Бесплатный фрагмент - Аластор

Часть 1

Когда форточка, подхваченная промозглым сквозняком, в очередной раз глухо стукнула по деревянной раме окна, старик не выдержал. Былой расторопностью, которой так славился Александр Синельный, он, конечно, уже не обладал, но все же для своего возраста был настоящим живчиком.

— Вот так! — удовлетворенно выдохнул Александр Иванович, наглухо захлопнув докучавшую ему форточку.

Мглистая темная ночь, раскинувшаяся за окном, невольно привлекла его внимание, заворожив на время своим бесконечным таинством.

— Какая глухая сегодня ночь, — тихо прошептал он, поглаживая костлявыми пальцами седые, чуть свисающие над уголками рта, усы. — Ни луны, ни звезд — ничего! Кромешный мрак!

Загипнотизированный этим странным, безликим миром, Александр Иванович стоял тихо; безмолвно и не спеша проваливаясь в эту чернеющую бездну. Неизвестно, сколь долгим было бы это молчание, если бы не скорый детский вопрос:

— Деда, а ты слышал об Аласторе?

Александр Иванович невольно вздрогнул. Он повернулся в сторону, где за неказистым деревянным столиком, освещенным мерцающим огоньком почти растаявшей свечи, сидел мальчик лет девяти, с взлохмаченными черными волосами. В его руке томилась пластмассовая ручка, под которой пожелтевшими листьями выступала исписанная неровным детским почерком тетрадь.

— Аластор? — задумчиво протянул Александр Иванович. — Откуда тебе известно это имя?

— Васька Щурый рассказал, да и так, на улице болтают.

— На улице всякие глупости болтают! — сердито выпалил дед. — А вот если ты не будешь учиться, то ничего путевого из тебя не получится.

Мальчуган, быстро уловив изменившийся тон, тут же, со всей аккуратностью, продолжил выводить в тетради предложение.

— …и средь лесов порядок был, — вслух сопровождая написанное, проговорил он.

— Все? — поинтересовался Александр Иванович.

— Все!

Подойдя поближе, дед взял тетрадку и, внимательно разглядывая каждое слово, принялся читать.

— А правду говорят, будто он душу дьяволу продал? — не выдержал мальчуган.

Александр Иванович невольно оторвался от старенькой и уже немало повидавшей на своем веку тетради и сухо спросил:

— Что?

— Ну, — робко протянул мальчик, — Аластор. Твердят, будто бы душу его дьявол себе забрал, а взамен наделил бессмертием и всемогущей силой.

Дед, тяжело вздохнув, отложил тетрадь в сторону и внимательно посмотрел на мальчика.

— Эх, Саша-Саша!

Александр Иванович грустно покачал головой.

— Тебе еще многому предстоит научиться и многое узнать. Когда ты повзрослеешь, то обязательно поймешь, что нет ни рая, ни ада. Есть только человек — и он один творец и вершитель своей судьбы. И уж тем более человек не может продать свою душу.

— Но душа-то есть? — сверкнул глазами, полными детской надежды, мальчик.

Александр Иванович нежно потрепал внука по голове.

— Есть, — тихо произнес он. — Душа у человека, конечно же, есть.

Мальчик весело улыбнулся. Дед не нашел в его изложении ошибок, и значит, он мог со спокойной совестью идти к себе в спальню — маленькую приземистую комнатку отгороженную старым, вещевым шкафом, — и, закрыв глаза, в сладкой дреме представлять себе завтрашнее утро, которое за редким исключением начиналось всегда одинаково. Мягкие лучи солнца были в нем благим вестником, продиравшимся сквозь оконный переплет неизменно для одной цели — возвестить о радости нового зарождающегося дня, где бурной рекой будут протекать события и проноситься, вне времени, веселая детская жизнь. В тесных двориках мальчишки будут снова гонять мяч, дразнить девчонок и с упоением рассказывать друг другу истории, от которых начнет стыть кровь в жилах и напускаться дремучий страх. Кто-то расскажет и об Аласторе. Обязательно расскажет, ибо больше всего любили бойкие мальчишки эту легенду, всячески додумывали, дополняли ее, и каждый раз она звучала совершенно по-новому.

— Иди, ложись, — мягко произнес Александр Иванович, прервав недолгие размышления внука. — Завтра вставать рано.

— Как рано? — удивился Сашка.

Александр Иванович устало зевнув, кинул быстрый взгляд на круглые часы, висевшие поверх дверной рамы, только освеженной белой масляной краской, и словно нехотя вынес приговор:

— Мы едем в Южную столицу.

Он опять зевнул, опершись на край письменного стола, невнятно пробормотал что-то, затем добавил уже совершенно четко и ясно.

— Утром, в четыре часа, мы двинемся в путь.

Мальчуган тяжело вздохнул, в момент почувствовав какое-то горестное опустошение. Яркий образ, невольно всплывший в его сознании, теперь затуманился и приобрел размытые черты. Более не было в нем тех четких деталей, которые переполняли ветреной радостью его душу: ни резинового желтого мячика, скачущего вдоль поржавевших коробок стальных гаражей и невысоких складов, ни долгих пряток у прилавка старой татарки на углу бегущей вниз, к мелкому озерцу, улицы — все это сознание оставило; и перед глазами всплыла бесконечная, расплесканная до самого горизонта земля, выжженная безжалостным, палящим солнцем, и долгая-долгая дорога. Теперь как высшую награду разум мог принять только одно — обычный, блаженный день его привычной жизни в обмен на долгое мотание в набитом тюками фургоне посреди суровой, пылающей, словно адская сковорода, пустыни. Но решиться на самое малое из возможных действий — попросить остаться — он не мог. Не хотел, просто потому что во всем свете не было у него ни одной родной души, кроме этого, уже пожилого человека, с клочками седых волос на поредевшей темной шевелюре и ясными, удивительно живыми глазами.

Сашка встал из-за стола, чуть отодвинув стул в сторону, и, пожелав деду спокойной ночи, послушно отправился в свою комнату, отсыпаться перед дальней дорогой.

Александр Иванович проводил внука заботливым взглядом. Как он был похож на свою мать! Веселый характер, отзывчивость и упорство в деле, ну и, конечно же, внешность. Ах, это была ее чистая копия! Тот же взгляд, такой же, чуть задранный кончик носа, четко очерченные уголки губ и пушистые ресницы — все ее. Жаль, но она так и не увидела свое дитя; не почувствовала трепетную радость его прикосновения, не услышала ни лепетание малыша ни его первое слово — как бы она была счастлива, но увы!.. Морщинистое лицо старика разгладилось, спала прежняя суровость, а в глазах алмазным блеском заблестели маленькие капельки влаги. Александр Иванович в спешке задул свечу, словно боясь, что его увидят в эти минуты давних воспоминаний, и, не утруждая себя напрасными заботами, плюхнулся на стоящий здесь же изношенный, в латках диван.

Наутро, еще в сумерках, когда только первые петухи готовились зайтись протяжным криком, старая кляча по имени Алаида, тяжело перебирая копытами, потянула вперед набитый нехитрым скарбом фургон. Александр Иванович весь предыдущий день усердно, в поте лица, набивал просторный салон неказистого фургона — собранный его золотыми руками на базе старой тяжелой телеги — всевозможными вещами, продуктами, и маленькими бочонками годовалого вина. В ход шло все, что можно было обменять или продать на самом крупном базаре Республики: столовые приборы, вырезанные из дерева игрушки и кораблики, вяленая рыба, посуда, набитые гусиным пером подушки и многое-многое другое, размещенное в тесном пространстве фургона с удивительной тщательностью и умением. Каждая вещь знала свое место, и внушительные конструкции строились по следующему порядку. На дощатом полу становилась бочка или сбитый из досок ящик, на него улаживались тюки средних размеров, на них меньше, и на самой высоте, подпирая белую, брезентовую крышу, торчали небольшие вязанки сухих, целебных трав. Все соединялось воедино крепкими, льняными веревками и в таком виде путешествовало до самого рынка.

Сашка расположился с краю, у самой возницы. Перебирая пальцами, он все еще пытался застегнуть верхние пуговицы своей рубашки, наскоро заправленную в серенькие строгие штанишки. Вид их слегка портили оттопыренные карманы плотно набитые дикими маленькими яблоками, которые Сашка нарвал на ходу. Спереди, на лавке из обрезанной толстой доски, сидел, стянув вожжи в руках, Александр Иванович. Блеклая синяя майка и старые джинсы почти скрывали его смуглое, загорелое от яркого солнца тело, и лишь осунувшееся худое лицо слегка выглядывало из-под надвинутого на самые брови козырька камуфлированного кепи. Рядом с ним, по другую сторону лавки сидел старый цыган, которого дед приобщил к своему делу. Оба были хмуры, будто бы дулись друг на друга, и всю дорогу, пока фургон тянулся меж кривых улиц, покрытых язвенными пятнами гниющего мусора, молчали. Только когда по сторонам замелькали живописные поля засаженные рожью и льном, Александр Иванович наконец заговорил.

— Надо думать, — заговорил он с внуком, не отрывая глаз от темно-серой полосы дороги, — что ты не выспался. Ложись, подремай немного. Еще весь день будем колесить.

— Не хочу, — отозвался Сашка.

— Как знаешь, — выдохнул Александр Иванович и легонько, словно боясь добить влачившую фургон клячу, хлестанул ее по тощему хребту.

— Деда! — встрепенулся Сашка.

— Что?

— Ты обещал рассказать о Великом переломе, помнишь?

— Да, — вяло согласился Александр Иванович и как-то между прочим заметил: — Нынешние дети слишком рано задают взрослые вопросы.

Затем, тяжело вздохнув, добавил:

— Ну а о чем тебе хотелось бы узнать?

— Обо всем! — бескомпромиссно ответил мальчуган.

Александр Иванович ухмыльнулся — то ли от детской непосредственности, то ли от багровых лучей восходящего солнца, окрасившего горизонт в кроваво-красный цвет — и, покачав головой, принялся с усердием рассказывать:

— Тебе будет трудно в это поверить, но когда-то мир был совсем иным. Южная столица, наш родной городок — Вышгород — и много-много других городов, были частью одной большой страны. В те времена они еще не были окружены высокими стенами. По их оживленным улицам текли многочисленные потоки людей, дороги были забиты машинами, и масса магазинов с разноцветными вывесками пестрели нескончаемой, искрящейся вереницей, пронизывая чуть ли не каждый дом. Люди жили свободно, не особо переживая о завтрашнем дне. Они могли учиться, работать, переезжать из города в город. И никто не чинил им препятствий. Были, конечно, и трудности, но… сейчас они кажутся сущими пустяками.

Александр Иванович тяжело вздохнул.

— Это была свободная страна, — с тоской в голосе произнес он.

— Тогда что же с ней случилось? — спросил Сашка, искренне не понимая, что же могло произойти со столь процветающей некогда страной.

— Не только с ней, — бросил Александр Иванович, вяло подстегнув лошадь. — Навряд ли на земле найдется хоть один человек, который смог бы внятно объяснить тебе, почему мир так быстро скатился к пропасти. Некоторые говорят, что причина в экономике (Сашка не понял смысл этого слова, однако интуитивно он угадал его значение). Другие пеняют на разложение нравов. Третьи твердят о смене эпох. Так или иначе, но что-то пошло не так. Развитие остановилось, затем последовал долгий и тяжелый спад, ну и в итоге, в один не самый прекрасный момент, все рухнуло в бездну. Города и провинции начали хиреть, связи между ними рассыпаться, а каждый местечковый правитель вдруг осознав себя царьком, местным владыкой, принялся отгораживать свои владения от посягательств беспокойных соседей. Они нашли опору в региональных элитах, и довольно скоро каждая мало-мальски значащая провинция поспешила объявить себя независимой.

Дед ухмыльнулся и словно про себя тихо заметил:

— Знать бы от кого. Но так или иначе именно благодаря этим событиям появились на свет нынешние государства-карлики — мелкие пятна на карте.

— А почему люди молчали? — искренне негодуя, удивился Сашка.

— Люди?! А что люди? Они стремились выжить… — Александр Иванович пожал плечами. Ответ на простой детский вопрос поставил его в тупик. Почему молчали и терпели? Чего ждали? Да кто теперь может объяснить… Он встряхнул головой и вновь продолжил:

— Разруха в управление и разрыв всех прежних связей породили и новый цикл техногенных аварий: взрывы на крупных предприятиях и атомных станциях, предрешило окончательное падение всей нашей социальной структуры. Потом последовала череда войн и террора в попытках поделить еще старое наследство. Когда все закончилось, мы с удивлением обнаружили что живем в совершенно ином мире, и этот мир более всего походит на то, что когда-то называли средневековье — ты еще прочтешь об этом в учебниках, когда повзрослеешь.

Александр Иванович вновь тяжело вдохнул, жмурясь от встречного солнца, и чуть помолчав, продолжил:

— Это время назвали Великим переломом цивилизации, концом эпохи гуманизма. Впрочем, если она вообще была таковой. Мир скатился по ступеням истории вниз, в темные века. Города-государства, цветущие на транзитной торговле, закрепостили местное население, обитающее по другую сторону городских стен. Образование стало уделом лишь избранных. Лечение?! О-о, о нем вообще можно забыть. Хорошего медицинского оборудования осталось крайне мало, и оно стоит невообразимо дорого. Позволить себе им пользоваться могут только очень богатые люди. Всем остальным приходиться просто выживать, не сильно надеясь на светлое будущее. Зато на улицах появились дети нового времени — сафиры! Многочисленное потомство генетически уничтоженного поколения.

— Это как? — с живым интересом поинтересовался Сашка.

— Наркотики, выпивка и радиация, — шмыгнув рябым носом, влез в разговор цыган.

Александр Иванович недовольно покосился на сопровождающего и снова замолчал. Начиналась Красная пустыня. Она была огромна и состояла из западного горного массива и бесконечных просторов выжженной сухой земли. Когда-то на этом месте бушевала раздольем густой травы, бесконечная степь, равнина за равниной, бугор за бугром. Все изменилось внезапно, когда никому ни до чего уже не было дела. Осадки будто прекратились вовсе, климат стал сухим и жарким, и куски серой выжженной земли поглотили некогда цветущее поле. Как появилось это странное название пустыни, никто уже и не помнил. Возможно, с красным цветом, цветом огня, отождествляли пылающий диск солнца, сопровождающий путников на всем протяжении маршрута — кто знает? Но название прижилось и укоренилось и даже более того, перекочевало на карты министерств, окончательно легализовавшись на государственном уровне.

Тележка, поскрипывая колесами, натужно тянулась вперед, оставляя позади выжженную палящим солнцем землю. Вокруг этого бескрайнего моря серой омертвелой поверхности лениво кружили огромные птицы, приобретавшие в воображение мальчика величину мифической птицы Рух.

Он уже давно решил, что выжить в таких условиях могут лишь создания, наделенные невероятными способностями. А таких он встречал только в легендах или сказках, на обветшалых страницах старых, потрепанных временем книг (новые стоили очень дорого, и их могли позволить только состоятельные жители Вышгорода). Ну, или в восторженных рассказах его друзей, с придыханием и с тревожащим душу волнением поведывавших ему всевозможные городские легенды, от многих из которых напускался страх на весь оставшийся день.

Раз за разом фургон подбрасывало от попадавших под колеса небольших разбросанных по всей дороге камней, и трясло, отчего Александр Иванович нет-нет, да и позволял себе бросить несколько крепких словечек, неловко поправляя следом выцветшую старую кепку.

Дорога была дальняя, а обветшалая скрипучая телега, казалось, вот-вот издав последний звук, ляжет на все колеса, дополнив скупой пейзаж пустым потрепанным от времени кузовом. Такие частенько попадались на этом неласковом и опасном пути, по которому могла вести только острая нужда или крайняя необходимость. То тут, то там вспыхивали их обглоданные ветром и редкими кислотными дождями металлические остовы, распотрошенные ушлыми до таких занятий людьми.

Словно вспомнив о последних, цыган прижал старенькую двустволку плотнее к телу и внимательным взглядом вцепился в плывущую от раскаленного солнца даль.

— Боюсь, эта кляча выдохнется раньше, чем мы приедем, — проговорил он, сдвинув густые, черные брови.

— Не беспокойся! — бодро выдохнул Александр Иванович. — Она еще тебя переживет!

Цыган недобро посмотрел на соседа.

— С такой скоростью она переживет нас обоих.

— Брось! Старушка знает свое дело! — настаивал на своем Александр Иванович. — Вот увидишь, еще до заката будем ужинать в любимой харчевне.

Он по-дружески похлопал цыгана по плечу. От такой фамильярности последний, казалось бы, должен был прийти в бешенство, однако ж цыган, не изменив ни позы, ни выражения лица, все так же продолжал напряженно вглядываться в раскаленные просторы безжизненной, свирепой пустыни.

Потихоньку день начинал клониться к закату. Серая гладь бесплодной земли неспособной, наверное, взрастить даже чахлой травинки, очень быстро скрылась за колесами фургона, и навстречу огромным застывшим морем потянулись величественные горы. Высокие изъеденные ветром скалы, отбрасывая хмурую тень, замельтешили строем неровных, как пожелтевшие зубы цыгана, скученных пиков.

— Приближаемся, — устало процедил Александр Иванович.

