Бесплатный фрагмент - Александр и Таис. История одной любви

Ольга Эрлер
Александр и Таис
История одной любви
Книга первая

«Но еще не любовь — соловьиные стоны.

Не стонать, от любви умирая, — любовь!»

Омар Хайям.

Предисловие от автора

Моя первая книга об Александре вышла летом 2009 году в издательстве АСТ. Называлась она странно: «Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры». Название ей придумало издательство, мне оно не нравилось, и я долго не могла его запомнить. Но со временем привыкаешь ко всему, привыкла и я. Более того, одно слово в названии оказалось очень точным. А именно — верность.

Сдав рукопись в издательство и долго ожидая дальнейших событий, я нервничала. Я все еще была в материале и никак не могла перерезать пуповину. Беспокойство ушло, когда вдруг возникла идея написать еще один роман о том же, но глазами Птолемея.

Сказано — сделано. Написался второй роман за год. Первый, к слову, я писала семь лет, затем еще пару лет правила его. А подготовка к нему заняла лет двадцать. Не удивительно, что, привыкнув так долго жить в двух реальностях, я долго не могла отойти от одной из них.

Но терапия письмом помогла. Именно так я относилась к «Птолику» — как фамильярно я называла второй роман — как к терапии. Печатать его я не собиралась, более того, я даже не оценивала его высоко, относилась, как к неродному ребенку. Кроме нескольких бета-ридеров, его не читал никто. В том числе и я в течение десяти лет.

Прошли годы… Обстоятельства сложились так, что спустя десять лет я перечитала «Птолемея». И случилось чудо — я настолько забыла его, что мне удалось прочесть роман глазами постороннего читателя. Я не знала, что будет на следующей странице, в следующей главе. Я не помнила ни слова! Меня удивляло все: герои, события, язык, стиль, композиция. Герои, известные по первой книге, во второй раскрылись совершенно иначе. К ним добавились новые — друзья Птолемея, женщины-гетеры. Более детального описания удостоились многие исторические и военные эпизоды. Подробно описана жизнь юной Таис в Афинах, ее связь с Птолемеем.

В романе об Александре я была связана линейностью повествования и намерением осветить его жизнь подробно. А вот в романе о Птолемее я позволила себя больше свободы. Он намного короче, его композиция подчас мозаичная. Если главной характеристикой первого романа я бы назвала его эмоциональность и интенсивность, то второй написался более жестким и логичным. Книги получились неожиданно разными.

Я решила предложить вниманию читателей обе книги. Мне кажется, это интересно и правильно. Они не повторяют, но дополняют друг друга и поданы с совершенно разных ракурсов. Если первая книга во многом написана с женской точки зрения Таис, то во втором томе доминирует более прямой и честный мужский взгляд Птолемея.

Приятного прочтения!

Книга первая: «Александр и Таис. История одной любви»

2003 год написания (второе, переработанное издание) Из-за большого объема печатное издание поделено на 2 тома.

Книга вторая: «Птолемей и Таис. История другой любви»

2010 год написания (первое издание)

Берлин, 2020 г.

Глава 1. Первая встреча. Эфес, лето 334

Первый день ее новой жизни выдался погожим: щедрое солнце заливало беломраморный Эфес и сочную зелень окружных гор — какая отрадная и обнадеживающая картина.

Итак, здравствуй, Азия, здравствуй, новая жизнь!

Корабль причалил, и Таис уверенно спустилась по пружинящим мосткам на пристань, огляделась вокруг, выбирая, к кому обратиться. В порту бурлила жизнь: потные грузчики сносили товар, сборщики налогов придирчиво осматривали и пересчитывали амфоры и тюки, менялы зазывали прибывших купцов, всюду, грохоча оружием, сновали солдаты. Таис оглянулась на обезьянку, испуганно закричавшую с корабля. Их и мальтийских собачек часто брали в морское путешествие для развлечения. Под навесом склада в ожидании погрузки сидела группа рабов, не азиатов, не выносливых скифов, а греков. Не иначе, как взятые в плен греческие наемники персидского царя. Персы всегда высоко ценили греческих гоплитов и их руками наводили порядок в своей империи, а те охотно шли на службу к самому богатому царю Ойкумены.

Только сейчас все изменилось. Македонский царь Филипп в результате 20-летних войн объединил разодранные на коалиции, постоянно враждовавшие между собой греческие полисы. Войны в Элладе происходили каждый год, подтверждая правоту философа Гераклита, назвавшего войну «отцом всего». Одна Пелопонесская война (431—404) между Афинской и Спартанской коалицией длилась почти 30 лет.

После неожиданного убийства Филиппа, его преемник Александр впервые вынес войну за пределы Эллады и повел объединенные эллинские силы на заклятого врага Греции — Перса, перед которым греки дрожали или заискивали в последние 100 лет. Поход был задуман как акт отмщения Персу за разорение Эллады, учиненное 170 лет назад во время греко-персидских войн (500—490 и 449—448), победы в которых до сих пор воспевались кефаредами как самое славное деяние эллинов. Жизнь показал, что жажда мести, как и жажда наживы, не стареет. У Александра имелись и личные счеты к Персу: он был уверен, что убийца Филиппа был нанят персидским царем. На нем, как на сыне, лежал святой долг мести. Александр с ходу блестяще выиграл первое сражение у Граника, всего за три месяца в триумфальном шествии прошел пол-Малой Азии, от Геллеспонта до Эфеса, на причале которого сейчас стояла афинянка Таис и озиралась вокруг.

Приметив группу македонских фалангистов, изнывающих от жары в своих доспехах, Таис решительным шагом направилась к ним. Она выбрала стоявшего спиной молодого человека без брони и оружия и, потому, не такого страшного. Вместо «густогривого» шлема на его голове красовался легкомысленный берет-кавсия. Именно он и решил дело.

— Хайре! — поздоровалась девушка ему в спину.

Молодой человек обернулся и удивленно уставился на нее. Настолько удивленно, что даже забыл ответить на приветствие. Да и Таис как будто язык проглотила, опаленная взглядом его огненных глаз. Солдаты с удивлением и интересом следили за немой сценой.

— Я… ищу македонского командира Птолемея, сына Лага. Ты его случайно не знаешь? — наконец пролепетала девушка, когда таращиться и молчать стало просто неприлично.

— Знаю, — ответил молодой человек неожиданно низким голосом.

— Ты… не поможешь мне его отыскать?

— Конечно. Это рядом, я тебя провожу.

Он махнул солдатам, так и не вышедшим из оцепенения, и, не найдя сопровождающего девушку раба, сам подхватил вещи незнакомки. Они направились к лагерю.

— Ты кто?

— Таис, Афинянка, — с запинкой ответила она, удивляясь собственному имени. — Только что прибыла на этом судне из Афин.

— Из Афин! По морю, запруженному врагом? — воскликнул македонец.

— Я умышленно выбирала самые убогие посудины и так, от острова к острову, благополучно добралась, хвала Богам.

— А если бы попалась персам?

— Тогда бы мне не поздоровилось. Сам знаешь, что все делают с пленными женщинами. Рабство бы удачей показалось.

— И ты не побоялась… Что же тебя так тянуло сюда?

— Наверное, судьба, — неопределенно ответила девушка.

Они прошли причалы, доки, склады и подходили к огромному палаточному лагерю, ровными квадратами разбитому на широкой, изрядно вытоптанной равнине.

— И как в Афинах?

— О! Под большим впечатлением от победы Александра у Граника. Очереди стоят, чтобы посмотреть присланные им трофеи персидского вооружения. Как странно, — вдруг промолвила Таис, глядя на море, в сторону, где лежала Греции и куда клонилось послеполуденное солнце. — Берег чужой, а море мое, родное с детства.

— Я вижу, ты любишь море.

— О, да! И оно меня, как видно, раз доставило сюда без приключений. А ты? Плавать умеешь?

— Я и читать умею! — ответил македонец со смехом. Его пронзительные глаза заискрились, широкая улыбка удивительным образом изменила красивое горбоносое лицо. Таис невольно засмотрелась на его.

— Пожалуйста, не подумай, будто я, как многие мои высокомерные соотечественники, считаю македонцев полуварварами. Я вас не знаю и потому не имею права судить. Но я слышала, что ваш царь учился у самого Аристотеля. А, как говорят, каков царь, таков и народ. И Птолемей вполне образованный человек.

— Ты его откуда знаешь, бывала в Македонии? — он задавал вопросы таким тоном, что невозможно было не ответить.

— Нет, мы с ним в Афинах познакомились. Он сопровождал Александра, когда тот приезжал подписывать мир после Херонейской битвы.

— Четыре года назад, — кивнул парень и усмехнулся каким-то своим мыслям.

Они шли по полупустому лагерю. Основная масса солдат упражнялась на плацу, оставшиеся занимались приготовлением еды, стиркой, кормили животных, приводили в порядок оружие, что-то строили. Встречные воины отдавали честь молодому человеку (и улыбались?) Видимо, офицер, поняла Таис.

— Мы пришли. Это палатка Птолемея, и он дома.

Девушка неуверенно кивнула, поблагодарила за помощь, потом спохватилась:

— А как же тебя зовут? Ты ведь первый человек, которого я встретила в Азии…

— Александр.

— О, как вашего царя, — рассеянно заметила она. — Благодарю, и пусть хранят тебя боги.

Она приняла от него свой баул, вздрогнула, нечаянно коснувшись его руки, смущенно улыбнулась, а потом быстро повернулась и пошла прочь.

Шафранового цвета платье, легкое покрывало, обмотанное вокруг бедер и переброшенное через плечо, косынка на черных кудрях — обыкновенная эллинка. Обыкновенная, да только все в ней было каким-то необыкновенным: ясные серые глаза, нежные черты лица, открытая улыбка и… какая-то Тайна.

Ее привела судьба, сказала она.

Он смотрел ей вслед, когда она, уже протянув руку к пологу входа, вдруг обернулась. Их взгляды скрестились на миг.

Есть такая особенность у некоторых мигов — они могут перевернуть всю жизнь.

А в следующий миг молодой человек услышал знакомый голос и не узнал его. «Таис! Не может быть! Ты, ты… Какое счастье!» — это был возглас, вопль счастливого человека. Столько страсти и обожания в этом голосе молодой человек не слышал никогда. «Ах, да Птолемей. Вот жучина. Четыре года! Ну и хитер.»

Птолемей, сын Лага, 26 лет от роду, был женат на дочери Антипатра, второго человека в государстве, оставленного наместником в Македонии. Ходили слухи, что мать Птолемея Арсиноэ была любовницей царя Филиппа, что вполне могло соответствовать действительности — Филипп не пропускал мимо себя ни одной хорошенькой женщины, ни юноши. Об этом хитром политике и храбром вояке в Элладе ходила слава, что он «красив, красноречив и пьет, не пьянея». Для правителя качества не лишние. Птолемей вместе с другими детьми знатных македонян учился вместе с Александром у Аристотеля в лесной школе в Миезе, и теперь входил в число ближайших доверенных лиц царя.

После того, как летом 338 Филипп сокрушил последний оплот сопротивления своей власти в Элладе — фиванско-афинское ополчение при Херонее, о которой упомянула Таис, он послал своего 18-летнего сына, сыгравшего решающую роль в этой победе, в Афины подписывать мирный договор. Вопреки ожиданиям афинян, мир оказался не грабительским, напротив: Филипп предлагал им равноправное сотрудничество и участие в походе против Перса, сулившем большие выгоды. Позже в Коринфе были подписаны соответствующие соглашения, и Филиппа выбрали гегемоном — военным руководителем всеэллинского похода-освобождения греческих колоний Малой Азии от персидского гнета. Однако двумя годами позже 46-летний Филипп был убит своим телохранителем и бывшим возлюбленным, и армия провозгласила царем юного Александра.

С матерью наследника Олимпиадой — принцессой из Эпира — Филипп прожил в браке 20 лет. За год до своей смерти он разошелся с ней и женился на молодой македонянке Клеопатре. Эта свадьба явилась местом жестокой ссоры Филиппа с сыном, который перетерпел изгнание матери из царского дворца, но не снес личного оскорбления: дядя невесты пожелал молодоженам «законного наследника», намекая, что Александр по матери эпирянин. «Ты что же, собака, меня ублюдком считаешь!» — взорвался Александр. Однако пьяный Филипп принял сторону обидчика, потребовал у Александра извинений и даже в гневе поднял на него меч, но запутался в плаще и упал. «Вот, человек собирается в Азию, а не в состоянии пройти от ложа к ложу», — презрительно бросил Александр.

Преданный собственным отцом, царевич уехал в Эпир к матери. И хотя Филиппу со временем удалось помириться с сыном, прежние доверительные отношения уже не восстановились. Не помог ни возврат Олимпиады из Эпира, ни брак сестры Александра Клеопатры с ее дядей, эпирским царем, призванный укрепить пошатнувшиеся отношения. Именно на этой злополучной свадьбе Филипп пал жертвой покушения — среди бела дня, на глазах всего народа, в том числе собственного сына.

Смерть грозы Греции привела к восстаниям в рядах его ненадежных союзников, только ждавших возможности отколоться от Коринфского Союза. Двадцатилетнему Александру пришлось срочно скреплять разваливающийся на глаза союз. Увидев летом 336 года у себя под носом его армию, Фивы и Афины одумались. Александр повел себя благородно и уладил конфликт без войны.

Следующей весной Александр отправился в поход на своих беспокойных соседей — диких горцев Иллирии и Фригии, с целью укрепить свои северные границы перед предстоящей войной с Персией. По Элладе же разнесся слух о его гибели, и это стало поводом для новых беспорядков; в Фивах был перебит македонский гарнизон. Но, как и год назад, «воскресший» Александр появился под стенами стовратных Фив и поначалу пытался уладить конфликт миром, однако, Фивы решили сопротивляться. Все кончилось штурмом, разрушением великого города и продажей его жителей в рабство. Таким образом Александр пополнил пустую военную казну для похода на Перса и раз и навсегда усмирил Грецию, лишний раз доказав, что благородство понимают только благородные, а страх понимают все.

А весной следующего, 334 года, началась новая эра в истории — эра азиатского похода Александра Македонского, прозванного современниками Божественным, а потомками — Великим. Свершилось событие, к которому готовилась в последние три года вся Эллада — Александр переправился в Азию. Роздал для пополнения войсковой кассы многие свои земли, замки и гавани, оставив себе одни надежды. Так и ответил на вопрос друга: «Что же ты оставишь себе? — Надежды.»

Позади остались препятствия, задерживавшие главное и самое желанное событие его жизни: на восток, туда, где восходит солнце, где лежит загадочная, огромная и сказочно богатая страна Персия, завоевать, обладать и изменить которую было предназначением его жизни. Поход величайшего правителя и гениальнейшего полководца древности положил начало эпохе эллинизма — 300-летнему периоду распространения высокой эллинской культуры, духа и образа жизни на всю обитаемую сушу — ойкумену. Александр первым предпринял дерзкую попытку стереть антагонизм между ориентом и оксидентом и соединить восточную и западную цивилизации в единую — обновленную, взаимообогащенную. В этом заключалось его стремление изменить старый мир, исполнить волю времени и Богов.

Все события из жизни македонского царского дома Аргеадов Таис узнавала из первых рук, от Птолемея. Они познакомились в доме скульптора Динона, для которого девушка стояла моделью. Несмотря на то, что Таис была возлюбленной его гостеприимца, македонец безумно влюбился в ее с первого взгляда и добился ее. Таис была гетерой, свободной незамужней женщиной, живущей с мужчинами и за их счет. Далеко не все в ее молодой жизни складывалось хорошо, но в одном ей повезло безусловно: ей не пришлось начинать с нуля. Она могла выбирать того мужчину, который ей нравился, а не того, кто больше платил, — редкое счастье для такого зависимого существа, как женщина. Зато в другом Таис оказалась жертвой собственной доброты: у нее не получалось бросать предыдущего возлюбленного в угоду последующему, она не могла причинять страдания людям, которые ее любили. Возможен ли вообще красивый и безболезненный разрыв отношений? Так у нее накопилась ее «семья», трое мужчин — друзей, покровителей и любовников.

Сначала, еще будучи в школе гетер, Таис сблизилась со скульптором Диноном, своим опекуном, помогшим ей в одном трудном деле. Таис стала его музой и возлюбленной. Она любила Динона каким-то особым видом любви: ближе всего к ней была, пожалуй, благодарность и чувство польщенности тем, что тебя боготворят. Он казался Таис богом-демиургом, наделенной нечеловеческой силой создавать новую жизнь. Она переживала вместе в ним это чудо! Он же приписывал удачи и творческий взлет своей любви к Таис, пробудившей в нем новые возможности.

Потом в ее жизни появился молодой поэт Менандр. Балагур, хвастун, но милый этой человеческой слабостью и очень — неожиданно — талантливый. Своей палитрой настроений он напоминал Таис ее саму. Он открыл для нее свой космос, в котором Таис чувствовала себя хорошо: его восприятие мира находило в ней созвучие. Житейски непрактичный, добрый, с совершенно не поэтической внешностью, он покорил ее стихами:

«…сердце обрывается мое…

В поле порыжевшее жнивье,

В роще — листья желтые летят,

Их перед отлетом золотят.

Солнце начинает холодеть

Можно его в золото одеть,

С ним уйти за горизонт — туда, —

В сумрак, в остыванье, в никуда.

Помню я светлеющий восток,

Помню зеленеющий листок,

Поле, где колосьями по грудь

Заслонен теряющийся путь…

А вдали у рощицы ее…

Сердце обрывается мое.»

