Бесплатный фрагмент - Америка

Условия духовной жизни

Патриотизм

Первое, что поражает и одуряет приехавшего в Америку иностранца, это, разумеется, сильный грохот, источаемый городами, неутомимо клокочущая жизнь на улицах, беспокойная, дерзкая торопливость потоков во всех направлениях. Если гость попадёт в Нью-Йорк летом, его мгновенно озадачит вид мужчин без пиджаков и жилетов, особ мужского пола в одних подтяжках поверх сорочки, вальяжно прогуливающихся по улицам под руку с дамами, разодетыми в шёлковые платья. Это сразу производит на зрителя довольно-таки странное, игривое впечатление; в этикете такого рода есть некая нескрываемая психиатрическая стремительность. Здесь все похожи на посетителей парка, когда-либо забывших бумажник на скамейке и теперь истошно бегущих назад, дабы проверить его целостность. И стремительность эта не исчезает, даже если вы будете путешествовать в жилете и никогда не снимать пиджака. Здесь всюду стандартное, повсеместное, ликующее «ура» на всех углах, во всех направлениях и мелочах, здесь везде та же суета, стукотня, мышиная возня, то же шумное движение во всём свершающемся. Страна представляет собой союз новосёлов в первые дни его основания, мир, где люди только что начали жить, общежитие в его возникновении. Здесь царит вся та лихорадочная возня и весь тот гам, который всегда сопутствует переселению человека; каждый день — день переселения. Этот шум и гам вполне естественны у людей, едва устроившихся на новом месте и теперь пустившихся в поиски постоянного жилья и работы для себя и своих. И вот этот-то шум и гам публицисты, писатели и поэты провозгласили и воспели у нас, как выдажщееся последствие функционирования свободных учреждений республики. И сами американцы убеждены, что вся эта торопливость, энергия и беспрестанная сутолока являются чертой, врезанной самой Свободой в плоть Американского характера. Не возражайте! Это возвышающая сила свободы! В первые два столетия Америка клепала людей из негоднейших отбросов и уголовных уродов, сбежавших из Европы. Из праздношатающихся босяков сделала она порядочных граждан и работников. У всех нас на памяти удивительные рассказы о том, как люди, еле-еле ковылявшие по прериям и шлёпавшие по бездорожью в деревянных башмаках, здесь поднялись, поверили в себя и стали так легки на ногу, — и всё это прежде всего благодаря свободе всех учреждений республики. Не возражайте мне! Это была возвышающая сила первоначальной Свободы! Но подобное объяснение волшебно-стремительного превращения эмигрантов-обезьян в человеку чуть-чуть сведущему исследователю кажется уж слишком поверхностно-идеальным. На самом деле причина лежит на поверхности: она экономическая. То же самое семейство, которое здесь живёт на две кроны в день, там может просуществовать не меньше, чем на полдоллара, и, по большей части, разнообразнейшая трудовая деятельность требуется там только для того, чтобы правдами и неправдами добыть эти полдоллара в день. Что и говорить, обывателю приходится сильно побегать в погоне за этими деньгами. Вот почему практически любой чувствует себя там, как на чужбине, которая, как бы долго он там ни крутился и ни прожил, всегда остаётся для человека чужбиной. Весь американский образ жизни так отличен от того, к чему эмигрант привык дома, что он никогда не проникается этим кровно, но всегда остаётся с ощущением, что там он иностранец-гастарбайтер. Зато это по сути извращённое ощущение сильно поспособствовало тому, чтобы сделать нервными и заставить их быть проворнее мышей на току. Люди пребывают в непрерывном страхе, угнетённые всеми этими странными препонами и условиями жизни, оглушённые чуждой им, непереваренной новизной, сбитые с толку указующим перстом Чужбины. Под влиянием этого аффекта им постоянно мерещиться, что весь вопрос существования сводится к покупке пары новых башмаков, и все они приходят в ужас, если плохо владеют аглийским языком, соданным и используемым здесь только для того, чтобы уметь торговаться о цене солонины. Сердца их наполняются трепетом при одном виде жёлтой кредитки, получаемой из рук местного банковского кассира, и они что есть духу как говриться, с места в карьер кидаются бежать, чтобы не опоздать ни на секунду вовремя уплатить налоги. Вовремя уплатить налоги — счастье Раба, но кто здесь это понимает? Тут нет разговора о душевном покое, зато как велика эффективность этих двуногих автоматов и сколь они легки на побъём! Пребывание в Америке — лучший стимулятор бешеной жизненой активности. Если вы захотите пробегать всю оставшуюся жизнь — приезжайте в Америку! Силы и мысль новоявленных граждан приводятся в действие с первого мгновения пребывания на этой счастливой земле, и люди обретают поразительную лёгкость на подъём с первого шага по берегу, поскольку с этого шага пред ними встаёт во весь рост задача заработка денег на первый кусок хлеба и пропитания для семьи — много раньше, чем они начинают сталкиваться с божественной политической свободой республики. Другой феномен, способный остановить на себе пристальное внимание иностранца, как только он начинает разбираться в частных проявлениях этой великошумной жизни, — это знаменитый Американский Патриотизм. Вот вам навстречу попадается процессия каких-то заслуженных вояк, — странновато разукрашенных персон в пёстрых бантах и бинтах, с обязательными мелкими флажками на шляпах, медными медалями на груди, в такт марширующих под звуки жестяных дудок — они сами и дуют в эти дудки, видать, подбадривая себя этими звуками. Трудно найти в этих маршах никакого иного значения, кроме демонстратции себя родного в виде шествования по улицам под звуки множества жестяных дудок. Да, в этом нет никакого иного смысла. Эта мерно двигающаяся, ленивая процессия — всего лишь зримое выражение преданости и любви американца к своему отечеству. И задумано оно только для публичной демонстрации дояльности этих граждан своей родине и государству. Скорее всего организаторы этого начитались книжек о Египетских и Римских шествиях и празднествах и решили повторить неповторимые подвиги Римлян и египтян. Но это невозможно! Пока идёт это шоу, движение по улице всегда бывает остановлено полицией, и оно не восстанавливается, пока эта процессия движется, здесь останавливается всё, даже омнибусы должны отстаиваться на обочине, пока жители высыпают, как горох, из своих домов на улицу, чтобы показать своё восхищение каждый день повторяющимся явлением. Смотреть со счастливыми глазами на эти процессии — это прямая гражданская обязанность для всех, и не дай бог на устах зрителя не окажется счастливой улыбки. Дюжина людей, вооружившихся жестяными дудками — это и есть самые выдержанные, самые кошерные патриоты. Солдаты, воевавшие во время последней гражданской войны — это признанные герои, простые ребята, наказавшие тщеславных южан за крамольное неповиновение, вот они пред нами, вуот они идут, вот чешут носы и плюются, и в этот день весь американский народ выстраивается парами, чтобы продемонстрировать горячее желание всякого американского патриота обрушиться всей силой государства на каждого противящегося его воле супостата. Вы никогда и ничего не сможете доказать им, лишь убедитесь в тысячный раз, сколь наивен рядовой правоверный американец, готовый смести со своего пути любого случайно подвернувшегося под руку врага. На самом деле эти вррослые по виду люди, похожи на младенцев, дорвавшихся до любимых игрушек. А самой любимой игрушкой их являются деньги! Патриотизм американца воистину безграничен. Он неусыпен, горласт и криклив, и в такой же степени горяч и мстителен. Американская пресса в последнее время буквально иссмаковала речь одного сомнительного господина, обращённую к Англии — речь по поводу рыболовного договора с Канадой, а в частных беседах (я сам слышал это) американцы с пеной у рта приглашали Англию с только сунуться, готовые оставить её без носа и ушей! Недавно в городе Нью-Йоркеу почил член германского рейхстага — некий Ласкер (Ласкер Эдуард) (1829—1884) — германский политик; депутат рейхстага с 1867 года.], лидер немецкой национал-либеральной партии, и что же вы думаете? Выражение участия Американского конгресса сразу же было направлено Бисмарку! Это просто насмешка! Бисмарк — никогда не ощущавший никакого дружеского расположения к своему злейшему врагу и явно не способный горевать о нём, должен был поневоле оценить американский юмор, постичь оригинальный такт американского народа, и он поступил единственно возможным в такой ситуации способом — взял письмо, запечатал его и отослал обратно в Америку. Разумеется, он насладился смыслом соболезнования в исполнении Конгресса Соединённых Штатов, где в частности акцентировалось, что печально почившийЭдуард Ласкер известен всему миру, как «борец за свободные и либеральные идеи, немало содействовавший социальному, политическому и экономическому преуспеянию его отечества». Эта резолюция имела адресатом Рейхстаг и должны была быть оглашена там в исполнеии Бисмарка. Последний же категоричеки отказался передавать её адресу на том основании, что в ней заключалось критика и порицание захватнической политики императора Вильгельма I. Кончилось всё это тем, что он настоял на