Бесплатный фрагмент - А вот был случай

ПЕРВЫЙ СЕЗОН

КОЛЛЕГАМ-ГЕОЛОГАМ ПОСВЯЩАЮ!

1.Перелет

Это был мой первый полевой сезон. Экспедиция работала в Забайкалье, а партия, в которую меня устроили по просьбе отца, вела работы под Чарой. Устроиться в экспедицию на постоянную должность очень непросто, но существовало правило — если человек проработал больше полугода, он оставался постоянно.

Год назад я поступил на вечернее отделение геологического факультета МГУ и вот… я лечу в экспедицию в Сибирь. Сначала ИЛ-18 до Читы с двумя посадками. В Чите хорошая база, обнесенная забором, и общежитие для прибывающих. Затем на ЛИ-2 до Чары. Помню, как в иллюминаторе проплывали Чарские пески — удивительная песчаная пустыня. Здесь тоже небольшая подбаза на окраине тихого скромного поселка. А дальше, получив со склада продукты и снаряжение, на МИ-4 к месту полевых работ.

В Чаре мне выдали спецодежду — противоэнцефалитный костюм с капюшоном, или, как его называли, «энцефалитку», накомарник, портянки и резиновые сапоги по колено — болотники и телогрейку выдавали только за наличные, вычитая стоимость из зарплаты.

2. КОМАРЬЁ

На месте лагеря меня и еще трех парней рабочих определили в 4-х местную палатку. Новую, поэтому темную и, когда пошли комары, они здорово донимали, так как избавиться от них было практически невозможно. Особенно они досаждали по ночам, когда наступило жаркое время — в мешке жарко, а высунуться нельзя.

На «улице» как-то попроще: нахлобучиваешь капюшон, а лицо и кисти рук мажешь диметилом, действия которого хватало на час. Так что приходилось мазаться постоянно — плоский флакончик из-под «Красной Москвы» я всегда носил в нагрудном кармане энцефалитки.

Накомарник практически не помогал — в нем душно, а, если снимешь капюшон, накомарник прижимался к лицу и шее и дальше все понятно…

Курящие, им выдавали махорку, сразу же прожигали сетку цигарками… А во время обеда комарье усиленно лезло в рот и обильно падало в миску с супом. Завязывать тесемки на рукавах не рекомендовалось, так как гнус (мошка и мокрецы) лезли прямо под тесемки.

В маршруте, бывало, что-то попадало на зуб, машинально раздавишь… сладко… Сахар?.. Тьфу — это же мошка! Мошка, с ударением на «а» — это мелкая мушка (муха), пролезает в ячейку сетки или место, зажатое тесемкой, и выгрызает кусочек кожи. Место распухает. Вот идет кто-то, особенно после сна, а под глазом у него распухло — это мошка укусила. Ну и чешется, конечно.

3. РУКИ!..

С первого дня по прибытии на таежный лагерь я подспудно ожидал каких-то приключений! Ну, как же, ведь романтика вокруг, экзотика…

Мне запомнилось начало одного польского фильма, где голос закадрового диктора говорит: — «Приключения ждут здесь за каждым углом! Я захожу за первый угол… за второй… за третий… а приключений все нет…».

Так и я — каждый день ждал чего-то необычайного, но все проходило достаточно буднично. Начальник партии ждал прибытия оленеводов с оленями, а они что-то запаздывали.

Так что дней десять уже мы наслаждались вынужденным бездействием, а начальство нервничало по поводу теряющегося времени.

Лагерь расположен был на красивом месте — высоком обрывистом залесенном берегу реки Апсат, притоке Чары. Неширокое ее русло было закрыто сплошной белой наледью, посреди которой зияла узкая щель, а в ней внизу клокотал бурный поток. Сюда мы ходили за водой. Вода для столовой и дрова — вот, пожалуй, и все наши развлечения, помимо борьбы с комарьем, которое уже появилось.

Я был по-прежнему в романтическом расположении духа и все ждал каких-нибудь событий (приключений), ведь моими любимыми книжками в юности, которые я перечитал уже раз по нескольку, были «Таинственный остров», «Дети капитана Гранта», «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо» и им подобные.

В один из таких дней, валяясь днем в палатке на спальном мешке, я услышал где-то вдали какой-то странный заунывный монотонный непонятный звук. Где-то через полчаса я вышел из палатки и, прислушиваясь, поглядел через речку вдаль. Другой берег был пониже и тоже весь густо залесен. Поскольку все в лагере вели себя спокойно, я вернулся в палатку. Мало ли что! Вокруг опытные геологи, им виднее…

Но еще через полчаса за палаткой послышалось какое-то шевеление и голоса… Я тоже вышел. На кромке обрыва стоял Федоровский и рассматривал противоположный берег в бинокль. Вокруг стояло еще несколько человек.

— Оленеводы, что ли идут?.. — произнес он.

— РУКИ! — вдруг вскрикнул он, указывая на наледь, и ринулся вниз.

Мы скатились за ним и, еще не понимая, что происходит, побежали по наледи… Добежали до щели-промоины в ней и я увидел, что ребята пытаются вытащить наверх нашу повариху, которая держалась руками за вмерзший в лед кустик, а ноги ее по колено полоскало ледяной водой…

Ее вытащили, подстелив телогрейку и, накинув еще сухую, усадили успокоиться… Кто-то снял с себя свитер и отдал ей… Я отдал ей свои шерстяные носки.

Поглядев на нас, она сказала, стуча зубами:

— Ребята, я же вам всем кричала… Музенок, и тебя я тоже звала…

Как она столько продержалась, бултыхаясь по колено в ледяной воде, просто непонятно… Хоть и не старая, но и не молодая уже. Из местных. Метиска. В партии ее уважали за материнское отношение ко всем и брали поварихой каждый год.

Оказывается, она поставила бражку, в партии это особенно не возбранялось и прощали ей эту невольную слабость — как-то в прошлом, в военные годы, она осмелилась, тоже, видимо, под хмельком, сказать военкому, что он «редиска» — снаружи красный, а внутри белый… Ну, и загремела на несколько лет. А тут захмелела и понесло ее зачем-то на другой берег… А щель перепрыгнуть не смогла…

Ее доброе к себе расположение я испытал, когда впоследствии, пока я был в маршруте, она залезла в мой рюкзак и постирала что-то из вещей… Она делала это и другим. И не было у нее разницы — рабочий ты или ИТР. А когда я осенью улетал в Москву, она, зная, что я не люблю жареный лук, пожарила мне в дорогу несколько беляшей без лука.

