Бесплатный фрагмент - Агент метаморфозы

«Прошлое возникает в настоящем с измененным и преображенным ликом, иногда обогащенное в смысле разнообразия и полноты, иногда обедневшее и оскудевшее».

П. К. Губер

«Имманентная сила соблазна всё и вся отторгнуть, отклонить от истины и вернуть в игру, чистую игру видимостей, и моментально переиграть и опрокинуть все системы смысла и власти, заставить видимости вращаться вокруг себя самих».

Жан Бодриар. «О соблазне»

«Вам следует принять во внимание, что между моим глазом и глазом барана, находящегося по ту сторону моря, которого я никогда не видел, гораздо больше общего, чем между моим глазом и моим ухом».

Мейстер Экхарт

«Самое обременительное и тягостное в книге — это общая идея. Ее нужно всячески вытравлять».

Лев Шестов. «Апофеоз беспочвенности»

Прошу покорно принять мой роман вне всякого уяснения его внутренней осмысленности

автор

Книга первая.
Сожжение бытия

Часть первая

Глава первая. Сохранение танцевавшей

Меня вырвало от контекста.

Наука не терпит паука.

Понятие заканчивается там, где начинается царство символики.

Секрет мысленного эксперимента — в изгнании руководящей идеи.

В четырех стенах Келдыш практиковал обыденное мышление.

В конкретной пустоте различались, а значит, присутствовали предметы: множество вещей приходило в голову; насупротив турецкого дивана стоял китайский биллиард; мебели было довольно.

Мебель — это усилие.

Кто-то открывал и закрывал двери, похаживал по комнате, шуршал обоями, обдувал затылок.

Мерцал свет из кухни и доносился смех прислуги.

— Самовар полон! — доложил лакей.

Келдыш поднялся, отвернул краник, выпустил тяжелую воду.

В тазу что-то плавало: помолодевшие пальцы?!

Осторожно дотронулся он и даже потянул за один — Мстислав Всеволодович знал язык пальцев, но с ним пока не хотели говорить.

Итак, подтвердилось то, о чем он догадывался.

Иное существовало.

В Ином вырабатывались не идеи, а понятия идей.

Простота — это наш дом, но академик жил в Ином доме.

В Ином доме — иные понятия.

Иметь понятие, значит понимать знаки и символы.

Из шкафа Мстислав Всеволодович вынул святое изображение: окруженная пророками и предшествуемая ангелами Анна шла к людям: корсаж из светло-розовой материи, такая же юбка, и все это отделано светло-голубым фаем.

Нога, обутая в прюнель.

Бархатность взгляда.

Он торопился прочесть, что выражало ее лицо: что-то темное и опасное глядело из этих глаз. Ему было стыдно потупиться перед этим взглядом, но не было силы выдерживать его.

Что-то, определенно, было.

Нечто же, судя по всему, было дано.

«Что-то» существовало, да.

«Нечто» существовало неистинным образом: тем не менее.

— Вы верите в Ничто? — не представлял проблемы отец Гагарина.

У них были разные знаки.

— Люди стали всего лишь землянами! — звонко отец Гагарина смеялся.

У них были разные жизни (судьбы): разные жизни у Келдыша и разные жизни у отца Гагарина.

Дмитрий Иванович Менделеев разделил время на несколько потоков, и в каждом потоке с их (Келдыша и отца Гагарина) участием проходили свои события.

— Бифуркация! — напрочь отец Гагарина забывал о пространстве.

Глава вторая. Разные знаки

В сумерках не видно было игры физиономий.

Маменька доставала что-то ложкой из стеклянной банки — папаша, напротив, вилкой чего-то добавлял в банку.

Все было полинялое, никому не нужное, но приличное.

— К сожалению, я еще не превосходительство, — продолжал разговор папаша, а только правдоподобие, частичное представление о себе самом.

Он стал смеяться, как ему казалось, самым натуральным смехом.

Беда, которую мы избыли, более не напоминала о себе.

Шумно папаша хлопнул себя по колену: он претендовал на такое уважение, которое было стеснительно для маменьки: он служил по земству, состоял непременным членом по Крестьянским Делам Присутствия.

Я был ребенок со счастливыми наклонностями, унаследовавший лучшие качества маменьки, а от папаши — энергию и упрямство.

Перед нами стояла задача: удержать равновесие.

Если люди хотят продлиться (так мы понимали), нужно ограничить становление в пользу бытия.

Жившие в Простоте, мы чурались Иного.

Эпоха, в которой мы пребывали, самостоятельного смысла не имела, влагаясь в последующую эпоху, которая (мы надеялись) вложится со временем в более позднюю, и так будет происходить бесконечно —

В банке, из которой черпала маменька и куда добавлял папаша, была пустота, в которой, однако, содержалось «нечто».

Пространство коммунальной квартиры определяло ее бытие: наличное мешалось с подручным, подлинное с иллюзорным; изменчивое представлялось постоянным, а постоянное — изменчивым.

Ночью бессмысленно звучали стоны.

В муках рождалось новое.

Оно делало ненужными определения, определяя себя через себя самоё.

— Не познавать существующее, а изобретать небывалое: Рабкрин, ГОЭЛРО, Совнарком, — по телевизору призывал Ленин.

Мы придумали внешнюю скомпоновку.

— Внешней скомпоновкой, — призывал папаша, — ударим по движению без устойчивости!

— По отношениям без относящихся! — добавляла маменька.

— По функции без аргументов! — я присоединялся.

— По информации без того, о чем информируют! — хором кричали мы в зрительный зал.

Там смеялись.

Чему приписывать, что и теперь, и в прошлом еще многие не решаются отдавать актерам и театральному искусству должное уважение?!

Избегая взглядов сидевших в партере, всячески мы демонстрировали непринужденность, вытекающую из внешней скомпоновки действия.

Глава третья. Второй закон механики

Шла, разумеется, «Гейша» в революционной постановке Герасимова.

С вульгарной левреткой на коленях Анна Сергеевна сидела в третьем ряду: где был шпиц?!

«Понять предмет значит построить его!» — вдалбливали со сцены.

Скромное декольте выказывало белизну ее шеи, свет полуспущенного газа мягкими тенями падал на лицо.

Это было (мы смотрели со сцены) лицо бесконечности.

Лицо бесконечности отношений.

Перед лицом бесконечности —

Жужжал, вырабатывая энергию, принцип тождества: А=А; Анна совпадала с Анной.

Когда отдыхают актеры — играют зрители: они пытаются вывести актеров из неподвижности (равновесия), ограничивают бытие в пользу становления, извлекают одну эпоху из другой, разделяют подлинное и иллюзорное.

Зрители смеются над внешней скомпоновкой, перекомпонируя ее на свой лад.

Уже несколько дней Анну Сергеевну информировали, но она не понимала предмета: в мире мышления Анны Сергеевны, возможно, не было ничего, что бы указывало на ее существование.

Что до информации — последовательно она дробилась на предметы, людей, животных, насекомых

В сумочке Анна Сергеевна носила золотого паука.

На сцене танцевала гейша: она могла перемещаться вправо, влево, вверх, вниз — ее спасительный танец (предполагалось!) удерживал равновесие.

— Она всегда в движении, — негромко Анне объяснял сопровождающий.

Определенно танцевавшая в чем-то нуждалась.

— Рано или поздно она устанет, — усиливалась Анна Сергеевна в пользу бытия, — и тогда —

— Тогда ее замените вы.

Приставленный человек существовал «против мысли» и до тех пор, пока мысль полностью не выветрится (воплотится), то есть временно и алогично.

«Больше движения — меньше бытия?!» — не понимала Анна.

— Кто это сделал? — она вскрикнула.

Окунувшись в мысли, она упустила сценическое действие: папаша благодушествовал за стаканом чая, маменька резервировала дериваты — гейша продолжала танцевать на столе, но она уже ни в чем не нуждалась и была похожа на шар.

Герасимов выводил из царства причинности!

Где был неисправимый злодей и где — полная справедливость?!

Было вместо этого нечто другое.

Было действие, но не было причины.

В абсолют возводился принцип неопределенности.

Глава четвертая. Предел точности

Иван Владимирович Мичурин не обладал сколько-нибудь определенным положением во времени и пространстве: он находился обыкновенно в коробке с идеально отражающими стенками, координаты которой, в свою очередь, не имели определенного значения; время от времени (пространство от пространства) Мичурин получал сигнал и наблюдал за ним, после чего наводил собственный вектор.

Возникавшие впоследствии виртуальные черные дыры и червоточины (туннели во времени-пространстве) были делом его рук: при всем при том Иван Владимирович не слишком заботился об их правдоподобии.

Следовавший принципу неопределенности, положительно он манкировал теорией оценивания — коробку, в которой он находился, взвешивали до и после: энергия уходила, полегчавшая коробка сдвигалась на весах — это изменяло показания часов, и действия Ивана Владимировича операторы оценивали с опозданием.

Мичуринский набор возможностей —

Он первым стал нажимать пальцем на арбузное семечко — семечко исчезало, но где-то вырастали арбуз, тыква или кокосовый орех.

В его терминологии отсутствовали слова: «буфет», «кровать», «стакан».

— Лучше было бы вам не удивлять мир и жить в этом мире! — обращался к Ивану Владимировичу Ибсен в последней своей драме.

Было схватывание.

Ибсен ограничен был рамками опыта: Мичурин — полезная выдумка!

Ивану же Владимировичу Ибсен казался в порядке вещей.

Двойное понимание элементарности было общим их производным: Ибсена и Мичурина.

Элементарно Каренина изменила мужу.

«Измена — трудовой акт!» — понимал один.

«Измена — понятийный сдвиг!» — понимал другой.

Орудийная роль понятия равно принималась обоими: навести и шарахнуть!

Полемически каждый огрублял мысль.

Вечер у графини; черный чай у Орловского, последний закон бытия.

Скрытая тема.

Последний закон бытия — все же не черный чай у Орловского и отнюдь не вечер у графини!

Чай пусть даже в виде первовещества, а графиня как праматерь.

Имплицитно!

Чай, похоже, все-таки был, а вот графиня, определенно, была дана.

Когда графиня приезжала, Орловский вел ее в чулан показывать полки.

Чай стоял в цибиках и с ним — головы сахара.

— Сахарная голова Богомолова, — выбирала графиня какую-нибудь.

Все это был сущий вздор.

Глава пятая. Цена животного

Вечно повторялось одно и то же.

Входил великан с серебряной головой.

Не то чтобы простая копия Тургенева, а скорее свободное изобретение разума.

— Неизвестное ничего общего с известным иметь не может, — мог он сказать, — и даже известное далеко не всем известно!

По-своему он ограничивал бытие в пользу становления, я же представлял тех, кто прошел фазу подъема на вершину и теперь прилагал свою энергию к тому, чтобы тормозить.

Из ложного утверждения вытекает все, что угодно, и потому обыкновенно мы ждали, что произойдет в каждый конкретный раз.

Иван Сергеевич придвигал стул и показывал нам стакан.

— Нечто конкретное и визгливое, — царапал он грани, — вытекает из продолжительной супружеской бдительности.

Или:

— Если несколько прядей в гриве лошади вьются, — он говорил, — цена животного нарочито возвышается.

Лукавя сам с собою, он придавал новому общепринятые формы — речь начинала скользить по предметам, осыпая их брызгами остроумия и веселости: бойкое слово очаровывало против вашей воли.

Мы были, впрочем, знакомы с его манерой: на уроках Анна Андреевна имела обыкновение читать нам ловкие обиняки позднего стариковского остроумия.

Медленно Люба Колосова начинала раздеваться, а Нина Ломова нарочито занималась ночным туалетом.

Они изображали тургеневских девушек с их новыми взглядами на нравственность и личную гигиену.

Исподволь Иван Сергеевич приучал нас мыслить по-новому (я противился): промежуточные звенья подразумевались сами собою, и на них можно было не отвлекаться —

Я знал, что Тургенев — фигура, один конец которой закреплен, а другой подвижен — сам же вопрос «для чего?» совпадал с ответом на «как?» — причем самих ответов на вопросы покамест не было.

