Бесплатный фрагмент - АЛТАЙСКИЕ ИСТОРИИ

НАВСТРЕЧУ ВЕТРУ

Северо-западный угол называли «гнилым». Когда оттуда дули ветры, небо заволакивали тяжелые тучи и даже в июне становилось пасмурно и хмуро, как осенью.

Так было и в этот раз. Дожди шли непрерывно и ни о каких полетах нечего было и помышлять, а мне как раз приспело вылететь в таежное село Лопатино.

Четвертый день сидел я в штабе авиагруппы, когда заляпанный грязью грузовик доставил к нам еще одного человека. Мокрый брезентовый дождевик делал его похожим на рыбака. Слегка прихрамывая и опираясь на палку, он прошел через комнату, поздоровался, по-военному поднеся руку к капюшону, а потом достал письмо и передал его начальнику штаба.

Начштаба, подполковник в отставке, низенький крепыш с бритой головой, по которой от уха к затылку тянулся безобразный рубец, вскрыл конверт, пробежал лазами по строкам письма, а затем передал его содержание вслух. Это был срочный вызов врача-хирурга в Лопатино, где один из рабочих леспромхоза лежал с переломом ноги.

В комнате стало тихо. Про подполковника говорили будто его самого вывезли с фронта на самолете и поэтому он, якобы, не равнодушен к санитарной авиации. Но даже учитывая это трудно было себе представить, чтобы он разрешил вылет.

Подполковник снял трубку и вызвал:

— Синоптика с погодой.

Притихшие было люди снова зашевелились. Началось обсуждение: даст синоптик погоду или нет, и если даст, то кому лететь.

— Орлянкину, больше некому, — убежденно сказал один из авиатехников.

Видимо и подполковник думал так же. Он кивнул головой и распорядился:

— Вызвать Орлянкина.

Дежурный ушел и мы в ожидании снова примолкли. Лишь авиатехник, понизив голос до полушепота, рассказывал:

— Сидели мы как-то в Абакане. Погода — дрянь! Вдруг, слышим, тарахтит. Выскочили, смотрим — кто же еще? — он. Плюхнулся на аэродром, улыбка во всю физиономию. «Здравствуйте», — говорит, и — «давайте вылет на Кызыл». Это через Саяны-то! Его машину, конечным делом, на прикол, а Сашка такой шум поднял… Начальник порта хотел у него талончик вырезать…

Рассказ авиатехника говорил скорее о характере пилота, чем о его мастерстве, но я Орлянкина знал и раньше. Он летал с геологами и действительно был отчаянной смелости летчиком. После него полеты с другими летчиками казались такими спокойными, будто и не летишь, а сидишь у себя дома в кресле. Но зато такого глазомера, такой твердости руки и чувства машины, пожалуй, ни у кого больше не было. Никто лучше его не мог отыскать в тайге геолога, сбросить ему продукты, облететь вокруг какой-нибудь вершинки, да так, что чуть-чуть крылом не зацепит, — зато все видно.

Орлянкин вошел почти вслед за синоптиком. Его кожаный реглан

блестел от дождя, на сапогах налипла глина. Вместе с собой он как бы внес кусок скверной погоды. Но лицо его светилось. Он улыбнулся, показывая ряд стальных зубов, и уверенно спросил:

— Летим?

Синоптик, девушка в синем кителе, восторженно посмотрела на него, но сказала:

— Нельзя лететь.

— А надо!

Это сказал доктор. Позабытый, он стоял в стороне, но теперь, видимо, счел нужным вмешаться. Не расстегнутый дождевик как бы подчеркивал, что доктор не сомневается в вылете. Лишь капюшон был отброшен и черные с сильной проседью волосы кольцами спадали ему на лоб. Но больше всего меня поразила его выправка. Это была настоящая военная выправка, да и выдержка, с которой он ожидал решения, была также чисто военная.

В комнате стояла такая тишина, что слышно было, как ветер швыряет на стекла дождь.

— Долетишь? — спросил подполковник Орлянкина и, как бы предупреждая, пояснил: — В Лопатино…

— Долечу, — почти не задумываясь ответил Орлянкин.

Девушка-синоптик толчком распахнула форточку. Из серого неба сеялась мелкая водяная пыль, грозящая вот-вот перейти в проливной дождь. И синоптик, и подполковник, и все мы знали, что вдоль реки, на которой стояло Лопатино, тянулись возвышенности. А Орлянкин отвечал так, словно они могли доставить ему одно удовольствие.

— Добро, — наконец сказал подполковник. — Лети. На войне и не то бывало. — И осторожно, кончиком пальца потрогал за ухом.

Так получилось, что я вылетел. Правда, подполковник не соглашался отправить и меня, но я доказывал ему, что «где двое, там и трое», и в конце концов он махнул рукой и пошел. Может быть это означало, что я ему надоел и он считает дальнейшие разговоры излишними, но я воспринял этот жест как согласие:

— А, -мол, — летите.

И вот маленький санитарный «По-2с» затарахтел, запрыгал на костыле и, оторвавшись от бетонной дорожки, с разбега нырнул в туман.

Я сидел на втором месте и в переговорное окошко видел впереди себя кожаное плечо Орлянкина, а когда оглядывался — доктора, равнодушно смотревшего в серую пелену за окном.

Передо мной на щитке приборов вращался компас и двигались стрелки высотомера. Компас, как только мы легли на курс, показал на север, а стрелки высотомера, переползая с одного деления на другое, остановились на цифре «1500». В этот момент за окнами просветлело и я увидел, что мы летим меж двух слоев облачности. Рыхлые серые облака висели сверху и снизу и самолет летел между ними, как мошка между двумя полками гигантской этажерки. Ничто не нарушало однообразия полета. Гудел мотор. Компас и высотомер замерли в одном положении и только стрелки часов двигались как им было положено — 60 минут в час.

Через час сорок минут полета и компас и высотомер снова пришли в движение. Я знал, что по времени мы уже вышли в район Лопатино, а по сменяющимся румбам компаса догадывался, что Орлянкин кружит, разыскивая «окна» — просветы в облаках.

Но сколько мы ни кружили, под нами простиралась все та же однообразная бесформенная масса облаков, которые пробивать было опасно — опасные вершины гористого берега достигали здесь 700—800 метров.

И вот я увидел, как круг компаса остановился, показывая «юг», а самолет выровнялся и снова полетел по прямой. Мы возвращались.

Это было полнейшей неожиданностью. Четыре дня ждать полета, дождаться, пойти на риск, уговорить подполковника, вылететь, долететь до Лопатино и — вернуться! Я вспомнил людей, которые ждали меня, представил себе все трудности повторного вылета, разговор с подполковником, и заерзал на сидении. Отправляясь в рейс, я считал себя уже в Лопатино, а тут мы не только возвращаемся, но и неизвестно как возвратимся. Ведь наш самолет не оснащен для слепых полетов.

Пока я размышлял обо всем этом, стрелка высотомера двигалась в обратном направлении. Когда она дошла до «500» в серой слепоте тумана мелькнуло темное пятно. Окно! Орлянкин незамедлительно нырнул в пустоту между облаками и удивил меня еще раз. Развернувшись над тайгой, он снова взял курс на север.

Я знал, что высота вообще не в почете у Орлянкина. Я знал, что он всегда

предпочитал бреющий полет, всегда жался к земле, рулил по проезжим дорогам, садился и взлетал на песчаных отмелях, на лесных полянах, там, где никогда и никому не пришло бы в голову сесть или взлететь. Но ведь то было в хорошую погоду!

Я видел, как стрелка высотомера сползала с «400» на «300», потом на «200»

и опустилась уже до «50», а под самолетом все еще обрывками стлался туман.

В боковое окошко я видел тайгу. Она была разная. Сплошь закрывая землю густо росла лиственница. Высокие голые сосны тянули к нам венчики своих вершин. Рыжели гари, отблескивали болотца и одинокие деревья на них торчали как зубья перевернутой бороны. Все это, стремительно чередуясь, неслось нам навстречу и я поймал себя на мысли, что выбираю, куда выгоднее «плюхнуться».

Когда Орлянкин повернул на юг, я не мог не согласиться, что пробивать облачность нельзя, но опечалился. Когда же он снова повернул на север, я обрадовался, а, следовательно, не порицал его. Но я думал:

— Сядем ли мы на лес или наткнемся на гору? Уцелеем или мне так и не су-

ждено увидать Лопатино?..

А высотомер уже снова перебрался вверх и подбирался к «500». Теперь я даже не мог предположить, что предпримет Орлянкин. Облачность и мелкий дождь совсем прижимали нас к лесу. А впереди стояли горы. Я знал, что подлетать к горе на бреющем полете против ветра очень опасно. Встречный поток воздуха, переваливаясь через вершины, устремляется сверху вниз с такой силой, что мотору самолета бывает не под стать справиться с ней.

Перед Лопатиным местность резко взяла на повышение. И хотя мы еще не цеплялись за деревья, в том, как самолет проваливался над лесом чувствовалась могучая сила тайги, стремившейся дотянуться до нас хотя бы своим дыханием.

Но Орлянкин продолжал вести самолет на север. Можно было только позавидовать его спокойствию. Он, вероятно, вообще не знал, что такое страх.

В полете, а летать мне приходилось немало, я никогда не задумывался над

опасностью. Я всегда доверял экипажу — они рисковали не меньше меня, а опыта и знаний имели несравненно больше. И в момент, когда колеса нашего самолета вот-вот готовы были зацепиться за верхушки тянущихся к нам лиственниц, я думал об Орлянкине: он знает, что делает!

А доктор?

Я повернулся и увидел, что доктор по прежнему спокойно смотрит в окошко. Он, видимо, не сознавал грозящей нам опасности и ему я тоже позавидовал. Куда лучше лететь в спокойной неизвестности, чем знать то, что знаю я и беспокойно ерзать на сидении. Ведь ему сейчас, как и мне, важно лишь, что мы летим в нужном направлении и пока не грохнулись. У нас общая судьба, а грохнемся, так даже и фамилии друг друга не узнаем.

И, словно подтверждая мои опасения, самолет вдруг рвануло кверху. Неистово взвыл мотор. Под самыми окнами отчетливо видимые пронеслись и исчезли венчики сосен. Я схватился обеими руками за сиденье и… когда дыхание вернулось ко мне и сердце стало биться ровнее, я увидел, что под нами расстилается песчаная кромка воды и суши, на которой лепились друг к другу серые домики. Орлянкин, несмотря на полет вслепую, несмотря на кружение между облаками и два поворота на сто восемьдесят градусов, вывел самолет с поразительной точностью — к самому селу.

Начальник Лопатинского аэропорта встретил нас чертыхаясь. Он ругал и тех, кто летает в такую погоду, и тех, кто дает в такую погоду вылет. А Орлянкин стоял и казалось бы спокойно закуривал. Только огонек спички прыгал у него в руке и никак не хотел остановиться у папиросы.

Доктор садился в дрожки. Прощаясь, я все-таки сказал ему:

— Счастливый Вы человек, летели и ничего не знали.

— А я тоже самое думал о Вас, — ответил он и улыбнулся. — Я-то летал над тайгой. Еще в Финскую… Служил пилотом в бомбардировочной.

Он похлопал себя по больной ноге и шутливо добавил:

— Тогда и началось мое знакомство с медициной.

Дрожки тронулись и выкатились за ворота. И я тоже должен был идти своей стороной, но почему-то мне казалось, что в полете осталось что-то незавершенное. И только когда я вслед за Орлянкиным вошел в здание аэропорта, я вспомнил:

— Ведь я так и не узнал фамилию доктора!

1956 г.

====================

ТЫРЛО

1

— Не понимаю, зачем Вам в палатке женщина?

— Мопассан говорил: «На земле есть две муки — это отсутствие воды и отсутствие женщин». Я не пустынник и не могу обходиться без того и без другого.

— Вы откровенны!

— Я же знаю, что имею дело с умной женщиной.

Викентий Петрович шутил, словно не было ни одуряющей жары, ни предотъездовской спешки. Но Маша знала: Викентию Петровичу пальца в рот не клади. Он из любой шутки мог сделать серьезные выводы и, наоборот, любой серьезный разговор повернуть на шутку. И все же положение Маши было затруднительным. Шутил ли Викентий Петрович или под видом шутки говорил серьезно, Маша не могла ответить ему улыбкой. И не столько не могла, сколько не хотела. А без улыбки она была бессильна, как черномор без бороды.

— Это же несправедливо, — все еще пытаясь выдержать разговор в серьезном тоне и непроизвольно капризно надувая губки, сказала она. — Себе Вы берете палатку на одного, а мне предлагаете поселиться с поварихой. Викентий Петрович пожал плечами, словно от него ничего не зависело.

— Начальнику партии полагается отдельная палатка.

— Но ведь я женщина!

— А я мужчина.

— Но Вы же прекрасно знаете — я могу ночевать с поварихой, но не работать с ней.

— Поэтому я и предлагаю Вам свою палатку.

Их разговор начался с этой фразы и вот уже в третий раз вернулся к ней. Маша поняла, что конца не будет. Она поднялась.

— Вы очень любезны, — сказала она. — Но я не воспользуюсь ни Вашей любезностью, ни вашей палаткой. Уж если мне предстоит выбирать, с кем поделить полатку, то я предпочту Илью.

— Он Вам больше импонирует?

— Нет. Я просто могу больше расчитывать на его скромность.

Она хотела уйти, но Викентий Петрович остановил ее.

— Подождите! Я не все сказал.

Маша испытующе посмотрела ему в глаза — что еще за новый ход придумал он. В глазах Викентия Петровича светилась добрая улыбка шутника. Это был совсем иной человек, чем тот, с которым она только что разговаривала.

— Вы же не дослушали меня, — добродушно сказал Викентий Петрович. — Я только что хотел сообщить, что Вам нет нужды селиться в одну палатку с Ильей. Сегодня к нам должен приехать еще один старший коллектор, девушка…

Глаза Викентия Петровича смеялись и Маша только покачала головой. Сколько еще не сделано, а Викентий Петрович отвлек ненужным разговором добрых полтора часа.

Она повернулась и пошла ничего не ответив, а Викентий Петрович смотрел ей в спину и Маша не видела, как его взгляд менялся, становился из дружественно-шутливого задумчивым и жестким.

2

Человек в чужом городе всегда сирота.

Надя сдала документы в контору Экспедиции, вышла на крыльцо и остановилась, не зная куда идти и что делать. По двору ходили молодые бородатые парни и пожилые мужчины обритые наголо. Двери склада были распахнуты настежь и в их черном провале тускло мерцала электрическая лампочка. Оттуда выносили седла, вьючные ящики, молотки, кошмы. У другого склада взвешивали муку и рабочие, подтаскивающие мешки, были припорошены ее белой пылью. На другом конце двора, в тени высоких сосен, стояли три десяти-местные палатки. Там тоже что-то паковали, увязывали.

Палатки стояли над рекой и за ними виднелась спокойная широкая гладь воды, по краю которой, почти в точности повторяя все изгибы и повороты реки, тянулась белая полоска дороги. Вдалеке синели горы. Туда лежал путь Нади, но сейчас она стояла на крыльце и не знала, куда идти и что делать.

На крыльцо вышла девушка, с которой Надя разговаривала в конторе. У девушки были добрые близорукие глаза, которые она без очков щурила на Надю, и веселые кудряшки, так не подходящие к обстановке дорожных сборов и предотъездной суеты.

— Вы еще здесь? — спросила она.

— Здесь. Я не знаю, куда мне идти.

— А Вы в чьей партии?

— У Инокентьева.