Сашке были слишком хорошо знакомы эти темные скальные отроги, сквозь которые, петляя, тянулась обезлюженная дорога. Он знал, что где-то там, в непроглядной дали, скрытой в веренице каменных пиков, лежат, подперев стальными боками стены, массивные ворота Солнечногорска. Это был черный вход в большой, обласканный щедрыми пошлинами город, с которого начинался путь в мир причудливый и разнообразный. Огромный осколок некогда единого государства поражал заезжий люд своей неряшливой громоздкостью и удивительными контрастами. Каким-то непостижимым образом все здесь сплеталось в единую структуру живого тела и настолько сильно прирастало друг к другу, что уловить линии этих разделов зачастую не представлялось возможным. По крайней мере неопытному взгляду трудно было понять, где начинаются венчанные пиками позолоченных шпилей дворцы, с пышными садами, где они переходят в помпезные виллы, отделанные тяжеловесным мрамором, и где все это скукоживается и перерождается в вереницу ветхих домиков, сплоченными шеренгами марширующими вдоль узких тихих улочек. Где-то все это разбавлялось мутными красками выцветших бетонных стен многоэтажных домов, стеклянным блеском высоток — но общим мерилом всего этого лоскутного существования по-прежнему оставался разросшийся и окрепший за последние годы городской рынок. Здесь можно было встретить кого угодно: щеголеватого молодого аристократа, разодетого со всем искусным пренебрежением к строгим формам и монохромным цветам, денежного воротилу, спешащего на биржу сквозь тесные ряды базарных лотков, добровольцев пограничной стражи и кустарей, в изношенных старых робах — здесь были все, и каждый находил то, что ему было нужно. Особенно бойкой торговля становилась в последние дни недели, когда со всех концов Республики в город съезжались торговцы и лавочники, и огромная, базарная площадь наливалась шумом и гомоном многотысячной пестрой толпы. Таковой она должна была быть и завтра, в первую субботу сентября, когда дороги заполнятся торговыми караванами и одиночными повозками, стекающимися к огромной, позолоченной короне, венчающей главные ворота на Семиречье. Над их головами сверкнут на солнце два лавровых венка под кованой короной и чуть приоткрытый глаз с ресницами-лучами (символ местной аристократии и выборного губернатора), и массивные створки открытых ворот проводят их в мир суетливый и жадный, почитающий корысть выше всякой добродетели.

Впрочем, торговцы зачастую были и сами ловки в подобных операциях, иной раз вызывая удивление даже у самых беспринципных городских толстосумов. Одни были богаты, другие неистово стремились к этому — но и те и другие встречались у окрашенной в золотой цвет короны в надежде приобрести более, чем удастся потерять.

К центральным воротам вела старая асфальтовая дорога черной лентой бегущей вдоль бесконечных, удобренных нищим населением провинции, полям — с полевыми блокпостами и пограничной стражей. Она была и шире, и оживленней, чем та, по которой нынче тянулась дедова телега. Но пошлина, которую, не стыдясь, драли городские власти, сводила на нет все усилия Александра Ивановича, обогащая его лишь жалкими крохами, которые нет-нет, да и перепадали в особо бойкие дни базарной торговли. Здесь же давно знакомый отработанный годами механизм — с прикормленными чиновниками, опасной дорогой и потешной охраной в виде старого молчаливого цыгана.

Наверное, подобные мысли посещали и Александра Ивановича, ибо он сделался совсем хмурым и, казалось, окончательно слился с угрюмой, чернеющей в опустившихся сумерках грядой. Словно чувствовал что-то; тревожно озирался по сторонам и вслушивался, ловя каждый звук в глубине нависающих скал.

Вновь задребезжал фургон, под колесом хрустнул мелкий камень, и тихий треск, чуть всколыхнув тишину, вдруг взорвался громким и протяжным звуком выстрела. Вскрикнув, цыган опустил голову, будто провалившись в глубокий, беспамятный сон и, беспомощно опустив руки, тихо повис на козлах.

— Санька, ложись! — гортанно крикнул дед и, схватив измочаленную плеть, резко хлестанул бичевой по тощему хребту старой клячи. Ошарашенное животное безумным галопом кинулось вперед; гужи страшно затрещали, фургон весь заиграл, издавая громкий срежет, а разложенный по сундукам и коробкам нехитрый скарб загромыхал, с шумом обваливаясь на пол. Сашка едва удерживался сам; вдавив голову в плечи и вцепившись одной рукой в металлический прут согнутый в нехитрую ручку, он, чуть живой от страха, слышал, как надрывно скрепят разболтанные колеса, перелопачивая тело каменистой дороги, и как прошивают прохладный ночной воздух громкие звуки выстрелов, совсем рядом с тряпичным тентом фургона. Еще мгновение, и, казалось, измученная Алаида наконец вырвет их из плена разверзнувшегося ада, оставив позади этот чудовищный ночной кошмар, но страшный, поднявшийся будто из самой глубины земли грохот враз оборвал все надежды.

Старая изъеденная оводами лошадь, то ли не выдержав бешеного ритма, то ли скошенная одной из пуль, пущенной из холодного мрака, кубарем покатилась по пыльной дороге, чуть не перевернув на ходу фургон и с треском изломав упряжь. Грохот, лязганье, скрежет — все перемещалось в единой клокочущей какофонии, задрожало и тут же исчезло.

Сашка пришел в себя, только когда клубы пыли окончательно осели в жгучей и промозглой темноте. Он попытался приподняться, но знакомый, чуть приглушенный голос, одернул:

— Лежи тихо, — чуть слышно предупредил дед, прижавшись спиной к опрокинутому бочонку вина.

Его руки крепко сжимали цевье винтовки, дуло которой он направлял в сторону замшелой занавески, прикрывающий вход в фургон. Лицо было напряжено, но при этом совершенно спокойным. Даже в минуту опасности он выглядел стойко, и вполне отдавал себе отсчет как следует вести себя в подобных ситуациях. Сашка замер и весь превратился в слух.

В глухой пугающей тишине стали медленно рождаться звуки. Где-то отдаленно послышался шорох шагов: сначала тихий и неразборчивый, он набирал силу и множился, рассыпаясь на множество отдельных звуков. Кто-то крался к фургону, настороженно и скрытно спускаясь с горных хребтов к узкой ложбине.

Даже будучи ребенком, со скудным жизненным опытом, Сашка верно оценил их положение — оно было ужасно! Беззащитный фургон никак не походил на крепость, и единственное его преимущество — мобильность, было сведено на нет страшной аварией. Они были в ловушке. Они были обречены.

Вторя этим мыслям, звуки сделались увереннее и наглея. Кажется они уже подбирались к фургону, как вдруг, скрипнула подложка у самого входа, и тряпичная занавеска, с которой Сашка не спускал глаз, резко отскочила в сторону. В проходе показалась безликая фигура человека, с копной взлохмаченных рыжих волос.

— Вот это налет, парни! — возбужденно завопила застывшая на проходе тень. — Тут уж найдется чем поживиться!

Впрочем, едва только он занес ногу, что бы запрыгнуть внутрь салона, как тут же его отшвырнул в сторону громкий хлопок выстрела. За фургоном послышалась какая-то возня и приглушенное шарканье ног. Дед щелкнул винтовкой и немеющими пальцами попытался наскоро снарядить ее патронами — но гулкий игольчатый звук, будто кнутом разрезав воздух, обрушил онемевшую руку на пол. Александр Иванович опрокинул голову на деревянный бочонок, и пульсирующее от стресса сознание навеки погасло, потушив живой огонь его уставших глаз.

Вскрикнув Сашка вскочил на ноги, и не помня себя кинулся к деду. Тот лежал тихо, онемевшими губами чуть приоткрыв рот; из груди его сочилась алое пятно крови.

— Деда, что же ты, деда!

Лицо старика замерло как на фотографии, а взгляд строгий, но любящий, теперь смотрел куда-то в глубину непоколебимой холодной вечности.

— Вставай, прошу тебя. Деда, ну же! — сквозь слезы кричал перепуганный мальчик, но Александр Иванович спокойно сидел рядом, упершись спиной на бочонок сухого вина, и ничего не слышал. Остекленевшие глаза навеки застыли в схлынувшем мгновении, лицо разгладилось и как-то посветлело — стало неестественно спокойным.

— Де-да, прошу… — Сашка обнял обмякшее тело старика и что-то бессвязно шептал ему — самому родному на свете человеку. Что-то просил, о чем-то умолял, стирая слезы о мягкую щеку деда, — но тот уже ничего не слышал.

Вдруг чья-то тяжелая рука с силой схватила его за шиворот и отшвырнула в сторону.

— А вот и щенок! — хрипло процедил высокий, крепкий бородач в военной заношенной форме. Его серое землистое лицо ощетинилось хищной улыбкой, оголив прореженный ряд кривых зубов, и злобно застыло у Сашки над головой.

— Что, дед, отстрелялся?

Он презрительно ткнул дулом автомата Александра Ивановича и криво усмехнулся.

— Теперь если и придется воевать, то только на небесах. Может быть там и пригодишься.

Взбешенный нечеловеческой подлостью Сашка, словно затравленный волчонок, кинулся на обидчика, но бородач был к этому определенно готов. Не церемонясь, он пнул ногой налетевшего на него мальчишку, и тот волчком откатился в сторону.

— А ну тише, пацан! — зло выпалил он. — Не то придется угомонить тебя совсем другими мерами.

Но Сашка, задыхаясь от злобы и уже ничего не чувствуя, снова ринулся вперед, скрепя зубами и тяжело неразборчиво мыча. Резкий порыв, впрочем, тут же был остановлен парой крепких рук, схвативших его за шею и в одно мгновение сваливших на пол.

— Успокойся, щенок, не то все кости переломаю! — зарычал, чей-то голос, крепко прижав его к дощатому полу.

Сашка сопротивлялся изо всех сил, старался выбиться и, сжав зубы, лягался ногами — но железная хватка крепко держала его почти в полном оцепенении.

— Ха… ловкач! — натужно процедил незнакомец, сопя и старательно накручивая тугую веревку. Та, словно змея, медленно ползла вверх; сначала сдавливала ноги, затем прижимала к телу уже онемевшие от бессилия руки и, окончательно покончив с начатым, обвив несколько раз тяжело вздымающуюся грудь, застыла на спине крепким, въевшимся в позвоночник узлом.

— Вот так-то лучше! — удовлетворенно прошипел один из налетчиков.

— Ты смотри-ка, — бросил, оскалившись, бородач, — а пацан-то боец!

— Ага, — угрюмо согласился второй, — как и его дедуля. Старый черт отправил Рыжего на небеса. А ты, как мне помнится, говорил, что дело тут совсем простое. Гроша ломаного не стоит…

Он недовольно хмыкнул:

— От таких дел наше сообщество сильно поредеет.

— Да неужели! — яростно взревел бородач. — А ну-ка, посмотри вокруг, да повнимательней! Что ты здесь видишь?!

— Кучу всякого хлама, — лениво отбарабанил голос.

— Да! А вот я вижу совсем другое… Старая, ободранная телега. На ней двое дедов с доисторической винтовкой. Да семилетний пацан. И из всего этого вам удалось слепить отчаянный налет на какой-нибудь Национальный банк Республики. Да вы ребята, просто девочки, если в таких делах умудряетесь схлопотать пулю!

Голос замолчал, видимо, мысленно согласившись с приведенными доводами, и тут же переродился в озадаченное шмыганье носом.

— Ладно, — выдохнул бородач. — Пацана в машину! И аккуратней, не помните бока молодцу.

— А барахло? — озадачился голос.

— Оно ваше!

Бородач щелкнул затвором и в три прыжка покинул пыльный салон фургона, в котором и помещался, в общем-то, с трудом.

Сашку, словно мешок набитый картошкой, выволокли наружу и, взвалив на плечи, потащили куда-то вглубь бескрайнего ночного мира. Над фургоном уже вовсю суетилась в животном возбуждении группа людей, разодетых в пыльную униформу; о чем-то живо говорили, бряцали оружием и грубо обругивали опасное ремесло бандитской жизни. Совсем скоро они исчезли где-то в глубине бездонного мрака, стерлись голоса и шорох беспокойной возни, и лишь тихое шарканье ног, отдавая слабым эхом в нависающих мрачных скалах, нарушало покой разлитой на земле ночи.

— Ну же Бес! Живее! — торопил бородач, мелькавший впереди размытой тенью.

— Ваша милость, может быть, соизволит помочь мне?! — злобно выпалил Бес.

Бородатый расхохотался. Его добродушие было вызвано лишь тем, что взгляд бывалого головореза, наконец, выдернул из мрака большой серый пикап, покрытый плотным слоем дорожной пыли. Он стоял неподалеку, на кривом скосе дороги, притаившись у высокой скальной гряды. В глубоком кузове машины чернел разнообразный хлам, угловато свисающий над бортами, а длинная антенна, взметнувшаяся серебристым лучом ввысь, чуть колыхалась на крыше, наполняя пустой салон приглушенным потрескиванием радиоэфира.

— Сейчас освобожу место для паренька! — гнусаво протянул бородач и неспешно потянулся к пикапу.

Слово «сейчас» в его исполнении звучало как издевательство. Делал он все нарочито медленно, то ли от того, что не привык, то ли от природной лени, и даже когда после минутного раздумья он все же приступил к делу, раз за разом бросая реплики в сторону работающей радиостанции, чувствовалось, что завершено оно будет нескоро.

— Долго еще?! — не выдержав, вспыхнул Бес.

— Нет, — совершенно спокойно отозвался бородатый.

Устав ждать, Бес опустил пленника на землю и, закурив закрученную из куска газеты сигарету, уставился в черную безбрежную даль. Ночная мгла сгустилась и похолодела, потянулся легкий шепот будто встревоженного ветерка. Бес поершился, потянул шею и что-то угрюмо бросил в ночную тишину. Та быстро проглотила несмелые звуки, застыла и тут же в ответ взорвалась короткими рваными очередями выстрелов.

Бородач поджал голову и прилип к борту пикапа. Его маленькие хищные глаза сузились, пытаясь разглядеть в кромешной тьме очертания опасности, которую он чувствовал своим звериным чутьем. Чуть видимое зарево, где, должно быть, стоял старенький побитый фургон, мерно текло по холодным, сгорбившимся скалам, и раз за разом вздрагивало россыпью колючих огней. Слипшиеся, из глубокой тьмы, разглаженной массивом кривых горных хребтов, доносились они резкими хлопками, оседая на узком куске петляющей каменистой дороги.

— Чертово племя! — злобно зашипел Бес. — Что за игры?!

Момент казался подходящим, и Сашка тут же решил воспользоваться возникшей неразберихой. Отчаянно заелозив руками, он попытался ослабить тугую хватку сжимавшей его веревки, но Бес отреагировал мгновенно. Выхватив из-под армейского ремня длинный, с полруки, нож, он свирепо зарычал:

— Лежи тихо, пацан, а не то…

О том, что будет в противном случае, Сашка так и не узнал — влетевшая в Беса стрела, с глухим треском пробив тяжелый череп, выскочила наружу, сверкнув острыми гранями стального наконечника в тусклом свете ледяной луны. Звук обрушившегося на землю живого веса — того, что раньше называлось Бесом, — стал сигналом и для бородатого.

Выхватив пистолет, тот колыхнул им повисший в тишине воздух и тут же с грохотом рухнул вниз, завалив разложенный в пикапе хлам. Все стихло и погрузилось во мрак седой ночи. Все подчинилось ей, стерлось в безликом тумане черного полотна, скрывающего, должно быть, порожденных ею же чудовищ. В этой невыносимой, мучительной тишине Сашка чувствовал, как бьется его сердце, как мерно растекается холодная дрожь по телу, все ниже и ниже, в кончики пальцев, в пятки, и там где-то медленно тает, наполняя трепетом все его существо. Наконец из полной тишины вдруг явственно донеслись звуки. Это были шаги. Сначала бесконечно далекие, едва доносимые в легких переборах слабого ветерка, напоминающие глухой, странный шепот пустыни — полувиденье, полусон. Они трепетались в унисон биению сердца: раз, два — звук чуть ближе, чуть отчетливей; три, четыре, пять — шаги наливаются неторопливой тяжестью; шесть, семь, восемь — вдруг начинает слышаться, как под ногами хрустит сухой грунт, усыпанный мелким дробленым камнем. Вот, наконец, начинают вырисовываться и первые черты, донесенные из мутной глубины мрака. Фигура, то ли человека, то ли видения — призрака пустынных мест, медленно тянется вперед, словно плывет над неровными складками земли. Она — порождение ночного мрака, она и есть ночной мрак, сама от сути своей тьма и трепет ночного бездонного мира.

Сашка замер. Страх проник в каждую частицу его онемевшего тела и заставил пристально наблюдать за тем, как грозная роковая тень все отчетливее приобретала волнующую четкость. Он видел, как медленно зарождаются размытые линии черного балахона тянувшегося вслед ее шагам, как приобретают они строгие формы одежды — темного плаща, стекающего до самой земли, черные джинсы, на груди красная надпись на непонятном языке, пылающая на блеклом фоне плотной толстовки, а лицо… лицо было скрыто накинутым на голову капюшоном.

