужно быть осторожным, вокруг глухая тайга. Расправиться с ним всё же не посмеют? В этом он уже не был уверен. Однако охватывавшие его чувства уже норовили перелиться через край, остановиться он уже мог.

— Охота на лебедей тоже предпринимательство?.. Нашли философское оправдание, чтоб хапать без зазрения совести. Если бы ваша предприимчивость шла на пользу общества, а то… Разворовываете страну! Была великой державой. По коррупции стоим в мире чуть ли не на ведущем месте. Неудивительно, что кое-какие эксперты и политики говорят, что у нас строится грабительский капитализм. И вы… Один забирается сюда зарабатывать деньги нечестным путем, другой ублажает свою похоть, оба готовы стрелять редких красивейших птиц. Браконьеры! И такие же браконьеры вы во всей остальной своей жизни.

Конечно, Петровичу не следовало так откровенно говорить, до того разволновался от собственных высказываний, что того гляди начнут дрожать руки, появилось даже мальчишеское желание демонстративно смахнуть рукой со стола фрукты и другие заморские кушанья, хоть таким способом передать презрение к этим двоим. Он готов был обвинять дальше, да…

Привставая и поворачиваясь, браконьер рукой цепко обхватил Петровича, сидящего рядом, за отворот штормовки возле горла.

— Ах, ты вшиварь!

Ударить толком малому не сподручно — трудно размахнуться. Да, похоже, он не столько хотел наказать обвинителя, как решил слегка развлечься, — из глаз не лился ледяной холод, появившаяся на губах усмешка не от злости. Но когда Петрович стал отталкивать схватившую его руку, то кулак противника сжался мощнее, ворот штормовки перехватил горло, трудно стало дышать. Петрович продолжал презирать этих господ промысловиков, а насилие всколыхнуло в его душе такое возмущение! О своих поступках, и к чему они могут привести, уже не думал. Изловчившись, он ударил малого кулаком в челюсть, причем стремился ударить сильнее.

Такое активное сопротивление, тем более удар в челюсть оказались для малого полной неожиданностью, ослабил хватку, и Петровичу удалось от захвата освободиться. Он сидел на краю лавки, сразу поднявшись, из-за стола поспешно выбрался, отступил на шаг.

Малый не кинулся следом в ту же секунду, в его взгляде даже недоумение, потрогал пальцами подбородок, будто проверял его целостность.

— Ах, ты, морда!

Вот на этот раз в его голосе была неприкрытая злоба, и физиономия лица разительно изменилась, ребенка недолго напугать до смерти. Поднимался на ноги малый медленно, теперь принизывая пятящегося к двери Петровича ледяным взглядом. Ему наверняка не привыкать пускать в ход кулаки, в поселке с ним считались, даже боялись, и вдруг какой-то «вшивый» научный сотрудник осмелился поднять на него руку.

Поняв, что избу лучше немедленно покинуть, сообразив при этом, что нужно взять двустволку, Петрович устремился к стене, где дверь. Сорвав с гвоздя двустволку, он обернулся.

Малый вдруг схватил остававшуюся на столе бутылку и швырнул, как гранату.

Уклоняясь от летевшей бутылки, Петрович непроизвольно вскинул стволы двустволки и… Он сам не мог понять, как нечаянно нажал указательным пальцем на спусковой крючок ружья. Грохот выстрела в тесном помещении оглушил. Возвращаясь с охоты, Петрович имел привычку ружье разряжать. В этот раз он отвлекся, подойдя к избе, увидев мотоцикл, поняв, что придется общаться с людьми посторонними, вынуть патроны забыл. Недопустимо направлять оружие на человека, он это помнил, и незаряженное ружьё раз в год стреляет, так говорят. К счастью, он не убил малого, дробь впилась в потолок. Угар бездымного пороха полез в нос, волнами поплыла сбитая с потолка пыль.

Малый несколько секунд не двигался, слегка растерявшись, хлопал глазами. Но вот к нему вернулась решимость, стал наощупь шарить по столу рукой, стараясь нащупать нож, не спуская с Петровича остановившегося взгляда, вероятно, умел бросать нож, чтоб впился лезвием в цель, задел кружки, с грохотом упали на пол, упал и нож. Петрович стоял обескураженный, оглушенный, стволы ружья опустил.

Из оцепенения его вывело поведение мужчины с тяжёлым подбородком — привстал и тянулся к своему бокфлинту, висевшему на стене за его спиной, и хорошо, что ширина нар дотянуться быстро не позволяла.

Тогда Петрович и сообразил, инстинкт самосохранения подсказывал: выход у него один — спасаться, убьют и докажут, что не они стреляли первыми, были вынуждены защищаться, малый тут человек свой, заступники найдутся. Клиент тоже имел жёсткий характер, люди мягкие стрелять лебедей не решатся, на браконьерскую охоту не отправятся.

Подавшись в сторону, по-прежнему глядя на малого, Петрович упал спиной и задом на дверь, вышиб. Вываливаясь наружу, он не пригнулся, схода стукнулся затылком о верхний косяк невысокого проема, боль голову обожгла, застыл, секунду потерял. Поворачиваясь, он бросился прочь.

Уже ночь, в темноте он наткнулся на врытый в землю стол.

Свернув в сторону, он вслепую устремился в темное нутро спасительных зарослей.

Дверь распахнулась.

— Стой, не уйдёшь, гад!

Петрович уже ломился через кустарниковые заросли. Опасаясь выстрела, он повалился на землю. Однако ему повезло, Малый выскочил без оружия, решил вернуться, в избе скрылся. У Петровича появилось время подняться и броситься в молодой непроглядный лес.

Судя по сдавленно произнесенной матерщине, показавшийся через десяток секунд малый тоже сгоряча наткнулся на врытый стол. И тут же он начал наугад палить из ружья, озверев от нахлынувшей на него злобы, на самом деле способен был застрелить человека, не думал, удастся ли преступление скрыть, хотя, конечно, вокруг глухая тайга, есть возможность от тела избавиться, чтоб о случившемся не узнал, тело не нашли.

После первого выстрела Петрович снова упал на колени, сгорбился, пониже пригнулся, верх болотных сапог был подвёрнут, материя штанов на коленях от сырости земли сразу начала намокать, старался дышать тише, хотя лесной шум от качавшихся деревьев звуки прятал, ветер и ночью не утихомирился.

— Где ты, гад? Покажись, если не трус!

Перестав стрелять, малый отобрал у массивного мужчины, тоже из избы вышедшего, карманный фонарь, стал шарить лучом, стараясь разглядеть убежавшего человека, и потребовалось время, чтоб он успокоился.

— Эй, наука, все равно тебя достану, если захочу. Поселок тебе не миновать. Выходи сейчас добровольно. На этот раз пощажу. Слышишь, что говорю?

— Он не выйдет.

— Да его уже здесь и нет, сбежал. Пока я за ружьем возвращался, он, гад, имел возможность скрыться… Хрен с ним. Избавились от него, может к лучшему, к нам теперь не сунется. Рюкзак он оставил, посмотрим, в нем ли фонарик. Вероятнее всего фонарик у него в кармане куртки, с тяги вернулся, на тяге нужен, подстрелишь вальдшнепа в темноте — без фонарика не найти. Чешет сейчас, как заяц. На тропу потом выберется. По тропе можно продвигаться и на ощупь, я каждое лето поросли вырубаю, чтоб легко было проезжать на мотоцикле, тропа заметная, достаточно широкая. Конечно, потом через болото попрёт — может провалиться и с фонариком. Туда ему и дорога, мы тут не при чём. Назад поедем, его рюкзак из избушки заберём, на болоте и бросим.

— Если он сумеет добраться до посёлка и сообщит о нас, о нашей охоте, меня это совершенно не устраивает, договаривались — охота будет инкогнито.

— Это же научный сотрудник, интеллигент, его сейчас так напугали, что будет думать лишь о том, как спастись. И наверняка понял, что имеет дело с людьми серьёзными… И потом, если он и останется живым, до посёлка доберется, то нам не страшен, в поселке никто его не будет слушать. Тот же егерь мой хороший знакомый, причем должник, против меня тянуть не станет, да его в поселке сейчас и нет.

— Он может добраться до станции, до районного центра, там развернуть деятельность.

— Чего ты нагоняешь страх! Пускай крупно ему повезёт, живым останется, сумеет добраться до станции. Сразу хлынут сюда ловить нас? Сам понимаешь, что такого быть не может, в лучшем случае включат посещение сюда в план, будут искать, кого послать, это только работники чрезвычайных ситуаций суетятся сразу. Он соберёт защитников природы, станут нас ловить, когда мы приедем на станцию, ты станешь садиться в поезд? Дураков не отыскать… Даже, предположим, найдут у тебя лебедя, хотя такого быть не может, скажешь — только что купил у какого-то барыги. Я могу…

Они зашли в избу, где и продолжили разговор, дверь закрылась. Клиент браконьера, судя по его высказываниям, волновался за свою репутацию.

Фонарик Петрович действительно имел, в кармане куртки были и документы, деньги. Оставшийся в избушке рюкзак — потеря небольшая. Вот только он не собирался походить на зайца и убегать, как предполагал браконьер. Он не распрощался с желанием сорвать охоту на лебедей. Правда, теперь он решил действовать иначе, не дожидаться утра. Осторожно выбравшись из зарослей и убедившись, что господа промысловики решили продолжить застолье, уверенные, что сбежавший не вернётся, Петрович к двери приблизился, прислушался и разобрал, о чем говорили.

— …Все они, староперы, законопослушные. Вон моя мать жалуется постоянно, а терпит, верит трепу по телевизору. И меня ругает. А я ей говорю: кому твоя справедливость теперь нужна? Надо крутиться, не теряться, пока другие все не расхватали. Если б не я — ты бы голодала…

Перестав прислушиваться, окончательно приняв решение действовать не так, как надумал вначале, светя фонариком, Петрович от избы отошел в заросли. Там он нашёл несколько подходящих сухих суков, на земле валявшихся, с ними к избе вернулся. Этими сучьями он подпёр дверь. Готов был в случае возникновения опасности снова устремиться прочь. Убедившись, что дверь удалось закрыть прочно, не распахнуть, он направился к мотоциклу, уже смело, не таясь.

Обхватив руль двумя руками, упираясь и со всей силой толкаясь ногами, он сдвинул тяжелую машину с места, шины вязли в растоптанной почве. Немного оттащив машину от избы, он остановился, отдышался, сказал себе: Ну, с Богом! — повернул ключ зажигания, резко нажал ногой на стартер. Двигатель завелся с третьей попытки. Прогревать его не было времени. Обосновавшись на сидении, Петрович включил фару, направил машину по тропе в подступавшие к избушке таежные заросли. Замысел у него простой — уехать на мотоцикле, браконьерам станет не до охоты на лебедей, будет сорвана. Возле озера они не останутся, пешком пустятся по тропе, да Петровича им не догнать, с ним не расправятся.

Переднее колесо с первых же метров пошло юзом, пришлось раскидать ноги в стороны, то правой ногой, то левой от земли отталкиваться, не позволяя машине завалиться на бок. Сноровки не хватало, на мотоцикле Петрович катался всего несколько раз, причем в отдаленном прошлом ради баловства на машине приятеля, и ездил не по таежной тропке, а по асфальту.

Мотоцикл вихлял на мокрой колее, Петрович едва удерживал руль. Остерегался набирать скорость. По сторонам тянулся густой кустарник, за ним таежные ели. Тропа тянулась на месте широкого зимника, которым теперь не пользовались, зарастал. Из-за пронзавшего темноту света фары казалось, что мотоцикл продвигался как по траншее.

Удалось проехать всего сотни полторы метров, на повороте удержать машину не удалось, завалило на землю, при том из-за скользкой почвы мотоцикл занесло с разворотом, опрокинулся на бок, придавил Петровича, больно стукнувшегося о землю плечом, безумно вращавшееся ведущее колесо расшвыривало дерн, комья грязи.

Двигатель заглох.

Выбираясь из-под перевернутой машины, Петрович провозился недопустимо долго, правая нога придавлена, кое-как вытащил. Прикладывая силы, Петрович мотоцикл поднял, стал поспешно запускать двигатель, намереваясь продолжить путь. Мешало подвешенное за спину ружье. Он не обращал внимания на то, что материя на боку, на который упал, промокла, и плечо правой руки слегка повредил.

Двигатель не заводился.

В подпёртую палками дверь избы ломились. Он услышал — со звоном полетели стёкла. Значит, выбили раму окна, намеревались выбраться на волю через окно.

И вот сзади заплясал свет фонарика.

Браконьер выстрелил, хотя темнота, не видел никого, знал, что тропа в этом месте прямая. Петрович дернулся, ощутив, что несколько дробин пробили куртку, впились в тело. Расстояние до стрелявшего большое, дробь теряла силу, не могла убить.

Медлить было нельзя, приходилось расстаться с желанием добраться до посёлка на мотоцикле, нужно скорее убегать.

Петрович как танк стал продираться через кустарник. Остановившись, он достал из кармана фонарик, зажег, и тут же погасил, сообразив, что свет увидят, поймут, в какую сторону подался столичный ученый.

За кустарником таежная еловая хмарь. Темень, и Петрович почти сразу наткнулся на ствол ели, лицо слегка повредил. Придя в себя, он свернул в сторону, теперь пошел, как слепой выставив вперед обе руки. Хотя ветер качал ели, заглушал звуки, а Петрович услышал, как подбежавший к перевернутому мотоциклу малый, что-то зло произносил для себя, вероятно клял все и всех, тоже полез через кусты.