— У Инокентьева? — девушка как будто изумлялась смелости Нади. — Пойдемте, я Вам покажу.

Они шли через двор, залитый солнцем. Песок под ногами был раскален так, что через кожу полуботинка чувствовался его зной. Но дышалось легко — ветер с гор доносил прохладу.

— Вы студентка?

— Да.

— С какого курса?

— Четвертого.

— У нас в этом году много студентов, — сказала девушка из конторы. Не представляю, как вы там живете в горах.

Надя сама не представляла и поэтому ничего не могла ответить.

Они подошли к палаткам. Здесь, в тени сосен, стояли два длинных, сбитых из досок, стола, по бокам которых были врыты скамейки. На краю одного из столов стоял радиоприемник, электропроводка и антенна к которому спускались прямо с дерева. Паренек в тюбетейке крутил ручки настройки. Мелодичная музыка сменялась резким голосом диктора, а он снова перекрывался музыкой. Что искал паренек в эфире, Наде было непонятно.

Когда музыка или голос диктора звучали громче, чем это можно было допустить, паренек поглядывал на соседний стол, где сидели четверо геологов. Трое были молодые, похожие на выпускников, четвертый был представительный мужчина. Перед ними лежала карта и он что-то объяснял им. Разговор, видимо, шел о территории предстоящих работ.

Надя ждала, когда они кончат говорить. Инокентьев не оборачивался. Тогда девушка из конторы сказала:

— Викентий Петрович — вот ваш новый коллектор.

Инокентьев на минуту оторвался от разговора, окинул Надю оценивающим взглядом, как будто принимая товар со склада, и сказал равнодушным голосом:

— Очень приятно. Найдите нашего прораба, Векшина, он получает имущество со склада, и у него получите все указания о выезде.

Инокентьев отвернулся и снова продолжал разговор с высоким долговязым геологом, а Надя не стала разыскивать никакого Векшина. Она вышла на середину двора. Раскаленный песок жег ноги сквозь подошвы ботинок.

У складских помещений громоздились кучи полевого имущества — палатки, посуда, инструмент, продукты — ящики с консервами в металлических и стеклянных банках, мешки с крупами, сахарным песком и мукой. Который из находящихся там сотрудников партии Векшин, угадать было трудно. Надя круто повернулась и прошла в палатку, села на койку, около которой стоял оставленный еще с утра чемодан, достала из него лист бумаги и стала писать письмо подруге.

«Милая Люся, — писала она, — мне немножко страшно. Кругом горы и люди, чужие и неприветливые. Это не крымская практика с морем и преподавателями… Я сама даже не знаю, как получилось, что я все-таки дала согласие поехать сюда. Все произошло неожиданно и в самый последний момент. Теперь я очень жалею, что мы с тобой не вместе…».

В палатке было душно, несмотря на откинутый полог и подвернутые стенки палатки. Солнце настолько нагрело ткань, что даже ветерок был не в состоянии ее остудить. Но может быть именно поэтому в палатке никого не было и никто не мешал Наде. И, тем не менее, писать было трудно. Надей владело двойственное чувство: те, с которыми ей предстояло сдружиться, еще не были ее друзьями; палатка, в которой она сидела, хоть и являлась ее жильем, но была жильем необычным, еще чужим, со своими законами и правилами.

«Мною владеет двойственное чувство, — писала Надя. — Те, с которыми предстоит сдружиться, еще не стали моими друзьями; палатка, в которой я сижу, еще чужая мне, у нее свои законы, свои правила. Подойду ли я здесь или так и останусь чужой и далекой?..».

Надя подняла голову. Прямо перед ней возвышался столб, поддерживающий свод палатки. В столб были вбиты гвозди и на них висели куртки, плащи, полевые сумки.

Раскладные парусиновые койки стояли тесно одна к одной по смешному растопырив тонкие деревянные ножки. На кой-ках лежали спальные мешки, где свернутые в рулон, где сложенные пополам, а где и разостланные, но аккуратно расправленные и застегнутые — чувствовалось, что палатка женская. И только койка, на которой сидела Надя, была неприятно голая — Надя еще не успела получить спальный мешок.

В палатку вошел человек и остановился, загородив свет. Это был парень среднего роста, остриженный наголо и одетый очень небрежно. Его мешковатые хлопчато-бумажные брюки были перепачканы мукой, а выцветшая майка-безрукавка не скрывала татуировки на груди — большого синего орла. Голова и плечи парня тоже были припорошены мукой и даже на кончике носа сидело смешное белое пятнышко.

— Вы Стрешнева? — безошибочно определил он.

— Я.

— Будем знакомы. Векшин Илья.

Он крепко тряхнул Надину руку и сказал:

— Меня Викентий Петрович к Вам послал. Пойдемте, получите спальный мешок, да, заодно, поможете мне. Завтра выезжаем, а еще почти ничего не получено. «Спальный мешок — это человек!» — добавил он непонятное…

Вторжение Векшина в ее мысли было столь неожиданно и бесцеремонно, что Настя даже оторопела. Она смотрела на него, не зная, что ответить. Лишь мгновенно проскользнула в сознании одна мысль: «Значит, Инокентьев не забыл ее. Распорядился».

Илья не понял ее молчания. Он решил, что пауза относится к его костюму.

— Вы не смотрите на меня, — сказал он. — Я, когда выезжаю в поле, всякую связь с цивилизацией порываю. Галстук «по боку», костюм тоже. Люблю старое донашивать… Одеваю вот эту хламиду — он хлопнул себя по брюкам, брею голову…

Надя вспомнила бородатых парней, ходивших по двору, и улыбнулась.

— А бороду не отпускаете?

— Нет, бороду не отпускаю…

Илья говорил весело и бесцеремонно, и Надя смотрела на него и не могла поверить, что он говорит правду. Ей, молоденькой девушке, студентке четвертого курса все женатые люди казались стариками, казались категорией людей, до которой Наде так далеко, как до звезд, до луны. А Илья не укладывался в это представление. Он был молодой, веселый, общительный… и женатый! Сомневаться в правдивости его слов, пожалуй, не приходилось, и все же Надя спросила:

— А Вы женаты?

— Факт, женат. И даже имею сына. Показать?

Не дожидаясь, пока Надя выразит согласие, Илья тут же полез в полевую сумку и, среди всяких накладных и всяких бумажек, вытащил конверт, а из него фотографию.

— Во, парень! Гвардеец.

На карточке был заснят бутуз в возрасте около годика. Он стоял, смешно растопырив ручки и было видно, что ходить он научился только-только.

Надя, улыбаясь, рассматривала фотографию, потом посмотрела на Илью. Человек этот был новым для нее, неожиданным и интересным. И главное, она чувствовала, что может понять его, узнать поближе. Он был весь как на свету: ни малейшей тени, ни утайки — подходи и бери, что тебе надо. Только будь так же честен и открыт, как он.

В палатку вошла молодая женщина, взглянула через плечо Ильи и засмеялась.

— Уже хвастаешься?

— Ну и хвастаюсь, — сказал Илья, пряча фотографию. — Заводи такого, тоже будешь хвастаться.

Женщина пропустила мимо замечание Ильи и сказала явно поддразнивая его.

— Все равно ты его не любишь.

— Еще как люблю.

— Любишь, а уезжаешь на полгода?

— Все равно люблю, — убежденно сказал Илья и вдруг улыбнулся. — А ты-то своего мужа любишь? Тоже уезжаешь на полгода.

— Ну, мы другое дело, — сказала она. — Я его люблю, он меня…

— И они меня любят, — сказал Илья.

— Да кто тебя полюбит такого чумазого? Дай-ка я за тобой поухаживаю.

Она вынула тонкий батистовый платочек и аккуратно, как маленькому, вытерла ему нос.

Илья покорно позволил произвести над собой эту операцию, потом познакомил их:

— Маша, это наш новый коллектор — Стрешнева. А это — оборатился он к Наде, представляя ей ту, которую только что назвал Машей, Мария Михайловна Новикова, наш геолог.

— Зовите меня просто Машей, — сказала Новикова, задорно тряхнув головой. — Меня все так зовут.

Маша была худенькая женщина лет двадцати семи, невысокого роста, подвижная и экспансивная. Она понравилась Наде с первого взгляда. Понравилось сочетание простоты и изящества, — Маша была в черных сатиновых шароварах и шелковой блузке под «ковбойку», — понравились простота и непринужденность в обращении, даже как она поддразнивала Илью и то понравилось Наде.

— Как хорошо, что ты в нашей партии, — сказала она. — А то я уже боялась, что у нас все мужчины.

Маша улыбнулась.

— Чего же их бояться? Вот, скажем, Илья. Он совсем не страшный.

— Да, а Викентий Петрович?

— Тю! — воскликнул Илья. — да я против Викентия Петровича все равно, что ноль без палочки. Викентий Петрович — голова! Радоваться надо, что к нему в партию попали. У нас тут многие хотели бы с ним поехать.

— Не слушайте его, — сказала Маша. — Викентий Петрович, конечно, интересный и знающий геолог, но Илья, как и во всем, преувеличивает.

— Ха, преувеличиваю! А саму, когда спросили, с кем она хочет поехать, сказала: «К Инокентьеву».

Илья так хорошо скопировал интонацию Маши, что все невольно рассмеялись.

— Ладно, — сказала Маша, — а ты чего к Наде прицепился. Тебя имущество там ждет.

— Я за этим и пришел. Меня Викентий Петрович к ней послал…

— За имуществом?

— Не за имуществом, а за ней. Чтобы мешок спальный себе выбрала, да и помогла мне…

— Иди, иди, сам справишься.

— А мешок?

— После получит. Да иди ты, — прикрикнула она. — Дай нам немного посплетничать…

Когда Илья ушел, Надя спросила Машу:

— Вы давно его знаете?

— Илью? — Маша скорчила веселую гримасу. — Недели три.

— Вот как? И Вы так… запросто.

Надя даже руками повертела не находя нужного слова.

— А что же мне ему реверансы делать? Нам весь сезон надо прожить и проработать. И лучше в дружбе, чем в ссоре. А чтобы подружиться с человеком достаточно одного дня. В поле люди всегда становятся проще и доступней. И веселей, — подумав, добавила Маша.

Надя сомнительно покачала головой.

— Нет, я так сразу не могу.

— Бывает, что у человека и червоточинка какая обнаружится, так ведь все мы не идеальны. Да и это сразу видно. А если человек не симпатичный, его хоть год разглядывай, все равно он симпатичней не станет. Да и времени нет его разглядывать. Работа, вот она, с первого дня начинается.

Во взглядах Машеньки на человеческие отношения была та же бесцеремонность, что и в поведении Ильи и Надя почувствовала это, хотя и не уловила полного сходства. Бесцеремонность эта еще была чужда ей и Надя в смущении повторила:

— Нет, я все-таки так быстро не могу.

Маша улыбнулась.

— Поживете — научитесь.

— А что Викентий Петрович, очень строгий?

Интерес Нади к Викентию Петровичу был законным: он был начальником партии, с которым, по выражению самой же Машеньки, предстояло проработать весь сезон. Но только Надя личным наблюдениям предпочитала вопросы.

Машенька ответила неопределенно:

— Человек, не строгий к себе, не может быть строгим к другим.

Надя не поняла ее.

— А что, он разве к себе не строг?

— Я не сказала этого. Я сказала вообще.

Надя не заметила, что Маша уклонилась от ответа.

— Мне он показался строгим, — призналась она.

— Это только показалось, — поспешила заверить ее Машенька, но тут же добавила, — правда, Викентий Петрович не любит нерадивых. С ними он не только строг — беспощаден.

— Я буду стараться, — сказала Надя и, помимо воли, это получилось у нее жалобно.

Машенька засмеялась.

— Ну, мы вас в обиду не дадим. Вы не смотрите, что я маленькая. Меня тут все боятся. Да и Илья парень зубастый, хотя и обритый наголо.

Надя не могла не улыбнуться, вспомнив этого веселого чудаковатого парня. Правда, она не представляла, как Илья мог противостоять Викентию Петровичу, но то, что она могла на него положиться, было несомненно.

Пока Надя улыбалась своим мыслям, Машенька перешла к расспросам сама:

— Вы из университета или с разведочного?

— Из университета.

— С какого курса?

— С четвертого.

— Кончили четвертый или перешли?

— Перешла на четвертый.

— Так. Значит, первая производственная практика, — подвела итог Машенька. — Будущий почвовед? Или геохимик?

— Вы знаете, когда я поступала на геологический, у меня было самое общее представление — геология это наука о земле, а геолог — человек, который лазает с молотком по скалам. А я люблю природу: скалы, лес, море. Море в бурю.

— А Вы видели море?

— Нет.

Машенька улыбнулась.

— Продолжайте, я слушаю.

— Ну и вот, а когда я проучилась немного, то увидела, что геология это обширнейшая наука и разделов в ней не сосчитать. И я, признаться, еще не выбрала себе специализации. Интересно и петрографом, и минералогом, и геохимиком, и почвоведом.

— Идите к нам на съемку, — убежденно сказала Машенька. — Это увлекательнейшая область геологии. Будете исследовать не состав отдельной породы, и не ее строение, не сочетание минералов с их химическими причудами, — будете изучать земную поверхность целиком, историю ее образования, изменения происшедшие за миллионы и миллионы лет. Создать геологическую карту все равно, что роман написать. Я уже не говорю про природу. Природы сколько хочешь. И все в бурю, — добавила она с улыбкой.

Вечером Надя дописывала письмо. Палатка, как и днем, была пуста. Жары уже не было, работа на территории базы была закончена, а все койки вокруг, тем не менее, по-прежнему стояли пустые — кто ушел в городской парк, кто в кино, кто просто так побродить в темноте над рекой.

Маша с Ильей заходили и за Надей, звали ее.

— Последний раз пройтись, — сказал Илья. — Завтра на три с половиной месяца, а то и больше…

Но Надя отказалась. Яркая электрическая лампочка, свисая на голом шнуре прямо со столба посредине палатки, освещала пустые койки, пересекаемые черной тенью столба. Из под коек выглядывали брошенные тапочки и углы чемоданов. За палаткой, на этот раз уже громко и бесцеремонно, играла музыка — транслировался какой-то концерт. Через открытый полог в темноте небосвода заглядывала одинокая серебристая звездочка и от столбов доносились голоса: двое играли в шахматы, а человек пять вокруг «болели», да так, что Наде все было слышно.

Она перечеркнула написанное днем и начала сначала:

«Милая Люсенька, ты знаешь, как мне не хотелось ехать в эту Экспедицию. Я готова была выпрыгнуть из поезда и бежать, бежать без оглядки назад по шпалам. Но… я не выпрыгнула и вот я здесь. Люди поначалу показались мне чужими. Особенно начальник Викентий Петрович Инокентьев. Все о нем очень хорошо отзываются, он считается одним из лучших геологов Экспедиции, а мне он показался холодным и высокомерным. Или нет, это не то слово, просто мне страшно ехать с таким все знающим человеком. Ведь я просто маленькая-маленькая. А вдруг он что-нибудь спросит, а я не знаю?

Вторым человеком, с которым я здесь познакомилась, был прораб поисковик Илья Векшин. Представь себе перепачканного в муке грузчика в мешковатых штанах, с обритой головой как у каторжника и со студенческим билетом в кармане — он дипломант с геолого-разведочного. Ему лет двадцать пять, бесцеремонен, как все вояки, очутившиеся вне армии и еще не нашедшие себя в мирной обстановке. Правда, он уже успел жениться. У него симпатичная и, видимо, капризная жена и замечательный бутуз. Обоих он страшно любит. Ко всему он страшный семьянин. Слова «измена жене» ему просто непонятны и до сих пор не известны. Он очень внимателен ко мне. Вот, кажется, и все, что я пока могу о нем сказать. Машенька, это наш геолог, очень славная женщина, подшучивает над ним, но он не обижается. Машенька старше меня лет на восемь, но я уже чувствую себя с ней, как с подругой. Мы часа три болтали о всякой всячине. Не знаю почему, но я вдруг все рассказала ей о себе. Надеюсь, мы с ней не будем ссориться.