Таис, прочитав эти строки, живо вспомнила и рощицу, и поле, и то, что там произошло между ними, и удивилась: «Почему такая тоска? Как будто все в прошлом. Я же твоя по-прежнему — была, есть, и буду?» Менандр только улыбнулся. Может, он знал Таис лучше, чем она сама? Или понимал жизнь лучше?

Последним появился Фокион, и их отношения долго не складывались. Таис уважала его, как глубоко порядочного (и потому бедного) человека, знаменитого оратора и стратега, приверженца промакедонской партии. Он был гражданином в высоком перикловом понимании этого слова. Сфера его деятельности — политика — имела мало пересечений с ее интересами; мир искусства, поэзии был ей, конечно, ближе. Смущала огромная разница в возрасте, наличие семьи, сына-пьяницы, и тот факт, что Динон — его старинный друг. Хотя, о какой дружбе может идти речь, если ты влюблен! Знания, ум, сила убеждения Фокиона приводили Таис в восторг. Не зря Демосфен, его политический противник и глава антимакедонской партии, признавая в нем достойного соперника, говаривал: «Вот идет гроза моих речей!» Связь с Таис означала для Фокиона слом основ его мировоззрения и жизненных ценностей. Он долго испытывал свое чувство, как выяснилось — первое за его долгую жизнь, и оно победило, как побеждает любое большое, истинное чувство.

Менандр шутил, что он в «семье» Таис, видимо, исполняет роль брата, Динон — отца, а Фокион — дяди. С появлением македонца Птолемея зыбкое «семейное» равновесие нарушилось, и семнадцатилетней девушке опять пришлось решать непростую задачу успокоить все затронутые стороны, ибо конфликтных состояний она не выносила. А ее мужчины — все взрослые люди — не спешили добровольно сдавать свои позиции, переложив бремя решения на ее прелестные плечи.

Птолемей часто писал ей, присылал подарки, приезжал из Македонии 2—3 раза в год, рьяно доказывая ей свою любовь. Может, она ценила бы его больше, если бы он этого не делал? Но как не делать, если любишь? Ты всегда раб своей любви, и любовь — единственное рабство, которым дорожат больше, чем свободой. Македонец знал, что он один из многих, и эта очаровательная женщина может дать ему только то, что дает. Но он соглашался на все! Птолемей никак, ни за что и никогда не ожидал ее приезда в Эфес и, казалось, сошел с ума от счастья! — Значит, она действительно его любит? Невероятно! «Пирожок печется», — всегда утешал он себя, и вот появилось доказательство — она здесь.

Ответ Таис на вполне правомерный вопрос незнакомца, что позвало ее вдаль, не зря прозвучал так туманно — судьба. Ее судьба не носила имя Птолемей. Она любила его, но не как свою судьбу. Как это, она еще не знала, но догадывалась, что это — не так. Но она не хотела впадать в типичную женскую ошибку — не ценить то счастье, которое в руках, мечтая о призраке. Позже, встретив свою судьбу, она поняла, что все прежнее было не любовью, а ее предощущением, ожиданием и желанием. Сначала всегда приходит любовь, любимый — только потом.

Вот так она очутилась в Азии, сама не до конца понимая, почему и зачем. Может, и думать не стоит — действительно, так распорядилась судьба. А ее не узнаешь, пока не сделаешь шаг ей навстречу.

Таис огорчало, что она «в гневе» рассталась со своей подругой, спартанкой Геро. Глупо все вышло. «Что с тобой, ты на себя не похожа? Куда тебя несет? Там война! Ты понимаешь, что это такое? Кровь, мужичье, грубость, вседозволенность», — пугала Геро. Неожиданное намерение Таис отвечало скорее решительному нраву спартанки, чем мягкой афинянки. А, может, натура Таис еще не раскрылась полностью, что-то в ней еще дремало, несмотря на 21 год, и ее странное решение как раз и было стремлением познать себя истинную?

Пока что Таис пришлось познать неожиданные стороны в Птолемее, которого она до сих пор знала, как человека раз-умного. Он проигнорировал ее слабые намеки на усталость с дороги, накинулся на нее, как голодный лев на лань, и утонул в море любовного без-умия. Только когда в полночь прокричали вторую стражу, он опомнился: «У меня же дежурство!» В кромешной тьме он лихорадочно искал огонь, светильник, одежду, оружие. Уже на выходе, обернулся к ней и удивленно проговорил: «Значит, не всякая мечта обманывает…»

…Несмотря на усталость, уснуть не удалось, возбуждение и впечатления последних дней кружили голову. Таис выбралась из своего временного жилища, первого в бесконечном ряду временных жилищ ее жизни, и по сырому ночному воздуху пошла через лагерь — мимо потухших костров, спящих солдат, вынесших свои матрасы на свежий воздух. Она шла к морю, куда же еще? В непонятной тоске вошла в благодатную теплую воду и поплыла в сторону… оставленной жизни. Вернется ли она когда-то туда, можно ли вернуться в свое прошлое? Наверное, нет, так же, как невозможно дважды войти в одну реку. Кураж, на волне которого Таис перескочила из одной жизни в другую, прошел и оставил сомнения и страхи. Произошло то, что умный Динон называл: от себя не уйдешь. Не ошибкой ли был этот необъяснимый бросок через море? Заменит ли Птолемей «семью», участников и свидетелей ее жизни? Оправдаются ли ее смутные томления и надежды? Вот мечта Птолемея, оказывается, сбылась. А что будет с ее ожиданиями? Чего она, вообще-то, хочет? И чего хочет от нее Судьба?

«Все мое со мной, мой мир во мне, я не одинока, пока со мной море, солнце и трава. Это только грустная минутка. Все пройдет. Все всегда проходит.» Море не обмануло ее, поддержало, как всегда: смыло грусть, растворило соль слез в соли волн и вдохнуло веру в благосклонность жизни, в божественную справедливость, следящую за равновесием добра и зла в мире и человеческой жизни.

За пару дней Таис хорошо изучила знаменитый город и его окрестности — изумительной красоты лесистые горы. Таких «влажногустых лесов и прекраснотенистых рощ» в сухой голой Аттике не встретишь. А говор в Эфесе был родной, аттический. Ведь это колонисты из Афин основали Эфес 300 лет назад. В нем не было холмистости, размаха и величия гордых Афин. Но было очарование мозаик перед каждым домом, узор которых ни разу не повторялся, тенистых садов гимнасия, роскошного театра, живописных развалин храма Артемиды — одного из 7 чудес света. Гуляя по городу, Таис постоянно раскланивалась со знакомыми, которых здесь оказалось немало. Видимо, не одна она догадалась, что центр и пульс жизни вместе с Александром переместился из ошеломленной и притихшей Эллады в Азию.

И еще… Новое волнение порой молнией пронизывало ее тело и заставляло вздрагивать, как во сне. Странно, Таис постоянно ловила себя на том, что ищет в толпе русую голову в смешном берете, сдвинутом на затылок…

Птолемей сказал, что сегодня царь Александр жертвует Артемиде, покровительнице города, и приглашает их вечером на угощение. Таис обрадовалась выходу в люди, ее уже несколько утомила любовная неутомимость Птолемея.

Войдя в шум большого царского шатра, полного оживленных веселых лиц, Таис с интересом озиралась по сторонам в поисках хозяина.

— Вон Александр, спиной сидит, — подсказал Птолемей.

Таис посмотрела на указанную спину, плечи, затылок. Еще раз: спину, плечи, затылок. Улыбка оплыла, дыхание застыло, сердце сковала тоска…

Как будто почувствовав напряженный взгляд, обладатель спины, плеч и затылка медленно обернулся, и взору Таис открылась линия щеки, орлиный нос, смеющийся прищуренный глаз. На русых кудрях, мокрых на концах, на это раз не было берета.

О-о! Казалось, ударил гром и молния прошла через ее тело, она покачнулась, даже схватилась за Птолемея. Что это?! Таис попыталась прийти в себя и сглотнула, и этот звук, казалось, повис в шатре. Ее сердце колотилось где-то в горле.

Александр, в царской диадеме на голове, поднялся и направился к званой гостье, перекинув через руку край белого пиршественного химатиона.

— Хайре, Таис, — его глаза хитро искрились.

— Хайре, Александр… — обреченно ответила она неизвестно чьим скрипучим, кошмарным голосом.

Настал черед удивляться Птолемею. Откуда царь знает ее?

— Так вот кто был первый, встреченный мною в Азии человек… — Таис, наконец, с усилием улыбнулась, но все же отвела глаза.

— Первый встречный! — рассмеялся Александр.

То состояние, которое завладело Таис, нельзя было объяснить простым замешательством от курьеза. Неуместное волнение, хуже — смятение, от которого дрожали колени и отнимался голос, охватило ее.

Александр провел их на отведенное ложе, обменялся парой фраз с Птолемеем, потом медленно наклонился к Таис, и ее обдал запах фиалок (какой ужас, она даже, кажется, закрыла глаза, потянула носом и задержала дыхание!): «Я слышал, ты хорошо поешь, не откажи в удовольствии послушать тебя.» Таис кивнула и быстро опустила ресницы.

Рабы сняли с мужчин сандалии, помыли ноги и руки, расставили на низких столиках вино и угощение. Александр возложил пиршественный венок на голову, плеснул неразбавленного Зевсу Избавителю, помолился, выпил первым, как хозяин, и пир пошел своим чередом. Таис не решалась открыто смотреть на царя, лишь бросала укромные взгляды, наивно полагая, что он их не замечает. К их с Птолемеем ложу постоянно подходили люди, знакомились с Таис, завистливо поглядывали на Птолемея, подмигивали и присвистывали, оценивая его прелестное завоевание. Таис постепенно овладела собой, почувствовав себя в своей среде за привычным занятием приветливо-кокетливого общения с мужчинами.

Александр лежал один. От Птолемея Таис знала, что царь накануне расстался с гетерой Панкастой, которую уступил знаменитому скульптору Апеллесу. Александр, в отличие от своего отца, не слыл бабником, в связях был разборчив и постоянен, но и не отказывался от них. Значит, несмотря на ученичество у Аристотеля, последователя Платона, он не являлся приверженцем платоновской идеи о том, что любить женщин — удел распутников и низких людей, тогда как только любовь между мужчинами возвышена и достойна, по принципу «подобное стремится к подобному». Таис считала такие идеи глупыми и унизительными.

После выступления жонглеров и фокусников Александр кивнул Таис, приглашая ее спеть. Она вышла в центр зала и с большим удовольствием запела. (Она петь любила и умела, чего нельзя сказать обо всех без исключениях любителях петь.) Вот тут настал черед Александру таращить глаза, морщить лоб и сдерживать дрожь волнения. Теперь он узнал ее — по голосу и песне! Смутное воспоминание, которое мучило и смущало его все это время, наконец прояснилось. Это была она — незнакомка из укромной бухточки близ Афин! Невероятно!

«Я негу люблю, юность люблю, радость люблю и солнце, жребий мой — быть в солнечный свет и в красоту влюбленной…» — пела Таис свою любимую песню сейчас, как и тогда, 4 года назад…

…«Поезжайте, я догоню…» Александр спешился и вошел в бор просто потому, что его неодолимо потянула какая-то сила — потос. В пиниевом лесочке резко и пряно пахло сухой пыльной хвоей. Трава толстым ковром пружинила под ногами. Сквозь чешуйчатые стволы проглядывало море и затуманенный знойным маревом горизонт. Птицы, разморенные солнцем, умолкли, и лишь неугомонные цикады подавали голоса в сонной полуденной тишине. Да только ли цикады? Кто это поет? Александр, гордый 18-летний победитель Херонеи, приблизился к краю обрыва, раздвинул кусты лавра и замер, открыв рот. Внизу, в небольшой живописной бухточке у кромки воды лежала девушка и пела морю: «Я негу люблю, юность люблю, радость люблю и солнце…» Линия ноги, бедра и талии прекрасна, как линия дюн, волн, облаков в небе, как мир, частью которого она являлась. И поет так радостно, как олицетворение самой радости жизни. Потом девушка бегом бросилась в жадные объятия Посейдона и, смеясь, скользила и кувыркалась на волнах. «Как жаль… Я не узнаю ее никогда, но я хотел бы знать, как она живет!» Он впустил в себя это сказочное видение и запечатлел его в памяти со всеми красками, настроением, звуками, запахами. Потом выдохнул, медленно отступил, и поспешил догонять свое ушедшее вперед сопровождение…

И вот она перед ним. Что это, знак? — Знак.

— Тебе не понравилось мое пение? — испуганно спросила Таис, присев к царю на ложе.

— Еще как! Почему ты так решила?

— По твоему нахмуренному лицу.

— Да, мне с моим лицом вечная морока. Мама иной раз: «Что с тобой? — Все прекрасно. — Но я же по лицу вижу!» Знаешь, как мамы иной раз, им же ничего не докажешь.

— Нет, не знаю. Моя мама умерла, когда мне был год. А папа погиб еще до моего рождения.

— О! Извини. С кем же ты жила?

— С бабушкой, до школы. Потом она умерла, и я жила одна.

Александр пораженно замолчал, нахмурился, глубоко задумался… В затянувшейся паузе Таис пыталась усмирить дыхание и не могла …оторвать глаз от его лица.

Потом молодой царь молча взял нож, разрезал хлеб пополам, отщипнул кусочек и поднес ко рту Таис. Его взгляд опалил ее. Девушка удивленно помедлила и проглотила. Потом так же задумчиво Александр съел ломтик сам.

— Пойдем-ка, погуляем…

Они вышли во двор, но там царила суета. Отошли в сторону, к маленькой рощице на склоне холма, полной свежести и таинственных шорохов. Сапфировый вечерний воздух благоухал, а совы кричали так же, как в родных Афинах.

— Осторожно, здесь скользко, — предупредил Александр.

При этих словах Таис и подскользнулась на сухой траве. Стоп, ведь это было уже раз, с Птолемеем, в его первый приезд в Афины. Тогда он заключил ее в объятия, воспользовавшись тем, что она в них «упала». Александр не менее ловко подхватил ее, и ей стало не по себе от того, что он оказался так близко. Даже на фоне пряных ароматов июльской ночи она уловила его фиалковый запах. Но как он смотрел на нее — в упор, пристально, и, как будто, с иронией…

— Не бойся, — сказал он наконец, но хорошо, нежно сказал, и за это можно было простить иронию его взгляда.

Они сели на траву и смотрели с холма на черное море с лунной дорожкой, на россыпи звезд и запыленный Млечный путь. Звезд было так много, что некоторым не хватало места, и они падали в море. Отрадное чувство причастности к великому и прекрасному миру растекалось по телу от этой волшебной картины. Как хорошо, что они смотрели на нее вместе.

— Вот мы под каким небом. «…звезд холодный блеск заполняет пустоту небес, возвращая миру глубину…» — проговорила Таис мечтательно и смутилась своей мечтательности.

— Да, божественный порядок в большом космосе, а чей в малом? Неприятно, когда случаются глупые или ужасные вещи, и ты бессилен удержать порядок.

— Повинна судьба? — Таис догадалась, что он думает о своем отце.

— Скорее человеческая тупость и жестокость. А еще говорят, что ко всему привыкаешь, даже к людям. Ну да ладно, что случилось, то уже случилось. Расскажи мне, как ты жила в Афинах? — он уходил от больной темы.

— В последнее время… бездарно, — призналась она. — Я чувствовала, что мне надо… выпрыгнуть из своей жизни, решительно изменить ее. Часто казалось, что настоящая жизнь проходит стороной, хотелось чего-то большего, — она попыталась жестом объяснить, чего же.

— В полную меру, насыщенно и интересно.

— Да. Чтобы ничего не упустить из того, что может выпасть человеку в этом мире…

Александр покосился на нее с любопытством и благодарностью — она говорила его словами.

— Знаешь, — Таис решительно обернулась к нему, — мне очень жаль… с твоим отцом. Какое горе для тебя! Он был несомненно замечательным человеком, — она сказала это очень искренне, и Александра тронули ее слова.

— Да, он был лучшим. Самое глупое, что я чувствовал приближение катастрофы, а он — нет! А ведь он всегда казался мне таким умным, прозорливым. А я-то дурак! В последнее время у нас были натянутые отношения. Теперь его нет, и мы больше не можем окончательно… по-ми-рить-ся…

— Я думаю, что он любил тебя и гордился тобою.

— Да меня-то все любят, — без тени хвастовства, а даже с сожалением сказал Александр. — Но я никогда не позволю, чтобы моя жизнь закончилась ударом ножа в спину.

Таис мысленно согласилась, что это действительно ужасно: человек много раз смотрел смерти в лицо, прожил смелую, славную, выдающуюся жизнь и так нелепо ее закончил! — от руки помутившегося в разуме.

— Прости своему отцу его последние заблуждения. Он был действительно умный, мужественный, достойный твоей любви человек. Но и самые прекрасные люди иногда делают досадные, даже глупые ошибки.

— Почему я говорю об этом с тобой?

— Потому что тебя это мучает, — просто ответила Таис. — Тебе стыдно, что ты разочаровался в отце, и думаешь, что это каким-то образом привело к роковому концу. — Женская интуиция подсказывала Таис, что Александр, как истинно благородный человек, винит в несчастье себя. — А то, что его последние поступки кажутся тебе недостойными того образа, который ты носил в себе — ты ведь тоже не стоял на месте. Ты вырос, может быть, перерос отца и свою роль, а он не смог так быстро заметить это.

— Откуда ты все это знаешь? — Александр внимательно смотрел на нее.

— Я так чувствую, предполагаю. Извини, я забылась, это не мое дело, — в порыве раскаяния она коснулась его руки, зная, что прикосновение разрушает дистанцию между людьми. — Просто на какие-то очень личные темы иногда проще поговорить с малознакомым человеком…

— У меня нет чувства, что ты — малознакомый человек, как раз наоборот! Да и ты понимаешь меня достаточно, если судить по твоим оценкам. Спасибо длинному языку Птолемея.