Может быть, поэтому сохранилось у меня такое уважительное отношение к труду повара в партии…

4. ВСЕ УШЛИ

Отчаявшись ждать оленей и чтобы не терять время, Федоровский решил всем разойтись по выкидным маршрутам. И все разом, в один день разошлись, покинув лагерь.

Меня же оставили в лагере, сказав, что я могу перебраться в начальскую палатку. Она была старенькая, но на срубе и за предыдущий сезон-два выгорела настолько, что стала совершенно белой и светлой внутри. Можно было спокойно читать книжки, которые, кстати, были на полке внутри.

Меня то ли пожалели — слишком юн для выкидного, буду только обузой, то ли оставили за сторожа. На всякий случай, мало ли что! Продуктовая палатка оставалась, что-то из снаряжения, кто-то личные вещи оставил… И еще сказали, чтобы ждал оленеводов…

А мне только в радость — и в выкидном горбатиться не хотелось, и в «генеральской» пожить приятно.

Единственно, готовить я не умел. И навыка готовки у меня не было, тем более в полевых условиях. Даже посуду помыть было для меня проблемой.

Если в светлой палатке комаров можно было перебить, а когда один живешь, их не так много залетает и марля на входе нашита, то за палаткой они спуску не давали.

Оставшись один, я попытался сварить что попроще, и кое-как сварил котелок манки. Мне ее хватило на день.

Хорошим аппетитом я не страдал и всегда ел мало.

На другой день сварил рисовую кашу. Отсутствие качества исправлял сахарком. Ну и чай с хлебом. Затем кашу гречневую с тушенкой…

В общем, худо-бедно, но несколько дней до прихода своих продержался.

5. НАЧАЛО РАБОТ

Но рано ли, поздно ли, но все снова собрались и олени тоже, наконец, пришли. Но, насколько я помню, поработать с оленями мне пришлось немного и впечатление у меня осталось скверное. Сесть на него как на лошадь нельзя — можно хребет ему сломать, а когда садишься, поближе к шее, он все время норовит из-под тебя дернуться. Подведешь его к какой-нибудь кочке, встанешь на нее, только ногу занесешь, чтобы сесть, а он дерг и вперед подался… Хитрый, зараза! Определенный навык нужен! Но поклажу несет — немного, по два вьюка по 20 кг. Хоть идешь за ним налегке, а не на себе тащишь.

В основном же, мне запомнились переброски вертолетом МИ-4. Они, правда, были нарасхват, брали немного и, чтобы перебросить отряд с грузом, особенно в жару, делали не меньше двух рейсов.

Из основного лагеря, наш отряд, во главе с Юрой Найденковым, перебазировался на речку Средний Сакукан и разбил лагерь на ней.

Маршрутным рабочим Юра взял своего младшего брата, такого же длинноногого, и я еле поспевал за ними.

Задачей одного рабочего было идти с радиометром («без него хоть на край света») и брать отсчеты каждые 200 м, второго — мыть шлихи. Каждый ручей через каждые 200 метров должен был быть прошлихован. Геолог вел наблюдения, отбирал образцы и вел записи в пикетажке простым карандашом — он не расплывался от влаги. В маршрутах мы попеременно менялись радиометром и лотком — один день я, другой день брат Юры.

С Найденковым было как-то просто. Может быть оттого, что в маршруте с ним был его младший брат, но скорее просто такой он был — беззлобный, веселый, улыбающийся, вечно подтрунивающий над нами. И постоянно сыплющий анекдотами и поговорками, типа — «Молодой Володя сказал: — Мы пойдем другим путем! — вот с тех пор мы и идем другим путем…»; «Чукчу спрашивают: — Ты читал „Как закалялась сталь“? — Нет! — отвечает он, — я читаю только художественную литературу!». Или на ту же тему: — Что читали в последнее время? — Спросили чукчу. — Чукча не читатель, чукча писатель! — отвечал он. И все смеялись…

А всего в отряде было четверо ИТРов-геологов и по трое рабочих на каждого. Поварихой поехала молодая женщина, учительница. Я ее запомнил, потому что у меня сохранилась фотография, как она меня стрижет «под Котовского».

Мне запомнился случай, когда Юра сказал, улыбаясь, что мы пойдем маршрутом на урановый рудник.

— Из этого урана была сделана наша первая атомная бомба, — добавил он.

Я шел по тропе вдоль речки и представлял, какого же было ходить тут заключенным — без сеток, без диметила… Я-то мучился, а какого же доставалось им. Затем мы стали подниматься по приточку реки вверх, где на водоразделе был заброшенный лагерь с бараками. Но, поднявшись, мы бараков не обнаружили. Оказалось, что мы поднялись по соседнему ручью.

— Может быть, это и хорошо! — еще подумал я, опасаясь за свою шевелюру.

А Нусинсон Лев Соломонович, начальник отряда, тоже спутал свой маршрут и пошел по нашему.

— Мне уже терять нечего, — сказал он, входя в барак. Наличием шевелюры он не страдал.

У него был какой-то пристальный тревожный взгляд и Найденков часто говорил ему шутя: — Лева! Не смотри на меня!

А однажды, в маршруте, на подходе к водоразделу, силы вдруг оставили меня. На ногах-то я еще стоял, но они стали как ватные и я не мог сдвинуться с места. Хотелось лечь и отдохнуть… Но до верха, где уже был Найденков, было всего с сотню метров… А я сдвинуться не могу… Сначала напарник снял с меня радиометр. Я прошел несколько метров и встал… Ну, не идут ноги и все тут… И тогда напарник взял меня за руку и повел. Отпустит руку, я останавливаюсь… На водоразделе я, наконец-то, свалился на землю, чтобы отдохнуть.

Передохнув, мы начали спуск и у меня все прошло.

Найденков предположил, что я напился воды из ручья во время подъема, поэтому и ослаб. С того дня в маршрутах я старался не пить. Один-два глотка и то в случае крайней нужды.