отзыве американского посла Серджанта, вручившего ему резолюцию. В ответ в Америке произошёл страшный взрыв патриотизма: как это мог какой-то Бисмарк осмелиться так обращаться с их высочайшим посланием, как он мог поступить с этим сокровищем, как с простой туалетной бумажкой! Ну, теперь только сунься к нам, проклятая Германия — только сунься! С тех пор практически все газеты Америки разражались пространными статьями, преисполненными оскорблённого чувства достоинства и горечи по отношению к тёмному, необразованному Бисмарку. За то время, пока я колесил по Америке, объездив её почти всю с Юга на Север и с Запада на Восток, я просмотрел тонны этих газет, и могу констатировать, что как только там дело касалось этого щекотливого вопроса, общественное мнение сразу становилось на дыбы и превращалось в грохочущий скрежет зубовный. Да, в конце концов кое-какие крупные газеты Востока США вынуждены были сделать признание, что конгресс явно совершил трагическую ошибку, и сделал неловкое движение, отослав официальное выражение сочувствия германскому правительству, однако удивлённый читатель мог на следующее же утро убедиться в недолговечности американского самобичевания — на следующий ж день та же газета могла напечатать статью, в которой бытовало то же мнение, что и раньше, как оказывалось, это народ столь стремительно подправил своих интеллектуальных гуру, ибо как только обыватели узнали об изменении точки зрения этим органом печати, как газета потеряла сразу кучу подписчиков, что и привело к возврату к набившему оскомину мнению о Бисмарке. Американский патриотизм с психиатрическим пиететом ищет малейшего шанса для проявления, и совершенно не боится любых последствий своей чудовищной непосредственности, горячности и скоропалительности. Здесь не принято никогда ни за что извиняться. Этот патриотизм столь крут, что, не будучи ни на йоту осведомлённым, что такое основы интеллигентности, он сразу с места в карьер зачастую переходит в состоянии хрустальной заносчивости обычного сельского идиота. Вот так страна! Вот так Америка! Всё, что находится вне её, за её границами, не может быть хорошо. На всём белом не отыщется ни грамма подобной свободы, такого потрясающего воображение развития, такого испепеляющего душу прогресса, таких многоумных людей, как в стране, называемой Америкой, вернее Соединёнными Штатами Америки. Этим тупым самодовольством любой мностранец бывает часто уязвлён. Нет ничего хуже воздетого преста кромешной глупости! Каждый день, как из рога изобилия это самодовольсво в миллионах вариантов проливается на головы приезжих, и любой иногстранец раз за разом/ сталкивается и принуждён терпеть выражение крайнего превосходства американца над всеми двуногими. Иностранца высмеифвают, им понукают, им пренебрегают, его дурачат, как могут, его притворно жалеют и его унижают, кто как может. Из-за этого постоянного, концентрированного унижения, в конце концов, происходит то, что он сам пытается превратиться, извиваясь, как сомнамбула, по возможности в американца, пытается так сказать, «американизироваться» — Термин, воплощающий нечто, за что кандидаты на политические должности на местных выборах стремятся наградить его своими белыми дощечками. Жизнь заставляет его живо обучаться формализованному, смехотворному американизму, потом в пожарном порадке учится говорить по-английски, носить шапочку, сползшую на левое ухо, вести свою даму по внутренней стороне тротуара, и вообще своей внешностью уподобляется тому самому широко распространённому живому ламбрекену, которым запечатлён любой янки этой великой страны. Икогда это случается, в воздух выделяется особая американская эманация — одним стопроцентным американцем в мире стало больше.
Но эта национальная черта, раздутая до невообразимых величин самомнением гордость проявляется порой в весьма наивных и жалких формах. Если иностранец принуждён нак каждом шагу чувствовать себя униженным и оскорблённым ею, то его не может не поразить та потрясающая всякое воображение косность, то каменноугольное Кайнозойское невежество, служащее липким фундаментом этой изощрённой национальной гордости. Каково же будет изумление этого человека, когда он уразумеет, сколь мало это национальное чудо столь глубоко погрязшее в самодовольстве знает о житзни других народов. Любая вещь, которой американцы неистово гордятся и превозносят у себя на родине, то можно с основанием сказать, что очень часто она оказывается давно устаревшей и веками известными в Европе, меж тем как они совершенно ничего не знают очужих открытиях. Мне не раз приходилось слышать, как какую-нибудь норвежскую брошь или немецкую перьевую ручку они выдавали за потрясающее американское ноу-хау, совершенно не зная об этом. ъ Там у меня с собою был поясной нож, в роскошных ножнах, и этот нож возбуждал постоянное восхищение в этих людях, и в Дакоте он производил на всех гораздо более сильное впечатление, чем моя собственная особа. «Да, до чего только не додумаются, эти чёртовы янки!» Мне понадобилась целая неделя, чтобы доказать этому туповатому племени, что мой нож — это старое шведское ноу-хау. Подобное невежество по отношению ко всему чужеземному характерно, как можно было бы полагать при поверхностном изучении проблемы, не только простолюдинам, нижним слоям общества, но оно охватывает буквально все сословия, более того, оно царит и властвует в них, во всех местах, весях и возрастных группах населения, начиная с младенцев и кончая почтенными старцами. Абсолютное отсутствие всякого желания знакомиться с представителями иных народов составляет национальную фобию и основной порок американского народа. Американцы лишены широкого мировоззрения и не способны учится широкому познанию основ мироздания коммунальных школах. Разрешённая география в этих школах это всегда география Америки, санкционированная история — гарантировано — история Америки. Весь остальной мири селятся здесь на одной-двух страницах пояснений мелким шрифтом. Американские коммунальные школы признаны идеалом школьного образования, и признавшие их таковыми явно поторопились это сделать. Ораторы, призванные воспеть Америку, и печать, раскрутившая эту шарманку, единогласно признавали, что подобных народных школ нет нигде в мире, и вообще, можно голову положить на отсечение, что школ, хотя бы отдалённо подобных американским, не существует в природе. Долгое время им в един ственную заслугу ставилось то, что в школах у них нет никаких занятий, связанных с религией и в этом смысле они «единственные в своём роде» Во-первых, дело обстоит совсем наоборот, и они совсем не уникальны в этом роде, а во-вторых, американские общественные и коммунальные школы на самом деле не могут ни дня обойтись без преподавания религии. Всё, что говорится по этому поводу — неверно. Это не более, чем красивая сказка для сельских дурачков. У них, да, нет специального урока религии, специального преподавания религии, но там на каждом шагу в школе, при каждом удобном случае, не мытьём, так катаньем, прямо или контрабандой постоянно и целенаправленно навязываются детям самое элементарное, прямолинейное, правовернейшее, иссохшее до плесени, кондовое христианство, день за днём, как гвозди, вбивают в них догмат за догматом, и так всё время школьного обучения, год за годом, до выпуска. Как-то раз я убедился в этом даже на одном уроке арифметики, когда одного из учеников уличили в том, что он швыряется резинками и скатанными бумажными шариками: пойманный на этом преступлении, он должен был, не угодно ли вам узнать такое, публично помолиться Иисусу Христу во искупление. Как вам такое? К этому можно добавить, что преподавание в общественных и коммунальных американских школах каждое утро начинается с молитвы, пения псалмов и чтения избранных отрывков из Библии. Итак, иным не мешало бы потише запевать об якобы исключении религии из программы этих школ… Но вот что является на самом деле одним из грубейших анахронизмов в этих школах, так это именно то, что им совершенно не свойственно хотя бы в малейшей степени знакомить детей с нравами и обычаями других народов и тем, что происходит за пределами Америки. Американские дети растут, не получая никаких других сведений о Вселенной, кроме тех, с какими решила ознакомить их Америка и люди, полагающие Землю плоской. Именно поэтому-то они и столбенеют, услыхав в качестве откровения, что какой-то швед изобрёл изумительный поясной ножик, и именно поэтому же классический американский патриотизм стольк необычайно раздут, уродлив и заносчив. И такая каменноугольная неосведомлённость, тупость и ограниченность проявляется в своей максимальной концентрации не в одних лишь низших слоях, среди бедняков и алкоголиков, но и гораздо выше, до самых вершин социальной пирамиды: в частности, мне приходилось встречать её даже у самых как бы осведомлённые учителей. В высшей школе Эльроа не далее в 1883 года один тамошний преподаватель был так поражён, когда я сообщил ему, что и в Норвегии есть телеграф — (Это в 1883 году!) — что чуть не упал, а на марки писем, которые я получал из дому, смотрел с выпученными глазами, так, что мне каждый раз начинало казаться, что он сейчас очлепнет, ибо потерял веру своим