Люба Колосова и Нина Ломова смеялись так искренно и затягивающе, как умеют смеяться красивые женщины; я выискивал старые, потерявшие смысл слова, чтобы остановить понятийные сдвиги: уже стены классной комнаты (сдвинувшиеся) оказались обиты белой генуэзской материей и увешаны пейзажами с очень яркой зеленью.

Почему Тургенев взял на себя (себе) роль Толстого?

Как он сделал это?!

Бытие требовало возврата к истокам — Иван Сергеевич (Лев Николаевич) гнал его вперед.

Учителя (школьные) потчевали нас мертвым знанием — классик вносил живое (вынужден я был признать).

С точки зрения бесконечности.

Глава шестая. Тело понятия

Вопреки тому, о чем говорит мысль, Надежда Константиновна выбивалась из сил, чтобы доказать противное.

Совместно с Владимиром Ильичем она подрывала бытие.

Искусственные вещи способствовали переходу в постчеловеческое состояние.

Искусственные вещи Крупская ставила во главу угла.

Образы и понятия заменялись моделями и символами.

— Быть или не быть не есть обозначение вещи! — в телевизоре со своим знаменитым монологом появлялся Владимир Ильич.

Он сбросил шляпу, легкий ветерок путал и взбивал его шелковистые волосы; едва заметный пух оттенял верхнюю губу, загорелые щеки покрывались ярким румянцем (он волновался).

Дабы утишить волнение, он раскрывал томик Ибсена: тот проживал лето на водах, и процедуры сообщили его языку дополнительные силы и проворство.

Поезд Толстого двинулся и исчез: двинулся в старой жизни и исчез в новой (Ибсен писал так); покойник не станет заниматься болтовней в новой жизни.

Толстой выставил Анну покойницей; Ибсен же покойником называл самого Толстого: общими стараниями понятие (покойник, покойница) спасалось от упрощения и терминологической однозначности.

Тело символа.

Образ Владимира Ильича.

Понятие о Толстом.

Модель Ибсена.

Томик Ибсена.

Зонтик Толстого.

Лом (т) ик Владимира Ильича.

Символы помогали свернуть естественное пространство и на его месте развернуть искусственное.

Занавес раздвигался: покойник и покойница анатомировали тело понятия: устойчивый (не слишком) комплекс качеств, сил и энергий.

То малопознаваемое и таинственное, что называло себя Надеждой Константиновной, открывало себя в Женщине; дышало небо; познавшие себя становились пророками: один сделался Богом.

Когда-то, Надежда Константиновна знала, мнение бытовало, потом появились люди, которым до него не было дела.

Она перестала причесываться и штопать чулки.

Она делала свои выводы, и до поры держала их в себе.

Более она не отбрасывала тени сомнения.

Мертвые не живут, но бесконечно переживаются!

В густом тумане мчится поезд с мертвецами и мерцает!

Поезд — твое внешнее переживание.

Поезд — это способ перевести внимание.

Поезд — очищение ума.

Поезд разрезывает тело, и познание (понятие о нем) — вот оно!

Образы заставляют принять себя такими, какими они видят самих себя.

Глава седьмая. Внушалась мысль

— Вы занимались когда-нибудь онанизмом в Норвегии? — как врач имел право Чехов спросить у Суворина.

С хрустом Суворин в точилке провернул карандаш.

Новая пьеса Ибсена лежала на его рабочем столе, и все ее герои были не без греха.

Скрытая тема была секретом Полишинеля; Антон Павлович должен был перенести пьесу на русскую сцену и вставить ее в другую, поставленную прежде, но не снискавшую успеха: у Алексея Сергеевича на Фонтанке имелся свой театр.

Чехов воплощал идеи шефа: на сцене установлен был поворотный круг — действие легко перемещалось в пространстве, в то время как в зрительном зале перемещалось время: публика была то из прошлого, то из будущего.

Из будущего взяли Мичурина, его посадили в коробку с зеркальными стенками, неточные координаты которой не давали представить набор его возможностей: он для начала высаживал вишневый сад.

Пьеса была эротической.

— Помню, когда я был мальчиком лет пятнадцати, — легко сыпал Вронский (норвежские фамилии заменили более привычными), — стоял, представьте, в подъезде и точил карандаш!

В пятом будуаре сидела Анна: она выдерживала взятую на себя роль, и это была роль порядочной, наивной, мало жившей женщины —

Относящиеся без отношений информируют без информации.

Обеденное мышление: щи, биточки, компот.

На тарелке Вронский держал роман — в нем Анна обозначалась через формы категорических высказываний о ней.

Вынужденная внешней причиной оставить свое состояние, Анна просто-напросто перешла в другое — чтобы понять мир, следовало допустить предпосылку.

Чехов, Суворин, Мичурин и Вронский пусть сами будут выделены не из природной, а из свободной причинности; если смерть индивида есть небытие, то для мира это только инобытие.

Чехов вышел на уровень понимания Анны.

Суворин нашел способ схватывания ее.

Мичурин и Вронский разводили по сторонам вопросы существования Анны и ее сущности.

Мир Анны —

— Что вы поделывали в Чили? — не удержался Суворин в обществе Муравьева-Опоссума.

— В Чили мы дрочили! — с солдатскою прямотой генерал ответил.

Это было уже не из спектакля, а из последовавшей в дальнейшем оперы.

Летевший по воздуху гений с двумя факелами в руках сильно смахивал на Илью Ильича Мечникова.

Мышление, переставая быть созерцанием — внушалась мысль — превращается в проектирование.

Глава восьмая. Матрешки на вынос

Мышление, переставая быть созерцанием, превратилось в проектирование: оно непрерывно изобретало, создавая нечто новенькое.

Алексей Александрович Каренин в своем пространстве, единожды отказавшись от равновесия и устойчивости, строил функции, на то не имея аргументов.

«То, что должно стать заранее известным, — он полагал, — устанавливает впереди себя большую посылку».

Почтальон не замыслил себя ждать.

Алексей Александрович поддел крышку: зияющее пустое пространство! Иное!

Поддеть — это не усилие.

Полагание — это полагание чего-то, но не самого себя.

Алексея Александровича полагала Анна: она полагала его в форме идеи о нем или в виде цепочки Карениных, каждый из которых мог помещаться в предыдущем и содержать последующего: именно поэтому он ждал найти в полученном ящике нечто вроде женского соответствия: каждому по каждой!

То, что должно было стать заранее известно, посылало сигнал о себе посредством усилия возникнуть и продлиться в бесконечности.

Его подготавливали!

Приятно было бы состариться на улице?

Нужны ли вообще тела и предметы?

Чужие функции — заменят ли когда свои?!

Каренин должен был выбрать и непременно угадать: последний вопрос навел его на мысль об Анне с ее знаменитым органом-не-для-себя: это был продвинутый женский вариант легенды о Данко и его сердце, отданном людям —

Алексей Александрович запел что-то, подобающее случаю, которого не было, нечто крикливое и визгливое: он пел о супружеской бдительности.

Он попал в тон и успел обдумать манеру держать себя в отношении того, что сделалось ему (предварительно) известным.

Где-то за сценой болтал покойник.

Именно о чужих функциях, ненужности тел и о состариться вне дома.

Легко ли быть покойником?

Среди довольства и простора доносится гул новой жизни; уже совершился первый вынос, и Дмитрий Иванович Менделеев ставит дары на престол.

Праздно пальцы морщинистых рук постукивают о серебряную с позолотой табакерку — темнеет купами едкая зелень растений.

Зияющее пустое пространство надавливало на пространство функциональное, но не нашедшее аргументов в свою защиту — Каренин не мог найти равновесия между ними.

У себя, в доме на Большой Морской, он сильно покачнулся, упал и покатился по паркету между вещами и предметами.

Его полагали упавшим — дело было именно в этом.

Ой, как Алексею Александровичу еще было нужно его тело!

Глава девятая. Многие к одному

Он прошел полутемную комнату, полную людьми, среди которых были неадекватные по началу их телесности.

Разлитое молчание увеличивало безмятежность вещей.

Ему не хватало их шума.

Судебный следователь Александр Платонович Энгельгардт, выйдя из дома Простоты, заглянул в дом Иного.

Иные дома — иные нравы: частичные люди придавали относительность небытию.

Александр Платонович шел размашисто — хромая девушка едва поспевала с ним равняться: слышно было, как трепещет стеклярус в газовой дымке ее платья.

Следователь открывал и закрывал двери, девушка шуршала обоями и обдувала затылки.

Пара сопряженных операторов обнаруживала точки разрыва.

— Здесь обитает Бог? — девушка чуть тушевалась.

— Бог обитает в Центре безмятежности, — следователь находил признаки.

Призрак безмятежности пока только чудился, изнеженный и распущенный. Бестелесный, с непредсказуемым поведением, любую материю он мог уподобить образу.

— Мы ищем смысл жизни? — девушка обходила клеммы.

— Скорее, его атрибуты.

— А до поры маркируем несовершенства? — она мазнула маркером.

— Мы продолжаем наблюдать, — пояснил Энгельгардт, — но уже приобретаем и опыт касания. Касаниями мы возрождаем материю, местами ставшую условной.

— Скажете еще, возвращаем смысл информации? — девушка засмеялась.

— Этого мы пока не можем, — Александр Платонович заметил паука и погнался за ним, — но в перспективе —

Паук оказался не собственно пауком, а лишь информацией о пауке, убежавшей с исключительной скоростью, и эта информация ко всему сообщала, что можно поменять половую принадлежность, а то и вовсе от нее отказаться.

«Паук — это органы без тела, — так понималось, — а, значит, существует и тело без органов».

Пока не метаморфоза, а лишь метафора.

Они смотрели на столах и под ними — искали тело: живое, анатомированное, феноменальное.

Была плоть (плоть — это не тело).

Они перешли грань дозволенного: Энгельгардт и с ним хромая девушка — он склонен был думать обратное.

Какие-никакие присутствовали форма, организация, а это значило, что вокруг них не бесструктурный хаос, а все же бытие в одной из его форм.

Не было пустоты, была сущность, было единое.

Кто-то наговорил Александру Платоновичу в уши — покойник не стал бы заниматься болтовней.

Соединив разрозненные точки, операторы вызвали движение, способное превратить самое себя в некие знаки, как-то: вибрации, вращения, кружения, тяготения, прыжки и танцы, достигающие рассудка.

Глава десятая. Казнь Богомолова

Уже неадекватный по началу своей телесности Богомолов до маковки спрятался в еноты.

Свист прожектора смешивался с яркими полосами стали.

— Поездом или гильотиной?

Выбор — это усилие.

Вокруг были люди, но между ними не было человека.

Свободная мысль (Богомолова) приносилась в жертву последовательности.

Он не считал нужным выдвигать голову на первый план, они считали иначе.

Тело Богомолова отныне могло выступать в роли холста, материала произведения или в роли составного элемента.

Часть вторая

Глава первая. Высвобождая место

В одной из своих жизней Мстислав Всеволодович Келдыш на сцене играл академика, и пьеса была не то Ибсена, не то Толстого, а сам театр был скорее театром повторения, нежели театром воспроизведения.

Мстислав Всеволодович по роду своей деятельности должен был ратовать за понятие, в то время как отец Гагарина пропагандировал движение, и потому в некоторой степени Алексей Иванович был противопоставлен Мстиславу Всеволодовичу.

Известные академику операторы способствовали именно движению, и Келдыш вынужден был искать союзников на стороне: имевшие понятие обыкновенно держались где-нибудь между природой и историей — беда была в том, что и они переоценивали роль движения.

Много раз Келдыш повторял то или иное положение, пока не создал страшную силу: собственно аппарат повторения, для успешного действия которого требовалась непрерывная выработка воспоминаний.

Когда-то, Мстислав Всеволодович вспоминал, он жил в царстве причинности, где напрочь отсутствовало действие, и царил собственно принцип неопределенности, едва ли не возведенный в абсолют.

Кто-то придумал Вронского, и этот Вронский, ничего не предпринимая и не выражая никакой конкретики, абстрактно топтался вокруг не слишком молодой дамы, выдерживавшей взятую на себя (себе) роль, собственно.

Юноша Келдыш стоял в подъезде, но не точил карандаш, а лишь созерцал: снаружи шел дождь, и на улице старились люди, но вот в подъезд внесли покойника с морщинистыми руками — его пальцы скребли по мозаичному полу — и в ту же минуту, как бы высвобождая место, на улицу из дома группа людей вынесла покойника другого: каким-то наитием Келдыш схватил: отечественный умерший заменялся умершим норвежским.