Библию Сашка не читал — в ее наличии дед не видел особого смысла — но будь она под рукой, открытой где-нибудь на странице одной из глав Откровения Иоанна Богослова, то, несомненно, отождествил бы он увиденную им тень, с явлением четвертого всадника Апокалипсиса, особенно когда стали проявляться очертания лица. Мертвецки серое, неживое, словно отлитое из тусклого света луны — оно возвышалось над неправдоподобно высокой фигурой и медленно двигалось навстречу. И только теперь сознание извлекло наружу самые дремучие легенды и весь потаенный ужас вместе с ними; сущность — и все до мельчайших подробностей сходилось в каждой детали — была не кем иным, как Аластором, призраком пустыни, бесплодным духом ада, от имени которого трепетали все земли Республики.

Да, это был Аластор! Черные пыльные берцы чертили ровную, без лишних углов линию. «Кажется, теперь все!» — мелькнула скорая, как выстрел, мысль. Сашка зажмурился и крепко сжал губы. Это был последний инстинкт — не видеть приближение адова вестника, скрыть лицо от наползающей неизбежной смерти. Мгновение за мгновением, секунда за секундой в клокочущей нервной дрожи; он оставался все так же недвижим — но смерть, то ли вдоволь насытившись разыгравшейся кровавой жатвой, то ли найдя другие, более важные, дела, приступать к задуманному не торопилась.

Сашка несмело приоткрыл глаза. Странное виденье, взбудоражившее все его естество, медленно тянулось прочь, шаркая туго набитым рюкзаком, висевшим у него за плечами.

— Стой! — что есть силы крикнул Сашка и сам испугался своей дерзости.

Высокая фигура, укрытая темным плащом послушно остановилась.

— Прошу… помоги мне! — хрипло процедил Сашка.

Охлажденный ночной воздух растворил в себе разгоряченные слова мальчика и будто застыл. Огромная фигура Аластора, чуть качнулась было вперед, но, передумав, остановилась. Мгновение она пребывала в состояние полного покоя и вдруг, резко развернувшись, двинулась обратно. На то, чтобы вновь оказаться рядом, ушло не так много времени, пожалуй, не больше полминуты, но в воспаленном детском сознании этот отрезок растянулся до невыносимых пределов вечности.

Приблизившись вновь, Аластор замер и, весь в устрашающих деталях, возвысился над беспомощным маленьким существом. Вместо лица из-под капюшона на того смотрела гладкая металлическая маска с узким, чуть приоткрытым ртом и широкими глазницами, в которых блестели два янтарных, смазанных мраком огонька. Огромное тело извергало только тяжелое, сдавленное дыхание, срывающееся с глубин, в которых томился только холод и густела ночь. Любопытство?! Его сдерживало только любопытство. Но что, если оно пройдет? И вдруг дикая мысль зазвенела в ушах, мурашками прокатившись по телу. Широкое, как млечное небо, лезвие, блеснуло в руках Аластора, взмах… и по рукам прокатилась долгожданная свобода. Вдох широкой грудью, наполнил тело свежестью, придав сил истощенному, изнывающему болью и страхом, организму. Пошатываясь и еще мучаясь от сдавленных веревкой синяков, Сашка сел на землю и исподлобья покосился на Аластора. Тот все так же безмолвно стоял рядом. Бесплодный дух или человек, скрытый за немой, безликой маской, словно решал, какой судьбе предоставить мальчика. Наконец он развернулся и не спеша побрел прочь.

Первое оцепенение прошло. Дышалось вольно, взбудораженные стрессом мысли постепенно выстраивались в прежний ряд спокойных рассуждений, и как-то сама собой открылась нерадужная картина — Сашка застрял посреди свирепой, бесплодной пустыни, и единственным проводником в ней мог быть только… Шальная мысль заставила его резко вскочить на ноги и броситься вслед удалявшейся темной фигуре.

Аластор не оборачивался. Он шел медленно, тяжелыми шагами, навстречу бледному диску луны, озарявшим серебряным холодным светом его неживое лицо. Сашка несмело семенил следом, всеми силами стараясь не нарушать спокойствие и тишину опустившейся ночи. Почти крался, словно бы Аластор и не догадывался о своем случайном попутчике. Но он, конечно, все знал — предпочитал лишь делать вид, будто бы его и вовсе не существует. А значит, дозволял быть рядом, дозволял идти за ним, негромко шоркая маленькими, успевшими нарастить не одну латку кедами. По узкой, облизывающей выпуклый склон тропинке они побрели наверх, в блеск пышных звезд и серую мглу ночного неба, затем по кривым хребтам куда-то вдаль, куда-то, где покоилась тишина и безбрежность, где оседали на темных шапках гор последние сны.

Вперед! Теперь только вперед, боясь оступиться или упасть. Привыкая к полуночному сумраку, к величественной и коварной тишине. Ни чувств, ни мыслей, ни боли… Вдруг легкая рябь взволновала темное полотно стелившейся ночи. Несмело раскатилось где-то внизу, за скалами, набрало силу и наполнилось ярким заревом. Сашка ненадолго замер. Внутри все оборвалось, а на глаза навернулись слезы.

Объятый пламенем старенький и исправно отслуживший фургон, жалобно потрескивая, изрыгал клубы черного дыма, таявшего в темном безликом небе. От одной мысли, что там внутри находится дед, пожираемый гремучими языками пламени, делалось мучительно больно. Нестерпимо и страшно жгло душу. Хотелось кинуться внутрь, по крутому склону вниз, вскочить в горящий фургон и помочь… но разум шептал о том, что нужно идти дальше — дорогой, которая только проскальзывала рядом, уносясь вновь в бескрайнюю пустоту мрака.

Он все так же, по инерции, плелся вслед Аластору, видевшемуся последним полюсом в этом перевернутом с ног на голову мире. Мимо охваченного пламенем фургона, мимо мрачных теней ночных охотников и безжалостных убийц, нашедших в свирепой пустыне то же, что они уготовили его деду, мимо брошенной жизни, и будто навсегда… Сквозь серые гряды скал, куда-то в безмятежную черную даль, раскрывшую для него свои объятья. И в выжженной дотла маленькой душе, поглощенной этим покоем, воцарилась всепожирающая пустота.

Не сразу заметив перемены, Сашка шагал куда-то вглубь черной воронки — ему она казалась всего-лишь продолжением бескрайней пустой ночи; тихо ложились его шаги, далеким эхом убегая в бездонное пространство, мрачнел над головой шероховатый массивный свод, и лишь слабый танцующий огонек в руках его сопровождающего, все так же, кажется, соединял его с миром живых. Конечно осознав это, и поняв наконец, что он давно уже бредет в сером мрачном туннеле, из которого, возможно, уже не выберется никогда, Сашка испытал лишь живое удивление своей странной судьбе; его не мучал страх — уже нет, лишь смирение, какое свойственно уже приговоренному человеку.

Наконец, где-то за очередным мглистым поворотом, где, должно быть, догорал несмелый, позабытый кем-то огонь, послышался мягкий шелест воды. Это внезапное открытие, пробудившее в Сашке чувство непреодолимой жажды, заставило его резко броситься вперед, оставив позади мглистую тень Аластора. Отчаянно и быстро преодолевая неровные, заволоченные тяжелыми глыбами изгибы, Сашка миновал несколько метров тоннеля, и внезапно оказался внутри большой, скудно освещенной пещеры.

Повсюду мелькали огоньки, наливая мрачной темнотой массивные каменные своды, а на одной из стен отчетливо виднелась тонкая струйка воды, прозрачной узкой ленточкой стекавшей в массивное углубление на шероховатом неровном полу. По форме оно напоминало крупную чашу, замурованную в основании пещеры и доверху наполненную студеной чистой водой. Сознание само, против всякой воли, сосредоточилось на этом удивительном природном творении, и Сашка со всех ног кинулся вперед, к источнику воды, одолеваемый мучительной острой жаждой. Опустив лицо в содержимое чаши, он принялся долго и жадно пить, пока, наконец, не почувствовал насыщение. Неожиданная усталость растеклась по его напряженному телу, и, расположившись здесь же неподалеку, Сашка подпер отяжелевшую голову руками и тут же заснул, провалившись в глубокий, беспамятный сон.

Часть 2

Скользнувшая вниз рука невольно принесла пробуждение. Тонкие маленькие пальцы, восприняв первые импульсы, зарылись в мутно-белые клочки овечьей шерсти, и глаза, захлопав пышными ресницами, скинули с себя мутную пелену глубокого сна. Неряшливый взгляд скользнул к потолку, мимолетно очертив всю глубину огромного куполообразного свода, и медленно потянулся вниз. На серых, изъеденных шрамами мелких трещин стенах тонко блестели десятки рассыпанных мелких огоньков. Маленькие таявшие свечи с причудливо искривленными ножками создавали удивительную и необычную иллюминацию, наполняя живым дыханием это мрачное убежище. Сашка замер и, глотая сжатый, насыщенный влагой воздух, с тревогой огляделся по сторонам. Пещера казалась невообразимо большой, с замысловатыми горловинами воронок, узкими лазами, густеющими кромешной темнотой и завалами крупных угловатых камней. В самом дальнем ее краю, отсеченном ровной, почти отвесной стеной, на деревянных ящиках покоился прямоугольный, прокрашенный толстым слоем красной краски, лист металла. Функционально конструкция исполняла роль стола, за которым что-то ремонтировали, — на нем было сложено множество самых разных деталей и механических приспособлений — и что-то писали — бумажные листы и чертежи в канцелярских файлах лежали на самом углу, подпирая небольшой алюминиевый стакан с карандашами. К столу был придвинут деревянный стул, на спинке которого висел бинокль с огромной парой стеклянных глаз — объективов, уставившихся в холодный шероховатый пол. Также из интерьера можно было выделить с десяток высоких стеллажей, под завязку забитых всяким хламом и оружием, многообразие которого внушало тревожный трепет, редкие деревянные ящики, да, пожалуй, и туго набитые матерчатые мешки, ютившиеся в небольшом, напоминавшем уродливую козлиную морду отростке. Видимо, это было все, чем располагала пещера для жизни, что, впрочем, и не шло вразрез со здравой логикой — помыслить о сколь-нибудь долгом существовании здесь мог только человек нездоровый или по крайней мере с большой, вызывающий интерес фантазией. Но тем не менее пещера явно была обитаема.

Сашка вздрогнул. Ему вдруг показалось, будто от темной глади стены, в дальней части пещеры, отделилась человеческая тень, и медленно потянулась к нему навстречу. Ее формы, еще размытые черты вызывали удивительное смешение чувств, от которых кружило голову. Потревоженный страх, восхищение, любопытство — все слилось в какую-то единую картину возникшего явления, за именем которого скрывалась легенда. Да, это был Аластор, и едва ли он сильно переменился за время, проведенное в пещере, но в глазах Сашки демон пустыни явно прирос мощью и сделался еще величественнее.

Когда в мутном свете окончательно разгладились черты стальной маски, Аластор остановился, будто давая возможность разглядеть себя получше. Длинная тень отлегла от его огромной фигуры и тут же целиком поглотила Сашку. Это был самый настоящий исполин, кажется созданный с той лишь целью, что бы внушать людям первобытный мистический страх, и подавлять в них всякое желание сопротивляться, противиться ему. Вся его внешность говорила об этом: мощные неподвижные руки, напоминавшие пробивные молоты, широкие покатые плечи, крупная угловатая голова, большую часть которой скрывала пугающая безлюдная маска. Стоило приглядеться к ней повнимательней, и тогда, в пустых глазницах будто бы просыпалась жизнь, и два ярких коралловых огонька придавали ей частицу чего-то естественного, земного, возможно даже человеческого. Сашка с опаской покосился на них, но туту же, будто ошпаренный огнем, поспешил отвести взгляд в сторону.

Аластор извлек что-то из под складок плаща, и вытянув руку, разжал пальцы. На скальный пол, звякнув плюхнулась жестяная банка с фасолью.

— Ешь! — послышался громоздкий, сдавленный звук, словно куском стали отлетевший из онемевших губ бледно-серой маски.

Тут же, рядом с цилиндрической банкой, приземлился и маленький перочинный ножик.

— Спа-си-бо, — заикаясь, выдавил из себя Сашка.

Чувство голода, однако, пропало в нем напрочь, как, в общем, и все иные чувства, кроме разве что вновь напустившегося страха. Отчего-то сознание сосредоточилось на деталях, оставив на время и забытую банку фасоли, и мысли о чем-то неотвратимом и обязательно быстром — ушло все, и лишь мрачная внешность Аластора во всех причудливых чертах гипнотизировало сознание. Это был странный образ ночного охотника, без всяких прикрас и ненужного показного блеска: все сдержанно и максимально практично. Длинный черный плащ с широким капюшоном, в которые так часто обряжались люди, избегавшие общественного порядка и закона (среди таких нередко можно было встретить отшельников, живущих у горных хребтов, городских менял или того хуже, наемных убийц, охотно скрывавших свою внешность под мрачной тканью плаща), плотная толстовка темных тонов и потертые черные джинсы. Это был хорошо читаемый внешний атрибут опасности, угрозы, которая исходила от этого исполина, а уж маска на его лице, этот холодный лик смерти, чудесным образом гармонировала со всем, на чем ранее невольно останавливался взгляд. В общем, это был расчетливый убийца, совершенно точно привыкший к своему делу и не испытывавшему при этом сколь-нибудь дурных чувств. Можно ли было ожидать от подобной личности снисхождения, при всем прочем еще и находясь в его логове?

— Ешь! — вновь рыкнул Аластор, и стало понятно, что повторять снова он больше не будет.

Руки сами потянулись к жестяной банке и перочинному ножу с белыми пластмассовыми щечками. Кажется, подобные действия вполне удовлетворили Аластора. Он развернулся, и шаркнув тяжелыми каблуками, медленно побрел к столу, освещенному тройкой серых, восковых свечей, вставленных в позолоченный, скверно не гармонировавший со всем унылым убранством, канделябр.

Странно, но здесь, в глухой тишине пещеры, верилось уже в каждое слово, в каждую деталь легенды об Аласторе, и в любом движении этого духа хотелось видеть элементы высших материй. Впрочем, все было обычно. Чуть отодвинув деревянный скрипучий стул с изогнутой спинкой, Аластор неспешно сел, и склонив голову над кипой бумаг, принялся внимательно изучать их содержимое. Как и свойственно людям, он глубоко погрузился в чтение и будто совсем потерял интерес к окружающему миру. Сашка оказался предоставлен самому себе. Свобода, едва только коснувшаяся его, тут же принесла и давно дремавшее чувство голода. Сопротивляться ему уже не было никаких сил, да и смысла в подобной твердости духа, откровенно говоря, совсем не было. Ловко вспоров банку ножом, Сашка принялся жадно заглатывать сладкую фасоль залитую томатным соусом. Настоящее пиршество, в котором не хватало разве что кусочка ржаного хлеба, да ведь и у деда он не каждый день бывал на столе.

Случайная мысль о деде вновь распалила прежнюю тоску. Чувство безмерного горя, жалости к себе вновь целиком поглотили его, и от страшного ощущения что он, Александр Синельный, остался теперь один, сделалось не по себе.

— Почему на вас напали? — вдруг прогремел тяжелый голос Аластора.

Он был занят прежними делами, и кажется совсем не хотел отрываться от них.

— Наверное, хотели нас ограбить, — предположил Сашка.

— Грабители стараются не доводить дело до убийства, — заметил Аластор.

— Я знаю… — Сашка шмыгнул носом, хотя откровенно говоря, ничего такого он не знал и даже совсем не догадывался. — Дед убил одного из этих… — он махнул головой куда-то в сторону, будто вновь разглядев перед собой растрепанный фургон и жадные лица тех подонков, которые отняли у него все самое дорогое в жизни.

Аластор покачал головой и ненадолго замолчал, мучительно заставив гадать Сашку о причине этих расспросов.

— Люди, напавшие на вас вчерашней ночью, — наконец неспешно заговорил он, — не были разбойниками, или по крайней мере грабеж не был их основной целью.

— Тогда чего же они хотели?

Вопрос тяжелым напряжением повис в воздухе и растаял в воцарившейся тишине, внутренне присущей этой пещере. Аластор, кажется, наслаждался ею и неохотно вторгался в ее границы.

— На запястье одного из нападавших был вытатуирован черный змей, свернувшийся в кольцо и пожирающий свой хвост. Тебе известно, что означает этот символ?

Сашка пожал плечами.

— Откуда мне знать?

— Это знак принадлежности к Черному ордену.

Название больно резануло слух, и Сашка как-то против воли повторил:

— Ордену.

Он вспомнил, как дед рассказывал ему об этом братстве. Никто в точности не знал, чем они занимаются и на каком принципе объединяют людей. Но поговаривали, будто бы высшие члены Ордена стояли за новым порядком, залившим собой все части света.

— Ты что-нибудь слышал о нем? — поинтересовался Аластор столь безучастно, как будто ответ его не интересовал вовсе.

— Когда-то дед рассказывал. Немногое… но я запомнил.

— Хорошо. Тогда ты должен понимать, что эту организацию едва ли интересовал ширпотреб твоего деда.

— Я не знаю, — промямлил Сашка.

— Жаль! — прогремел Аластор.

Задвинув в сторону бумаги, он встал из-за стола и о чем-то еще тяжело раздумывая, побрел в сторону длинной, пробегающей вдоль всей пещеры ложбины. Вода, струившаяся в ней, была, конечно же, одной из главных причин выживаемости в неласковом климате Красной пустыни. Она несла в себе жизнь, и, несомненно, ее было достаточно, чтобы прожить в утробе темных скал вечно. Опустившись на колени, Аластор сделал несколько глубоких глотков и, вдоволь насытившись, откинул голову назад.