глазам. — У вас тоже есть почта? — наконец смог выдавить из себя он. — Теперь уже 1883 год! — напомнил ему я. Этот учитель — так же, как и все ученики его школы — сложил своё предстваление о Норвегии из туристическогоруководства, в котором были приведены четыре страницы из путешествия не помню какого по нумерации американского президента Тайлера, в 50-х годах 19 века изучавшего Норвегию из окна крытых дрожек (Тайлер Джон (1790—1862) — десятый президент США (1841—1845).). В Америке проживает ныне 60 миллионов людей на 2 970 000 квадратных миль земли (кроме Аляски), на этой земле есть 1,5 миллиона квадратных миль, годных для сельского хозяйства, но из этих 1,5 миллионов и посейчас распахана всего девятая часть — и при этом в последнем отчётном году Америка могла вывезти 283 миллиона бушелей (Бушель — мера объёма жидкостей и сыпучих веществ в Англии и США. 1 американская бушель — 35,2393 л.) зерна, после того, как 50 миллионов людей, бывших у неё тогда на коште, наелись досыта. А питаются в Америке не на диво здорово. Рядовой янки каждый день поглощает еды приблизительно в три раза больше, нежели европеец, и от трёх до четырёх раз больше, нежели скандинав. Тогда как скандинавские страны имеют 12 бушелей зерна и 51 фунт мяса на человека в год, Америка имеет 40 бушелей зерна и 120 фунтов мяса в год на человека. Если бы вся годная для вспашки земля в Америке была вспахана, она могла бы прокормить не менее 600 миллионов человек только по расчёту касательно одних благоприобретённых земель за последний отчётный год (1879), который был так себе по урожайности, можно сказать средним, а Эдуард Аткинсон, весьма известный агроном Соединённых Штатов, доказывает в своём новом опусе, что в Америке на ферме, прокармливающей теперь 10 человек, можно было бы прокормить 20, только засевая землю более соответственными по времени года продуктами, только урегулировав несколько порядок агрикультур на этой земле. Американское солнце столь жарко, что фрукты под его лучами зреют буквально в несколько дней, а земля в Америке так плодородна и жирна, что по ней ноги скользят, словно по мылу; при подобающих условиях и отношении она может давать чуть не безграничный урожай, — однако американский фермер как правило не умеет извлечь из этого никакой пользы. Он эксплуатирует землю, буквально выжимая из неё последние соки, буквально насилуя её в продолжение двадцати-тридцати лет, ничем не удобряя, всю жизнь свою сеет он семена своих же собственных полей, сеет пшеницу на одном и том же самом поле десять-двадцать лет подряд, он никогда не запахивает луга и фанатически никогда не даёт ниве отдохнуть. По расчёту Эдуарда Аткинсона, добавь к сельскому хозяйству США немного упорядоченности, ограничь эксплуатацию всей американской земли, годной для запашки, Соединённые Штаты в состоянии будут сразу прокормить количество людей в 12 сотен миллионов — то есть приблизительно всех без исключения дитей человечества, которые сегодня проживают на планете Земля. Итак, народу явно недостаточно (Сюда не входят фабрики и рудники Америки. Она одна удовлетворяет свыше половинысвоегоспроса на золото и серебро. Железные рудники есть в 23 штатах. Вней обнаружены богатейшие месторождения нефти и целые пласты залежей компактного (solid) каменного угля. Тогда как в Англии добыча угля с большой глубины сопряжена с серьёзными затратами, так что в продолжение 10 лет 564 копи были полностью заброшены, — в Соединённых Штатах залежи углясодержатсяв верхних слоях, и его хватит на сотни летсуществовования всего человечества. Прибавьте к этому реки и озёра во всех направлениях от Атлантического до Тихого океана, изобилующие рыбой. Влюбом ручье водятся лососи и белая рыба. — Примечание автора.). Что же касается вопроса о том, заселена ли земля в достаточной степени, то на это можно дать ответ: нет, она совсем не заселена. Это выдумка и басня, что Америка заселена. Во-первых, она «заселена» таким образом, что акционерные общества, владея тысячами акров земли, не эксплуатируют их, а только дожидаются, возможно, более высокого подъёма цен на землю. Одна компания сконцентрировала 75 тысяч акров, другая 120 тысяч и т. д. Эта земля, в сущности, фактически безлюдна; она лишь составляет объект собственности владельцев, но её, как правило, никогда не разрабатывают. Во-вторых, последняя ревизия показала, что, помимо этого способа «заселять» землю, незанятая, годная для запашки общественная земля нашлась в 19 из соединённых штатов; в этих 19 штатах незанятой, годной для пашни общественной земли отыскалось 561 миллион 623 тысячи 981 акров. Одни только эти колоссальные пространства могут, по расчёту Аткинсона, прокормить не менее 100 миллионов жителей — хотя бы они поглощали в три-четыре раза больше, нежели в Скандинавии. Итак, земля здесь не заселена. Причины стеснения иммиграции покоятся на шатком фундаменте. Это лишь незрелый плод знаменитого американского патриотизма; и тут всё дело в том, чтобы препятствовать появлению в жизни любого чужого вспоможения, здесь ни у кого нет нужды в чужом содействии. Это плоды сильно разветвлённой, чисто-китайской веры американцев в себя, в силу которой иностранные гастарбайтеры, иностранные рабочие нми кто не не хочет ни признать необходимыми, ни превосходящими рабочих самой страны. Вот до каких пределов доходит американский патриотизм, вот на какой ступени расположилисб американские патриоты. Комитет конгресса, немало заседавший для всестороннего обсуждения вопроса об ограничении въезда гастарбайтеров, разослал американским посланникам всех стран запрос, не является ли ныне для американцев право и обязанность закрыть Америку для иностранцев святой обязанностью. Не заключается ли для них в этом высший патриотический долг? И все послы всех стран, как на подбор, единодушно ответствовали, кланяясь и клянясь Вашингтоном: «Видит бог! Ты прав! Ты так сказал, да будет так!» Сила и масштабы американского патриотизма совершенно непонятны и непостижимы длячеловека, который сам в своей повседневной жизни не испытал их на себе. Всё доходят до такого маразма, что иностранец почти всегда вынужден либо скрывать свою национальность или же отрицать свою национальность, при первом удобном случае утверждая, что он самый-самый наиприрождённейший американец. Оказаться прирождённым янки — это зачастую является для рабочего человека жизненно важный вопрос, ибог самое главное — получение работы, особенно в больших учреждениях, как, например, в банках, общественных организациях,, железнодорожных конторах всегда здесь напрямую связано с тем, американец ли он. Единственный народ, который, несмотря на национальную злобу после войны за независимость, по-прежнему пользуется уважением американцев, это англичане. Во многих, если не во всех отношениях Америка смотрит на Англию, как на свой сверкающий в небесах образец и пример для подражания во всех сферах, а ошмётки старой английской цивилизации являются самым ходовым, модным товаром в нынешней Америке. Если человеку захочется сделать комплимент янки, стоит соврать и принять его за англичанина — он тут же расцветёт и зашепелявит как Йоркширски й высокородный лорд, а когда сядет в омнибус, то брезгливо сунет разменять золотую монету или крупную кредитку кондуктору

Ненависть к иностранцам

Что же представляет из себя культура у этого народа, любящего прихорашиваться и смотреться в зеркало зависти и почитающего только самого себя, как перл Вселенной? Как протекает духовная жизнь в этой стране, нашпигованной такими патриотами в лице граждан США? Если бы Америка была историческим государством государством, Типа Греции или Рима, у которого позади осталась тянущаяся, как хвост, долгая история, наложившая свою отчётливую печать на характер поколени и, вложившая в свой народ свою оригинальную жизненную силу — то у Америки, быть может, была бы веская формальная причина довольствоваться собой и изгонять поганой метлой всё наносное и иноземное. В наше время это составило бы аналогию, скажем, с китайщиной парижской литературы, Но в стране, подобной Америке, где всё до такой степени перетасовано, перемешано, где всё пестро, как цыганский лагерь и ровно в той же степени лишено гармонии, в этом союзе сумасшедших новосёлов, в котором никакие ростки культуры ещё не успели пустить корни, где ещё совершенно не утвердился никакой определённый жизненный стиль, — в такой стране эта доморощеная самостийность и культурное самодовольство создают множество препятствий для продвижения технического прогресса в его самых чувствительных проявлениях. Они держат для него своего рода вето, некоего рода запрет, который невозможно переступить безнаказанно. Поэтому почти всегда дело обстояло так, что произведения, оказавшие сильнейшее влияние на духовную жизнь в Европе, встречали в Америке ожесточённое сопротивление, обструкцию и яростные пинки со стороны местных разгневанных патриотов. Писатель Уолт Уитмен [Уитмен Уолт (1819—1892) — американский поэт. Его поэзию отличает свободный нерифмованый стих, использование наслоений множества образов («каталогов»).] в 1868 году был свергнут со своего поста в департаменте внутренних дел в Вашингтоне за литературную дерзость, допущенную им