Помню, отойдя от лагеря на сотню метров, я вдруг увидел висевший на нижней ветке отдельно стоящего дерева шнурок с каким-то непонятным патрончиком. Я отвязал его и отнес Саше Свиридову — радисту отряда.

— Саш, что это такое? На дереве висело…

Саша был очень спокойный человек:

— Эх, Витя! — только и сказал он. — Это же я радиометры по нему градуирую…

Я только что и смог, что извиниться…

6. ДРУЖБА-2

А как-то под осень, когда отряд камералил, печки топились не только по вечерам, но подтапливались и днем, мы вышли на заготовку дров. Завалили недалеко от лагеря здоровенную сосну, полусухую, полусырую — чтобы пилить полегче, а дрова горели подольше, и меня с напарником оставили на распиловку. Бензопилы у нас не было, да и навыка работы с «Дружбой-2» практически никакого… Но, «пилите, Шура, пилите…» — и мы пилили… С частыми остановками и упреками: — Ну, что ты дергаешь?! За пару часов мы отпилили три… чурбака. А как их назвать еще? Да и выдохлись мы окончательно. Пришедшие за ними ИТРовцы, отнесли в лагерь, покололи и полешек оказалось достаточно.

7. ТУРИСТЫ

Где-то с середины лета мимо нас по Сакукану зачастили туристы. Это были группы ребят с девушками из многих городов Союза: и из ближних — Новосибирска, Свердловска, Иркутска и из дальних — москвичи и ленинградцы. Как их заносило в такую даль, просто немыслимо. Было очень тревожно смотреть, как они идут, пригнувшись под огромными рюкзаками, уставившись в землю. Шли они прямо по сухому галечниковому руслу, нагруженные своим снаряжением, шли до верховьев речки, рассчитывая через перевал спустится к реке и дальше сплавляться на байдарках. Значит, и байдарки были у них в рюкзаках.

Для меня это было немыслимой трудностью! Видно было по тому, как они брели, по их коротким шагам, как они устали…

Некоторые группы проходили мимо, некоторые останавливались невдалеке и кто-нибудь из них приходил к нам в лагерь поболтать и уточнить маршрут. Ведь они шли по грубым выкопировкам речной сети, а у нас были детальные карты с подробной речной сетью.

Мы поили их чаем с хлебом и давали в дорогу плиточного чаю, буханку хлеба, шламовый мешочек крупы и махорку… Чем могли, как говорится.

8. ФИНСКИЙ НОЖ

Еще весной, готовясь к полевой жизни, я подумал о том, что надо взять с собой какой-нибудь нож. Стал советоваться, а освоился я в коллективе с юношеской непосредственностью быстро, и мне достали (за 5 руб.) «финку» с наборной цветной рукояткой, усиками и длинным никелированным (или хромированным) лезвием без желобка. Судя по форме лезвия, его скорее можно было назвать кортиком. Такие ножи делали на продажу «сидевшие» дядьки.

Нож был красивый. Я сделал к нему деревянный чехол из дощечек ящика, склеил их и сбил маленькими гвоздиками. Просверлив вверху две дырочки, продел в них тонкий кожаный шнурок, чтобы можно было подвесить к поясу. Удобнее всего было носить его спереди сбоку. Красивый нож, ничего не скажешь, только пользовался я им мало и не очень дорожил — сталь, как оказалось, была мягкая. Носил, скорее, для форса. И хотелось иметь такой, чтобы был с желобком. И затачивать я не умел. Пользовался услугами точильщика, ходили такие по домам со станками с ножным приводом. Проще было перочинным ножом обходиться, в хозмагазинах очень хорошие перочинные ножи продавались. Со стопором лезвия и усиками для вытаскивания патронов из ружей 16 и 12 калибров.

В конце сезона я без сожаления расстался с ним, когда Юра Михеев у меня его попросил. Зато, наткнувшись на мой неумело сколоченный ящик с личными вещами, который, по примеру коллег, я приготовил к отправке в Москву, он переделал его, сколотив нормальную крышку и обмотав проволокой. Трудно сказать, что пришло бы мне под видом моего ящика, если бы он этого не сделал — я совершенно не представлял, что делалось с ящиками при перегрузках с авиа в железнодорожные вагоны и какого им достается.

В кассе экспедиции по приезде в Москву я получил 300 руб. за все три полевые месяца и это были мои первые «крупные» деньги, так как оклад у меня, как у рабочего, был 50 руб., а еще через три месяца я был оформлен как постоянный сотрудник — коллектор.

А на следующий год нам выделили для работ территорию на Колыме и экспедиция разделилась — на Забайкальскую и Колымскую, в которую попал и я.

Но это уже совсем другая история!

P.S. Работая на Колыме от Зырянки, я как-то заметил у своего коллеги небольшую финку заводского изготовления. С укороченным тонким лезвием, с желобком, с небольшой деревянной ручкой с загнутым обушком, в кожаном чехольчике. Просто игрушка. Красивая, надежная, удобная.

— Где взял? — кинулся я к нему.

— В промтоварном. З рубля. Но по охотничьему…

Я бросился в магазин. Там продавали все. Отдел с одеждой, отдел с аппаратурой, отдел с охотничьими и рыболовными товарами…

Да, вот она на витрине. Но, как я не упрашивал, продавщица говорила — только по охотбилету. Я опрашивал своих коллег, у кого есть билет? Но таких не нашлось. Несколько дней я заходил в магазин и упрашивал продавщицу… Безрезультатно…

Осенью я договорился с Мильто, зам. начальника по хозчасти, что он мне поспособствует в покупке. Но финки в продаже уже не было… Кончились!

Только сейчас, вспоминая этот эпизод, я пеняю на свою наивность — нужно было предложить продавщице десятку сверху. Может быть, она и продала бы… А может быть, я и предлагал…

P.P.S. А сейчас в интернет-магазинах предлагают любые ножи и по сопоставимой недорогой цене. Они не признаны охотничьими, так как длина лезвия у них не больше 13 см и продаются они с сертификатом. И даже охотничьего билета иметь не надо.