— Я могу хранить чужие тайны. Поверь мне.

— Что ты еще знаешь про меня? — он задал этот вопрос намеренно шутливым тоном, давая понять, что серьезные откровения закончились.

— Что ты нетерпеливый, — Таис тут же подстроилась под него.

— Верно. У меня постоянно ощущение, что жизнь развивается медленно, и все надо ускорить. Мне так много надо от жизни. — Мне надо все!

Таис слушала его, поражаясь, как запросто они беседуют — первый раз в жизни! А как будто знают друг друга сто лет.

— И еще я знаю, что тебе завтра будет двадцать два, — улыбнулась Таис.

— Мне уже двадцать два, а я ничего не сделал великого!

«Вот нахал, вся Греция и половина Азии лежат у его ног, а ему мало!» — подумала Таис про себя.

— Я приглашаю тебя завтра; с утра поплывем небольшой компанией на остров, праздновать…

Позже Таис часто думала, было ли у нее предчувствие, что с ней произойдет что-то решающее и бесповоротное? Предчувствия, что «что-то» произойдет, у нее были каждый день; новый день воспринимался ею как новая жизнь, когда она ожидала новое счастье и… получала его. Потому и открывала глаза с радостью и любопытством — каким будет этот день? Спасибо, что можно прожить еще один неповторимый день ее прекрасной жизни.

Сейчас она поняла свое томление и тягу к переменам, мучившие ее последнее время в Афинах. Судьба, судьба с большой буквы, тянула ее за шкирку сюда, на другой континент, в другие сферы. Какое счастье, что Таис услышала ее голос и подчинилась ее зову! И вот… Лежа в своей кровати, она мечтала о завтрашнем дне, о целом долгом дне рядом в ним.

Он же, лежа в своей постели, сожалел, что выдал девчонке свои переживания и поражался ее проницательности. Почему она так хорошо разбирается в отношениях родителей и детей? Ведь у нее нет родителей. Или именно поэтому? А какая красавица, с ума сойти, глаз не оторвешь. Не зря ее Птолемей, жучина, прятал… Надо же, какая причуда судьбы!

На следующий день Таис познакомилась с легендарным Гефестионом. Она и сама бы догадалась, что этот неуловимо похожий на Александра человек и есть лучший друг царя. Гефестион устремил на нее немигающие каштановые глаза, медленно поднялся навстречу, и Таис с удовольствием закинула голову. Она, как все женщины, любила высоких мужчин. Гефестион поцеловал ее в персиковую щеку, и Таис уловила на нем… запах Александра. Запах фиалок.

Плыли на целой лодочной флотилии, с рабами и провизией. Таис держалась хорошо, весело переговариваясь с новыми знакомыми: Марсием, Гарпалом, Неархом, Леоннатом, все время тайком наблюдая за Александром. От блаженной улыбки болели скулы.

Место выбрали чудесное, хотя в ее радостном состоянии и городская свалка показалось бы ей чудесным местом. Разложили костер, развесили тенты. Рабы суетились, гетайры валяли дурака. Гарпал бегал от рабов к Александру, пока тот шутливо не отчитал его: «Раз в жизни можете сделать что-то без меня, для меня?» А потом примирительно обнял своего хромого от рождения друга. Гефестион молча вмешался и уладил все вопросы за спиной Александра. От Таис это не ускользнуло.

Непривычная сдержанная вежливость и даже неприветливость Гефестиона по отношению к Таис смутили ее. Но она знала, что порой даже милейшие люди производят совершенно обратное впечатление, потому что чувствуют себя неуютно по каким-то неизвестным нам причинам. Глупо судить о людях поспешно, надо всегда оставлять им возможность раскрыться. Не мог же Александр в самом деле выбрать себе в друзья недостойного человека! А Александр, как ветер, как солнечный свет, успевал везде и разговаривал как-будто со всеми сразу. Подошел и к Таис, слонявшейся без дела, и предложил, пока не печет солнце, покататься на лодке. Таис внутренне взвизгнула и зачла себе этот ход — послоняться без дела.

Они отплыли далеко от берега. Бирюзовое море было прозрачным и спокойным, и Таис –дитя природы, тоже успокоилась, наполнилась каким-то особенным — спокойным — счастьем. Она перегнулась через борт и рассматривала, как на волнистом дне трупиками лежали кальмары. Лучи солнца проходили через толщу воды, преломлялись и слегка покачивались, а волны пошлепывали по борту. Тишина и блаженство окутывали мир.

— Я завез тебя сюда потому, что хотел поговорить о тебе, — начал Александр. — Хочу знать, откуда ты взялась.

Таис оторвала голову от созерцания воды и улыбнулась: «Из Афин.» Они рассмеялись.

— Хорошо, расскажи мне все, что было с того момента, как ты себя помнишь.

— Ах, зачем тебе это? — улыбка ушла с ее лица. — Я могу рассказать пять вариантов одного и того же, и все будет правдою. Вариант номер один: какая я была несчастная, бедная сиротка, — Таис усмехнулась. — Серьезно, хочешь это слушать, тебе это надо?

— Да. Хотя бы коротко, — попросил Александр.

— Откуда я взялась…«Наверное меня принес дельфин…» Так думает один мой знакомый поэт.

— Скорее всего, он прав, если судить по тому, как ты любишь море.

Таис поменяла позу, села на скамейку, опустила ноги в воду. Загорелые руки и ноги блестели на солнце, закрученные узлом кудрявые волосы держались даже без шпилек.

— Хорошо, до школы я жила у бабушки на зеленом острове, населенном черепашками. Его окружало синее море, в котором я и проводила большую часть своего времени, — так начала она со слегка наигранной интонацией. — А ведь действительно, мои первые воспоминания связаны с морем. Знаешь, этот звук моря — на берегу такая странная слышимость.

— Да.

— Потом меня увезли в школу, в Афины, и позже я узнала, что бабушки больше нет. Счастливое безоблачное детство кончилось. Очень мне не нравилось оставаться на каникулах в школе. Я просто умирала от одиночества. И сейчас не переношу… — она надолго замолчала. — Я не знаю, как об этом всем рассказывать, какими словами. Да и надо ли тревожить прошлое.

Александр серьезно смотрел ей в глаза и подбадривающе кивнул.

— Ладно, продолжу, использую вариант номер два, менее трагичный. Некоторые люди были добры ко мне. Я дружила со школьным конюхом и его женой, простыми добрыми людьми, училась скакать верхом. Я благодарна им по гроб жизни за эту иллюзию… А когда мне было 13, появилась Геро, и все пошло по восходящей. Первым делом она избила всех моих обидчиц и объяснила мне суть таких чувств, как зависть, недоброжелательство и злоба. Так и сказала: не всем повезло родиться умными, но не все можно объяснить отсутствием ума. Некоторые люди просто-напросто злы, а зло надо наказывать. Потом она занялась моим воспитанием или, лучше сказать, перевоспитанием, и взяла на себя все возможные в моей жизни заботы. И все побежало-поехало. В моей жизни стали появляться новые люди, и жизнь стала другой — взрослой. Динон лепил, вырубал, лил меня во всех вариантах — жуткое время для меня, а для него — творческий взлет. Зато я хорошо заработала на скульптурах. А Геро удачно вложила деньги в Понтийский хлеб, и купила себе дом на мое имя, и я построила свой первый собственный домик, что-то, что принадлежит мне. Так мы почти одновременно стали гордыми домовладелицами, — Таис довольно рассмеялась. — Днем стояла моделью, вечером принимала гостей Динона, которые сначала казались мне верхом культуры, аристократами духа. Я слушала их, раскрыв рот, кажется, кое-чему и сама от них научилась. Не обращай внимания на мой ироничный тон, — она повернула голову к Александру. — Я их до сих пор люблю. Нет, я была вполне счастлива — слепа, глуха, парализована счастьем. Или довольством? Я была довольна каждой прожитой минутой — с моей сегодняшней позиции странное, и, видимо, больное состояние.

Она снова вопрошающе взглянула на царя. А потом неожиданно спросила: «Как ты думаешь, детское горе и обиды — самые тяжелые?»

— Да.

— Тогда мне больше нечего бояться в жизни. — Она помолчала. — А чего ты боишься в жизни? — ее тон изменился и она лукаво глянула на Александра.

— Когда я был в Эпире, — медленно, неохотно начал он, — после ссоры с отцом, о которой ты конечно, все знаешь, за разжиганием костра я понял одну вещь… Да, именно так все и было: я подумал, что сделать с мясом, засолить или завялить, а потом без всякого перехода: «Мои возможности не знают границ, и я ничего не боюсь в жизни. Я не промечтаю свою жизнь, а положу ее на то, чтобы осуществить свои мечты.» Видимо, в этот момент я стал взрослым. Однако, ты отвлекаешься от темы; ты рассказываешь, а не я, — при этом царь несколько раз кивнул, сощурив в улыбке свои искрящиеся глаза — синие с коричневыми вкраплениями, из-за чего они напоминали Таис переливчатые опалы. Таис отметила, какая у него своеобразная мимика, и как он любит кивать.

— Значит, ты ничего не боишься? — уточнила она.

— Да что ж мне этого стесняться, что ли? Страх — первый враг жизни. Хотя есть, конечно, вещи, которые я не люблю, но это другое дело, чем бояться.

— Что ты, к примеру, в себе не любишь? — не сдавалась Таис.

— О, какой хитрый вопрос! Разве я похож на человека, который себя не любит?

— Пожалуйста, скажи!

— Не люблю размножения себя.

— Как это?

— Раздвоения, растроения… Все. Ты остановилась на Диноне, его гостях и полном довольстве жизнью, о котором ты сейчас сожалеешь. Чем ты не довольна? — спросил он.

Вот тут-то настал черед Таис удивленно покачать головой:

— Ну, раздвоением же!

Они рассмеялись такому неожиданному совпадению.

— Если мы действительно имеем в виду одно и то же, тогда, Александр, я тебе не завидую. Но расскажи мне, как ты был в Эпире.

— Э, нет. Сегодня твой черед рассказывать. А я расскажу когда-нибудь потом.

Тут с берега раздался свист Гефестиона, который жестом звал их, показывая, что мясо поспевает. Александр, в свою очередь, махнул ему, чтобы он плыл к ним. При этом, улыбаясь, пробормотал: «Иди сюда,» — и взялся за весла. Таис села спиной к Александру и изо всех сил сдерживала слезы досады.

— Таис, девочка! — Александр впервые назвал ее таким непривычным именем, которое станем впоследствии ее самым любимым, — повернись ко мне…

Подплыл Гефестион.

— Я не помешал? — Он еще в воде, отфыркивается, мокрое лицо, слипшиеся ресницы, в глазах смущение.

— Как ты можешь помешать! — Александр помог Гефестиону забраться в лодку, они сели рядом, переглянулись и почему-то расхохотались. Таис подумала, что на них смотреть — одно удовольствие: ребята хоть куда, похожие и разные одновременно. Между ними чувствовалось родство еще более тесное, чем кровное. Они были единомышленниками, а это выше родства.

— Чем занимается честная компания? — поинтересовался Александр.

— Сплетничают и гадают, о чем вы здесь беседуете.

— Победило мнение, что я выведываю у Таис афинские настроения? Совмещаю приятное общество с полезным выведыванием? — предположил Александр.

— Да, что-то в этом роде, хотя у Гарпала своя теория.

— Наверняка, очень пошлая. Ну, что ж, мой дорогой, придется тебе взяться за весла. Пойдем, Таис, в воду -жарко.

Они медленно плыли далеко позади лодки с Гефестионом. Александр спрашивал ее о чем-то, она отвечала, а параллельно как-будто плыла и наблюдала эту картину другая Таис. Ведь это и было то раздвоение, о котором они говорили.

«Ужас какой, я влюбилась!!! Я люблю его безумно, я — любовь. Я плыву не по воде — по морю любви, дышу не воздухом — любовью, меня греет не солнце — любовь. Что же мне делать!?» У Таис расслабились и опухли губы, натянулся нос, и соленые слезы потекли по соленым щекам. Чтобы прийти в себя, Таис судорожно вдохнула воздух (не любовь) и нырнула — совершенно непоследовательно для Александра. Он поднырнул под нее, и их тела коснулись и скользнули друг по другу. Солнце — не любовь — пронизывало воду. Когда они вынырнули, Александр заметил: «Как интересно, когда не стоишь на твердой почве. Люблю плавать, а еще бы с большим удовольствием летал!»

Они засмеялись. «Я счастлива безумно,» — сказали обе Таис друг дружке.

— Спасибо за рассказ.

— Ты что-то понял из этой …словесной каши?

— Почему же, ты очень понятно рассказываешь, зримо: рассыпаешь слова-самоцветы, которые емко передают мысль.

— О! Что за слова такие? — Таис подняла брови.

— «Страх», «одиночество», «довольство жизнью», «я их до сих пор люблю» — он скопировал ее иронично-настойчивую интонацию и афинский выговор. — И, кроме того, у тебя все написано на лице.

— А что мне скрывать? — в этот момент ее ноги коснулись дна.

Выходя из воды, она ощущала себя богиней. Ей хотелось, чтобы и Александр так ее увидел. Неизвестно, рассматривал ли ее восторженно Александр, зато остальные делали это до неприличия активно. Неарх вложил всеобщее мнение в следующую фразу: «Таис, ты вполне можешь повторить знаменитое святотатство гетеры Фрины — выступить в роли самой Афродиты, и тебя так же, как ее, оправдает суд.»

— Зачем же повторяться, — промолвила Таис.

Александр одобрительно рассмеялся.

— Скульптор Динон, — усмехнулась Таис, — когда в очередной раз крушил плод моих многодневных стояний, приводил свой убийственный аргумент: «Это не Книдская Афродита». А я, признаться, не видела ни знаменитой Книдянки, ни ее прообраза, гетеры Фрины.

— Я не могу судить о разрушенных статуях Динона, хотя видел Афродиту Праксителя, копии, к сожалению. Но я могу судить о моделях и потому понимаю Динона, — сказал Александр.

Таис запуталась и даже тряхнула головой, пытаясь понять, что он имеет в виду.

— Ты — красивее, — просто подытожил Александр.

— Ах, где там… Да и кто не красивый в 21 год! — пролепетала Таис, смущенная его прямотой.

— И в тебе нет этого ограниченного тщеславия. У тебя другая кровь. Фрина была лишь двойником богини, ее точной, но только внешней копией, — спокойно продолжил Александр.

Таис привыкла слушать комплименты, но они были ничто в сравнении с тем, что говорил Александр. Его мнение значило для нее больше, чем мнение всего мира.

— И Динон зря винит себя в неудаче, — продолжил царь. — Дело не в нехватке таланта, а в том, что есть вещи в мире, которые нельзя ни запечатлеть в камне, ни выразить словами.

Таис побледнела и опустила глаза.

Как Таис мольбами не пыталась остановить его, длинный удивительный день все же подошел к концу. Целый прекрасный день с Александром! Она имела счастье наслаждаться его обществом все утро, день и вечер. Сейчас, у костра, Александр рассказывал ей, как пару лет назад с родителями ездил в Олимпию; о постройке там круглого «Филиппейона», о том, как отчаянно квакали лягушки в речке Алфее, текущей вдоль священного города Зевса.

— Там мы с Гефестионом… — смеясь, начал он и осекся, замолчал, стал озираться вокруг.

Улыбка сошла с его прекрасного загорелого лица, глаза озабоченно, а потом грустно искали что-то. Потом перестали искать, он облизнул губы и замер, как и Таис, которая невольно повторяла все его движения, и сейчас смотрела не него таким же растерянно-удрученными глазами, какими он смотрел в пространство. Поднесенная ко рту виноградинка так и застыла в ее руке.

— Ну, ладно, — вздохнул царь после долгого непонятного молчания. — Извини, мне надо идти, будь здорова, будь умницей, извини, мне… надо… — он закусил палец и на мгновение поднял глаза. О! Потом отвел взгляд, кивнул пару раз, поднялся и ушел.

Таис озадачено смотрела ему вслед, пока он не исчез в темноте.

Александр решил задержаться в Эфесе. Милетцы прислали послов с обещанием сдаться. А персидский главнокомандующий, грек Мемнон, все равно уже бежал из Милета в Галикарнас. Первый генерал Александра Парменион захватил в лидийской столице Сардах казну, так что вопрос пополнения военной казны счастливым образом разрешился, и можно было воевать дальше. (Идя на Персию, Александр едва наскреб денег на месяц войны.) Кроме того, греческий флот еще полностью не подошел, и можно было дать себе и людям пару дней отдыха.

На торжественном богослужении перед руинами знаменитого храма Артемиды Таис впервые увидела, с какой серьезностью Александр относится к религиозной стороне жизни — он принимал в церемонии живейшее участие. Жрецы не смели противиться, так как Александр передал храму право сбора городского налога для его восстановления. Александр был не только верующим человеком, но, по македонским обычаям, являлся главным жрецом и посредником между своим народом и богами. Таис же не отличалась набожностью, и в религии ее больше интересовала внешняя, повествовательная, а не мистическая сторона. Хотя она знала некоторые культы, даже стала жрицей Исиды, внутренне это мало изменило ее. Может, она просто не встретила еще своего бога?

Потом, на пиру под открытым небом, Александр шутил по поводу храма, что чувствует себя в какой-то мере виноватым в уничтожении святилища, так как в злополучный день пожара Артемида покинула свой дом, чтобы помочь Олимпиаде разродиться им. (Артемида покровительствовала роженицам. По преданию Александр родился именно в тот день, когда подожгли храм.)