в его книге «Листья травы», дерзость, которая у нас допустима даже в рождественских байках. То, что Уитмену позднее удалось впасть в милость и получить место в каком-то другом ведомстве, объясняется отнюдь не тем, что наконец какие-то умники обратили внимание на его литературные подвиги, а единственно поразительным для литературы соображением, что ведь он во время гражданской войны в госпитале оказывал помощь больным и раненым в качестве фельдшера, то есть являся патриотом «войны за освобождение» (Во время Гражданской войны 1861—1865 Уолт Уитмен работал санитаром в госпитале.). Вот и взял своё клизмой, а отнюди не пером. Но по сути он и до сих пор не допущен в приличные дома, и пребывает в том же остракизме у американской литературной критики, как и раньше, его бойкотируют повсюду, его книг никто не покупает, кроме кучки сумасшедших. Семидесятилетний писатель-старик существует теперь исключительно только доброхотными подаяниями из Англии… Попавший в немилость писатель в Америке обречён на все сто двадцать процентов окончить свой век под мостом! Некий юный американец Уэлльс издал в 1878 году сборник стихов под заглавием «Boheme». Он обладал весьма изысканным вкусом, это был юный талант, это был тонкий, мерцающий лирик, означивший зарю чего-то ещё туманно-прекрасного, внутренне неопределившегося, но стильного, и, разумеется, его живо заставили заткнуться. Первым делом обнаружилось, что он находится под тлетворным влиянием европейской литературы, этот юноша, чья лирика отдавала подвальной чужбиной, что говорить, такое не могло не быть поэтическим вызовом записным американским стихоплётам. Слоновьи ноги американского общества затоптали его за пару секунд! Он был вынужден умолкнуть на время, крупные журналы заставили его замолчать навсегда. Надо же — он читал Шелли (Шелли Перси Биш (1792—1822) — английский поэт. В первом своём поэтическом произведении «Королева Маб» (1813), в форме средневековых видений было изложено его революционно-демократическое кредо. Придерживался социалистических взглядов. В драме «Освобождённый Прометей» (1820) онпровозгласил неизбежность победы добра и справедливости, стоит только расцвету творческих сил Природы и освобождённого Человека явить миру царство вечной красоты и гармонии. На этом он и прогорел), чего ему не следовало делать, и немножко изучил Альфреда де Мюссе (Мюссе Альфред де (1810—1857) — французский писатель. В своих произведениях онтакже славил свободу, боготворчество, с отвращением критиковал буржуазное политиканство и плутократию. Наиболее известны четыре его лирические поэмы «Ночи» (1835—37), где грустные раздумья порождены чувством космического одиночества.). Что было ещё хуже и чему надо удивляться ещё больше, это то, зачем была затеяна такая чуждая стране шумиха. Этого человека без всяких разговоров попросту вышвырнули из американской литературы… Чарльз Стюарт Уэлльс, вот как его звали. Удивительно до невероятия, до чего Америка стремится раздуться в своём самомнении и стать своим собственным, особым мирком на планете. То, что здесь проживает масса разного народа, достаточное соображение, чтобы считать, что среди них найдётся какое-то количество умных людей; и в этом блаженном неведеньи страна ставит заслон чужим влияниям и задерживает всякое плодотворное посягновение извне. Как бы вы ни изголялись, вы не заставите американца пользоваться свежими влияниями других стран. Это не сразу бросается в глаза, и будучи, здесь проездом, этого не заметить. Это проявляется при каждодневном общении, при посещении открытых судебных заседаний и церковных служб, при лицезрении театральных премьер и изучении литературы, при поездках на восток и запад, когда постепенно вникаешь в общественную жизнь, всматриваешьлся в школу, в семью, штудируешь их газеты и прислушиваешься к голосам на улицах, плаваешь под парусами на их реках вместе с ними и работаешь вместе с ними в прериях, — только слившись таким образом в одну массу с ними, получаешь до некоторой степени объективное представление, до чего же всеобъемлюще в американцах это китайское чувство. В Америке, безусловно, в гораздо больше степени, чем в любой другой стране мира всё рождается скрещиванием разных космополитических элементов. Этих элементов в ней обнаруживается слишком много, чтобы она могла последовательно удерживаться в стороне от современных культурных трендов внешнего мира. Её культура выпестована веками труда другого народа, это целиком и полностью заимствованная культура, завезённая в страну ещё первыми колонистами-колонизаторами, культура, когда-то процветавшая в Европе и теперь умирающая в Америке, вы прекрасно знаете, что это — это старая английская культура. «Воспитанные, как большинство из подобным нам, на старо-английском образе мыслей, — говорит одиниз редких до конца самоотверженных американских писателей, — мы всё ещё не смогли приспособить свои сущности к новым географическим условиям, в которых живём ныне. Наши философы всё ещё не поняли, не осознали, что осталось лучшего вокруг нас, а поэты наши всё ещё не спели нам, что есть прекраснейшего в той жизни, которую проживаем мы. А потому мы, как и прежде, всё ещё питаемся полусгнившей английской мудростью и всё ещё тянем нудные ветхозаветные саксонские псалмы». Воспринять и ощутить влияние иностранной культуры Америка отнюдь не согласна, ей это не надобно даже в том, в чём, как она сама знает, Европа давно опередила её. Примириться с этой несообразностью ей не позволяет гордыня. Та же самая идея, которая была главной в вопросе запрещения иммиграции, породила одновременно таможенный сбор Соединённых Штатов на произведения литературы и искусства. В прошлом году Европа умудрилась уплатить 625 тысяч долларов за разрешение показать американцам современное Европейское искусство — это 2,5 миллиона крон, ни больше, ни меньше. Вот как принимаются шедевры чужого искусства по ту сторону океана, — не говоря уже о ещё худших таможенных пакостях, которым подвергается современная европейская литература на чужой земле. В то самое время, как американская государственная казна трещит и лопается от денег, с которыми там не знают, что делать, современное искусство обложено 35% таможенных сборов. Из всего этого тотчас же вытекает вывод, что культура в Америке постепенно умирает, умирает наверняка, и умирает наверняка от ветхости. Как можно было не травить Уолта Уитмена, раз он написал книжонку, содержащую хоть одно человеческое слово об одном достойном человеческом деянии! Как можно позволить какому-то Уэлльсу безнаказанно кропать стишки под влиянием какой-то дохлой европейской поэзии! Замечательно, что американское таможенное законодательство допускает в своих установлениях два весомых исключения относительно искусства — первое и оно достойно всяческого внимания — патриотического характера: американские художники, проживающие за границей, могут присылать свои произведения в Америку беспошлинно, тем не менее, если картина в раме, они обязаны уплатить особую пошлину за раму, потому что рамы заграничные столь плохи! Другое исключение — оно не менее знаменательно — касается антикварных предметов. Министерство финансов (!) издало в 1887 году постановление, впоследствии утверждённое сенатом, в силу которого живопись, относящаяся ко времени ранее 1700 года, может ввозиться беспошлинно — в качестве антикварных артефактов. Этот характерный факт подчёркивает степень усердия американцев в своём стремлении к прогрессу. Культура, вновь и вновь выдвигаемая и воспеваемая Америкой, — это культура глубокой древности, культура до 1700 года. Но как бы янки не испортили свой вкус, стиль и душу этими дерзкими искусствами старых времён! В Европе нас давно приучили во всех газетах, под заголовком «Вести из Америки», пережёвывать одну и ту же историю в разных вариациях, каждый из которых страннее и невозможнее другого, и все они рассказывают о том, чего достигли великие американцы, как в области открытий, так и в сфере искусств. И мы по привычке взираем на эти гениальные черты, словно вырезанные в невидимом мраморе как на естественное и даже желанное проявление духовного величия и потрясающего ума американцев. Между тем теперь обнаружилось, что большая часть этих фантастических рассказов под заголовком «Чудеса Америки» сочинена в Европе, и что американская пресса впервые почерпнула их именно оттуда. Сообщение, будто светским дамам в Нью-Йорке дантисты вставляют в зубы мелкие брильянтики, чтобы улыбка их была несравненно более лучезарна, чем у плебеев — это сообщение было впервые почёрпнуто, а потом перепечатано в Нью-Йоркских таблоидах из бельгийской жёлтой прессы, где оно располагалось в столбце под скромным заглавием: «Из Америки». В то время сочинение модных сказок об Америке было делом едва ли не всех репортёров, которые надеялись отыскать себе кусок хлеба поаппетитнее! Да, я до сих пор пребываю в убеждении, что едва ли не любой из европейских репортёров помнит замечательные, святые времена, когда он во дни своей жутко фантастической юности клепал, сочинял и печатал в своём бравом листке удивительные анекдоты и басни об Америке. Ведь это так романтично — выдумать очередную побасенку об Америке, этой