Я бы взял себе, например «финку НКВД» времен ВОВ — красивая, удобная, с желобком, с бритвенной заточкой и с «гарде» как у кортика. И в кожаном чехольчике с тиснением. И сталь хорошая. И цена приемлемая — всего-то около 3 тыс. рублей.

Хорош и нож казачий пластунский, но он без «гарде». На любителя…

2017 г.

= = = = = = = = = =

КОЛЫМА

1. ВСТУПЛЕНИЕ

Написав это магическое для меня слово — КОЛЫМА, — я не могу не посвятить этому региону хоть несколько строк. Слишком большое значение этот район сыграл в моей жизни, в моем становлении, моем опыте работ… Все регионы, в которых я затем работал — и горное Верхоянье, и сопки Сибирской платформы на реках Оленек и Анабар, я всегда сравнивал с Колымой. С проходимостью, бытом, охотой, рыбалкой. И понимал, что работать мне становится все легче и легче…

2. БОЛОТА

Колымские болота!.. Кочкарник по речным долинам в пойме — 100 метров от стоянки на речке до склона… и я уже без сил… Кочки высокие, и если пробовать идти между ними, то постоянно садишься на попу, если пробуешь скакать по ним, прыгая с одной на другую, то соскальзываешь и, опять же, валишься. Это здорово выматывает.

На Оленьке ничего подобного я припомнить не могу. Мы спокойно ходили по галечнику высохших русел или по пабереге рек.

А в Верхоянье все долины были так засыпаны мелким щебнем алевролитов, что я постоянно думал, как просто было бы здесь ездить на Камазе или ГАЗ-69. Но это было невозможно, так как никакая машина не смогла бы подняться на перевалы, на которые карабкался наш старенький вечно перегруженный вездеход.

3. СКЛОНЫ

Склоны на Колыме, я работал в левобережной низменной ее части, тоже были в кочкарнике, но не таким высоким, как по долинам, но все равно неприятны по проходимости. И были они сильно залесены. Помню, спускаясь с водораздела вниз по склону, мы подошли к границе леса и Шульгина пропустила меня вперед. Я посмотрел на вершину сопки напротив — как ориентир, и, опустив голову, чтобы не хлестали ветки, «врезался» в лес.

Пройдя метров триста мы вышли из леса и я поднял голову… Мы стояли на том же месте, как до входа в лес. Вершина сопки-ориентира была у меня за спиной… Я сделал круг «на пятачке»… Можно сказать, «в трех соснах» заблудился… Этот случай я запомнил на все последующие годы и он стал мне очередным уроком.

В Верхоянье, где были распространены флишоидные толщи — чередование алевролитов с пластами песчаников на крутых склонах гор, мы по склонам, практически, не ползали. Идя по долине, описывали их визуально, отмечая слои на хорошо дешифрирующихся аэрофотоснимках. А затем переносили данные на карту.

А на Сибирской платформе склоны сопок были залесены не так густо, как на Колыме, и заболочены не так сильно и проходимость здесь была несравнимо легче.

4. ВОДОРАЗДЕЛЫ

А вот верхние части сопок на Колыме и их водоразделы это было сплошное раздолье. Они были плоские и выше 300-й горизонтали совершенно чистые от растительности. Лишь отдельные кустарники стланика с мелкими кедровыми шишками. Были сезоны, когда из-за жары комар пропадал и мы ходили в маршруты по водоразделам вообще в шортах.

Брусники и голубики по склонам было достаточно много и часто я просил Шульгину приготовить густое варенье. Чем еще порадовать в маршруте в обед молодой организм, как не чайком с куском свежего хлеба с маслом и вареньем…

На платформе вершины сопок были залесены так же как склоны. Негустым лиственничным лесом с подлеском из тальника и ольхи и слабо заболочены.

5. РЫБАЛКА

Очень любил я ловить хариуса на маленький тройничек с самодельной мушкой. Вода в ручьях и бочагах была настолько прозрачна, что хариуса было видно как в аквариуме.

В первые годы работ я выбирал и срезал ровное длинное удилище из молодого тальника и очищал его от коры. По началу оно было тяжеловато, но со временем высыхало и становилось легче. Я возил его с собой все лето, даже при перебросках на вертолете, но осенью, при возвращению на базу в Лобую, где у каждой партии была своя полка для снаряжения, я его не брал, как-то неудобно было. Так что по весне, при заброске на место работ, каждый год вырезал себе новое.

Но со временем я купил пластиковую складную (выдвижную) удочку, самую длинную из продающихся. А перейдя работать на Сибирскую платформу, где реки были более крупными и рыба была крупнее хариуса, приобрел и раздвижной металлический спиннинг с простой металлической катушкой. Леску использовал 0,8 мм с металлическим поводком от щук.

Жарили хариуса целиком на больших сковородах, а, потянув за хвост, легко отделяли хребет и ребра. Оставалось чистое мясо.

Как наживку можно было насадить на крючок несколько крупных комаров. А в жару появлялось большое количество слепней (оводов) — я их ловил на энцефалитке или собирал залетевших в палатку. Набивал два-три спичечных коробка, где они со временем засыхали, но их тоже можно было использовать, осторожненько насаживая на тройничок. И хариус, и ленок хватали его моментально.

Блесну специально я не подбирал. И ленок, и таймень брали на любую. Наши рабочие утаскивали из столовой персональные металлические ложки и изготавливали блесна из них. Так что свою ложку я после обеда уносил с собой.

Как-то на реке Березовка, в конце августа собрался на полевой базе весь коллектив партии Боброва. Вдруг раздался крик Жени Дыканюка:

— Хариус идет!

Все, похватав удочки, высыпали на берег речки. Рыба скатывается, обычно, дня три.

И пошла потеха… Заброс, поклевка… заброс, поклевка… Кто ловит, кто потрошит, кто засаливает… Все дружно, на всех… Через три дня засолки можно развешивать для просушки и завяливания! Есть гостинец, которым можно родных в Москве угостить.

В Верхоянье мои приятели-коллеги предпочитали ловить хариуса на удочку с поплавком, т.к. вода часто была не так прозрачна. Они даже брали с собой из Москвы коробку с землей и червяками, которых они подкармливали спитым чаем.