— … чем воспользовался презренный человек, решивший черным делом увековечить свое имя. Поэтому мы не поминаем его имени, — пошутил Александр.

— Герострат, что ли? — уточнил Клит, приближенный царя.

— Клит! Не называем имени, — покачал головой Александр. — Так что, я должен восстановить справедливость и отстроить храм в прежней красе.

Эфесские дни пролетали, как одно мгновение. Прошло всего полторы декады с тех пор, как Таис покинула Афины, а ей казалось, что промчались месяцы. После поездки на остров Таис видела Александра только мельком и лишь потому, что сама искала всякой возможности его встретить. А на пиру они даже поговорили, насколько это было возможно в шуме и гаме, среди сотни гостей. Александр поведал ей, что его снова будет рисовать Апеллес, и завтрашнее утро он проведет в его мастерской.

— Побуду в твоей роли. Но для меня это тяжело, я непоседливый. Даже Аристотелю пришлось гулять со мной, — не мог я высидеть урок. Так он стал «перипатетиком», — пошутил он.

— О, какое совпадение, — соврала Таис, — меня тоже попросили попозировать.

Тут ее привлек громкий и невероятно заразительный смех, и она с изумлением начала озираться вокруг. Она, как большинство женщин, не могла сразу определить, с какой стороны доносится звук.

— Это фессалиец Леонид! Мертвого рассмешит своим смехом.

Действительно, такого заразительного смеха Таис еще не слышала. Вот и они с Александром переглянулись и прыснули за компанию.

— Представь себе, он из Фарсала! Но вопреки общепринятому мнению о фарсальцах, не неженка и не лентяй, как раз наоборот. Ценное приобретение, я очень им доволен. И с македонцами умеет ладить, а это непросто, они же о себе такого высокого мнения! Говорю правду — сам такой.

Потом молодой царь обвел глазами лежавших за пиршественными столами соратников и указал на них рукой.

— Но каковы мои орлы! Один лучше другого. Какой богатый выбор для тебя.

Таис смутилась, но виду не подала.

— Да, конечно. Можно выбирать, не глядя, и не прогадаешь, — отшутилась она.

На следующее утро, придя к Апеллесу, Александр застал Таис уже позирующей. Она стояла, закрыв глаза на мир и раскрыв ему всю свою красу. На приветствие царя коротко ответила «хайре», не открывая глаз. Лучший скульптор Эллады Апеллес усадил Александра в кресло, дал в руку копье и принялся за работу. С Таис делали наброски сразу несколько художников, обрадованные нежданным счастьем рисовать знаменитую модель. После начальных разговоров и возни быстро установилась сосредоточенная рабочая тишина. Александр поначалу тайком косился на Таис, рискуя сломать глаза, потом невольно повернул голову и рассматривал ее в открытую. «Не зря скульптор Динон так за нее уцепился», — подумал Александр.

Таис была действительно «станом и видом богине подобна младой»: гибкая и грациозная, но при этом полная юной жизни, со всеми теми роскошными формами и совершенными линиями, которые сводят с ума мужчин. Она отличалась удивительно горделивой осанкой — на нее обычно не обращают особого внимания, если ее нет, но она превращается в неожиданное достоинство, если есть. Маленький сладкий живот не двигался, когда она дышала, зато подымалась грудь, высокая, круглая, на которую Александр, не отрываясь, смотрел. Поймав себя на мальчишеском разглядывании, он быстро отвернулся и с досадой нахмурился. Таис же, следя за ним из-под полуприкрытых век, подумала: «Я тебе покажу твоих орлов!» Она вспомнила, как часто цитировала подруга Геро свое любимое:

«…Так Менелай, нагой Елены грудь увидев,

Меч свой выронил, я знаю…»

Геро была уверена, что мужчины устроены очень просто и все без исключения попадаются на один крючочек. Ой, все ли?..

Становилось все жарче. Когда время работы истекло, художники огорченно зашумели, Таис же улыбнулась громко, потянулась сладко, соскочила со своего пьедестала, вылила на себя воду из кратера — многолетняя привычка обливаться до и после сеанса — и, вытираясь и заматываясь в легкий химатион, подошла к Александру. Она игриво села на поручень его кресла, наклонилась к нему и шепнула, касаясь губами его уха: «Пойдем на море…» Александр откинул голову и перевел на нее свои масленые глаза. Посидел в задумчивости, потирая бровь и чувствуя всеми своими мужскими клетками ее близость. «У меня же совсем нет времени…» — начал было он, но она перебила его, шепнув: «Ш-ш-ш…» — и прижала свой палец к его раскрытым губам в знак молчания.

— Не отказывай мне, пожалуйста, — опять сладко зашептала она.

— Ты думаешь, мне самому не хочется, — медленно и тоже шепотом, сказал Александр. Его обжигало ее дыхание. — Только на часок, так и быть.

Таис радостно метнулась, но он удержал ее за руку. (Сейчас он был хозяином положения). Шепнул на ухо: «Только не пытайся вить из меня веревки…» Афинянка невинно улыбнулась, о чем, мол, речь…

Был полдень. Этим сказано все — Таис обожала море в это время. Не потому, что солнце палило нещадно, а потому, что его лучи изливали на мир невероятно белый, белее белого, свет, и он совершенно по-особому высвечивал все краски природы, отнимая у мира тени. Из разрешенного часа вышло по меньшей мере два. Они заплыли к камням, где жили крабы и мелкие рыбешки, и увлеченно ныряли, забыв обо всем.

— Море — это то место на земле, где я неизменно бываю счастлива, — Таис улыбалась. — Наверное, боги задумали меня рыбой, и только случайно из меня получился человек… Меня отпускают все страхи и муки в тот момент, когда я перестаю чувствовать ногами сушу, плыву, непременно к горизонту и вижу только воду и небо впереди.

— Хорошо, что ты не рыба, клянусь Зевсом. Хотя, может ты нереида? — Александра насторожило выражение «страхи и муки». Он уже слышал это от нее, и вот слышит снова. — Я считаю тебя чрезвычайно смелым человеком, решительным. Тебе наверняка было трудно бросать свою прежнюю жизнь… Ты ведь привязчивая.

— Да-да, как муха.

— Ведь ты лишилась гораздо большего, чем я. Все мое — к кому и к чему я привык с детства, что я люблю — все со мной. А ты все оставила, не побоялась перемен, нового начала. Так поступают только смелые люди.

Накупавшись, они улеглись высыхать на полянке, устланной травой, пахнущей морковкой. Александр наблюдал, как по его руке, преодолевая препятствия — волосы — бежал бестолковый, но целеустремленный муравей. Александр сдул его, тот упал в траву, и Таис подставила палец, по которому он, движимый своими инстинктами, побежал дальше. Александр перекрыл ему путь своим пальцем, тот сунулся туда-сюда, и снова побежал по руке Александра. Таис краем сознания отметила, что это было первое прикосновение Александра, от которого она заставила себя не вздрогнуть. Солнце осветило паутинку, свитую усердным пауком между кустами ежевики. Она качалась от слабого ветра, и ее то было хорошо видно, то нет. Потом у них начался странный, бессмысленный разговор двух счастливых людей.

— А какие ягоды ты больше всего любишь? — спросила Таис.

— Я ем все подряд, я не привередлив в еде. Хотя… черную смородину, мне запах нравится.

— Мне тоже. А какие фруктовые запахи тебе нравятся?

— Айвы, абрикоса… — он медленно поднял глаза и улыбнулся.

— И мне тоже. А цвет тебе какой нравится?

Тут Александр расхохотался окончательно. Но потом ответил примерно:

— Незабудковый, фиалковый… — «Как твои глаза», — пронеслось в мыслях.

— А я люблю запах фиалок… -«Твой запах», — хотелось ей прибавить. — И роз, конечно, и пионов. И еще я люблю спать на свежем сене…

— Кто же не любит! Ты скажешь… — он повернулся на спину и, подложив под голову руки, посмотрел в небо. Там парил орел. «Орел», — сказал Александр. Таис подняла голову, сощурилась:

— Зевсом посланный, парит над прекрасной Ионией.

— …где мы сейчас загораем, — прозаически прибавил Александр. — Орел — моя птица, — и, не дожидаясь вопроса Таис, пояснил: — Мы с ним похожи, носами. А твоя, видимо, сова?

— Хочешь сказать, что я на сову похожа?

Александр рассмеялся.

— Нет, потому что ты такая патриотка, без Афин не можешь.

— Почему, я, например, полгода прожила в Эпидавре.

— Из Эпидавра до Афин — день пути на корабле, ты в любую минуту могла вернуться, и ты это знала. Я же имею в виду — жизнь в пути! Сегодня здесь, завтра там, весь мир — твоя родина и твой дом. Меня ничто не могло удержать в Пелле, я там задыхался, я вырос из ее пеленок. И прекрасная Македония для меня — пройденный этап. Как детство, оно кончилось, и хорошо. Я хочу все увидеть — все, что есть на свете. Каждый день открывать для себя другие земли и миры. Иначе мне станет скучно, и я возненавижу то, что люблю.

— Тебе скучно здесь, в этом удивительном городе, на этой поляне, среди букашек?

— Нет, я здесь счастлив, среди букашек, но я знаю, что на свете есть тысячи мест, где я буду счастлив, и я хочу это испытать, прожить.

Таис открыла рот, чтобы что-то спросить, но Александр остановил ее жестом.

— Было достаточно сказано. Ты права, это место — средоточие неги и покоя, и я подчиняюсь им. Если тебе не трудно, разбуди меня через четверть часа.

Он дружелюбно кивнул, повернулся на бочок, закрыл глаза и уснул быстрее, чем Таис успела удивиться. Он действительно уснул! Вот это да! Зато теперь она могла рассматривать его во все глаза, не скрываясь! С умилением отметила, каким мирным и по-детски трогательным становится его лицо, стоит ему закрыть опасные и беспокойные глаза. Его рот с бугорками по краям расслабился, опух и слегка приоткрылся. Таис тяжело, почти со стоном, вздохнула. Его загорелая рука лежала возле лица, и Таис внимательно рассматривала жилы и синие веточки сосудов на запястье, ногти, каждую волосинку, и находила все это невероятным. Прикоснуться к нему она не решилась, а как хотелось потрогать его руками! Она поразилась всей ситуации: Эфес, залитая солнцем поляна, прекрасная пора середины лета, спящий Александр, и она, отгоняющая от него летучую и ползучую нечисть. Это все правда или только снится? И кто спит на самом деле? Почему не остановится это прекрасное мгновение навечно!? Или хотя бы на на пару часов. Спи дольше, продли очарование, уважь меня.

Но время не остановилось, наоборот, пролетело быстрее, чем того хотелось. Сорванной травинкой Таис провела по его руке. Когда она добралась до полусжатого кулака, он поймал травинку и проснулся.

— Э, Таис, — он тер глаза, — не люблю щекотку.

— В другой раз не будешь спать в моем присутствии, — парировала она.

— Это не потому, что ты на меня сон наводишь, а потому, что я чувствую себя с тобой спокойно, расслабленно…

Он обобрал для Таис соседний куст ежевики, и его пальцы посинели от сока.

— Правда, уходить не хочется? Но я уж совсем разнежился. Мне это противопоказано.

— Почему? Разве ты не можешь делать то, что хочешь? — удивилась Таис.

— Я — увлекающийся человек. Может затянуть — роскошь, нега и покой, земные и небесные радости. Жизнь может пройти стороной, если я буду им пре-даваться. Я бы не хотел прожить свою жизнь бессмысленно, не выполнив свое предназначение и не осуществив свои мечты. Праздность не сделает меня счастливым, — он серьезно посмотрел на Таис. — Помнишь легенду о моем прародителе Геракле, о том, как он выбирал свой жизненный путь? Путь наслаждений, в народе прозванных пороками, или путь трудов и лишений, приведший его к славе и бессмертию. Среднего пути нет. И третьего нет. Я это точно знаю, абсолютно.

— А как же дельфийская мудрость о золотой середине и о том, чтобы во всем хранить меру? Разве это не срединный путь?

— Да, это путь для средней жизни. Я не желаю себе серой, обыденной жизни. Я же человек честолюбивый… не в меру.

— Не понимаю, какие претензии? Я же тебя разбудила, — перевела Таис разговор в шутку.

— Да, ты права, какие претензии.

На обратном пути через сосновый лесок, мимо пустого раскаленного стадиона, вниз, по красиво выложенным дорожкам, ведущих вдоль ярко разрисованных зданий, обсаженных кипарисами, Александр продолжил разговор.

— Мне надо быть уверенным, что ты меня понимаешь. Возможно, это не так легко. Ты должна воспринимать мои слова буквально. Я не любитель витиевато изъясняться. То, что я говорю, это именно то, что я имею в виду. Проверим сейчас — какие две мысли я хотел донести до тебя?

— Только две мысли? — удивилась Таис.

— Перескажи мне своими словами, что ты поняла, — настаивал он, даже остановился и прижал ее рукой к увитой фиолетовым вьюнком каменной ограде, вдоль которой они шли.

— Мы говорили о том, что ты любишь, потом ты спал, — подняв глаза к небу, напряженно вспоминала Таис. — О родине и мире, о жизни в пути, о том, что тебя тянет большой мир, потом о том, что ты не хочешь расслабляться и предаваться, о Геракле, о невозможности для тебя умеренной жизни, — она закончила и посмотрела в глаза Александра.

Он глядел напряженно и, как-будто, недовольно. Да, именно так. Потом медленно расслабился, рассеянно опустил глаза, покусал губы.

В городе Александра заждались и обыскались — пришло неприятное известие из Милета. Начальник охраны выговаривал своим солдатам, которые кроме того, что царь ушел с Таис, ничего не знали. Поэтому все ждали у ее «дома». Когда пропавшие подошли туда, и царь узнал, в чем дело, он изменился в лице и тут же забыл о Таис. Здравствуй, жизнь…

Уже сделав шаг к коню, Александр обернулся.

— Спасибо за море, царь, — проговорила Таис, спокойно улыбаясь. Пожалуй, даже слишком спокойно.

— Тебе спасибо, — Александр подошел, слегка пожал ее пальцы… Она выдержала его взгляд.

И все же, какой славный, замечательный день! Таис ворочалась в жарких простынях уже битый час, но сон никак не мог одолеть возбуждение. С приросшей к губам улыбкой, мечтательно и томно вздыхая, афинянка перебирала в памяти весь замечательный день:

«Все, что видела она, перед очами снова витало:

Сам он, каким был тогда и в какое одет был платье,

Что говорил и как в кресле сидел и как вышел

Он из дверей, и в тревоге казалась ей, что едва ли

Сыщется равный ему, в ушах раздавался голос его

И речи, что им говорились.»

В голове крутились эти строчки из Еврипидовой «Медеи», и Таис чувствовала его рядом, — состояние блаженства, сладостного, сводящего с ума волнения и томной неги во всем теле. В полудреме-полумечтании она услышала, что кто-то вошел в темноте. Не успела она осознать, что это Птолемей, как он накрыл ее своим горячим требовательным телом. Вот так-то! Получил не свое, но от души! И наверное, да естественно, отнес на свой счет. Ну да ладно. Это была прекрасная любовь, жаль, конечно, что вызвана не тем, кому досталась и досталась не тому, кто ее вызвал. Хотя, кто знает, жалел ли об этом вызвавший, а вот получивший был счастлив. Будем делать людей счастливыми. Заповедь порядочных гетер гласила: лучше делать многих мужчин счастливыми, чем одного — несчастным. Птолемей же удивился непонятной логике поведения Таис, которая в последние дни мягко, но настойчиво сдерживала все проявления его страсти. Видимо, самое важное — появиться в нужный момент в нужном месте, что и произошло к великой радости Птолемея и его наконец удовлетворенного вожделения.

На следующий день последовал еще один визит. Пришел знакомиться любитель посмеяться — Леонид, тот, который славный, которого любит Александр, и которого с первого взгляда полюбила Таис. Пурпурный плащ и хитон фессалийца, желтый льняной панцирь, беотийский шлем с позолоченным венком, выдающий в нем иларха — командира эскадрона, приветливое лицо, задорные черные глаза, каждое движение излучает надежность и доброту. Действительно славный.

Когда вскоре после него в палатку Таис вошел ничего не ведающий Птолемей, он удивленно отдал честь Леониду и вопрошающе скользнул глазами по Таис. Девушка давно поняла простую мужскую натуру с ее трогательным стремлением демонстрировать каждому потенциальному конкуренту доказательства своего успеха. Что ж, не жалко, хвастайся на здоровье: хозяйка нежно обняла и поцеловала Птолемея, и тот просиял, почувствовав себя самым главным оленем в лесу. Ужин прошел весело. Птолемей взял себя в руки, понимая, что Таис ему не упрятать, и умнее смириться с тем, что она — не его собственность. Нет ничего смешнее, чем выглядеть ревнивым дураком. А Леонид никогда не унывал, такой уж легкий и жизнерадостный характер дала ему природа.

Леонид занимал высокий пост гиппарха «фарсальской илы», первой илы фессалийской союзной конницы, приравненной по значению к царской иле (агеме) македонских «гетайров». Всеми фессалийцами командовал кузен царя Александр Линкестиец, тот самый, что первым, еще у трупа Филиппа, провозгласил потрясенного Александра царем. Надо сказать, эта поспешность показалось Птолемею подозрительной. — Уж не уводил ли он этим подозрения от себя? Но Александр доверял кузену и назначал на самые ответственные посты. Фессалийцы в качестве легковооруженных, дополняли тяжелую конницу гетайров, которой руководил Филота, сын Пармениона. Конница гетайров состояла из восьми ил, набранных из зажиточных семейств Македонии, и составляла 1800 человек.