далёкой, прекрасной, незнаемой стране, этом конце света, где все ходят на трёх ногах и где изобретено всё, даже китайские горшки и бразильский папирус. И американцам отнюдь не свойственно обижаться на эти истории, они вполне справедливо взирают на них, как на признание своего библейского первородства, своего исконного превосходства, как подсказки, которые достаются им задаром, и, по-видимости, они очень рады этим дармовым подачкам. Американскому народу нравятся эти подсказки, во-первых, потому, что без них они были бы дезориентированы и не знали бы, что им делать и в какую сторону идти. Народу без истории и традиций следует высосать их хотя бы из пальца. И им многое подсказывают. Самый шум, производимый этим маргинальным народом, та дикая спешка, в которой он пребывает десятилетиями, тот хаос, который сопровождает его трудовую деятельность, являются в известном смысле плодами чужих скороспелых подсказок. Будь они народом, о котором меньше кричат, выполнил ту же самую работу с совершенно меньшей шумихой и более благородными телодвижениями. Шумливость, крикливость и наглость составляют коренные черты слагающнегося в муках американского характера, они являются скрипом колёс Фортуны и мельничным шелестом крыльев Духа Века Рекламы. Американец Роберт Бьюкенен года три тому назад написал в «North American Review» статью, дающую идеальную характеристику его соотечественникам, за которую его потом ругали целый год и которой ему не забыли и до сих пор. Это всего пять-шесть строк, отчеканенных мастерской рукой с алмазным стеком. Его слова до сих пор тем более полны значения, что сам он старик, в религиозном отношении в высшей степени простой, ортодоксальный, состоящий в литературе величайшим поклонником Лонгфелло (Лонгфелло Генри Уодсуорт (1807—1882) — американский поэт. На основе сказаний индейских племён и взяв за основу литературный образец финский эпос «Калевала», он создал «Песнь о Гайавате» (1855), которая принесла ему мировую славу.). Даже этот выдающийся человек признал состояние культуры в своём отечестве отчаянным, даже он рискнул своей репутацией, добрым именем и мировой славой, высказавшись откровенно: «Американцы, — утверждает он, — это нация, в которой понимание искусства совершенно выхолощено, мертво, нация, которая, в сущности, лишена литературы, которая предаётся извращённому индифферентизму ко всех религиях; которая растлена из конца в конец, от самых вершин общественной пирамиды до самых низших слоёв общества; которая одновременно электрически чувствительна к критике, в то время как ей самой свойственно всё критиковать с африканской кровожадностью; которая боготворит доллар и материальные блага как ничто другое; которая презирает всякие расплывчатые стили и условные формы, а сама остаётся в рабстве, в самом примитивном смысле этого слова; которая слишком издёрганна и тороплива, чтобы умудриться создать какую-нибудь свою оригинальную идею, а потому живёт объёдками, обносками и обломками чужой философии, занесённой случайными ветрами из Европы». Не буду утверждать, что эти слова были преувеличением, я, наоборот, полагаю, что они немного преуменьшены. В Америке сложились такие формы жизни, которые сводятся исключительно лишь к вопросам пропитания, коммерческой наживы, уровня жизни и средств выживания. Америкацев так увлекли звериной борьбой за наживу, что все их способности поглощены ей, все их интересы, все силы уходят на неё. Сердца их и их умы выхолощены этими постоянными вычислениями и расчётами, для их мыслительной деятельности нет более драгоценного предмета, чем их текущие финансовые дела и операции. Единственный предмет, достойно преподаваемый каждодневно в их коммунальных школах, это арифметика и счёт. Они вкупе со статистикой составляют фундамент всей логики их рассуждений, счёт и статистика днюют и носуют даже в пасторских проповедях. Пастор в точности способен вычислить, какой бюджет спасени ордной единственной живой души, проживающую в доме таком-то, и приход как мантру, требует покрытия всей суммы. В точности здесь на банковских весах способны вычислить, какова степень вероятия того чтобы Роберт Ингерсолль подвёргнется вечному проклятию и будет отправлен коптиться на сковородках ада, при сём делается тщательнейший подсчёт его прегрешений и сверх того, каждый раз его сравнивают с эталоном — Томасом Пейном, который, как известно, тоже не был безгрешен (Пейн Томас (1737—1809) — общественно-политический деятель США и Великобритании, представитель революционного крыла просветительства XVIII в. В 1774 уехал в Северную Америку, где сразу выдвинулся в первые ряды борцов за независимость английских колоний. «Греховность» Томаса Пейна состояла в его богоборческих взглядах, выраженных им в работе «Век разума» (1794). В результате травли со стороны религиозных и политических групп, умер в бедности, ипохоронен вне стен церковного кладбища.). Глубочайший интерес американцев к большим числам обнаруживается во всех их снах, видениях, мечтах, делах и поступках. Даже на ваш День рождения, когда они дарят вам что-нибудь, они всё равно с тайне ждут, чтобы вы их спросили, сколько стоит подарок. Когда жених преподносит какой-нибудь сувенир своей невесте, он всегда с придыханием, раздувшись от гордости, сообщает, счастливый, как юный бог — цену своего сувенира, то от большей или меньшей суммы, уплаченной за сувенир, зависит большее или меньшее почитание его достоинства. Я и не подозревал на первых порах, что это поведение — шик в Америке, и оно требует такого, и, когда однажды, правда, очень неожиданно и, похоже, незаслуженно, я получил в подарок золотое перо, чужыми внимательными глазами было замечено, что я не обратил должного внимания на это дарение (золотое перо) никакого внимания, этот вывод был сделан только потому, что я не спросил дарителя, сколько оно стоило. Право, нет конца списка вещей, ценность которых американцы измеряют только и исключительно деньгами. Но, с другой стороны, в Америке и в зачатке не сыщешь тех вещей, которые нельзя было бы перевести на деньги. Здесь и в помине не сыщешь даже жалких ростков духовной жизни. И как янки намерены стать передовым, культурным народом, раз они отказываются следовать примеру других народов даже в тех случаях, когда они прекрасно сознают превосходство этих народов перед собой? Этого не допускает их фанатизм в понимании, что такое «любовь к отечеству». Патриотизм в форме визга жестяных дудочек совершенно пропитывает их токсичные представления и превратил вполне позволительное национальное чувство са моуважения и собственного достоинства в непозволительное и мрачное высокомерие, которое никто никогда не в состоянии переломить. А меж тем, если мы внимательно посмотрим на всё это, в Америке процветание идёт только лишь исключительно в материальной сфере. Страна, в культурном смысле не достигла практически ничего. Искусство, литература, юриспруденция, наука, политика, религиозный культ — всё это обветшало и сгнило до такой степени, что презрение и пренебрежение их к достижениям культуры других стран может прямо привести человека в ступор. У республики меж тем появилась своя аристократия, несравненно более властная и могущественная, чем родовая аристократия европейских королевств и империй — аристократия денежная. Или, точнее говоря, это аристократия состояний, накопленного капитала. Поэтому даже при малейшем, отложенном на чёрный день накопленным воровством и преступлениями капитальчике янки ощущают себя в той же степени аристократам и, как самый мелкий дворянин у нас дома в Европе чувствует себя высокородным герцогом. Эта аристократия, выращиваемая в пробирке и с тщанием культивируемая всем народом с чисто религиозным пиететом, обладает «истинным» могуществом средневековья, в принципе не обладая какими либо его благородными качествами. Она невероятно груба и чудовищна жестока соответственно стольким-то и стольким-то мощным лошадиным силам экономической целесообразности и непоколебимости. Европеец вероятно никогда не узнает и не будет иметь понятия о том, насколько эта аристократия всевластна, сильна и как она владычествует в Америке, в такой же степени, в какой его мизерное воображение не позволит ему осознать, что сколь бы ни была всеподавляюща знакомая власть денег у себя дома, в Европе, до какого уровня неслыханного могущества может допрыгнуть эта власть там. Напрасно было бы извинять американцев за недостаточное развитие их духовной жизни некачественностью человеческого материала, из которого там приходится лепить этот юный народ, которому в итоге неоткуда черпать энергию своего развития. И при всём этом подаавляющее большинство американцев истошно требует беспрекословного признания их самым передовым во всех отношениях народом, культурнейшей нацией всего мира. Для того, чтобы не только увериться в этом фантоме самим, но и заставить так думать других, они, как петухи на заре, всё время объявляют, что наплыв иностранных гастарбайтеров в их духовную жизнь представляет неугодный избыток, и создают строжайшие запреты для этого наплыва, обременяя плоды заграничной культуры 35 процентами таможенного сбора! Какое прекрасное решение — вытеснять чужое, не имея ничего своего!