А на притоках Оленька хариуса практически не было — его вытеснял ленок. Ловил я его и на телескопическую удочку и на спиннинг, жарили кусками. Я очень любил, отварив ленка и отделив кости, перемешать его с майонезом, баночки с которым отправлял из Москвы по весне авиагрузом.

Рабочие моего отряда в маршруте в обед говорили:

— Мы пробу сами отмоем, ты ленка поймай, салатик сделай…

Ленков мы жарили, засаливали, вялили. Порой их было столько, что ловить можно было просто из спортивного интереса: поймаешь — отпустишь… поймаешь — отпустишь…

На самом Оленьке можно было и тайменя крупного вытащить. Он предпочитал стоять у устьев небольших ручьев, откуда поступала более прохладная вода.

Я помню, как Осташкин научил меня ловить тайменей. Мы вышли на вездеходе к реке Оленек и встали на стоянку у устья ручья.

И одновременно к нам подплыл на плоту из бочек отряд Осташкина. Как только палатки были установлены — 15 минут и они стояли — жерди для них я возил с собой (даже в вертолете), вместо колышков — металлические пальцы от траков гусениц вездехода, и раскладушки, чтобы не терять время на изготовление нар.

И Осташкин, взяв спиннинг, сказал мне:

— Пойдем, посмотрим…

Он подошел к устью ручья, откуда в Оленек текла более холодная вода и закинул блесну в Оленек.

Первый заброс… и он выволок на берег здоровенного тайменя, килограммов на двадцать.

— Давай, кидай… — сказал он.

Я взмахнул спиннингом… и моя любимая раритетная медная блесна, которую я нашел недавно в старой избушке, блеснув на солнце, сорвалась с лески и плюхнулась в воду метрах в 50-ти от берега… Я только рот открыл от удивления — как это я умудрился ее так плохо закрепить.

А Осташкин уже вытащил второго… Закрепив на поводке новую блесну, я опять взмахнул спиннингом, и, не успела блесна уйти под воду, как я почувствовал резкий рывок. Есть! Схватил! Испугавшись, что я его не вытащу, я протянул спиннинг Осташкину и крикнул:

— Игорь Михайлович! Вытащите…

— Давай, давай сам… — сказал он.

Я поднял спиннинг вертикально вверх, как это делал он, и пошел пятясь назад, но лицом к воде.

Таймень послушно и спокойно шел за мной. Подведя его поближе, я убыстрил шаг, наклонил спиннинг поближе к земле и побежал от воды. Таймень сам выскочил на берег. Мы вытащили тогда штук семь этих рыбин. И ведь что интересно, чем мельче таймень, тем больше он сопротивляется. А крупные тащатся как чушки. Они шли как торпеды и сами пулей вылетали на берег.

А однажды, сплавившись недалеко от поселка Оленек с Лешей Шишковым, мы поставили палатку и поставили небольшую сетку. Проверив ее через пару часов, мы вытащили приличного тайменя килограммов на десять и даже задумались, что с ним делать — рыбина большущая, а нас всего двое. И Алексей показал мне, как коптить рыбу в ведре. На дно ведра он положил веточки тальника, а на ведро сеточку из проволоки и в нее порезанную рыбу. Накрыл крышкой. Ведро поставил на угли. И пока мы готовили еще и уху из тайменя, часть его потихонечку коптилась.

На Оленьке и ее притоках мы ловили и щук. Они водились у берега в траве, где охотились на молодняк. Они на молодняк, а мы на них.

Бывало, закинешь блесну подальше и тянешь к берегу, а у берега из травы вдруг торпедой выскакивала щука и хватала блесну. Пришлось к блесне металлический поводок приспособить, чтобы леску не перекусила.

Помню, как-то, я зашел в воду в болотниках подальше от берега и встал еще на небольшой валун, который был под водой. Кинув несколько раз спиннинг, я почувствовал, что к моей ноге кто-то подплыл. Я скосил глаза и замер: возле ноги видна была только голова щуки, да такая здоровая, что я даже испугался — как бы не тяпнула. А башка у нее была аж зеленая от старости, как говориться «мхом покрытая». Она постояла и так же тихо отошла. То-то я в этом месте ничего поймать не мог.

Этот случай напомнил мне, как на Колыме мы нашли нашу уплывшую с паводком сеть, а в ней здоровенную запутавшуюся щуку метра на полтора. Какие же здоровенные котлеты мы из нее сделали! И какие же они вкусные были!

Вот так, случайные эпизоды запоминаются порой на всю жизнь.

Зато в нижнем течении Оленька наш Иваныч поймал в сеть осетра. Тот зацепился усом за сеть и так неподвижно и стоял. Одно дело видеть такое по телевизору, совсем другое, когда у тебя на глазах вываливают из рыбины целый таз черной икры…

Иваныч ее умело отделил от связующих тканей и засолил. Гена Иванов запечатлел этот эпизод на любительскую пленку и каждый год в день геолога мы смотрели, как Леша Тимофеев у Иваныча в балке уплетает бутерброд с черной икрой, одобрительно подмигивая в камеру… А где же я был в это время?.. Наверное, бороздил просторы района на вездеходе или понтоне…

Порой на Колыме, кроме обычных сигов и щук, в сети нам попадалась полуметровая нельма. До сих пор помню, как повар привозил нам на разрез в обед жареную на большой сковороде нельму и чайник какао.

Я как-то с гордостью похвастался ею перед подплывшими мужиками Рыбнадзора. А они с улыбкой заметили, что это мол молодь, настоящая промысловая Нельма метра 1.5 — 2 длиной. Вот уж я удивился!

А в устье речки Укукит, левому притоку р. Оленек, куда мы доплыли, в сети местного рыбака я увидел крупного чира. Килограммов под десять, наверное.

Рыбак перегородил сетью всю реку. Нам пришлось ставить свою рядышком и я каждый день проверял ее. Заодно поглядывал на чира. В полупрозрачной воде он был хорошо виден. Зацепившись за сеть плавником, он неподвижно стоял близко от поверхности.

Я не решался взять его, нельзя брать рыбу из чужих сетей, да и ребята посмотрели бы косо — каждому хотелось бы взять его. Но рыбак не приезжал и Чир мог пропасть. И на четвертый день я не удержался и вынул его. Засолил, затем подвялил — такой гостинец в подарок семье в Москве!