В том доме на Большой Морской.

Где мыслится иначе.

Пусть неудачник плачет.

И только снится нам покой.

Уже родился Блок, придумавший Менделеева-производителя: Менделеев-бык.

Юноша Келдыш стал опасаться говяжьих бифштексов — материал для рождения Новой Вселенной, ему мнилось, берется в желудках ее изобретателей.

Его поместили в пустоту, содержавшую «нечто» и подозрительно она напоминала ему его собственную мысль.

— Ты зачем сюда? — спрашивал Вронский.

— Если не я, так кто же?!

Мстислав Всеволодович восклицал так в каждой из своих жизней, и всякий раз в его дрогнувшем голосе звучала скорбь не утратившего едкости воспоминания.

Отец Гагарина оставался с ним на приятельской, но сухой ноге.

Глава вторая. Последний вагон

Форточка в театре — бутафорточка, и свежий воздух на сцену почти не поступал.

О новых веяниях только мечталось; мы занимались повторением, но и оно было скорее статическим, нежели динамического порядка.

В который раз мы повторяли, что театр повторения противостоит театру воспроизведения, как будто зрители не знали этого, об этом не имели понятия.

Когда мы уставали, папаша включал аппарат Келдыша, и тот повторял вместо нас (мы отдыхали), попутно вырабатывая (тот!) воспоминания о людях, местах, ощущениях, нами забытых или сознательно вычеркнутых их памяти.

Были среди них (воспоминаний) стыдные, были неопределенные, были даже чужие.

Последний вагон бытия (вот!) наезжал на женщину в позе — она же в минуту вспоминала свою прожитую жизнь и даже краешком цепляла что-то из жизни будущей с ее неадекватной телесностью и мнимой безмятежностью вещей.

Каренин Алексей Александрович распространял хаос вокруг себя из полученной им посылки и сам принял форму яйца, по которому Дмитрий Иванович Менделеев сгоряча угодил сапогом.

Вронский, не обладая устойчивостью, записался добровольцем в Чили —

Передохнув, мы вспоминали о внешней скомпоновке и о какой-нибудь мало-мальски иллюзии новизны.

Мы повторяли слова (статически), пока не заметили отсутствие самого первого слова.

— Что ест уникум?

— Финики и лукум!

Папаша бросился крепить гайки у параллелей.

Маменька качала воздух в тормозной резервуар.

Помаленьку зрители расходились — нам не хотелось возвращаться к таежному комбинату у озера, тем более, что и там не было ничего нового.

Мы повторили фокус: в банку с пустотой папаша накидал фиников, и параллельно из банки маменька извлекла лукум.

Уникум не появился, но равновесие удерживалось.

Стукнули по телевизору.

— Рабкрин, — повторил Ленин. — Совнарком.

Он был в перьях на манер попугая.

Пустота искала содержания.

«Алексей Каренин — куриное яйцо или сапог Менделеева» — мы поднимали флаг водевиля, и публика возвращалась.

Сапог Менделеева становился персональным при надевании: непринужденно мы демонстрировали.

Постепенно публика понимала: действие со сцены переместилось в зрительный зал: они поняли предмет и теперь должны были его выстроить.

Кто-то на сцену бросил яйцо.

Кто-то швырнул огромный сапог.

Глава третья. Затянуть отношения

«Шеварнадзе, — подумалось Анне Сергеевне. — Реакция наступает!»

Водевиль был из раннего Чехова, и она не знала, следует ли ей взойти на сцену или остаться в зале.

Затянуть отношения она могла там и здесь.

Отношения всегда иллюзорны, как и относящиеся.

Предметы, людей, животных, насекомых Анна Сергеевна перерабатывала в информацию: на сцене танцевавшую гейшу она преобразовала во фразу: «Мир — это чемодан» — и теперь не знала, как этой фразой распорядиться.

— Ваши бы слова да Богу в уши! — сказал ей сопровождающий сотрудник, записывая для передачи.

Сопровождавший болтал, а, значит, без пяти минут был покойником.

«Покойник и коммуникации с ним» — такая была тема докторской диссертации Келдыша, увидавшего во втором антракте Анну Сергеевну в ложе первого яруса.

Тем временем гейшу, превращенную в шар, пустили в зрительный зал, и публика перебрасывала ее по рядам.

Ленин в царской ложе скривил лицо:

— Недостает только Мичурина с персиками!

Гейша, превращенная последовательно во фразу и шар из латекса, ждала последующих информационных изменений.

Кто это сделал?

Анна Сергеевна не подавала виду и всячески отводила от себя направленные на нее взгляды, но ничего не могла сделать с взглядами Келдыша.

Именно Келдыш создавал сейчас нечто новенькое: продвинутый женский орган, однако, был не его рук делом — этим занимались Мечников и Менделеев; продвинутый женский орган был у гейши, и она продвигала его дальше.

Дальше была Анна Каренина с ее органом-не-для-себя (органом-для-других), и это возникавшее могло затянуть любые отношения до бесконечности.

На сцене тем временем что-то упало и покатилось между предметами и вещами, об этом через золотого жука немедленно куда следует Анна Сергеевна передала информацию и получила наказ: меняйте половую принадлежность!

Она, выйдя в антракте, превратила тело в плоть и ее атрибуты — когда она вернулась на свое место, в кресле по соседству, показательно распустив язык долу, сидел покойник: небытие в одной из его форм.

Соединив разрозненные точки, рабочие сцены превратили действие (зашифровали его) в некие знаки движения в ущерб, как показалось Анне Сергеевне (плотской), общепринятым знакам понятия.

Уникум, Рабкрин и Совнарком вибрировали, вращались, кружились, тяготели друг к другу, прыгали, танцевали, пока не достигая рассудка.

Анна Сергеевна подтянула.

Глава четвертая. Ошпаренное лицо

Мичурина придумал Ибсен, но не был Мичурин просто выдумкой Ибсена.

Плавно последний закон бытия превращался в последний его вопрос.

На вечере у графини, взяв у Толстого слово «образуется», Ибсен обзавелся логикой парадоксального достраивания, и эта логика в себя втянула отношения внешнего и внутреннего, близкого и далекого, психического и физиологического, непосредственно данного и никогда не дающегося.

Норвежец отлучился в угольную комнату, принес персик и поставил его на тарелку:

— Кто это по-вашему?

— Анна Каренина! — засмеялись и захлопали гости на розовые душистые ягодицы (абрикос?).

— Отнюдь, — Ибсен покачал бакенбардами, — Это — Мичурин.

Так образовался Иван Владимирович, небольшой по началу, но впоследствии сильно разросшийся.

Ибсен помещал питомца в разные времена и пространства, до поры не остановившись на Едином: в коробке с отражающими стенками Мичурин путешествовал в разных координатах.

На том вечере у графини Орловский насыпал первовещество, похожее на черный чай, в огромный заварной чайник, и шумный принцип удовольствия разлился, не противоречивший принципу реальности.

Принципы были от графини, по отношению к которой они не были первичны.

Ибсен вливал чай в Мичурина.

— Нельзя бить коленом в голову, пока он не коснется земли тремя точками, — предупредил норвежец.

Никто не собирался.

Иван Владимирович за самоваром прятал ошпаренное лицо.

Его тело, пока без органов, служило Ибсену записывающей поверхностью.

До поры Иван Владимирович был зрителем.

Новая телесность от Ибсена в широком понимании рождала киборгов, мутантов, клонов, искусственных существ и связанную с ними культуру перевоплощения.

Принцип «коленом в голову» опирался на три точки, которые еще нужно было соединить хотя бы и на словах, и потому Ибсен точечно повторял слова, как бы дополняя скрытую природу слов культурой их произношения.

Повторение, приведенное в движение, рождало сходство, но это было сходство само по себе, а не чего-то с чем-то.

— Замечаете сходство? — гости графини спрашивали друг друга. — Поразительное!

Если бы в этот момент появились сразу две Анны, никто не отличил бы одну от другой.

В зрительном зале Анна Сергеевна боялась к лицу поднести зеркало.

Какой рукой?

Нет двух рук с одинаково примечательными пальцами (голов с носами, коленей с чашечками).

Или уже есть?!

Глава пятая. Двоица

Известно о Иване Сергеевиче было то, что он — сторонник становления и постоянно в кармане носит стакан установившейся формы.

Прекрасно представляя Толстого, как бы попавшего в иную эпоху, он проецировал на стену два изображения, которые мы учились различать между собою.

Пространство стены становилось динамическим, мы становились на точки зрения наблюдателей, и внутренняя конструкция пространства устанавливалась перед нами в полном объеме.

Изображения вибрировали.

Театр воспроизведения сливался с театром повторения.

Повторялась Анна — она воспроизводилась как держательница первого слова и последнего вопроса.

— Наркомпрос? — торопилась Люба Колосова или Нина Ломова.

Тургенев демонстрировал неразличимость человеческого и природного.

На различимой стороне неразличимости (белой) плавали разрозненные определения, подобные голове без шеи, руке без плеча и глазам без лба.

На неразличимой же стороне неразличимости зияла пропасть, черное небытие; угадывалось неопределенное животное, в котором все было растворено.

Иван Сергеевич выставлял уровень понимания Анны и способ схватывания ее. Он категорически высказывался, и она обозначалась: в двух лицах.

— Которая где? — спрашивала Анна Андреевна.

Единым способом касания мальчикам: Бегунову, Черножукову, мне — разрешалось дотронуться до изображений: теплых, выпуклых, мыслящих.

Скоро я уже отличал Анну Аркадьевну от Анны Сергеевны: первая была выпуклее, вторая — теплее.

Школьный курс, однако, предполагал извлечение содержания и рассеивание формы.

Форма становилась персональной при надевании.

Принцип сводился к пуговице.

Один конец прикреплялся, другой пристегивался.

— Если бы Анною был ты? — меня поднимала Анна Андреевна.

Я прикреплялся к стене, меня пристегивали к парте.

Я улетал и вибрировал.

Ноги, оторвавшиеся от зада, колотили по никогда не дающемуся.

— Я растворился бы в вечном возвращении! — отчаянно я кричал. — Я мыслил бы одинаково, исходя из различного!

Эстетические наслаждения романом производили разгул чувства, как бы освободившегося от своего ума.

Но романом ли тогда реально я восхищался?!

В толстовском языке Анна была очищена и пастеризована, а в тексте — высушена и законсервирована.

Глава шестая. Замечания постановщика

Раскрыв томик Ибсена, Владимир Ильич и Надежда Константиновна из него извлекали искусственные вещи: бахмустье было первым.

Дрянное словечко, присвоившее себе функцию вещицы, должно было войти в плоть и кровь каждого, дабы пожрать плоть и высосать кровь.

— Обозначающее бахмустье! — в телевизоре рекламировал Ленин.

Крупская прыгала в горевший обруч; бытие отступало.

Скоро не было ничего, кроме болтовни покойника, и этим покойником был Толстой, расфасованный на порции, упакованные в стаканы с острыми гранями.

— Нет ничего, кроме меры, — болтал покойник, — но мера только упаковка ритма возвращения умерших, а возвращаются лишь те умершие, которых слишком глубоко и поспешно погребли, не воздав им должного!

Копии слов осваивали вторичный хаос, придавая небытию относительность.

Уже высвечивалась Анна, кто-то звал Мильмана.

Идея вечного возвращения принадлежала ему.

Мильман был изображением без оригинала.

Он, впрочем, мог модифицировать свою внешность.

— Быть или казаться? — не понимал Мильмана даже Герасимов.

— Этот вопрос, — не отвечал Мильман, — в споре с татарами решил еще Иван Грозный, взяв «казаться»!

Медленно Герасимов выходил из состояния спрашивающего недоумения.

Происходил обмен касаниями.

Мысль воссоединялась с чувством.

Они были парой сопряженных операторов: Герасимов — Мильман.

Они вместе сошли в освеженный сад нарезать роз.

— Пока не будут поняты все вещи во всех отношениях! — Мильман настаивал.

Имплицитно мнение все же существовало.