Еще я хотела рассказать тебе о здешней природе. Пока ничего интересного. Городок, правда, симпатичный. С белокаменной церковью и шумным базаром. Хорош мост через реку Бию. Он понтонный и на ночь раздвигается. Горы пока очень далеко, чуть-чуть виднеются.

Вот и все пока. Устала и что-то очень спать хочу. В следующий раз напишу подробней. Ты не забывай меня, Люсенька. Пиши. Хоть вокруг меня и неплохие как будто люди, а все-таки я без тебя одна…».

Письмо было по существу окончено, но Наде казалось, что чего-то очень важного она все-таки не рассказала. Она старалась быть объективной, подробно и последовательно изложить события дня и быть может поэтому письму не хватало ее личного отношения к окружающему?

Надя перечитала письмо и неожиданно для себя в конце приписала: «А Илья, все-таки, славный парень. Он такой смешной, когда говорит о жене и сыне. Интересно, а какая я буду влюбленная?..».

Приписка была нелогична, но Надя улыбнулась: вот так, теперь в письме было все, что нужно.

— Люся поймет меня, — подумала она, заклеивая конверт.

3

Илья тряс Надю за плечо и настойчивым шепотом повторял:

— Вставайте… Слышите? Мы уезжаем…

Надя не хотела просыпаться. Обрывки теплых снов цеплялись за нее, удерживали в спальном мешке. Наде хотелось еще понежиться, досмотреть что-то ласковое и светлое, но она ответила:

— Да, да… Сейчас встаю.

Лампочка на голом шнуре горела еще ярче, чем вечером. Все вокруг спали и свет ее показался Наде сейчас ненужным и раздражающим. Она закрыла глаза и хотела было потянуться, но на дворе загудел мотор, один, второй — шоферы заводили машины, — и Надя поспешно вылезла из мешка.

Над двором плыли фиолетовые сумерки. Около машин ходили темные фигуры, о чем-то в полголоса переговариваясь. Посредине двора, также как и в палатке, ярко и ненужно горела большая электрическая лампочка.

Зябко поеживаясь, Надя умылась под рукомойником и поспешно вернулась в палатку. Ночь оказалась на редкость холодная, что после жаркого дня было особенно удивительно.

Снова пришел Илья.

— Давайте, я отнесу ваши вещи на машину, — свистящим шепотом сказал он.

Надя подала ему чемодан, а сама взяла рюкзак, готовясь выйти вместе с ним. Илья оглядел ее критическим взглядом. Надя была одета, как и днем — легкая юбочка и шелковая блу-зка.

— В дорогу надо одеваться теплее, — сказал Илья. На нем была телогрейка, а под ней свитер. — Наденьте телогрейку, — посоветовал он и добавил: — «Телогрейка — это человек!..».

— Я не замерзну, — заверила его Надя.

Илья что-то проворчал на счет городского вида и они вышли. Машины, предназначенные к отправке, стояли у ворот. Их было три. Две были загружены с расчетом, чтобы на каждую уместилось еще по несколько человек пассажиров, а третья, груженая через верх и зачехленная брезентом, походила на большого одногорбого верблюда.

Илья сунул Надины вещи в кузов первой машины и вместе с шофером стал затягивать веревками брезент. У второй машины то же самое проделывали экспедиционные рабочие. Это были молодые ребята, очевидно, как и Надя, впервые попавшие в такую экспедицию. Они теснились кучкой и делали гуртом то, что Илья делал один.

Подошел Инокентьев в сопровождении начальника экспедиции.

— Ну как, все готовы? — спросил Викентий Петрович.

— Все, — ответил Илья.

— Тогда поехали.

Викентий Петрович сел в кабину и захлопнул за собой дверцу. Шофер нажал акселератор. Мотор загудел, ему отозвался мотор второй машины, потом третьей. Рабочие поспешно залезали на свои места. Начальник экспедиции отошел в сторону, как бы давая дорогу. Сторож распахнул ворота. И машина медленно, чтобы не задеть их бортами, выехала со двора.

Как только машина выехала за город, открылись горы. Их вершины смутно вырисовывались на фоне еще темного неба. Но на востоке оно уже светилось зеленовато-голубоватыми, даже оранжевыми тонами. И чем дольше они ехали, тем светлее становились краски, но горы все еще продолжали стоять в фиолетовой дымке и только там, где должно было взойти солнце, их вершины казались розовыми.

На машине было еще холоднее, чем во дворе. Надя не имела такого красивого шерстяного свитера как у Маши, а телогрейку она не одела. Просто не могла предположить, что летом может быть так холодно, даже ночью.

Она попыталась устроиться поудобнее, втиснулась поплотнее между Ильей и Машенькой, но ветер проникал и сюда. Надя снова переменила положение и опять безрезультатно. Илья покосился на нее раз, другой, потом молча снял телогрейку и накинул ей на плечи.

Надя слабо пыталась протестовать.

— Вам же будет холодно…

— Я в свитере, — сказал Илья. — А вообще, конечно, следовало бы вас проучить, чтобы не модничали.

— Ложитесь в серединку, — примирительно сказала ему Надя.

— Переживу, — проворчал Илья, натягивая на плечи плащ с капюшоном, надувающийся ветром как парус.

Наконец, Илья справился с плащом и лег на свое место.

— Сейчас прижмемся друг к другу — пулей не прошибешь, — уже весело сказал он и в самом деле придвинулся к Наде близко-близко, так близко, что непонятное тревожное чувство вдруг охватило ее. Она лежала напряженно прислушиваясь к гулкому стуку своего сердца — что это с ним, и к Илье — не пошевельнется ли он, не скажет ли чего?..

Но Илья лежал неподвижно, дорожная тряска укачивала, сказался ранний час, да и спали они этой ночью мало. Даже когда машину встряхивало на ухабах, Надя не открывала глаза. Ей было тепло и уютно.

— Хороший парень, — еще раз подумала она про Илью. — Отдал мне свою телогрейку, а сам стынет на краю в одном свитере… И заснула.

Проснулась Надя часов в десять. Солнце стояло высоко и Наде снова стало жарко. Викентий Петрович как раз в это время остановил машину и вылез из кабины.

— Ну как, не замерзли? — спросил он.

— Нет, — в один голос ответили Маша и Илья.

— А то полезайте кто-нибудь в кабину. Мария Михайловна?

— Нет, пусть уж в кабине начальство ездит, — засмеялась Машенька.

— Надя, может быть, Вы сядете? — обратился Викентий Петрович к ней по имени.

— Спасибо, мне тепло, — сказала Надя. Ей на самом деле было тепло, но и все равно она бы не села в кабину.

— Как хотите, — сказал Викентий Петрович. — Тогда пять минут стоянка, размять ноги.

Надя сняла телогрейку, данную Ильей в дороге, и отдала Илье.

— Спасибо, — сказала она. — Мне больше не нужно.

— Как не нужно? А под себя? — Илья расстелил телогрейку. — Вот так, чтобы мягче было.

Надя улыбалась ему и он, как всегда, весело добавил:

— Телогрейка — это великое русское изобретение.

— А я слышала, ее китайцы придумали, — сказала Надя.

— Ну, не будем спорить.

Илья спрыгнул с машины и хотел помочь Наде.

— Я сама, — сказала она, перекидывая ногу через борт машины, но раздумала. — Где мой рюкзак? — спросила она.

— Зачем?

— Я переоденусь.

— Вот, никогда сразу не послушаются… — Илья имел манеру ворчать, хотя на самом деле был добрейший парень. — Рюкзак сзади, вон там… Да вам его не достать, — сказал он, видя как Надя беспомощно пытается отогнуть прочно увязанный брезент. Он снова залез на машину и освободил рюкзак. Надя вынула легкие спортивные брюки на резинках и спрыгнула на землю.

Машина стояла на перевале. По краям тракта за сточными канавами густо росли кусты и деревья. Высокая, в пояс человека, трава пестрела цветами. Синели полосы незабудок, алели маки, левкои приветливо качали белыми головками. Надя и Маша пошли в их зеленую чащу, пригибаясь, раздвигая ветви руками.

— Как хорошо здесь, — сказала Надя.

— Впереди еще полно таких мест, — отозвалась Маша. Она собирала цветы.

Надя остановилась и начала переодеваться. Когда она догнала Машеньку, настойчивый гудок автомобиля позвал их во второй раз.

Викентий Петрович уже сидел в кабине, Илья бродил у машины.

— Где вы запропастились? — спросил он.

— Не ворчи. Цветы тебе собирали. Держи. — Машенька сунула букет в руки Илье и полезла на машину.

Илья влез за ней, цветы он небрежно кинул на кабину.

— Нет в тебе чувства прекрасного, — сказала ему Машенька. — Я дома всегда покупаю живые цветы, пожалуй, это единственное, на что я никогда не жалею тратить деньги.

— Я тоже люблю цветы, — сказала Надя. — Очень люблю.

— Подумаешь, цветочки, лепесточки, — передразнил их Илья. — Вы посмотрите на горы. Вот где силища! Красота, факт!

На повороте ветер рванул с новой силой и цветы разбросало по кузову.

— Илья! — закричала Машенька. — Имей в виду! Я тебя заставлю собрать мне такой же букет.

— Сейчас или немного погодя? — невозмутимо осведомился Илья.

— Ты у меня поговоришь… — Машенька замолчала, потому что с Ильей спорить было бесполезно. Он сидел лицом к ветру и неотступно следил, как прямо на глазах приближались, вырастали горы, обретая все новые и новые причудливые и неповторимые формы.

Они походили то на египетские пирамиды, то на причудливые башни средневековых замков, то на гигантские вееры, раскинутые по горизонту. Каждый новый поворот дороги являл новую картину и только далекий снежный пик Белухи казался нарисованным на неподвижном фоне синего июньского неба.

В два часа остановились в проезжем селе у чайной. Чайная была небольшая, совсем не такая, как в фильме «Сказание о земле сибирской», но чистенькая и уютная. У стойки толпился проезжий люд, было много шоферов. Они переговаривались друг с другом, с буфетчицей, с официанткой, называли их по имени и чувствовалось, что они часто ездят по тракту и бывают здесь как у себя дома.

Обед заказывал Викентий Петрович. Взяли по борщу и по котлете с макаронами. От «стопочки» все отказались. Шофер сказал, что ему нельзя, Илья, что «не употребляет по одной». Викентий Петрович подумал было, но все же отказался, предварительно посмотрев почему-то на Машу и Надю. По каким-то неуловимым признакам Надя чувствовала, что и Викентий Петрович, и Маша, и Илья держатся здесь как будто бы всю жизнь только и делали, что обедали в чайных. Маша, с помощью рабочих, бесцеремонно сдвинула столы в один ряд, Инокентьев непринужденно сделал заказ сразу на всех, а Илья даже пошутил с официанткой, так же, как и проезжие шоферы, назвав по имени, хотя видел ее в первый раз.

За съеденный обед расплачивался Викентий Петрович и это тоже понравилось Наде. Хорошо было видеть, как складывается коллектив, с которым предстояло жить и работать. И законы коллективной жизни тоже нравились Наде.

Село с чайной осталось позади, как и ряд других селений — мелькнуло и исчезло. К вечеру горы обступили машину со всех сторон. Надя уже утомилась следить за их непрерывно меняющимися причудливыми формами, но все вокруг было так необычно, так интересно, что она оторвалась от них только когда уже совсем стало темно. Машина, фырча, брала подъем за подъемом. Мотор гудел хрипло и натружено. У речек, пересекавших дорогу, шофер останавливался, брал черное помятое ведерко и спускался под мостки. Когда он от-винчивал крышку на радиаторе, оттуда со свистом вырывался пар. Холодная вода, булькая, исчезала в маленьком отверстии и, так как это повторялось за дорогу не один раз, казалось, что радиатор не имеет дна. Потом шофер снова включал газ и по сторонам опять плыли темные массивы скал.

Ехали молча. Иногда лежали, глядя в звездное небо. Оно казалось насаженным на вершины скал. Иногда приподнимались, смотрели на дорогу. Впереди машины прыгало желтое расплывчатое пятно и за ним мрак казался еще гуще. Позади виднелись фары второй машины. Когда она отставала, фары казались двумя большими сверкающими глазами чудища ползущего по дороге, когда машина приближалась, они ослепляли, за ними ничего не было видно. Третья машина, похожая на одногорбого верблюда, обогнала их еще в селе, где они обедали. Она шла с грузом в соседние партии и не стала задерживаться.

Снова похолодало. Надя надела телогрейку, но на этот раз свою. Лежа на спине, она смотрела в звездное небо, слушала шум мотора и ни о чем уже не думала. Было только удивительно, что шофер, выехав на рассвете, продолжает свой путь и в темноте. В темноте, которой не было конца, как и дороге. Впрочем, дорога вскоре кончилась, во всяком случае, хорошая дорога. Или машина свернула на проселок, Надя в темноте не заметила. Теперь лежать было не так удобно. Надю бросало то на Илью, то на Машеньку, а их, в свою очередь, бросало на Надю. И они все трое вцепились друг в дружку, так было устойчивее, но никто из них не подумал об остановке. И, когда машина остановилась, Надя решила, что это очередная передышка, чтобы набрать воды или что-нибудь в этом роде.

Но Илья соскочил с машины и возвестил:

— Приехали.

Машина стояла уперевшись светлым пучком фар в стенку какого-то домика. По бокам темнели еще какие-то строения. Из домика, на призывный гудок машины, вышел какой-то паренек и, закрываясь рукой от яркого света фар, пошел на встречу Викентию Петровичу. Тот уже вылез из кабины и показывал второй машине куда стать.

Паренек подошел к Викентию Петровичу и степенно поздоровался с ним за руку.

— Приехали, — сказал он. — А я вас уже заждался.

Потом он подошел к Илье и поздоровался с ним точно таким же образом.

— Где Петров? — спросил его Викентий Петрович.

— В избе. Он ноги застудил.

Надя, вслед за Викентием Петровичем, вошла в избу и увидела человека. Он сидел в кальсонах и шинели. Надя в смущении отвернулась, а он не спеша запахнул шинель, из под которой все же были видны его босые ноги и болтающиеся белые тесемочки.

— Рыбу сегодня ловил, — объяснял он Викентию Петровичу простуженным голосом. — Таймень здоровенный попал. Я его водил, водил, того гляди крючок оборвет. А потом как потянул, я за ним в воду, аж по грудки…

— Ушел? — тревожно спросил Викентий Петрович и Надя удивилась: первый раз она услышала, что Викентий Петрович может говорить не тем бесстрастным голосом, к которому она привыкла за два дня.

— Что Вы, Викентий Петрович! — Петров улыбнулся такой широкой улыбкой, что Надя сразу простила ему его непрезентабельный вид. — Как можно? Мы, как вашу радиограмму получили, что вы выезжаете, специально за этим тайменем пошли…

Тут Надя увидела, что в углу комнаты стоят два сереньких ящичка радиостанции, а над ними висят мокрые штаны Петрова. Между тем Илья и встречавший их паренек, которого звали Серегой, накрывали на стол ужин. Злополучный таймень оказался уже сваренным, к нему откуда-то появились два пол-литра и Надя не успела опомниться, как уже сидела за столом в разнородной и шумной компании. Впрочем, Викентий Петрович засиживаться никому не дал. Он разогнал всех спать. Рабочие ушли на сеновал, Илья на машину. Надя и Машенька постелили свои мешки в комнате, тут же около стола. Викентий Петрович вышел, когда они ложились, потом вернулся, посмотрел на них, взял свой спальный мешок и ушел к Илье.