Литература

Журналистика

Следует задаться естесственным вопросом, как может при таком таможенном стеснении иностранных искусства и литературы существовать американское искусство и литература? Могут ли они без провалос и вредных последствий автаркии отклонять живительное влияние иностранных искусств? Если бы Америке привелось быть историческим, старым государством, со всей этой своей нудной, мучительной собственной долгой историей и пластами своего прошлого в развитии искусств, если бы у неё оказались великие предки, на которых она могла бы ссылаться и на плечах которых она могла бы обозреть горизонты развития, то это стеснение имело бы хоть какое-то формальное объяснение, если не оправдание. Но тут следует вспомнить, что Америка по сути есть коммуна весёлых, буйных новосёлов при самом его возникновении, а такие союзы ещё ни в едном виде искусства нигде не создавали даже намёка на свою собственную школу. Американцы — народ практического счёта, а не искусств, — с некоторыми частными исключениями, конечно. За высокое искусство нужно платить, и они в этом смысле не понимают, за что им предлагается заплатить, искусство им непонятно в принципе, они полностью равнодушны к искусству, как не понимают рыжую корову с пятью ногами. С литературой дело обстоит примерно столь же плохо. В живописи они видят они только причудливое смешение красок на материи, которое можно прекрасно заменить простой олеографией (Олеография — вид полиграфического воспроизведения картин, исполненных масляными красками. Был распространён во 2-й половине XIX в.), так и в книге они видят картонный блок и фунт бумаги, и совершенно равнодушны к тому, что олицетворяют буквы на этой бумаге, не разбираясь, художественное ли это произведение или нет, повествуется ли в ней о любви или бесконечной стрельбе из револьвера с горой трупов на выходе. Литература в Америке ничто, она не играет там совершенно никакой роли, она не является ни для кого каким либо иситочником или средством развития, а предстаёт всего лишь более или менее забавным развлечением. Читают здесь не для развития интеллекта, а лишь чтобы позабавиться уголовными причудами, уличными происшествиями, о которых можно узнать и из газет, с тем, чтобы только возбудиться слегка кровавыми сценами криминального процесса, растрогаться до слёз ходульной любовью в романах Шарлотты Бреме, а вечером убаюкать себя растянутым киселём мистера Лонгфелло. Американцы пролистывают газеты только для того, чтобы быть au caurant городских аварий, чтобы зорким оком не упустить результаты последнего состязания бегунов в Нью-Йорке или насладиться страданиями жертв железнодорожного краха Джея Гульда (Середина XIX века ознаменовалась в Америке бумом железнодорожногостроительства и победным шествием стали. Фактически рынок контролировали два человека — Корнелиус Вандербильд, человек, умерший в 1877 году самым богатым американцем того времени, и его основной соперник Джей Гульд, директор Erie Railroad Co. В борьбе друг с другом и прочими конкурентами Гульд и Вандербильт использовали все доступные средства — от биржевых махинаций до вооруженных нападений. Сформированные на их деньги бандитские шайки грабили поезда компаний-конкурентов, взрывали мосты и т.д.); они не прочли ни слова о новейших веяниях в литературе и искусстве, не читают ничего и ничего не знают о науке, потому что этого не опубликует ни одна уважающая себя газета. Главнейшим наполнением американских жёлтых листков служат практические советы по хозяйству и преступления. Продавец газет в американском городе служит настоящим индикатором культуры сообщества. Если в качестве внешнего наблюдателя внимательно изучать его дикие выкрики в продолжение целой недели, то поневоле получишь ключ к жизни всего города. Это профессиональный выразитель настроения публики, своего рода барометр, он умеет своими рекламными выкликами угодить всем текущим интересам публики, он даже не додумается тратить время впустую на пропаганду книги, картины, драмы, когда он наперёд знает, что публика интересуется только крушением поезда с кучей трупов на обочине или тройным убийством в тёмном переулке. Раз уж так повелось, что газеты в Америке являются прежде всего провозвестницами практических сведений, и раз все больше интересуются тройным убийством и горой трупов на обочине, нежели вершинами духовной и умственной жизни, то и содержание их бывает соответственным этому. Поэтому, когда продавцы газет выкрикивают о сногсшибательном пожаре в Вашингтоне, о кровавой драке на 17-й улице, снежной буре в Монтане и изнасиловании в Массачусетсе, то тем самым они оповещают о главнейшем содержании своих листков. Таким образом, эти микроскопические газетчики, чьи понятия опять-таки формируются согласно господствующим инстинктам публики, как правило являются главнейшими редакторами американских журналов. Уникальная местечковая американская журналистика, визгливая, шумная, скандальная до неприличия, кулачно-дикая журналистика, всегда полная колец револьверного дыма, поголовного подкупа избирателей, покупной железнодорожной рекламы на всём, что терпит клей и бумагу, объявлений в стихах, позорных городских сплетен, удивительная журналистика постоянныхскандалов в избирательных залах, звона бокалов, психиатрических криков «ура!» на патриотических банкетах, организованных 100-процентными бандитами, стона непрекращающихся железнодорожных крушений, стука и пара крупных фабрик, с их дымом и ядом, слова Божия пастыря местечкового разлива — потому что у каждого этого листка, разумеется, свой собственный пастырь и почти собственный, оригинальный бог, бог дамской поэзии о лунном свете в Теннеси и о смертельной любви в Бостоне, двух столбцов откровенных и неизбывных прелюбодеяний, трёх столбцов сливочных банковских мошенничеств и банкротств, четырёх столбцов патентованных пилюль и медицинских патентов, — удивительная журналистика, воплощение визга и гама, производимого целой ордой хищных крикливых пиратов, которые пишут её на потребу полуживотных. Известный во всей Америке бруклинский священник де Витт-Тальмедж не так давно высказал кое-какие постулаты об американской прессе в своей статье из какого-то жёлтого воскресного листка: «Всё устаканилось. И наши реформаторы, пребывающие как в самой журналистике, так и вне её должны были бы умножить свои потуги и старание как можно больше усовершенствовать её, поднять её нравственную планку ипревратить её в орудие исправления общественных ран. Наши газеты более чем что-либо шли в ногу со временем и никогда не отставали от моды. Если сравнивать одну из самых популярных наших газет с таковой же 35 лет тому назад, то будешь просто сражён огромной разницей в качестве литературного материала, качестве содержания, видит бог, с годами оно только становится всё лучше и лучше. Люди, присягнувшие печати, теперь много лучше делают своё дело, чем журналисты 35 лет назад. Это как будто люди, воспитанные на другой планете! Произведения их производят впечатление выздоравливающего, осветлённого духа, дух даже самых замшелых светских газетёнок становится непредставимо всё более клерикальным, религиозным и нравственным. Мораль в этих газетёнках стоит так же крепко и высоко, как попы на церковных кафедрах. Да, пресса устаканилась». В принципе пастора Тальмеджа никто не держал за шутника и никому не были известны его шутки, а потому никак нельзя было заподозрить даже тень иронии в выссказываниях этого душевного человека, но тут даже наивные янки всё же раскумекали, что он распластал павлиний хвост своих фантазий в сферах, едва ли ему знакомых, и многие журналисты взяли своих покойных предшественников под защиту от необоснованных обвинений в безнравственности. Так, редакция «Америки» в полном составе возразила пастору своё возмущение заметкой размером в пять строк, в которой выражалось сомнение в праведной вере Тальмеджа относительно нравственных высот современной американской прессы. Заметка блеснула пред нами своей цельностью, к примеру, в таких словах: «Если сравнить содержание одного из наших нынешних воскресных листков с одним из популярных ежедневников Тридцатипятилетней Войны, то видно, что последние были весьма нравственны по своему тону и патриотичны по содержанию, тогда как первые представляют из себя какой-то винегрет пошлостей, сенсационных известий, убийств и скандалов, только приправленных нахмуренными бровями кажущейся серьёзности. Мораль тысяч обычных воскресных листков, быть может, в самом деле не возносится над уровнем морали церковных кафедр, но само