Птолемей же руководил илой семейства Лагидов, так что Леонид был старшим по чину. В армии царило незатихающее жестокое соперничество между пехотой и конницей, македонцами и греками, царскими войсками и союзниками. Леонид не был македонцем, но происходил из дружественной Фессалии, родины легендарного пращура Александра, быстроногого и многогневного героя Ахилла. Он обладал на редкость дружелюбным характером, так что только самые закоренелые интриганы могли иметь что-то против него. Основная масса македонцев относилась к нему с симпатией. Вот и Таис он понравился сразу.

Зато как она понравилась Леониду! Тот факт, что сам Александр оказывал Таис внимание, навел фессалийца на какие-то мысли. Хотя, об Александре ходила слава как о человеке, довольно сдержанном по отношению к женскому полу. Конечно, самых красивых пленниц отводили в первую очередь к Александру, но они там не задерживались. Одним словом, от этого знакомства у Леонида осталось состояние совершеннейшего очарования ясноглазой богиней и некоторые вопросы, в которых ему еще предстояло разобраться.

Леонид ушел, и Птолемей, наконец, остался с Таис наедине, чем попытался, правда, безуспешно, воспользоваться. Он до сих пор не мог отойти от потрясения, вызванного ее неожиданным появлением в его шатре две декады назад. У него перехватило дыхание и помутилось в голове точно так же, как четыре года назад в Афинах, когда он увидел ее впервые.

Птолемей часто вспоминал их самое первое время в Афинах, — маленький летний роман, — видимо, так представлялась Таис их тогдашняя связь. И вот она здесь, — из маленького романа может выйти что-то большее! Только не терять голову, не совершать опрометчивых ошибок, и, главное, не надоедать. Птолемей знал, что ему придется непросто в море молодых и жадных мужчин, каждый из которых может стать его соперником. Таис прелестна, обаятельна, люди ее любят, мужчины — желают. Ну, что ж, еще посмотрим. У него есть большое преимущество перед остальными: «Я ее надежный, заботливый друг, вот мой конек, — рассуждал Птолемей, — а Леонид и все остальные пусть еще добьются от нее того, чего я уже добился». И он вспомнил то, чего он добился, и какое это блаженство — обладать ею. По его телу прошла дрожь, он закрыл глаза, тяжко вздохнул и расстроился…

Как это не парадоксально, но Птолемею даже не приходило в голову, что его соперником может стать Александр. Александр — сам по себе. Он играет в другие игры, у него своя жизнь. Из детства он сразу шагнул в зрелость, недосуг ему было бегать по гетерам. В 16 лет, в отсутствие Филиппа, правил Македонией, вел войны, в 18 лет выиграл Херонею, в неполных 20 стал царем, расправился со всеми претендентами на престол, решительно замирил Грецию. В неполные 22 организовал грандиознейшее военное предприятие в истории Эллады. О каких женщинах может идти речь — ему продохнуть некогда, в его жизни совсем другие приоритеты. Хотя, Александр человек страстный, эмоциональный, с нежной, необузданной душой, глубокими чувствами — создан для любви, излучает ее. Благо, что у него есть Гефестион, его ближайший друг, его возлюбленный. Там все крепко, место Гефестиона давно всеми признано. А то, что к Таис царь отнесся хорошо, по-дружески, так это прекрасно, как раз то, что нам и надо.

Все эти долгие размышления могли быть мыслями Птолемея, если бы он думал об Александре, как о возможном претенденте на Таис. Но эта идея просто не приходила в голову, настолько абсурдной казалась она ему.

Глава 2. Приенские надежды и сомнения. Лето-осень 334

Послав Пармениона с частью армии принять сдачу Магнезии и Тралл, а Алкимаха — в Эолию и Ионию, Александр с остатками армии двинулся в Милет, который, вопреки прежним уверениям, передумал сдаваться, рассчитывая на помощь персидского флота. Однако, судьба-Ананке оставалась благосклонной к Александру. Союзнический греческий флот из 160 кораблей успел на три дня опередить персидский флот и стать на якорь у острова Лада, закрыв вход в гавань Милета. Персам ничего не оставалось, как расположить свою армаду из 300 кораблей у города Микале.

Александр не хотел давать морское сражение, хотя именно это советовали опытные полководцы во главе с первым генералом Парменионом. Царь даже настоял на новом толковании предзнаменования. Дело в том, что во время принесения пророческой жертвы, со стороны моря появился орел, птица Александра. Все решили, что это знак о необходимости дать морское сражение. Но Александр возразил, что птица прилетела на сушу. Парменион настаивал, что даже если морское сражение окажется неудачным, это не повредит положению сухопутной армии. Он даже сослался на «Илиаду», так почитаемую Александром книгу жизни, приведя слова Нестора: «Слушать советы полезно.» На что Александр очаровательно улыбнулся и, обняв Пармениона, ответил: «Я выслушал.» Но поступил по-своему.

Решение его было следующим: штурмовать город, одновременно заперев кораблями вход в Милетскую бухту, отрезать возможность персидскому флоту пополнять запасы воды из Меандра, к устью которого он послал Филоту. Александр решил уничтожить персидский флот силами наземной армии, подчинив себе все побережье и, таким образом, отрезав его от источников пополнения водой, провиантом и живой силой. Его расчет, так оспариваемый боевыми генералами Филиппа, оказался гениально верным.

Милет капитулировал после первого же натиска. Царь запретила грабить город, опасаясь вторых Фив и подарил жителям свободу. После сокрушительного штурма Милета часть его защитников, а именно, лучшие контингенты греков-наемников, сражавшихся на стороне персов, вплавь спаслись на островке, прилегающем к Милету. Александр оценил их отвагу, сохранил им жизнь и взял 300 из них к себе на службу. Птолемей отметил про себя изменение его политики. Еще три месяца назад взятые в плен при Гранике наемники-эллины как предатели панэллинских интересов были отправлены на рудники в Македонию. Он обратил внимание на гибкость действий Александра, о чем и записал в своих заметках, которые, помимо прочего, позже сделают его имя знаменитым.

Для Александра стало очевидным, что у его кораблей нет шансов одержать верх над флотом противника, особенно финикийским, который численно превосходил его собственный в два с половиной раза. Кроме того, содержание флота дорого стоило. Для 160 триер необходимо около 32000 моряков и воинов, почти столько же, сколько насчитывала его сухопутная армия. На содержание флота требовалось 50 талантов, плюс месячное жалованье командам около 60 талантов. И хотя в казне Александра после завоевания Сард деньги появились, их хватало только на содержание сухопутной армии. Поэтому царь решил совсем распустить флот. Это рискованное решение очень обеспокоило его стратегов.

Таис в это время с обозом перебралась в городок Приене, лежащий в 65 стадиях (14 км) от Милета. Она успела оценить, как разумно и четко организовано хозяйство Александра. Армия, все и вся его жизни, в считанные минуты снималась с места и с невиданной скоростью направлялась к намеченной цели. Солдаты, вышколенные, выносливые и преданные своим вождям, как никакие другие, нагруженные, как мулы, своим оружием и провиантом, совершали длинные дневные переходы. С обозом двигались осадные машины и орудия, тяжелые катапульты, баллисты, огромные осадные башни, защитные щиты-черепахи, которые надо было постоянно собирать и разбирать, а при необходимости ремонтировать или строить новые. Они требовали огромный отряд обслуги. В обоз входили многочисленные оружейники и ремесленники, инженерный и строительный корпус, снабженцы, штат ученых, медиков, людей искусства, куда причисляла себя и Таис. Чтобы обоз не стал уязвимым местом армии, Александр заботился о его мобильности и до малейших деталей продумывал и организовывал его устройство и управление. Пока что он еще не разросся до огромных размеров и не стал обузой на шее армии.

Итак, в составе этого обоза Таис прибыла в Приене, изумительный уютный городок на холме, утопающем в рощах пиний и акаций. Он очаровал Таис с первого взгляда: прямые тенистые улочки, маленькие аккуратные домики. Даже площадь-агора со зданием Совета, гимнасием и алтарем Зевса, казалась игрушечной. Храм Афины (у Таис радостно забилось сердце) и театр размещались в верхней части города. Выше них зеленый город-холм упирался в совершенно отвесную скалу, на которой размещался крепость-акрополь, куда можно было добраться только по веревочным лестницам и подъемникам. Вокруг города, сколько хватало глаз, расстилалась плодородная долина, которой Таис сейчас, открыв рот, любовалась. Не зря считается Иония одним из прекраснейшим краем в ойкумене. Нет, не зря.

Таис жила здесь уже несколько дней. Благодаря хорошим отношениям с начальником «тыла», она быстро узнавала о новостях с мест боевых действий. Все сложилось удачно, Александр взял Милет, слава богам, слава Афине, которой Таис по нескольку раз в день молилась в ее замечательном храме, каждый раз удивляясь, почему богиня мудрости, благодетельница людей, давшая им основу их жизни — оливу и ремесла, одновременно является богиней войны. Какая связь между мудростью каждодневной трудовой жизни и войной? Мудрость в труде, в созидании — да, но какая мудрость в войне?

Стояли чудесные прощальные дни лета — еще жарко, еще печет солнце, во всю трещат под вечер цикады, но все же лету скоро конец, и утрами уже чувствуется слабое дуновение осени. Прекрасное время, когда жара — радует, а не воспринимается, как несчастье. Скорый уход в прошлое придавал этим теплым дням особую прелесть конца.

Таис ждала Александра. Она знала, что сегодня он появится в Приене, где его ждут и готовятся поздравить с победой. Александр… Красив, молод, силен, удачлив, умен, смел, добр, великодушен, романтичен, благороден, божественен. Порядок эпитетов может быть любым, а количество — бесконечным.

Таис, переполненная чувствами в предвкушении встречи, бродила по окрестным холмам и рощам. Опавшие дубовые листья шуршали под ногами и распугивали зверье; с пригорка, покрытого скользкой сухой травой, можно было съезжать на подошвах. Таис была в таком счастливом состоянии, когда хочется обнять весь мир и нести в него одно добро и любовь. Ох уж эти состояния! Она любила эту долину, безоблачный небосвод, аромат высохших трав, облако пыли над дорогой, отряд всадников, бывший его причиной…

Наконец! Вытянувшись как струна, она стояла на косогоре и ждала. Александр заметил ее сразу и даже не узнал, а догадался, почувствовал, кто эта тоненькая девушка с удивительно ровной спинкой, в коротком хитоне Артемиды.

Его голова была занята свершившимся и предстоящим. Роспуск флота — кого оставить? -Конечно же, корабли ненадежных греческих союзников, так будет спокойней (слово «заложники» ему не нравилось). Как лучше распределить должности на завоеванной территории, не хитрят ли послы соседних городов, несущие ключи от них, ведь и милетский перс-наместник обманул его, поначалу обещая сдачу. Ну, так за что боролись, на то и напоролись. Нечистой игры он не терпел и наказывал. А наказывать надо без сомнений и промедлений. Иначе потеряешь уважение, никто тебя не будет воспринимать всерьез. Миловать можно потом, сначала же надо продемонстрировать свою силу. Галикарнас в Карии будет крепким орешком, крепость слывет неприступной, да и персидский главнокомандующий, грек Мемнон, не терял зря время, укрепил все основательно. Разведка доложила.

И в то же время, царь был доволен собой. Его радовали предстоящие осады и сражения. Это была его среда, его жизненное пространство — именно та жизнь героя, о которой он мечтал с тех пор, как научился думать.

«Кто это на холме… Таис».

— Откуда ты здесь взялась?

— Примчалась на олене из этого лесочка, — пошутила Таис.

— Что ты здесь делаешь?

— Тебя жду, — просто сказала она.

— А почему не в городе?

— В городе тебя многие ждут, а тут — я одна. Вот тебе попить и поесть, а еще у меня маленький подарок для тебя…

Александр уступил ее находчивости и отпустил свое сопровождение, решив проделать остаток пути до города пешком, через холмы, поросшие кудрявыми рощицами.

Он позволил усадить себя в тень дуба. Его листва сухо и убаюкивающе шелестела, и Александр удивленно прислушался к этому шелесту. Таис дала ему медовые оладьи, кислое молоко. Откуда она знает, что он любит? Царь ел и с непониманием и возрастающим удивлением слушал ее речи о чудесном утре, стаде диковинных коз, встреченных ею по дороге, непривычных напевах пастушьей свирели. Таис застала его врасплох, сбила с толку, и он с некоторой задержкой настраивался на нее. «Странные все-таки женщины, кто их поймет,» — мельком пронеслось в голове. Да только сам он как раз любил все странное и непонятное.

— А вот мой маленький подарок, стихотворение про кузнечика. Не обессудь — неумело, но от души. — Таис прокашлялась и начала читать свои стихи:

«О счастливец, о кузнечик,

На деревьях на высоких

Каплею воды напьешься

И, как царь, ты распеваешь.

Все твое, на что не взглянешь,

что в лесах растет зеленых.

Ты приятен Аполлону:

Дар его — твой звонкий голос».

(Из анакреоники)

Она читала поначалу смущаясь, отводя глаза, а закончив, облегченно улыбнулась. Александр же застыл с распахнутыми глазами, теперь совершенно охваченный умилением. Какая война, какой Милет? Чудная тишина летнего полудня: слышно, как падают желуди и снуют жуки в мураве.

— Что это? — он изумленно улыбался.

— Я — дарю — тебе — эти — стихи…

Александр закрыл рукой лицо и рассмеялся, растроганный всей ситуацией.

— Ты ненормальная… — проговорил он, усмехаясь и качая головой.

— Ты считаешь мою жизнь смешной?

Александр понял глубину вопроса. Он вспомнил, как увидел ее впервые 4 года назад под Афинами, на берегу маленькой бухточки, поющую и кувыркающуюся на волнах. И то, что первой мыслью его тогда было: я хочу знать, как она живет!..

— Нет, что ты, нет, я не считаю ее смешной, — он замотал головой.

— Я только хотела тебя порадовать. Я думала, ты обрадуешься, — Таис опустила глаза, и ее ресницы дрогнули.

И тут произошло что-то невероятное. Он порывисто прижал ее к себе и поцеловал в губы так, что казалось, сознание взорвалось и покинуло ее. Оно действительно покинуло ее: Таис застонала и перешла в какой-то другой мир, где было… блаженно. Так хорошо, что нет слов в человеческом языке, чтобы описать для непосвященных хотя бы приблизительно то святое блаженство…

Александр встряхнул ее за плечи. Он боялся встретить ее взгляд, когда она откроет глаза.

Когда она, наконец, подняла ресницы, он улыбался… как всегда.

— Мне еще никто не дарил таких стихов, спасибо. Посвящали там всякое про меня, какой я хороший, но это все вранье, подхалимство, лесть. Не в счет. Спасибо, я очень рад, очень.

— Я бы радовала тебя и чаще, — пробормотала она, отрезвленная его спокойной улыбкой.

— Скажи мне, здесь действительно так красиво или мне так кажется?

Таис снова пришлось отвечать. Он все спрашивал, и ей не оставалось времени подумать над тем, что сейчас произошло. Он же говорил тоном «как ни в чем не бывало», и с каждой его следующей репликой Таис все отдалялась от этого странного происшествия — этого удивительного поцелуя. Как-будто ее не целовали тысячи раз!? Она думала, что все знает, про поцелуи уж точно, оказывается ничего не знает, ровным счетом ни-че-го.

Александр спрашивал о Приене, о пришедших из Афин письмах, о ее настроении и планах, а ей хотелось, чтобы он говорил о случившемся: может быть, успокоил ее смятение, может быть, подтвердил ее надежды. Но он не говорил об этом. И она подчинилась ему.

В воротах их, нет — его, уже поджидали «отцы города» с ключами и поздравлениями. И все пошло своим чередом. Ее украденное время закончилось. Таис оставалось полдня, чтобы прийти в себя и снова обрести почву под ногами.

Вечером все встретились в Одеоне на концерте, потом пошли пировать и праздновать прямо на агору, где в портиках вокруг фонтана были расставлены столы и ложа. Было так много радостных людей! Помимо приглашенных, вокруг толпился почти весь город, создавая атмосферу народного гуляния. О подарках и оригинальных поздравлениях подумала не одна Таис. Рапсодов сменяли акробаты, прыгавшие на одной руке, комические номера чередовались с массовыми танцами. Какой замечательный, насыщенный день, и как весело он завершался в атмосфере всеобщей гармонии и любви, как в одной большой и очень счастливой семье. Пусть бы этот день не кончался никогда. Таис ушла на миг в себя и еще раз вызвала в памяти этот удивительный момент — о, Афродита, он, наконец, ее поцеловал! Она закрыла глаза и провела пальцами по губам; невероятно, чтобы он притворялся, так притворяться невозможно. О, если бы он чувствовал, воспринимал это так же, как она! Таис вздохнула тяжко и сладко, и рассеянно подняла глаза. Но нечто заставило ее стряхнуть томную рассеянность. Таис напрягла зрение и ударилась о тяжелый ледяной взгляд Гефестиона.

Как неожиданно выяснилось, Таис любила осень. Скорее всего это объяснялось просто: прекращалась убийственная жара. Хотя, если пофантазировать, можно было найти более романтические причины. Деревья с усыхающими, жесткими как кожа листьями пробуждали печаль о скоротечности и бренности жизни. Смерти не избежать, весна, конечно, настанет, ведь природа бессмертна, но прежде всему предстоит умереть — деревьям, травам, цветам. Таис скользнула глазами по колючему гранатовому дереву. Листья его облетели, а оставшиеся неубранными яблоки потрескались, и их клевали птицы. Рядом застыли кусты с серыми, засохшими соцветиями, а одно-два уцелевших упрямо голубели и напоминали ей о том, как прекрасны они были в начале лета — свежи, ароматны, ярки. Да, они отцвели и увяли, а Таис цветет. Сейчас, в 21 год она прекрасна и свежа, как никогда. Самое время жить, любить и быть счастливой. Да, именно так. Жить и любить еще не делают ее полностью, безоговорочно счастливой. Быть любимой сделало бы ее самой счастливой в ойкумене. Несомненно.