Опасаясь, что подстрелят, не надеясь, что полностью скрыт стволами елей, Петрович повалился на колени, пригнулся как можно ниже.

Малый, похоже, остановился, сообразил, что у научного сотрудника ружье, хотя интеллигент, а трудно угадать, как поступит, спасая свою жизнь.

— Ты, морда, ответишь! — закричал малый. — Ты труп! Я тебя из-под земли, а достану!..

Он использовал и мат.

Слегка успокоившись, малый вернувшись на тропу, стал подзывать клиента, забываясь материл и его, раз тот не шел. Накричавшись и поняв, что на помощь не собираются приходить, он стал возиться с мотоциклом.

Запустить двигатель и ему не удалось, повел машину по тропе к избе.

Поняв, что опасность миновала, Петрович поднялся на ноги, а через какое-то время выбрался на тропу.

Браконьеры возилось с мотоциклом, вынеся настольную лампу, повесив ее на дверную ручку, работали при свете.

Двигатель они запустили и убедились, что поломки нет.

Они затащили мотоцикл в избу.

И как Петровичу действовать, идти к поселку? Однако не стоило, как и прежде, рассчитывать, что удастся вернуться сюда с людьми. И браконьеры завтра осуществят свои подлый замысел. Отступать Петрович не собирался, такой у него характер. Только благодаря упорству он добился успеха в работе, хотя талантливым не был. Его не охватывало жгучее желание отплатить за то, что в него стреляли, работал рассудок, требуя добиваться правды, ныла спина, ощущал, что кровь почти перестала пропитывать майку, вероятно дробины пробили лишь кожу.

Резиновая лодка лежала на берегу. Столкнув ее в воду, Петрович в лодку забрался, обосновался на сидении, вставил в уключины вёсла.

И он погрёб, осторожно касаясь веслами воды, лишь слегка взбаламученной в этом месте потому, что ветер тянул со стороны берега, подгонял и лодку, можно было вообще не грести. Он намеревался удалиться подальше, лодку из воды вытащить, уволочить её в лес глубже, чтоб трудно было найти, для надежности изрежет ей борта ножом.

Усаживаясь в лодку, Петрович слышал — громко говорил один человек, казалось, убеждал в чём-то своего напарника, с ним не соглашавшегося, сейчас, хотя лодка от избушки уже на порядочном расстоянии, шумевший в ветвях леса ветер мешал слушать, и дверь избушки закрыта, а можно было разобрать — люди начали ругаться, малый даже кричал. Вот донеслась возня, будто браконьеры подрались, что заинтересовало Петровича, грести перестал. Выливавшийся из уцелевшего окна избы свет ещё не заслонялся подступавшими к берегу деревьями.

Кто-то с грохотом упал на дощатый пол.

Прошло какое-то время и ржаво заскрипели петли распахивавшейся двери. Свет из избы уже не выливался, настольную лампу потушили. Судя по звукам, из избы выкатили мотоцикл, причем браконьеры действовали молча.

Неужели Петрович может торжествовать? Браконьеры убирались восвояси, Петрович останется здесь полновластным хозяином, подбросит в буржуйку сосновые палки, шикарно поужинает с апельсинами и бананами, должен остаться импортный коньяк, и появится возможность за победу выпить. Конечно, малого нужно бояться, поэтому охоту придется закончить, тем более надо как можно быстрее сообщить о браконьерах, в поселке Мирном показываться нельзя, Петрович будет добираться до районного центра на попутных машинах, сделает все возможное, чтоб прекратили убивать благородных птиц, преступники были наказаны.

Между тем двигатель запустили, зажглась фара.

Вот только на мотоцикле сидел один человек, в комбинезоне, на голове защитный шлем, защитные очки. Расстояние отделяло порядочное и нельзя разобрать, кто из браконьеров уезжал.

Мотоцикл ринулся в лес по тропе, протыкал темень вихлявшим светом фары, заносило его, водителю приходилось раскидывать в стороны ноги, как и Петровичу недавно, ногами от земли отталкиваться, не позволяя машине завалиться. Мотоцикл скрылся в зарослях.

Появилась мысль — ловушка. У браконьеров пропала уверенность, что столичный ученый решился ночью идти к поселку, скрывается поблизости. Один браконьер остался, рассчитывают на то, что столичный ученый отъезд мотоцикла не видел, подумает — уехали оба, притащится к избе, не станет в лесу мерзнуть и мокнуть, тем более у него в избе вещи. Оставшийся браконьер оглушит, схватит Петровича, когда тот в избу сунется.

Порядочное время Петрович сидел в лодке, пока не понял — предполагать можно что угодно, нужно разобраться.

Развернув лодку, он погреб к избе.

На берег он выбирался, держа в руках двустволку.

Уже приближаясь к избе, он услышал — в избе стонали будто от боли на низких нотах при каждом вздохе. Когда он к избе подошел, продолжая опасаться, и прислушался, то понял — человек лежал на дальних нарах. Поведение браконьера удивило. Зачем стонать и выдавать свое присутствие? Вероятно, первоначальные предположения Петровича не верны.

Повесив двустволку за спину, спрятав фонарик в карман куртки, чтоб не выдать свое присутствие раньше времени, он стал осторожно открывать дверь, не исключал выстрела и стоял от двери сбоку, намеревался сразу дверь захлопнуть и не дать открыть, если поймет, что браконьер к двери бросится. Браконьер мог устремиться тогда к окну с выбитой рамой. Петрович крикнет, предупредит: «Не вздумай что-либо предпринимать, пристрелю, мне терять нечего.» Хотя, конечно, выстрелить в человека Петрович не способен, рассчитывал: как малый, так и клиент не слабохарактерные, и все же оставшийся в избе должен побояться, что его действительно отправят на тот свет. Ну а если… У Петровича было время скрыться в темноте, если браконьер все же полезет через окно.

Никто на Петровича не кидался, человек в избе продолжал замученно стонать.

Подперев дверь плечом, Петрович достал из кармана фонарик, зажег, направил свет в глубину избы.

На дальних нарах дергался главный браконьер, со связанными за спину руками и связанными ногами, по лбу стекала кровь, заливая левый глаз и нос.

Смелея, Петрович в избу зашел.

Он светил на браконьера фонариком, а тот, похоже, еще не полностью пришел в себя, лишь стонать перестал, не ругался, не требовал, чтоб его немедленно освободили.

Можно было догадываться, что случилось в избе: клиент надумал уехать, уже не верил, что охота получится успешной, не исключал возможных для себя осложнений, мог оказаться и свидетелем мокрого дела, если убью человека, а малый отговаривал уезжать, потом встал возле двери, не пускал, понимая, что лишится хорошего заработка, хуже того, бизнесмен предостережет других охотников побывать на нестандартной охоте, не такой привлекательной и безоблачной, как рекламировал малый. Драка закончилась тем, что массивному мужчине удалось одолеть противника, похоже, ударил бутылкой по голове, действовал решительно, не привык с людьми церемониться. Потерявшего сознание малого он отволок на нары, на всякий случай связал, чтоб не помешал собраться и сбежать.

Петрович смотрел на дергавшегося браконьера и не возникало желание помочь, даже появилась злорадная мысль: так тебе и надо, эта поездка на незаконную охоту хоть чему-то тебя господина промысловика научит, закончишь свой бизнес, очень хотелось на это надеяться.

— Это ты, москвич? Чего стоишь? Развяжи меня.

Вот сейчас, похоже, браконьер окончательно пришёл в себя, узнал вошедшего, стал приподниматься и неловко спускать связанные ноги на пол.

— Я развяжу, а ты на мне свою злость и выпустишь, хотел убить, когда я случайно выстрелил в потолок, потом убежал, так что, извини, выпутывайся сам.

Объяснив свое отношение к происходящим событиям, Петрович подошел к нарам, под которыми его рюкзак, вытащил, затем отошел к столу забрал свою кружку, котелок, вернулся, в рюкзак упаковал, завязал, деловито закинул за спину.

— Прощай.

— Да постой! — закричал малый в отчаянье.

Видя, что на его просьбу не обращают внимание, малый зло высказался, используя мат.

Петрович дверь закрыл, зашагал прочь, светя фонариком, намеревался уйти подальше, разжечь костёр, возле огня провести ночь, торжествуя победу, светло стало на душе, пока не решил, стоило ли ставить палатку. Утром он отправится к трассе, доберется до Мирного, объяснит, где браконьера могут найти.

Однако далеко он не ушёл, остановился. Малый с пробитой головой мог нуждаться в срочной медицинской помощи, мог не продержаться, не дождаться прихода людей, тем более оставаясь связанным. Хотя малый и злостный браконьер, наказание заслужил, и всё же нехорошо поступать бесчеловечно и по отношению к преступнику.

Потомок варваров

Ну и внешность у незнакомца! Плечи шириной с оконный проем, глаза навыкате, давно не брит и густая щетина, пощадившая лишь щеки, делали его похожим на первобытного человека каменного века. На незнакомце рубашка давно нестиранная, непонятно какого цвета, старые заплатанные штаны, непричесанные волосы топырились на голове, передние спадали на лоб, а вместо левой ноги торчала деревяшка, напоминавшая перевернутую бутылку, сыромятные ремни крепили ее к обрубку. Человек врыто стоял под матерой елью и издали походил на пень. Наверняка он давно наблюдал за плывшей вдоль берега байдаркой, сидевшими в ней тремя парнями. «Егерь!» — метнулась в голове Горюна пугающая мысль. Перестав грести, он схватил двустволку, которую помещал перед собой, чтоб иметь возможность сразу стрелять, если увидит дичь, сейчас лучше оружие спрятать от греха подальше. Нет, прятать поздно.

И тут же Горюн устыдился своей паники. Откуда егерю взяться в таежной глухомани, на затерянном озере, обозначенном на карте маленьким кружком? Какой головотяп надумает создавать здесь приписное хозяйство и его охранять? И разве одноногого возьмут на службу? Удивительно вообще, как инвалид сумел доползти сюда, на здоровых ногах человек устанет материться, если надумает добираться до этого озера, идя тайгой, придется преодолевать и сырые моховые болота, а на одной ноге — караул через километр закричишь.

Да и что инвалид мог сделать трем здоровым парням, если разобраться? В Горюне почти сто килограммов, физически здоровый, хотя перестал заниматься боксом после полученной травмы, а о спорте не забывает, продолжает баловаться с двухпудовой гирей, Серега в легкой весовой категории, зато как угорь проворный; правда, на помощь этого парня рассчитывать не приходилось, даже обрадуется, если действительно встретили егеря, тот начнет придираться к тому, что туристы плавают с оружием в запрещенное для охоты время, потребует предъявить охотничий билет; и Никиту нельзя назвать хилым, хотя он худой и малокровный. Горюну ясно, чем инвалид здесь занимался, не восходом и закатом солнца любовался, добравшись до этого озера на одной ноге.

Успокоившись окончательно, Горюн гребанул веслом, намереваясь подогнать байдарку к берегу. Лодка воротила нос в противоположную сторону. Рулил сидевший на корме Никита, владелец этой байдарки, вроде как капитан (одно название, был слабохарактерным, командовал в походе не он).

Обернувшись, Горюн увидел: Никита застыл, словно изваяние, не спуская испуганного взгляда с инвалида, забыл, что должен рулить, поэтому байдарку разворачивало.

— Ты что, от страха ошалел, одноногого никогда не видел? Как бы тебе от избытка храбрости не пришлось стирать штаны.

А вот Серега хотя тоже перестал грести, а смотрел на инвалида с интересом.

Не дожидаясь, когда Никита очнется, Горюн мощно гребанул правой лопастью, поворачивая байдарку в нужном направлении. Рассекая воду, лодка наехала узким носом на песчаную отмель. Горюн поднялся в рост и прыгнул на берег, стараясь не замочить кеды.

— Надо осмотреться. Как раз намеревались встать где-то здесь, устроить дневку и остаться до завтра. Место для стоянки вообще-то подходящее. «Заодно познакомимся с местным жителем, проявим культурность, кем бы тот не был», — сказал он, хотя, честно говоря, не было желания располагаться рядом с человеком, который вряд ли отнесется к не званным пришельцам приветливо.

Ружье на всякий случай прихватил, перекинул через плечо и валкой походкой, умышленно не спеша, направился к инвалиду, забираясь на косогор.

— Здорово, дед! — издали крикнул.

Вместо ответа одноногий неожиданно расхохотался. И такого смеха Горюн в жизни не слышал: раскрылся губастый рот, из него повалил громоподобный рык, тело при этом так содрогалось, что ель, под которой инвалид хоронился, и та, казалось, закачалась. Куличок копался в сырости, корм отыскивая, испуганно сорвался с облюбованного места и помчался прочь, истошно пища. Так может хохотать лишь человек, окончательно одичавший, и не ясно, что от такого можно ждать. Горюн не из робких, много раз на боксерском ринге дрался, а по спине будто проскребли острыми альпинистскими кошками. Замедляя шаг, он взглянул назад. Ребята оставались в байдарке, наблюдали. Не желая позориться, Горюн решительно направился к одноногому.

— Горюном меня зовут, — представился он, подойдя.

Тот руку не подал, захохотал снова. На этот раз Горюну стало немного досадно из-за того, что помимо желания остерегался этого человека.

— Ты, дед, одичал, что ли? Такой впечатление, что голоса человеческого давно не слышал и радуешься, что кто-то явился. Туристы мы. Или никогда таких не видел? — умышленно грубо сказал Горюн.