по себе это очень печальное признание в устах „благочестивого пастора“. Но уж американская журналистика точно не страдает наличностью „лучшей литературы“, нежели она готова вынести с удобством для себя. Это журналистика, которую с точки зрения качества и художественности едва можно поставить на одну доску с мелкими копенгагенскими газетёнками. Там это жалкие бульварные листки, само содержание и дух которых насквозь пропитаны жалким материалистическим душком всей американской жизни. Выступала ли Моджеевская (Моджеевская Хелена (1840—1909) — польская актриса. Гастролировала в Великобритании и США. Её искусство было органично, близко жизненной правде, отличалось романтической одухотворенностью. Лучшие роли: Мария Стюарт („Мария Стюарт“ Словацкого), Амалия („Разбойники“ Шиллера), Федра („Федра“ Расина). Всеобщим признанием пользовались её роли в пьесах Шекспира.) в местном „Гранде“, пел ли Ментер арии в опере, читал ли где-нибудь лекцию Линде, — как только это прошло, оно сейчас же перестаёт быть центром внимания, и если утренние газеты вэтот день как-то отметят это событие, то только лишь главным образом с точки зрения описания костюмов и причёсок артисток, цены декораций, сообщит число колец на пальцах кажого актёра, перечислит число полученных ими ангажементов, не забудет ахнуть при открытии круглой суммы стоимости их драгоценностей — вот и всё! И не ищите здесь даже намёка на оценку их искусства, впечатления от их игры, перлов просвещённой критики критики, ни единого слова о духовном значении этого акта искусства в этих газетёнках вы не найдёте. К кому может быть обращена подобная критика? И кто мог бы сочинить такое? Журналистов обучают ушлые газетчики, которые опять таки обучены читающей толпой, а читающая толпа — это публика, совершенно не интересующаяся искусствами. Это практические люди, пользующие свою газету в трамвае, когда они отправляются утром на работу, или жёны и дочери практических людей, которые собственной персоной отправились на представление, а потому своими глазами видели прическу Моджеевской. Нет, раз им причёски мало, тогда идите дальше — дайте им кровавое описание обезображенного, сожжённого трупа, найденного в таком-то подвале, подворотне или свалке, погрузите их с головой в дикий азарт биржи, покажите ошалелое, детское лицо банкрота, готового сброситься с семьдесят шестого этажа небоскрёба в одних кальсонах, дайте панораму жестокой драки между шахтёрами, с увечьями и лужами крови, наконец подсуньте супружескую драму с мужем-блудником и женой шлюхой, — вот что вдохновит эту богоизбранную человеческую пульпу на новое пустое времяпровождение, единственно понятное их сердцу, вот что скажет нечто значимое их уму и, наконец, произведёт впечатление на их дубовые нервы. Среди нескончаемого гомона и визга заводов, предприятий и контор, среди пачек сводок преступлений и несчастных случаев, в каждой газете вы отыщете один или два столбца, посвящённых мелким новостям частной жизни обывателей города, — сведения, таинственным образом собранные редактором из интимных тайников личной жизни, подсмотренные в замочную скважину, полученные из вторых и третьих рук, просто сплетни с городских посиделок, любимое утреннее чтение дам, псевдо-научные рецепты, сотавы и сведения, добы ваемые какими-нибудь разбитными шалопаями из так называемого отдела „Locals“. На этой странице вы можете найти сведения о бракосочетаниях, рождениях, кончинах, и подобно тому, как старые европейские издания с поразительной регулярностью сообщают о посещении такой-то коронованной особой таких-то королевских домов с некими политическими резонами, так и американские газеты громогласно трубят в своих „Locals“ о том, что такое-то почтенное семейство такого-то города навестил визитом такой-то почтенный гражданин соседней деревни. Неважно, кто это будет — жена шкипера, приехавшая навестить своего сына, колёсника, или пастух табунов в прерии, приехавший погостить у родителей, — всё равно, все они одинаково достойны поминания. Что ж, ничего не попишешь, ничего против таких предубеждений не скажешь, такова своего рода мода, шик обычаев этой страны, а десяти тысячам фанатических подписчиков этого издания всегда по вкусу, что журналистика не забывает не только королей, но и жён шкиперов. „Locals“ — на деле самый приличный из отделов газет американской прессы, он по возможности избавлен от скуки медицинских патентов и преступных покушений на чью-либо житзнь и имущество, и по вечерам служит самым излюбленным чтивом дам из „Society“. Однако даже и в этом пуританском столбце то тут, то там порой прорывается немыслимый гвалт, контрабандой прокрадываются в самые глухие дебри „Locals“ тусклые объявления, рекламы о разного рода мазей для волос, чудодейственных корсетах, стихи об артефактах туалета, моды и ботинках, поэмы об новооткрытой распродаже мяса на рынке. И всегда над этим расцветает полог какой-то черноватой иронии жизни — ибо вслед за трогательной басней о блистательном бракосочетании местного богатея и деревенской Золушки или архиблагополучнейшего разрешения от бремени моржихи в бассейне зоопарка, вдруг натыкаешься на заметку с кратким уведомлением: „Смерть“. И ты, читатель, сразу вздрагиваешь, чувствуешь сильнейший и совершенно неудержимый пинок в зад — опять, значит, отряд по пути потерял бойца, мы недосчитались очередно драгоценнейшего товарища — янки! Творческая фантазия сразу дорисует вам картину произошедшей трагедии мирового масштаба — очень возможноь, что это отличился каменщик Фоулер, или племянница часовщика Броуна, живущего с такого-то по такое на улице Адама №16 или №17. О, товарищи, нет таких слов в нашем языке, таких ярких, достаточно сильных слов, чтобы выразить скорбь и презрение к Смерти, посмевшей отнять у нас таких незаменимых господ! Аминь! Тем временем, собравшись с духом и подвинтив себя, упорно продолжаешь чтение этой заметки, становясь всё восприимчивее, всё пластичнее, пока наконец не создаёшь реальную картину произошедшего, и да слава Тебе, Господи! — это, оказывается, был не каменщик, а кто?.. И тут ты внимательно смотришь, уж не племянница ли это опростоволосилась и не почила в бозе посреди всеобщего веселья? Нет, мы не будем потрясены, если придётся смириться с тем, что речь всё-таки идёт только об неизвестном агенте по продаже швейных машин такой-то фабрики, или о двоюродном брате миссис Кинглс, мужу которой около 40 лет. Читаешь дальше. Вот позади осталось уже полстолбца, ты, проявляя чудеса собранности, стараешься успокоиться, хотя свою фантазию напрягаешь до такой степени, что она уж способна вообразить себе человека по имени Конвай, который проживает, быть может, где-то на Линкольн-стрит, или в каком-либо другом месте. И вдруг начинаешь читать с живостью и интересом, это всё становится поистине интригующим, и наконец ты готов поклясться, что отныне будешь читать только про все убийства, утопления, смертные случаи, и всё в таком роде. Очень может оказаться, что заметка относится к какому-то столяру по имени Гримшоу или Смиту. Возможно, что этот человек, венец вселенной, в довершение всего, пять минут назад скончался от удара, — результат, вполне соответствующий тому стилю жизни, которую, быть может, вёл этот человек. И вот смиряешься и продолжаешь, стиснув зубы, читать всё это дальше и дальше, напрягаешься, чтобы не пропутить ни одного бесценного словечка, детали, читаешь с известным состраданием, наконец, с взмывающей до небес дикой яростью. Столяр пока ещё жив, что странно, и вот ты прочёл ещё пять строк, читаешь дальше, дошёл до последней точки, — и, странно, ни слова об ударе! Нет, не надо прикидываться умником, не может же быть так, чтобы это был мистер Даунинг, тот самый искомый нами Джемс Вильямс Даунинг, который был, к примеру, цирюльником близ церкви баптистов? Ты крепишься, как можешь, хотя сгоряча уже иной раз почти тормозишь и останавливаешься мысленно на проблеме существовании подобного цирюльника — а есть ли такой на самом деле, не предаёшься ли ты раздумьям о фантоме, которого принял за живого человека, а потом всё равно приходишь к выводу, что ведь может же существовать такой в действительности, может, а тогда почему бы не существовать и цирюльнику, точно так же, как неизвестной даме, содержащей устричное заведение на проспекте Франклина? Существует ли достаточная мотивация так болеть душой за цирюльников и устричников, дабы избавить цирюльников и устричниц всего мира от роковой судьбины? И вдруг, перенапрягшись этим чтивом, в самом конце заметки читаешь следующее, уже с широко раскрытыми глазами, сдерживая дыхание, с сердцебиением и трепетом каждого взбаламученного нерва: „И itse,.. дабы избегнуть неминуемой смерти, вам следует стать посетителем единственного места, где можно купить знаменитые во всём мире бальные перчатки „Pinquin“, в которых ты, видит бог, никогда не простудишься, и будешь выглядеть, как белый ангел в Раю, а именно у мистера Дональдсона!