Мильман вел к Богу: к Нему художник торил динамические пути прямо воздействующие на рассудок.

Они нарезали цветов для Анны, потом из реквизита выбрали две одинаковые соломенные шляпки и набросали в них свежих вишен.

Герасимов увидал дуэль: две женщины стояли с пистолетами и плевались вишневыми косточками.

Не было вопроса почему — только как.

Дуэль без фиников и лукума: только вишни и уникальные дамы с их оскорбительным и надменным движением губ.

Свою эпоху они лишали самостоятельного смысла и вкладывали ее (его) в следующую.

Копия Мильмана в широком понимании была рельефнее оригинала и представляла новую телесность, но не отсутствие тела как такового.

В газовой дымке трепетал стеклярус.

Слышно было — как.

Но не видно — почему.

Глава седьмая. Абсолютный субъект. Сапиентность

Эпоха входила в эпоху, как пьеса входит в пьесу.

— Причинность, причинность и еще раз причинность! — в телевизоре сыпал Ленин.

Он представлял «Ленина в себе», пребывающего по ту сторону природных определений, и потому рвал цепи событий, природу подминая под себя.

Три месяца лета (свободы на природе) вращались по кругу, переходя один в другой, и Ленин был последовательно индивидом, вещью в себе, человеческим существом: совершаемые им безнравственные поступки доказывали наличие у него высокого нравственного сознания.

Любимый предмет (карандаш) и подходящий случай (никого в подъезде) Вронскому давали удовлетворить его похоть; схваченный на месте преступления под угрозой немедленной казни он дал ложные показания против одной светской дамы.

Половые акты в любой форме (Ленин понимал это лучше других) — следствия определенных причин.

Ленин выступил адвокатом Вронского: «Идея свободы сделала его членом постигаемого мира!»

Светская дама, постигаемая только разумом, не есть объект чувств, а только иллюстрация закона причинности!

— Уму непостижимо! — восклицали зрители. — Нет, что ли, никакого прежде или после?!

Шумно вызывали автора — но вместо Чехова или Ибсена, на сцену выносили культурную матрицу и этическую модель человека —

Пятый бенуар ставили на колеса, начинались вибрации, возникала свобода, обусловленная Ибсеном, условная по Чехову, не допускающая невиданно нового у Толстого.

Простое механическое воспроизводство, в трактовке Герасимова-Мильмана, являлось организационным принципом действия.

Этический человек танцевал на культурной матрице, порождая мысли, восприятия, выражения чувств и другое. Именно это другое (иное) катило по рельсам, гудело и дымило.

Видимо Мичурин усиливался оставаться спокойным: он встречал Анну с букетом роз.

Вечное возвращение через границу, из-за которой нельзя возвратиться (Келдыш)!

Генерал-поручик Муравьев-Опоссум и Илья Ильич Мечников завязали обычный, но шумный разговор.

— Вместо Анны привезли пустой стул! — вспоминали они прошлое ее возвращение.

— Кажется, он достался маменьке и папаше, — слышал Мичурин дальнейшее.

«Что, если и в этот раз привезут что-нибудь из гардероба или мебели?»

Анну могли доставить в любой форме и даже в виде разрозненных членов, поскольку она сама была формой.

Поезд стоял у платформы, но Анна не показывалась.

Мичурин вошел в вагон.

В предназначенном для нее купе Анна не была дана непосредственно, а лишь представлена своими значительными отсутствиями, следами, зарубками, царапинами и метками.

Глава восьмая. Полноценный вагон

Выкатился Каренин, а для кого-то — вагон.

Вперед, быстрее, дальше — к смерти!

Анна упала под Каренина, тем самым лишая слова и понятия их строгого определения.

Толстой превратил Анну в пустое слово — Анна, тем не менее, любую точку текста могла присоединить к точке другого текста.

Реальность Толстой перекрывал мыслью-позой: Анна, дескать, не нуждается в бытии, поскольку включает его в себя: в самом деле, она стала охватывать вообще всё, что так или иначе связано с существованием.

— Подлинная Анна? — Каренин пытался въехать.

— Неподлинная Анна, — Толстой распылял, — вообще не Анна и Анна-сверхбытийная!

Большая посылка, которую принес почтальон, содержала сигналы о том, что должно было стать известно заранее: покойником сделаться очень легко, повторение является мышлением будущего, идеализация не знает пределов, возвращается Анна.

Возвращавшаяся прежде, никогда еще она не возвращалась после.

Подлинной Анны Алексей Александрович все же не ждал.

Неподлинной Анны он не ждал тоже.

Вообще не Анны он не мог и помыслить.

Что до Анны-сверхбытийной, то она представлялась ему в форме стула, который уже привозили и который он велел разрубить на дрова.

К составу Алексей Александрович прицеплен был в последнюю очередь и потому оказался в самом конце его: ни дать ни взять полноценный вагон, прибывший из-за границы.

В той версии, где Алексей Александрович был вагоном, он сам привез в себе неподлинную Анну — по версии, где она упала под него, она была вообще не Анна, а пустое слово.

Когда Каренин прибыл на Николаевский вокзал, четыре Анны вдоль него пронесли покойника с длинными, свешивающимися долу руками, и по одной версии это был Толстой, а по другой — Долуханян. Бедняге из пространства функционального грозило попасть в зияющее и совершенно пустое, но, если бы в выверенный момент Алексей Александрович подал назад, то бездыханное тело он разрезал бы на два куска и по закону двойного отрицания (смерти) мог бы превратить его снова в живое. Эта мысль подлежала обязательному усвоению в зрительном зале (для понимания всего дальнейшего) —

«Речь говорит раньше слов», — ухватывали неглупые.

«Жесты возникают раньше изготовившихся членов», — смышленые усваивали.

«Маски появляются раньше лиц», — умные понимали.

«Призраки возникают раньше персонажей!» — постигали гениальные.

Глава девятая. Прервавшие бытие

Быть лучше, чем не быть, и Александр Платонович скорее был, чем его не было.

— Этот есть! — говорили про него друзья и враги.

Друзья заводятся от усталости, недруги приходят из лени.

Нелегкий выбор между расколотым миром и миром перевернутым, который (выбор) Александр Платонович должен был сделать еще до начала драмы и поднятия занавеса, подготавливался им вне всякой мысли или чувства, и как бы должен был прийти из небытия.

Из небытия призвана была появиться Анна, и, возможно, именно она должна была принести ему ответ и решение мучившей его проблемы.

Судебный следователь более уставал, нежели ленился и потому друзей насчитывал более, чем врагов: враги не раскрывали до поры своей сути — друзья же раскрывали суть в утомлении, прежде всего, от самих себя. Друзья окрашивали Энгельгардта своими интонациями, в нем вызывая желание бежать от декораций — враги подталкивали бежать без маршрута и не искать конечного пункта.

Уход ради ухода, бег ради бега, усталость и лень ради —

Александр Платонович, забеспокоившись, поднялся с кровати, на которой лежал; он был включен в совершающееся действие; игра продолжалась; сценическая реальность в себе не содержала никакой истории и должна была завершиться весьма успешно, поскольку никогда не начиналась.

Прервавшие бытие внушали сладкую истому, но судебный следователь уже был в усилии и работе: включивший сознание, отдохнувшей рукой он поднимал тяжелый чемодан, содержавший куда более того, что могло поместиться в чемодан обыкновенный.

В начале было слово — за ним был чемодан.

Похоже, Энгельгардт нёс.

До всякой интерпретации и подписавшийся на бытие.

Не выпуская чемодана из рук, он изловчился открыть дверь — затрепетал стеклярус, в газовой дымке вошла хромая девушка.

На бойких каблучках экономки.

Из рижских немок, из евангелической конторы она определилась к нему горничной.

Амалия Карловна, гладенько зачесанная за уши.

Она запустила на кухне смех прислуги.

Имплицитно, но недостаточно.

Требовалось, чтобы существующее стало действием: открыть чемодан!

Что там: внутренняя конструкция пространства, сетка двойных квадратов с лучевыми линиями, точка отсчета для познания мира?!

Требовался сильный восторг чтобы разбить затверделость эстетического чувства.

Ничтоже сублимируясь, Амалия Карловна врезала каблучком по фибре.

Чемодан развалился.

Внутри была гейша.

Глава десятая. Голая мысль

Шло преобразование мысленного предмета.

Голая мысль о тенденциях прогресса гуляла и пела в головах.

Она диктовала Богомолову осудить мир, как неподлинный.

Скомпрометированный вещами (откровенный с ними), он был нерешителен в отношениях с существованием: взять ли ему то, что уже изначально дано, или признать: данность — это не он.

Часть третья

Глава первая. Свободными членами

Жизнь Келдыша, отца Гагарина, других зависела напрямую от опытов Менделеева, который, будучи приравнен к Богу, то отнимал у них эту самую жизнь, взамен подставляя другую, то оставлял им ее такой, как она была, но перемещал в качественно новый поток времени.

Дмитрий Иванович сохранил ему его воспоминания, и Келдыш вспоминал о двух умерших, Толстом и Ибсене, которые конструировали мертвые пьесы и оживить которые оставили Чехову, побывавшему в Японии и там угодившего к гейшам.

В жизни, в которой Мстислав Всеволодович на тот момент находился, он мог войти в общение хоть с Анной Карениной, уже познавшей некоторые вещи в некоторых их отношениях, имплицитно.

Он запускал вибрации — возникала свобода, появлялись метки, какие-то царапины и зарубки: просматривался Вронский, которого Келдыш удалял пневматическим пинцетом — под ним оказывалась Анна, но иногда — пустой стул.

Случалось, Анна представлена была свободными членами, а общая форма лежала отдельно, и тогда Келдышу требовалось еще какое-то время собрать даму в загадочной ее совокупности — худо- бедно академик справлялся.

Они разговаривали.

Мстислав Всеволодович смотрел, какая она на этот раз: подлинная, неподлинная, сверхбытийная или вообще-не-Анна.

Она могла начать говорить раньше слов, и тогда ему становилось сложно понимать ее — Келдыш отвечал жестом еще не изготовившихся членов — спохватываясь, она становилась на обычные рельсы.

Они сохраняли дистанцию и сдержанность.

Никак он не подталкивал ее к понятию, а она его — к принципу.

Вставало смысл заменяющее сияние.

И открывался горизонт.

Толстой знал Анну в очень узком смысле, пренебрегая именно плотностью ощущения: ее чувства были для него лишь предупреждением, смутным и темным. Сам, недвусмысленно тяготея к ней, созерцая ее, он утверждал, что созерцает якобы для чистого созерцания.

В этой жизни Келдыш представлял понятие и более созерцал, чем двигался — двигался же (на сухой ноге) состоявший с ним в приятельских отношениях отец Гагарина, однажды изгнавший руководящую идею куда-то в царство символики.

Иметь понятие — значит уважать символы: они были близки по духу: Келдыш и Алексей Иванович.

Отец Гагарина давно составил себе понятие об Анне, в то время как академик постоянно двигался в ее сторону.

Актуализировался Толстой.

Актуализировался Ибсен.

Актуализация Ибсена блокировала актуализацию Толстого.

Глава вторая. Игра бытия

Раньше слов и жестов были дистанция и сдержанность.

Ленин в перьях раскачивался в клетке и был попугаем.

Каренин заключался в курином яйце.

Сапог Менделеева предшествовал двойственности.

На дистанции папаша подкручивал гайки у параллелей — из тормозного резервуара сдержанно маменька выпускала искусственные силы: я выходил из невесомости, облекался в форму, прятал свою наготу.

Побывавший в небытии, лично убедившийся, что там что-то происходит, я слышал голос молчания бесконечных пространств — я видел, как ирреальные, выдуманные господа разрушают священное, отдаляя появление Бога.

— Ешь давай, — маменька отломила мне рахат-лукума — а то опоздаешь в школу!

В нашей школе требовали уже не подавления сексуальности или бисексуальности, а отказа от сексуальности как таковой; на скорую руку я перемоделировал тело.

Вне собственного образа и телесной схемы, в пространстве ожидания я представлял фигуру неофита, готового для принятия таинств: я чувствовал, как пара сопряженных операторов ведет меня от точки к точке.

Меня полагали.

Анна Андреевна просила рассказать, как я понимаю свет из кухни и сопутствующий смех прислуги?