Прошло почти два бесконечных месяца с тех пор, как она в последний раз видела Александра. Тогда у нее хватило решимости или легкомыслия напомнить о себе. Все вполне удачно сошло с рук, так что ее поступок не показался неуместным и вызывающим. Сейчас жизнь не давала ей удобного повода. Да и сама она не хотела быть женщиной, которая заставляет обращать на себя внимание. Ей хотелось быть женщиной, на которую обращают внимание по своей воле и сильному желанию. Она считала, что вполне достойна этого. А если нет, то «покажите мне лучшую.»

Чтобы в этом лишний раз убедиться, Таис достала медное зеркало, плеснула на него водой и погляделась. Серые глаза смотрели грустно, но это проходяще, а все остальное не вызывало нареканий. Рот со времен детства мало изменился — такой же пухлый и изогнутый коромыслом. Его капризность уравновешивал аккуратный нос, слегка скругленный книзу. С носом ей повезло, а ведь это та часть лица, которая у многих вызывает наибольшие претензии. Между бровями ее любил целовать Фокион. «Почему в лоб, это по-отечески, что ли?», — шутила Таис. Он отвечал, что не в лоб, а между бровями, где чувствуется какая-то пульсация, незащищенность. Теперь ее уже давно никто не целовал; ни по-отечески, ни по-мужски, никак.

Александр упорно осаждал крепкий орешек Галикарнас, а Таис задержалась в уютной тихой Приене, чтобы спокойно поразмыслить над тем, что было, что будет и чем успокоится сердце. Гуляя дорогой, которой они шли с Александром, Таис оставалась грустной, но относительно спокойной. Она садилась под дуб, где сидел Александр, прижималась спиной к его коре, как он — десять, двадцать, тридцать дней назад, — и спина ее не испепелялась, а сердце не разрывалось от горя. Живописные окрестности по-прежнему нравились ей, вызывая меланхолию, но не тоску. Она решила, что девочка Таис поумнела и окрепла духом.

Когда же пришло известие, что после долгой осады стена неприступного Галикарнаса надломлена и начались отчаянные бои, ознаменовавшие собой начало конца, Таис решила перебраться поближе к пульсу жизни.

Несмотря на настойчивые уговоры Птолемея, Таис ни в какую не соглашалась жить в его шатре, как это делали другие подруги высших офицеров. Ему пришлось смириться и гордо выносить удивленные или насмешливые взгляды. Благодаря заботам Птолемея, афинянка имела собственную многокомнатную палатку и все необходимое для походной жизни, начиная с жаровен, ванны, большой складной кровати (это он о себе не забыл, усмехалась Таис) и кончая мулами, лошадью, повозкой. Таис настояла на том, что обойдется помощью одной служанки и конюха. Во-первых, Таис много по дому делала сама, во-вторых, ей не хотелось иметь много чужих глаз и ушей в доме.

Она плохо спала ночью и днем с удовольствием прилегла. Проснулась же от того, что кто-то жадно и страстно целовал ее волосы, шею, грудь. И так сладко было это пробуждение, переход из одного мира в другой. Не открывая глаз, она застонала, повела головой, потянула запах мужчины. Это были не фиалки, скорее ветер, кожа, конь… Птолемей.

— Ой, ты? — Таис обрадовалась, крепко обняла его.

— Что же ты спишь днем, — сказал он охрипшим от желания голосом.

— Ну, что, Галикарнас пал, я так понимаю.

— Пал, одна цитадель еще не сдалась, да это не важно. Пал, проклятый, слава Зевсу-Олимпийцу, можно, наконец, дух перевести. Как же мы с ним намучились.

Пока она собирала на стол, Птолемей рассказал ей все, что надо, уложив перипетии осады, ночных вылазок, военных хитростей, стычек, подкопов, круглосуточного бития стен, штурма, стоивших многих жертв и напряжения всех сил в короткий рассказ. Не хотелось ни говорить, ни думать о войне, бойне, горах трупов — своих и чужих, пожарищах, кровавой жижи вместо твердой почвы под ногами, воплях уводимых женщин — не было ни сил, ни желания. Усталость затмила все, даже удовлетворение от победы. Нестерпимо хотелось другого. Покоя, сна, любви, беззаботности, чистоты. Да и ей не надо все это знать. Ни в коем случае! Вообще, надо ее держать подальше от всей этой грязи, крови и пота. Не женское это дело.

— У тебя пахнет теплом, уютом, домом…

Таис действительно умела самыми малыми средствами создать гнездышко: кружевная салфеточка там, вышитая подушечка тут, букетик, бантик — и дух женщины, притягивающий, закабаляющий…

— Да, я жарила грибы, — прозаически заметила Таис. Это ее дом, а не Птолемея.

— У меня такое чувство, что мы не виделись целую вечность…

Таис хотелось посмотреть на сегодняшний закат: будет ли он так хорош, как был хорош сегодняшний день. Он был хорош!

Сколько закатов случилось уже на протяжении ее жизни. А сколько их было до нее и будет после… Что бы ни случилось с человеком плохого или хорошего, счастливого или горестного, одно остается неизменным: утром взойдет солнце, я вечером зайдет за горизонт. Все.

Птолемей стоял сзади, обнимал ее и шептал в висок: «Как же я соскучился по тебе!..» Она же молвила: «Как воздух свеж… Как мир прекрасен…» И подумала, что ее афинский друг Менандр с легкостью продолжил бы рифмы и создал прекрасное стихотворение. Да о чем это она, причем здесь Менандр? Что она вечно о далеком, прошедшем или невозможном? Чуть сбилась с правильного пути. Зачем думать о Менендре, когда ее обнимает Птолемей? Он вполне заслуживает того, чтобы подумали и о нем. Тем более, что уже пару месяцев ее вообще никто не обнимал.

Что же ее тело не реагирует? Наверное, забыло, как это делается. Вот это да…

Она снова засмотрелась на закат: ярко-розовые полосы на ярко-голубом небе. Какая неземная красота, ну, да — небесная. Этого вполне достаточно, чтобы чувствовать себя счастливой. Птолемей затих. Таис обернулась и увидела, что он тоже смотрит на закат. Это ее обрадовало и примирило с ним. Она рассмотрела его как бы впервые. Удивилась его карим глазам. Птолемей перевел глаза с солнца на нее, но их серьезное, проницательное выражение не изменилось. Это не Александр с его поволокой и бесстыдством во взгляде. Ах, снова Александр. Где он? А этот здесь. «Человек со мной рядом, а я ведь совершенно не знаю его…» Птолемей молчал, и Таис думала о своем, при этом они продолжали рассматривать друг друга. Веки Птолемея отяжелели, взгляд потемнел, рот расслабился и приоткрылся. Таис наблюдала это и отмечала про себя, что с ней происходит то же самое. Птолемей провел ладонью по ее волосам, по щеке, взял за подбородок. О, Афина, сейчас он совсем похож на Александра. Нет, это не Александр, это Птолемей! Все равно — то, что он делал, было хорошо, и ее тело, наконец, стало откликаться на его действия.

…Сон не шел. Птолемей спал, все еще сжимая ее в объятиях. Она высвободилась и подумала, что не надо было оставлять его здесь на всю ночь. Ладно, так получилось, дело затянулось — бедный мужчина вконец истосковался по женской ласке, никак не мог насытиться. Но в другой раз она не оставит его, она любила спать просторно. Последнее, что сказал Птолемей: «Когда я в последний раз спал ночью, проклятый Галикарнас!» И сейчас спит как убитый, даже дыхания не слышно.

Как всегда, когда «все усмиряющий сон» не приходил вовремя, у Таис испортилось настроение и не хватало сил, чтобы совладать с ночными мыслями и чувствами. Одно дело, когда те приходят во сне, в сон, где и оседают, успокаиваются, другое — когда на бодрствующую голову. Живет одна, даже физически одна месяцами, никому особенно не нужна, а если нужна, то в одностороннем порядке Птолемею, но и он занят и далеко, в совершенно другой жизни. Всё чужое и все чужие вокруг. Так, приятели есть, но они ни в какое сравнение не идут с ее афинскими друзьями: Геро и ее мужчинами. Там все было ясно — тебя понимают, ценят. Любят, в конце концов. Какая-никакая, но «семья». А здесь одни иллюзии, выдавание желаемого за исполнимое.

Не пора ли домой? Птолемей сказал, что Александр отправляет молодоженов на зимовку в Элладу, делать детей. Чем не оказия. По морю опасно: там и на островах орудует Мемнон с персидским флотом и остатками сухопутной армии. А Александр флот распускает пока. Ах, Александр, неуловимая мечта глупой девчонки! Кто он и кто я… Таис тяжело вздохнула и утерла слезы. Куда ехать?! Она же с ума сойдет за три дня в Афинах, вдали от него, и никакая «семья» не спасет ее! У нее нет выхода. Остается только уповать на благосклонность судьбы-Ананке, или на милость Александра. Ах, какая же это зыбкая почва — территория полного бессилия и зависимости.

«Почему я так нуждаюсь в человеке, которому я совсем не нужна? Почему он может жить, дышать и быть счастливым без меня, а я — нет»? Таис тяжело вздохнула и устыдилась того, что жалеет себя. Впервые за последние недели она позволила себе думать о нем, позволила видениям-воспоминаниям, видениям-желаниям ожить и зажить своею жизнью. Мечтать и жить… Пока что хорошо получается только «мечтать».

Этот поцелуй, о, небо! Ее как-будто залила, погребла под собой штормовая волна, а тело взорвалось в тот же миг, да как! У нее и сейчас перехватило дыхание и сжалось сердце от одного воспоминания… Он и его глаза, полные огня, смотрят властно, а она летит на их свет, как мотылек, жаждущий своей гибели. О, нет, я умру без него! Все будет хорошо, скоро, может быть, уже через пару дней я увижу ЕГО.

Александр решил потешить себя и свое окружение театральной постановкой и попросил Таис выбрать пьесу. Сам он любил Еврипида, который прожил конец своей жизни в Македонии при дворе его деда.

— «Медея»? — спросил, вскинув подбородок, Александр.

— Слишком грустно, — покачала головой Таис. — Для меня это самая печальная история женщины…

— Она ведь была такой жестокой, детей своих не пощадила, — удивился царь.

— Я вижу ее жертвой обмана и предательства любимого человека… женщиной с разбитым сердцем.

Александр промолчал и не стал копать глубже.

— Почему ты не хочешь поставить «Персов» Софокла? — спросила в свою очередь Таис.

— «Персов» посмотрим в Сузах, где и происходит действие. Ну, что ж, для трагедии у тебя недостаточно крепкие нервы, значит, остановимся на чем-то спокойном — на сатировой драме. «Киклоп»? Итак, — объявил он всем, — Таис хочет, чтобы поставили «Киклопа».

— А что это Таис хочет… — начал вошедший Филота, выделяя голосом «Таис».

— Потому что я так решил, — оборвал его Александр.

Филота, сын Пармениона и начальник македонской тяжелой конницы «гетайров» пожалел, что не удержал свой язык, и приветливо улыбнулся, оборачивая сказанное в шутку — самый верный способ выйти из неприятной ситуации. Сидели в ожидании ужина у Александра в его огромном шатре: Гефестион, Неарх, Леонид, Клит, Кратер, Пердикка и другие. После своего «срыва» в Приене Александр решил не встречаться с Таис без посторонних.

Разговор о театре напомнил Таис гениальные стихи Еврипида:

«И в высоте эфирной, и в морской пучине —

Власть Киприды, и повсюду

Творения ее. Она в сердцах рождает

Страсть, и все в ее кошнице

Мы зернами когда-то были…»

— Почему ты сказал в Сузах? — тихо переспросила Таис.

Сузы — одна из трех столиц персидской империи — находилась за тысячи стадий от Карии, где македонцы пребывали в настоящее время. Идея всего похода заключалась в освобождении от гнета Персии греков малоазиатского побережья. О том, чтобы идти в глубину Персии, в Сузы, где никаких греческих городов и в помине нет, никогда не было и речи.

— Не забивай себе голову, — ответил царь.

Знала бы Таис, что ей предстоит оказаться не только в мидийских Сузах, но и в краях, лежащих несказанно дальше. Что суждено ей в прямом смысле слова идти на край света, подчиняясь воле своего любящего сердца. Пока что она отправила в рот оливку и решила не задавать неудобных вопросов.

Александр взял ее сегодня на охоту, и сейчас, перебивая аппетит овощами и фруктами, они дожидались жаркого из оленины. Таис знала, как обожает Александр охоту (рьяный поклонник девственной Артемиды! Почему не Афродиты?), и была польщена тем, что он позволил ей разделить с ним его удовольствие. Погулять по осеннем лесу было само по себе наслаждением, а быть там вместе с Александром — просто вершиной счастья. Если бы еще не убивали благородных красавцев-оленей и их глазастых подруг!

Таис старалась бесшумно ступать следом за Александром, украдкой рассматривала его спину, в которую она влюбилась прежде, чем увидела его лицо, крепкие ноги хорошего бегуна, локоны на затылке под беретом-кавсией. Как замирал он, увидев такого же замершего оленя, как на ощупь ловил ее рукой позади себя. Какой хороший день!

Приглушенные разговоры вокруг, треск огня факелов и жаровни, запах готовящейся дичи разморил Таис. В полудреме она поняла, что сейчас ее глаза, бессмысленно остановившиеся на коленях Александра, закроются, и она уснет. Пусть так. Александр чувствовал ее, и в момент перехода из одного состояния в другое, осторожно прислонил ее падающую голову к своему плечу. Сквозь сон, будто сквозь толщу воды, смутно доходили приглушенные голоса, и было ей тепло и спокойно, как младенцу на руках матери. Какой чудесный день!

— Устала наша Аталанта, — тихо проговорил Неарх. — Меня и самого разморило. — Он назвал Таис именем легендарной женщины — единственной участницы похода аргонавтов в Колхиду.

— Да, охота ее утомила. Мало в ней от Артемиды, — согласился Александр и мельком взглянул на мрачного Гефестиона, который, потупившись, сидел в углу.

— Зато много от Анадиомены, выныривающей, — улыбнулся Неарх.

Мужчин охватило умиление — так сладко, младенчески-невинно спала Таис на плече Александра. Не последовало никаких смешков и шуточек, по отношению к ней они были неуместны. Таис любили. Где скрывалась тайна ее обаяния? Может быть, в поясе, как у Афродиты.

— Да, охота была удачной, — подтвердил Птолемей.

— Уж не Таис ли тому виной? — улыбнулся Неарх.

— Что ты имеешь в виду? — вскинул глаза Александр. — Что дикие звери следовали за ней, как за Афродитой, которых богиня усмиряет любовным желанием?

— Нет, за Афродитой идут волки, львы и медведи, а не лани. Лань — зверь Артемиды. А ведь именно здесь ее царство, — вступил в разговор Клит, прозванный Черным, брат кормилицы Александра, между прочим, спасший ему жизнь при Гранике. Вообще-то, он был человеком простым, несколько прямолинейным, «военным», как бы сказала Геро и этим выразила все. Но Александр прощал его «простоту», потому что любил его.

Филота же был человеком, который не говорил, что думал, а думал, что говорил. Потому вслух ничего не сказал, но про себя решил, что этот идиот случайно оказался прав. Лев — это Александр, волк — это Птолемей, медведь — Леонид, может быть еще кто-то. А то, что эта афинская дрянь укротила и приручила не одного и не двух, так это точно. Хотя, спору нет, в Таис что-то есть, он и сам бы не отказался от нее. А насчет нее и Александра — что-то непонятное. С одной стороны, он ей покровительствует, с другой — не берет к себе? Все у него с вывертом, все не как у людей. Лиса с виноградом. Филота презрительно отвернулся.

Не удивительно, что он не понимал Александра. Чтобы понять и оценить другого человека, надо хотя бы отчасти самому обладать сравнимым качествами.

Подали еду, и Александр разбудил Таис. Она смущалась и удивляясь тому, что так незаметно уснула.

— Теперь мы квит; чтоб не обижалась, что я усыпаю в твоем присутствии, — кивнул царь.

— Надеюсь, я не храпела?

— Нет, зато рассказала все свои тайны, — поддразнил ее Александр.

— О!.. — Таис с надеждой посмотрела на Леонида, — у меня нет никаких тайн.

— А тайна твоего происхождения? — не унимался Александр.

— Мы решили, что ты ближе к «выныривающей», чем богине-деве с ланью, — сказал Леонид.

— Но только тем, что я не дева с некоторых пор, — усмехнулась она. — Но не гневите богов такими сравнениями, — и Таис от сглаза поплевала себе за шиворот. — Иначе Афродита накажет меня и наградит отвратительным запахом, как лемносских женщин. Не к столу будь сказано…

— О, мне сейчас ничего не перебьет аппетит! — подытожил Черный Клит и принялся за увесистый кусок.

Оставив в Карии значительный контингент наемников и «гетайров» и отправив своего первого генерала Пармениона с обозом и фессалийцами зимовать в столицу Лидии Сарды, Александр налегке пошел в южном направлении подчинять побережье Ликии и Памфилии. Затем он планировал повернуть на восток, пройти Писидию и весной встретиться с остальными частями армии во Фригии.