— Мне кажется, им нужен был ты, — спокойно произнес он, ткнув указательным пальцем в сторону Сашки.

— Я?! Но для чего?

Беспрестанное эхо, чуть подыграв, подбросило эти слова куда-то ввысь, к неровному, слегка угловатому куполу, и тут же осело в сомкнувшейся тишине. Аластор молчал. Он внимательно и неподвижно следил за мальчиком, за его удивленным худым лицом, приобретшим за последнюю ночь черты зрелости, за парой глаз, в глубине которых таился осадок грусти, — быть может, хотел сказать что-то, но удержался.

Привстав, он отряхнул пыльные колени, выпрямился во весь рост и холодно заметил:

— В любом случае у меня нет времени возиться с тобой.

— Ты меня убьешь? — не дрогнув ни одним мускулом, спросил Сашка.

— Только если будешь задавать глупые вопросы.

— Я… я не буду.

— Слушай и запоминай. Ты и твой дед попали в тщательно организованную засаду. Все было известно заранее: ваш маршрут, транспорт, люди. За вами следили с самого начала пути. Твой дед выбрал самую опасную дорогу из всех возможных, чем значительно облегчил жизнь головорезам Ордена. Но предпочти он вдруг изменить свои планы, случилось бы ровно то же самое. Другим было бы только место и время. Никто не может противостоять воле Ордена.

— Даже ты? — робко поинтересовался Сашка.

— Кажется, я велел тебе молчать, — рыкнул Аластор. — Не вижу ни одной причины, по которой мне нужно втягиваться в это противостояние. Или ты по своей наивности считаешь себя таковой?

Опустив голову, Сашка грустно заметил:

— В рассказах Аластор всегда карает за несправедливость. Он дух мщения, демон, которому дали власть наказывать виновников преступления, кем бы они ни были. Я просто подумал, что он может помочь мне.

— Глупые слухи, которые распространяют наивные глупцы, — хмыкнул Аластор. — Если такой человек и существует, то занимается он исключительно тем, что и все остальные в этом прогнившем мирке — выживает!

— Но разве ты…, — вмешался было Сашка.

— Не демон в человеческом обличье? — дополнил Аластор. — Слышишь ли ты себя, мальчик? Перед тобой человек из плоти и крови. И он устал!

Сашка опустил глаза вниз и тихо спросил:

— Что же со мной будет?

— С тобой? — Аластор пожал плечами. — Сегодня у меня будет достаточно дел, чтобы не задаваться этим вопросом. Оставим его на завтра.

Посчитав разговор оконченным, Аластор развернулся и неспешно зашагал в сторону длинных рядов стеллажей, занимавших одно из небольших углублений в северной части пещеры.

Предоставленный самому себе, в глубине огромной каменной глыбы, Сашка стоял молча, пытаясь понять, домыслить сказанное Аластором. Он ухватился за эту явную, читавшуюся на поверхности мысль — охотились не за дедом и не за его небогатым скарбом, а за ним. И хотя верилось в это с трудом, все же следовало сознаться себе в том, что скорее всего это и в самом деле было правдой. Какой-то странной, жуткой, пугающей — но правдой! Аластор по определению не мог врать. Почему-то уверенность в этом была сродни твердому убеждению. Однако реальность по прежнему ускользала от него неясной, почти не имеющей ответа, сутью. Для чего могущественному Ордену понадобился мальчик из далекой провинции, у которого за душой не было ни гроша, а единственным покровителем и опекуном до вчерашней ночи был небогатый старик, известный разве что своими золотыми руками. Безумно хотелось объяснений. Хотелось услышать причину бесчеловечной охоты за ним. Но кто мог их дать? Аластор? Но он молчал. Быть может, не знал или просто делал вид.

Приблизившись к металлическим полкам стеллажей, еще блестевших новой серебристой краской, Аластор замер и быстро очертил взглядом вереницу сложенных в аккуратной последовательности вещей. Здесь было все или почти все, что могло бы пригодиться человеку в его скромном существовании, или выживании — если посмотреть на это под другим углом. Наверное, здесь чего-то могло и не хватать, но человеку всегда чего-то не хватает. В общем, стеллажи уже едва справлялись с накопленным имуществом, и в ход начинали идти крепкие деревянные ящики, зеленого цвета, на которых белыми буквами были выбита цифровая маркировка. Что она означала, Сашка не знал, но Аластор уже давно использовал их как удобную и весьма практичную емкость для хранения. А хранить у него было что. Когда Аластор принялся набивать личными вещами походный рюкзак огромного размера, Сашка с изумлением отметил, что он не знает и половины того, что оказывалось внутри жесткой парусиновой ткани. Из того, что удалось идентифицировать, было: ножи, разных форм и длинны лезвия, пара черных пистолетов, новеньких, будто только купленных в магазине, арбалет, мутно-белые упаковки таблеток, оранжевые ампулки с неясной жидкостью, часы и нитки. В общем, снарядив рюкзак доброй частью походного имущества небольшого торгового каравана, Аластор с невообразимой легкостью закинул его на плечи и поспешил огласить свое решение:

— Мне нужно ненадолго покинуть пещеру. Через несколько часов я вернусь. Думаю, за это время, ты найдешь чем себя занять.

— Я здесь не останусь, — неожиданно заупрямился Сашка.

— Вот как! Стало быть ты уже принимаешь самостоятельные решения. И значит готов взять на себя ответственность?

— Пусть так, — согласился Сашка.

— Хорошо! Но учти, я не буду нянчиться с тобой в дороге!

Сашка с радостью согласился на такое условие; перспектива остаться одному в мрачной сырой пещере с вереницей запутанных ходов пугала его даже более, чем сам Аластор.

Дух мщения, каким он казался теперь, извлек из бездонных недр своего склада еще два пистолета; один вложил в кобуру, пристегнутую к ноге, второй спрятал за поясницу и, запалив состряпанный из куска ветоши и палки факел, побрел к выходу.

Приглашения не последовало, и Сашка, сопя и тревожно озираясь по сторонам, смиренно побрел следом. Они шли вперед, освещая путь чадящим огнем факела, и вслушивались в тишину вечного покоя, разлитую по темным сводам тоннелей и пещер. Каждому она несла что-то свое; наверняка в ней тяжело бегали мысли Аластора, скрытые за вечной гримасой его маски, наверняка… а вот Сашке все мерещилось, будто кто тянется вслед за ними, прижимаясь к холодным стенам и натужно приглушенно дыша. Казалось, будто из темноты вот-вот вырастут чьи-то руки и, схватив его, потянут в пучину бездонного мрака. И эти мысли еще сильней прижимали его к Аластору, к живому огню, горящему в глубокой всепоглощающей мгле. Наконец, за очередным поворотом, шипящий язык пламени вздрогнул и яркий ослепительный свет, больно полоснув по глазам, разлился по узкой горловине пещеры. Сашка зажмурился и резко замер, стараясь обвыкнуться в этой новой, внезапно вспыхнувшей реальности. Она только зарождалась в первых ощущениях: в легком шепоте гулявшего ветра, в тягучем перепое птиц над головой, в горячем дыхании воздуха, лизавшим кожу — но лишь разлепив ресницы, удалось окунуться в нее полностью, всем существом.

Это было, пожалуй, то самое очарование, которое дарит первое знакомство: все будто зашлось, заиграло красками, и живо потянулось к нему в объятия… и он невольно залюбовался, забыв на время обо всем на свете. Удивительный, будто застывший в вечности пейзаж, поражал своей силой и тихим величием. Вскипевшее море серых скал рваными пиками уносилось к далекой линии горизонта, делаясь все смиреннее и тише. Стоило всмотреться в детали… да, стоило, ибо тогда во всей своей волнующей красоте представал перед любознательным наблюдателем величественный хор крутых великанов, сцепивших меж собой огромные залитые в твердые панцири бока. И вот уже загипнотизированный взгляд выхватывает из общей картины каменистые гребни гор, узкие горловины, текущие от подножия к подножию, массивные склоны, увитые скудной растительностью, и обязательно тонет в далекой белой дымке — занавесе, отделяющий этот скудный край от всего остального мира. Это было настоящее божественное проявление величия природы… творца… удивительный коктейль из внезапно высвобожденных чувств, растекшийся по тощему телу маленького мальчика, видевшего за всю свою жизнь разве что искалеченные разрухой улицы городов да вереницы дорог меж ними.

Да, пустыня, несомненно, была сурова. Скудная растительность и испепеляющее солнце, становилась пристанищем лишь для самых отчаянных существ, свирепых духом и резких нравом. Но какая дикая красота скрывалась в этих местах! Как завораживала своей шальной природой, своей разнузданной отчаянной душой.

Впрочем, насладиться вдоволь этим волнующим зрелищем Сашке все же не удалось. Аластор спешил, и напрасные остановки на долгом пути его маршрута рассматривались как бездарная трата времени. А к подобному вышедший из подземелья дух мщения приучен не был. Он с силой отшвырнул горящий факел в сторону, и, прижав голову к плечам, резко пустился по каменистой гряде вниз. Мелькнувшая за его спиной маленькая, похожая на узкую замочную скважину, расщелина тут же зашлась слабым эхом удалявшихся быстрых шагов, и Сашка, не мешкая, кинулся следом. Под ногами зашумели камни, поднялась серой взвесью зыбкая пыль, и горячее дыхание забилось в раскаленном от бурливших эмоций теле.

Спуск выдался скорым. Сбежав к подножию, Аластор расчертил скорыми шагами направление будущего маршрута, и, не сбавляя темп, двинулся вдоль массивного хребта каменной чаши, покрытой мелкой растущей клочками растительности. И тут же обозначилась проблема. Несмотря на свой внушительный рост и могучее телосложение, Аластор был на удивление быстрым и ловким человеком (мысль о том, что это человек, хоть и необычный, постепенно стала главенствующей в сознание мальчика), да к тому же, видимо, не знавшим усталости. И если первое время, хоть как-то удавалось держаться неподалеку, то совсем скоро Сашка окончательно ощутил что выбивается из сил.

— Ты медленно двигаешься, — сухо заметил Аластор, сбавляя шаг.

— Я хочу пить, — пожаловался Сашка.

Подобная мысль заставила Аластора резко и без объяснений причин остановиться и, развернувшись, двинуться вспять. Несколько размашистых шагов поравняли его с Сашкой, а недостаток в росте компенсировал глубокий поклон, свесивший холодную маску с живыми горящими глазами аккурат над головой мальчика.

— Послушай, парень, — сурово зарычала маска, — ты, кажется, не понимаешь, кто рядом с тобой. Я не собираюсь нянчиться и терять на тебя время. Говорю иди — ты идешь! Говорю беги, бежишь! Понял?!

От такого наплыва грозной силы Сашке стало обидно и почему-то невероятно жалко себя. Он остался один, совершенно один на всем белом свете. Никому не нужный маленький мальчик, к судьбе которого никто не проявит никакого интереса, ни даже жалости. Слезы сами собой покатились по щекам, и Сашка, не выдержав, заплакал.

Аластор застыл на мгновение — подобная реакция невольно вызвала у него замешательство, затем извлек из широких складок плаща небольшую военную флягу в тряпичном чехле и протянул ее мальчишке.

— Пей! — приказал он.

Сашка не сопротивлялся. Пылающий диск солнца, уже давно осушил горячий воздух, и холодная вода была единственным средством пережить эту мучительную жару.

— У тебя есть родные, которые будут интересоваться твоей судьбой? — холодно спросил Аластор.

— Нет, — подвсхлипывая, ответил Сашка.

— Никого?

— Был только дед… его вчера убили.

Аластор тяжело вздохнул и после недолгого молчания заговорил все тем же тяжелым, словно вылитым из металла голосом:

— Вчерашняя стычка проредила мой боекомплект. Нужно восстановить его, а затем я решу, что делать с тобой дальше.

— Значит, мы не идем в Солнечногорск?

— Пока нет.

— Тогда куда?

— Просто следуй за мной, — уже через спину бросил Аластор.

Сашка улыбнулся и впервые за долгое время ощутил внутри себя приятную и уже, кажется, позабытую легкость. Аластор — металл и кровь, спаянные вместе, — почему-то вдруг показался ему близким и хорошо знакомым человеком. Да, это было глупо — возможно! Но душа ребенка тянулась к этой железной воле, искушенной в борьбе и, видимо, в страдание. Быть может, из-за желания спастись — кто из нас не желает того же — или чувствуя в нем что-то глубоко человеческое, доброе, как могут чувствовать и переживать только дети.

На этот раз Аластор шел не быстро, временами он оглядывался — делал это неловко, чуть повернув голову и скосив взгляд за плечи, — и тут же торопился спрятать свое внимание, одергивая шею обратно. Сашка тянулся следом, полный решимости больше не создавать проблем; он сжимал в руке флягу со студеной водой, набранной из пещеры, и изредка короткими глотками прихлебывал из нее, восполняя потраченные силы.

Так, они прошли вдоль узкой, зажатой меж нависающих скал, низины, в которой росли редкие кусты верблюжьей колючки, взобрались на покатый склон невысокой горы, и по ней потянулись витиеватой тропинкой дальше, чередуя подъемы с короткими спусками. Когда белое солнце неподвижно застыло в зените, оба уже скользили по вытянутому, поросшему густыми рядами стройных сосен, хребту. Где-то внизу, у его основания, гнездились ветхие строения и зарастал травой да диким кустарником, выработанный до самых недр старый карьер.

— Здесь заканчивается пустыня и начинается земля Дыхова, — вскользь бросил Аластор.

— А кто это — Дыхов? — спросил Сашка, высматривая меж неряшливого частокола сосен контуры пустеющих зданий.

— Фермер! Он выкупил жирный кусок земли в километрах двадцати отсюда, а в довесок получил и это предприятие. Здесь раньше добывали никель. Теперь карьер заброшен. Дыхову он ни к чему, и за небольшую мзду он позволяет обитать здесь всяческим проходимцам.

— Так мы идем к этому фермеру? — осторожно поинтересовался Сашка.

— Нет, — ответил Аластор, — мы идем к одному из таких проходимцев.

Спустившись вниз, они побрели вдоль побитой асфальтовой дороги с гнездами вымытых каверн и ямами, проевшими покрытие до серого щебня. По сторонам замелькали старые корпуса цехов с высокими пыльными окнами, металлические стержни труб, покрытые бурой ржавчиной, и мелкие серые здания, на полуобвалившихся крышах которых росли молодые побеги деревьев и невысокая куцая трава. Из всего этого унылого ансамбля невозможно было выделить хотя бы одно строение, о котором с точностью можно было бы сказать, что оно обитаемо.

— А здесь не опасно? — озираясь по сторонам, тревожно спросил Сашка.

— Не более чем везде, — не вдаваясь в напрасные подробности, пояснил Аластор.

Он шел не спеша, в своей обычной манере — размашисто чеканя шаг, не оглядываясь и не опуская голову, будто все вокруг должно было подчиниться его воле. И это производило впечатление.

«В опасном мире следует быть осторожным», — любил поговаривать дед. Но Аластору как будто все это было и не нужно. У него было свое представление о мире, и, видимо, себя в нем он видел существом высшего порядка, способного не просто выживать, но существовать так, как ему того хотелось.

Вообще Сашке казалось, что у Аластора звериное чутье — магическая способность улавливать опасность даже в самом незначительном ее проявлении. И, наверное, беспокоиться, не стоило. Или уж по крайней мере следовало убедить себя в этом.

Сделав широкий поворот, дорога скользнула к большому кирпичному цеху, от первозданного вида которого осталась лишь красная стена не тронутого ни временем, ни людьми фасада. Старые контуры обрамляли крупные навалы битого кирпича и мусора с торчащими отовсюду спицами стальной арматуры, а в глубине зияла черная дыра, от которой несло застойной водой. Странные детские мысли заставляли Сашку внимательно вглядываться меж бетонных ребер крупных колонн и искать на самом дне этой большой ямы прыгающих зеленых лягушек. На время это даже заглушило тревожное чувство опасности, а самая идея, безмерно абсурдная и столь же широкая, родила в голове целую цепь разных противоречий. Все они перемешались и сыпались — одни за другими — вопросами. Откуда здесь появилась вода и почему она не высыхает под лучами жгучего золотого солнца, почему оказались разрушены здания, и могут ли на самом дне водиться змеи? Все они, впрочем, так и не успели надоесть своей многозначительностью, ибо вся цепь длинной колоннады оборвалась внезапно; где-то вдалеке мелькнул рыхлый хребет темного террикона, ударил в лицо сухой ветер с мелким песком, и на самом отшибе территории карьера вспыхнул двухэтажный, запачканный едкой белой пылью дом. Оконные проемы в нем были наглухо замурованы кирпичом, а стены избичеваны шрамами мелких трещин. На углу стояла старая подстанция с небольшим складом крупных жестяных бочек, и мерный тихий гул, который она производила, было, кажется, единственным живым наполнением этого выжженного дотла пространства.

Впрочем, с этой мыслью никак не могла согласиться пара молодых ворон давно наблюдавших за внезапным вторжением чужаков в свой привычный и не избалованный людьми мир. Они торчали у самого края прохудившейся шиферной крыши и, вытянув клювы вперед, обеспокоенно вертели головами. Одна из них, чуть покрупнее, словно не в силах сдержать своего любопытства, подскакивала к урезу шиферного настила и, застывая на несколько секунд над землей, возвращалась обратно. Так продолжалось ровно до тех пор, пока широкая полоска тени, отброшенная хмурой коробкой запыленного дома, не поглотила Аластора целиком. Загаркав, обе птицы взметнулись вверх и, очертив косую дугу в белесом небе, скрылись за кривыми сопками заросшего вездесущим бурьяном мусора.