— Новая жизнь еще не вполне уяснилась, — представил я свое виденье, — Думаю, лакеи натирали полы, оправляли драпировку, снимали чехлы и сметали пыль. Большая ваза из граненого хрусталя полна была артистически смешанных цветов. Уединенный обитатель родового поместья, философ в изящном древнем смысле: без профессии, без ремесла, без аттестата о высшем образовании, но по вдохновению —

— Ты нам рассказываешь о Шеварнадзе, — учительница не дослушала, — о наступающей реакции, и это — повторение пройденного, а я просила воспроизвести то, что было вычеркнуто из памяти мнимой безмятежностью вещей.

Она хлопнула в ладоши: одетые гейшами Люба Колосова и Нина Ломова закружились в восточном танце; кухонная темнота как содержание (событие ночи)

сделалась игрой существования, и смех прислуги казался отличимым от невозмутимой мысли.

Телом, лишенным сексуальности, я показывал освобождение буквально от всех объектов и любого содержания —

— Держите! — закричала Анна Андреевна. — Его уносит фатальность бытия!

Я сделался анонимен, как смех прислуги.

Кишели точки темноты.

Но вторглись светлые мгновенья.

Забвение отступило.

Я вышел из рамок феномена.

Глава третья. Биологическая бомба

Анна Сергеевна изменила пол: другой пол состоял из пола и не-пола.

У пола была исходная точка — не-пол позволял располагать тело где и как угодно.

Просыпаясь, Каренин обнаруживал, что скован неподвижностью, как яйцо в скорлупе — Анне Сергеевне продолжали твердить об этом до тех пор, пока она сама не начала ощущать то же самое.

Твердил Келдыш, подводя к распадению ипостаси, в общении с Анной Сергеевной сам приобретавший новые свойства.

Отец Гагарина, норовивший войти без стука, не всегда понимал, что происходит: есть ли у Келдыша тело или сам Келдыш и есть его тело: что до Анны Сергеевны, своим телом теперь она могла выразить —

Под общей работой законов всегда сохраняется игра особенностей: яйцо распадалось на ипостаси: белок, желток, скорлупа обретали новую выразительность.

На скорлупе появлялись зарубки.

В желтке виделось нечто животное и растворяющее.

Белок нес белое небытие.

Телом выражавшая неподвижность в исходной точке Анна Сергеевна, повторяемая аппаратом Келдыша, высовывала пальцы наружу, как бы сохраняя, удерживая равновесие для другой, танцевавшей, Анны.

Келдыш наштамповал множество одноразовых Анн, которых выбрасывал после окончания эксперимента, более не интересуясь ими; отработанные Анны проваливались в пространственно-временные интервалы, где не было почти ничего.

Анна Сергеевна не торопилась в гейши, хотя и уважала Чехова.

Неисправимый злодей более всех содействовал установлению справедливости.

Неисправимым злодеем был Шеварнадзе.

Поступила информация.

Мстислав Всеволодович в основном занимался Анной Аркадьевной — Анной Сергеевной же занимался побочно, но на дистанции, случалось, Анна Сергеевна встречала Анну Аркадьевну.

Происходил обмен касаниями и, возможно, приведение себя в соответствие с истиной.

«Привидение!» — думала каждая.

— Любая точка одной Анны может быть присоединена к любой точке другой Анны! — сопряженные операторы повторяли.

Если бы обе Анны со схемой их соединения попали в лапы Шеварнадзе, установившаяся справедливость могла наделать тех еще дел.

Тяжелая вода покамест стекала в подставленную емкость.

Нельзя было отличить пальцев Анны Сергеевны от пальцев Анны Аркадьевны.

Сходство Анны Сергеевны с Анной Аркадьевной не было сходством одной с другой, а сходством самим по себе.

Анна Сергеевна научилась бить коленом в голову.

Это был коронный прием Анны Аркадьевны.

Глава четвертая. Мерцание субъективности

Парадоксально достраивая Толстого, Ибсен «образовал» нового зрителя, с новой телесностью, точечного, современного миру — зрителя самого по себе, ничем не связанного с театром, ничем ему (театру) не обязанного, склонного скорее обращать внимание на себя, нежели дарить его (внимание) кому-то на стороне.

Ничем не удивляя мир, его (Ибсена) зрители жили в своем мире, но могли просачиваться в этот через черные дыры и червоточины, принося с собой дурной запах, скверные мысли и показательно при том переменяя сам порядок.

Мечтавший поставить последний вопрос бытия, Ибсен превратил его по сути в вопрос, не имеющий ответа, символ за рамками опыта, феномен формы и логический феномен: праматерь выходила из первовещества.

На вечере у графини стояла статуя Венеры — к ней приспособили голову Богомолова: природная причинность уступила причинности художественной.

То, чего не было, было дано.

— Кто все-таки этот агент метаморфозы? — спросила Люба Колосова.

Евгений Черножуков внес блюдо майонеза, насыщающего раньше еды, Соня Левит раскладывала порции по еще не поставленным тарелкам.

Окажись под майонезом Нина Ломова, она усилилась бы жить.

— Агент метаморфозы, — Любе не ответил Алексей Бегунов, — тот, кто удивил мир, не живя в нем.

В сознании укоренялся Мичурин.

Орловский приспосабливал руки.

Внесли страусиное яйцо: Каренин или Анна Сергеевна?

Пальцами Орловский барабанил по скорлупе.

Принцип сводился к яйцу: кто был раньше: Каренин или Анна Сергеевна?

Яйцо, висевшее в воздухе, игнорировало время, свободное от прошлого и будущего, зависимое только от белка, желтка, скорлупы.

Тавтология однако не превращала водевиля в трагедию.

Рассматривая связь между собою и собою-конституирующим-неизбежность-ипостаси, я безнадежно проигрывал себе дополненному.

Сцепившись с собою, я отступал от себя.

Из кухни мерцала субъективность.

В яйце заключена была ипостась.

Смех прислуги оставался смехом прислуги.

Будущее вспоминало о настоящем, воскрешая его.

На месте меня был я-конституирующий-неизбежность-ипостаси-и-движущийся-во-времени.

Я сделался содержанием, не нашедшим своей формы.

Человек наслаждения не имеет формы, поскольку он и есть наслаждение.

Наслаждение, растворение и рассеивание — три ипостаси достраивания.

Глава пятая. Двойственность поездов

Иван Сергеевич рассказывал нам о неопределенном животном, живущем в черной пропасти.

— В гриве животного, — показывал он на стене, — видите: вьются несколько прядей: за них держится Анна, когда посещает этот мир.

Изображение вибрировало.

Она приходила, чтобы искупаться в тяжелой воде, дававшей вечную молодость в обмен на вечный покой: Келдыш приготовлял ванну.

Мстислав Всеволодович мог разобрать Анну и собрать заново с закрытыми глазами.

— Долуханян, — любила Анна говорить не в тему, — однажды повстречал Шеварнадзе. Один был лишен небытия, другой не мог заключаться в самом себе, и относительная их одинаковость шла от топтания на месте, но, даже топчась, Долуханян был сильным лишь, если Шеварнадзе становился слабым, а Шеварнадзе мог представлять истину только, когда Долуханян представлял догму, произведение, профессию, интерес, жилище или еду.

— Они находились лицом к лицу без человека-посредника? — мягко Келдыш водил мочалкой.

— Посредником являлся генерал-поручик Муравьев-Опоссум — обоих он выставлял на дистанцию и не давал окончательно утерять личностную идентичность.

Тургенев продолжал рассказывать, и парадокс заключался в том, что мы не могли выбирать: берем всё или ничего.

Иван Сергеевич занимал позицию до и после самого себя — к нему было не подступиться.

— Время для солнца и поездов! — напоминала Анна Андреевна.

Дальнейшее как бы происходило без нас: время, солнце, поезда — ничего больше!

И вдруг появилась фраза.

«Правильные черты ее лица дышали носом».

Двойные квадраты поездов испустили лучевые линии: материя превращалась в информацию.

Информация — в коммуникацию.

Коммуникация — в свет!

Лучезарная Анна на огнедышащем драконе скакала наперерез товарному, и за нею на дистанции были истина и догма.

Свет превращался в коммуникацию.

Коммуникация — в информацию.

Информация — в материю.

Снимая защитные очки, мы дышали носом: Анна удивляла мир и жила в нем!

— Пускай, — говорила учительница, — у Анны мужская голова, но тело у нее — богини.

Люба Колосова и Нина Ломова смеялись смехом прислуги.

Отработанную Анну извлекли из аппарата, и она распалась на мгновения: подлинные, неподлинные, сверхбытийные и вообще-не-мгновения.

Глава шестая. Исправность точки

Раньше слов была догма.

С ней работал Толстой, вырезывая из нее по слову.

Уже из слов Ибсен создавал произведения.

Приходил Чехов — с профессиональным интересом занимал жилище и готовил еду.

Долуханян представал во множестве ипостасей.

— У Анны не женское лицо! — в ухо сопел ему парикмахер.

Долуханян полагал: кто-то вырыл ямку.

Анна по периметру выложена была точками с интервалами между ними — Долуханян с музыкальным молоточком объезжал все и по звучанию ноты определял исправность точки.

На дистанции он мог встретить кого угодно.

Отчего не Крупскую с Лениным?!

Они выдвигались навстречу из вторичного хаоса с копиями слов в переполненных ртах.

— Бахмустье! — с этого начиналось.

Долуханян видел: Ленин — Мильман, но должен был принимать.

Мильман казался Лениным.

Ленин понимал все вещи во всех отношениях.

Герасимов ставил Крупскую в положение Анны — чувства Надежды Константиновны как бы освобождались от своего ума.

«Ленин в себе» и «Крупская не в себе» рвали цепи событий.

По определению Ленин не мог быть Вронским, а мог лишь представлять его интересы.

— Небытие оскорбительно! — Ленин надувал Вронского.

Оскорбительными представлялись все вещи во всех отношениях — Ленин и Крупская плевались словами, доходя до догмы.

Крупская выправила черты лица.

Ленин выделил время для солнца и поездов.

Потом — для мостов, банков, вокзалов.

Объезжая по периметру Анну, Долуханян попал в невозможную точку: вокруг рассыпано было первовещество и из него выходила праматерь.

Ее пальцы в пространстве ожидания лепили фигуру неофита, готового для принятия таинств.

Долуханян полагал необходимым музыкальное сопровождение, но Мильман-Ленин планировал показать свою речь на съезде театральных работников.

Ленин в затертом костюме попугая выходил на авансцену:

— Быть или не быть, — он повторял, — не есть обозначение предмета. Подумать хорошо, к примеру, о бытии стола и повернуть глаза души: где прежде стол стоял, удерживая тело Анны, там ныне точка смутная лежит, и одинокий армянин, презрев непрочность мирозданья, единым способом касанья, навстречу таинству спешит.

Глава седьмая. Встречая анну

Встречая Анну, Мичурин готов был ко всему и действовал по обстоятельствам.

Прибыть могло любое.

Поездом было приведенное в движение повторение, но повторение оказалось неполным: всякий раз он приезжал на вокзал с букетом — изрядно поцарапанный состав останавливался у перрона, Мечников и Муравьев-Опоссум порождали мысли, мысли вызывали вибрации, надутый Вронский представлял этическую модель человека, людской круговорот —

Анна не показывалась.

Мичурин входил в загаженный вагон и забирал из пятого купе то, что там находилось.

В прошлый раз он вынес, да, неновый стул, а до того — стеклянную банку, тормозной резервуар и протухшее яйцо в огромном сапоге.

Последним на этот раз из вагона вышел отец Гагарина — по ту сторону действия уже он пересек промежуточные звенья; прижав к носу надушенный платок, Мичурин шагнул внутрь.

Его собственное прежнее тело без органов находилось в четвертом купе, но плоть (?) должны были вынести Мечников с генералом (персики вместо яиц); если в купе пятом была все же Анна — – —

Неженское лицо в крупных точках вибрировало на тонких ножках, топтавшихся на заплеванном полу.

Именно так Иван Владимирович представлял себе четвертую ипостась Анны: вообще-не-Анну.

Они обменялись касаниями.

Вронский ничего не должен был заметить.