Инвалид смущенно заерзал выпуклыми глазами, не засмеялся, нет, лишь в горле заклокотал хриплый звук. В самое яблоко Горюн угодил, выражаясь снайперским языком. Может, инвалида развеселило услышанное имя? Отец назвал сына Горюном, осчастливил на всю жизнь. Побуждения у родителя были хорошими — хотел увековечить память о погибшем друге Горюнове (тот, как и отец, был летчиком), только не учел того, что с таким именем, похожим на кличку, сыну придется жить.

— Может, скажешь, как величать тебя?

— Гы-ы!

— Не хочешь — не надо, мы люди столичные, обойдемся без гостеприимства. Здесь мы решили остановиться, хочешь ты этого или нет.

Говорил развязно, стараясь показать, что встреча не обескураживала. Дедом величал, а инвалид не стар, лоб, щеки не морщенные, не сутулился старчески, широкие плечи распрямлены. Раз обещал обходиться без гостеприимства, то надо заглянуть в избушку, хотя осматривать ее не хотелось, сразу решил, что лучше расставить поблизости палатки, пускай инвалид не считает себя здесь хозяином.

Решив так, Горюн крикнул ребятам, чтоб выбирались из байдарки, сам направился к низкорослому строению под тесовой крышей. Шел и затылком ощущал тяжелый взгляд. Пока поднимались по речке Икса, то встречали еще одну избушку, только та прогнила, рухнула, превратилась в груду преющих бревен, а вот эта сохранилась, присматривали за ней.

Дверной косяк низкий, пришлось нагибаться. Зато внутри избушка показалась достаточно просторной, отапливалась железной печуркой, сделанной из бочки, возле лежанки самодельный столик, по стенам на гвоздях висело барахло. Жить можно, только ералаш порядочный: на столике груда рыбных костей, единственное окошко треснуто, мухами засижено, инвалид придерживаться гигиены не стремился, дикарь и есть дикарь.

— Лучше остановимся не здесь, поплывем до конца озера. И не пустят нас в избушку, — пробормотал сзади Никита, тоже надумавший заглянуть в это строение.

— Пустит, куда он денется. Не станет пускать, вторую ногу ему поломаем, — так сказал Горюн, хотя сам окончательно убедился, что, конечно, останавливаться в избушке не стоит.

— Тише говори! Инвалид может услышать.

— Пускай слушает. И чего ты заранее паникуешь. Думаешь, он туриков здесь караулит? Очень мы ему нужны. Разве что ночью в наших рюкзаках пороется. А что у нас брать? Запасные штаны я так отдам, если попросит. Это он должен нас остерегаться, не мы его. Почему он в такую глухомань забрался, ты прикинул? Гляди, обе лежанки застелены лосиными шкурами. Наверняка лосятину солит и где-нибудь хранит, выгоду получает.

— Рыбу он ловит и заготовляет, — сказал Серега, тоже зашел в избушку.

— А, и ты тут. Умные мысли высказываешь, мы без тебя никак не могли догадаться: зачем, думаем, сети на берегу сохнут и вобла на бечеве между деревьями развешана… А что это за тетрадка? Никак инвалид ведет дневник наблюдений? Посмотрим.

Подойдя к столику, взяв тетрадку, Горюн начал читать вслух:

«Утка в легкие ранена ныряет и воду в себя набирает тонет под конец не цепляется клювом за водоросли как говорят. 8 октября. Похолодало и мокрый снег повалил. Утром вышел и не узнал вокруг бело. Поднял двоих гусей пока на челне плыл должны были раньше улететь. Один заболел гусак подругу не покинул отбились от стаи. Меня испугались к северу замахали дуралеи где совсем холод. Может сообразят и повернут к теплу до юга доберутся».

— Лирику даже использует, что-то похожее на научные наблюдения ведет, а обходится без знаков препинания, не сосчитать ошибок, чувствуется — грамотей, — иронически заметил Горюн, перестав читать. — Описан и это год:

«23 мая. Ухожу в баню. Вернусь через три дня».

— Вот дает! В баню на одной ноге за пятнадцать верст, кажется, на таком расстоянии ближайшая единственная таежная деревенька в этой местности, судя по карте. Большой любитель париться.

— Дай мне, — заинтересовался Никита.

— Чего тут смотреть. Развлекается дед от скуки. О своих крупных делах не пишет, не придраться к нему.

— Ты хотел бы придраться? — враждебно спросил Серега. — Как раз он может поинтересоваться, почему ты с ружьем за месяц до открытия охоты.

— Тебе не надоело каждый день это повторять? Или не можешь понять, что мне на твое мнение наплевать, юный натуралист! Я стреляю, и буду стрелять. И одно дело, если я добуду несколько поднявшихся на крыло уток, и другое, если мужик занимается заготовками, все тут уничтожает, нельзя сравнивать, — объяснил Горюн. — Ладно, повеселились слегка и хватит. В таких хоромах останавливаться действительно не сахар, оставим их инвалиду. Что будем делать?

— Надо плыть дальше, — снова поспешил предложить Никита.

А Серега с вызовом смотрел на Горюна, в его карих глазах змеилась враждебность, на губах застыла понимающая усмешка, молчал, но все равно его мысли ясны: Ты стараешься изображать храбреца, на самом же деле первым хочешь уплыть отсюда, подальше от инвалида. Горюн почувствовал, как в нем темной волной поднимается неприязнь к напарнику по походу, решительно заявил:

— Вот что, пошли выгружаться.

— Зачем? Доплывем до конца озера. — снова заговорил Никита.

— Раз я сказал — завязано, ты капитан, а я — твой первый помощник. И вот что еще: выгрузимся, и я пробегусь по окрестностям, устроим ужин из дичи, разведите костер, подготовьтесь делать жаркое.

До этой минуты Горюн не думал об охоте, с утра гребли, тащили против течения на многочисленных перекатах байдарку, решив добраться до озера, на нем остановиться, и сейчас было желание посидеть возле костра, расслабиться; мысль поохотиться возникла только сейчас, потому что очень захотелось насолить Сереге, зная, как тот отнесется к подобной затее. И полезно оставить напарников с инвалидом, дружественной беседы между ними наверняка не получится.

— Может, с ружьем не надо? Здесь чужой человек, вдруг чего, — забеспокоился слабохарактерный Никита.

— И инвалида угостим дичью, не откажется. К тому же ты не только капитан, и завхоз, постоянно плачешь, что тушенки взяли в поход мало.

— Лучше в следующий раз. И погода неподходящая.

Погода на самом деле не радовала. Низкие грязноватые тучки жались одна к другой, как овцы в отаре, неслись на восток, с полчаса назад даже заморосил мелкий противный дождик, к счастью прекратившийся, плащи с себя сняли. Дождь мог цедить снова, мокнуть — удовольствие маленькое, но раз Горюн собрался проучить Серегу и обещал накормить дичью, то теперь от задумки не собирался отказываться.

Он срок себе задал — вернется через полтора часа, и пошел берегом озера около воды. Почти сразу начались тростники. Ружье он держал наготове, очень важно увидеть уток первому, попытаться к ним подкрасться, выстрелить по сидячей, если же крякуша поднимется не крыло, то опять не беда, Горюн неплохой стрелок, главное, не зазеваться, и шевельнется в груди радость, когда матерая уронит крылья, камнем падет, гулко ударится об упругую воду и застынет навечно. Горюн продвигался и пробуждалось чувство, называемое охотничьи азартом, увлажнившимися ладонями сжимая шейку ложа и холодный ствол ружья, мечтал о добыче. Временами он забирался в озеро, когда тростник далеко отходил от берега, мелко, брел, осторожно рассекая воду болотными сапогами (отправившись на охоту, переобулся, в кедах ходить не стоило). Дно, как по заказу, песчаное. Изобилием уток такие озера не отличаются, но простору много, выводки должны гнездиться.

А уток не было. Ясно — одноногий истребил, обшаривая озеро на челноке, не учел Горюн этого, обещая устроить ужин из дичи.

Но в конце концов повезло, долгожданный выводок прятался в заливчике недалеко от втекавшей в озеро речки Иксы, бравшей начало в болотах выше этой местности, озером разрывавшейся. Вовремя пригнувшись, Горюн пытался понять — заметили его пернатые? Вроде паника среди них не наблюдалась, расстояние до них большое. И помог сырой ветряк — как раз пролетел над тайгой, припал к озеру, и заплескалась рябь, подтачивая стебли зарослей. Горюн, крадучись, низко пригибаясь выбрался из воды и тут же повалился на сыроватую землю, ползком стал добираться до ближайших среднерослых сосенок и буйного ягодника. Приподнявшись и обернувшись, он убедился — утки по-прежнему не встревожены. Теперь он начал подкрадываться к добыче, маскируясь за сосенками.

Оказавшись напротив выводка, он пополз по открытой пойме, где жидкая травка едва укрывала охотника, полз с единственной мыслью — подстрелить, ружье все время переставлял перед собой. Важно не засорить стволы, иначе при выстреле может стволы порвать.

И он подобрался к уткам достаточно близко. Начал осторожно приподниматься. Утки продолжали беззаботно кружить, не ведая, что в сорока метрах от них скрывается добытчик. Ну, не медли, Горюн, не промахнись!

Одна забилась. Вторая, подранок, сунулась было в тростник, да Горюн не дал уйти.

А вот остальные почему-то не поднялись на крыло, суматошно бросились прочь, как птенцы глиссируя, ныряли.

И в самом деле — хлопунцы, притом позднего выводка, мамашу ухлопали раньше, поэтому неопытные утята близко подпустили охотника. Горюн держал трофей, достав из воды, а радость не испытывал. Да и откуда взяться радости, если добыча почти умещалась в кулаке, крылышки тонкие, неоперившиеся, стыдно за такую добычу. Утки странные: шеи тонкие, клювы удлиненные и зубастые, загнутые на конце. Кажется, крохаля. Что делась с такой добычей — сунуть под куст и забыть? Потом придумал: ощипать, головы и лапы отсечь, в полуфабрикатном виде хлопунца про размеру могли сойти за чирков. Добычей не наешься, в лучшем случае получится жиденький супчик с дичным запашком без жиринки. Ну что же, нужно охотиться дальше, подстрелить хотя бы одну матерую крякву, тогда не будет стыдно, должен Горюн доказать, что не трепач он, на самом деле добытчик. Серега, этот защитник природы, конечно, снова от жаркого принципиально откажется, и Горюн сможет лишний раз поиздеваться над ним: голодай, голодай, нам больше с Никитой достанется.

С еще большим рвением он пустился в поиск, решив искать дичь вдоль Иксы, рассчитывая, что одноногий вряд ли сюда забирался.

Выяснилось, и очень скоро, что и на речке пустынно, поднял единственную уточку, которая несколько раз взлетала и тут же плюхалась на воду, вроде позволяя охотнику приблизиться и выстрелить по сидячей, а под конец взлетела и умчалась прочь. Горюн плюнул с досады, несмышленого чирка упустил. На речке постарались туристы, проплывавшие здесь раньше, больше некому. Развелось туриков как собак нерезаных, и есть, конечно, такие, которые, как и Горюн, стремятся поохотиться в недозволенное время, берут ружья. Придется искать счастье в лесу, так решил Горюн, водные туристы от речек вряд ли отходят, одноногий тем более избегает пешие маршруты.

Отойдя от речки, он углубился в таежный бор. Вскоре поднял выводок рябчиков. Шустрые бестии почти одновременно из ягодника поднялись, сунулись в сосновую густоту, будто приклеились к веткам, не разглядеть. И они неожиданно срывались, когда охотник, выслеживая их, подходил ближе, и неслись прочь серенькими метеорами, удивительно, как на такой скорости им удавалось нырять между ветками, хотя Горюн держал ружье наготове, а успевал лишь вскинуть стволы, рябчик исчезал, ни разу не выстрелил. В общем, выводок разлетелся. Да для приличного жаркого рябчиков нужно штуки четыре, и Горюну ясно — такого количества не добудет, даже если попадутся следующие выводки и будут менее осторожными. Только глухарь мог выручить. Во взрослом мошнике до шести килограммов. И глухарята успели подрасти, каждый теперь размером с петуха. В непуганом выводке непременно окажется один беспечный, поднимется с земли и почти сразу усядется на сосну, и остальные еще младенцы, опыта не набрались, не улетают далеко. Горюн год назад забирался Вологодскую область до начала открытия охоты, немного разобрался, как на глухарей можно охотиться. Сейчас неудача ожесточала, Горюн был готов отрешить от жизни любую дичь. И подвешенные к ремню на веревочках крохаля постоянно напоминали о неизбежном позоре, если не добудет стоящую птицу.

А охоты не было.

Между тем пора было возвращаться.

По компасу и карте, — носил с собой, — он определил, что сделал порядочный крюк, лучше взять направление на северо-восток и возвращаться к озеру напрямую. С неудачной охотой приходилось мириться, объяснит, что другие туристы истребили дичь, одноногий промышляет и никого не щадит. Конечно, Серега злорадно возликует, увидев охотника без добычи, придется злорадство стерпеть.

Идя по компасу, он вышел на просторное моховое болото. Желание охотиться пропало, ружье закинул за плечо. Подмятый ступнями мох не распрямлялся полностью, оставалась цепочка следов. Горюн до того набегался, — и греб, таскал на перекатах байдарку полдня день, тоже надо учесть, — что не особенно спешил. Обратил внимание на торчавший вдали предмет, по форме напоминавший бочку, и направился к нему.

Оказывается, через болото проходил зимник, на мху угадывалась колея, наверняка зимник вел от находившейся в пятнадцати километрах отсюда заброшенной деревеньки до озера, на которое забрался инвалид. По зимнику Горюн доберется до озера быстро, плутать не придется.