— Я думала, он здесь ляжет, — шепотом сказала Надя. — Машенька только хмыкнула в ответ.

— На него когда что найдет.

Пришел Петров. Он так и ходил на улицу в шинели и босиком.

— Называется, человек ноги простудил, — подумала про него Надя.

Петров загасил лампу, пожелал спокойной ночи и лег на деревянную кровать, заскрипевшую под ним как несмазанная телега.

— Однако, этот Петров не очень вежлив, — шепотом на ухо Машеньке сказала Надя. — Он мог бы предложить кровать нам.

— Что ты, — сказала Маша и Надя не заметила, что она назвала ее на «ты».

— Я и сама на эту кровать ни за что бы не легла.

— Почему?

— Так. Предпочитаю спальный мешок и палатку. Я бы и сейчас пошла на улицу, да устала.

Надя и сама очень устала. Почти суточная поездка в кузове грузовой машины по тряским дорогам сказывалась теперь со всей полнотой. Надя закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, что в комнате уже совсем светло, а рядом сидит Петров и выстукивает ключом ти-ти-тата. Одет он уже был вполне прилично.

— Сколько время? — спросила Надя.

Петров не ответил. Он, очевидно, и не слышал ее. Надя потянулась за часами, которые она положила на подоконник. Стрелки показывали четверть седьмого.

Маша спала, чуть приоткрыв рот. Лицо у нее во сне было какое-то чужое. А ведь всего несколько часов назад Надя шепталась с ней и, казалось, что они давно-давно знакомы, а на самом деле сколько, три… нет, два дня. Петров кончил выстукивать и улыбнулся ей, как старой знакомой.

— Спите, еще рано.

— Не хочется, — сказала Надя. Ей и в самом деле не хотелось спать, даже удивительно было, ведь она так устала.

Петров ушел, и Надя вылезла из спального мешка, оделась и тоже вышла во двор.

4

Петух на плетне орал восходящему солнцу. Черная лохматая собака подошла к Наде, обнюхала ее ноги и, задрав голову, заглянула в глаза. Надя погладила ее и пес приветливо лизнул ей руку.

С реки шел Викентий Петрович. Через плечо у него висело мохнатое полотенце.

— Встали, — сказал он. — Хорошо. Ранней пташке всегда больше дается.

Надя наблюдала, как постепенно пробуждалась жизнь во дворе.

Прошел Илья, кивнул, сказал:

— С добрым утром.

Потом поднялся на сеновал, гаркнул по-военному:

— Четвертая гвардейская, подъем!

— Четвертая, это номер партии, — подумала Надя. — А почему гвардейская? Наверное так, для красного словца.

Работяги слезали заспанные, всклокоченные, с соломой в волосах.

— Быстренько, быстренько, — поторапливал их Илья. — Викентий Петрович сказал, сегодня в маршрут пойдем.

— Как, так сразу? — спросила Надя.

— А что нам тут сидеть? Они, — Илья кивнул на рабочих, — пока палатки поставят, дров заготовят, истопят баньку, а мы в маршрут. Умылись? — вдруг неожиданно осведомился он. — Нет? Тогда пошли вместе. Серега! Петров! Показывайте, где у вас тут места для купанья. Маша! — Илья постучал в окошко. — Вставай, пошли купаться.

— Я спать хочу, — сердито отозвалась Машенька.

— Викентий Петрович придет, он тебе задаст спать. Пошли, Надя.

В сопровождении Сереги и Петрова они дошли до речки.

— Вот здесь хорошо, — сказал Серега.

— А за этими камнями глубь, — добавил Петров. — Только на быстрину не заплывайте, понесет… — Последнее относилось к Наде.

— Я хорошо плаваю, — сказала она.

— Уменье тут ни при чем. Понесет по камням…

— Уйди, не пугай, — сказал Илья. — Давайте, Надя. Раздевайтесь.

Предложение было столь категорично, что даже Серега с Петровым засмеялись.

— Нет, — сказала Надя. — Вода холодная.

— И мокрая, — пошутил Серега.

— А ну вас, — сказал Илья. — Одна спит, другая ломается.

Он снял брюки, скинул майку, словно выпустил на волю синего орла. Потом ушел в кусты и вскоре вернулся в одних плавках.

Надя не хотела смотреть на него и все-таки смотрела. У него были сильные и стройные ноги. Он пощупал пальцами воду, сказал «Брр» и разом окунулся.

— Вва, вот это вода.

Илья выскочил на берег и замахал руками. Капли воды стекали с него, моча камни под ногами. Синий орел на его груди, в такт движению взмахивал могучими крылами, стремясь ввысь. В когтях он нес обрывок разорванной цепи.

«Сбейте оковы, дайте мне волю. Я научу вас свободу любить».

Илья вдруг широко расставив руки, мокрый и взъерошенный пошел на них.

— Ну, кого искупать?

Надя попятилась. Было похоже, что Илья в самом деле мог взять ее на руки и снести в воду.

Но сверху раздался окрик:

— Илья!

Викентий Петрович и Машенька мирно спускались по тропинке. Махровое полотенце Викентия Петровича было перекинуто через его плечо, Машенька размахивала своим полотенцем, как знаменем перед атакой.

— Ты что это, с утра на людей начал кидаться?

— Я шутил… — смущенно ответил Илья.

— Шутил? Вот я напишу твоей Иринке про эти шутки…

— Да что ты, Маша! Конечно же он шутил, — испугалась за Илью Надя.

Викентий Петрович и Машенька так дружно засмеялись, что Наде ничего больше не осталось как отойти в сторону и начать умываться. Зеленовато-прозрачная вода стремительно неслась по камням, била в подставленные Надей ладошки, подхватывала хлопья мыльной пены и стремительно уносила ее куда-то.

Машенька, Илья и Викентий Петрович не сговариваясь молча стояли на берегу, наблюдая, как Надя плескает себе на лицо, на шею горсти холодной воды. Машенька так просто лю-бовалась ею. Больше утверждая, чем спрашивая, она сказала:

— А Надя все-таки славная девушка, не правда?

— Славная, — согласился Илья.

— И красивая.

— Красивая. Впрочем, это для меня не так важно.

— А что важно? — как будто равнодушно спросил Викентий Петрович.

— То, что славная.

— Эх, ты! Бритый-стриженный! — засмеялась Машенька. — Что бы ты понимал в этом.

А Викентий Петрович сказал весело:

— А самое главное в этом, что он для нее такой же славный, как и она для него.

— Не знаю, — сказал Илья. Он не любил шуток Викентия Петровича.

Но Викентий Петрович не унимался.

— Хотите, мы сейчас это проверим? — и, прежде чем Илья успел что-то ответить, повернулся к Наде, которая шла к ним от речки. — Надя, с кем бы Вы хотели пойти сегодня в маршрут?

Надя, видимо, не ожидала такого вопроса. Она вообще не могла предполагать, что ей будет предоставлено право выбора. Но Викентий Петрович спрашивал серьезно и она ответила почти сразу:

— С Ильей.

Ответила и вспыхнула.

— Ага! Что я говорил?! — засмеялся Викентий Петрович. И Машенька тоже засмеялась, а Илья смутился и опустил голову.

— Не понимаю, что тут смешного? — сказала Надя.

Она чувствовала, что попала впросак, но в чем именно, понять не могла. Кроме того, она не видела никакой причины, почему бы ей нельзя было пойти с Ильей. Он парень добрый, внимательный к ней и с ним гораздо спокойней, чем с Викентием Петровичем или даже с Машенькой. Чего же они смеются?

Викентий Петрович, наконец, перестал смеяться.

— Шутки шутками, — сказал он, — но дело серьезное. Илья идет в трудный маршрут, на два дня…

— Все равно, — повторила Надя. — Даже еще лучше, что трудный.

— Пешком! Все снаряжение на себе…

— Все равно, — повторила Надя. Она теперь ни за что не отказалась бы от своего решения. Она вдруг посмотрела на Илью — может быть он не хочет идти с ней, а она…

Но Илья смотрел на нее ласково и одобрительно.

— Все равно, — в третий раз упрямо повторила она.

— Ну, что ж, — сказал Викентий Петрович. — Тогда собирайтесь.

Он сказал это раздельно и с удивлением, словно в первый раз увидел перед собой эту ладно сбитую упрямую девушку, но, впрочем, тут же повернулся к реке, как будто его ничего больше не интересовало, кроме умывания.

5

После завтрака Викентий Петрович объявил, чтобы собирались в маршрут. Илья одел новый брезентовый костюм, насчет чего Машенька тут же пошутила:

— Как же ты со старыми брюками расстался?

— И не спрашивай, — отвечал Илья. — С болью в сердце.

И тут же, обращаясь к Наде, пояснил:

— Люблю старье. В нем садись, где хочешь, ложись, где хочешь, хоть на брюхе ползи — все равно не жалко.

— Не жалко, это верно, — заметил Викентий Петрович. — Но такой костюм до первого сучка. Вам не приходилось возвращаться из маршрута в одних трусиках?

Все засмеялась, а Илья, комично вздохнув, ответил:

— Конечно, если бы я имел лишние двести рублей в месяц, я, может быть, все время ходил бы в новом.

Надя не могла не посмеяться вместе со всеми и вместе с тем не посочувствовать Илье как студентка студенту. Она понимала, что если бы у него и обнаружились лишние деньги, ему и без костюма было бы, куда их употребить.

И все же ей больше нравилось, как одевался Викентий Петрович. На нем была чистая свежая рубашка, серые бриджи, хорошие горные ботинки. Кожаная полевая сумка, собственный горный компас и красивый охотничий нож в ножнах дополняли его костюм.

Да и весь Викентий Петрович был такой собранный, аккуратный, подтянутый. Чувствовалось, что и мысль его работает так же целеустремленно, настойчиво, сосредоточенно.

Он начинал нравиться Наде и она подумала:

— Кажется, я действительно попала в хорошую партию.

Из лагеря вышли все вместе. Первые пол километра вел Викентий Петрович. Машенька шла рядом, иногда опережая его. Илья замыкал шествие.

Он колотил все камни, которые попадались ему по пути. Надя тоже иногда стучала своим молотком, но делала это без всякой необходимости, просто потому, что так поступали другие. Да и молоток у нее был легковесный, больше пригодный для прогулок, а не для настоящей геологической работы. Илья повертел ее молотком и сказал:

— Игрушка…

Молоток Ильи был в противовес Надиному увесистый, похожий скорее на кувалду. Он одним ударом разбивал любой камень.

У Викентия Петровича был настоящий геологический молоток, закаленный, с выгнутым носиком. В нем, как и в каждой вещи, которой пользовался Инокентьев, чувствовался культ геологической профессии. Стучал он им не спеша и не часто, демонстрируя опытность в определении места взятия образца и его обработки.

Надя воспринимала свой первый маршрут как прогулку. Все ее интересовало. Она рассматривала каждый расколотый Ильей камень, прислушивалась к спорам между Викентием Петровичем и Машенькой. По мнению Нади, они спорили из-за каждого пустяка, например, как назвать тот или иной образец породы. Иногда они пускались в пространные и непонятные Наде рассуждения, но все равно ей было интересно.

Тропинка вывела их на гребень невысокого водораздела двух речек. Дальше маршрут пролегал по самому гребню. Викентий Петрович шел не спеша и Наде казалось, что они прошли совсем немного, но, когда они подошли к скалам, оказалось, что они достигли уже значительной высоты. Долина, где стояла деревня, из которой они вышли, осталась где-то внизу и в стороне, и сверху не видно было даже реки.

— Ну, вот. Отсюда мы и начнем наш маршрут, — сказал Иноземцев. Он достал записную книжку в жестком переплете и «простой» карандаш и на минуту задумался. — Надя, Как Вы определите адрес?..

Надя даже вздрогнула от неожиданности. Она напрягла всю память, вспоминая все, что ей когда-нибудь приходилось слышать — в институте, на практике, от знакомых.

— Надо определить азимут, — сказала она прерывающимся голосом, — и по нему расстояние от деревни.

— А что такое азимут?

Вопрос был простейший, но Наде чудился в нем подвох.

— Азимут — это угол между направлением на север и заданным направлением, — не очень уверенно ответила она. И действительно. Викентий Петрович тотчас же спросил:

— Стрелка компаса показывает на запад. Какой будет азимут?

— Двести семьдесят градусов, — Надя все еще ожидала подвоха.

— Правильно, — сказал Викентий Петрович. — Значит, к вашему определению надо еще добавить, что это угол «взятый по направлению часовой стрелки». Так?

— Так, — смущенно подтвердила Надя. Добавление, сделанное Викентием Петровичем, подразумевалось само собой, но формально ответ ее был не точен.

— Если я запинаюсь на мелочах, — подумала она, — то как же будет, если он спросит что-нибудь серьезное?

Викентий Петрович, не замечая ее смущения, подводил итог.

— Значит, мы пишем следующее: «0.8 км юго-восточней окраины д. Алакта. Азимут…»

Он посмотрел на Надю и она подсказала:

— Сто двадцать градусов.

— Сто двадцать градусов, — делая пометку в книжке, повторил за ней Викентий Петрович. — А в общем, азимут можно и не записывать, достаточно поставить номер квадрата километровой сетки… Он записал и номер квадрата и продолжал:

— Значит, пишем дальше: «на водоразделе рек Алакта и Башталы, у отметки 1774,5 обнажаются скальные выходы…» Чего?

На этот раз его вопрос был обращен к Машеньке. Она назвала породу, Викентий Петрович ее поправил. Они снова заспорили.

Надя плохо слушала, о чем они говорили. Ей казалось, что Маша спорила из чисто женского упрямства, не хотела уступить первенства мужчине.

Викентий Петрович кончил свои записи и пошел дальше. Теперь он почти не отвлекался.

Чем дальше они продвигались по маршруту, тем меньше у Нади оставалось убеждения, что это прогулка.

Викентий Петрович шел все так же впереди, но почти не останавливался. Его молоток стучал чаще, записи он делал молча, а если советовался, то только с Машей.

Они продвигались теперь по крутому склону подковообразного лога, покрытому сплошными глыбовыми развалами и осыпями. Викентий Петрович останавливался только для осмотра пород. Машенька старалась держаться с ним вровень, но это удавалось ей не всегда. Надя отставала. Иноземцев останавливался, ждал ее. В одном месте Надя решила сократить спуск. Она хотела показать, что может спускаться не хуже других. Но, как только она заспешила, каменистая осыпь поехала у нее под ногами и она покачнулась. Илья был уже тут как тут и протянул ей руку, но Надя удержалась сама.

Все же камни из под ее ног докатились до Иноземцева и тот снова назидательно заметил:

— Закон гор: прежде чем поднять ногу убедись, что другая стоит прочно. И еще закон: никогда не ходите по склону выше или ниже человека…

Он пошел дальше, как будто ничего не случилось, но Наде стало очень стыдно и она была очень благодарна Илье за то, что тот не оставил ее одну. Надя начала отставать. Ноги на спуске гудели. Вдруг оказалось, что спускаться с горы совсем не легче, чем подниматься на нее, особенно по каменистым осыпям. Она с тревогой поглядывала на удаляющегося Инокентьева и оглядывалась: здесь ли Илья? Тот неизменно следовал за ней, колотя по пути камни. Даже когда Надя не могла оглянуться, она слышала позади себя или сбоку гулкие удары его молотка.