6. ОХОТА

Но ни в какое сравнение не шло то количество сохатых, которые мы встречали на Колыме. Практически мы постоянно были с мясом. На сохатого можно было наткнуться везде и мы предпочитали стрелять недалеко от лагеря, чтобы далеко не таскать. Часто я просил Шульгину наделать котлет.

— Тогда крути мясорубку, — говорила она.

И я с удовольствием крутил.

А как-то, работая в партии Боброва, на лагерь пришел Женя Дыканюк и позвал всех перенести мясо убитого сохатого в лагерь. А я тогда взял с собой в «поле» спаниеля и мне было любопытно наблюдать за его поведением в таежных условиях.

Собаку взял у сестры и я был первый, кто взял в тайгу спаниеля. Собака была домашняя, со всеми вытекающими последствиями… Но по ее поведению я четко видел, когда она чует куропатку, а когда поднимет ее на крыло. К выстрелам она относилась совершенно безбоязненно и, даже при взрыве взрывчатки на шурфе, тут же кидалась к нему с лаем. А когда я сбивал утку и та падала в озеро, спаниель несся на звук выстрела и, на указующий показ руки, стремглав, без раздумий стремительно кидался в воду.

Так вот, подойдя к лежавшей на земле туше сохатого, я взял спаниеля и бросил на тушу — посмотреть, как тот среагирует на звериный дух. А пес приземлился на тушу, уселся, как ни в чем не бывало, и глядел на всех удивленно большими круглыми наивными глазами. Мы пошашлычили, разделали тушу и перенесли мясо в лагерь.

Кто-то взял рога, кто-то камус с ног.

Запомнилась мне одна история, рассказанная Сергеем Петровым, техником-радистом, с которым мы часто говорили о качествах «тозовки». Он как-то осенью наткнулся на сохатого и выстрелил в него из малокалиберки. Попал прямо в лоб — судя по тому, что там появилась белая точка, тут же ставшая темной. Сохатый мотнул головой и исчез в кустах. Преследовать его не было смысла.

На следующий сезон, проезжая в этом месте на вездеходе, они наткнулись на вскочившего в кустах сохатого. Сергей выстрелил из карабина, сохатый упал. Подойдя к нему, его добили выстрелом в голову, чтобы не мучился. Но, когда стали разделывать, следов первого выстрела не нашли… И сам сохатый был до того тощий, что и мяса-то на нем почти не было — «кожа да кости», говорят в таких случаях.

Так вот, я думаю, сказал тогда Петров, что это мог быть тот самый сохатый, которому я угодил осенью в лобовую часть, где сходились рога. Удар от пульки, видно, поверг его в «ногдаун» и какому-то сотрясению… Кое-как перезимовав, он к весне, видимо, совсем ослаб и отлеживался в кустах, не в силах подняться. А, когда мы проезжали мимо, он вскочил из последних сил, испугавшись шума вездехода, ломившегося через кустарник, и тут же упал от бессилия… Вот такое могло случиться…

Я же, со временем, все чаще стал отдавать карабин другим — что-то тяжко как-то мне стало смотреть в эти большие, грустные, застывшие глаза сохатых… Только уж если по необходимости — обеспечить отряд мясом. Ведь даже говяжья тушенка с каждым годом становилась все дефицитней, все меньше мы ее получали и все чаще вместо нее присылали свиную, в которой с каждым годом жира становилось больше, чем мяса…

Любил я и куропаток пострелять. Особенно непуганые они были на Колыме. Они, глупые, выдавали себя еще издали тревожным гульканьем. Но не улетали, а начинали перебегать между кустиков. Один выстрел по цели на земле, второй — на взлете. Иной раз лежишь в палатке… и вдруг шум крыльев приземляющейся стайки и гульканье. Как говорится, далеко ходить не надо.

Поначалу я куропаток и уток ощипывал. Затем мне это занятие надоело и я стал их обдирать, отделяя и кожу и перья. И быстро, и не утомительно.

7. КОМАРЬЕ

Об этой твари хочется упомянуть еще раз. Она тучей висела в воздухе и издавала даже свой специфический гул. Гул становился звоном, когда вылуплялись эти полчища молодых и голодных, охочих до крови, ненасытных животных. Они не спешили садиться куда попало, как более крупные, подросшие, а норовили сразу спикировать и вцепиться в тебя, прицепившись на лбу, щеках, шее и запястьях. Перезимовавшие зиму — крупные, грузные (мы называли их «юнкерсами» или «бомбардировщиками» в отличие от мелких «мессершмитов») небольшими ордами кружили над головой, и, не спеша пикировать, выбирали место для точного удара.

Мы часто недоумевали, откуда их столько и как можно так долго висеть в воздухе, ожидая добычи, вроде редких здесь геологов. Оказывается, они отдыхали, рассаживаясь на траве и кустарниках ольхи и тальника, и терпеливо поджидали забредшего в их владения крупного зверя — сохатого или дикого оленя, в достатке бродивших в этих местах. Домашних оленей им «поставляли» местные жители, проезжавшие мимо них по каким-то своим делам или кочующие, перегоняющие небольшие стада в поисках новых мест корма — ягеля.

Но уж дождавшись добычи, они набрасывались на бедное животное всеми близ сидевшими ордами и облепляли его со всех сторон. Толстую мохнатую шкуру им было не прокусить и они сосредотачивались на их ногах и морде, залепляя глаза и ноздри. Кое-как стряхивая их с головы об ветки кустарника, одуревшие сохатые уже перли напролом сквозь чащу, только бы добежать до речки, где был ветерок и слегка продувало и залезали в воду…

У нас шкура не такая толстая и поэтому приходилось приспосабливаться по своему, с каждым годом совершенствуя свои навыки… По началу спасал диметил и накомарник. Я даже бороду отпускал, чтобы на курчавой бороде запах диметила держался дольше. Затем на руки стал надевать брезентовые рукавицы, а во время отмывки шлиха перчатки — резиновые тонкие (для супеси) или толстые (для суглинка).