Правда, болото сырело, выступала под ступнями вода, потом дерн начал покачиваться, но это ненадежное место когда-то предусмотрительно застелили бревнами, по ними и пошел Горюн. Может, тысячи лет тому назад жило здесь озеро, гнили растения, торф заполнил чашу, сохранился лишь неширокий рукав с водой, затянутый плавуном. Под тяжестью человека настил начал слегка оживать. Горюн шел осторожно, опасался оступиться на одряхлевших, кое где зараставших мхом бревнах, лишь на несколько сантиметров торчавших над поверхностью болота, и то не везде. Возможно, зимник до сих пор использовали зимой, добирались по нему из деревеньки до озера за рыбой, так зимой все промерзало, проехать легко, летом перестали этим путем пользоваться, и бревна не правили, опасно стало здесь проходить, похоже, летом до озера добирался лишь одноногий, теперь единственный здесь хозяин. Ружье с плеча Горюн снял, держал в руке. Подняв глаза и заметив торчавшую впереди вешку, частично засосанную болотом, обозначавшую, где проходила дорога, он захотел увидеть вешку следующую и перестал смотреть под ноги.

Тогда левый сапог и пошел вниз, не найдя опору на краю настила. Возможно, бревна с этого места были положены более узкие, чего Горюн не заметил, продолжая глядеть вперед, замахал руками, пытаясь устоять на правой ноге.

И он не устоял.

Повалившись боком, он продавил телом тонкий плавун и стал погружаться в кисельную темную жижу. Сгоряча он рванулся, надеясь тут же выбраться. От такого рывка сразу увяз в вязкой грязи глубже. Он не успел опомниться — грязь уже по грудь, обильно пузырилась болотным газом. Горюн раскидал руки в стороны, ружье не выпускал, опирался и на него, ружье погружалось в жижу вместе с рукой. Трясина вязкая, обхватывала тело, мешала повернуться и дотянуться до настила, связала ноги и не намеревалась выпускать, сдавливала грудь, дышать трудно, сердце колотилось ненормально, гул отзывался в висках. В скверную историю Горюн попал, хуже придумать трудно. На помощь надеяться не приходилось, кругом болота и глухая тайга. Можно изловчиться и выстрелить в воздух, да опасно, стволы забиты грязью, если и удастся выстелить, так наверняка ребята решал, что Горюн продолжает охотиться, нужно стрелять подряд с интервалами, чтоб заподозрили — случилась беда, а подряд не удастся, патроны в патронташе на поясе, не достать.

Горюн задергался в отчаянье. Толку никакого, трясина душила сильнее, беспощадно и настойчиво всасывала в гнилую бездну.

Словно издеваясь, на краю болота захохотал самец куропатки. Откуда-то прилетела пичужка, прицепилась к камышинке, с подозрением рассматривала странно торчавшее из болото верхнее туловище человека, голову. Потом она пискнула и упорхнула прочь. Обессилев, Горюн перестал сопротивляться. Тяжесть топи уже невыносимо давила грудь, выжимала кровь к затылку. К утру на этом месте останется в трясине лишь свежее окно.

Когда он сообразил, что ноги уперлись в твердое, то не сразу поверил. Но твердое было. Было! Похоже. это валун, притащенный сюда в ледниковый период, появлялся шанс спастись.

Смелея, опираясь на твердое, нечеловечески напрягаясь, загребая грязь руками, Горюн стал разворачиваться. Мешавшее ружье удалось бросить, должно упасть на настил. Надежда давала силы.

Благодаря упорной настойчивости и воде он, в конце концов, не только развернулся, а дотянулся до настила и ухватиться за одно из бревен. Обдирал ногти, чуть не ломал пальцы, он начал вытягивать себя из болота. И валун ближе к настилу оказался выше, позволял переставлять ноги. Вот ему удалось закинуть руки на настил. Бревна подгнили, отростки сучков сохранились, за них Горюн и цеплялся.

Когда он лег животом на край настила, то понял, что спасся, крупно повезло на этот раз.

Выбравшись на настил, он какое-то время обессилено лежал весь в липкой грязи на слегка утопленных бревнах, от слабости и переживаний трясло. Страх все еще застревал в душе, и хотелось не рисковать, повернуть назад и пройти уже пройденным, знакомым путем, но понимал, что разумнее добраться до озера по зимнику, только нужно проявлять осторожность.

Он пополз по настилу, щупая впереди себя рукой, и не сразу поднялся на ноги, теперь ощупывал настил босой ногой, прежде чем сделать следующий шаг, хватит легкомыслия, урок хороший получил. Один болотный сапог остался в трясине, другой полон грязи, гиря получилась на ноге, тяжесть неимоверная.

Наконец осталась позади предательская трясина, затянутые торфянистым киселем бревна перестали покачиваться. И вот уже он мог идти по мхам болота. Спасся Горюн!

Он добрался до леса. Одежда противно липла, холодила, воняла болотом, висела тяжестью, пропитавшись грязью, мешала движениям, снять ее, отжать не было сил. Спички не взял, о костре приходилось мечтать. Присев, он стащил с великим трудом с правой ноги болотный сапог, жижу вылил, обул снова, на левую ступню накрутил портянку, отжав, узлом завязал сверху. Хотя такая обувка одно название, а валявшиеся на земле шишки, ветки не будут в ступню впивались. Горюн пошел, хромал. И он не только содрал ногти на пальцах рук, повредил бок, каждый шаг причинял мучительную боль. Ничего, самое страшное позади, Горюн стиснет зубы, будет тащиться, у него сильный характер.

Он услышал призывные крики. До озера оставалось примерно с километр. Конечно, позорно, что Горюна искали. Сейчас не до тщеславия.

Над готовящейся ко сну тайгой раскатился выстрел. Стреляли из одностволки инвалида, больше не из чего. Горюн попробовал отозваться, так голоса своего не узнал. Тогда прочистил прямой веткой, срезанной ножом, ружейный ствол, загнав в него кусок мха, и выстрели тоже, в воздух, благо имел несколько патронов собственной зарядки, не заводских, в металлических гильзах, залиты парафином, сутки могут лежать в воде.

Когда наконец-то за соснами высветился костер, то у Горюна сил оставалось на слабый бросок. Навстречу устремился обеспокоенный Никита.

— Что случилось? Мы встревожены…

Не договорил, разглядев товарища — без сапога, едва на ногах держался.

Не отвечая, Горюн потащился к палатке. И его индивидуальную палатку поставили, не только свою. Не дойдя до палатки, он сообразил, что в таком виде забираться в палатку нельзя, и повернул к озеру. Видел, что инвалид темным пнем торчал возле костра. Там же Серега сидел на отпиленном чурбаке, спокойно подправлял палочкой горевшие палки, будто судьба Горюна нисколько его не волновала. А ведь недавно он тоже призывно кричал, Горюн узнал и его голос, кричал, хотя был защитником природы, считал Горюна злостные браконьером, чуть ли не своим врагом, с чем ему приходилось мириться — деваться некуда, втроем пошли в поход, втроем придется поход заканчивать.

Стянув с себя сапог и мокрую вонючую одежду, Горюн забрался в озеро, постарался смыть с тела грязь, затем начал полоскать одежду.

Почему-то начал бить озноб.

Выбравшись на берег, бросив мокрую одежду, он заспешил к своей палатке, заполз в нее, достал из рюкзака полотенце, кое-как вытерся. Затем натянул на себя запасные трусы, рубашку, раскатал спальник, в него забрался.

Никита не успокаивался, все время ходил следовал за Горюном, пришлось послать его куда подальше. Все равно он снова возник, когда Горюн уже лежал в палатке.

— Горюн, пойдем ужинать. Мы с семи часов ждем тебя. Кашу сварили с тушенкой. Чай подогреваем.

— Да иди ты…

Трясти Горюна перестало, однако самочувствие такое, будто вместо тела кусок мяса. Зато слух почему-то обострился, и Горюн слышал, как возле костра мирно разговаривали. Инвалид диковато похохатывал. Ребята его не сторонились. Не оправдались прогнозы Горюна. Было обидно понимать, что ребята приняли в свою компанию постороннего, а Горюн в одиночестве валялся сейчас в палатке. В который раз он сожалел, что связался с малознакомыми парнями. Так получилось. Он надумал сходить в поход, причем в дикий таежный край, не только ради получения неведомых до сих пор впечатлений, намеревался поохотиться. Туристов, среди студентов, с которыми Горюн учился, и среди тех, с кем прежде занимался боксом, не было. Круг знакомств у него небольшой, жил не в общежитии, снимал в столице комнату у бабки пенсионерки, родители деньгами снабжали. Он учился в Авиационном институте. Хотя ему было безразлично, где учиться, но иметь бумажку о высшем образовании надо, отец военный летчик, дед был летчиком тоже, вроде сам бог велел Горюну идти именно в Авиационный институт, чего хотел и отец. Нужных туристов Горюн нашел по Интернету. Они имели трехместную байдарку, один их товарищ пойти в поход вдруг не смог, с радостью согласились принять физически здорового парня в свою команду. Сами они силой не отличались, а предстояло поднимать по речке Икса против течения, преодолевать пороги и перекаты, делать двенадцати километровый волок через тайгу, болота, чтоб перебраться на речку Сывтуга и сплавляться по ней. Парни учились на биологическом факультете Университета. Однако последнее обстоятельство Горюна не насторожило, и напрасно, когда он подошел к поезду с ружьем, то Серега сразу напомнил — охота не разрешена, ружье нужно оставить. И как Серега предлагает это сделать? До отхода поезда пятнадцать минут. Догадавшись, с каким человеком имеет дело, Горюн сообразил сказать: ружье берет для самообороны. От кого обороняться в дикой тайге? От беглых каторжников, могут в глуши скрываться, туристы — желанная для них добыча. Такие ответы успокоили Серегу. Ну а потом… Когда Горюн подстрелил первую утку и заявил, что и в дальнейшем намерен охотиться, то был скандал, Серега заявил: надо расстаться, он поплывет дальше с Никитой. Конечно, Горюн на такое заявление ответил достойно: «Да пошел ты знаешь куда? Я поплыл и поход закончу». Сереге пришлось смириться, понимал, что применить силу к здоровому парню не сможет, и был он совестливым, понимал так же, что погорячился, прогоняя Горюна, третий день похода, до реки Онега, от которой начали поход, ушли на порядочное расстояние, мало ли что с человеком может случиться, когда пешком по тайге будет возвращаться, сотовой связи в той местности не было, запросить помощь не сможет. В общем, поход продолжали, и были фактически врагами. Никита хотя, возможно, охотничьи стремления нового товарища тоже не одобрял, но был слабохарактерным, высказываться не решался.

Горюн лежал в палатке, о нем, казалось, теперь забыли, и появилось чувство, будто его предали, бросили, к тому же над ним сидевшие возле костра могли насмехаться. Он терпел, терпел, продолжая травиться себя мыслями, и не выдержал, достал из рюкзака и натянул на себе тренировочный костюм, надел кеды, из палатки выбрался, направился к костру, толком не знал, что предпримет.

Одноногий в это время уковылял в избушку. До нее от костра порядочно, избушку построили почему-то не на берегу озера, отодвинули к краю леса. Ребята заметили товарища и как по команде замолчали. «Значит, точно толковали обо мне». Никита с готовностью поднялся с чурбака, намереваясь уступить место. «Суетится неспроста». На глаза попалась лежавшая на земле грязная чужая металлическая миска. Горюн зло пнул ее ногой.

— С какой стати даете жрать каждому встречному?

Громко сказал. Из избушки, в которой находился теперь инвалид, долетел звук упавшего и покатившегося по полу тяжелого предмета.

— Тише! Зачем ты так? — испуганно прошептал Никита, косясь на избушку.

Зато Серега только враждебно зыркнул глазами — не глаза, пистолетные дула, и на губах появилась презрительная улыбочка, однако не считал нужным спорить, разговаривать. Эту улыбочку Горюн стерпел с трудом. Сполоснув свою миску, тоже выложенную ребятами из общего пакета, сполоснув горячим чаем из котелка, подвешенного на перекладине над огнем костра, он вывалил из другого котелка остатки каши и ощутил: голоден, как волк зимой, присел возле костра.

— Горюн, так что с тобой приключилось?

Слабохарактерный Никита стремился нарушить установившееся тягостное молчание, хотя наверняка догадывался, что Горюн не станет рассказывать, как превратился в оборванца.

Стучала ложка, выгребая из миски калории.

— Ты из дичи что-нибудь видел? Игнат Васильевич говорит, здесь много рябчиков, глухарей, — задал Никита следующий вопрос.

— А твой Игнат Васильевич не сообщил, что он перебил здесь все к едреной матери?

Никита снова испуганно глянул в сторону избушки. Зато Серега вымолвил:

— Не суди по себе.

Ох, как у Горюна зачесались кулаки! Чувства свои не выдал, воскликнул:

— Ну, конечно, инвалид забирается сюда на одной ноге озером любоваться, как я не догадался сразу!

— Горюн, ты не совсем прав. Почему ты плохого мнения об Игнате Васильевиче? — заступился за одноногого Никита.

— Кто тебе сказал? Наоборот, на него глянешь и сразу видно — любитель природы… Вы что-то расчувствовались, пока меня не было, даже кое-что успели узнать. Может, разведали и про то, как ваш новый приятель ноги лишился?

— Он обморозился, когда промышлял охотой, развилась гангрена. Он охотой подрабатывал, заготовлял пушнину. И сейчас без леса не может. Приходит из деревни и в этой избушке подолгу живет. Два сына у него, и оба уехали, не стали охотниками, как он мечтал. Да теперь на пушнине не разбогатеешь, тех, кто остались здесь жить, выручает подсобное хозяйство и рыбалка. Он пенсию по инвалидности получает. И знаешь, он наблюдения ведет и записывает. Ты читал его дневник.