На этот раз все обязано было получиться.

Спрятав лицо в букет, она проследовала за Мичуриным на выход, и в то же самое время Мечников с Муравьевым-Опоссумом вынесли из купе по соседству прежнее тело Ивана Владимировича.

Алексей Александрович Каренин с огромной гривой чуть подвитых волос (на перроне) предвкушал наслаждение от встречи.

«Разве же он в яйце?» — вспомнила Анна предупреждение Келдыша и тут же заметила скорлупу у ног мужа.

Из тормозного резервуара в помощь Анне выпустили искусственные силы. Какой-то мальчик-ипостасик увидал Анну и тут же спрятал свою наготу.

Ощущения сделались плотными.

Если бы Анна сейчас упала под Алексея Александровича — всё стало бы пустым словом.

Алексей Александрович не был вагоном, четырех Анн представляла одна единственная — покойником был Толстой.

Речь говорила раньше изготовившихся членов.

Умные понимали.

От Анны исходил сильный аромат персиков.

Глава восьмая. Химическая поддержка

Четыре грузина мимо них пронесли Долуханяна — свесившейся рукой тот задел Алексея Александровича: Каренин поморщился.

Анна привезла с собою иное бытие, и в нем все было схвачено.

Она дышала носом, черты ее лица казались правильными, но эта правильность удивляла.

Каренин поднял брови.

Призрак легкого стеснения —

— Туда ехала с матерью, — выговорил Каренин, — а назад вернулась с праматерью. Где же первовещество?

В это время сзади подходил Вронский — Алексей Александрович выпустил тепловой контур, чтобы увести чужого в сторону, и даже произвел хлопок, но Вронского это не развлекло.

Алексей Кириллович мог быть этическим человеком, но иногда эту возможность он предоставлял другим: культурная матрица сама порождала восприятия, чувства, другое (иное), и оставалось лишь следовать тому, что от нее приходило.

Анна привезла с собою наслаждение, но Алексей Кириллович знал, что наслаждение заложено в нем самом, и Анна может только его разнообразить.

Один конец прикреплялся, другой пристегивался, и мальчик-ипостасик выставлял свою наготу.

Вернувшись в Петербург, Анна возвратилась к уже сказанному: сказано было возвратиться, обрести тело, уплотнить ощущения, возобновить связи — на какое-то время Анна тоже могла стать этическим человеком.

Искусственные силы поддерживали Анну в загаженном вагоне: местами она чувствовала себя в положении Крупской, хотя и не сидела на цепи событий, а только слушала по трансляции речь Ленина.

Ленин говорил о Вронском, о его оскорбительном небытии и тем самым возвращая Алексея Кирилловича к жизни.

В Бологом на полу вагона рассыпали первовещество и вошла праматерь: кто был тот неофит, которого она лепила?!

Поезд был повторением предыдущего и повторением сильно загаженным: разбросанное первовещество наподобие извести гасило активность ядовитых фекалий — химическая поддержка очевидно была от Менделеева.

В своей четвертой ипостаси Анна не имела тела и должна была обрести его сразу по прибытию в Петербург (контуры тела обозначены были точками); голова и ноги Анны мощными присосками без проблем должны были схватить и удержать необходимую в дальнейшем плоть.

Анна, разумеется, знала, что в первой редакции посвященного ей романа, она фигурировала как Анна Мичурина и нисколько не удивилась встречавшему ее на перроне Ивану Владимировичу.

— Сережа здоров? — уверенно произнесла она пароль.

Мичурин быстро закрыл ей лицо букетом.

В это время сзади подходил Вронский.

Глава девятая. Чемодан в скорлупе

Хромая девушка в газовой дымке трепетала стеклярусом.

Судебный следователь Александр Платонович Энгельгардт вошел с чемоданом.

Послушать Чехова, в чемодане была гейша.

Из кухни раздавался топор дровосека.

— Амалия Карловна, — возмутился Чехов, — сколько нужно повторять?! Опять вы впустили Ибсена!

Энгельгардт выключил телевизор.

Ибсена скорее не было, чем он был, но эта усталая выдумка Чехова грозила опрокинуть решительно все декорации.

— Повторение, мать! — Антон Павлович не сдержался.

Ибсен любил по многу раз прерывать бытие и после заново подписывать на него.

Чемодан ради чемодана!

Повторение чемодана ради чемодана повторения!

Можно было разрезать его на два куска, его можно было отрицать, превратить в стул, под него можно было упасть или просто рассматривать его как слово: «чемодан!»

— Его, — хромая горничная ногой ударила по фибре, — можно отнести в дом Иного.

— Поставить на стеклярусные шарики и покатить по полу? — Энгельгардт словно бы просыпался. — В дымке?

Призрак безмятежности, распущенный и нежный, чемодану придавал образность.

— Мы ищем атрибуты? — Александр Платонович водил рукой.

— Скорее уж, смысл жизни, — Амалия Карловна нашла клеммы и зачищала их.

Условный чемодан все более походил на реальный — его оставалось лишь маркировать, но следователь и его помощница пока избегали возвращать смысл информации.

— Информационный чемодан? — начал соображать Энгельгардт. — Просто информационный?

Самую малость кофр вибрировал, вращался, кружился, тяготел, прыгал и даже танцевал, замутняя рассудок.

Он не был чемоданом-самим-по-себе и в пространстве ожидания вполне годился для принятия таинств.

— Амалия Карловна, — судейский произнес дурным голосом, — можете к нему приделать пропеллер?

Хотелось освежить воздух.

Складывалось двойственное впечатление.

На вокзале Анну встречал Мичурин и, бросивши чемодан, она уехала с ним.

Анну встречал Каренин, с которым она и уехала, оставив чемодан в багаже.

Призрак безмятежности плохо сочетался с поиском смысла жизни.

Принесли подписку на бытие.

Годовая, от Ибсена, она предлагала многие пространства и многие бытия, но по сути своей это было одно пространство и одно бытие.

Красавцы и некрасивые, юные и пожилые пугались, утомлялись или раскланивались.

Глава десятая. По периметру

Идея появилась раньше, чем пришла в голову: Анну Каренину, лишившуюся тела, снабдить чемоданом и малой скоростью направить к людям, в столицу, из чемодана по мере надобности выпуская то новое, чего в нем не было.

По периметру Анна объезжала самое себя.

Не бывает отработанных Анн.

Анну — конституировать.

Анне — прелиминарии.

Часть четвертая

Глава первая. Подновлять старое

Со стола убрали.

Переложили на диван, поставили на пол.

Келдыш благодарил жестом.

На дистанции открывался горизонт, вставало сияние.

Мстислав Всеволодович потыкал пальцем, замерил плотность.

Движение и понятие слились в понятие о движении. Если ты двигаешься (движешься) в царстве причинности — неизбежно придешь к повторению.

Со стола убрали говяжий бифштекс; на старинной иконе вместо светлого лика праматери на длинных ногах Анна шла к людям.

Повторение диктовало: она должна была взлететь: облегчало отсутствие причины и невозможность следствия.

Китайский биллиард вносил элемент азиатчины: на нем приходилось раскладывать отца Гагарина — тот не давался для медосмотра и внедрения в себя нужных чипов.

Алексея Ивановича выучили подновлять старое.

Он брал рассохшуюся виолончель, перетягивал струны; Мстислав Всеволодович проводил пальцами или смычком.

Плотные звуки плыли над домом Советов, автоматом вызывая аплодисменты слышавших.

Среди состарившихся на улице людей (они слитно стояли у дома) были такие, которые —

Среди состарившихся были умирающие.

Среди умирающих — умершие.

Этих заносили в подъезд; там стоял мальчик-регистратор с карандашом наготове.

Келдыш выключил аппарат повторения — движение прекратилось.

Отец Гагарина, ехавший в одном вагоне с Анной, категорически высказывался о ней, и Анна обозначалась в новых формах.

С китайского биллиарда Алексея Ивановича перенесли на турецкий диван.

— В форме шара! — отец Гагарина продолжал настаивать.

Его послушать, у Анны не было ног либо они были чрезвычайно малы и оттого не просматривались.

Мстислав Всеволодович между тем в тазу созерцал пальцы — вполне оформившиеся в тяжелой воде, они по пять складывались в ладони.

Состарившихся на улице заменили крепкие девушки, но все поголовно — хромые.

Хром был излюбленным элементом Менделеева — без него нельзя было и помыслить о сверхновой бомбе.

Разработку бомбы курировал непосредственно Комитет.

Одно из первых мест в Комитете занимал Каренин.

Бомба существовала неистинным образом, но тем не менее она существовала: подлинная и неподлинная, изменчивая и постоянная.

Глава вторая. Поставил пальцы

Постоянно удерживать равновесие не может никто.

Мы кренились на сторону Иного.

Внешняя скомпоновка определялась через себя самоё.

Хлопала форточка (повторение); мы учились запускать аппарат Келдыша (воспоминания).

Таежный комбинат у озера работал трехлитровые банки.

— С профитролями! — шутил папаша.

В огромных сапогах он жонглировал страусиными яйцами: публике нравилось (жесты, слова).

Лакеи натирали полы.

Маменька и Шеварнадзе артистически смешивали цветы; я (неофит) принимал таинство.

Перед иконами теплились паникадила, бледно озаряя Нечто, вдавшееся в глубины клиросов — темно-синий иконостас среднего из трех приделов вроде как был украшен резными колонками с почерневшею от времени позолотой. Дмитрий Иванович Менделеев —

Лакеи оправляли драпировку.

Пустой стул Анны Аркадьевны напоминал не только о смерти, но еще и о том, что открылась вакансия.

Могла ли Анна возникнуть в форме теплового шара? Услышав хлопок, мы озирались по сторонам —

Мне исполнилось тринадцать лет — дядя Келдыш посадил меня за клавиши и как следует поставил пальцы: мы играли Долуханяна.

Виолончель была уменьшенной копией Анны, рояль — гипертрофированным слепком с Вронского.

Призрак безмятежности нам только снился: меня усаживали на стул Анны и вокруг водили хоровод.

«Сережа здоров!» — пели все.

Сережа был здоровенным органом достижения.

Умерших из подъезда наш тормозной резервуар перерабатывал в искусственные силы; сцепившись со стулом, я конституировал.

Я сделался формой, не нашедшей своего содержания, с огромной черной дырой на причинном месте (стула).

Родители вызывали Тургенева.

Дядя Ваня полагал меня унесенным фатальностью бытия, имплицитно.

Лакеи надевали чехлы, но вещи во всех отношениях сопротивлялись.

Вот стол: еще он не развалился и машет крыльями уверенно — на нем, поводья отпустив, лежит решительно Каренина.

И тяжкой твердостью своею, ее стремление крепит, стоглазый дядька Менделеев излечивает простатит.

В алом венчике из роз — Наркомпрос.

В жирном запахе котлет — Ленсовет.

Лакеи рассыпáли пыль.

Глава третья. Множество слов

Светло-серого шерстяного репса платье свободно обхватывало ее довольно тонкую талию.

Под платьем было тело: живое, анатомическое либо феноменальное; тело меняло характеристики в зависимости от внедренного органа.

Анна Сергеевна испытывала женский продвинутый орган для личного пользования; предыдущие испытания органа-для-других закончились неудачей и повлекли человеческие жертвы.

Орган молодил пальцы.

Целостность наслаждения себе не искала определения и не была подвластна ему.

Орган формировал картину мира, в котором появлялись беспредметные понятия, категории и универсалии.

Ей полагалось ходить по набережной перед полотном, изображающим море; постоянно она была окружена мужским элементом и как бы сторонилась женского.

По шее, на золотой цепочке, ползал паук.

Подошел Мечников, увидел, поморщился.

Бытие ненадолго прервалось, но оба они на него были подписаны.

— Илья Ильич, — Анна Сергеевна спросила, когда необходимые атрибуты снова приняли их в свой оборот. — скажите: отчего это наука недолюбливает пауков?

Мечников хотел ответить, но передумал. Заложенное в нем наслаждение никак не согласовывалось с органом Анны Сергеевны. В научных кругах Илью Ильича считали головастиком; в южный город у моря он приехал в отпуск из таежного заболоченного поселка. Анна Сергеевна напоминала ему об Анне Аркадьевне, воскрешая последнюю. Он видел, разумеется, что Анна Сергеевна изменила пол и может принимать участие в игре особенностей, но человек, похожий на лакея, резко запустил поворотный круг.