Накомарник сменил на пчеловодный, случайно увидев его на прогулке по Ленинскому проспекту (в обеденный перерыв) в витрине магазина «Пчеловод». Я показал его на работе своим коллегам, но и ребята, и женщины, к моему удивлению, отнеслись к нему как-то равнодушно и покупать не стали.

А мне он нравился, так как был больше, удобнее и спереди от лица сетку оттягивала дополнительная круглая проволока. Поскольку ткань накомарников была тонкая и комары легко протыкали ее своими хоботками, накомарники старались надеть кто на шляпу, кто на кепку, кто просто на капюшон энцефалитки.

А еще позже я сменил накомарник на «Сетку Павловского», которой пользовались геологи 50-х. Она носилась в маленькой специальной клеенчатой сумочке, была пропитана специальным густым составом на основе диметила и представляла собой матерчатую сетку с крупными ячейками и двумя тесемками. Тесемки завязывались на лбу, над козырьком шляпы или кепи, а сетка свисала по бокам, не загораживая лица. По виду она напоминала распространенную в 60-х «авоську». Мне сетку подарил отец. Запах диметила в ней давно выветрился, но я спрыскивал ее спреем от комаров «Дэта», который нам стали выдавать, и стал пользоваться ей.

А еще позже я сменил накомарник на «Сетку Павловского», которой пользовались геологи 50-х. Она носилась в маленькой специальной клеенчатой сумочке, была пропитана специальным густым составом на основе диметила и представляла собой матерчатую сетку с крупными ячейками и двумя тесемками. Тесемки завязывались на лбу, над козырьком шляпы или кепи, а сетка свисала по бокам, не загораживая лица. По виду она напоминала распространенную в 60-х «авоську». Мне сетку подарил отец. Запах диметила в ней давно выветрился, но я спрыскивал ее спреем от комаров «Дэта», который нам стали выдавать, и стал пользоваться ей.

Поначалу житье гуртом в 4-х местной палатке меня развлекало, но, когда появилась возможность брать отдельную персональную палатку, я стал брать ее. Старался брать из стареньких, но светлых (выгоревших) и выбрать с уже нашитой на вход марлей. Часто на вход нашивали плотную марлю от пологов.

Когда стали выдавать марлевые полога, мы поначалу даже не поняли, что это такое. Но я вспомнил, что видел в Зырянке полога натянутые над кроватями в коридоре небольшой гостиницы и мы стали использовать полога по прямому назначению. Выспаться теперь можно было совершенно спокойно и только вылезать из-под него утром в звенящее от «Мессеров» пространство палатки было противно. Иногда, при стоянке на одну ночевку, мы даже не ставили палатки. Просто расставляли раскладушки, натягивали над ними полога, привязывая тесемки к веткам деревьев или кольям, а низы подтыкали под матрас, кошму или спальный мешок.

Но, получая со временем отдельную 2-местку, надобность в пологе у меня отпала. На вход я набрасывал легкий тент, об который стряхивал спину перед тем, как зайти, а внутри палатки можно было перебить проникших комаров или рукавичкой на окнах или уничтожить их, спрыснув внутри репеллентом «Дета».

8. ТРАГЕДИИ

Не проходило сезона, чтобы не случалось ЧП в каком-нибудь из подразделений нашего «Объединения». А в нем 12 экспедиций по всему Союзу. А в каждой по несколько партий и отрядов…

Каждый раз, когда по рации раздавался позывной центральной базовой станции и в эфире звучало:

— Всем начальникам подразделений!.. — как все замирали у раций и тревожно записывали текст радиограммы.

Обычно он был сухой и официальный: — «В таком-то подразделении… такой-то партии… в маршруте… погиб… и т. д. Проведите дополнительный инструктаж по ТБ и об исполнении доложите»!

И каждый раз сердце замирало — ведь это были знакомые тебе люди, с которыми ты был знаком, заходя в комнаты подразделений поболтать или с каким-нибудь вопросом, или на собраниях, или сталкиваясь в коридорах, или у кассы за зарплатой, улыбаясь и перекидываясь шуточками.

И каждый раз, принимая радиограмму, первым делом ты думал: — Кто? Кто на этот раз?

И какой же болью сжималось внутри тебя после этих сообщений, особенно если это были сотрудники, с которыми ты работал и жил порой в одной палатке…

И ведь какими же нелепыми были эти случаи…

Так, погибла в маршруте от переохлаждения, заблудившись в дождь жена Юры Николаева, с которой я был знаком по первому году работы. Она с рабочим не смогла даже развести костер. Рабочий каким-то чудом добрался утром до лагеря, но спасательный отряд спасти ее уже не успел… Нелепо!..

Или Володя — молодой, но какой-то несуразный светловолосый геолог-палеонтолог с белесовидными глазами, короткими ресницами… хоть и крепкий парень, но какой-то неприспособленный на первый взгляд для жизни в тайге. Я работал с ним в партии Шульгиной, где он учился у своего наставника и специалиста Сидяченко Григория Ивановича, а затем его перевели в другую партию, работавшую в горах.

В маршруте, он со студенткой спускались по снежнику, и та спустила ему на голову камень… А может быть сам поскользнулся, упал и ударился головой… И он заскользил вниз… Но, остановился, снял рюкзак, достал платок и стал утирать голову… Но, видно, голова закружилась и он опять поехал… А ниже дыра стока… он в нее и угодил… Возьми левее, или правее и все бы обошлось! Но он был, видимо, в полуобморочном состоянии…

Будь рядом с ним рабочий, он бы просто схватил его за куртку и остановил. А студентка, видимо, растерялась… побежала в лагерь… Дело было под вечер, идти в горы ночью в темноте не рискнули. Утром, как только стало рассветать, спасательный отряд вышел на место происшествия. На месте нашли окровавленный платок, где он протирал голову, а на краю лунки видны были следы окровавленных ладоней, которыми он цеплялся за лед, съезжая вниз. Он стоял там и смотрел остановившимся взглядом вверх… Он замерз!

Вытащить вверх его было невозможно и тогда подрубили внизу под обрывчиком уступа, в который он угодил, дыру на уровне его ног и через нее выдернули… Ну, разве ж это не нелепость?!