Наконец спуск окончился. По дну речной долины, куда вывел их каменный поток, шла тропа. Викентий Петрович сверился с картой и сказал Илье:

— Отсюда вам налево.

— Да, — сказал Илья. — Ну, не будем задерживаться.

Он поправил ружье и лямки рюкзака, прочно сидевшего на его широкой спине, взглядом предложил Наде следовать за ним и шагнул с тропы в сторону. Надя шагнула за ним и тропа, и Викентий Петрович, и Машенька сразу исчезли, как не были. Впереди был только зеленый рюкзак на спине Ильи. Он мелькал среди деревьев, словно хотел убежать от нее. А вокруг была чаща, такая темная, непролазная и неприветливая, что Надя уже ни о чем не спрашивала. Она только стара-лась не отставать от Ильи. Иногда ей казалось, что они заблудились и тогда ей становилось немного жутко — а вдруг они не найдут дорогу обратно?

А Илья уверенно продирался вперед и вперед. Он любил пешие маршруты, любил тайгу, такую, по которой, казалось бы, не пролезет и медведь, любил отдыхать у костра, прикидывать по карте расстояние, пройденное «собственными ногами». Надя больше ни о чем не спрашивала его и он мог целиком отдаваться своим мыслям.

Но теперь знакомого удовлетворения не было. Надя отвлекала его. Время от времени он возвращался к ней в своих мыслях. Всем своим обликом она напоминала ему его Иринку.

Это было почти так же. Он приехал тогда на практику и навстречу ему вышла черноволосая, черноглазая девушка в испачканной мазутом и землей спецовке. Она повела его за буровые вышки к кернохранилищу, в руке у нее звякала связка ключей, а от каждого шага на спине вздрагивали две толстые черные косы. Она шла впереди него, гордая и перепачканной спецовкой, и ролью осведомленного человека, специалиста. А он шел за ней, позабыв и то, зачем сюда приехал, и вообще обо всем на свете.

Девушку звали Ириной. И за ней ухаживал инженер, франт в сером костюме, совсем не подходящем к буровым вышкам и измазанным соляркой комбинезонам. В Илье он вызывал неодолимое чувство бешенства. Однажды он встретил Иринку на той же дорожке за вышкой. Он не знал — она вышла навстречу нарочно или все произошло случайно. Но он взял ее за плечи, крепко, так что ей даже стало больно, и сказал: — Пойдешь за меня?

Он не спросил, а просто предложил ей, почти приказал, и она вдруг склонила голову, прижалась к его груди и они стояли так посреди белого дня, полные друг другом, никого и ничего вокруг не замечая.

А теперь позади идет Надя. И она похожа на его Иринку. И, быть может, тоже ждет, чтобы он взял ее за плечи и сказал: — Пойдем со мной.

Но если бы даже это была вторая Ирина, мог он принадлежать обоим Иринкам сразу?

А Надя шла за ним доверчиво и неотступно. В лагере все казалось просто. Он мог и поухаживать за ней, и пошутить, и даже позволить себе некоторую бесцеремонность в обращении, но, то было при всех, а по-тому не было чем-то обязательным, носило характер шутки, а здесь, наедине, каждое слово, каждый его жест приобретали совершенно иное, личное, только к ней обращенное значение. Илья чувствовал, что держится по отношению к ней неестественно. Его отно-шение как бы раздвоилось. С одной стороны, Надя была «маршрутант» и только «маршрутант» и формально он и должен был относиться к ней только как к «маршрутанту», с другой стороны, она была просто девушка, за которой он вроде ухаживал, нет, «ухаживал» не то слово, он просто заботился о ней и сейчас чувствовал себя обязанным продолжать заботиться о ней. А тут еще эти медведи…

Продвигаться им приходилось густой черной тайгой с завалами, болотцами, густыми зарослями молодой пихты и кустарников. Здесь было трудно идти и труд-но ориентироваться и неудивительно, что шли они в полном молчании.

Так они прошли около пяти километров, как вдруг Илья различил перед собой какое-то подобие следа. Место было глухое, нехоженное и он удивился:

— Тропа?!

Надя подошла поближе и они оба стали рассматривать свежепримятую траву.

— Интересно, что за сумасшедший здесь проходил? — словно спрашивая самого себя, сказал Илья, и сам же ответил: — Ну, ладно. Тропа, так тропа. Пошли…

Таежные тропы — тяжелые тропы. Тут не разговоришься. Илья и Надя снова умолкли, но сознание, что существует тропа и что по этой тропе совсем недавно прошел человек, ободрило Надю. Она уже хотела нарушить молчание, спросить Илью, почему он так спешит, почему не поговорит с ней, как вдруг Илья снова остановился. Тропа проходила под низко свесившейся ветвью кедра и не обходила ее ни справа, ни слева, а ныряла в развилок ветви. Человеку, чтобы пройти так, надо было бы стать на четвереньки.

— Что-то я начинаю сомневаться, что бы это был человек, — сказал Илья. — Видишь, идет напрямик.

Раздвинув траву, он стал осматривать землю. Надя наклонилась и увидела на сырой глинистой прогалине отпечаток широкой лапы с пятью глубокими вмятинами когтей.

Илья и Надя переглянулись.

— Медведь? — спросила Надя.

— Медведь, — сказал Илья.

Он снял с плеча ружье и зарядил один ствол картечью, а второй жаканом, единственным пулевым патроном, который он захватил с собой.

Это было почти бесцельно, так как убить медведя с первого выстрела надежды почти не было, ни Илья, ни тем более Надя, не были настоящими охотниками, но, тем не менее, от сознания, что ружье заряжено пулей, они почувствовали себя спокойней.

Настроение, приподнявшееся с выходом на тропу, вновь упало, а тут, как назло, заморосил дождь.

— Как трудный маршрут, так обязательно дождь, — заметила Надя.

Илья шел впереди не отвечая. На опушке леса, там где деревья расступались, оставляя место для широкой валунной осыпи, он снова остановился. Несколько мгновений он напряженно всматривался в осыпь и даже ружье снял с плеча и перекинул через руку.

— Не было бы в камнях пещеры, — наконец сказал он и двинулся вперед.

Они взобрались на осыпь. Это было огромное валунное море. В какие-то древние времена рассыпалось оно здесь. Вокруг него уже выросли вековые кедры, а валуны продолжали лежать здесь угрюмые, холодные, серые, как застывшие волны.

Илья и Надя застучали молотками.

— Вроде, песчаники, — сказал Илья. — Мутная толща. Все перемято, ороговиковано. Как тут Викентий Петрович разберется?

— Ты думаешь, не разберется? — спросила Надя.

Илья поджал губы, рассматривая образец через лупу.

— Разберется. Он мужик головастый. Но трудно. Обязательно надо заехать к разведчикам на рудник. Канавы у них посмотреть, шурфы. Они на свой участок должны крупномасштабную карту составить.

— Отчего же не поедем?

Наде этот вопрос не казался сложным — заехать? — значит надо заехать и что говорить понапрасну.

— Мы и заедем, — снова разбивая камни, ответил ей Илья. — Викентий Петрович сказал, как хотя бы пол карты сделаем, так и заедем. Чтобы не с пустыми руками.

— А Викентий Петрович все-таки хороший начальник. Правда?

— М-да, конечно…

В тоне Ильи не было прежнего восторга, и Надя заметила это.

— Ты говоришь о нем с какой-то неприязнью?

— Да? — Илья задумался. — Действительно, он человек умный, знающий, а как начнешь вспоминать, ничего доброго сказать не хочется.

Чистое место и работа отвлекли их от мыслей о медведях и она снова уже чувствовала себя спокойно и уверенно, как чувствует себя человек занятый нужным и полезным делом. Казалось, что никто, даже зверь не мог помешать им в работе.

Так они пересекли всю осыпь и на краю ее Надя заметила сухое бревно, выпотрошенное в середине как корыто.

— Смотри-ка, — показала она Илье.

Брови Ильи сдвинулись.

— Медведь забавлялся, — сказал он.

И от упоминании о звере, оттого, что снова надо было углубляться в чащу, мокрую неприютную чащу, которая стряхивала на них больше воды, чем не прекращающийся моросящий дождь, Наде снова стало не по себе. Но Илья уже шагнул в высокую траву между деревьев и она послушно последовала за ним.

Они шли, а солнце, поднявшееся слева от них, уже опускалось справа и надо было выбирать место для ночлега. Но им хотелось, обоим хотелось, хотя они и не говорили друг другу, выбраться из этих мест и там уже заночевать, но темнота надвигалась быстрее, чем они шли, и остановку им пришлось сделать в самом нежелательном месте. Они только что миновали две глубокие ямы, которые Илья определил как берлоги, прошли поляну с сильно примятой травой — лежка зверя — и спустились к ручью по тропе, которой зверь ходил на водопой. Но уходить от воды дальше в темноту означало оставить себя без горячей пищи на вечер и на утро.

— Вот здесь и станем, — сказал Илья, пересекая ручей и останавливаясь метрах в пятнадцати от него под широкими разлапыми ветвями кедра. И словно подтверждая, что пора остановиться, в сером темнеющем небе громыхнул гром и дождь усилился.

Они скинули с плеч рюкзаки. Илья поставил ружье и отстегнул прикрепленный к поясу топор. Присев на корни кедра, они стали пережидать дождь. Тело, разгоряченное долгой ходьбой, быстро стыло, от мокрой одежды бросало в дрожь, а из ночного провала сверху все лилось и лилось. Даже в темноте видна была пелена дождя, сбегающая по ветвям.

Илья поднялся, взял топор, — «Топор — это человек!..» — проговорил он и ушел в темноту. Надя тревожно прислушивалась к шороху его шагов, стуку топора.

Как только Илья отошел, лес начал казаться ей тревожным и запутанным. Снова пришли на память медведи. Она даже напрягла слух, но ничего, кроме шелеста дождя, не услышала.

Наконец Илья вернулся. Он приволок несколько срубленных им сушин и охапку мягких пихтовых веток. Надя хотела помочь ему. Она взялась за одну из сушин, но даже не смогла ее поднять. А Илья хозяйственно содрал бересты с соседней березки, наломал смолистых кедровых веток и веточек, сложил их «шалашиком» с берестой внутри и начал разжигать костер.

Сначала робкие маленькие огоньки сворачивали в трубку бересту, нерешительно прыгали по мокрым веткам, потом слились в один общий огненно-желтый язык. Хворост затрещал, толстые сушины охватило с обеих сторон и пламя от середины стало распространяться вширь, отбрасывая вокруг все больше тепла и света.

— Ну, вот, теперь нам и дождь не страшен, — сказал Илья. Он развесил на ветки плащ для просушки, переоделся в сухой свитер и, сказав: — А брюки и так высохнут, — уселся у огня.

— Костер — это человек!.. — услышала Надя уже привычные слова Ильи.

Теперь обстановка выглядела иной. Свет костра отодвинул ночной мрак, а вместе с ним как бы отодвинулись холод и дождь, лес уже казался Наде не страшным, а фантастическим.

Илья еще раз ушел в темноту к ручью и принес воды.

Надя стала готовить ужин. Подвесила к огню кастрюлю с водой, раскрошила в нее гречневый концентрат, расстелила мешочки из под образцов, разрезала и разложила на них хлеб.

Илья молча наблюдал за ней. Ему нравилась ее хозяйственная расторопность, ее забота о нем. Разостланные мешочки для образцов напоминали цветастые скатерки, от огня веяло теплом, одежда просыхала. Вспомнив ее недавние страхи, он весело сказал:

— А медведи-то где-то неподалеку ночуют.

— К огню они не подойдут, — ответила Надя. Ее большие лучистые глаза восторженно смотрели на него. А ему тоже хотелось сказать ей что-то значительное и большое, но взгляд Нади смущал его и сказал он, почему-то, совсем не то, что хотелось.

— Великая сила огонь, — сказал он. — Если бы я был скульптором, я создал бы памятник огню. Что-нибудь вроде усталого путника, греющего руки над костром или прикованного к скале Прометея. Такое грустное, радостное и величественное…

— Огонь — это человек!.. — улыбнулась Надя и вдруг спросила:

— О чем Вы говорили с Викентием Петровичем?

Он не понял.

— Когда?

— Перед тем, как нам выйти в маршрут.

— Да, так…

Настроение у Ильи снова испортилось. Он не хотел вспоминать о том, что и Викентий Петрович, и Машенька, словно сговорились, разыгрывали его Надей. Маша грозила написать письмо жене, а Викентий Петрович даже предлагал пари, что Надя пойдет с Ильей и ни с кем больше. И она действительно заявила об этом довольно категорично. А теперь спрашивает, о чем они говорили?!

— Как там каша? — спросил он.

Надя зачерпнула ложку каши.

— Попробуй.

— Ладно, — сказал Илья.

Каша пахла дымом и приправлена пеплом, но они были голодны и мир казался им сейчас прекрасен.

— Будем ложиться, что ли? — не то спросил, не то пре-дложил он.

— Будем, — согласилась она. Усталость минувшего дня давала о себе знать, голова Нади клонилась на грудь.

Илья расстелил заготовленные им ветки елок, кинул поверх свою куртку, постелил чехлы спальных мешков — сами спальники из верблюжьей шерсти они не взяли из-за веса и больших размеров.

— Устраивайся. Плащом накроемся.

Они залезли в свои чехлы и Илья прикрыл ее сверху плащом.

— Придвигайся поближе, — угрюмо сказал он. — Теплее будет.

От великой любви к своей жене, к своему сыну, он готов был приласкать любую женщину, напоминающую ему его Ирину, любого ребенка, похожего на его Витьку. Но что бы сказала сейчас Ира, увидев его рядом с Надей?

Их маршрут был не им выбран и не им предопределен. Он ничего не мог изменить, не мог поступать иначе, чем поступал. И все-таки было что-то в этой ночевке, что-то прекрасное и… предосудительное.

Он с удивлением думал о том, как переменчива судьба человека. Еще десять — двенадцать дней назад они были посторонними людьми, а тут, вот этот неожиданный вечер у костра, разноцветные мешочки-скатерки, медведи… И Надя… В брезентовом чехле не так мягко и тепло как в спальнике, но она уже спит, забыв и усталость, и медведей. Спит, доверчиво прижавшись к нему. Он чувствует ее тепло, ее дыхание… Семья не монастырь, в этом Викентий Петрович прав, и что человек может искать у другого человека частицу чего-то ему необходимого, тоже правильно. Но должна же быть какая-то мера всему, какая-то граница? Должна! А какая? Как определить, где это частица, а где уже много?..

Костер потрескивал, отбрасывая по сторонам отблески света и излучая тепло до тех пор, пока дрова не прогорели. Тогда огонь загас, но не сразу. То там, то здесь еще пробивались последние язычки пламени. Наконец, осталась только груда раскаленных углей, медленно подергивающихся серым пеплом.

А Илья все еще лежал и думал. И чем ближе и доверчивей прижималась к нему во сне Надя, тем беспокойней становилось у него на душе…

6

В долине совсем стемнело, когда они по раскисшей от дождя тропе вышли к лагерю. На берегу реки горел яркий сигнальный костер. Удивительное дело! Когда они подъезжали к месту на машине и деревушка и лагерь показались Наде затерянными в глуши, стоящими на краю света. А теперь, когда они вышли к нему со стороны гор, лагерь казался ей чуть ли не центром культурного мира.

Солдатов передал Наде радиограмму — Люся поздравляла ее с днем рождения!

Илья ушел докладывать Викентию Петровичу о их возвращении и Надя поделилась своей новостью с Машенькой.