Сашка проводил их взглядом — кажется, здесь они были единственными живыми созданиями и по совместительству полнокровными владетелями опустошенных земель. О фермере Дыхове пернатые твари, скорее всего, не слышали, а на права частной собственности смотрели вольготно — снизу вверх.

Запертые двери были накрепко вмурованы в бетонную стену, а на металлических створках красовалась выведенная белой краской надпись: «Анархия — мать порядка!» Она повторялась несколько раз, размашисто перебегая на стену и на замурованные кирпичом окна, и хотя общий смысл ее оставался для Сашки загадочным и замысловатым, все же определенная красота сложенных слов показалась ему привлекательной.

Чуть в стороне от двери висела маленькая пластмассовая коробка с красной прямоугольной кнопкой посередине. Аластор пальцем вжал ее в стену и, отпустив на место, принялся ждать ответа. Сашка притаился у него за спиной, разумно предполагая, что так будет безопаснее всего. Наконец раздался негромкий щелчок, и дверь чуть приоткрылась, оголив тонкую щель тусклого пространства.

— Пойдем! — скомандовал Аластор и, крепко схватив дверь рукой, отвел ее в сторону.

Сделав несколько шагов, они очутились внутри узкого, пропитанного странным въедливым запахом, коридора. Одна сторона его была полностью поглощена тенью, другая освещена тусклым электрическим светом, падающим от двух потолочных ламп, где-то в глубине коридора. Та, где царствовал мрак, чем-то напоминала пещеру Аластора, однако на радость Сашке, Аластор двинулся в другую сторону.

Где-то в глубине коридора слышался слабый, но ритмичный бухающий шум. Сашке показалось, что это музыка; глухие, чуть слышные звуки резко отбивали нестройный ритм и все более наливались силой, с каждым новым шагом обретая слышимое различие и неладную осмысленность. Быстрая, с хаотичными всплесками и ревом, она врезалась в сознание, удивительным разладом и ощущением тупой подавленности. Идти навстречу не хотелось, но Аластор упрямо двигаться дальше, навстречу беснующейся где-то впереди какофонии.

Когда шум из резких звуков, вспыхнул совершенной четкостью, стена внезапно оборвалась, будто кто только стер ее ластиком, и внутри образовалась небольшая душная комнатка, доверху забитая всевозможным хламом. Из этого моря хаоса отчетливо выделялся лишь фрагмент барной стойки кофейного цвета, торчавшей, словно остов корабля посреди кипящего ночного шторма. Источник шума находился тут же, на самом краю растянутой в ширину столешницы. Это был маленький кассетный магнитофон с металлическими вставками, очерчивающими старенький корпус и пестрой лентой светящихся разноцветных огоньков весело бегающих у его основания. Вещица, несмотря на внушительный возраст, по-прежнему громыхала, как майский надрывный гром, и доносилась с такой четкостью, будто ударный аккомпанемент находился где-то неподалеку.

У самой стойки стоял невысокий, плохо сложенный человек, отбивающий ритм костяшками тощих пальцев и подыгрывающий всплеску басов покачиванием небрежно заросшей темной головы. Появление в этом душном мирке неких иных существ, кроме себя самого, незнакомец обнаружил не сразу, ибо его бестолково-ошарашенный взгляд завяз в неких глубинах космоса, скрытых от всех остальных пеленой невидимого тумана. По крайней мере Сашка определил верно — два узких красноватых огонька, виднеющихся на месте опухших глаз, были уставлены в глухую стену. В каких пучинах разыгравшейся фантазии тонул этот не имеющий возраста человек, было решительно непонятно, но едва только Аластор сделал шаг навстречу, незнакомец будто бы вышел из глубокой спячки и обрадовано заорал:

— Ба-а-а, кого я вижу! Добро пожаловать в мою обитель!

Впрочем, нотки радости в его голосе оказались настолько фальшивы, что Аластор даже не взял за труд проявить излишнюю формальность, отвесив скупое, как выстрел, приветствие.

— Век бы ее не видеть!

— Хе-хе, — невпопад хихкнул незнакомец, принявшись зачем-то разглаживать на себе помятую черную майку на которой хищно скалились человеческие черепа в окружении пестрых электрогитар. — Особое чувство юмора Аластора!

Он улыбнулся, оголив ряд желтых кривых зубов и протянув руку к маленькому пластмассовому колесику магнитофона, убавил громкость.

— Давно я его не слышал. Как поживаешь?

— Все так же, как и месяц назад.

— Месяц — верно! Ровно месяц назад мы с тобой и виделись.

Незнакомец неожиданно застыл, искоса бросив взгляд на Сашку.

— У тебя появился сопровождающий, — вскользь бросил он. — Хм… надо же, я думал, Аластор недолюбливает людей.

— И ты не ошибался, — вновь без всякой учтивости обошелся Аластор.

Незнакомец задумчиво почесал узкий морщинистый лоб и заговорил каким-то совершенно услужливым тоном.

— Ну, рассказывай, что привело тебя ко мне?

Отвечать Аластор не стал. Вместо слов он снял с плеч брезентовый рюкзак и, пошарив в одном из его многочисленных карманов, извлек наружу небольшой тряпичный мешочек, с которого и отныне незнакомец не сводил своих глаз.

Возможность утолить свое любопытство — казавшееся тем единственным чувством, которое все еще теплилось в этом выжженном дотла теле — представилась тут же, когда вожделенный предмет, плюхнувшись на стол, оголил содержимое. Золотые украшения, кольца, цепочки и даже монеты с жадностью зазвенели в его руках.

— Хорошо… хорошо, — шептал незнакомец, испытывая сладостное удовлетворение, — сколько же здесь?

— Мне нужны патроны, — властно бросил Аластор, — калибр 7,62 — сто штук, 5,45 — триста штук, десять ручных гранат, морфин или промедол, антисептики и бинты.

— У-у-у, — не отвлекаясь от дела, пропел незнакомец, — на этот раз ты превзошел сам себя. Отличный улов…

В его голове уже наверняка начался счет будущей прибыли.

— Хорошо! — наконец пересчитав, выпалил он. — Все будет, только с морфием нужно подождать. Сейчас нет в наличие.

— Сколько?

— Ну… — незнакомец протянул руку к большому металлическому сейфу, подпиравшему пачки исписанных бумажных листов, и, быстро набросав код, меланхолично принялся перекладывать содержимое на стол. Сначала появились набитые патронами коробки, одна за другой, следом цилиндрические стеклянные пузырьки (по форме напоминающие патроны) и продолговатые бумажные упаковки с пестрыми надписями. — Не знаю, — сопровождая не быстрые действия, протянул он, — быть может, через неделю, может, через две будут. Контрабандный товар сейчас заложен. Все требуют денег… проценты. Будто весь мир сошел с ума — никто не хочет верить честному слову!

Он вновь хихикнул, и совершенно не заметил того, как тяжелый взгляд Аластора повис где-то у него над головой. Сашка оказался внимательнее. Аластор не слушал, он пристально смотрел на широкий плазменный экран, висевший на металлическом кронштейне, где-то в глубине комнаты. Изображение на нем было разбито на шесть равных частей, — по числу камер выставленных по периметру здания, — и в каждом можно было разглядеть лишь статичный пейзаж заброшенного завода. Даже внимательно присмотревшись, Сашка не обнаружил в них ничего, кроме серых навалов мусора и пустых разрушенных зданий. Но Аластор видел больше.

Его рука резким рывком скользнула ввысь и, словно юркая кобра, впилась в тощее горло незнакомца всеми пятью пальцами. Взболтнув ногами, незадачливый торговец, приподнялся над барной стойкой и, качнув головой, будто соглашаясь на экзекуцию, ошарашенными глазами впился в пустой лик холодной маски.

— Я… я не мог, — задыхаясь, хрипел хозяин лавки. — Пойми, ведь это Черный орден! Они все равно свое возьмут. Отдай им пацана! Ну, кому нужны эти проблемы?

Лицо его налилось кровью, вены на шее вздулись, и весь этот образ отчаянного припадка на мгновение мелькнул в холодном отблеске маски, застыв где-то в глубине живых глаз Аластора.

— Знаешь, в чем твоя ошибка? — раскатисто отозвалось в узком душном помещении, освещенном тусклым светом овальной люстры.

— А-а… а? — бившись, словно в судорогах, бессвязно бурчал незнакомец.

— Ты боишься не тех, кого бы следовало, — прохрипел Аластор и, повернувшись к Сашке, ткнул пальцем в сторону слегка приоткрытой двери, видневшейся меж уложенных до самого потолка коробок и деревянных ящиков. — Беги, спрячься за ту дверь, — приказал он, и Сашка, проявив отчаянную расторопность, послушно шмыгнул внутрь.

Коридор, еще более тесный, чем тот, по которому они проникли внутрь, был залит кромешным густым мраком, в котором тонула даже тонкая полоска света, струившегося от дверной щели. Сама дверь упорно не желала захлопываться и, скрипнув за спиной давнишней ветхостью не часто потревоженных механизмов, она тут же вернулась обратно, оставив возможность не до конца отрешиться от событий, происходивших за ней. За ровной линией просвета слышалась какая-то возня, тяжелое сопение, прерывающееся глухими звуками. В ушах стоял зловещий пыл борьбы, а перед глазами пустота. Сашка невольно принялся пятиться назад, все глубже и глубже погружаясь во мрак. Маленькими аккуратными шашками он нащупывал под ногами шероховатый пол и испуганно косился на тесьму мягкого света, оконтурившую незапертые двери. Спутанные мысли сбились исключительно на ней, заставляя мучительно гадать о том, что произойдет дальше. Из всех вариантов разыгравшаяся фантазия остановилась на двух, которыми и наполнились тревожные ожидания. В первом помещение заливало ярким светом (в оставленной комнате он был не особо ярким, но в воображение наполнившей сознание он рисовался именно таким: ярким и гулким) от внезапно открывшейся двери, и в узкий коридор врывалась некая, до конца неопределенная сила. Во втором, напротив, скудная полоска света, вздрогнув, исчезала вовсе, а дверь захлопывалась и замуровывала его в кромешной тьме. Каждое из них требовало противоположных действий, но единственное, что по-прежнему руководило им в полной мере, было чувство страха, а оно упрямо двигало его все дальше вглубь коридора. Конец тревожному ожиданию наступил неожиданно и быстро. Скрипнув, дверь отскочила в сторону, и в узком пространстве обрисовалась высокая, под самый потолок, фигура.

Чахлый блеск маски, едва вспыхнув, тут же исчез, погрузившись в нахлынувшую следом темноту. В пустоте коридора раздался тяжелый звук спешных шагов. Он потянулся к Сашке, и тот, испытав что-то похожее на священный трепет, замер, снова поверив в то, что перед ним восставший из бездны ада демон, в глазах которого тлеет огонь преисподней. И лишь донесший откуда-то из самых глубин рокот оживил его.

— Скорей! — зычно рыкнул Аластор, и из его рук тут же спрыгнул яркий пучок света.

Как всегда в подобных случаях, команда Аластора, подыгранная особым тембром голоса, без промедлений преобразилась в действие. Сашка устремился вслед скользнувшему мимо электрическому свету фонарика; тот, словно верный проводник, прыгал в пустом пространстве, неистово и спешно вырезая из него едва заметные части. Вырванные из тьмы, они кружились, вспыхивали над головой и по сторонам, кусками блеклой кафельной плитки рассыпались под ногами, срывали мрак с запертых дверей, и вот, наконец, с минуту прокрутив перед глазами мутный калейдоскоп тусклой материи, остановились, замерев на толстом листе черного металла. Дверь была заперта изнутри длинным, похожим на клюв пеликана, ключом, торчавшим в замочной скважине. Мгновенно провернув его, Аластор отодвинул панель двери чуть в сторону и замер. В его руке, согнутой в локте и слегка выкинутой вперед, был зажат черный, словно отлитый из мрака, корпус выхолощенного пистолета с длинной насадкой на стволе, которая, и это чувствовалось, была привычна снимать возникшие противоречия известным ей способом. Аластор затаился, будто отсчитывая время. Недолгие минуты, секунды… и вдруг оглушительный громкий накат звучным эхом прокатился по коридору, и будто колыхнувшаяся земля чуть не сбила Сашку с ног. Гадать было нечего. Взрыв прогремел в том самом помещение, где всего несколько минут назад тощий незнакомец с размытыми чертами лица, совершенно не отложившимися в памяти, чуть пошатываясь, отсчитывал приготовленную ему плату. И это явно было дело рук Аластора. Словно дополнив эту мысль, Аластор легонько пнул дверь так, что та неспешно и даже несколько величаво слегка отошла в сторону, оголив кусок понурого пейзажа, и тут же взметнувшийся кверху пистолет раскрасил его живыми звуками выстрелов.

Стрелял он уверенно — вытянутой прямой рукой, без малейших колебаний очерчивая линии последующих атак. Резкие, отрывистые хлопки нервно будоражили застывший воздух: раз, два, три, четыре… Сашка бессознательно считал, отделяя громкие, сумбурно вспыхивающие и ложившиеся невпопад звуки от глухих, прокалывающих тишину тонкими иголочными уколами. Слабые хлопки выстрелов, вызвавшись зачинателем, поначалу были редки и шли кучно по две-три штуки в одном направлении, в ответ получая огрызавшийся, нестройный рой хаотичного ансамбля, от которого закладывало в ушах. Вытянутая рука Аластора в долю секунды меняла направление и все повторялось вновь, за тем лишь исключением, что ансамбль клокочущей какофонии неизменно редел на одного исполнителя. Так продолжалось недолго. Когда последний глухой звук выстрела слетел с длинного ствола его пистолета, пейзаж вновь опустел и скукожился до небольшого проема полуоткрытой двери, из которого были видны разве что длинные стволы труб да части преданных забвению зданий.

— Будь здесь! — громогласный голос Аластора эхом прокатился по узкому пространству коридора и застыл где-то в глубине его бездонного чрева. Черный плащ, вспыхнув в ярком свете дверного проема, скользнул наружу и тем невольно увлек за собой. Сашка не выдержал и словно выплеснутый мраком коридора, оказался на улице, нерешительно застыв метрах в десяти от Аластора.

— Маленький упрямец, — холодно бросил Аластор, закладывая пистолет за пыльные складки своего плаща. — Твое непослушание может дорого обойтись тебе в будущем.

Сашка энергично закивал головой, без всякой мысли согласившись с утверждением, но Аластор оказался холоден к подобному жесту. Он пристально всматривался в залитый солнцем участок выбитой дороги, у края которой навалом лежали крупные бетонные блоки, и молча водил головой. Не стоило особых усилий, чтобы разглядеть вдоль этих серых насаждений неподвижные тела людей одетых в полевую форму армейских подразделений Республики. Сашка вздрогнул и, испытав отвращение, отшатнулся назад. В спутанных мыслях еще не было той логической простоты, которая явится к нему позже, но зато, по счастью, она никогда ни покидала голову Аластора. Убитые, несмотря на прекрасную экипировку, не имели на себе никаких знаков отличий, а значит, были обыкновенными наемниками, солдатами удачи, присланными… впрочем, здесь все было совершенно очевидно — это были люди Ордена!

— Нужно убираться отсюда, — хмуро бросил Аластор и, прежде чем Сашка успел расспросить его о чем-то еще, тут же прикрикнул: — живей!

Сашка вздрогнул и машинально бросился вперед. Отчаянно и быстро маленькими ногами он несся вслед за Аластором, оставляя позади угрюмые коробки старых зданий и рыхлые навалы мусора, с которого недружелюбно их гнал прочь колючий пыльный ветер. Через несколько минут, они уже были у подножия горного хребта, густо поросшего рядами высоких сосен, и там, на крутом склоне, оставляя последние остатки сил, Сашка карабкался вверх, цепляясь руками за горные выступы и хваткие корни деревьев. Жадно хватая ртом прохладный свежий воздух, стывший в тени вязких игольчатых крон, он чувствовал, как сбивается пульс, как немеют ноги, и стучит кровь в висках, но жуткий страх гнал его вперед, заставляя с отчаяньем обреченного вгрызаться в неприступную твердь могучей скалы. Наконец мелькавшая впереди тень — верный ориентир его упрямства — остановилась и будто покачала головой. Что это был за знак — одобрения или порицания, Сашка не разобрал, но опустошительная усталость в мгновение обрушила его на землю и все вопросы оставила на потом.

Где-то внизу, в широкой котловине, зажатой в тисках горных вершин, лежал унылый и серый пейзаж растерзанного временем горного комбината, на фоне которого жирно блестел черный шлейф густого дыма. Шрам, оставленный Аластором, должен был вскоре затянуться, и тогда пустота забвения вновь накрыла бы плоские крыши домов, окунув их в вечную безмятежность. Мазнув взглядом плывущую в мареве даль, Сашка тяжело и обреченно выдохнул. Жаль, но следы их присутствия не исчезнут вместе с черной копотью дыма, а долго, бесконечно долго будут кричать о том, что они были здесь, и ушли в горы. Их будут искать… конечно! И возможно, скоро найдут. Сашке стало не по себе. Его пронзила какая-то совершенно простая и неглубокая мысль, которая, однако, сильно напугала его. «Ведь это Орден, они все равно свое возьмут», — звучала в ушах речь незнакомца. Даже на краю света, даже в глубине гор — они найдут его!