— Тебя послушать, так решишь: встретили лирическую натуру.

— Почем ты считаешь, что этого не может быть? — с вызовом спросил Серега.

Горюн стал умышленно разглядывать напарника с головы до ног: откуда, мол, ты такой взялся?

— Почем я так считаю? — наконец спросил он. — Да потому, что не наивный простак, как некоторые, и не развешиваю уши, когда мне что-то говорят.

— Мы не развешиваем, — попытался оправдаться Никита.

— А что делаете? Ты думаешь, одноногий перед каждым туристом будет изливать душу и сообщать: лосей стреляет, уток перебивает всех подряд. Турики здесь проплывают довольно часто, хотя мы пока никого не встретили, и, будь спокоен, инвалид давно выдумал версию, знает, о чем надо болтать с такими, как вы. Браконьерствует он за милую душу.

— Ты не заблуждаешься? — насмешливо спросил Серега, перестав ворошить палочкой горевшие палки.

Больше всего Горюна сейчас злила уверенность спутника. Постаравшись не показывать раздражение, Горюн решил доказать этому натуралисту, что тот мало смыслит в жизни.

— Если ты и до поступления в Университет на свой биологический факультет рыбок разводил, скворечники мастерил и птичек подкармливал конопляными семечками, то не считай, что и остальные этом занимаются, — сказал Горюн, стараясь снисходительным тоном разозлить Серегу. — У нормального человека вольный дух предков внутри сидит. Инструкциями и указаниями этот дух всячески стремятся вытравить, и достигли кое-каких результатов, видно, глядя на тебя.

— В тебе, значит, вольный дух сохранился, — язвительно заметил Серега.

— Конечно, поэтому и стараюсь забраться в таежную глухомань, охочусь сейчас, не дожидаясь сентября, официального открытия в этих местах охоты. Мне охотничьи гены достались от дальних предков — стремление стрелять, добывать.

На губах Сереги появилась улыбочка противнее прежней, и Горюн решил не молчать:

— Ты не строй из себя умника, слушай. У деревенских вольного духа тем более с избытком, особенно здесь, на севере, где егерей в принципе нет, путевки не нужны. Одноногий хозяином себя здесь чувствует. Как всякий хозяин его мало устраивает, что дичь, которую он считает своей, перебьют пришлые, туристы, спешит их опередить. И не забывай, что психология деревенского жителя такая, что даже своего соседа старается надуть; если, к примеру, утка вывела выводок, то твой Игнат в июле побежит и хлопунцов передавит собакой, пока не успел сосед.

— Ты даже знаешь дух деревенского жителя, хотя в деревне никогда не жил, как мне известно.

— Я соображаю. А кто в основном кричит о любви к природе? Если не считать таких, как ты. Кому кричать положено по долгу службы. Сами стреляют и уничтожают все напропалую, пользуясь своей властью, охотятся в специальных угодьях.

— Судишь по себе, так бы поступал ты, окажись на их месте.

— Младенец ты до сих пор! — с презрением проговорил Горюн, даже захотелось сплюнуть и этим показать свое отношение к наивному биологу.

— Ты всех сравниваешь с собой, поэтому рассуждаешь о вольном духе и предках. А предки дикарями были. Правда, их как раз оправдать можно, охотой жили, однако им не было резона истреблять все подряд лишь ради развлечения, удовольствия, как поступаешь ты.

— Нет, Горюн, ты все же не прав, — решил поддержать товарища биолога Никита.

— Не прав? Вот спорим, у вашего хваленого Игната Васильевича нет даже охотничьего билета. Ну, спорим! Если покажет — свою двустволку ему даром отдаю.

— Охотничий билет еще ни о чем не говорит.

— Как же так? Одностволку он имеет, из нее час назад стрелял. Ружья позволяют держать только с разрешения представителей власти и при наличии охотничьего билета. Ему получать разрешение ни к чему, чтоб не догадались о его деятельности.

— Нет, ты все же, по-моему, напрасно нападаешь на Игната Васильевича, — опять заговорил Никита. — Может, в чем-то ты и прав, но он потерял ногу, это могло повлиять, сделало его человеком лиричным. Я вот читал…

— Не смеши. Ногу потерял и стал чувствительным?

— Но я читал рассказ, в нем…

— А я говорю, что ваш Игнат Васильевич лишился ноги по пьянке.

— Не будь сволочью.

Это сказал Серега. Его карие глаза мрачно блестели.

— Что-о! — спросил Горюн. Отложив миску, он поднялся на ноги. — Повтори.

Тонкое тело Сереги напряглось пружиной, продолжал сидеть, на Горюна теперь не смотрел, походил сейчас на быструю и злобную ласку, размером всего побольше мыши, а тронь — способна вцепиться.

— Горюн, Сережа, да вы что, ребята! — засуетился поднявшийся Никита, делая шаг вперед.

Как раз его Горюн и толкнул с силой, выливая свою злость, толкнул так, что парень чудом не опрокинулся на землю, на ногах устоял, сумев отступить назад на несколько шагов.

Тошно сделалось Горюну. Противны товарищи. Да товарищами эти двое никогда и не были. И сам себе противен. Зачем стал распространяться о вольном духе, чего добился? Лишь убедил Серегу, что такие, как он, Горюн, хуже варваров. И захотелось доказать, что все, что он только что говорил — чистая правда, и мысль, подходящая появилась: «Если мне договориться с инвалидом, вместе завтра отправимся на охоту, набьем кучу дичи, места он знает лучше, чем я, тогда удастся утереть этому защитнику природы, Сереге, нос».

От этой умной мысли и предстоящей возможности Горюн даже злорадно усмехнулся. Повернувшись, не сказав ни слова, лишь враждебно глянув на парней, он направился к избушке, не сомневаясь, что получится так, как он хочет, сказывалось, что имел твердый характер, как и его отец, дед, ставили цель и своего добивались, отец долгое время был летчиком полярным, покорял север.

Одноногий сидел на застеленных лосиной шкурой полатях, отвязанную деревяшку приставил к стене, намеревался укладываться спать.

— Игнат Васильевич, не знаю, слышал ты или нет наш разговор. Если обидел, то не принимай близко к сердцу, против тебя плохого не имею, поверь. Мириться с тобой пришел.

Опустившись на полати рядом, Горюн дружески обнял инвалида. Ощутил под рубашкой не тело, а форму из железа. Удивляться этому не приходилось. Горюн крепкий парень, даже, можно сказать, мощный, но трудно угнаться за человеком, живущим в одиночестве в диких условиях, все приходилось делать самому, тем более имея лишь одну ногу.

Игнат отстранился, не резко и решительно, но давал понять — нежности ни к чему. Неловкость Горюн почувствовал, решил разговорами не заниматься, сразу предложил:

— Давай завтра вместе сходим на охоту. Ты знаешь, где утки держатся, покажешь, где проще подстрелить глухаря.

— Почто теперь стрелять, у всех пока маленькие.

Горюн даже не сразу осознал, что ему сказали. Поняв, он усмехнулся понимающе.

— Брось скрытничать, Игнат Васильевич. Я не принципиальный зануда и не трепач, из-за меня неприятность не схлопочешь, можешь не опасаться. Чтоб ты понял, как я отношусь к жизни, могу о себе немного рассказать. Я охотиться начал, когда уже был студентом и пришлось расстаться с боксом. Оказалось, дух во мне сидит охотника. Но в средней полосе сейчас не охота — слезы, а пострелять, иметь добычу хочется. Как раз по этой причине я забрался сюда. Я и прежде организовывал для себя индивидуальную охоту, в Вологодчину ездил. Были у меня попытки охотиться и в нашей средней полосе, да почти ничего в средней полосе не осталось, и приходится таиться, хитрить, удовольствие почти не получаешь, и того гляди нарвешься на неприятности. В самом начале своей охотничьей деятельности я забрался в Ярославскую область на заливы Волги, до открытия охоты, конечно. Удачно подкрался, пару уток из выводка подстрелил, благо еще не летали, а проплывавшая мимо на моторке публика моими выстрелами заинтересовалась. Не знаю, рыбаки были или отдыхающие, лодку к берегу повернули. Я искушать судьбу не стал, быстро смылся, уток забрать не успел. Они высадились, кричали, чтоб я остановился, даже один за мной погнался. Были любителями природы, судя по всему. Раз сбежишь и начинаешь думать — стоит ли ехать на подобную охоту снова. Мы с тобой завтра пойдем — бояться никого не надо.

Инвалид враждебно сопел и молчал, уставился в дверь, будто рядом с ним никто не сидел и дружески с ним не беседовал.

— Так идем завтра на охоту или нет?.. Чувствую, ты на самом деле подслушал мой разговор с ребятами, сильно на меня обиделся. Еще раз говорю: против тебя ничего не имею, наоборот считаю — и надо жить, как живешь ты… Так и будешь молчать?

Ответа Горюн не дождался.

— Ну, смотри, второй раз к тебе не явлюсь.

С этими словами Горюн поднялся с полатей. Все же постоял, прежде чем уйти, надеялся, что инвалид одумается. Тот по-прежнему смотрел в пространство, пришельца, казалось, не замечал.

Выбравшись из избушки, Горюн прикрыл дверь и негромко выругался. Облегчение не приходило. Направился к костру.

Никита поднялся с чурбака. Подойдя, Горюн снял с перекладины над костром котелок, налил себе в кружку чай, присел. Серега глядел на огонь, изображал, что не замечает пришедшего. Никита не выдержал затянувшегося молчания.

— Как там Игнат Васильевич?

— А что с ним может быть? О себе он немного рассказал и не только то, что вам. Нормальный он мужик, с вольным духом. Завтра отправляюсь с ним на охоту, покажет места, так что, ждите жаркое. Может лося удастся завалить, мясо подсолим, обеспечим себя на весь оставшийся поход… Ты, юный натуралист, почему восторга не выражаешь?

Врал Горюн, потому что переполняла его неудовлетворенность, хотелось каждому причинить боль. Врал и сам себе был противен. Настроение такое — хоть вой.

Выпив чай, он поднялся, пошел к своей палатке.

Ночью он пробудился лишь однажды, причем под утро, услышав — кто-то проходил мимо. Не поленившись расстегнуть молнию, он откинул полог, из палатки выглянул. Оказывается, одноногий дырявил землю своей деревяшкой. Уже по небу растекался рассвет.

Утром Горюн обнаружил: Никита и Серега сложили свою палатку и упаковали вещи, в котелке над костром прело варево. Горюна почему-то не будили. Серега вредничал, враждебность изображал. Никита парень не самостоятельный, подчинялся.

Инвалид плыл по озеру на челноке. Утро тихое, лодка портила носом зеркало воды. Вот инвалид пристал к берегу, ступил деревяшкой в воду. Что у него в руке?

Утку держит! Зрение Горюна не обманывало.

— Ваш любитель природы успел завтраком себе обеспечить. Он здесь промышляет всеми способами, я верно говорил. Может, его слегка припугнуть? — поинтересовался Горюн, к ребятам подойдя. — И припугнуть не потому, что утку добыл в незаконное время, а чтоб в следующий раз головы людям не морочил. Как считаешь, юный натуралист? Ты главный его защитник.

Да, злорадствовал сейчас Горюн! Одноногий оказался именно таким человеком, за которого он принял его с самого начала. Теперь Горюн имел право торжествовать над наивными напарниками, которых так просто одурачили, он оказался проницательнее их, должны они это, наконец, понять.

Между тем инвалид стал забираться на пригорок, хромая.

— С удачным полем тебя!

Инвалид только странно глянул на Горюна, на секунду задержавшись, проходя стороной. Ребята ели сваренную кашу, одноногого не приветствовали, стыдно было, что оказались лопухами.

Инвалид скрылся в своей избушке. Больше не показывался.

И когда позавтракали, полностью собрались, спустили на воду байдарку, уложили в нее вещи, то у прозревших ребят не появилось желание хотя бы с инвалидом попрощаться, готовы были плыть. Зато Горюн относился к случившемуся иначе.

— Так, схожу-ка я к избушке, взгляну, для интереса, чем этот промышленник занялся.

Когда он открыл заскрипевшую на ржавых петлях дверь и, пригнувшись, перешагнул через порожек, то проговорил, вроде разговаривая сам с собой:

— Зажигалку никак не найду, вдруг уронил здесь… Нет, вроде не валяется.

Инвалид не оборачивался. Сидя на лавке, он на положенной на столик массивной железяке расклепывал алюминиевую ложку, ударяя по ней обухом топора. Закутанная в тряпку утка обреченно валялась на полатях, стекленели бусинки-глаза.

— В другой раз, отец, поменьше изображай из себя благодетеля родного края, — не утерпел и сказал Горюн. — Прощай.

Одноногий не ответил.

— Вам, будущие биологи, не помешает сходить и поглядеть, чем занят ваш новый знакомый, — сказал Горюн, вернувшись к байдарке.

— И чем он занят? — поинтересовался Никита.

— Харакири намеревается дичине устроить, прежде чем зажарить, причем не обычным ножом, нож из ложки делает… Ладно, простим его, даже на прощанье дружно крикнем: «Гуд бай!»

Парни кричать не стали.

Только рано, оказывается, Горюн прощался — финку воткнул в землю, когда на стоянке собирал палатку, а взять забыл, поздно обнаружил пропажу.

— А ну, причалим, придется мне вернуться.

Подплыли к берегу почти в том месте, где накануне Горюн подстрелил хлопунцов.