— Ты знаешь! У меня сегодня день рождения, а я и позабыла. Такой маршрут был интересный, такой маршрут…

— Да? Поздравляю! — невпопад и даже, как показалось Наде, равнодушно сказала Машенька. Она смотрела в сторону палатки Викентия Петровича, откуда шел Илья.

Повариха Шура налила две миски ухи. Надя ела терпеливо. Ей хотелось поскорее рассказать всем и о том как они ходили с Ильей, и о медведях, и о том, что ей сегодня исполнилось двадцать лет, но в лагере уход в маршрут и возвращение из него считались обычным явлением. Илья ел не спеша, Шура подливала ему добавки, а Машенька не давала поесть спокойно, теребила, расспрашивала о всяких пустяках. Вошел Викентий Петрович, поздоровался с Надей и ушел обратно к себе в палатку. Он и Машенька не смотрели друг на друга.

Что-то произошло между ними, но что? В это они никого не собирались посвящать.

Надя вдруг почувствовала себя одиноко. Она ушла в палатку. Маленькая, на шести растяжках, с низкой покатой крышей, так что встать во весь рост не могла даже Машенька — это все-таки была ее палатка, дом, где Надя могла чувствовать себя спокойно и независимо, даже от Викентия Петровича. Странно! Кто-то все-таки вспомнил о ней — на ее постели лежал большой букет полевых цветов.

Она поставила букет в банку у изголовья и хотела написать письмо, но пришла Маша и позвала в баню.

Баня оказалась маленькой и до того жаркой, что стены и черный потолок ее были сухими и горячими. Только пол хранил влагу, так как по нему тянуло холодом от двери. Окна в бане не было, его заменяло маленькое застекленное отверстие. В углу на каменном очаге грелся чугунный котел с водой. Широкая лавка заменяла полок.

Надя и Машенька разделись. Первое ощущение жара прошло. Наоборот, почему-то выступили мурашки.

— Сначала помоем голову, — сказала Маша. — Только вот поддадим парку.

Она плеснула на камни ковш горячей воды. Струя горячего воздуха обдала Надю, обожгла уши. Тело стало покрываться испариной.

— Еще? — спросила Машенька.

— Хватит.

Надя сидела на лавке, поглаживая ладонями бедра и колени. Потом встала, налила во второй таз воды. Немного согнувшись в талии, чтобы не касаться головой низкого черного потолка баньки, она распустила косы. Волосы рассыпались по плечу оттеняя белизну и нежность кожи. Надя разбирала их, расчесывала гребнем.

— Ишь ты, какая! — словно только что разглядев, сказала Машенька.

— Какая? — не поднимая головы, спросила Надя.

— Такая. — Маша любовалась гибкими линиями ее тела, белизной кожи. — Хорошая у тебя фигура. И кожа красивая, — сказала она и в голосе ее звучали и ласка и восхищение.

Она подошла к Наде поближе и любовно похлопала ее по боку. — Э-э, да ты еще совсем сухая! Ну, держись!

Машенька один за другим плеснула на камни два ковша и Надя закричала:

— Машка! Я сейчас убегу!

— Ложись! — скомандовала Маша.

Она хлестала Надю веником, словно хотела содрать с нее кожу, но Надя чувствовала, как с каждым хлестом березового веника кожа ее становилась мягче, нежнее, чище, тело, казалось, теряло весомость, становилось легким, свежим, усталость выходила из него.

— Становись! — снова скомандовала Маша.

Она приоткрыла дверь и втащила оставленные у входа два ведра холодной воды.

— Становись! — снова прикрикнула она, видя нерешительность Нади.

Надя поднялась и послушно подставила под холодную воду свои розовые от пара и веника плечи. Она чувствовала, что Машенька, хотя и облекает свою заботу о ней в грубоватую приказную форму, все же искренне заботится о ней, даже больше того — любуется, и не просто любуется, а любовно относится и к ней, и к ее молодости, и к ее красоте.

Студеная вода еще больше ободрила ее. В теле была такая свежесть, словно не лежали позади ни суточная дорога, ни тяжелый маршрут.

— Ну, а теперь я! — сказала Маша и плеснула на камни из таза.

Жара, стоявшая в бане до этого, показалась Наде прохладой. Она схватила свой халатик, накинула на плечи, поспешно выскочила во двор и пошла в палатку.

Пришла Маша, раскрасневшаяся, с полотенцем, закрученным на голове, как чалма.

— Ой, Машенька! Какая же ты умница! — Надя показала на цветы.

Маша расправила в букете помятые лепестки.

— А я думала, это ты принесла.

Они недоуменно посмотрели друг на друга, потом за-смеялись.

— Вот здорово!

— Кто бы это мог принести?

Мимо палатки проходил Илья и Маша окликнула его:

— Илья! Это ты принес цветы?

— Вот еще! Есть у меня время вам букеты собирать, — откликнулся Илья. Он хотел пройти дальше, но раздумал и залез к ним в палатку.

— Вы что делаете?

— Сидим.

— И я с вами посижу.

Он бесцеремонно уселся рядом с Надей.

— Ишь, присоседился, — насмешливо поддела его Машенька. — Смотри, не влюбись.

— Когда я с тобой сидел, ты за это не беспокоилась, — весело ответил Илья.

— Я женщина замужняя.

— И я женатый.

— Да какой ты женатый? Женатые люди солидные, положительные. А ты? Оттаскала бы я тебя за вихры, да вовремя ты остригся.

В палатку заглянул Викентий Петрович.

— Вот вы все где! С легким паром! — сказал он. — Петр Первый говорил: «После баньки продай исподнее, а выпей».

— Зачем же дело стало? — спросила Машенька.

— Нет, не стоит. — Викентий Петрович посмотрел на Надю так, что она почувствовала себя лишней. — Вот закончим работы, тогда выпьем.

Он взял букет, понюхал, поставил на место и сел рядом с Машей.

— А вы неплохо устроились. Уютно. Настоящая женская палатка… Я не стесняю вас?

— Отчего, сидите, — сказала Маша.

— Викентий Петрович сел, очевидно, слишком близко, так как через минуту Маша все же сказала:

— Викентий Петрович, мне неудобно.

— Все, что я делаю, Вам неудобно, — шутливо сказал Викентий Петрович. — Может быть Вам неудобно, что я вообще в этой партии?

— Нет, отчего! Оставайтесь, — великодушно разрешила Маша.

— Вот спасибо!

Викентий Петрович не обращал ни малейшего внимания на Надю. Ей с каждой минутой становилось все более неудобным присутствовать при этом разговоре, но она не знала, как надо было поступать в подобных случаях — уйти? Сделать вид, что не слушает? Вмешаться в разговор? — ведь она сидела в своей палатке, а Викентий Петрович, хотя и являлся ее начальником, в палатке был только гостем.

Из затруднительного положения ее вывела Маша. Так как Викентий Петрович и не подумал пересесть на другое место, Маша сама пересела и, даже больше того, позвала Илью.

При всей неловкости положения «третьего лишнего» Надя все же забавлялась, глядя как они пикируются друг с другом. Теперь же, когда Маша вовсе отказала Викентию Петровичу во внимании и позвала Илью, Надя увидела, как брови Инокентьева сдвинулись, а лицо снова приняло сухое официальное выражение.

Илья держался, как всегда, шумно и весело.

— Побрился, — доложил он. — Хочу быть молодым и красивым.

— Я бы на твоем месте отпустила бороду, — сказала Маша.

— Нет, — возразил Илья. — Я никогда не делаю трех вещей: не курю, не отращиваю усы и бороду и не изменяю своей жене.

Он говорил весело и бесцеремонно и Надя не могла понять — шутит Илья или говорит правду.

— Да кто тебя полюбит такого? Разве что Надя, по неопытности.

Надя еще сама себе не призналась бы, что Илья нравится ей, но Машенька смутила ее. А так как слово сейчас было за ней, то наступила пауза, которую использовал Викентий Петрович.

— Что делают наши рабочие? — спросил он Илью.

Илья воспринял этот вопрос как распоряжение.

— Сейчас узнаю, кажется, собираются в деревню.

— Скажите, чтобы поздно не возвращались.

Наде показалось, что Викентий Петрович нарочно отослал Илью. Это было несправедливо и она обиделась за Илью, который, ничего не поняв, послушно пошел исполнять распоряжение.

В темной глубине деревни девчата пели частушки, которые не услышишь ни у хора Пятницкого, ни по радио. Рабочие собирались в деревню, чистили сапоги, о чем-то шепотом сговаривались. Солдатов пробовал гармошку.

— Далеко собираетесь? — спросил Илья.

— На тырло, — сказал Солдатов. — Пошли с нами.

— Куда? — переспросил Илья.

— До девок, — пояснил Степан, кивком головы показывая в сторону деревни. — Пошли с нами.

— У нас своих много, — грубовато пошутил Илья.

— Нет, я не в этом смысле… — Солдатов был в затруднении, как объяснить, что такое «тырло». — По здешнему это гулянки, что ли, с девчатами.

— Ну, валяйте, — сказал Илья. — Только не поздно…

Объяснение Солдатова развеселило его. Он вернулся в палатку и доложил так, как отвечал ему Солдатов, что уходят, мол, на «тырло».

— Как?

— На тырло, — повторил Илья. — По местному, на гулянки с девчатами. Меня звали.

— Что ж ты не пошел? — спросила Машенька. — Они ведь тебя звали?

— А зачем? У нас свое тырло.

— Хорошо сказано! — засмеялась Машенька.

— Молодость всегда безапелляционна, — сказал Викентий Петрович. — Вы сколько лет женаты?

— Два года.

— Ну вот, пройдет еще два-три года и вы уже не будете так рассуждать.

— Почему?

— В жизни все относительно и ничего не вечно.

— Не понимаю.

— Ну, вот, к примеру, вы сказали, что не изменяете, а в библии сказано: «Мужчина, с вожделением глядящий на женщину, уже прелюбодеял».

— Я ни на кого не смотрю с вожделением.

— Ну, предположим, что «вожделение» устарелое слово, заменим его более современным — с интересом.

— Что же, значит, если я женат, то мне ни на кого и посмотреть нельзя?

— По-вашему, получается так.

— Ничего подобного. Настоящая сильная любовь возвышает человека, а не закрепощает его.

Викентий Петрович пожал плечами.

— Любовь! Любовь тоже относительна. — Он кивнул куда-то за пределы палатки. — Слышите? Целая куча девчат ходит, что бы к ним вышло несколько парней.

— И что же с того? — возмутился Илья. — Если война обезлюдела деревню, если она разрушила многие семьи, то это еще не значит, что ни любви, ни крепкой семьи не существует и, самое главное, что за них не надо бороться.

— И боритесь, кто вам не велит? — иронически спокойно спросил Викентий Петрович и Илья сразу осекся.

— В самом деле, — подумал он, — что это я раскипятился. В глубине души он был убежден в своей правоте и злился на себя лишь за то, что не мог так же хорошо ответить Викентию Петровичу.

Его неожиданно поддержала Маша.

— Илья прав, — сказала она. — Нет в жизни опоры про-чнее и надежнее, чем хорошая семья.

Викентий Петрович улыбнулся, словно читал в ее мыслях.

— Вы всегда соглашаетесь с Ильей, но со мной вам интересней, — сказал он.

— Вы больше знаете, — согласилась Машенька, — но это не значит, что вы всегда правы.

Они замолчали, прислушиваясь к голосам за палаткой. Девчата шли мимо лагеря, явно вызывая ребят. Теперь можно было разобрать слова песен. Молодой задорный голос на высокой ноте запевал:

Изменяешь, ну и пусть,

Я измены не боюсь,

Я не в первого влюбляюсь,

Не с последним расстаюсь.

Второй голос, мягкий и ласковый, отвечал, как бы жалуясь:

Говорил мне Ванечка:

«Расти, расти Манечка».

Я росла, старалася,

Ванюше не досталася.

От палаток навстречу девичьим голосам заиграла, развернулась гармошка. Вот они сошлись вместе, вот на минуту смолкли и те и другие, и уже пошли дальше, вместе, рука об руку музыка и песня. Теперь высокий голос, как бы найдя кому открыть свою душу, жаловался:

Это что за председатель?

Это что за сельсовет?

Сколько раз мы заявляли —

Ухажеров у нас нет!

А второй голос предлагал:

Мои щечки, что листочки,

Глазки, что смородинки.

Давай, милый, погуляем,

Пока мы молоденьки.

Голоса удалялись, становились неразличимыми и только гармошка продолжала звучать весело и переливчато.

Надю удивляла простота, с которой экспедиционные рабочие уходили в деревню. Они только что приехали и никого здесь не знали, а шли с непринужденностью, какой не было у Нади даже в хорошо знакомой ей компании.

— Хорошо Солдатов играет, — словно вздохнув, сказала Маша. — Странная деревня, — задумчиво добавила она. — Одни девчата, ребят почти совсем не видно.

— Откуда же им взяться? — отозвался Илья. — Кого война повыбила, кто в город ушел.

Надя не согласилась с ним.

— Есть же деревни, где много мужчин. А война и их не миновала.

— Но ведь такие деревни есть, — заметил Викентий Петрович. — И их еще не мало. Но я говорю об этой деревне. Конечно, если брать в «мировом масштабе», как любят говорить, она и не типична. Но где они, типичные деревни? Как правило, по степям, где земледелие. Там и электричество, и техника.

— Факт, не типична! — снова вмешался в разговор Илья. — Ни земледелия, ни техники… А здесь что делают? Скот по горам гоняют. Два человека на весь гурт. По полгода людей не видят. Электричество когда еще сюда дойдет. Да и дойдет ли? Вот если мы найдем что-нибудь полезное, сразу край оживет.

— По-твоему, в нас вся соль земли? — сказала Маша.

Она так резко меняла тему разговора, что Надя не могла уловить, кому же из них двоих она больше симпатизирует.

— Зачем в нас? Но ты возьми производственный процесс в его цикле. Хлеборобу нужен плуг, без него он не даст хлеба. Чтобы изготовить плуг, нужны заводы, нужно сырье, металл, уголь, нужны другие полезные ископаемые. А от кого промышленность требует сырье? От нас, геологов.

— А мы не можем работать без хлеба, — вставил Викентий Петрович. — Замкнутый круг!

— Не «замкнутый круг», а взаимосвязь.

— И в этой взаимосвязи все является необходимым, — сказал Викентий Петрович. — И культура села, и индустриализация, и та геологическая съемка, которую мы ведем.

— Мы ведем комплексную съемку, — поправил Илья. Его душа разведчика не терпела игнорирования даже в случайном разговоре.

— И, тем не менее, геологическая карта является основным видом нашей работы…

— Без полезных ископаемых нам все равно снизят оценку, — вставил Илья.

Инокентьев продолжал, словно не слышал реплики.

— Геологическое картирование — работа общегосударственного масштаба. Я вынужден повторить эту общеизвестную истину, потому что многие, и в том числе некоторые геологи, еще полагают, что полезные ископаемые можно находить на ощупь, без какой-либо теоретической основы. И потом вы забываете, что мы снимаем здесь геологическую карту, а не разведываем печорский угольный бассейн.

— Я разведчик, — упрямо сказал Илья. — И для меня всегда будет важен конкретный результат.

— А геологическая карта, разве это не конкретный результат? — вмешалась Машенька.

— Карту не скушаешь и трактора из нее тоже не сделаешь.

— Примитивно, — сказал Викентий Петрович.

— Илья! Позор! — воскликнула Маша. — Неужели тебе еще надо доказывать, что без хорошей геологической карты невозможна и правильная разведка полезных ископаемых?