— Ты еще долго собираешься там валяться?! — нетерпеливо выпалил Аластор, поведя крепкими плечами.

Сашка мгновенно, как по команде, вскочил на ноги и в полной готовности вытянулся во весь свой маленький рост.

— Отлично! — буркнул Аластор и, развернувшись, шагнул в прохладную тишину соснового перелеска.

Стараясь не отставать, Сашка потянулся следом. Тяжелые мысли все еще одолевали его, а вопросы, словно ворох растревоженных пчел, неприятно жгли воспаленный разум. Но, пожалуй, более всего его мучило совершенное неустройство его существования. Кто он теперь — беглец, скиталец, изгой? Прежняя жизнь закончилась, а с ней и все, что раньше окружало его. Разбитые фрагменты этих воспоминаний еще с живостью тревожили его душу — и тесный, поросший кустами сирени дворик, и маленькая квартирка на третьем этаже старого кирпичного дома, и лица… друзей, деда и даже старой торговки у неладно сколоченного прилавка. Но все это уже давно превратилось в воспоминания — ни воскресить, ни вернуться к которым уже было нельзя. А впереди, наливалось неизведанной сумеречной пеленой будущее. Ни знакомых лиц, ни добрых игр, ни спокойной тихой жизни…

Совсем скоро высокие сосны поредели и съежились, над головой расплылось лазурное небо, и горячий воздух неподвижным облаком накрыл узкие перевалы угрюмых гор. Аластор всю дорогу молчал. Его тяжелое, со свистом дыхание, словно пульсирующий ритм новой жизни, тянулся меж бесконечной гряды невысоких скал, вглубь совершенно дикой, отрешенной от всех земных благ, пустыни. Меж знакомых поредевших пиков (уже, кажется перестававших быть в глазах Сашки бесплодной массой серых, нагроможденных друг на друга камней), по витиеватой козьей тропе, не оглядываясь, вновь под защиту мощных галерей и лабиринтов, в которых так великолепно ориентировался Аластор.

Как же приятно было вновь ощутить эту пышную мощь бледно-серой твердыни, пронизанную влажным дыханием холодной свежести. Скрыться от раскаленного солнца и обезумевших людей — здесь, в полумраке пещеры, тесненной золотыми огоньками множества тающих свечей.

Аластор кинул вязанку хвороста в рыхлую кучу золы и, чиркнув спичкой, умело растопил костер. Сашка сел рядом. В его глазах замелькал пляшущий огонек, и тяжелая россыпь вопросов на время растворилась в тихом потрескивании сухой древесины.

Суетливый первый день этой новой жизни выдался именно таким — полным опасности и неразберихи и ощущением беспомощности перед днем грядущим. Ужин с галетами и фасолью в свете обрастающего серой золой костра завершил его, как и положено, — здоровым крепким сном на мягкой овечьей шкуре.

Мучительные стоны, прорезав прохладный воздух, нервно вползли в сознание и заставили Сашку приоткрыть глаза. Мутный полумрак плавал вокруг костра дожирающего последние остатки трескучей древесины, и лишь редкие всполохи света дрожа пробирались к сгорбившейся человеческой фигуре где-то в глубине огромной пещеры. Протерев заспанные глаза, Сашка внимательно вгляделся в беспокойно качавшуюся тень и без особого труда узнал в ней Аластора. Черный вестник, сжав руками темную ткань своего плаща, мучился от нестерпимой боли, распинавшей на части его воспаленный разум. В пыли, у самой стены он сидел на коленях и что-то бессвязно бормотал, временами взрываясь болезненными нервными стонами. Отброшенная маска, словно символ былого могущества, лежала в стороне и будто смотрела пустыми глазницами за своим невольно отторженным телом.

Сашка привстал, опершись на локти, и ненадолго замер. На время в нем установился удивительный покой, и как это бывало раньше, странное влечение само предопределило ход его действий. Поднявшись на ноги, он не спеша прокрался к Аластору, и, вытянув вперед руку, мягко опустил ее на голову отшельника. Далекий шум, точно тающее неразличимое эхо, увлек сознание к себе, и холодный рокот чернеющей бездны ненадолго поглотил окружающий мир.

Свинцовый отблеск вырисовавшейся из тусклого мрака маски был тем первым чувством, пробуждение которого всколыхнуло и все остальные.

— Как тебе удалось снять боль? — холодно поинтересовалась нависающая над ним маска.

Сашка пожал плечами.

— Не знаю.

Он устало зевнул и, поджав ноги сел у изрытой кучи золы. Раскаленная головешка, потрескивая, нещадно смолила, источая приятный жар.

— Дед говорил, что я должен скрывать эти способности, — потирая руки, буркнул Сашка, — а еще лучше — просто забыть о них. Он считал, что они не принесут мне ничего хорошего.

— Это дар, — сквозь маску процедил Аластор, — его нельзя забыть.

Он сел рядом, так, что его длинные ноги почти уперлись в чадящий дымом костер, и, слегка приподняв голову, сухо заметил:

— Здесь, в глубине пещеры, кажется, что времени не существует вовсе.

— Тут спокойно, — согласился Сашка, — и тихо. Это твое единственное убежище?

— Это мой дом! — резко ответил Аластор. — Вся пустыня, от Севера до Юга, во всем ее скупом многообразие — моя обитель и мой скромный кров. И целого света будет недостаточно, что бы заменить мне его.

— Ну да, — по-детски легко согласился Сашка, — тебя ведь не зря называют духом пустыни.

Из-под маски раздался тяжелый смех.

— Аластор — дух мщения, проклятье Южной столицы. И ты тоже веришь в эту легенду?

— Верю! — твердо произнес Сашка.

— Ну что ж, — Аластор оперся спиной на край тяжелой каменной глыбы и, скрестив руки на груди, негромко заговорил: — Тогда тебе полезно будет послушать мой рассказ. Подобное тебе навряд ли удастся еще когда-нибудь услышать.

Сашка внимательно приготовился слушать. Навязчивая сонливость в нем бесследно исчезла и уступила место удивительному таинству, настоящему откровению легенды, имя которой звенело на устах сотен тысяч людей по обе стороны от Красной пустыни.

— Я не знал свою мать, — отстраненно, все тем же тяжелым голосом заговорил Аластор. — Меня выплеснули на улицу прямо из околоплодных вод. Лишь много позже я услышал и свое имя — сафир! Тебе ведь известно кто такие сафиры?

Сашка махнул головой.

— Верно! — процедил Аластор. — Это люди с физическими отклонениями, мутанты, пугающие остальных своим внешним видом. В них течет кровь с нарушенными генами — символ осквернения их родителями священного сосуда жизни. Таковым был и я. В сомнительное наследство от своей матери я получил обезображенное лицо, неправильно сформированные легкие и в довершение всего припадки дикой головной боли, от которой есть только одно спасение — препараты на основе морфия.

Аластор тяжело вздохнул, набрав этими самыми легкими влажный воздух пещеры, и все тем же тоном безучастного свидетеля, продолжил:

— В сиротском приюте «Эмбера» не делали различий. Каждый никчемный, жалкий уродец, запуганный и несчастный был сафиром. Их собирали по всей Республики — знатным дамам и виднейшим богачам-аристократам хотелось видеть себя щедрыми покровителями убогих. На деле же созданный ими приют «Эмбера» был хуже самой лютой тюрьмы. Скорее, он напоминал ад.

Со стальных губ маски слетел звук горькой усмешки.

— Видимо, люди не так уж сильно и ошибаются. Я действительно видел ад, существовал в нем, и в некотором смысле явился его порождением.

Аластор перевел дыхание, тяжело покачав головой, и, слегка размяв шею, продолжил:

— В приюте царили суровые законы. Безнаказанные смотрители дома возлагали на его обитателей тяжелый и неблагодарный труд. Не считалось и особой дикостью продать воспитанников дома в рабство или заставить их заниматься попрошайничеством на самых затхлых улицах города. Плевки и побои являлись обычным делом. Каждый день, каждый час нас заставляли запомнить одну простую истину — мы не люди, мы сафиры! Уродцы, которым позволено существовать, но не дано наслаждаться жизнью!

Но даже среди всего этого ужаса и несправедливости я умудрялся находить свое счастье. Я терпеливо собирал его по крупицам, выискивая там, где остальные видели только грязь и смрад. Я научился читать, поверил в тайны старых книг и доброту детских сказок, научился любить загадочный восход и долгий упоительный закат, научился радоваться весеннему дождю. Я научился восхищаться втайне от всех.

Ночами, когда весь город погружался в глубокий непроницаемый сон, я пробирался по черным крысиным ходам в городское хранилище книг, и там, среди бесконечных полок заваленных старыми книгами, я проваливался в другие миры — полные доблести, чести, отваги, великодушия и любви. Только там я переставал быть сафиром и ненадолго становился человеком.

К несчастью, очень скоро мне напомнили об этой разнице. Во время одной из таких вылазок я был пойман охранной стражей, и дабы раз и навсегда отбить охоту презренного маленького сафира к бесплодным занятиям, его избили, втолковывая с каждым ударом простую как безбрежное небо истину — между человеком и сафиром непреодолимая бездна, еще большая, чем между жизнью и смертью.

Еле живой, изнывая от боли, я карабкался по водосточной трубе, куда меня выкинули те, которых принято называть людьми. Долго… мучительно долго я полз вперед, теряя сознание и вновь приходя в себя, пока, наконец, не понял, что нахожусь уже далеко за пределами города, где был рожден и проклят всеми, включая и собственную мать.

Маленький, избитый волчонок, озлобленный на весь мир, решил раз и навсегда — он сделает все, для того чтобы выжить! Вопреки всему: своей горькой и несправедливой судьбе, людям, уподобившимся диким зверям, окружающему, неласковому миру — свое проклятье он обернет себе во благо. Бесплодная пустыня отныне станет его домом. Каждый день я учился выживать. Ловить редких птиц на каменистых склонах гор, добывать огонь и есть жалкие плоды скудных кустарников. Каждый день я тренировал свои умения, выносливость и силу. Слава богу, обделив в одном, природа щедро вознаградила меня хоть и изуродованным, но крепким телом.

Вопреки распространенному мнению, пустыня оказалась щедра и обильна, ведь через нее тянулись многочисленные караваны торговцев и служивый люд, искавший счастье в столице. Естественно, не обходилось и без любителей пограбить набитые всевозможными товарами караваны. Спустя некоторое время у меня было все, что необходимо для полноценной жизни: провиант, медикаменты, оружие и даже книги. Я по-прежнему любил читать, хоть предпочтения мои и поменялись с тех самых пор, когда я оказался за пределами Солнечногорска.

Он глубоко вдохнул, то ли утомившись от долгого рассказа, то ли подавшись напряжению своих деформированных легких. И тут же продолжил, зазвенев тяжелым, уже привычным голосом.

— В одном из бандитских тайников я обнаружил и эту маску. Редкая удача позволила мне отыскать этот артефакт и оценить его по достоинству. Маска вылита из необычайно прочного сплава, но в то же время она легка и удобна. Она скрывает обезображенное лицо несчастного сафира, но взамен являет миру совсем иную сущность. Пусть и не человек, скорее, проклятье; проклятье Южной столицы — Аластор!

— Почему Аластор? — лупая глазами, переспросил Сашка.

— Дух мщения, демон Аластор. Так называлась статья в городской газете. Кто-то прилично покопался в плотном пантеоне дьявольской нечисти и решил, что подобное воплощение более всего характеризует мою сущность. Мне понравился ход мыслей автора — он писал, что каждое совершенное преступление рождает собой противоестественное существо, орудие которого мщение, а сущность — магическая сила древних существ, имя которым демоны. Демон Аластор порожден грехами огромного города — что ж, тогда пусть он и будет его бичом и его проклятием.

Сашка сидел тихо, не шелохнувшись. Он жадно внимал каждой сказанной фразе, каждому слову, и когда рассказ уже был почти окончен, он истинно полагал себя владельцем неких тайных знаний, полученных им путем глубокого таинства. Он всматривался в темную фигуру Аластора, видел блеск его глаз, слышал, как тяжело льется его речь, и, кажется, мог уловить громоздкую пульсацию его сердца. Ему казалось странным, что этот огромный человек, будто выточенный из массивной каменной глыбы с грохотом рухнувшей с каменистой гряды пустыни, вдруг решил откровенничать с ним. И это действительно было странным настолько, насколько вообще можно было представить, что в этой выжженной дотла душе скрывается хоть что-то человеческое. Но все же это было именно так: глубоко таинственно, при талом свете догорающего костра, в сердце пещеры Аластор рассказывал историю своей жизни. И Сашка запоминал…

— Вот такая история, парень, — наконец закончив, проговорил Аластор.

— Меня зовут Александр, — наморщив лоб, буркнул Сашка.

— Ладно, на сегодня историй хватит. Завтра у меня будет тяжелый день. Нужно время, чтобы передохнуть и набраться сил.

— У тебя? — удивился Сашка. — А как же я?

— Ты останешься здесь, — спокойно ответил Аластор. — Меня не будет сутки, возможно двое. В любом случае здесь безопасней, чем снаружи. И потом…

— Я пойду с тобой, — неожиданно заупрямился Сашка.

— Ты снова мне перечишь?

— Как же я останусь? — удивился Сашка. — А если ты не вернешься?

— Не забивай голову глупостями.

— Здесь темно и страшно.

— В любом случае дело решенное! — рыкнул Аластор, и тень прежнего демона проскользнула в залипших тенью глазницах маски. — Ты остаешься!

— Нет! — Сашка резво замахал головой. — Я все равно уйду. Ты не можешь мне запретить.

— Вот как? — вспыхнул Аластор. — Что ж, иди! Здесь, где-нибудь в бесконечных коридорах прорезанных штолен, ты заблудишься и умрешь. Только безумец может полагать, что он способен выбраться из этих лабиринтов без посторонней помощи.

— Ну и пусть! — решительно бросил Сашка. — Это лучше чем ждать, чьей-то милости.

— Милости?! — воскликнул Аластор. — Вот оно, значит, как!

Его плечи чуть приподнялись вверх, в грудь хлынул влажный воздух, казалось, он вот-вот взорвется грозной тирадой, но Аластор замолчал. Тишина, повисшая меж ними мрачным ожиданием, целиком наполнила и душу мальчика. Явственно вдруг перед его глазами вспыхнул образ мстителя в черном цвете — легенда, дух окрепшей плоти. Сашке стало не по себе. Только сейчас он осознал, какую опасную игру затеял. Будто и вовсе забыл, кто перед ним. По телу пробежали мурашки, и от повисшей тишины сделалось дурно.

— Что ж, — словно нехотя выдавил из себя Аластор, — будь по-твоему. Только знай, если будешь обузой, я тут же избавлюсь от тебя, как от навязчивой собачонки, понял?

— Да, — хрипло процедил Сашка, уже и не претендуя на что-то большее.

— Ну, вот и хорошо! — заключил Аластор. — Завтра мы отправимся в Солнечногорск. И перед дальней дорогой необходимо как следует выспаться.

Он заложил под голову сверток овечьей шкуры, лежащей возле костра, потянулся и нехотя пояснил, выхватив из тускло освещенного пространства удивленное лицо мальчика:

— В городе живет один торговец, он обязан мне жизнью. Его помощь может оказаться нам весьма полезной.

— А… — Сашка хотел еще о чем-то спросить, но Аластор резко оборвал его:

— Спать!

И лениво отвернулся к стене.

Вновь опустилась тишина — залила отроги и большой, шероховатый купол. Тлеющие угли, словно дыша, то наливались ярко-красным огнем, то остывали, темнели и наконец погасли вовсе, оставив громоздкие своды пещеры в тонком переплете мелких огней тающих свечек. Почти как звезды на небе, они блестели таинственным, ярко-серебряным светом; чем-то манили, о чем-то шептали и незаметно, совершенно против воли погрузили в глубокое таинство сна, на прощание слипшись в густую, переливающуюся массу. Глаза закрылись, и все ушло — исчезло и соединилось с миром окутанного мраком бытия.

Чудесное явление природы, рассвет, здесь, в темных сводах пещеры, представал лишь как часть некой массы бесконечности, в которой отсутствовало и само понимание времени; но человек с его силой привычки, с его даром творца, невообразимо нуждающимся в подобном разделении, упрямо наделял привычными формами то, что уже давно лишилось и понимание оного.

Сашка любил, когда его будили первые лучи солнца. Там, в Вышгороде, на третьем этаже обветшалого, старого дома он всегда засыпал с твердой уверенностью того, что следующий день будет таким же, как и прежде. Что вновь увлечет его приветливое утреннее солнце, и позовет навстречу новому дню, играм, и приключениям. Как же тяжело было расставаться с привычными образами! Вот и сейчас он вдруг явственно ощутил переживания своего исчезнувшего сна — он в узком, душно пахнущем сиренью дворе резвится с ребятами, а из залитого солнечным светом окна, за ним внимательно наблюдает Александр Иванович. Лицо его в белом мареве тумана, будто чуть смазано и едва различимо, но отчего-то явственно в ней угадывалась лишь одна деталь — широкая добродушная улыбка, которую очерчивал седой контур пышных усов.

С пробуждением сон почти растаял, но ощущение того, что старик счастлив, почему-то не покидало Сашку. Какие теперь могли быть сомнения?! Конечно же, у людей есть душа!