По поводу молодоженов, ушедших на зиму в Македонию, прозвучало немало шуток и пожеланий. Птолемей остался, сославшись на то, что уже родил ребенка и выполнил долг перед Македонией. Мелеагр и Клеандр отправились в Элладу вербовать новых солдат. Все как-то разошлись на зиму, один Александр не угомонился. Он не хотел, как было принято, использовать зиму для отдыха. Это казалось ему бессмысленной тратой драгоценного времени. Он рассчитывал легко захватить Ликию и Памфилию и, действительно, ему сдались около 30 городов, хотя не обошлось и без сопротивления, например, в Термессе или Салагассе. Город Аспендос на подступах к Киликии поначалу добровольно признал власть Александра, но не выполнил его требования о выплате подати и поставке коней, которых там выращивали для персидского царя. Узнав об этом, Александр вернулся и захватил город. На этот раз сумма контрибуций увеличилась в два раза, от жителей царь потребовал выдачи отцов города в залог верности и подчинения своему сатрапу. На дальнейшем пути во Фригию Александр не встретил серьезного сопротивления.

Чуть раньше произошло неприятное происшествие совсем другого рода. Когда армия стояла в Фаселисе, от Пармениона пришло тайное донесение. Он перехватил шпиона Дария Сисина с письмом в адрес Александра Линкестийца о предложении свергнуть царя в награду за трон в Македонии и 1000 золотых талантов. Парменион взял Линкестийца под стражу и ждал приказа царя, как с ним поступать. Это был тот самый кузен царя, который первым принес ему присягу верности и которому не доверял Птолемей.

Александр собрал своих ближайших соратников на совет. Все убеждали его, что вина Линкестийца вполне доказана: есть показания дезертира Аминты, который якобы был послан Линкестийцем к Дарию, и Сисина, который вез ему ответ царя царей. Сам Линкестиец, естественно, все отрицал. Однако Александр не спешил выносить обвинение на войсковое собрание, которое по закону решало вопросы измены царю и Отечеству и выносило смертные приговоры. Он приказал оставить бывшего начальника фессалийцев под стражей.

Таис еще до того, как известие о снятии Линкестийца стало официальным, нюхом почувствовала, что атмосфера в стане как-то изменилась. Она выудила у Птолемея объяснения только после клятвы держать язык за зубами.

— И что думаешь ты? — спросила Таис, когда он посвятил ее в суть дела.

— Уверен, что виновен. Его вообще надо было убрать еще 2,5 года назад, как все Александру и говорили. Нельзя оставлять в живых возможных претендентов на престол, себе дороже будет. Такова традиция, а она не возникает просто так, в ней опыт поколений. А он пожалел его и Архидея, своего сводного брата. И вот результат.

— Но от Архидея-то какой толк? Он же не в своем уме. Какой из него царь?

— Не важно. Он сын Филиппа, пусть побочный, пусть ненормальный. Иногда это даже хорошо. Не все цари правят сами. И Парменион тоже не так уж бескорыстен. Ему ой как на руку истребить Линкестийцев! — Готовит место для своих. Их род после Линкестийцев ближайший к царскому.

— Что ты такое говоришь? — поразилась Таис, и Птолемей решил попридержать язык. В мире, в котором жила Таис, не было столько коварства. — Ты считаешь, что весь заговор подстроен?

— Я думаю, что Александр так считает.

— Он так сказал?

— Нет, он только сказал: «Меня это не убеждает».

В общей сложности за зиму армия совершила марш в 750 километров, пройдя от прибрежной области через заснеженные горы, а позже — степи, до Гордия, столицы Фригии. Там ее ждали Парменион с обозом, молодожены и подкрепление. Заняв стратегически важный Гордий, Александр перекрыл две дороги, по которым из Персии на запад империи доставлялись воины, припасы и кровь войны — золото.

Позже Таис читала у Каллисфена, придворного историографа Александра и племянника Аристотеля, о чудесных знамениях, сопровождавших эту зимнюю компанию, и только усмехалась. Особенно над историей об отступлении моря по пути Александра, когда, якобы, по божественной воле, волны сами отхлынули, освободив проход вдоль скал. На самом деле божественной волей была воля Александра, приказавшего проложить дорогу по склонам. А вот в истории об украшении венками статуи философа Феодекта в Фаселисе Александром и его захмелевшими друзьями она сама принимала участие. Отличный был день, веселый.

Да, зимний поход по побережью, сделавший бесполезным огромный персидский флот. А ведь Таис могла и не оказаться при этом. Александр решил, что ей место в общем обозе у Пармениона, и Таис пришлось устроить безобразную «сцену», чтобы переубедить его. Александр очень удивился ее сопротивлению, так как справедливо считал, что «ей в обозе будет лучше».

— Зачем тебе эти мучения — изнурительный быстрый марш? Тебе будет очень тяжело: где упал — там уснул, что нашел — то поел, нормальный привал раз в три-четыре дня. Грубая жизнь безо всяких удобств, зато со множеством неудобств. Куда тебе тягаться с закаленными воинами, которые другой жизни не знают? Да и вообще, ты понимаешь, что ты должна меня слушаться? У нас тут армия, — прибавил он шутливо, — и приказы в ней отдаю я. А если я хочу и впредь это делать, то мне надо хорошенько следить, чтобы они исполнялись.

— Но я не твой солдат! — защищалась Таис. — Ты хочешь, чтобы всегда было по-твоему.

— А как же!? Я предупреждал тебя, чтобы ты не пыталась вить из меня веревки.

— Я не пытаюсь, что за вздор!

И вдруг неожиданно, даже для себя, спросила:

— Мы — друзья?

Вот тут она его поймала. Он открыл рот в замешательстве. Потом все же усмехнулся ее находчивости — на этот смелый вопрос можно было ответить только утвердительно. Так он и ответил после долгой заминки.

— А в дружбе важно равенство. Так вот, я не пытаюсь вить из тебя веревки, я только борюсь за свои права.

Александр развел руками и покачал головой. Таис обожала, когда он так делал.

— Это в тебе афинское заговорило. Все вы такие — демагоги. Смотри, собаку против меня настроила, — он указал на Периту, с укором глядевшую на своего хозяина. — Ты — ненормальная, я тебе уже это говорил.

— Другим я нравлюсь, — обиделась Таис. — Один ты ищешь, что бы во мне покритиковать!

— Я тебя критикую?! — воскликнул Александр, уставился на нее своими квадратными македонскими глазами и прижал руки к груди. — Я хотел, чтобы тебе было лучше, а мне — спокойней! (Это у него вырвалось, огорчило его и порадовало ее). Теперь надо будет отрывать Птолемея от дела, чтоб он смотрел за тобой.

Таис поняла, что остается, но еще находилась в пылу спора:

— Ах, значит, он заботится обо мне по твоему приказу?

Александр откинулся вместе с креслом и покачался на его задних ножках, потом, наслаждаясь, улыбнулся:

— Нет, не по приказу, по моей просьбе и по своему горячему желанию… борец за права. И все-таки, несмотря на твое невыясненное, но несомненно божественное происхождение, жизнь в Афинах оставила на тебе свой базарный след.

— Я молчу, пусть последнее слово останется за тобой, — улыбаясь, пролепетала Таис, глаза же ее победно блестели: «Ты же сам рад, что я остаюсь.»

Перита, которая поняла все как сказанное, так и не сказанное не хуже участников разговора, одобрительно гавкнула, и, вытянув шею, улеглась у ног горячо любимого хозяина.

Вот так все получилось. Александр не сгущал краски — Таис действительно с непривычки пришлось очень тяжело. Но она научилась мужественно сносить непомерные физические нагрузки, бурчащий от голода желудок, хроническую усталость, ночной холод в горах, невозможность согреться и выспаться в продуваемой всеми ветрами палатке. Удивительно, что она ни разу не заболела! Только когда они останавливались в населенных пунктах, и Птолемей устраивал ей хорошую квартиру, Таис удавалось помыться и немного прийти в чувства.

Жизнь в пути, казавшаяся летом веселым приключением, захватывающим путешествием, зимой заметно утратила свою привлекательность. Но Таис терпела трудности ради возможности быть рядом с Александром. Даже если бывало, что Таис по нескольку дней не видела его, не говорила с ним, ей было важно осознавать себя участницей его жизни. Она была рядом.

Иногда случались трогательные вещи, вознаграждавшие ее за все муки: как-то перед переходом через горы, на которых лежал глубокий снег, Александр обратился к стоящей рядом Таис: «Ну-ка, покажи ноги». Таис, не долго думая, с невинной улыбочкой подняла платье до… самого предела. «Я сапоги имел в виду!» — уточнил Александр ко всеобщему хохоту. Разве можно передать словами, что чувствовала она, неожиданно услышав за спиной его ироничное: «Ну, как дела, упрямица?» Или, глядя с обрыва на серое зимнее море: «В воду не тянет?» А сам улыбается во все зубы, глаза хитрые, на щеках румянец с размытыми краями, волосы треплет холодный ветер. Конечно же, скажи он Таис в эту минуту — прыгай, она прыгнула бы, не задумываясь.

Вот так ведь бывает, как это не странно — бывает. Кто знает, тот поймет, а кто-то, может быть, поймет, и не зная.

— Ты понимаешь, чего ты от меня требуешь?! — с отчаянием в голосе воскликнул Александр.

Это был не первый разговор на эту тему, но самый тяжелый, ставший решающим.

— А ты считаешь, что я не имею на это право? — возмутился Гефестион.

— Она ни в чем не виновата, и она несчастлива…

— Поэтому и я должен быть несчастлив? За что? Почему? В чем я так провинился, что ты разбиваешь мне сердце?

Гефестион не мог говорить, его душили рыдания. Он был невменяем от горя, а Александр не мог смотреть на его страдания. Голова шла кругом, и он не знал, как ему поступить, потому что как бы он не поступил, его решение оказывалось роковым. Кем пожертвовать: Таис — в угоду Гефестиону, Гефестионом — в угоду Таис? Собой-то придется пожертвовать в любом случае! И в любом случае кто-то (или все?) оказывался в проигрыше.

Может, Гефестион прав и лучше не втягивать ее «во все это, пока еще не поздно»?

Гефестион рыдал всю ночь. Без перерыва. Какая-то невероятная истерика. Такого не было никогда. Значит, он прав, происходит что-то непоправимое. Иначе откуда такая мука, такое неприятие. Значит, чего-то Александр сам не понимает.

Александр знал, что может подчинить любую чужую волю — по-хорошему или по-плохому, все равно. Но Гефестион был исключением. Он был вне других. Он был его самым любимым, самым ценным сокровищем, его половиной, его лучшим «я». Их жизни переплелись, соединились в одну, как в толстый канат, который уже не раскрутишь. Их дружба казалась непоколебимой и вечной, необходимой и естественной, как воздух. И вдруг такое… Такие душевные терзания со стороны Александра и такое отчаяние со стороны Гефестиона.

Он был изумительный — Гефестион, прекраснейший, достойнейший человек. Но… Он был ревнив. Всегда без повода, и всегда Александр мог его приструнить и успокоить, потому что — без повода… Сейчас же повод был, а виноватых — не было. Какие могут быть виноватые? Раньше «умеренная» ревность Гефестиона даже, смешно сказать, тешила самолюбие Александра, не мучила так, ибо царь не догадывался о ее размахе и силе. Сейчас же ее убийственная сила коснулась всех троих и требовала свою жертву.

А вышло все так. Они находились как раз в Ликии, в горах, где на склонах лежал мокрый снег, что вызвало повышенный интерес у Таис, ибо настоящий снег в своей жизни она видела впервые. В сумерках вдруг повалили густые хлопья, о чем кто-то и сообщил ужинавшей в шатре Александра компании. (На привалах Александр по возможности устраивать теплый ужин для своего окружения, во время которого они отъедались, отдыхали, а заодно обсуждали дела.) Услышав про снег, Таис в одном платье выскочила на улицу. Александр снисходительно усмехнулся, взял свой плащ и пошел за ней, верный роли заботливого покровителя, которую он играл по отношению к ней.

Таис зачарованно, с блаженной улыбкой глядела в розовое вечернее небо, на неповторимое по красоте зрелище — завораживающий танец снежинок. Александр подошел сзади, укутал ее в плащ, и задержал руки на ее плечах. Теперь они оба ловили снежинки на свое лицо и оба чувствовали… свое единство. По ее щекам медленно, в темпе падения снега, катились слезы. Они стояли так — рядом, и смотрели в одном направлении — в сумеречные небеса. Им казалось, что не снег опускается сверху, а они медленно подымаются в небо. Таис повернула к нему лицо: «Я хочу умереть сейчас, потому что лучше уже не будет.»

Александр смотрел ей в глаза и молчал.

Она ждала его ответ. Но он молчал. Как гадко, боже мой, великий Зевс-Громовержец, как стыдно разрушить магию этого момента, как отвратительно врать, как стыдно …бить женщину.

— Что ты, в твоей жизни будет еще достаточно снегопадов.

Гефестион, наблюдавший эту сцену, не смог больше сдерживать себя и с отчаянием сумасшедшего отважился на последний решающий разговор с Александром — или я, или она!

Все закончилось катастрофой с человеческими жертвоприношениями. Александр был вынужден пожертвовать Таис. Он пообещал Гефестиону, что будет относиться к ней по-дружески, как она того и заслуживает, но любовь свою к ней убьет. С жестокостью безумца Гефестион потребовал от Александра:

— Поклянись мною!

Александр не сомневался, что Гефестион не просто пугает его. Этот сумасшедший вполне мог сделать с собой все, что угодно.

И этот сумасшедший был властелином его жизни.

Александр, сцепив зубы и зажав сердце в тиски, подчинился.

Так все закончилось.

Глава 3. Гости из Афин. Гордий, весна 333

Столица Фригии город Гордий, где в марте 333 Александр соединился со своими войсками, славился по всей Малой Азии. Там находилась знаменитая повозка мифического царя Мидаса. С ней был связан древний оракул-предсказание: тот, кто развяжет ее запутанный узел на ярме, станет властелином всей Азией. Конечно же, Александр не мог не воспользоваться случаем доказать всем еще сомневающимся, что эта роль принадлежит ему и никому, кроме него.

Окруженный своими гетайрами-товарищами и скептичными фригийцами, Александр, присев на корточки, со всех сторон рассматривал узел. Концов не было видно, и соратники уже начали волноваться, не опозорится ли их самоуверенный государь. Таис не могла оторвать жадных глаз от его лица и по моментальной вспышке чувства превосходства и презрения в его глазах уловила тот момент, когда решение нашлось. Александр медленно поднялся, обвел победоносным взглядом всех вокруг, широко улыбнулся и с радостным смехом разрубил проклятый узел ударом меча. По рядам пронесся вздох восхищения, а Таис даже зажала руками рот, чтобы не закричать от восторга и обожания. «Он — бесподобен!»

Слух об этом разнесся быстрее, чем эстафетная почта: войска воспряли духом, а возможные противники приуныли. Царь добился своего.

Александр, по своему обыкновению не оставлять на потом никаких дел, немедленно занялся решением насущных вопросов. Пришло донесение, что главнокомандующий персидскими войсками грек Мемнон, внушавший Александру серьезное беспокойство своими успешными действиями на острове Хиос и Лесбос, при осаде Митилены неожиданно умер. Александр увидел в этом провидение богов, о чем не преминул сказать вслух, а в душе даже расстроился потере достойного противника.

Как играет нами жизнь, сводит, разводит, сталкивает лбами, делает врагами. Царь знал родосца по прошлой жизни, когда сам был еще подростком в Пелле. Тогда Мемнон искал у Филиппа защиты от Перса. Потом стал служить Персу. Прекрасно знал и его будущую жену Барсину, и тестя Артабаза, который скрывался в Македонии от предыдущего персидского царя, с которым не ладил. Это было очень давно. С трудом верилось, что это вообще было.

Александр внимательно выслушал отчеты о положении на островах, новых назначениях Дария во флоте и понял, почувствовал шестым чувством, что серьезная угроза позади. Он назначил Амфотера и Гегелоха вести боевые действия в Эгиде, поставил им задачу собрать флот и отвоевать острова Хиос, Лесбос и Кос.

Также заинтересовало его известие о том, что Дарий казнил афинского стратега-перебежчика Харидема. Свершилась его судьба. А ведь это старый враг. Александр когда-то сам требовал его выдачи у Афин в числе 10 зачинщиков, подбивавших эллинов на восстание против него. Тогда умница Фокион, покровитель Таис, уговорил Александра отказаться от этого требования. Да, это было в разрушенных Фивах.

Какая непростительная ошибка — разрушение Фив! На нем настояли тогдашние союзники Александра, претерпевшие многие бедствия от своего могущественного соседа — Фив. Ведь чаще всего самая непримиримая вражда происходит именно между ближайшими соседями. И хотя говорят, что без ошибок жизнь была бы скучной, лучше бы он не совершал этой ошибки. Весело не стало, а прославленного города нет, и он до сих пор сожалел о своем незрелом решении.

А Харидем от судьбы так и не ушел. Александр требовал его ссылки в одну из многочисленных афинских колоний, — так поступают в Элладе с политическими противниками. Потом, когда времена меняются, и противоречия сглаживаются, изгнанники возвращаются домой. Персидский царь поступил по-другому — послал туда, откуда не возвращаются никогда. Интересно, за что? Наверняка персы интригами приблизили конец Харидема, избавились от конкурента. Тем хуже для них — одним толковым полководцем стало меньше. Такова ненадежная судьба наемника-чужестранца. Все зависит от милости хозяина. Потому и лучше ни от кого не зависеть. Быть самому Хозяином!

Фокион, лидер промакедонской партии, пока имеет вес в Афинах. Демосфен — его политический противник, затих, но, конечно же, только ждет своего часа. Он задавал тон на афинской агоре в предыдущее десятилетие, клеймил своими «Филлипиками» отца, не гнушался обзывал Александра дураком, призывая афинян бороться против усиления Македонии. Естественно, потому что, пока Македония не стала сильнейшим государством в Элладе, в ней господствовали Афины.