— Ждите здесь, обернусь быстро.

В походе большей частью командовал как раз Горюн, и не удивительно, на перекатах он как бурлак тащил за собой байдарку, перекинув веревку через плечо, шагая, иной раз чуть не по колено по упруго мчащейся навстречу воде, стараясь обходить торчавшие камни. Горюн обладал большей силой, чем хлипкие ребята. И на плесах он греб за двоих. Горюн станет выручать парней и впредь — впереди волок в двенадцать километров, придется перетаскивать вещи, байдарку. Защитник природы Серега мирился с охотничьими затеями Горюна и потому, что понимал — без этого здорового парня трудно поход осуществить. Нет, Горюн не сожалел, что забрался в таежную глухомань.

Ружье на всякий случай он прихватил.

И прихватил не напрасно — увидел одиночную уточку, пряталась в траве за кустом, бросилась от охотника прочь, надеясь добраться до воды, да разве ей от Горюна уйти, летать еще не могла, потерялась от позднего выводка или лишь она из выводка уцелела. Видимо, когда плыли на байдарке, уточка на берег выбралась, затаилась, не была людьми замечена, сейчас попыталась от шагавшего по берегу охотника спастись.

Опять не трофей — название. Жалеть уточку не стоило, инвалид все равно изловил бы ее. И таким, как Горюн, сильным по духу личностям, такое чувство, как жалось, не свойственно.

Когда дальше шагал берегом озера, то вдруг поднялись кормившиеся черникой с края бора рябчики.

Добыть хоть одного не удалось и на этот раз, и не особенно старался — долго застревать не стоило, напарники сидели в байдарке, ждали, как раз сегодня нужно добраться до места, с которого начинался волок.

Зато Горюн, оставив рябчиков в покое, возвращаясь из бора к озеру, наткнулся на деревянное корыто, выдолбленное из ствола осины, над ним сооружен навес из хвойных веток. В корыте соль. Мох вокруг истоптан, лосиный помет. Вот каким способом хваленый Игнат Васильевич подманивал животных, приходили лизать соль! Приспособился мужик, здесь затаивался, стрелял, или ставил петли.

На знакомом косогоре умирал костер. Поднявшийся ветер волновал озеро, потемневшая вода казалась свинцовой, в бору раскачивались деревья, скрипело одно испорченное, завалится, видимо, скоро, обрастет мхом, и будет медленно гнить рядом с другими мертвецами, упавшими раньше. Хмурая тайга и болота на многие километры отделяли озеро от деревеньки, вымиравшей, из которой притащился сюда инвалид. Случись здесь с человеком беда — не выберется. Лишь ради большой выгоды можно обречь себя на длительное отшельничество.

Из избушки не раздавался металлический стук железа о железо, зато Горюн услышал, подобрав на стоянке финку, к избушке из любопытства подойдя, как деревянная нога топтала доски пола. Захотелось заглянуть в окошко, узнать, чем инвалид занят.

Заглянуть не успел — завизжали дверные петли. Горюн успел отпрянуть, отступил за угол избушки, чтоб остаться незамеченным. Потом, выглядывая, он наблюдал, как одноногий хромал к озеру, держа в руках утку, придушил ее слегка, только шею вытягивала несчастная живность.

Вот инвалид остановился возле воды. Он стал то поднимать утку к небу, продолжая держать, то опускал, при этом отвешивал земле поклоны, упал бы на колени, да мешала деревяшка, совершал какой-то языческий ритуал. Честно говоря, наблюдая за инвалидом Горюну стало не по себе, хотя он не из робкого десятка. Показываться одноногому нельзя — неизвестно, что деревенщина предпримет, ясно, что сейчас инвалид намеревался кровь пускать из живой животины, перед этим проделывал странный обряд.

Инвалид посадил утку на воду. Утка не шелохнулась. Видимо, крылья, лапы у нее спутаны. Нет, зашевелилась. Чуть проплыла вперед. И вдруг исчезла, оставив на воде расходившиеся круги.

Она вынырнула метрах в семидесяти от берега. Воздух глотнула и ушла в глубину опять. А когда показалась второй раз, замельтешила крыльями, помчалась быстроходным глиссером, вот-вот взлетит.

А одноногий? Расхохотался. Так он хохотал вчера, когда пнем хоронился под елью, встречая подплывавших туристов, на этот раз Горюн разобрал в диковатом смехе доброту.

Да разве без доброты станешь отпускать почти заматеревшую утку, не сегодня, так завтра поднимется на крыло. И гробить время, клепать из алюминиевой ложки кольцо утке на лапу, с любовью царапать на нем надпись, надеясь этим принести какую-то пользу биологам, занимающимся изучением странствования перелетных птиц. Как утка оказалась у инвалида, можно догадаться — запуталась, ныряя, в рыбацкой сети.

Прячась за соснами, Горюн незаметно отступил. Отвязал от ремня свой висевший на веревочке последний трофей. Хлопунец почти умещался в кулаке, тонкая шейка беспомощно обвисала, этой уточке уже не лететь на юг, не расскажет она там о своей родине, где много глухих речек, голубых озер, похожих на глаза, не принесет на следующий год весну на своих быстрых крыльях.

Вернулся Горюн без добычи. Об инвалиде не сказал ни слова. Избегал на ребят глядеть. Потом греб, а глаза его были далеко-далеко.

Медвежатники

Об охоте на медведя я не мог и мечтать, охоте необычной, опасной, запомнится на всю жизнь, но так получилось, что по воле случая стал медвежатником уже в юном возрасте.

С четырнадцати лет я, изображая охоту, часами бегал по лесам с подаренным духовым ружьем, из которого можно было убить разве что воробья. Я много об охоте читал, теоретически был к охоте подготовлен. Хотя мой отец, чиновник, страсти к охоте не испытывал, говорил — об учебе нужно думать, у меня же в голове черте что, однако, в конце концов, догадался, его настойчивые нравоучения лишь укрепляют мое желание стать охотником, если не хочет испортить отношения, то должен с моим стремлением смириться, обещал купить мне ружье, когда мне исполнится шестнадцать лет.

Страсть к охоте, как подозреваю, мне досталась от дальних предков, бегавших по лесам с каменными топорами за мамонтами, однако повлияли и охотничьи рассказы деда Матвея.

Дед Матвей имел звучную и редкую фамилию — Старобогатов, и имя, как у него, встретишь не часто, был моим дальним родственником. Я подрастал и уже один, без сопровождения мамы приезжал в гости к своей бабушке и родной тете, в праздники или в школьные каникулы, в небольшой рабочий поселок с текстильной фабрикой, построенной еще в царские времена, сразу за кирпичными домами начинался лес. При любой возможности я спешил по проселочной лесной дороге в деревеньку, в которой жил дед. Мое стремление можно понять — дед был охотником, хотя постарел, во рту осталось несколько гнилых зубов, жевал, а из-за беззубости лицо сжималось, губы мягко выпирали вперед, двигался даже нос, но несмотря на преклонный возраст продолжал охотиться, в душе оставался молодым. Он всегда радовался моему приходу, был для него находкой, доверчивым слушателем, лишь когда подрос начал относиться к его рассказам без прежнего доверия. Своих детей он не имел, а имел склонность с детьми дружить. На саму охоту с ним я с ним ни разу не попал, хотя он готов был со мной сходить на ту же вальдшнепиную тягу, то я был в пионерском лагере, когда охоту разрешали, то дед Матвей хворал.

Но вот, когда мне до шестнадцати лет оставалось ждать год…

В то лето на полях хозяйства начал хозяйничать медведь. Он не столько поедал, как мял посадки созревавшего овса, нанося своей разбойничай деятельностью общественному хозяйству заметный убыток. Для борьбы с пришельцем вечерами на поле стали посылать баб, чтоб создавали шум, стуча половниками по пустым кастрюлям. Так медведь лишь перемещался на другой конец поля и продолжал кормиться.

Именно дед Матвей, будучи когда-то лучшим охотником во всей округе, так он постоянно говорил, не поленился отправиться в районный центр, несмотря на возраст, захватив с собой составленные в правлении хозяйства нужные бумаги, и получил разрешение медведя отстрелять. Он ходил в библиотеку рабочего поселка и изучал способы охоты на медведя, о существовании которого до сих пор лишь слышал. Я как раз приехал в рабочий посёлок и, как всегда, на следующий же день заспешил в деревню к деду. Узнав, что дед намеревался охотиться на медведя, я стал умолять, чтоб он и меня взял строить лабаз, потом разрешил на лабазе сидеть, медведя караулить. Я готов был давать любые обещания, волновался ужасно, так хотелось на охоту попасть. Дед твердил — охота опасная. Несмотря на юный возраст, я сообразил, что нужно говорить: какая может быть опасность, если буду с ним, с охотником выдающимся! Такое мое высказывание деду понравилось, и я же лучше деда вижу, слышу, это может очень пригодиться.

Мою мечту едва не разрушила жена деда, бабка Татьяна. Она при нашем разговоре вначале присутствовала, хлопотала по хозяйству, ничего не говоря, только нехорошо на нас поглядывала, из избы ушла. Когда она вернулась, то увидела мое светящееся счастьем лицо, все поняла и не промолчала:

— Ты на старости лет совсем сошёл с ума! — накинулась она на деда. — Своей головы не имеешь, занимаешься глупостями, теперь ребенка решил погубить! Ладно, если медведь задавит тебя. Так хоть не трогай ребенка. И вообще, я постоянно говорю, ребенка портишь, только и твердишь об охоте. Кому нужна твоя охота! Всю жизнь цеплялся за нее для того, чтоб бездельничаешь, не заниматься делами. Вот и сейчас придумал — медведь ему нужен. В деревне несколько мужиков с ружьями, и все моложе, а вызвался лишь ты… И в кого ты такой! Вон Иван, наш сосед, нашего же возраста, глупостями не занимается, по хозяйству успевает всё делать, корову подоит, если надо, у нас же — печка дымит, забор валится, тебе хоть бы что, даже не знаешь, где у коровы вымя, хотя она у нас своя, и на ферме прежде работал.

Я недолюбливал бабку Татьяну потому, что всегда выступала против охоты, и меня продолжала считать ребенком.

Как раз в то время в избу зашел сосед Иван, которого бабка Татьяна только что хвалила, что-то хотел попросить, сообразил, о чем разговор, и тоже решил высказаться:

— И в самом деле, ты, Матвей, лезешь не туда, куда надо. Ну, какой ты медвежатник! Даже не знаешь, что это за зверь, спутаешь с кем-нибудь. Ты не видел медведя и в зоопарке, там никогда и не был. Для тебя знакомые звери — овца да корова, и то если их покажет Татьяна. Молись Богу, чтоб медведь тебя не задрал. Татьяна верно говорит — и ребенка погубишь. У него-то есть шанс спастись, молодой, проворный, тебя же медведь точно подомнет.

Бабка Татьяна ценила своего соседа не только потому, что тот прежде работал лесником, сохранял статность, наверняка в молодости нравился женщинам, она не была исключением, у них совпадала оценка деятельности деда Матвея, отличие лишь в том, что она была мужем вечно недовольна, сосед же был способен над охотничьими подвигами деда Матвея посмеяться, и в тот раз улыбался…

Лабаз мы сооружали на рослой ветле, росшей с края овсяного поля. Как раз в том месте медведь выходил из леса кормиться в предыдущие дни. Учитывая важность задуманного мероприятия, хозяйство дало деду лошадь и телегу, благодаря этому мы могли подвезти к нужному месту необходимые для строительства доски, инструмент, а после охоты забрать медвежью тушу.

В первую очередь мы должны были сколотить высокую лестницу. Я работал с приподнятым настроением, с увлечением. Хотя не забывались пугающие пророчества бабки Татьяны и соседа, а мне нисколько не было страшно, ждала охота, причем необычная. Вероятно, правильно говорят: в молодые годы не ощущается возможность смерти, поэтому до безрассудства смелы, готовы на поступки опасные и дерзкие.

Когда я забрался на ветлу, то дед руководил, стоя внизу и задирая голову, оказывал и помощь –подавал мне, сидящему на ветле, жерди, доски, призывал проявлять осторожность, не забывал, что я школьник. Раскидистые ветви старого дерева позволяли строить лабаз. Мешавшие строительству ветви я отпиливал. Работа нелегкая, не все хорошо получалось, дважды ронял доску. Одна чуть не убила деда. Не имея нужного навыка, я отбил себе молотком пальцы, постарался это скрыть, хотя было очень больно.

Во время перекуров дед, конечно, не молчал. Хотя он получил лишь неполное среднее образование, а умел рассказывать, причем своим рассказом увлекался, все лицо двигалось, рот широко раскрывал, руками размахивал, вспоминая захватывающие сцены, в которых действовал и как герой. На медведя он охотился первый раз, зато…

В который раз он вспомнил, как под его руководством обкладывали волчью стаю. Волков в тот год расплодилось несметное количество, обнаглели до того, что резали скотину прямо в деревне, населению пришлось прятаться в избах. Для борьбы с опасными хищниками собрали лучших охотников не только из рабочего поселка, приехали из района, и — да, руководил ими дед. Волк не медведь, но тоже зверь серьезный.

Провели разведку. Перелесок, где залегли на ночь звери, окружили флажками. Дед расставил охотников по номерам, сам встал на номер.