Теперь это казалось ему естественным, не требующим ни особых познаний, ни доказательств. Он больно чувствовал то же, что и многие другие до него, пережившие потерю близкого человека; чувствовал, как внутри обрывается что-то, будто натянутая звучная струна, и страшным опустошением заливает все естество. Что-то болело в груди, тосковало, и искало утешения. Что это, как не часть великого, светлого дара, пожертвованного людям? А в людях неизменно есть высшее начало. Пусть оно забыто, пусть в него не верят. Но оно есть! А раз так, то значит, есть и светлые души, ни запятнавшие себя ни мерзостью, ни обманом. И, конечно, Александр Иванович был достоин счастья. Того самого, от которого была так щедра его улыбка в этом далеком, залитом солнце окне и на которую так скупа была вся его жизнь.

Ничто не убеждает нас так же крепко, как явственный и живой сон, и оттого, видимо, не столь тягостным казалось пробуждение.

— Проснулся, — мимоходом буркнул Аластор.

Он уже бодрствовал, начищая до черного, жирного блеска свои армейские берцы, будто только выменянные им на блокпосту у охранной стражи. Известно, это было несложно, и, приложив минимум усилий, можно было получить и хорошую обувку, и добротный полевой костюм, и даже — правда, это было несколько сложнее — армейский, перочинный ножик. Навряд ли, конечно, Аластор связывался с вооруженной охраной Республики (или уж по крайней мере делал это не для обмена), но то, что он все-таки не до конца сторонился людей, было понятно по его великолепному оснащению. Да и морфий требовал постоянных закупок. И у него, конечно же, подобные каналы связи имелись.

— Если ты собираешься и дальше валяться в постели, — Аластор по своей привычке аскета называл постелью всякое место, где был расстелен кусок овечьей шкуры или куда ложился он сам, — то оставайся здесь и жди моего возвращения.

— Вот уж нет! — вспыхнул Сашка и резко вскочив на ноги, бросился к извилистому желобу воды; там он быстро умылся, отряхнул тонкими маленькими пальчиками нехитрую одежду, и выпрямившись, застыл в покорном ожидании. Должно быть, это позабавило Аластора, и заставило быть мягче:

— Готов? — на всякий случай поинтересовался он. — Тогда вперед!

Скорый завтрак из маленьких диких яблок пришлось дожевывать уже на ходу, пробираясь сквозь невысокие узкие штольни. Кто и когда пронизал эту твердь скалы длинными ходами тоннелей, оставалась загадкой, но их протяженность вызывала восхищение и священный трепет. Они разветвлялись, широкой сетью шли в разные стороны, упирались в галереи, переходили одни в другие, и, в общем, умение Аластора ориентироваться в этой системе сложных коридоров, не пользуясь притом никакими инструментами, если, конечно, не считать за таковой самодельный факел в его руках, вызывало истинное, почти магическое восхищение. В любом случае, кто бы ни был архитектором этой вереницы бесчисленных коридоров, ясно было только одно — это был истинный лабиринт, в котором существовало множество ходов и ответвлений и, наверное, столько же и выходов на дневную поверхность. Подтверждение этой мысли пришло скоро, когда под ноги плеснуло узкую полоску карниза, висевшую над глубоким длинным ущельем. Сашка застыл на месте, прижавшись спиной к холодной глади отвесной скалы. Ему показалось, будто шумный гомон птиц раздается и сверху, и снизу и, схлестываясь воедино, сотрясает каменные горы до самого основания… Он вдруг ощутил этот трепет, почувствовал, как тот пробежал скоротечной волной по его телу; руки похолодели, лоб покрылся мокрой испариной, а одеревеневшие ноги, словно прилипли, срослись с каменным основанием узкого карниза. Впрочем, растревоженное волнующими впечатлениями воображение довольно быстро угасло, и разум позволил себе вновь взяться за дело. В скупом пейзаже он выделил теперь только тонкую, темно-бурую линию, скользившую над огромной серой бездной. Она будто висела в воздухе и казалась тоньше каната, хотя истиной ее ширины вполне хватило, чтобы вместить, не создав затруднений, двух человек с плотной поклажей за плечами.

Сашка сжал пальцы — рука интуитивно вцепилась в край расщелины, напоминавший неровный, арочный свод — и взглядом пробежал по неровной линии узкого выступа. Дальнейший маршрут виделся сущим испытанием, вдоль отвесных скал, по тропинке усеянной мелким камнем, куда-то вдаль, от которой веяло ледяным холодом, хотя над горной грядой висело раскаленное добела солнце. Стоило отдышаться, прийти в себя и ни в коем случае не смотреть вниз. Это правило известно, кажется, всем, но как же трудно, стоя на вершине, не податься этому глубинному чувству. И Сашка не выдержал. Чуть наклонившись, он всмотрелся на дно стелившегося под ногами ущелья, заваленного камнями и огромными глыбами, и тут же, почувствовав головокружение, вновь вжался в стену.

Аластор оказался неподалеку, всего в нескольких метрах от застывшего в немом оцепенении мальчишки. Его взгляд, брошенный вскользь, верно означал что-нибудь вроде «я же тебе говорил, сиди в пещере», но на месте он долго не задержался; отшвырнув в сторону чадящий факел, Аластор ничтоже сумняшеся вновь двинулся вперед, всем своим видом показывая, что тратить время на пустые уговоры он не собирается.

Закусив губу, Сашка сделал первый шаг — он показался ему рывком в бездну. Затем второй — несмелый и короткий; ноги по-прежнему чувствовали твердь нависающего над ущельем карниза. Затем он осторожно, прощупывая воздушными шагами стелющуюся впереди тропинку, потянулся вслед Аластору. Тот, впрочем, двигался нарочито медленно, давая возможность не потерять его из виду, и изредко бросал за спину быстрые взгляды. Отвесная стена, к которой прижимался Сашка, была холодна и вся темнела от гнезд птичьего помета, но все равно она была единственной опорой на этом пути, единственной отдушиной, помогавшей держаться на огромной высоте внутри стесненного пространства. Пальцы прощупывали расщелины в скале или неровные выпуклости, хватались за них, и медленные, аккуратные шаги делались тверже и уверенней. Постепенно узкий скальный выступ, облизав отвесную стену горы, потек вниз, устремившись к хребту, сточенному ветром до причудливого вида двурогого седла. Где-то у его вершины, полоска карниза, хрустевшая под ногами мелкой каменной крошкой, расширилась и без всякой границы влилась в пологий склон холмистой гряды, по которому они спустились вниз.

У самого подножия стелилась ровная гладь сухой, безжизненной равнины, зажатой меж тесной гряды остроконечных шероховатых скал. Вверху плыло, словно разбухшее от ярости солнце, а теплый ветер, поднимая пыль, вился у самых ног, не принося никакого облегчения. В вытянутой серповидной лощине, усыпанной обломками камней, воздух сделался сухим и жарким.

Шли долго. Трудно было определить это «долго» в часах и минутах, но выданная Сашке фляга, под завязку наполненная студеной водой, была уже почти пуста. Можно было бы, конечно, попытаться исчислить затраченное время в интервалах между глотками, но кто бы стал забавлять себя подобными играми в момент опустошительной усталости и острой, постоянной жажды. Сашка уныло влачил ноги, чувствуя, как источаются остатки его сил, и неразборчивым взглядом рыскал меж глыб и утесов, заглядывая за расщелины и острые хребты. Едва ли он искал там средство к спасению — уже нет; движения его были скорее механическими, каким-то чувством он все еще следил за маячившей впереди фигурой Аластора, но с каждым разом, его все более поглощала изматывающая нечеловеческая усталость. Наконец, в определенный момент, его охватило неистовое желание остаться на месте: упасть на мелкий, пыльный гравий, и, забыв обо всем отдаться блаженному покою. И возможно, лишившись уже и твердости воли, он поступил бы именно так, но вдруг измученный разум выдернул из сросшейся цепи горных шапок и круч, дымчатый гребень стены.

Неожиданно наступила удивительная ясность, мутный пейзаж вновь приобрел четкость и стали вырисовываться далекие и впечатляющие черты высокой каменной гряды растянувшейся на сотни километров вперед. Будто по какому-то волшебству или в знак невольного уважения перед ней расступился каскад неряшливых гор, и, вся в волнующих линиях, она предстала перед путниками бесконечной чередой, уложенных в единую цепь, тяжелых камней.

Это была растянутая во всю ширь, до самого горизонта, стена. Издали она напоминала длинного серого змея, лежащего у самых гор, и тихо вслушивающегося в глубину потаенных, закрытых скальным панцирем недр. Верно было подумать, что в нем бурлит огонь, истерзавший некогда цветущие равнины пустыни, но Сашка знал, что в этой иллюзии нет и частицы правды. Далекое, растянутое на солнце туловище было ему хорошо знакомо; чрево его было наполнено вереницей длинных коридоров и всевозможных комнат, в которых несли свое дежурство охранники и городская стража, а в непробиваемой чешуе костенели ряды каменных блоков.

То было отлично известное каждому торговцу зрелище, оно каждый раз всплывало из горизонта и неизменно кружило голову своей громоздкой величавостью и монолитностью скупой твердыни. Во всех деталях, во всех чертах это было действительно удивительное сооружение, быть может, сравнимое с великими гигантами прошлого. Высокое, метров тридцать над землей, с чередой сферических смотровых башен, облепленных шумными ласточками — оно, казалось, и создано было лишь для того, чтобы поражать людей своими неуемными размерами и бескрайней ширью.

Самый вверх стены венчал пояс треугольных глыб, над пиками которых в душном мареве плавала безбрежная голубая даль. Живописный простор был расчерчен тонкими линиями расплесканного в широкой горловине города: то выделялись в нем искрящие на солнце грани высоток — словно десятки вскинутых к небу мечей — то темнели скупые, выстроенные столетиями назад дома, то вилась к вершине металлическая игла телевизионной башни, то густел бархат заросших зеленью садов. Во всем своем многообразии, во всей широте пестрого величия проступал перед ними величественный образ этого живого дышащего легким воздухом ранней осени гиганта, имя которого отчетливо звенело в сознании. Перед ними вырастала столица Республики, жемчужина южных земель, город Солнечногорск.

По мере приближения к высоким стенам столицы, таяли и последние чары пустыни — она отступала; воздух становился более мягким, ветер наливался свежестью, а каменистые склоны гор — уже не слишком высоких и более походивших на небольшую холмистую гряду — начинали обрастать легкой, но уже пробивавшей скалистый панцирь растительностью. Странно, но потаенная граница между мирами, очерченная причудливыми капризами природы, пролегала без видимых признаков и явных причин; все, словно по волшебству, поменялось, зацвело, бурно увилось зеленью и пробудилось запахами — а выжженная солнцем пустыня внезапно растаяла за спиной. И было непонятно и удивительно, почему растекшаяся на всю бескрайнюю ширь пустыня, вдруг остановилась здесь, в странном плоскогорье, так и не решившись добраться до высоких стен города.

Между цепью серых скал и городской стеной лежала ровная полоска земли, поросшая высокой травой и пестрыми полевыми цветами. Деревьев не было — их спиливала специальная служба охраны, строго следуя рекомендациям городских властей. Территория должна была быть хорошо просматриваема со смотровых башен и исключать всякую возможность скрытого продвижения к стенам. Так обстояло дело в теории.

На практике же пограничная зона была преодолена все тем же неспешным маршем, на всем протяжении которого никто не предпринял даже попытки воспрепятствовать столь грубому нарушению режима. Смотровые башни с треугольными вырезами смотрели на такое попустительство закона холодным взглядом пустеющих окон.

— Северный участок стены, — пояснил Аластор, скинув с плеч увесистый рюкзак. — Он примыкает к району Красных зорь. Этот участок города давно заброшен и предоставлен сам себе.

— Здесь произошла какая-то катастрофа? — тяжело дыша и стирая тонкие ручейки соленого пота, поинтересовался Сашка.

— Катастрофа?! — удивился Аластор. — Да, если принять за таковую человеческую глупость и жадность. В этом районе проживали работники никелевого комбината. Того самого, где мы побывали с тобой днем ранее. Когда карьер истощился — его закрыли, люди были уволены и по большей части оказались не у дел — новой работы в городе для них не нашлось. Платить за взлетевшие до небес коммунальные услуги стало просто нечем. Конечно, отключить электричество и воду — это выход! Но остаются еще и налоги. За их неуплату людей лишали имущества и вышвыривали на улицу. Кто-то выехал сам. Место обезлюдело и опустело.

— И что же, никто не сопротивлялся? — сдвинув брови, удивился Сашка.

— Сопротивлялись, — равнодушно бросил Аластор. — Но таким довольно быстро нашли работу — кромсать твердь скальных пород на каменоломнях Селичанского комбината.

— Но это же несправедливо! — с жаром воскликнул Сашка, будто пытаясь доказать ему очень важную и простую вещь.

— Хм… — иронично хмыкнул Аластор. — Осторожно, маленький мальчик, подобные мысли в городе считаются хулой на светский порядок, установленный в Республике. Ты можешь превратиться в изгоя.

— Изгоя? Почему?

По всей видимости, вопрос показался Аластору слишком наивным, и он предпочел не отвечать на него. Наклонившись к рюкзаку, он расстегнул застежку на стянутой горловине и не спеша извлек наружу ручной гарпун, искусно переделанный из арбалета, да моток крепкой веревки. Щелкнув креплением, Аластор прицепил барабан к остову цевья и, вытянув руку, направил его к стене.

— Мы будем подниматься здесь? — с ужасом спросил Сашка, запрокинув голову к верху и попытавшись представить себя, неумело карабкающегося по тонкой болтающейся веревке.

— Да. И это самый безопасный путь.

Аластор бросил взгляд к вершине стены и ненадолго застыл, внимательно высматривая что-то средь однородной массы серых камней. Видимо, отыскав то, что было нужно, он принялся объяснять:

— Там, почти у самой вершины, находится смотровая камера технического персонала. Снизу ее почти не видно, но в нее вмурована лестница, которая ведет наверх, в потолочный тоннель. Все, что нам нужно, — это зацепить крюк гарпуна к каркасу лестницы.

— Но… как это можно сделать, если мы даже не видим эту камеру? — удивился Сашка.

Аластор молча выставил гарпун наконечником вверх и, ничего не объясняя, нажал на спусковой крючок. Выпушенный гарпун с шумом взлетел вверх, разматывая накрученную на катушку веревку, и, звякнув об стену, стремительно плюхнулся на землю.

Аластор недовольно хмыкнул и, пробурчав что-то совершенно неразборчивое, вновь принялся сматывать распустившуюся веревку.

Сашке стало жутко от одной только мысли, что придется взбираться на вершину казавшейся совершенно неприступной стены, да еще по такой хлипкой веревке. Ему вдруг очень захотелось, чтобы Аластор никогда не попал в эту злосчастную камеру, но второй выстрел мгновенно обрушил всякие надежды. Гарпун взвыл в небо и, сблизившись со стеной, исчез где-то в пустоте невидимой полости.

Аластор натянул веревку и, обхватив ее двумя руками, потянул вниз. Туго скрипнув, та вытянулась в струну и будто взмыла в небо.

— Я полезу первый, — объявил Аластор. — Как только заберусь наверх, обмотай себя веревкой и крепко держись за нее руками. Я сам затащу тебя на стену. Да… и не забудь зацепить мой рюкзак.

Сашка заметно побледнел и на секунду замер.

— В чем дело?! — выпалил Аластор. — Помнится, ты сам отказался сидеть в пещере.

— Я… я сделаю, как ты сказал, — с трудом выдавил из себя Сашка. Весьма неуверенно, но Аластору этого было вполне достаточно.

— Вот и хорошо, — буркнул он и, подпрыгнув, громадными ручищами вцепился в веревку.

Ловкость, с которой он карабкался наверх, перебирая размашистыми руками, казалась противоестественной. Сашка не успел даже толком опомниться, как Аластор, чуть замерев у вершины, исчез столь же внезапно, как и пущенный им минутой ранее гарпун.

Дрожащими руками Сашка сделал широкую петлю, для надежности обвязав ее всеми мыслимыми узлами, воскресшими в памяти и вспыхнувшими совершенно внезапно, и, подвязав рюкзак, задрал голову. Натянувшись, веревка медленно поплыла к вершине.

Сидеть в петле было чертовски неудобно, веревка впилась в тело и туго стягивала онемевшие мышцы, но дискомфорта Сашка не ощущал, ибо подъем поглотил его целиком. Дико бившееся сердце, казалось, желает поскорее вырваться наружу, ноги сделались ватными, а жуткий страх, подчинив себе все существо, нещадно растягивал время. Секунды длились целую вечность, мгновения бежали вереницей обтесанных скальных глыб, вмурованных в нескончаемую стену, и вот, наконец, когда пара крепких рук, схватив его, втянула внутрь небольшого проема, долгожданное облегчение блаженной волной прокатилось по телу. Можно было отдышаться и перевести дух.