С афинян — Фокиона и Харидема, мысль Александра невольно перескочила на прекрасную афинянку. Она рядом, а он даже не может позволить себе видеть ее каждый день. Тоже испытание судьбы. Судьбы по имени Гефестион. Сегодня у повозки с гордиевым узлом, как она дрожала за него, за его уверенное будущее… Итак, следующее.

Тут ему доложили о посольстве из Афин. Фокион во главе, надо же! Вот мы и вернулись на наши круги, вот круг и замкнулся. Царь усмехнулся шутнице-судьбе и велел просить.

Фокион не изменился, такой же солидный, проницательный, сдержанный. Просит за наемников-эллинов, захваченных при Гранике, которые сейчас работают на македонских серебряных рудниках. Ну, уж нет, пусть еще поработают, рано менять свой гнев на милость, не то уважать перестанут. Фокион умен, он понимает это, отказ Александра его не удивил. Да только ли за этим он здесь? Это им тоже ясно без слов. Александр послал за Таис, желая устроить ей приятный сюрприз.

Ее кудрявая головка появилась в дверном проеме, ясные серые глаза с надеждой взглянули на Александра. Ох, уж эти глаза… Ему вдруг стало грустно разыгрывать ее, надоел иронический тон в их общении, сделавшийся постоянным.

— К тебе гость из Афин, — просто сказал царь, и указал рукой на Фокиона, стоявшего в глубине шатра. Таис только вскрикнула и бегом бросилась к ему на шею. Фокион заключил ее в объятия, и рассмеялся таким же молодым и счастливым смехом, как и Таис.

Александр, наблюдая этот восторг, понял, как приходится Таис сдерживать свою непосредственную искреннюю натуру, играя ту роль, которую он ей навязал. Ему стало жалко, стыдно и печально. Что-то похожее на ревность шевельнулось в нем, когда он увидел эти родственные объятия и эту вырвавшуюся на свободу радость. Ревность? Нет, скорее досада… Он в странной задумчивости смотрел на жизнь, в которой был чужим. Таис теребила Фокиона, задавала вопрос за вопросом, еще не дослушав ответ, и смеялась над своей бестолковостью. Фокион, помолодевший на 20 лет, жадно вглядывался ей в глаза, ловил и целовал ее по-афински преувеличенно жестикулирующие руки.

— А ведь я не один, — спохватился Фокион. — Геро со мной, тебя навестить.

— Геро! Где она?! — подскочила вмиг побледневшая Таис.

— Пошла к тебе, вы, наверное, разминулись.

Таис, едва дослушав, метнулась к выходу и столкнулась там с Геро. Они упали друг другу в объятия и зарыдали, как по команде.

Александр сначала наблюдал этот взрыв чувств, открыв рот, потом заерзал на своем стуле, озабоченно переглянулся с Фокионом, у которого глаза тоже были на мокром месте. Александр физически не мог выносить искренних, горьких слез. Мама Олимпиада знала об этом и иногда добивалась своего таким путем. Конечно, это были слезы радости, но не только — из Таис сейчас выливалось глубоко спрятанное страдание. Несмотря на свою мужскую ограниченность, Александр догадался об этом. Он поднялся, подошел к обеим, обнял. Геро, как более подготовленная к ситуации, уже начала улыбаться сквозь слезы. Таис же совершенно потеряла контроль над собой и рыдала горько, как в далеком детстве. Александр вспомнил ее вопрос в Эфесе: правда ли, что детское горе самое ужасное. Со скорбно сведенными бровями, натянувшимся носом, распухшими губами, она казалась ему той несчастной одинокой девочкой, не способной понять, почему жизнь так жестока к ней. Александр сжимал ее все сильнее, покачивал из стороны в сторону, как укачивают детей, и шептал слова утешения. Он слился с ней в одно, он разделил ее страдание. Таис начала успокаиваться в тот же миг, как поняла, кому принадлежит это тепло и нежность. Он слегка встряхнул ее, и она подняла глаза. Глубокий и бесконечно грустный взгляд его как-будто говорил: «Тебе так плохо со мной…» А губы улыбались и говорили совсем другие вещи. Она, наконец, совсем вернулась к действительности, обнялась с Геро, смогла говорить и чувствовать по-разному и разное, и осознала свалившееся на нее счастье.

Александр же, когда Таис с гостями ушла к себе, послал за Гефестионом. Тот вошел, на всякий случай отдал честь, но, увидев, что они одни, удивленно вскинул брови. (Александр любил, когда он так делал.)

— Если ты насчет проверок, то я еще не закончил. Был только в двух илах: Плеона и Ксанфа. Ты же сказал до вечера надо…

— Я хотел тебя видеть.

— Мы же виделись два часа назад…

— Это было два часа назад, и я соскучился за два часа…

Гефестион в легком смущении отвел глаза, поизучал узор ковра на полу шатра, а потом все же тихонько рассмеялся.

— Что вдруг за сентиментальность, тебе не свойственная? — и повел своими глазами-каштанами, полускрытыми ресницами.

Александр сидел, подперев рукой подбородок, и посмеивался уголками губ.

— Сентиментальность свойственна всем. Получил сейчас урок…

— Что за урок?

— О том, что все не вечно, зыбко, непонятно и неподвластно…

— Ага, — Гефестион явно ничего не понял.

— Урок еще очень свеж, не осел в голове и не сложился в четкие выражения. Другими словами, я забыл, что ты — не само собой разумеющееся явление, навсегда мне принадлежащее. Я так к тебе привык и разбаловался, что перестал осознавать твою уникальность и ценить то счастье, которое ты мне даришь. Немножко понятно? — Александр неуверенно поднял глаза, он был смущен патетикой момента.

— Куда я денусь! — попытался отшутиться Гефестион. — Да, ну тебя, теперь и я впал в сентиментальность.

Они оба рассмеялись.

— Ну, можно идти? Ведь будешь распекать меня на собрании, если не сделаю. Ты же любитель ко мне попридираться, как ни к кому.

Это было действительно так. Александр очень строго спрашивал со своих подчиненных — дружба — дружбой, а дело — делом. Особенно с Гефестиона, чтобы у других не возникло впечатления, что к нему относятся с поблажками.

— Да, буду, еще как.

— Ну, так я пойду…

Их глаза, ведшие свои собственные разговоры, снова встретились: коричневые, как глянцевая поверхность каштанов очи Гефестиона и разноцветные, как опалы, бесстыжие глаза Александра.

— А ты скучаешь по мне? — вдруг спросил Александр.

— Но я же не буду посылать за тобой всяких раз, когда скучаю, — отшутился Гефестион.

— Нет, ты мне ответь, — его глаза изливали елей и заставляли таять все вокруг.

Гефестион подумал, какую энергию и страсть, какой мощный поток света могли излучать глаза Александра. А в гневе, что с ним иногда случалось, они могли испепелить, опрокинуть человека, подобно удару кулака. А сколько любви и нежности они могли выразить… Сейчас же они смотрели выжидательно-сладко, и эта выжидательная окраска не устраивала Гефестиона, ему хотелось только сладкой. Хотелось попробовать сразиться с Александром за эту чистую сладость. Но как?

— В тот миг, когда я, попрощавшись с тобой, поворачиваюсь к тебе спиной… я начинаю скучать и ждать следующей встречи.

— То-то и оно, правда всегда лучше, — лукаво усмехаясь, заключил Александр, который правильно прочел тайные мысли друга.

Гефестион кивнул и направился к выходу.

— Гефестион! — произнес Александр имя друга, звучание которого казалось ему прекрасней самой божественной музыки. — Я — тоже.. — И в его взгляде была чистая любовь.

Весна и лето 333 года сложились удачно для Александра и его армии. Он легко занял Каппадокию, удивительно красивую местность с просторными зелеными лугами, украшенными причудливыми круглыми скалами, похожими не те, что делают дети из морского песка. Пройдя узкие Киликийские ворота (проход между горными массивами), которые могли стать серьезнейшим препятствием на его пути, но не стали по причине трусости или недальновидности их защитников, Александр летом вошел в Киликию и мысленно поблагодарил богов за очередное проявление благосклонности к нему.

Грязный, разгоряченный маршем и жарой, он захотел искупаться в местной реке Кидн. Она брала начало в ледниках Таврских гор и отличалась очень холодной водой. Купался он не один: многие воины, поддавшись примеру своего молодого царя, с криками бросились в ледяную воду, да только скоро и вышли обратно. Александра же холод только бодрил; поначалу ему было интересно, сколько он его выдержит, а потом он освоился и не чувствовал его более. Да и вообще, в этот солнечный день он замечал только приятное — желтые кувшинки на прозрачной воде, живописные, поросшей сочной зеленью берега, веселое небо в белых облаках, на которых возлежали небожители и с завистью смотрели, как он плавает среди кувшинок, один, в обществе стрекоз.

Прошло всего лишь немногим более года с того весеннего дня, когда он метнул копье с корабля в землю Малой Азии. И вот она, взятая копьем, вся принадлежит ему! — Героям, воспетым великим Гомером, понадобилось десять лет, чтобы со стотысячной армией (втрое большей, чем у него) завоевать одну Трою, и то с помощью хитрости и при содействии богов.

Озабоченная Перита смешно бегала по берегу, никак не решаясь зайти в ледяную воду, разрываясь между желанием и боязнью. Не зря она так волновалась, чуя недоброе своим собачьим сердцем. Александр сильно простудился, получил осложнение и заболел тяжело и опасно. Дело приняло критический оборот: даже не исключалась возможность, что царь не выживет. Врачи не знали выхода: жар, судороги, бессонница мучила Александра несколько декад и ничего не помогало! Армия разволновалась не на шутку, так как выяснилось, что Дарий собрал огромную армию и уже вышел из Вавилона навстречу растерянным, осиротевшим македонцам.

…Таис, как воровка, пробралась к Александру в шатер. Сиделка-телохранитель дремал, и она подкралась совсем близко к его кровати. Его глаза были полуоткрыты, но он не узнавал Таис и не реагировал на ее присутствие, будучи в беспамятстве. На щеках багровел болезненный румянец, и даже на расстоянии Таис чувствовала, как он горит. Увидев, в каком он ужасном состоянии, Таис расплакалась, потом осторожно сменила мокрый компресс и тихонько провела пальцами по его волосам. Александр застонал и неконтролируемым движением сбил лекарство с табурета, стоявшего рядом. Таис быстро спряталась за ширму. На шум вошел измученный Гефестион, пинком разбудил санитара и выругал его. Гефестион укрыл Александра, сел к нему на кровать и, не отрываясь, с болью, смотрел на него, ловя его руки и целуя их. Александр бредил и метался.

— Тихо, тихо, тихо, я с тобой, — бормотал Гефестион.

И Таис, плача за своей ширмой, молилась всеми силами и вторила мысленно: «Тихо, тихо, я с тобой…»

И все же, врачу Филиппу Арканнанцу удалось вылечить Александра. Парменион письменно предупреждал Александра не доверять ему, утверждая, что врач подкуплен Дарием и намерен отравить царя. Но Александр поверил своему даймону — внутреннему голосу. Или решил искусить судьбу? Он дал Филиппу прочесть письмо Пармениона, и пока тот читал, пил его адское зелье. После него Александру стало еще хуже, и он потерял сознание. Но потом долгожданный перелом все же произошел — неизвестно, благодаря или вопреки лечению и лекарству. К огромной радости волновавшейся армии, которая начала понимать, что ей сопутствует удача, только когда ее ведет Александр, царь пошел на поправку.

У Таис отлегло от сердца, да и не у нее одной. Перемена настроения чувствовалась в воздухе — будто солнце вышло из-за туч, осветило и согрело маленьких людишек, дрожащих и отчаявшихся без своего вождя. Солнце — Александр. Надежда вернулась в лагерь; все как-будто ожило и задвигалось, выйдя из оцепенения и растерянности, вызванной тяжелой и непонятной болезнью Александра.

Таис подошла к его шатру царя и попросила охрану узнать, может ли она видеть Александра. Вернувшись, солдат протянул Таис запечатанное письмо: «Буду рад тебя увидеть, прекрасная Таис, ровно через час. Александр.» Написано кривыми строчками, видимо, лежа. Таис вернулась в свой «дом», села на табурет и без единого движения просидела на нем ровно час.

В шатре Александра царил полумрак — у него болели глаза от света. Сам он лежал выкупанный на чистой постели. Александр отличался крайней чистоплотностью с детских лет, над чем его друзья-товарищи посмеивались в Миезе, во времена ученичества у Аристотеля. Сейчас же им не оставалось ничего другого, как следовать его примеру. В походной обстановке мужчины так быстро и легко забывали о необходимости ухаживать за собой, что Александр обращал на это особое внимание.

— Я заставил тебя ждать. Я так намучился без купания, что не мог и не хотел отложить, — он говорил осипшим голосом, слегка задыхаясь, протянул Таис руку, и она подала ему свою. Его рука была сухой и горячей.

— Ты все еще горишь, — расстроилась Таис.

— Я всегда горю, — он поцеловал ее ладонь. Его лицо и губы были горячими. Таис проглотила воздух, и ей показалось, что этот звук был слышен у самых дальних ворот лагеря.

— Как жизнь на воле?

— На воле жизни нет… без тебя… ничего не происходит… — с миллионом разных чувств в голосе и на лице проговорила Таис.

— Так и должно быть, — шепнул он с легкой усмешкой.

— Как ты себя чувствуешь?

— О! Я начинаю себя чувствовать. Я ведь не привык болеть. За исключением ранений. Но это уж, как говорится, любишь мед — берегись жала. Люди с хорошим здоровьем болеют редко, но зато необычными болезнями. Да, я начинаю себя чувствовать. Голова болит, соображаю с трудом, свет режет глаза… Да тут ты еще ослепила меня своей красотой, — улыбнулся он.

— Может быть, помогут примочки на глаза из ромашки? Мне, по-крайней мере, помогают, — неуверенно предложила Таис.

— Только не сейчас, сейчас я хочу тебя видеть, хоть и сквозь пелену. Но как же мне лежать надоело!

— Да, ты ведь непоседа.

— Точно, шило в заднице, как моя няня выражалась, — он улыбнулся воспоминаниям. — Она звала меня «топотушка-хохотушка».

— Хохотушку я могу понять — ты до сих пор смешливый, а почему топотушка?

— Я сам этого не помню, маленький был, знаю с ее слов, что если родители ссорились, я топал ногой и говорил папе по-македонски: «Папа, если вы сейчас же не помиритесь, то я уйду к иллирийцам и стану лесным разбойником». А потом поворачивался к маме, топал ногой и говорил по-эпирски тоже самое. И они действительно мирились, но скорее от умиления, чем от моих угроз. Меня приучили говорить с мамой по-эпирски, в папой — по-македонски, с дядькой по-фракийски, со всеми остальными по-гречески. Потому я всегда все переводил. Жаль, никто не догадался научить меня по-персидски, хотя персов при дворе было полно. Сейчас бы сильно пригодилось, — он усмехнулся. — Когда у меня в детстве что-то болело, палец порежу или шишку набью, няня целовала мне больное место, и все проходило. Да, с болячками я шел к ней.

— Не к матери?

— Нет, мать бы наказала дядьку, который за мной не уследил, а Ланика просто била плохой стул, через который я споткнулся, целовала ушиб, и дело было сделано.

— Клит — ее брат?

— Да, и ему перепадает от моей любви к ней, хотя он сам очень осложняет хорошее к себе отношение.

— Он несколько прямолинеен.

— Да, это ты очень деликатно выразилась. Странно, как и почему мы относимся к тем или иным людям. А иногда совсем ничего нельзя объяснить.

— Например?

— Например, почему я люблю моего сводного брата Арридея. По своему происхождению он мне враг. По личным качествам — не представляет интереса, временами просто «больной на голову», как та же Ланика говорила. Хотя, я считаю, что он живет в своем мире; с ним иногда интересно поговорить и, если вдуматься — не такую уж чушь он несет. Она его жалела. Может, в этом причина? Жаль, нет Ланики, чтобы полечить мои больные глаза.

Таис при этих словах порывисто наклонилась к нему и нежными поцелуями покрыла его опухшие веки и горящий лоб. Как ей хотелось, чтобы в эту минуту он чувствовал то же, что она. Как тяжело, мучительно и сладко это чувствовать! Милые боги, сделайте так, чтобы и он имел счастье чувствовать возрождающий мед любви.

— Мне сразу полегчало… — сказал он хрипло. — Теперь длинновласый Аполлон так просто не сразит меня своей золотой стрелой. (Этим объяснялась скоропостижная смерть. Само имя Аполлон означает уничтожающий).

Таис усилием воли спустилась на землю и взяла себя в руки.

— Тебе рано об этом думать.

— Да, рано, хотя долго я жить не буду, — он прижал руку Таис к своей груди.

— Ты и в этом хочешь повторить Ахилла? Прожить бурную, славную, но короткую жизнь? Потому что только лучшие уходят в бессмертие? — догадалась Таис.

— А ты разве можешь представить меня старым, немощным, выжившим из ума? Вообрази, идет пожилая, седая, но прекрасная Таис, встречает беззубого, шамкающего столетнего Александра: «Как дела, старый хрен»? — он изобразил это так потешно, что она рассмеялась до слез, а он — до кашля.

— Скоро твой день рождения, всего-то двадцать третий.

— И я уже радуюсь твоему подарку… в стихах. Но подай мне, пожалуйста, мое адское зелье. — Александр, спохватившись, быстро замял эту тему.

Таис подала и смотрела, как Александр, сморщившись, пил свою отраву.