“ О, ты, вечный, вечный покой на высотах Мира! Где ты? Вау! Несчастный читатель для того, чтобы в финале поглотить эту горькую финальную пилюлю, одолел полстолбца рекламных объявлений! Американская пресса обходит стороной широко бытующие в Европе комические столкновения партий и политиков. Этим грешат европейские газеты, но не американские. Только в конце каждого четвёртого года, в течение двух-трёх недель, американцы схватываются в свирепой сваре из-за свободы торговли или из-за несовершенства таможенного билля, две-три недели кипят страсти, идёт кровавая битва, кто кого победит, выяснение того, кто готов сдаться, а кто нет, американцы выбирают президента, — как только выборы завершены, мгновенно всё стихает и на улицах остаются только горы мусора, после чего весь энтузиазм американцев откладывается до следующих выборов. Таким образом, „Политика“ не затрагивается, как нечто слишком зловонное, более целых четыре года подряд, а потом снова начинаются ручные раскопки в этих Авгиевых конюшнях. Американский журналист, как взрослый человек, не обязан садиться и с искренним воодушевлением обрушиваться на такие-то параграфы старого закона и на такие-то запятые нового, создавать длинные „передовицы“ по поводу малейшей бестактности молодого Бисмарка в Ватикане, или изобретать учёные комментарии относительно тронных речей и высочайших шуточек. Он едва ли знаком с этой политикой даже по имени, он не знает, что значит правая и левая, и даже во время выборов он не осознаёт, что такое значит оппозиция. Его листок — бесцветное чтиво, состоящее из хаотического нагромождения событий с востока до запада Америки, кратких суждений о разных вещах, короче, плод мимолётного обзора. У меня в руках только что полученный номер американской газеты, и я не выбираю его, я беру листок наудачу — он содержит следующее: « Арест беглого каторжника — Вчерашний пожар в храме. — Нежданный Суд Линча. — Последствия роста иммиграции. — К вопросу о рыбной ловле в Канадском Квебеке. — Большая драка в городском совете. — Бедственное состояние государственной казны. — Биржа кипит. — Отголоски слухов с Севера-Запада. — Отголоски басен с Юга. — Последние известия. — Воровство и Грабёжь в Массачуссетсе. — Верховный суд. — Убийство. — Единственное средство спасения (о медицинском патенте). — Украденный свинцовый раструб. — Потеря 10 000 долларов в трамвае. — Кулачный бой и Mc. Caffrey в Comique. — Белые Ирландск ие рабы в Техасе. — И о погоде. — Спорт, как он есть. — Это был удар ножом? — Миннесота. — Дакота. — Мичиган. — Из других мест. — Смерть на Взлёте и т.д.» И ни слова о политике, ради бога, ни слова! Хотя это смертельно скучно, но меж тем каждый такой столбец не лишён интеллектуального интереса — он показывает, чем заполнены до краёв сердца янки, что им по вкусу и какое чтиво они предпочитают. Американские газеты всецело следуют основному тренду духовной жизни американцев. Содержание их не так рафинировано, деликатно, скромно и идеалистично, как любая беллетристика, но в них во сто раз больше голой правды жизни и грубой действительности. Американские газеты шумливы, истеричны и буйны, как сама жизнь, но их грубость притягательна своей актуальностью. Одним только американская пресса опережает прессу других стран, а именно в искусстве уловить свежие тенденции общественной жизни. Она тратит чудовищные деньги, собирая отовсюду сведения, ей шлют телеграммы о каждом незначительном событии и она печатает экстренные выпуски по любому поводу. «New York Herald» в этом отношении совершенно вне конкуренции. Штат его сотрудников многочисленен — кроме корреспондентов, откомандированных во все страны, кроме наборщиков, рабочих, корректоров и т. д. — всего 65 человек. 17 из них — это редакторы или начальники, заведующие отделами; остальные числятся репортёрами, каждый день курсирующими по всем улицам и проспектам Нью-Йорка для сбирания свежих новостей. Стоит только какой-нибудь новости достигнуть ушей репортёра, как он бежит на ближайшую телефонную станцию, горланя: «Herald», и сразу же докладывает, куда надо. Помимо этих вездесущих репортёров, у «Herald» есть свой катер, постоянно лавирующий у гавани, в попытке выловить любую новость, которая может приплыть к городу-великану-со стороны моря. Неизвестно как, но корреспонденты «Herald» оказались у Ниагары задолго до того, как все узнали, что принц Уэльский едет в Америку и намерен посетить водопад. Такое волшебство могло быть обеспечено только бесперебойной работой телеграфа. Но по какой-то причине принц задержался дольше, чем предполагалось, и, чтобы поддерживать свой репортаж, корреспондент принялся телеграфировать 1-ю книгу Моисея. Когда она была закончена, а принца по-прежнему не было, ему пришлось взяться за вторую книгу Моисея. Ужас его был велик! Могло показаться, что у Моисея было написано столько книг, сколько звёзд на небе или песчинок на пляже. Но тут появился принц, и корреспонденту таким образом удалось выпустить эту новость в мир первым — этот манёвр обошёлся издательству всего к какую-то мелочь — несколько тысяч долларов. Зато немного погодя «New York Herald» добился, в немалой степени благодаря своей осведомлённости, соглашения со всеми другими изданиями, так что во время войны с Абиссинией даже лондонскому «Times» приходилось черпать все свои военные репортажи у своего американского коллеги, как оказалось, более осведомлённого в чисто английских делах (Речьздесьидёт об англо-эфиопской войне 1867—1868 гг. Английские колонизаторыв конце концоввыиграли войну, но им надолго всё же не удалось закрепиться в Эфиопии ввиду жестокого сопротивления местного населения чужому диктату, и они были вынуждены к концу мая 1868 года вывести оттуда свои войска и убраться восвояси.). Все они, а не один только «New York Herald» выбивались из сил, чтобы огорошить своего читателя лавиной новостей со всего мира. Итак, большая часть американской прессы находится в более или менее живом общении со всеми американскими и большинством заграничных городов. И, таким образом, надо ради объективности признать, что это великая заслуга американских газет, что они фанатически из года в год кладут силы на ознакомление янки с миром, лежащим вне Америки, мире, о котором школы почти ничего не знают и не дают почти никакого представления. Новости, несомые английскими листками о других странах, правда, как правило ограничиваются лишь крайне лапидарными заметками, передаваемыми по телеграфу, но они тем не менее являются единственными весточками с другой половины Земного шара, концентрированными, сжатыми выжимками, которые, будучи собираемы изо дня в день, за целые годы дают гораздо более широкое представление о всемирной истории, нежели любая даже очень продвинутая школа страны. Однако даже и в этих сжатых скетчах сказывается американский дух, ведь газеты всё равно вынуждены сообразоваться с неизменными интересами и замшелым вкусом своих подписчиков. Умалчивая о целой массе новостей в области искусств и литературы, они, напротив, отыгрываются на читателях в области финансов, и то, что касаемо денег даже в мелочах не считают слишком ничтожным для телеграмм. Придворные балы и аристоркратические посиделки, вояжи высочайших особ, открытие железных дорог, скачки в Англии, дуэли во Франции, покушения в России — всё это служит американским газетам трепетно дорогим веществом для телеграмм, но при этом они хранят абсолютнейшее молчание о потрясшее сообщество драме или восходящей звезде мирового искусства. Зато они тотчас же реагируют подробнейшим отчётом о малейшем происшествии за границей, если это касается торговли или денежных махинаций — или, например, если нерасторопный путешественник забыл свой портмоне в немецком отеле, или кто-нибудь спекулировал двумя штофами лампадного масла на Сарептской бирже. Несмотря на эти неискоренимые недостатки, американская журналистика всё же служит своеобразнейшим и довольно уникальным выразителем духа американского народа. И поражая обывателя своей потрясающей воображение наглостью и свирепым натурализмом, она, с литературной точки зрения, является поистине современным феноменом.

Поэты и писатели