Ипостась (ненадолго они составили единую) распалась, и на ее месте возникла другая: Анна Аркадьевна и Шеварнадзе; злодей и философ искал точки соприкосновения.

Анна Аркадьевна била коленом — уединенный обитатель родового поместья пытался загнать ее обратно в небытие.

Легко Анна выскальзывала — в ней не было содержания — только разгул чувства!

Круг выносил Ибсена и Мичурина, на холсте проявилось изображение головы Богомолова.

Нужно было наговорить множество слов, из которых впоследствии возникнет новая плотность.

Вспоминалось то одно слово, то другое.

— Ежели создать зияние и не смешивать его с отрицанием, — восклицал Ибсен, — в нем пауки наплетут свои повторения, получая одновременно дар жить и давая способность умереть.

— При сем при том разрушая науку! — заступом потрясал Мичурин.

— На золотой цепочке! — лыбился Богомолов.

Глава четвертая. Сережа здоров

Мичурин далее не удивлял мир, но схватывал его в нужных точках.

Его (Мичурина) набор возможностей (в рамках опыта Ибсена) всякой элементарности придавал двойное понимание.

Возможность чай представить первовеществом (у Орловского), а графиню — Вишней предоставляла Ивану Владимировичу совершить понятийный сдвиг с имплицитным прерыванием (ненадолго) бытия.

Сущий вздор: графиня-праматерь и сахарная голова Богомолова, не слишком даже правдоподобные, с точки зрения бесконечности —

На вечере у графини, за несколько минут до того, как появиться Анне, Орловский рассыпал чай по металлическому столу, но это была лишь метафора, способная напомнить разве что о войне за независимость Американских Соединенных Штатов.

Мичурин не помнил Анны, и с Николаевского вокзала мог увезти любую женщину, правильно назвавшую пароль: здоровый детородный Сережа приходился (пришелся) лишь к слову и более сочетался с Анной Сергеевной, нежели с Анной Аркадьевной, хотя и имел отношение к последней.

Тело Анны Сергеевны сделалось феноменальным, и Анна Аркадьевна, которую Иван Владимирович вез с вокзала, об этом много спрашивала.

Игра особенностей состояла помимо прочего из смены ипостасей и потому они не протестовали, когда на сцене вместо них появились Ленин и Крупская.

— Чу! — прижимала Крупская палец к губам. — Рассыпал чай уже Орловский.

— Он ждет: безрукий и стоглазый, когда тревожась о судьбе, народ на печке окаянной заявит громко о себе! — Ленин смотрел вдаль.

Сквозная тема революции разрезывала действие на два куска.

Равновесие между ними поддерживал орган достижения.

Все образуется — образовался и он.

На вечере у графини, долгожданная, появилась Анна.

Мир удивился самому себе.

Никто не поразился, впрочем, тому необыкновенному, что появилось в ней после —

Призраки возникают раньше персонажей, но иногда дают знать о себе характерными признаками, как-то: двойным отрицанием, идеей свободы, легким дуновением, касаниями и модифицированной внешностью.

С точки зрения бесконечности, то не совсем обыкновенное, что может появиться после смены ипостасей, приводит к автоматическому повторению беспредметных понятий.

Ползал паук.

Морщился Мечников.

«Хорошо бы нарожать гостей!» — думала графиня Вишня.

Двойное понимание Анны на Николаевском вокзале вело к двойной (повторяемой) сцене на перроне.

Прибыл поезд: Анну встречал Мичурин.

Поезд прибыл: Анну встретил Каренин.

Сзади подходил Вронский.

Глава пятая. Реакция наступает

Иван Сергеевич прошел фазу подъема на вершину — отсюда шли понятийные сдвиги и сыпались устаревшие слова. Здесь каждый мог вообразить себя Толстым, как бы попавшим в другую эпоху, повторить Анну, услышать ее первое слово и задать последний вопрос.

Тургенев знал: Анна возвращается вечно и мыслит всякий раз одинаково: «Вперед, быстрее, дальше!»

Он покрутил стаканом, но не увидел стаканности.

Анна появилась в шляпке, собираясь спускаться.

Иван Сергеевич поймал ее за руку. Стремившийся к тождеству описания и объяснения, по-прежнему он смыкал в едином образе «почему?» и «как?».

Анна подалась вправо, влево, вверх, вниз — это был спасительный танец сохранения танцевавшей — Тургенев держал равновесие.

Из черного небытия морду высунуло неопределенное животное (голова без шеи, глаза без лба).

Скоро должен был состояться (повториться) бал.

Почему показалось животное?

Как всякий раз проходит бал?

Описание бала — тождественно ли объяснению животного?

Анна пританцовывала, готовясь; это был одноразовый танец без содержания — только проявление чувства.

Выплескиваясь наружу, Анна принимала формы категорических о ней высказываний.

— Анна чрезвычайно реальна, — Чехов говорил Суворину.

— Она как-то особенно телесна, — Суворин говорил Муравьеву-Опоссуму.

— До жуткости она вещественна, — Муравьев-Опоссум говорил Орловскому.

— Анна Аркадьевна уж очень физична, — говорил Орловский судебному следователю Энгельгардту.

«Нечто беспредельное, неуловимое и бесформенное!» — складывалось у Энгельгардта.

Анна в его понимании смешивалась с тем животным, что было в ней.

Животное забивало человеческое: затоптать, загрызть вместо проявить участие и сострадание.

Всякое возвращение Анны прибавляло ему забот — судебный следователь оставлял другие дела и занимался только Карениной.

Ставили металлический стол, по нему рассыпали чай; игра особенностей состояла в том (в том числе), чтобы Анне без проблем получить американское гражданство — почетный консул Соединенных Штатов стоял наготове с новеньким паспортом.

Анна Сергеевна точила карандаш в подъезде.

Картина мира вздувалась беспредметно.

Против появления Анны Аркадьевны резко высказывался Шеварнадзе: реакция наступает!

Призрак безмятежности всем только снился.

Имплицитно.

Глава шестая. Спасти положение

Толстой в стакане и Ибсен на блюдечке (каждый по-своему) способствовали распространению виртуальных реальностей: вполне материальная субстанция заменялась отношениями и функциями, причем опосредованными, чужими, в которые человек вовлекается одним сознанием, без участия органов тела.

Легко быть логичным, но нелегко быть логичным до конца: тело Анны, ее органы —

Толстой, и это не было секретом, свои образы создавал из реальных частей человеческого тела и только потом —

Он не ленился после прохождения поезда поползать по рельсам в поисках необходимого ему материала — не все найденные фрагменты оказывались женскими, и создавать приходилось из того, что оказывалось под рукою.

Когда между вагонами упал Богомолов, в распоряжении Толстого оказалась голова с чуть приметною насмешливой дрожью в губах.

Толстой знал, когда им чувствует себя Тургенев, и когда — Ибсен и потому в эти моменты старался не предпринимать никаких ответственных действий: опустошенный и как бы выпавший из своей эпохи, он переходил на сторону Иного-в-стакане.

Свои функции становились чужими, чужие отношения — опосредованными и бесформенными.

Толстой в стакане все же не был Толстым-в-себе и не существовал вовсе, если никто не пользовался стаканом — скорее он (Толстой) был умозрительным: реальный Толстой-в-стакане становился виртуальным Толстым-стаканом.

Подоспела, как полагается в театральных кругах, теория стакана воды: отфыркиваясь, вынырнул Ленин.

Вторичный хаос использовал копии слов — эпоха не имела смысла.

Женский продвинутый орган никак не согласовывался со здоровым детородным мужским (Сережей), хотя оба они располагались на одном и том же субъекте.

Спасти положение могла только революция в умах: Ленин и Крупская должны были нарожать гостей для графини.

Старая праматерь (графиня Вишня) более не справлялась.

Крупская рожала в домах, трамваях, на крыше броневика.

С ней побеседовали в Комитете.

Она родила там.

Голова Богомолова на теле Мичурина символизировала стоглазую безрукость.

Толстой более стягивался, нежели достраивался.

Ненужные слова исчезали, их место занимали точки.

На заводе Михельсона Шеварнадзе стрелял в Ленина.

Рамки феномена сделались мне тесными.

Сдерживала только причинность.

Дмитрий Иванович Менделеев (под Мильманом и над ним) перемешивал жизни: прожитые и живые, жизни и нежизни, искусственную жизнь и внеземную, жизнь после смерти и бессмертие —

Глава седьмая. Принесли абажур

Встретивший Анну Мичурин лучше других понимал, что дама с его собственным (прежним) телом не столько усилит наслаждение, сколько скрадет его.

— Мы едем на бал? — в карете била Анна ножкой.

— Вам нужно взять ванну, — Иван Владимирович показал руками, — переодеться, настроить себя.

Двойное мичуринское понимание Анны её рисовало ему Анной для личного пользования и одновременно — Анною-для-других, Анной-призраком и Анной-органом, отработанной Анной и Анной, пока не принявшейся за дело.

Сзади (за ними) ехал Вронский.

По главной версии Анна привезла ядерный чемоданчик, весьма раздутый и переполненный не относившимися к делу вещами — за ним охотился Алексей Кириллович и, следовательно, на него должен был и попасться.

Вронский умел читать на пальцах женщин.

В окно Анна выставила ему руку.

В среднего достатка квартире царило полнейшее спокойствие.

— Повторение в вечном возвращении определяет единообразие бытия! — навстречу Анне рассмеялся Каренин.

Только что он преобразовал мысленный предмет, откинул (в терминах) однозначность и под лупой анализа Анну составил заново.

— Как твое бытие? — она не узнавала обстановки. — Почему ты в пустоте?

Пустота, в которой все же содержалось «нечто», подозрительно напоминала человеческую мысль: Анна вспоминала о долгих часах, проведенных в аппарате Келдыша.

— Сейчас принесут вещи и много предметов, — Алексей Александрович сделал знак Мичурину.

Появились буфет, кровать, стакан.

Анна была в доме Простоты, и она знала, сколько стоит эта простота.

Принесли абажур.

Анна занялась ночным туалетом.

Она смотрела на абажур и видела абажурность.

Когда слишком яркий свет —

Размышление прервали лакеи, заносившие стол.

Анна легла.

Чьи положения всегда позы?

Тело плохо слушалось ее: она знала, что ею чувствует себя сейчас Анна Сергеевна да и другие тоже.

Легко быть Карениной, но нелегко быть Карениной до конца.

Прежнее тело Мичурина стало универсальным и могло нести любую голову.

Один и тот же элемент в разных потоках времени может представлять полную свою противоположность.

Анна Аркадьевна знала, что Вронский, подходивший сзади, не мог видеть ее лица.

Глава восьмая. Пел стеклярус

Встретивший на вокзале жену Каренин вполне был готов к общению с призраком — Долуханян однако успел передать: Анна — правильная.

Призрак легкого стеснения все же —

В карете Каренин просил Анну пристегнуться, тем самым лишая ее возможности повторно упасть под него.

— Как обстоит в небытии? — он спрашивал, — Что происходит?

Она рассказывала и даже имитировала голос бесконечных пространств — прервавшееся бытие все же остается бытием, а вот небытие совсем другое дело.

— Небытие — показывала Анна, — можно потрогать рукою. Одно наслаждение!

Каренин даже ощущал истому, имплицитно.

Алексей Александрович мог, да, превращаться в вагон (Комитет учил еще не такому), но он (Каренин) не умел пролонгировать возбуждение.

Они мчались по Невскому, и во всех подъездах стояли мужчины —

Что-то давало надеяться, что копии не подведут — стоглазая безрукость должна была заявить о себе.

Полностью Анна держала в уме ядерный чемоданчик и вслепую могла нажимать на кнопки: отрежут палец — она нажмет другим.

Она могла надолго прервать бытие даже с точки зрения бесконечности.

Муж рядом с нею снял огромный парик и сделался похож на паука: Анну стянули липкие нити.

Он играл с нею: не родит ли в карете (так вычисляли Крупскую в разных ее ипостасях)?