Илья промолчал. — В самом деле, — подумал он, — что это я раскипятился.

— Ну, вот и поссорились, — подумала Надя. — Ни к чему весь этот спор.

А Викентий Петрович продолжал, как бы рассуждая сам с собой.

— Конечно, не все сразу. В том далеком будущем, на которое мы работаем, наш труд скажется и здесь. Но сейчас, — он пожал плечами, — что мы можем сделать сейчас?

— Карту, — снова сказала Машенька. — Геологическую карту. Сырье — основа промышленности, а промышленность основа всего.

— Да, — как будто согласился Викентий Петрович, — но возьмите, к примеру, труд каменщика. Он даст практические результаты через два-три гола. Булка пекаря доходит по назначению в тот же день. А наш труд? Его результаты скажутся только через десятки лет.

Вот мы проведем здесь геологическую съемку, укажем, где надо искать полезные ископаемые. После нас придут, приедут поисковики. По их следам — разведчики. Начнется детальная крупномасштабная съемка, бурение, большие канавные работы. Разведчики работают, как правило, пять-восемь лет, оконтуривают месторождение, подсчитывают запасы. В лучшем случае, если месторождение крупное, запасы большие, качество руды высокое, если есть поблизости дороги и промышленные предприятия, делающие разработку месторождения возможным и необходимым, эту разработку включают в план. И вот, в результате больших и трудоемких работ, длительных процессов планирования и проектирования лет через двадцать-тридцать после нас, на это место приедет каменщик, который сейчас работает на Куйбышевской ГЭС, и положит первый кирпич новой станции.

В палатке настолько стемнело, что невозможно было различить лица соседей, но Машенька почему-то не зажигала свечу, а Наде тоже не хотелось шевелиться.

Мерный голос Викентия Петровича уговаривал, убаюкивал. Надя даже вздрогнула, когда рядом голос Ильи угрюмо произнес:

— Последовательность ваша чисто теоретическая. Вы же знаете, что разведчики здесь уже работают, еще раньше нас приехали.

— А, кстати, — сказал Викентий Петрович. — Здесь неподалеку стоит разведывательная партия. Вам, как разведчику, небезынтересно было бы побывать у них.

Разговор грозил принять служебный характер и Машенька вмешалась в него.

— Почему же это только ему? Мне тоже интересно, — заявила Машенька. — Но только об этом потом. Можно хоть один раз после бани не говорить о геологии.

— О чем же тогда говорить? — как будто серьезно спросил Викентий Петрович.

— О чем угодно. Об искусстве, о литературе, только не о геологии.

— О литературе? Пожалуйста! — Викентий Петрович, довольный поддержкой Маши, снова перешел на шутливый тон. — О чем у нас пишут в литературе? О чем угодно, а вот о нас, геологах, не пишут. Или пишут так, что читать тошно. А ведь мы…

— Вы опять о геологии?

— Так, Мария Михайловна, я же в области литературы.

— Во-первых, не зовите меня Мария Михайловна. Терпеть не могу. Во-вторых, все равно. Сегодня говорить о геологии воспрещается, даже в области литературы. Илья, ты что надулся? Почитай нам что-нибудь.

— Не хочу.

— Что значит «не хочу»! Почитай стихи.

— Лермонтова, — попросила Надя. — Вы знаете Лермонтова?

Потому что сейчас все были против Ильи, ей хотелось улыбнуться ему особенно ласково.

— Лермонтова? — оттаивая, переспросил Илья.

— Нет, пусть он лучше свои почитает, — распорядилась Машенька.

— А у него есть свои стихи?

— У него все есть свое: жена, сын, стихи, — пошутил Викентий Петрович.

Илья снова надулся.

— Да, плохие стихи, ну что вам от них, — снова пробовал отказаться Илья.

— Читай! — приказала Маша. — Про Алтай ничего еще не написал?

— Нет.

— Тогда читай про Киргизию.

Наде хотелось спать и она уже даже залезла в спальный мешок, но любопытство взяло верх. Какие стихи мог писать Илья? Или Маша шутила над ним, как обы-чно.

Но Илья в самом деле начал читать:

Зол на мир хребет Алая.

Грузной тяжестью своей

Он долины разделяет

Недоступный для людей.

Но, сквозь мглистые туманы,

По обрывам, на ветру,

Проходили караваны

Из Китая в Бухару.

А на горных перевалах,

От Хорога до Гульчи,

Хищной птицей нападали

На проезжих басмачи…

Стихотворение было длинное и заканчивалось словами:

И хотя тоской колючей

Сердце к дому тянет грусть,

Если только будет случай,

На хребтов Алайских кручи

Обязательно взберусь!

— Это Ваши стихи? — после минутной паузы спросила Надя.

— Мои.

— Очень хорошие стихи.

— Да?

— Стихотворение хорошее, — одобрила и Маша, — но читаешь ты отвратно.

— Прочти ты что-нибудь. Посмотрим, как у тебя получится.

— Нет, — сказала Маша. — Теперь очередь Викентия Петровича.

— Что вы, — засмеялся Викентий Петрович. — Я сроду не читал стихов.

— Читайте, читайте, — командовала Маша. — Попали к нам в палатку, так слушайтесь.

— Ну, хорошо. — Викентий Петрович сделал приличествующую его положению паузу.

Три мудреца в одном тазу

Поплыли по морю в грозу.

Когда прочнее был бы таз…

Длиннее был бы мой рассказ.

Все засмеялись.

— Теперь Надина очередь. Надя… Надя!.. Э-э, да она спит.

Действительно, утомленная маршрутом, жаркой баней, пригретая Ильей и убаюканная их разговорами, она заснула.

Викентий Петрович посмотрел на Илью. Пересидеть его не было никакой надежды. Он поднялся.

— Пора и нам на покой…

Они вышли. Чернели массивы гор, обрамленные серебристой оторочкой лунного света. Звезды казались далекими и бледными.

Илья и Викентий Петрович с минуту стояли молча. Большая черная ночь сближала, делала необходимыми друг другу. Но говорить было нечего. Викентий Петрович даже вздохнул, так ему не хотелось нарушать тишину, и все-таки сказал:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвался Илья.

И они разошлись в разные стороны.

7

«Милая Люсенька! Вернулась я из маршрута и получила твою поздравительную телеграмму. Да, мне исполнилось двадцать, перевалило на третий десяток. Я чувствую себя уже совсем старой и… одинокой. Спасибо тебе, что не забываешь меня. А я никак не соберусь дописать тебе это письмо. Неделя прошла, как я начала его и никак не закончу — все времени не хватает. Да и многое изменилось за эту неделю. Но, все по порядку.

Сначала о нашем образовавшемся тырло. В словаре, пожалуй, не найдешь объяснения этому слову. У здешних жителей оно обозначает место сбора ребят и девчат, какую-нибудь лужайку или площадку. Тырло может быть и клубом и лесной поляной.

Наш радист и рабочие вместо того, чтобы говорить: — Пошли до девок!.. — Кстати, как тебе нравится такое выражение? — стали говорить: — Пошли на тырло.

Наше тырло нечто особое. Нас четверо — двое мужчин и две женщины, так что ходить нам никуда не надо. Мы люди близкие по профессии, по культуре, по интересам. Наше «тырло» и началось с общности интересов, с общего стремления заполнить как-то то время, которое остается по вечерам после маршрутов. Как не устаешь, как не хочется спать, все же невозможно три-четыре месяца подряд таскаться по горам, есть, спать и на этом ограничивать свою жизнь.

Мы рассказывали друг другу различные истории, пели песни, читали стихи. По ночам, когда лагерь погружался в сон, это было восхитительно — сидеть вот так вчетвером в тесной маленькой палатке и чувствовать, что рядом есть друзья, с которыми можно и поговорить, и повеселиться, и пройти сквозь «все тяжкие».

Центром нашего тырла несомненно является Маша Новикова. Это молодая, лет двадцати шести — двадцати семи, женщина, маленькая, худенькая, хрупкого телосложения и исключительной экспансивности, яркости и силы характера. Ее стремление во всем быть первой способствует не только ее женскому успеху — она прекрасный геолог.

Обладая ясным умом, волевым характером, она стремиться подчинить себе всех, кого встречает на своем пути. Мне кажется, что она как бы проводит своеобразное испытание людей. Но беда ее в том, что подчинив себе человека, она уже не может оставаться с ним. А сама она никому подчиниться не хочет. Ей нужен человек, за которым она не раздумывая пошла бы на край света и которому простила бы все его слабости и недостатки. Такой человек, если верить ей, есть. Она замужем и любит иногда поговорить о своем «Володьке», а пока что морочит голову Викентию Петровичу и насмешничает с Ильей.

Надо сказать, что Викентий Петрович на нашем тырло составляет ей хорошую пару. Так же как и Машенька, он умен, хорошо знает геологию, и, так же как она, любит подчинять себе людей. Между ним и Машенькой каждый день и особенно каждый вечер на «тырле» идет ожесточенная борьба. Викентий Петрович в такие вечера неузнаваем. Он шутит, смеется, рассказывает забавные истории и остроумные стихи или пускается в длинные, немножко назидательные, но очень интересные рассуждения. В такие вечера забываешь, что он почти в два раза старше меня, что он начальник партии и вообще забываешь про все на свете.

Но особенно интересно наблюдать за Ильей. Я уже писала тебе, как мы с ним познакомились и какое у меня сложилось о нем первое впечатление. Так вот, понадобилось совсем немного времени, что бы я изменила свое мнение о нем. Началось это еще на базе, перед выездом. Ты помнишь мое настроение в то время.

И вот, рано утром он разбудил меня и каким-то особе-нным, теплым тоном предложил отнести мои вещи к машине. Потом, в дороге он укрыл меня своей телогрейкой, а сам остался мерзнуть на ветру в одном плаще.

Он все время ухаживал, или нет, «ухаживал» не то слово, он заботился обо мне. С каждым днем он все больше и больше нравился мне. Я уже не замечала ни его остриженной головы, ни демонстративной бесцеремонности, я увидела в нем человека много повидавшего, много испытавшего, но сохранившего целостность чувства, какой-то необыкновенно оптимистичный взгляд на жизнь. Мне стало легко и просто бывать с ним вместе, интересно разговаривать с ним и, совершенно незаметно для себя, стать откровенной.

На нашем тырло он обычно садился рядом со мной. Мне было хорошо чувствовать рядом его теплоту и невысказанную ласку и слушать, как он рассказывает о себе. Ему двадцать семь лет. Слова «измена», «неверность» ему просто непонятны и до сих пор неизвестны. Он такой забавный, только и говорит о своей жене и сыне. Интересно, а какая я буду влюбленная…

Когда меня спросили, с кем я хочу пойти в свой первый маршрут, я растерялась, но ответила сразу — с Ильей. В этом не было ничего удивительного, перед Викентием Петровичем я все еще робела, а за Машину «юбку» тоже не хотела цепляться. А с Ильей я чувствовала себя легко и просто.

Не буду описывать тебе всего дня, как мы шли, как ночевали вместе, рядышком под кедром у ночного костра. Илья был по прежнему очень внимателен ко мне, и я была такая счастливая, такая счастливая. Илья казался мне таким милым, таким симпатичным, что я была готова даже расцеловать его. Я уже не замечала ни его обритой головы, ни нарочитой бесцеремонности, ни других недостатков, кто из нас без недостатков?

Но утром проснулся совсем другой человек. Илью словно подменили.

Особенно меня поразил один случай. Мы как раз вышли к скалам и я попробовала отбить образец, но молоток отскакивал от камней как на пружинках.

— Вы не так, — заметил Илья. — Возьмите молоток ближе к рукоятке. Смотрите… — Он ударил моим молотком и ровный, аккуратный кусок гранита упал к моим ногам.

Но меня поразило не то, с каким искусством он продемонстрировал мне взятие образца, а к а к он обратился ко мне. Мы и до этого дня были на «Вы», но раньше «Вы» звучало мягко, нежно, являлось ласковым синонимом «ты», а здесь оно прозвучало сухо, официально, а потому подчеркнуто резко. Это уже был не прежний бесшабашный парень, весельчак, внимательный и ласковый ко мне, впереди меня шел сухой маршрутант. Все его мысли, все движения — все было подчинено маршруту. Мне он уделял ровно столько внимания, сколько необходимо было уделить спутнику, чтобы тот не отставал и успевал делать то, что ему полагается. Ни улыбки, ни одного ласкового слова, ни одного жеста в мою сторону.

Признаться, поначалу я удивилась. Я даже сама по-пыталась заговорить с ним, разбудить в нем прежнего веселого и славного Илью. И тогда знаешь, что мне показалось? Мне показалось, что он боялся маршрута со мной!

Это открытие развеселило меня. Какой-то бесенок проснулся во мне и негодовал: почему Илья не замечает меня, не хочет со мной разговаривать? Я хотела узнать, чего он испугался? Но все мои попытки вывести его из казенного русла маршрута оказались безуспешными. Чем больше я старалась его расшевелить, тем больше он замыкался. И тут пошел дождь, неожиданный и сильный, как это бывает в горах. Мы находились у скал, укрыться было негде. Илья, как мужчина, и притом сильный, нес за плечами рюкзак, куда складывались образцы. Нести рюкзак входило в мои обязанности, но я шла налегке. В этом рюкзаке оказался его плащ. Он скинул рюкзак на землю, мы сели на него и накрылись одним плащом. Чтобы лучше укрыться от дождя мы сидели близко, очень близко. Ни в палатке, ни даже на машине мы не находились так близко друг к другу. Илья обнял меня. Он сделал это, чтобы дождь не захлестывал к нам под плащ, но… мне стало жарко. Лицо мое горело.

— Вот теперь… вот сейчас… — думала я.

Илья сидел как каменный. Его рука держала меня крепко и в то же время недостаточно крепко. А я и ждала, и боялась, и хотела… Да, да, Люсенька, теперь я могу признаться не только себе, но и тебе — и хотела.

А он не шевелился. И кровь отхлынула от моего сердца. Мне стало холодно и неуютно. Не знаю, почувствовал он происшедшую во мне перемену или так и остался каменным, однако он сказал:

— Дождь скоро кончится.

Лучше бы он ничего не говорил…»

Надя вздохнула. Жизнь каждый день приходится начинать наново. Еще вчера все ей казалось ясным, люди понятными, а сейчас… Что-то происходит в партии, а что? Она не понимает. И меньше всех она понимает Машеньку. Чем она недовольна? Почему все время спорит с Викентием Петровичем? В чем не может сговориться?

Трепыхался огонек свечи. Издалека, от костра слышались гармонь и песни. Раньше Илья ни за что бы ни стал сидеть у костра, обязательно пришел бы к ней. А сейчас, вот, ни Ильи, ни Машеньки… А ведь ей исполнилось двадцать лет, перевалило на третий десяток.

Она чувствует себя уже совсем старой и одинокой. Только Люся прислала ей поздравительную телеграмму…

А цветы?! Ведь кто-то принес ей цветы и именно ей, иначе зачем бы они очутились на ее спальном мешке. Но кто? Разумеется, не Илья… И не Машенька. К чему это ей?.. Тогда кто же? Неужели Викентий Петрович?! Нет, не слишком ли смело делать такие выводы из по существу совершенно незначительных фактов. Просто она молодая девчонка и задуряет себе голову черт знает чем…

— Можно войти?

Надя вздрогнула — спрашивал Викентий Петрович.

— Войдите, — сказала она, поспешно пряча исписанные листки.

Викентий Петрович был чисто выбрит и одет по пра-здничному. Он быстрым взглядом окинул палатку, на мгновенье задержал взгляд на цветах и улыбнулся Наде.