Спугнутые загонщиками, из местных мужиков, волки вышли как раз на деда, не подозревали, что вышли на выдающегося охотника, и за это поплатились — одного он сразу уложил, второй оказался таким здоровым, как годовалый теленок, что жакан до сердца не достал. Так этот матерый хищник хотя был ранен, а кинулся на деда, оскалив зубы, опрокинул в снег. Ружье дед перезарядить не успел, и не ожидал такой наглости от зверя. Дед отличался как сообразительностью, так и ловкостью, успел сунуть в пасть зверя руку, тому не удалось охотника загрызть. Хотя туша придавила, глубоко осадила в рыхлый снег, а дед сумел изловчиться, вытащил висевшую на поясе финку, перерезал зверю горло. С трудом из-под зверя выбрался, сам весь в крови, одежда — лохмотья. И вдруг видит — еще два волка, запоздавших, к нему приближаются, тоже в снегу увязают. Дед на ноги не успел подняться, волки его не замечали. Дед скорее вытащил из снега лежавшую рядом пушку, — так называл свою доисторическую двустволку, — скорее зарядил. И эти волки стали его. Итого трофеи — четыре здоровых зверя. Охотников было восемь душ, не считая деда, и такая орава добыла всего двух волков, а дед один взял четырех, показал, как нужно охотиться. Ему завидовали, его мастерством восхищались. У него и фотография была из районной газеты, где он красуется с убитыми хищниками, куда-то подевалась, его баба ту газету вероятно сожгла в печке.

Как и всегда дед, рассказывая, увлекался, тряс бородкой, руками показывал, как вскидывал ружье, резал волку горло.

Я из детского возраста вырос и давно перестал слушать деда с приоткрытым ртом, услышанному веря, даже начал относиться к хвастовству деда снисходительно, почем бы старику не похвастать.

Дед охотился на волков и самостоятельно — запрягал лошадь, садился в сани, у него на коленях поросенок в мешке, сзади саней на веревке прикреплен потасток, тряпка с поросячьим запахом. Дед заставлял поросенка кричать, на этот крик волки из леса выскакивали, на потасток набрасывались… И с этой охоты дед возвращался с богатыми трофеями… Лошадь выстрелов не боялась, пастух летом ездил на ней, пас коров, имел ружье, постреливал.

Дед расхваливал себя не первый раз. Был случай, когда бабка Татьяна деда высмеяла. Рассказ был как раз об облаве на волков. Дед всегда рассказывал, когда его жены в избе не было, в тот раз бабка в избу незаметно вошла, сразу нам не показалась.

— Уж лучше бы ты молчал! — воскликнула она, представ перед нами. — Волков убил не ты, другие охотники. Сфотографироваться с ними мог любой, только трепотней занимаешься. Охотник! Одно название. Еще странно, что ты на ту охоту решился пойти. Волки рыскали по деревне, так ты прятался в избе, за водой на колодец и то отказывался выходить, только языком постоянно молотишь, изображаешь из себя героя, похоже, сам уже веришь, что действительно волков настрелял. Тебе надо вступить в общество болтунов, если такое есть, придумывают всякое сообща…

Вот с таким человеком предстояло застрелить медведя.

Солнце, между тем, опустилось за лес, оставив на небе тающее зарево. Баб с кастрюлями и в тот вечер выгнали на поле, чтоб обстановка была обычной, медведь не насторожился. Дед заранее дал им указания: велел стучать по кастрюлям пореже, иначе он мог прослушать приход медведя и как тот станет овес жевать; с бабами оставил лошадь, придет за ней, когда нужно будет грузить на телегу медвежью тушу.

Хотя лестница получилась не очень прочной, но не сломалась, нам удалось благополучно забраться на лабаз. И дед, и я были не атлетического сложения с большим весом тела. Я был тогда долговязым юношей, уже в пятнадцать лет выше деда, излишне худым, комплекцией мало отличался от усохшего деда.

Наконец-то я оказался на настоящей охоте! И по-прежнему я нисколько не боялся. Мы непременно добьёмся успеха.

Но пока мы сидели на лабазе…

Стыдно признаться, я переставал гореть желанием на медвежьей охоте присутствовать. На землю тяжелым камнем опустилась ночь, нас сверху созерцала пугающая бездна вселенной, а свет забравшегося на небосвод обломка луны слабо выделял мрачно толпившиеся за нашими спинами деревья молчаливого леса, засаженное овсом поле казалось ровной массой, среди которой мы должны вовремя увидеть зверя. И ведь было ясно, что метко стрелять удастся лишь в том случае, если плавающие по небу облака не заслонят обломок луны. Все, что окружало нас, дополнительно усиливало ощущение — подстерегает опасность, встреча с ней неизбежна, еще вопрос, кто на этой охоте окажется победителем. Бабы то и дело переставали бить по кастрюлям, и дополнительно пугало погружавшееся вокруг нас в тишину пространство. Повезет, если медведь станет вести себя так, как нам хотелось, дикий зверь способен преподнести непредвиденный сюрприз. Из-за подстерегавшей нас неизвестности уже мерещилась всякая чертовщина, даже вспомнил легенды о леших и прочей нечисти, опасной для нормальных людей… Выходит, не совсем правы те, кто говорят — молодость не знает страха, храбрость у меня куда-то девалась. Вероятно, повлияло длительное ожидание, заставлявшее находиться в напряжении.

Зато дед нисколько не боялся.

— Буду стрелять дуплетом. И целиться в глаз. Зверюгу завалю! — высказался дед, и голос у него был твердым.

— Он близко от нас вряд ли окажется, глаза не рассмотреть, — засомневался я.

Стыдно признаться, но прежде чем сказать эту фразу мне пришлось облизать пересыхавшие губы.

— Ничего, изловчусь! Никуды от нас не денется! Я хоть сейчас уже не Ворошиловский стрелок, стрелять не разучился.

Да, в отличие от меня дед настроен решительно, была надежда, что бабка Татьяна унижала его напрасно, считая никудышным охотником, и хотелось верить, что дед не растерял свои прежние охотничьи навыки, несмотря на возраст, только в этом случае медведь не растерзает нас

— По деревьям медведи лазают? — вдруг шепотом спросил дед.

Посещая библиотеку, он изучал способы охоты на медведя, а жизнь самого зверя знал плоховато.

— Маленькие могут, старшим трудно, вес у них большой, — так же шепотом объяснил я, мог объяснить, будучи юношей начитанным.

— Медведь — зверь. Наш лабаз не тако высок. Он и ветлу может попытаться поломать, если только раню его, не завалю. Взять кабана. Обычно он человека боится, а раненый… У меня был случай, — не помню, рассказывал тебе или нет, — преследовали раненого секача. Он уходит и уходит. Меня наняли двое из города, утроил для них кабанью охоту. Я с одним из приехавших решили охоту закончить, а друг его оказался настойчивым. Так мы этого друга нашли на следующий день. Всю ночь просидел на дереве. Раненый кабан на него напал. Если секач разгонится, то быстро остановиться не может. А нападает он с разгона. Друг оказался проворным, схоронился в сторону, кабан проскочил мимо. У друга было время забраться на дерево.

До чего же дед Матвей разговорчивый, ждали медведя, находились в засаде, а он… И лучше бы рассказывал не пугающие истории.

— А ведь ты помешаешь мне поразить зверя, — снова зашептал дед через какое-то время. — На лабазе вдвоем едва умещаемся. Мне и ружье вскинуть несподручно. Похоже, тебе надо идти к бабам. Тем более если с тобой что-то случится… Татьяна заест меня с потрохами. Если медведь задавит меня — ладно, жизнь прокукарекал, у тебя она вся впереди.

Дед Матвей своей суровой супруги опасался, и сейчас не забывал о ней.

Конечно, я отказался идти к бабам, скрыл охватывавшие меня чувства, трусость позорный поступок.

— Лады, оставайся, а то пойдешь краем леса, медведь выскочит, нападет, а я что? И помочь не смогу.

Я вызвался забраться на дерево выше, там сесть на ветвь, за другую ветвь стану держаться.

Дед обрадовался моему умному предложению:

— Не тако станет тебе опасно.

Он даже помог выполнить задуманное — подталкивал снизу, упираясь рукой в мой зад.

Сидеть на ветви оказалось очень неудобно, и шевелиться нужно реже — услышит медведь, пошумим его. Он, возможно, затаился поблизости, разбирался в обстановке, прежде чем выбраться из леса на поле. У меня затекали не только ноги, и спина. Я мужественно переносил возникшие трудности. Скверно то, что меня теперь донимали еще более паршивые мысли, чем прежде. Даже воздух казался необычным — не пахло поспевавшим овсом, почему-то улавливалась сырость, хотя не заметно, чтоб на землю садился туман. Не только на моей спине, а и на лице выступил пот, непонятно откуда берущийся, жары не было. Даже если б дед на самом деле оставался Ворошиловским стрелком, даже если облака не закроют кусок луны, все равно света недостаточно, трудно прицелиться в голову зверя или в сердце. Раненый медведь действительно представляет повышенную опасность, наверняка попытается забраться на вербу.

У меня полностью пропало желание быть медвежатником.

— Если я и не угожу ему в глаз, то башку разнесу, моя пушка стреляет добротно, проверенная… У меня пытались ее купить. Теперешние ружья разве сравнить с прежними. Тяжеловато она, зато надёжное. Зверя завалю, никуды не денется!

В моей голове мелькнула мысль: не храбрится ли дед? Он засомневался, что охота получится успешной, поддерживает себя нужными словами, очень хотелось, чтоб было именно так, не я один трус.

Ружье у деда действительно было не современным, с ним охотился его батя, времен Первой империалистической войны, а то и раньше, стволы длиннющие. Ружье дед никогда не чистил, стволы проела ржавчина, попорченное ложе починено с помощью шурупов и железного обода. Патроны он снаряжал сам, причем порох сыпал на глазок горстью. Порох использовал дымный, его в патроне вмещается раза в три больше, чем пороха бездымного, так что ошибка в один, два грамма стволы не разрывала. Дед давал мне стрелять из своей пушки. Хотя я прижимал ложе к плечу как можно плотнее, все равно отдача при выстреле была такой, что меня чуть не валило с ног, плечо слегка опухало, с неделю ныло. Но, конечно, когда дед меня так баловал, я считал себя самым счастливым юношей на свете.

— Лошадь потом сюда подгоним, баб приведем, одну из баб пошлю в деревню, кликнет мужиков, всем семейством как-нибудь тушу на телегу затащим… Шкуру пускай сдирают наши мужики охотники, не даром берут мясо… Мясо раздадим. Себе оставим поболи. Ты в поселок своей бабке возьмешь, мясо в крапиву завернем, подсолим. Медведь весом сколько тянет?

Я не сразу вопрос понял, дед шептал, шамкая беззубым ртом, разберешь слова не сразу.

— И когда же он появится? Кабы знать. У меня зад затекает, поясницу ломить начинает, — через какое-то время дед пожаловался. — И руки становятся того, медведь на нас полезет — ружье не подниму. Я-то ладно, а ты… Все же может спустишься вниз, пойдешь к бабам?

Стыдно признаться, я идти к бабам был готов. Так и дед, похоже, уже не особенно был рад, что отправился на опасную охоту, продолжал оставаться на лабазе потому, что боялся — деревенские жители поднимут его на смех, бабка Татьяна тем более станет вредничать, мне очень хотелось, чтоб было именно так, боюсь не только я.

Приход медведя мы прослушали и просмотрели из-за того, что бабы стучали половниками по пустым кастрюлям продолжительнее, чем их просили, а обломок луны на какое-то время закрыло облако. Я разглядел нашу добычу первым. Еле слышно сообщил об этом деду. В отличие от деда я ходил в зоопарк, имел представление — зверь огромный. Наш показался особенно страшным, по размерам не зверь, гора. Сейчас он уничтожал ценные посевы от нас метрах в… расстояние в полутемноте определить было трудно.

— Стрелять или обождать, пущай подойдет поближе? — прошамкал дед, обращаясь ко мне с советом.

По его торопливым движениям, по тому, как начал крутить ружье, я понял — он заволновался. Так от нехорошего предчувствия я волновался еще сильнее, уже вся одежда промокла от пота.

— Обожду, хотя моя пушка и бьет дельно. Сейчас целиться могу только в тушу. И глаз не тот… Да я справлюсь, мне мушку разливать необязательно, привык вскидывать и стрелять.

Вероятно, зверь услышал шептание деда, насторожился, перестал жевать овес. Подождав, он повернулся и стал удаляться. Раздумал встречаться с человеком. Значит, он не такой опасный, как мне мерещится.

Я чуть вздохнул с облегчением.

Правда, радоваться было преждевременно, медведь залег, затаился, мы перестали различать на однородной массе поля его силуэт.

Как долго мы с дедом сидели, вслушиваясь и всматриваясь? Толком не знаю. Никто на нас не нападал, и нападать не собирался, и мое отношение к происходящим события начало меняться. Я уже говорил, что про охоту много читал, зачитывался рассказами канадского писателя Сетон-Томсана о животных, рассказы учили не только сочувствовать попадавшим в беду зверям, и любить их. Я вспомнил рассказ о медведе гризли. Его мать убил охотник. Медвежонка поймали. Люди развлекались, спаивая медвежонка пивом, натравливая на него собак, заставляли драться с буйволом. Ему удалось убежать. И началась его борьба за выживание. В него стреляли, ранили. Вырос огромный медведь. Он предпочитал питаться не корнями и ягодами, а мясом, наносил пастухам большой вред, убивая овец, свиней, коров. Такие его поступки и у меня не вызывали восхищение. Он удивлял всех своим умом. Выдающийся медведь. Была обещана большая награда, если медведя поймают живым. И вот его окружил большой отряд всадников, пытались медведя пленить с помощью лассо. Он убил нескольких лошадей и людей и сумел спастись. Этот его поступок я оправдывал — вынужден был защищаться. В конце концов, его обманным путем удалось пленить, привезли в город, посадили в клетку. Он ничего не ел. Сторож не позволял медведю умереть. Но несчастный гризли уже не жил, ходил и ходил внутри клетки, не замечая глазевших на него людей.

