≈
В новой книге Илоны Якимовой усилились присутствовавшие ранее тенденции: личное — острое до болезненности — содержание погружено в мифологическую оболочку и прорывается к нам как будто из глубин: исторических, фольклорных, легендарных. Голос автора то ли неотличим, то ли сознательно прячется за голоса персонажей и доносится сквозь пласты и наслоения, как подземный гул. Надо определенным образом настроить слух, чтобы различить в этом постоянном эхе «любовь-смерть-разлука-смерть-разлука-любовь…» слова, мысли и чувства современника, чтобы сообразить, что легендарный флер — не средство маскировки, не камуфляж, а сложившийся язык, система понятий и определений, которыми оперирует поэт. И никакой маскарад, никакое шоу с переодеваниями, никакая реконструкция не должны отвлекать от главного: наш мир — это любовь-смерть-разлука-любовь. Но кроме того, это еще и правильным образом составленные слова, в которые нам, читателям, надо, набравшись мужества, взглянуть как в зеркало — и не отворотить лица.
Дмитрий Коломенский
***
Время такое, знаешь, последнее перед закатом:
Того и гляди, ошибешься в сумерках не к добру —
Назовешь возлюбленным кого называла братом,
Цену пепла вернешь злату, яхонту, серебру.
Время такое, гляди на него, не милуй
Ни себя, ни ближнего, все одно — умирать,
Согреваясь рядом, спать, становясь друг другу могилой,
Колыбелью, пищей, кровом, прибежищем в двух мирах.
Время такое: только выйти и оглядеться —
Оглянуться, выйти из кожи, вернуться назад душой,
Забывая, как юность горчит, как шершавит детство.
Ты не стала старой — просто совсем большой,
Больше этого мира, который в тебе, как голос
Океана в раковине пустой, заточен, —
и бушует, неистовствует, скорбя,
И пока не сдалась оболочка тела, не раскололась,
Ты рокочешь им, огромным, внутри себя.
служба безопасности: не повышая голоса
Если не знаешь ответа, не спрашивай ни о чем.
«Hepburn&Hepburn» стоят за моим плечом,
Юридическая контора, ответственные бойцы,
В глаза им гляди, не ссы.
— Ну, — спрашивают, — на кой тебе наша девочка,
кто ты ей там, жених?
Сокол, что сразу сник?
И тогда я прячусь за них, и еще немного — от них.
— Окей, — говорит белокурый,
водружая ноги на стол,
лениво прислушиваясь к словам,
— По мне — кандидат ограниченно годен,
дядя, а чё-как вам?
Проверим в деле? Допуск к телу, — ухмылка, —
будет только по сдаче прав.
Non curet, мальчик, что ты, кто ты, где ты отчасти прав —
Я на службе.
И в теме вообще по любым понтам.
Про допуск к душе — это к родственнику, он — там.
Что до меня, то нежность ее
подобна цветку — и она хрупка…
Руки за голову.
Нет.
Это не та рука.
Возвращаясь к теме — не бди, но заботься.
Склонна к простуде, не води гулять под дождем.
Бумаги вообще в порядке, но мы ж, если чё, зайдем.
И вполголоса — старший,
с глазами серыми, словно смерть:
— Любить?
Святая наивность. Иди, попробуй посметь.
Давай, мне даже занятно, как там у вас, у людей.
Едва ли получится. Надо сперва раздеть
До исподнего, до самой души,
что найдешь — остаток согрей собой
Так, чтоб горело заживо.
А что там, — брезгливо, — любовь,
и зачем вам она, любовь?
Нелепое слово, плен обоюдной боли,
бессильная немота —
Понимать неспроста, сочетать уста, не читать с листа.
Что ты знаешь о ней вообще, в чем фарт, какова цена?
А если подумать? — и ствол к виску.
— Что — для тебя — она?
Тишина.
Трижды через плечо верчусь, оборачиваюсь, выдыхаю.
Одна?
Наконец одна.
Замирает душа, застывает тело,
на теле двойная кипит броня —
Всё.
Без меня, пожалуйста, мальчики.
Здесь больше нет меня.
сын Беорна
Сон теперь как еда, а еда потеряла вкус,
Остается любовь, но ее я теперь боюсь.
Остается мальчик, которому пять,
Он не знает, как меня называть.
— Папа-мама, — он говорит,
— я — Гэндальф, а ты — Беорн.
И пока мы идем по лесу, тьма наступает со всех сторон.
Мы приходим к реке, где вода голуба, холодна, глубока,
И по той реке косяками текут века,
И пока мы сидим в обнимку на каменном берегу,
Кормить уже не могу, но еще говорить могу.
У меня не будет дочки, она умерла, такие дела.
Не сказать, что я очень ее ждала, а тебя ждала.
Ты не вместо нее, ты — следом за ней, ты — здесь,
Она — это только весть,
О том, что любовь конечна, что жизнь сожжена дотла.
Что могла — отдала тебе, но не много-то помогла.
У тебя за морем родня и тут, у леса, родня,
Ты, когда подрастешь побольше, просто забудь меня.
Сын Беорна, эти люди немного похожи на тех волков,
Но вотще не скинут шелков, не имут оков,
А бывают, которые с виду похожи на тех овец,
Не из той семьи твой отец.
Сын Беорна, Гэндальф,
в твоих глазах я любовью еще жива,
В остальных я — уже деревья, цветы, трава,
Над холодным полем — пижма, крушина,
огромная синева,
Фотоснимок,
боль,
как же так,
эмаль,
альбом,
заломи уголок,
Чтобы помнить, быть, навещать, нести уголек,
Возжигать костры поздней осени на каменном ложе сна.
И ты у меня один, и я у тебя одна.
Остается жизнь, но она теперь, как вода,
Течет через нас туда, где восходит твоя звезда.
подорожная
Доброй дороги, дарлинг, в запретные города,
На дальние берега, странствию возвращен.
Пусть над случайным кровом молча стоит звезда,
Не говорит ни о чем, ни контуром, ни лучом.
Ей, путеводной, движим, будет легок твой путь,
Встретимся как-нибудь, но не теперь, не здесь.
Жизнь — остановка сердца: выдохнуть и вздохнуть,
После — лететь, лететь. Это благая весть,
Что за границей тела — новые острова,
Новые города, немыслимые пути.
Истины нет единой, и только любовь права.
Перехвати на вдохе и оттолкнись.
Лети.
фотограф
Между нами и смертью — только памятка объектива,
Черный зрачок любви, целящий в центр лба.
Если ты меня видишь, снимай красиво,
Ибо смерть безобразна, любовь слепа.
У тебя же — щупы фасетчатые, их четыре.
Зависая над пропастью, хищная стрекоза,
Умаляй, фиксируй, крепись, живым говори о мире,
О войне — покойникам, закрывай глаза
Умершим от любви.
Паника объектива и вспышки блицев,
Подобные выкидному,
несколько раз распробованному ножу.
Возвращай затвор.
Так меня и запомнят — в лицах,
Переданных тобой: улыбаюсь, обнимаю, целую,
Не оборачиваюсь, ухожу.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.