— Поздравляю Вас с днем рождения.

— Откуда Вы узнали? — скрывая удивление, спросила Надя.

Викентий Петрович усмехнулся.

— Я же начальник партии. Все радиограммы в первую очередь доставляются мне.

Он еще раз оглядел палатку и прислушался. Было похоже, что ему не хотелось, что бы кто-нибудь еще застал его здесь. Но, как на зло, за палаткой послышался шорох чьих-то шагов, полог палатки откинулся и вошла Машенька. Она посмотрела на Викентия Петровича и Надю, словно спрашивая: «Что вы тут делаете вдвоем?», потом достала свою телогрейку, накинула на плечи, и предложила:

— Пошли к костру.

— Здесь тоже не холодно, — как обычно иронически и неопределенно ответил Викентий Петрович. Надя поспешила загладить неловкость.

— А что там?

— Там ребята сидят, Илья…

— Ах, ну если Илья!.. — Викентий Петрович склонил голову, как будто Маша привела совершенно неотразимый довод.

Маша скорчила в ответ презрительную гримасу.

— А что, Илья вовсе не такой уж плохой парень.

— Но со мной Вам интересней?

Викентий Петрович был сейчас почему-то особенно резок и насмешлив. Надя никогда еще не видела у него такого острого прищура глаз.

— Вы больше знаете, но это еще не значит, что Вы всегда правы, — сказала Машенька. — Сейчас, например, мне интересней там.

Она подчеркнуто демонстративно показала в сторону костра, но тем не менее не торопилась уходить.

— Что ж, пойдемте каждый туда, где ему интересней, — со вздохом заключил Викентий Петрович.

Он первым вышел, наклонив голову при выходе, и это получилось, как знак покорности. Маша взглянула на Надю — идет ли та? — и вышла за ним.

Надя не двигалась. Она чувствовала, что Викентий Петро-вич что-то не договорил и ждала, что же будет дальше?

— Так вы не пойдете к костру? — за палаткой спросила Маша. Очевидно, Викентий Петрович повернул в сторону.

Вот он ответил безразличным тоном:

— Нет, что мне там делать? — и уже насмешливо, — И потом там… Илья.

— И вовсе это не остроумно, — сердито сказала Маша.

Викентий Петрович засмеялся.

— Я пошутил. Просто… у меня дела.

— Как знаете, — сказала Машенька и пошла к костру, а Викентий Петрович, очевидно, пошел к себе, так как стало тихо. Но уже через минуту Викентий Петрович снова заговорил:

— Надя, зайдите ко мне, пожалуйста…

Надя подождала, не заглянет ли он к ней, но за палаткой было тихо. На этот раз он, очевидно, действительно ушел к себе.

Надя посмотрела на свечу, подумала: — Не загасить ли? Нет, я, наверное, не на долго, — подумала она и вышла.

В черном небе бархатно мерцали звезды. Костер в темноте светился рубиновым пятном. Оттуда слышались веселые возгласы и смех. Солдатов пиликал на гармошке что-то задумчивое.

Палатка Викентия Петровича стояла на отшибе и была не освещена. Надя даже спросила:

— Викентий Петрович, Вы здесь?

— Да, да, заходите, — отозвался он изнутри.

Надя вошла. Викентий Петрович предложил ей сесть, но света не зажигал.

— У меня есть бутылочка хорошего вина, — сказал он, — давайте отпразднуем день Вашего рождения. — Она молчала и он добавил, — Я бы выставил ее к ужину, но на всех это слишком мало.

Надя почувствовала, что если примет предложение Викентия Петровича, то поступит нехорошо по отношению к другим «тырловцам».

— Илью и Машу можно бы позвать сюда, — не совсем уверенно сказала она.

— Не стоит, — ответил Викентий Петрович.

— Илья Вам не нравится?

— Отчего? Просто мы с Ильей слишком разные люди.

— А Машеньку?

— Ну, если позвать Машеньку, то надо позвать и Илью.

Наде послышался в этой фразе намек, но, ей-же-ей, между Машенькой и Ильей ничего не было и Викентий Петрович знал это не хуже ее. И Надя наполовину спрашивая, наполовину настаивая, сказала:

— Но ведь Машенька Вам нравится?

— И вовсе нет.

Викентий Петрович сосредоточенно ввинчивал штопор.

— Зачем же Вы тогда за ней ухаживаете?

— Мужчина должен ухаживать за женщиной. Мне, например, это свойственно органически. — Он с усилием выдернул упругую пробку и протянул бутылку Наде. — Вам первой.

Инокентьев явно не хотел продолжать разговор об Илье и Машеньке и Надя уступила.

— А кружки? — спросила она.

— Зачем? Пустим бутылку по рукам, как индейцы трубку мира. Да и романтичней так, из горлышка…

Бутылка была вытянутой формы и Надя решила, что это хорошее вино. Она сделала первый глоток и горькая обжигающая влага охватила ее горло.

— Крепкая, — передохнув, выговорила она. — Градусов двадцать, наверное.

Викентий Петрович тихо засмеялся в темноте.

— Понравилось?

— Что это за вино? — спросила она.

— Какая разница?

— Нет, все-таки.

Он снова засмеялся.

— Коньяк. Пять звездочек.

Надя ойкнула.

— Не может быть!

Викентий Петрович зажег спичку и осветил бутылку.

— Сорок один градус! Я никогда еще не пила такого.

— В жизни все когда-нибудь приходится делать в первый раз, — философски заметил он. — Ваше здоровье!

Он сделал затяжной глоток и передал бутылку Наде.

— Вот, наверное, не ожидали, что мы можем сидеть так в темноте и пить коньяк. Да! В жизни много неожиданностей. — Он вдруг спохватился. — Чего же Вы не пьете?

— Нельзя же так, сразу…

— Можно. Даже нужно. Все надо делать так и сразу. Ведь сколько Вы ни думали, сделать Вам второй глоток или нет, все равно Вы не сможете решить этого вопроса, потому что не знаете, что Вам после второго глотка будет лучше или хуже?.. Тсс! Тихо…

Он замолчал и даже схватил Надю за руку призывая и ее к молчанию. К палатке, о чем-то невнятно переговариваясь, шли Маша и Илья. Не доходя несколько шагов, они замолчали, но в палатке отчетливо было слышно шарканье ног по траве. Надя высвободила свою руку и на всякий случай отодвинулась от Викентия Петровича.

Машенька и Илья подошли к палатке.

— Викентий Петрович! Вы спите?

Надя скорее почувствовала, чем увидела, как Викентий Петрович приложил палец к губам.

— Я говорил, спит, — сказал Илья. — Ну, ладно, решим этот вопрос завтра.

Когда шарканье удаляющихся шагов не стало слышно, Викентий Петрович тихо засмеялся.

— Трудно быть начальником, — вдруг пожаловался он. — Все время приходится быть с людьми в служебных отношениях. А если и захочешь с кем-нибудь поговорить по-человечески, вот как с Вами, то только вот так, тайно… Выпьем за тайну! — неожиданно закончил он.

— Я лучше выпью за начальника, — сказала Надя. Она чувствовала себя обязанной ответить на проявленное к ней внимание и ее фраза прозвучала довольно мило, но вместе с тем она боялась пить коньяк и потому добавила: — Только я немного…

— Пейте сколько хотите.

Надя сделала малюсенький глоток и передала бутылку Викентию Петровичу.

— Ну, а я выпью за подчиненную, — сказал он и сделал такой затяжной глоток, что Надя подумала, что в бутылке сейчас ничего не останется. Однако, когда он снова передал ей бутылку, оказалось, что в ней еще добрая половина.

— Ну, а теперь за что мы выпьем? — спросил он.

— Я больше не буду, — сказала Надя.

— Ну, что Вы! — Викентий Петрович всеми интонациями своего голоса показывал, что он не воспринимает ответ Нади серьезно. — Вы же совсем ничего и не пили.

— Нет, правда, мне достаточно.

Она вернула ему бутылку.

— А я выпью, — сказал Викентий Петрович. — У меня был товарищ, давно, когда я учился в институте. Этот товарищ говорил: «В жизни существуют постоянные желания и временные. Например: я хочу кушать! — это постоянное желание. Если я не поем, то буду хотеть кушать и через час и через три… А вот, скажем, я хочу выпить! — это желание временное. Если я не выпью сейчас, то уже через полчаса я могу расхотеть. Поэтому, — говорил он, — надо удовлетворять в первую очередь временные желания». Вот он и ходил всегда — голодный и под хмельком…

Он сделал глоток и продолжал, не выпуская бутылку из рук.

— Но вот ведь штука, где предел желаниям человека? Взять нас с вами. Вы еще молоды, у вас еще много неудовлетворенных желаний. А я?.. Я достиг кое-чего. И что же? Вы думаете, я доволен? Человек никогда не бывает доволен.

«Повсюду, от края до края,

Земля холодна и кругла.

И людям всегда не хватает

Частицы чужого тепла…»

Процитировал он какое-то незнакомое Наде четверостишие, потом посмотрел на бутылку, даже встряхнул, чтобы убедиться, что там еще что-то есть, но пить не стал.

— Мы, геологи, бродяги по натуре и профессии, особенно чувствуем неустроенность человека на земле. Казалось бы, что мешает человеку жить как хочется?

А посмотрите, сколько вокруг условностей. Это нельзя! То — предосудительно. Пятое, десятое — запрещено… — он говорил тихо, как бы рассуждая сам с собой и все, что он говорил по отдельности, казалось Наде правильным. Но, объединенное в единое целое оно являлось огромной, чудовищной ложью. Скрытый смысл его слов, мораль, спрятанная за тонким и остроумным разговором, противоречили всему, чему ее учили в семье, в школе, в книгах. И все-таки Надя слушала его.

— Старая латинская поговорка гласит: «Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку». Но человеку суждено самому определять, Юпитер он или бык. Я, вот, например, хотел бы сейчас быть Юпитером.

Он придвинулся к Наде так близко и так неожиданно, что она отпрянула от него.

— Чего бы я хотел сейчас, Вы не знаете?

Надя почувствовала, что надо уходить.

— Викентий Петрович, мне пора, — напомнила она.

— Сидите. У человека день рождения один раз в году.

— Нет. Мне пора.

Он снова подвинулся к ней и даже, как будто, протянул руки, желая удержать ее, но Надя, словно только и ждала этого момента, ловко извернулась и выскочила из палатки.

— Спокойной ночи, — сказала она, находясь уже снаружи.

В ответ она услышала из палатки смех Викентия Пе-тровича.

Надя не была пьяна — она выпила всего два глотка, — но, и у нее было сейчас возбужденное приподнятое настроение. Ей тоже хотелось смеяться, но засмеялась она про себя, что бы никто ни услышал. Рабочие еще сидели у костра и она постаралась пройти к себе незаметно.

Викентий Петрович всегда ставил свою палатку на отшибе, вдали ото всех. Раньше это казалось Наде странным, но теперь ее расположение показалось ей очень удобным. Все же ей показалось, что кто-то обернулся на нее. Впрочем, сейчас Наде было все равно — пусть смотрят. В конце концов, действительно, день рождения у человека бывает один раз в году и он имеет право провести этот день как ему нравится и с кем ему нравится.

Но у палатки она переменила решение:

— А что? Подойду и сяду! Это будет вполне естественно.

При ее приближении разговор у костра умолк. Солдатов держал на коленях гармошку. Наклонив голову набок и не глядя на Надю, он, как бы невзначай, запел:

Когда бы знала кошка Мурочка,

На что способен Васька кот,

Тогда не стала б кошка Мурочка,

Сидеть так долго у ворот…

Рабочие засмеялись и, хотя к тому не было ни малейшего повода, Наде показалось, что они смеются над ней.

Она поднялась и ушла в палатку.

Машенька спала, но чутко. Когда Надя уже залезала в спальный мешок, она сонно спросила:

— Где это ты пропадаешь?

Надя юркнула в свой мешок и накрылась с головой. Ей хотелось смеяться, а отвечать она и не думала. Впрочем, Машенька больше и не спрашивала. Через минуту она уже опять спала.

8

Надю мучила совесть. Она боялась посмотреть в глаза Ильи и в то же время ловила его взгляд. А Илья избегал Надю. Она чувствовала это так же ясно, как чувствовала раньше, что она нравилась ему. И это волновало, смущало и тревожило ее. Она хотела объясниться с ним, выяснить, почему он переменился, но Илья смотрел поверх ее головы на ослепительное синее небо, на горы, покрытые лесом, на уходящих лошадей — на что угодно, только не на нее.

Как ни в чем не бывало, он сидел на пеньке, а Маша стояла перед ним на коленях и, делая торопливые стежки, прямо на нем зашивала ему комбинезон.

Они стояли вокруг Ильи, ожидая, когда его костюм будет приведен в порядок.

— Неужели у тебя нет ничего поприличней? — бранила его Маша. — Едем к разведчикам, а ты выглядишь как разбойник с большой дороги…

На Илье был комбинезон, в котором было такое количество дыр, что было непонятно, как он еще умудряется сохранить свою форму. А он блаженно щурился на солнце и, словно вокруг и не стояли и не ждали его три человека, пробовал оспорить неоспоримое:

— А чем плох такой костюм? Удобный, факт.

Викентий Петрович корректно выговаривал ему:

— Я считаю, что брать в поле поношенную одежду себе дороже. То пуговица отскочит, то заплату ставь. Все лишние заботы, а я не терплю, когда меня что-нибудь отвлекает, даже такой пустяк, как пуговица.

Да и сам Викентий Петрович был такой же собранный, аккуратный, подтянутый. Чувствовалось, что и мысль его так же целеустремленна, настойчива, сосредоточенна. Он совсем не походил на того, вчерашнего Викентия Петровича, с которым они вдвоем справляли в его палатке день ее рождения. Да и был ли вчерашний вечер? Не приснилось ли ей все это? Надя оглянулась.

Лагерь перебрасывался в район рудника и сейчас представлял собой странное зрелище. Палатки были уже собраны и на том месте, где они стояли, на зеленом поле лужайки остались только желтые вытоптанные квадраты, да валялись бумажки и всякий иной мусор. Все имущество было упаковано и погружено на лошадей, которые, медленно покачивая тяжелыми вьюками, уходили по тропе в горы на перевал. С каждой лошадью шел кто-нибудь — рабочий или коллектор, вел караван Солдатов.

Он сидел на черном жеребце, как Суворов при переходе через Альпы, и наблюдал за передвижением. Вот лошадь, которую вел Юрко, что-то замешкалась, видимо вьюк был тяжел, и хотела лечь, но Солдатов тронул по направлению к ней своего Воронка и лошадь поспешно засеменила, догоняя ушедший вперед караван.

И только один Илья стоял беспечно, как будто ему ни куда не надо было ни идти, ни торопиться.

— Готово! — наконец сказала Машенька, перекусывая нитку и поднимаясь с колен. — С моим Володькой нет столько хлопот, сколько с тобой.

— Так на то он и твой Володька, — снова попробовал отшутиться Илья.

Он блаженно щурился на солнце и не смотрел на Надю, а она хотела объясниться с ним, рассказать о вчерашнем вечере, но каждый раз что-нибудь мешало или останавливало ее. А тут еще Викентий Петрович назначил с утра переезд к разведчикам.

— Илья! — позвала она его.

— А?

Илья смотрел на нее спокойно, как на чужую, словно и не было позади их совместного маршрута, разноцветных скатерок, медведей.

— Что же ты не сказал мне, я бы зашила тебе.

— А какая разница?

Он отвернулся к своей лошади, поглаживая ей шею и расправляя спутанную холку.