Небольшая камера внутри стены не удивляла своими размерами, труднее было понять, как в нее вписывался Аластор. Низкий потолок вдвое укорачивал его рост, ширина проема едва позволяла вытянуть руки — но даже в таких условиях он не растерял ни капли своей ловкости. В узком окне торчали вездесущие горы — толкаясь и набредая друг на друга, словно в скором нетерпении, они, казалось, спешат скорее увидеть две небольшие тени, застывшие внутри стены. Видимо, где-то среди них таилась и пещера Аластора, в которой все так же покоилась извечная тишина и тоненькой струйкой тянулась лента студеной воды. Думал ли Аластор о ней, сейчас, когда сидя на четвереньках в душной маленькой камере, сматывал веревку и тихо косился на эту живописную даль? Может, боялся растревожить дремавшие в глубине чувства? А может… Впрочем, гадать было бессмысленно.

Скрутив веревку, Аластор закинул гарпун в рюкзак и, не проронив ни слова, потянулся к узкой шахте, спрятанной в глубине камеры. Стальная лестница, ведущая наверх, была покрыта бурым налетом и пылью, густеющей на легких, дрожавших от слабых порывов ветра, паутинках. Толстые прутья перил с легкостью выдержали первый натиск — и Аластор тут же исчез внутри вертикальной галереи. Лестница задребезжала, зашлась легкой дрожью, сбросив с себя небольшие хлопья ржавчины, и тут же, спустя несколько секунд, стихла, будто источив до остатка потревоженный нерв.

Сашка быстрее кинулся следом. Узкая шахта, как оказалось, являлась всего лишь продолжением горизонтальной галереи, в которую удалось вскарабкаться довольно быстро. Она уже была довольно просторна и широка, и, по всей видимости, являлась тем самым потолочным тоннелем, о котором упоминал Аластор. Помещение освещалось единственной лампой в красноватом круглом плафоне, висевшем в глубине коридора, над закованной в железо дверью. В отличие от лестницы, по которой они взбирались наверх, дверь отливала темной, матовой поверхностью первоклассной стали, отчетливо давая понять, что она прочна, как твердь гранитной глыбы. Сашка огляделся по сторонам, но длинный туннель зиял лишь тихой пустотой и полным однообразием. Сплошная масса стен безвыходно упиралась в эту злосчастную дверь, и иного пути, по всей видимости, не существовало. Жгучая мысль о том, что придется возвращаться назад, привела его в уныние. Болтаться на веревке у самой вершины стены — хуже этой затеи придумать было невозможно. Глаза, словно сами забегали в поисках спасения от подобной перспективы, и ненароком остановились на маленькой коробочке с квадратными, темными кнопками, висевшей с левой стороны от замка.

«Конечно! — обрадовано подумал Сашка. — Нужно вести правильный код, и дверь откроется сама. Но где его взять?»

И тут же, как по волшебству, дверь щелкнула и слегка приоткрылась, будто кто толкнул ее снаружи. Сашка восхищенно поглядел на Аластора. Образ героя, который только и мог возникнуть в голове у ребенка, теперь приобретал отчетливые и ясные черты как часть обыденной реальности. Когда и как Аластор раздобыл пароли персонала, где распознал слабые места в структуре городской защиты — все эти вопросы казались слишком земными, затуманивающими ауру священного мстителя. Но вот так, совершенно мистически, открывать механизмы закрытых дверей мог лишь Аластор — герой кочующих легенд, Аластор-дух, Аластор-мститель…

За толстым листом двери скрывалось небольшое помещение, доверху заставленное всевозможными приборами, аппаратурой и стальными механизмами, с торчащими зубьями шестеренок и тяжелыми спицами валов. В дальнем углу из мутного полумрака проглядывались два старых деревянных стола и темное офисное кресло с упавшей спинкой. Столы были пусты, а все канцелярские приборы убраны в шкаф, стоящий неподалеку. В комнате плотно сидела пыль, и маленькие хлопья скользили по линзе яркого света, бьющего сквозь небольшое замызганное оконце. Сашку невольно привлек этот образ — торчащий в мутном стекле обрывок большого города. Живой, красивый, собранный из тысячи пестрых частей. Сколько было жизни в этом удивительном многообразии форм: в прочерченных, словно карандашом, ровных линиях улиц, в зеленых, растекшихся кляксами пятнах, в причудливых серых коробках с сотами прорубленных окон, в ярких гранях деловых высоток. Это была целая стихия — море цивилизации, расплесканное до самого горизонта и более всего будоражащее человеческий ум здесь, на вершине высокой стены.

— В этом окне застрял осколок «большого яблока», — вскользь бросил Аластор, выискивая на стене кнопку вызова лифта.

— Я был в этом городе, — заговорил Сашка, нехотя оторвавшись от невольного любования, — но никогда не видел его таким…

Аластор замер, будто услышал какую-то давно повторяемую ересь, и обреченно покачал головой.

— Легко поддаться искушению, когда любуешься им на расстоянии, — холодно заметил он, почувствовав странное неравнодушие к словам мальчика. — Но нам придется окунуться в него целиком. И тогда иллюзия его очарования развеяться сама собой.

Будто подтверждая эту мысль, он вдавил пальцем маленькую пластмассовую кнопку в стену, и створки лифта тут же наполнились глухим дребезжанием подъемных механизмов.

— Неужели мы спустимся на этом лифте вниз? — удивился Сашка.

— Ты предпочитаешь веревку? — без всякого интереса поинтересовался Аластор.

— Нет, но… — замялся было Сашка, но тут же у него в голове промелькнул железный довод: — А как же охрана?! Здесь должна быть охрана! Ведь стену не просто так построили?

— Охрана есть! — не противился Аластор. — Но ее слишком мало. Не хватает даже камер слежения, чтобы насытить весь периметр города. А что касается стены… то ее предназначение вовсе не для того, чтобы останавливать натиск хорошо вооруженных врагов или вездесущих шаек головорезов.

— Разве нет? — удивился Сашка.

— Нет. Стена все равно их не остановит. У нее иное предназначение. Сдерживать орды нищенствующего населения, бурлящего за пределами этих стен, — вот ее основная цель. Этот островок спокойствия не должен быть потревожен потрясениями бушующего мира. Аристократия и часть населения боится этого более всего на свете. Эта стена построена, чтобы сюда не проникали, такие как ты и тебе подобные. А для этого и существующей стражи вполне достаточно.

— Но нам же удалось…

— Один или двое — город еще может их переварить. Но если их будут тысячи… Надеюсь, ты понимаешь.

— А что если нас поймают? — вдруг спросил Сашка.

— Нас предадут гуманному суду и в качестве особой милости заменят смертную казнь каторжными работами на рудниках.

— То есть как?!

— Не беспокойся. Этого не произойдет.

Долгий и тревожный гул, наконец, стих, и двери со скрипом отошли в сторону.

— Да, и запомни! — тяжело произнес Аластор, будто спеша поделиться важной информацией сейчас, когда еще не было поздно. — Приступив городскую черту, ты окажешься во враждебном тебе мире. Ты должен опасаться всего. Твой страх — это единственная гарантия того, что ты выберешься из этих трущоб живым. Это место гораздо опаснее, чем скалы Красной пустыни.

— Я постараюсь, — как-то не очень уверенно проговорил Сашка и вслед за Аластором шагнул в распахнутые створки лифта.

Просторная кабина, утопленная в легком полумраке, качнулась и плавно поплыла вниз. Наступила какая-то холодная тишина, и Сашка ненадолго погрузился в размышления. Он верил в бесконечные силы Аластора, но… нужно ли было подвергать себя такому риску? Может быть, был другой способ? Быть может, следовало вообще сбежать куда-нибудь по дальше, где никто и никогда не сможет отыскать их. Спрятаться, утаиться… Впрочем, нет — правда стоила всех усилий, всех жертв! Это требовала память! Этого требовала тень деда: в мыслях, в поступках, в еще не остывших чувствах.

Лифт остановился и слегка подпружинил. Створки не спеша потянулись в сторону, издавая натужный скрип, будто раздираясь от желания немедленно остановиться, и яркий, совершенно причудливый мир в одно мгновение обступил их со всех сторон.

Кусок сухой, мертвой земли, перепаханной гравием и фрагментами закаменевшего бетона, отделял возведенную стену от вереницы небольших кирпичных домиков, почти утонувших в густом лесу разросшихся садов и уличных деревьев. Это был самый что ни на есть лес: неряшливый, редкий, грязный — но именно лес, затопивший целиком чахлые строения. То тут, то там вспыхивали пестрые шапки крыш, с торчащими дымовыми трубами, покрытыми толстым слоем сажи. Кое-где проглядывали и пустые глазницы окон, с серым проблеском мертвой тишины, а из-под покосившихся, ветхих заборов виднелись заброшенные подворья. Узкие улочки, словно ручейки талой, грязной воды, стекались к стене, и представляли на выбор с десяток путей, куда можно было направиться в дальнейшем. Аластор выбрал ближнюю: усыпанную мелким камнем и битым кирпичом дорогу, зигзагами убегающую куда-то вглубь густых зеленых дебрей.

Шел он небыстро, будто давая возможность внимательней осмотреть окружавшую их действительность. Увидеть четкие следы растущего запустенья. Почувствовать гнетущее опустошение от омертвевшего пейзажа. В нем будто еще тлели огоньки прежней жизни: то промелькнет на дороге старый, бетонный столб электропередач, с оборванными лохмотьями кабелей, то вспыхнет фасад милого уютного домика с верандой, затянутой старой лозой винограда. И будь Аластор хоть немного заражен вирусом эгоистичного превосходства, он не преминул бы напомнить: «На расстояние все выглядит иначе, помнишь? А город… вот он. И тут он не так прекрасен, как выглядит с высокой стены». Но он был не таким, и предпочитал, молча двигаться вперед, глотая насыщенный тошнотворным запахом гниющего мусора воздух.

На узкой улице было полно собак: рыжих, черных, с бурыми пятнами и куцыми хвостами. Они казались единственными хозяевами этих мест и чувствовали себя по-нахальному уверенно. Даже при появлении чужаков не бежали и не таились в осмотрительном ожидании — вовсе нет. Спокойно и несколько лениво они продолжали рыться в мусорных навалах, не обращая никакого внимания на приближение людей, будто между ними существовал негласный договор о дружеском нейтралитете. Что ж, если подобное и имело место, то нарушать его, видимо, не собиралась ни одна из сторон, и это действовало успокаивающе. Собак было много, и они определенно могли представлять собой существенную силу, если бы того захотели. Но четвероногие существа были настроены миролюбиво, по крайней мере пока.

Сашка неспешно волочился за Аластором, успевая разглядывать то заросшие плодовыми деревьями дворики, то пыльную полоску мелкого гравия, набитого в землю; он жадно искал признаки жизни, но не находил их. Дворы были пусты и заброшены, дома предоставлены сами себе, а улицы… Но вдруг он невольно вздрогнул. Впереди промелькнул темный силуэт, в котором Сашка усмотрел черты человека. Стоило приглядеться внимательней и сделать несколько шагов навстречу, чтобы убедиться окончательно — да, это действительно был человек. Невысокий, худой, с неряшливой рыжей растительностью на подбородке. Он сидел тихо, опершись на трухлявый забор, в тени дикой вишни, высунув на солнце босые, черные от дорожной пыли, пятки и будто дремал. Лохмотья его представляли собой лишь жалкую пародию на то, что было принято называть одеждой: разодранные серые штаны в огромных карикатурных латках, грязная замусоленная рубашка, на голове старенькая кепи. Невдалеке стоял еще один, в нелепом костюме, собранным из разных не совпадающих по цвету частей и в приплюснутой широкополой шляпе. Это были первые человеческие создания, которые встретились им на пути, потом стали появляться и другие, немногочисленные, вырастающие из глубины чахлых трущоб, люди. Впрочем, скорее, они напоминали призраков: мешковатые лохмотья на тощих телах, серые понурые лица, перепаханные ссадинами и потеками, и странная пустота в глазах. Увидев высокую фигуру Аластора, они замирали, невольно всматривались в его черты, и тут же пугливо отводили глаза. Сгорбленные и несчастные — эти люди проигрывали даже тем собакам, которые чванно расхаживали меж тесного сплетения густых зарослей. Что стало с ними? Что превратило в пугливых, и совершенно забитых существ? Неужели они были рождены такими? Тьма вопросов терзала воспаленный ум мальчика, но ни один из них так и не слетел с его уст. «Не время», — твердо решил он, будто начиная ощущать растущее напряжение.

Маленькая улочка, петляя, пролистывала скудные виды куцых дворов и тихо уходила вглубь этого осколочного мира, в котором остыла жизнь и замерло время. Постепенно дорога выровнялась, срезала резкий изгиб поворотов и плавно потекла наверх, очерчивая пологий склон невысокого холма. Где-то наверху, в лучах осеннего солнца, забрезжила рябь худых, осунувшихся крыш, заливших горизонт блеклыми оттенками выцветших красок. Под ногами завился пылью беспокойный ветер, и долгий подъем растянулся на добрые сотни метров.

Бурый клочок земли узкой лентой тянулся к вершине, а по сторонам густело беспроглядное поле колючей травы, в глубине которой тонули разбросанные островки цивилизации. Сашка с любопытством разглядывал их, вырывая из общей картины запустенья то грязные стены далеких домов, то разбитые пустые окна, то, в сущности, едва различимые контуры, которыми так обогащалась фантазия. Это занятие настолько поглотило его, что он и не заметил, как под ногами зашаркал старенький асфальт, а былая неряшливость заросшего дикого поля постепенно растаяла и уступила место прелестному виду тихой, но вполне ухоженной улочки. Взгляд еще продолжал цепляться за дальние шапки увядших крыш, за густую зелень вязкой травы, но уже во всю ширь перед ним шагали ряды ухоженных домов со светлыми окнами и, наливаясь звуками, оживали тесные тротуары. Лишь когда отдаленный гул окончательно смахнул последние остатки тишины, Сашка опомнился и огляделся по сторонам. Стремительное преображение впрочем, только начиналось.

— Будь внимательней, — едва успел предупредить Аластор, как дорога тут же выплеснула их на широкий гулкий проспект прямиком в тягучую людскую массу. Толпа людей, словно шумный поток воды, обволокла их и с живой энергией потянула дальше. Подобное казалось совсем уж странным, и Сашка, едва успев испугаться, вдруг с удивлением обнаружил, что оба они никому не интересны и настолько слиты с этим скопищем народа в один живой организм, что всякие различия меж ними, видимо, были уже потеряны. Он сам с разбуженным интересом рассматривал плывущие навстречу лица, но не видел в них ни удивления, ни любопытства, ни подозрительности — ничего! Ничего не поражало их, не удивляло в образе Аластора — этого чуждого скитальца гор, укрытого в длинный, не по погоде плащ, и с железной маской, скрывающей его лицо.

Люди были настолько поглощены своими делами и повседневными заботами, что совершенно не обращали внимания на того, кто шел рядом с ними. А ведь даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что тут, на расстоянии вытянутой руки, сам Аластор чеканит шаг на улицах Солнечногорска. В прочем в этом невероятном потоке лиц, изобилующем чудовищным разнообразием, встречались настолько причудливые и необычные формы, что странная неразборчивость жителей города становилась совершенно понятной. В самом деле, какие только образы ни приобретала эта многоликая толпа: то промелькнет ирокезом на гладко выбритой голове, то вспыхнет копной ядовито-зеленых волос, заставит отшатнуться от ледяного и совершенно бестолкового взгляда, обведенного черной тушью, или, того пуще, вынесет навстречу закостеневшее в пластмассовой маске лицо, с размалеванной красной краской щеками и хитрой чуть растянутой улыбкой. Во всей этой мешанине, с тонкой мыслью безумства Аластор, пожалуй, что и смотрелся вполне гармонично, с известной долей безрассудства, которое позволяли себе жители большого города.

Широкая улица была полна жизни. Она горела ею, словно бы невидимым ощущением праздника, и пышно цвела: в пестрых рекламных плакатах, в вывесках неброских, но изящно оформленных, в тонких гранях высоких домов. В ней не было пустых мест, оставленных или нарочно забытых, — вся она целиком дышала присутствием человека и была торжественно отражена в нем. Такое удивительное соседство казалось необычным — вот только мелькали перед глазами опустевшие дома, в мрачном забвении чахли улицы, и вдруг вырастал, будто из небытия, торжественный проспект, осененный ослепительным солнечным светом. Где же проходила эта граница? Где живая ткань города отмирала и превращалась в скальпированный кусок омертвевшей плоти? Пытаясь разгадать эту загадку, Сашка всматривался в узкие щели между домами, но не находил там ничего, кроме небольших, утопающих в зелени деревьев улочек.

В конце концов он убедил себя в том, что широкие кроны старых тополей скрывают от него этот безлюдный мир, и, возможно, где-то за ближайшим поворотом густело зеленое поле колючей травы, и тонули в разросшихся садах заброшенные домики.

Так или иначе, но Аластор упрямо двигался вперед, шоркая набитым под самую завязку рюкзаком и изредка бросая недовольные взгляды на пестрые рекламные вывески магазинов. Чем было вызвано подобное недовольство, Сашка не знал, но сам он, напротив, был очарован этими яркими образами волшебного изобилия, парящими от плаката к плакату и дурманящими голову какой-то неестественной сочной начинкой. Сладости, косметика, всевозможные услуги — рекламировали все, до чего с таким трудом дотягивалась рука среднего горожанина и к чему так жадно стремился каждый его обитатель. Быть в центре изобилия, внутри оазиса благополучия, пока его не источила безликая сила пустыни. Будто устав терпеть это безобразие Аластор свернул в ближайший проулок и, бросив косой взгляд на Сашку, все тем же размашистым шагом потянулся вглубь небольшой и тихой улочки.