И вот мы с дедом сидели на лабазе, караулили мишку, тоже намеревались поступить жестоко. Наш мишка никому не угрожал, он просто хотел кушать, поэтому и приходил на это поле, что людям не нравилось, хуже того, надумали мишку убить.

Я окончательно перестал бояться.

А через какое-то время понял: мы не должны быть жестокими, убить нашего медведя не имеем права.

Только как сделать так, чтоб дед отказался от охоты?

И я придумал.

— Дед, это же медведица с медвежонком. Разве медвежонка не видел? Медведица опасна втройне. Если ты её ранишь, а, еще хуже, по ошибке подстрелишь медвежонка — она пулей ринется на нас, растерзает обоих. Я читал рассказ, к грибнику пристали два медвежонка, развлекались, родительница сидела рядом и наблюдала. Начни грибник от медвежат избавляться — медведица сразу бы вмешалась. Грибник оказался мужчиной мужественным, медвежата спустили своими шершавыми языками кожу в обеих его рук, а он стоял и терпел. И остался живым. Медвежатам надоело развлекаться, мать их увела. Медведицы очень опасны.

Я умышленно говорил громко, надеясь — медведя испугает человеческий голос.

Однако зверь продолжал лежать в овсах.

Дед молчал, и я не мог понять, как он воспринял мой рассказ.

— Меня не надо стращать! — вдруг заявил он. — Я считался лучшим охотником в округе. Сейчас не тот, все равно.

— Дед, тебе же разрешили стрелять медведя, разрешения на уничтожение медвежат у тебя нет, а без матери они погибнут, не привыкнув к самостоятельной жизни. Или ты будешь их излавливаться? Тебе это надо? И не сумеешь. На тебя даже штраф могут наложить. И ты же всегда жалел маленьких. Ты действительно хороший охотник, все говорят, но не варвар же. И медведица куда опаснее медведя, точно кинется на нас, зачем рисковать, тебе же жить не надоело. Твоя Татьяна, хотя ты отзываешь о ней плохо, но она жена, останется вдовой.

Я сам удивлялся, как ловко говорил, не хуже взрослого.

— И почему всегда посылают тебя? В деревне есть охотники помимо тебя. Ты старше всех. Пускай идут они, и берут на душу грех.

Я притворился, будто не знал, что дед сам добивался идти на медвежью охоту.

Деду потребовалось время, чтоб меня понять.

— И, в самом деле, медвежонка не надо… И правда, пускай мужики являются и сидят на лабазе. Еще нам должны заплатить, лабаз мы возвели. А то… насмешничать надо мной готовы, а сами. Разве они охотники? Я в их годы…

Дед снова был готов вспоминать, каким он был в молодости.

— Так как, кончаем охоту?

— Лады. Только в деревне что я скажу?

— Объясним: напрасно просидели, медведь на поле не приходил. Никто не знает, был ли он здесь.

— И то верно… Эй, медведица, слышишь меня? — закричал дед, уже обращаясь не ко мне. — Улепетывай и уводи медвежонка. Живите, так и быть, как жили… Чего затаилась?.. Я вот сейчас тебя! — вдруг воспламенился он.

Задрав вверх стволы своего доисторического ружья, он пальнул в воздух.

Грохнуло так, что наверняка в деревне перепугались все собаки, звук докатился и до поселка, хотя до него четыре километра. А до этого была пугающая тишина, бабы по кастрюлям не стучали, даже не было слабого ветерка, лес сзади нас казался умершим. При выстреле патронами с дымным порохом звук получается куда мощнее, чем при выстреле с порохом бездымном. Конечно, медведь должен был пуститься наутек.

Однако…

Не знаю, как дед, а я заметил, вглядываясь, зверь только зашевелился. И остался на прежнем месте. Поразительно! Я много читал, но ни в одном рассказе не описывался такой необычный зверь, какой достался нам с дедом.

— Не убегла? — спросил дед, тоже поражаясь. — Не глухая же она на оба уха. Сообразила, пустится прочь, тут в нее и попадут. Или она такая, людей не боится, решила нас проучить. Мы с вербы спустимся — на нас и кинется. Может такое быть? Кабы знать.

Я вспомнил, медведь гризли в рассказе Сетон-Томсана вел себя так же, как и наш — затаивался и нападал на охотника, когда тот не ожидал.

— А если нам чудится, медведь не приходил? — спросил дед.

Нет, мы оба медведя видели. И вон же он лежит в овсах, снова зашевелился, я сумел разглядеть.

Я лихорадочно думал, пытаясь объяснить, почему зверь ведет себя необычно.

— Может как раз этот, наш, сбежал в прошлом году из цирка Шапито? — высказал я предположение. — Цирк выступал в райцентре, медведь делал всякие фокусы, ездил и на велосипеде. Сбежал, поймать его не смогли. Выстрелы ему привычны, в цирке стреляли. И человека мало боится.

Ну, конечно же, мы имели дело с бывшим цирковым медведем, как я не догадался сразу!

— Так оно и есть, — согласился со мной дед. — Медведи у нас отродясь не водились.

Он помолчал, прежде чем заговорил опять:

— Уходить все же опасно… Посидим, обождем, посмотрим.

Не скажу точно, сколько времени мы еще находились на лабазе. Расстояние до медведя порядочное, когда очередное облако не заслоняло обломок луны, я снова различал, хотя и с трудом, лежавшую в овсах тушу.

— Уберется она или так и будет нас мучить? Тело затекает, долго не стерплю, — пожаловался дед.

Так и я отсидел зад, руки устали держаться за сук.

— Вот что, хватит! — вдруг решительно заявил дед. — Это… Спускаемся и в деревню. Если кинется — буду на чеку.

Судя по изменившемуся тону голоса, дед вспомнил, что он известный охотник, должен не только говорить, и быть решительным.

На всякий случай дед перекрестился правой рукой, взяв свою пушку в руку левую.

Я последовал за ним после того, как он был внизу, осторожно наступал на ступеньки нашей шаткой лесенки, надеясь — она выдержала деда, не развалится и от моего веса. Скверно то, что я снова трусил. Хотя медведь был прежде домашним, так целый год бродил по лесам, мог одичать, не было уверенности, что он вспомнит, как выступал в цирке и слушался дрессировщика.

Едва мы оказались на земле…

Огромный похожий на гору зверь поднялся в рост и двинулся на нас. Мне показалось, он спешил, явно не для того, чтоб показать, как рад снова пообщаться с людьми.

Меня охватило почти паническое желание бежать. Но я читал, знал, от наступающего на тебя зверя бежать ни в коем случае нельзя, тогда он точно за человеком погонится.

Я прижался спиной к стволу вербы, дышать перестал, зато сердце заколотилось ненормально часто… Видимо, мне по наследству не достались гены тех моих дальних предков, которые были людьми бесстрашными.

— Нет, ты узнаешь наших! — прошамкал дед. — Ну, держись! Подпущу… Ты беги, если у меня не получится.

Сейчас уже не стоял вопрос — стрелять по медведю или нет, от меткого выстрела деда зависели наши жизни.

Зверь близко от нас. То полупрозрачное облако закрывало обломок луны, мы видели поле и зверя лишь потому, что через облако процеживался лунный свет, и зверь огромный, и вот сейчас облако с обломка луны сползло…

Так это наша лошадь! Отвязалась, ушла от баб.

Как раз верхом на этой лошади пастух пас коров, постреливал, к выстрелам привыкла, и дед запрягал ее в сани, охотясь на волков, сажая в мешок поросенка, если эту охоту не придумывал.

Браконьер

Доводилось ли мне охотиться незаконно?

О моих браконьерских подвигах в свое время узнали высокопоставленные военные чины из генштаба, только на стенах своего важного государственного заведения не повесили мою фотографию, и не было текста, призывавшего изловить опаснейшего преступника.

Начну рассказ сразу с середины того злополучного дня.

Я вышел на лесную опушку. За низиной, на которой из снега местами торчала не полегшая рослая трава, выделялся перелесок из лиственных деревьев высотой примерно в два человеческих роста и ниже. Издали различались кусты калины с висевшими на них гроздями жарких ягод, особенно хорошо заметными из-за отсутствия на ветках листвы. Появилась возможность калиной полакомиться. Если б я догадался, что ожидало меня через полчаса, может меньше, то заранее пустился бы в бега! Так нет, не догадался, опасность не заподозрил.

Существует поговорка: калина хороша с медом. Наверное, действительно так. Горьковатая ягода драла горло. Много такой ягоды не съесть. Я надумал набрать калину про запас, достал из рюкзака целлофановый пакет, стал складывать спелую ягоду, дотягиваясь и сгибая поочередно ветки, срывая грозди. Занятие простое, но хлопотное. Моя сибирская лайка Арча улеглась рядом и наблюдала. Калину хорошо смешать с сахаром, лучше с медом, получается витаминизированный сок, очень помогает при лечении гипертонии. У меня давление нормальное, на здоровье не жалуюсь, а вот моя жена, мирящаяся с моим охотничьим увлечением, точно скажет спасибо, если привезу ей полезную ягоду.

Я присел на бугорок отдохнуть. Низкое солнце продолжало ласкать уснувший на зиму лес, ласкало и меня, снял теплую куртку, захотелось вообще раздеться до пояса и загорать, блаженство продлевая.

Вот тогда и затрубили в рог, в дальнем от меня конце перелеска, закричали сразу несколько голосов:

— Ай! Ай! Пошел! Пошел!

Я вскочил на ноги, напрягся, слушая, соображая, ради чего люди оказались здесь и зачем кричали. Мне разом стало не до сбора ягод, не до созерцания заснувшей на зиму природы.

Судя по перемещению голосов, цепь загонщиков прочесывала перелесок и двигалась в мою сторону, скоро будут в том месте, где находился я.

Охотились не на меня, но внутренний голос настойчиво подсказывал — встреча с загонщиками не сулит ничего хорошего, вот почему вместо того, чтоб подумать и более разумно оценить ситуацию, мною стало овладевать, хотя я человек волевой, примерно такое же чувство, какое испытывает попавший в облаву заяц — появилось желание бежать сломя голову от возможной опасности.

Глядя на собаку и сделав страшные глаза, я пальцами указал на свои губы, этим жестом призывая ее молчать, хотя до загонщиков с полкилометра, не могли мои слова услышать, если бы вслух говорил. Видя, как хозяин вдруг изменился, она догадалась, что приближалась опасность, собиралась лаять, намереваясь охранять хозяина от непрошенных гостей, шерсть на загривке поднялась дыбом. Арча в обычной обстановке приветливая, как и многие охотничьи собаки, сторожевые инстинкты у нее просыпались лишь в лесу или если ее оставляли возле вещей. Человека она укусила лишь однажды, в Вологде, когда я в свой отпуск поехал на охоту, сошел с поезда дальнего следования, в здание автовокзала покупал билет на автобус, ее привязал возле своего рюкзака. Выпивший мужчина не собирался красть мою вещь, ему просто захотелось приласкать понравившуюся собаку. Она не поняла его благие намерения, тем более пьяных не любила.

Путаясь в рукавах, я поспешно надел куртку, сунул в рюкзак пакет с набранной калиной. Опасаясь, что собака откажется подчиняться, я взял ее на поводок и устремился по своим же следам в ту сторону, откуда не так давно пришел.

— Ай! Ай! — настигали сзади голоса.

Выскочив на знакомую низину, я побеждал через нее, продавливал сапогами незамерзшую под снегом мягкую почву, постоянно оглядывался и, кажется, слегка пригибался, будто могли стрелять мне в спину, лучше стать меньшего размера.

И вдруг я заметил на опушке леса возле одного из деревьев человека с ружьем. Полчаса тому назад никого здесь не было. Замерев от неожиданности, я стоял секунды две, не двигаясь. Появилось желание устремиться назад. Но там загонщики. Побежать вдоль леса? Мужчина бросится за мной следом. И я мог напороться на другого стоявшего в цепи охотника. И ясно, как расценят мою попытку сбежать. А разве я в чем-то виноват? Раз так, то глупо спасаться. И поведение мужчины не было враждебным, вышел из-за дерева, стволы ружья опустил, ждал, ничего не предпринимая, казалось, смотрел на меня с интересом. Я немного успокоился, направился к нему, уже шагом, не спуская собаку с поводка.

— И откуда вы здесь взялись? — спросил незнакомец, продолжая рассматривать меня, после того как я подошел.

— Решил собрать калину. А тут — затрубили. Гоняете лосей? — поинтересовался я, стараясь показать, что нисколько не удивлен неожиданной встрече и, тем более, не обеспокоен.

— Кого теперь гоняют — не знаю. Покажите ваши документы.

— У меня есть и охотничий билет, и путевка на сегодняшний воскресный день. Но знаете, я лучше пойду. Вы охотитесь, а я…

Мое желание немедленно уйти и с охотниками не связываться легко объяснимо.

Мужчина встал передо мной, мимо себя не пропуская, по-прежнему оставался спокойным и обходительным, но было ясно — от своего требования не отступит, при необходимости готов применить и силу. Я немаленького роста, а мужчина повыше меня, и плечистее. Да наши физические данные не стоило сравнивать, у меня уже не тот возраст, чтоб затевать драку. И наверняка он здесь не один.

— Честно, все у меня есть. Лучше пойду, — все же я попытался его переубедить.

— Вначале покажите ваши документы.