Анна могла родить только Анну: хорошее имя для революции! На этот раз революция должна быть чувственной, беспредметной, раньше предпосылок, с отрицанием идеи свободы —

Изо рта Анна выпустила струю яичного желтка.

Каренин спрыснул белком.

Получившееся ядро они обмотали паутиной. Вышел тепловой шар.

Сзади них ехал Вронский.

Среди состарившихся на улице людей были татары, они заменили крепких хромых девушек: пел стеклярус.

Играла виолончель.

Татары трабатондили топорами.

Голова Богомолова на бывшем теле Мичурина — что это: Анна, стоглазая безрукость судьбы, копии слов или просто Иное?!

Судебный следователь Александр Платонович Энгельгардт помнил тело богини и на нем — голову феномена.

Когда открывался горизонт, голова феномена скакала в ярком сиянии на теле богини.

И улетали вещи.

Глава девятая. Чемодан улетел

Амалия Карловна приделала к фибре пропеллер, и чемодан (чик) поднялся в воздух.

Он мог передавать картинку, устраивать микровзрывы и просто очищать воздух.

Хлопала форточка; в трехлитровой банке стояло чуть мутноватое изображение: Дмитрий Иванович Менделеев с рукою, занесенной над тем новым, что пока не могло появиться в воздухе.

Непременно Дмитрию Ивановичу нужно было достроить, между тем как изображение в банке зависло.

Сам себя он поставил в пространство ожидания.

Ибсен колотил топорами: агент метафоры, но не метаморфозы. Куски плоти были атрибутами тела.

Судебный следователь Александр Платонович Энгельгардт способен был рассоединить точки контура, но увидал электрическое лицо Келдыша: нельзя!

Когда в гостиной заревели кресла, и Анне предстояло войти (понятийный сдвиг), Менделеев в банке полностью разложил элементарность понятия, отбрасывая его (ее), как шелуху: двойное понимание элементарности — где было оно теперь?!

Каренину снова казалось, что прелестная женщина, входившая в комнаты об руку с ним, принадлежит ему одному.

Мичурину, напротив, более этого не казалось: понятия спасали упрощения.

Вронскому виделись символы белой женской груди — он шел, внимая одолевающим мечтам и потерявшись в их безобразии.

Самое время разобраться было с Сережей: таки орган достижения?! Сошлись на том, что Сережа — понятие с единым, но неопределенным содержанием.

Цель, однако, — присутствие.

Анна вошла (в шляпке): каждая из вещей казалась ей не реальной, а каким-то отражением того, чем была она (вещь, Анна) когда-то.

Дмитрий Иванович Менделеев даже как-то буднично опустил руку.

Упал Вронский.

Люди посыпались из полутемной комнаты.

Слетели гайки у параллелей.

Мужчины здоровались руками, показывая отсутствие карандашей.

Придерживая в себе свободу мысли, быстро судебный следователь помечал в памятной книжке.

В задних рядах партера отец Гагарина прижимался грудью к деревянному барьеру.

Все громко выражали свое неодобрение.

Все повторяли сказанную кем-то фразу: «Мистический онанизм да еще на базарной площади, да еще в день ярмарки!»

Рука Анны судорожно сжимала веер, и она не дышала.

Каренин пыхтел.

Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил, и ничего не отвечала, потому что не слыхала того, что он говорил.

Глава десятая. Другой свет

— Конца Света не будет!

— Почему? Как?

— Потому как он произошел!

— Что же теперь? Куда дальше?

— Ближе! Назад, медленнее — к жизни!

Другой свет требовал другого существа.

Часть пятая

Глава первая. Вырос хвост

Более Анна Сергеевна не чувствовала себя связанной причинностью — нечто другое создавало вокруг нее вихревое внимание, порождавшее новенькое в последствиях.

Келдыш, Каренин, Шеварнадзе затягивали в отношения — она заменила тело плотью, и сразу полегчало: изменился пол, насунулись пальцы, увеличилось сходство.

Неженское лицо и немужская плоть —

Она чувствовала себя Карениной: Анной Сергеевной Карениной.

Паук, море, орган наслаждения требовали к себе много внимания (необходимые атрибуты) — они придавали всему иную, новую плотность, из которой сплошной клейкой лентой выползали слова-кирпичики.

Анна Сергеевна строила (свои) более универсалии, чем категории и более категории, нежели понятия.

В южный город у моря оба они (порознь) приехали поиграть в те особенности, которые предоставляют человеку дар жить и способность умереть: Илья Ильич Мечников в американских шортах своими узловатыми огромными коленями аккумулировал солнечную энергию, наливаясь ею до самых ноздрей.

Лучисто он сморкался, и Анна Сергеевна взглядом провожала вдаль вылетающие тепловые шары.

Вокруг них обыкновенно скапливалось много умерших — Илья Ильич отрезывал нужные ему для работы органы, а потом соединял их в произвольном порядке — выходило забавно.

Мечникова возбуждал смех прислуги, и Анна Сергеевна научилось похоже его имитировать — Анна Сергеевна на завтрак любила яйца, и Мечников не забывал подвесить над кроватью какое-нибудь.

Быстрые мысли — священный Байкал: Мечников часто рассказывал о таежном озере и о тех головастиках, которых он привозил оттуда в трехлитровых стеклянных банках: на то не было никакой причины, но следствием явилось появление некой лягушистости, скорее художественной, чем природной.

У Анны Сергеевны вырос хвост, но Мечников не поверил, и орган отпал (злые языки говорили: отгрыз).

Любая точка Анны Сергеевны могла быть присоединена отныне к любой точке кого бы то ни было.

Она выставляла все свои пальцы и схватывала все подвешенные яйца.

— Да ты просто гейша! — Илья Ильич задыхался.

Тут было, впрочем, недоразумение.

Он не видел причины, почему она чувствовала себя Карениной, которая никогда не была гейшей; отлично гейша знала свое дело и была очень деятельна; Анна же Сергеевна норовила переделать то, что сделано, а что до Анны Аркадьевны, та хоть и расходилась во мнении с ними обеими, всегда держалась своего четкого направления —

Глава вторая. Закладывал основы

Мышление есть исчисление, и академик вовлекался в порочный (поворотный) круг определения части через целое, а целого через части.

— Анна, что ли, понятие математическое? — спрашивал отец Гагарина.

Зонтиком на песке, по-женски, Келдыш рисовал пышную функцию: образ заменялся символом.

Соединив разрозненные точки единым способом касания, он схематично показал, что значение при прочих равных имеют не элементы наличной симметрии, а именно те, которых в причине недостает: если же недостает самой причины — ее заменит совокупность телодвижений, их структура и практика.

Дав определение Анне, Келдыш не оставил места для вопроса, существует ли она. В царстве символики, где все соответствует ожиданиям, мысленная модель сама себя объясняет.

— Люди стали всего лишь землянами! — сокрушался отец Гагарина.

Про Анну сказать этого было нельзя.

Анна, скорее всего, была, но бытия ее не было. Было нечто: конкретное и абстрактное.

Уклонившаяся от рассудка Анна сидела на стуле в форме Бога.

«Современен ли я миру и свету?» — думал Бог.

Его существованию недоставало простоты — всю простоту в себя впитала Анна.

Включив свой аппарат, Келдыш созерцал идею.

Мстислав Всеволодович отрешился от мира и оказался в пустом пространстве, где движению тел не препятствовали среда или трение; в движущихся телах он исключил сотрясаемость вещей; он выделил способность одной силы превращаться в другую.

— Чем в мире является Другая? — неназойливо интересовался отец Гагарина.

— Вещью, — академик знал.

— А Другой?

— Предметом, — он догадывался.

Живое знание плескалось в одном стакане, мертвое знание — в другом.

Мозолистыми ладонями отец Гагарина схлопывал Анну — затуманенным взором рассеивал ее в воздухе.

Анна сохранялась, танцевавшая: движение без отношений, устойчивость без относящихся, функции без информации, аргументы без того, о чем информируют.

Она была ему (Келдышу, отцу Гагарина, Мичурину и т. д.) бесконечно близка: беда, которую мы избыли.

Вронский единственно не искал с нею встречи на балах и скорее предпочитал увидеться на вокзале.

— Опять вы делаете из себя старуху? — спрашивал он без жара и воодушевления.

Они были одеты с тою простотой, которая, не допуская излишнего, позволяет изящное.

— Оставьте другим судить! — Вронскому отвечал Мичурин или Каренин.

Ибсен закладывал основы сокрушающего левого радикализма.

Глава третья. Некий знак

Не смею извинять свои действия посреди обстоятельств, имевших столь значимые для нас последствия.

Если мы заболеваем от повторения, то оно же нас и лечит.

В доме все несколько затихло после обеда.

Здесь была не нищета, не бедность, а только недостаток. Тусклые зеркала, несвежие обои, покалеченные стулья, бережно приставленные к стенам, диван; на столе стояли тарелки с отбитыми краями, надтреснутые чашки. Плохо выстиранная скатерть была в заштопанных дырах, бросавшихся в глаза и вызывающих зависть тех, у кого вообще нет скатерти.

Обед закончился, как кончаются все обеды: посуду сполоснули и вернули на стол до ужина.

Включили телевизор: Тургенев благодарил народ за милосердие.

Иван Сергеевич бросал слова совсем на новый лад:

— Я говорю вам по участию, черт возьми!

Промедленный по времени, свободно разносился он по пространству.

За собственной мыслью, я не слушал его: кто-то помечтал в моей памятной книжке, и теперь я разбирался с рисунками: белая грудь, женщина в шляпке и без, агенты у Ленина, Ибсен и Толстой в арестантском вагоне, праматерь среди первовещества и просто точки контура.

Унылый гимназист с ядовитым лицом и подтекшими глазами, устало шмыгая в своих белых панталонах, шел к большому столу; тяжелая мрачная любовь по первому поезду возвращалась к себе.

Толпились без различия состояния мужчины, женщины, дети, животные, насекомые —

Было схватывание, представлены были все виды причинно-следственных отношений — я же не мог (по большому счету) познать их ни по принципу сходства, ни наблюдая в опыте.

Люди-киборги (между ними не было человека), животные-мутанты и насекомые-клоны несли культуру перевоплощений.

Милосердно народ, да еще на базарной площади, да еще в день ярмарки —

Определенно, мне подавался некий знак.

Я чувствовал запах (привкус) симуляции, сделался имплицитным и неожиданно проник в таинство брака: рабочие стоят рядом с производством!

Классный руководитель Анна Андреевна мне предложила стать ее литературным секретарем.

Ее платье было иностранного покроя.

Я стал смотреть в окно, чтобы рассеяться.

Двойник: липкий, гнетущий, тупоумный по ту сторону действия уже пересек промежуточные звенья.

Еще движение, но уже — субстанция.

Глава четвертая. Шастали полотеры

«Когда Анна делала из себя старуху, другим старухам приходилось уповать на судьбу.

Вронской мог подойти к какой-нибудь, принимая ее за Анну и вынуждая принять решение.

Карениной на улице быть нелегко: вокруг — пустота, и тело плохо слушается ее (пустоты, Анны, фазы развития), но эту пустоту необходимо насытить вещами (предметами) или эпоха (эта) не сможет перейти в следующую.

Возникая, она слышала категорические о ней высказывания.

Стол, на котором она отдыхала, всегда был посыпан чаем — это придавало делу иной аромат.

Поначалу Анна должна была только присниться: некий призрак безмятежно витал по ночному Петербургу — ничего животного: только мечты и томления.

Не выдерживая, кто-то хватался за карандаш, делал заметки в памятной книжке, рисунки — покрывал странички математическими формулами, чертил функции.

И только Шеварнадзе видел животное, забивавшее человеческое: это вздувало картину мира: Анна без шеи, без лба — реакция наступает!

Мир в нужных точках был схвачен Мичуриным (Ибсеном), но Анне по силам было точки перехватить (и тленья избежать!) — она получила дар жить и способность (по ночам) хлопать форточкой.

Американцы через Мечникова манили переехать к ним (ей предлагали даже ядерный чемоданчик на темно-синем иконостасе с резными позолоченными колонками).

Лакеи оправляли драпировку.

Вовсю шастали полотеры.

Пустой стул в форме теплового шара обжигал неосторожные зады.

Крылатый стол нес Анну в небе над ночным Петербургом.