А случай с Добрияном Валерой (я описал его в рассказе «Вы ничего не понимаете…»)! Решив доказать, что отравившийся рабочий умер не от его завяленного карася, он специально съел еще одного… И «ушел» вслед за рабочим… Бутулизм! Нелепость на нелепости!

У одной из сотрудниц нашей экспедиции сын работал в территориальной Амакинской экспедиции. И пропал в одиночном маршруте… Так и не нашли! У нас одиночные маршруты уже давно были запрещены. Да и неприятное это чувство, я вам скажу, идти одному… Вдвоем уже совершенно другое дело. На охоту за ондатрой я только в одиночку ходил, а в маршрут никогда!

Или вот, как рассказывали сослуживцы, работали в партии два человека и относились друг к другу очень не дружелюбно. И все это знали. И, вместо того, чтобы распределить их по разным партиям, их свели в одной. Причем, один был начальником партии, а другой старшим геологом. И, конечно, они сцепились… И оба принципиальные… И этот второй пришел с карабином: — Извинись! — говорит. Как там дальше было, кто что говорит… Вроде помешать попытались, схватились за карабин… А палец-то на спусковом крючке… И не стало человека… Выясняй теперь, кто прав, кто виноват!

В какой-то мере я почувствовал суть их взаимного непонимания и на себе, когда сплавлялся с рабочим с самых верховий речки Укукит, левому притоку реке Оленек. Мы сплавлялись вдвоем на резиновых понтонах 500-ках с работой, отмывая укрупненными шлиховыми пробами притоки речки и еще я описывал основные разрезы рыхлых отложений для отчета.

Так вот, до встречи на большой стоянке, где собрались отряды партии, я доплыл на грани нервного срыва. Мы сплавлялись дней 10—12 и под конец понял, что просто не выдерживаю больше общения со своим напарником.

Нет, он не был рабочим быдлом, он был с высшим образованием и работал учителем в школе… Я не знаю, как передать свои чувства от жизни с ним наедине… Он был исполнителен, без проблем и напоминаний выполнял работу в маршруте и готовил на стоянках, и был очень говорлив… Мы ночевали в одной палатке и я не мог сказать ему: — Помолчи! Это было бы очень невежливо. Приходилось терпеть.

Это чувство неприязни шло откуда-то изнутри и было трудно объяснимым. Общение с ним было просто невыносимо и все!

И вот, проведя на общем лагере с неделю, мне понадобилось продолжить работу в нижнем течении реки. Переброску намечалось сделать вертолетом, так как сплав занял бы дней десять.

А о сплаве до намеченного участка я просто мечтал. Я наметил все предстоящие стоянки и небольшие озера, где надеялся поохотиться на ондатру. Но теперь, я понял, что этот сплав может стать мне просто мукой.

А тут еще здорово поднялась вода. Течение, которого до этого почти не было, стало стремительным и сильным, и, казалось бы, теперь только и плыть… Я с завистью и грустью смотрел на этот могучий поток, представляя, как здорово было бы нестись по нему самосплавом, но понимал, что не могу…

И поменять рабочего не на кого — все при деле, а лишних нет. Тимофеев говорит: — Плыви! А я взмолился: — Не могу!

Пробовал объяснить, но как объяснить такое… И я все-таки выпросил переброску вертолетом. «Локти кусал», но ничего не мог с собой поделать. А там уже соединился с отрядом Димы Израиловича и с его отрядом закончил сезон!

Это был один из последних моих сезонов, а их у меня было около тридцати, и ни в одном из них подобных проблем никогда не возникало…

Но, продолжим, — случай с Лешко! Молодой здоровый красивый парень! Осенью в Лобуе собрались вывезенные с полевых работ партии, всех поместили на ночь в большой комнате строящегося магазина. Ну, и, конечно, посредине стол соорудили и дорвались до спиртного, «накушались»… И понесло его спьяну по базе шататься… Да еще и жену сотрудника нашего оскорбить… Пьяный ведь, не соображает, что говорит… А на столе нож лежал, хлеб им резали. И не стало Лешко, не довезли до Средне-Колымска…

А один мой знакомый, тоже молодой красивый, я с ним любил поболтать… Так несчастная любовь довела… Не смог жене простить… Но ведь ребенок у тебя! Живи ради него! Нет… Поехал на весновку, а там вставил карабин в рот и привет… А родителям какого?!

9. ДОРОГА. ТУДА И ОБРАТНО

«Любая дальняя дорога начинается с первого шага».

Это было самое неприятное… Ладно было в Московских авиакассах выстоять несколько часов в очереди с лимитированной книжкой за билетами, ладно было поскучать на двух часовых посадках дозаправки ИЛ-18 при полете в Якутск… Самым тяжелым и неприятным было ожидание вылета из аэропорта Якутска в Зырянку. Ждать приходилось, бывало, несколько дней. Полегче стало лет через несколько, после введения бронирования для транзитных пассажиров.

Только на первый год в Якутске был арендован, помню, дом и машина с водителем. Мы шикарно прождали тогда вылета в Зырянку где-то с неделю. Ездили на Лену загорать, купались, цепляясь за стоящую на отмели брошенную баржу, мимо которой нас проносило течением и забирались на нее… А затем подбазу ликвидировали., видно денег уходило много.

Аэропортовская гостиница Якутска была всегда переполнена и удачей считалось поместить там на ночь кого-нибудь из наших женщин в комнату, которую уже удалось снять кому-нибудь из ранее прилетевших. Из гостинной прихожей нас вечером выгоняли, а на втором этаже здания аэропорта удачей считалось занять освободившееся кресло…

Но не сидеть же в нем целый день. И днем мы прогуливались в центре города, заходя в большой промтоварный магазин на центральной площади, затем шли в кинотеатр, а под вечер возвращались в аэропорт.

Причем нужно было еще дежурить у касс, надеясь зарегистрироваться на отходящий рейс, если оказывались свободные места. Стоило сотруднице аэропорта выкрикнуть, что есть несколько свободных мест на регистрируемый рейс, как к ней через плотную толпу желающих улететь, толпу, через которую невозможно было пробиться, тянулись десятки рук с поднятыми вверх билетами. Она отбирала в первую очередь сначала тех кто с детьми; затем кто по справкам, затем женщин, и только потом, если оставались места, остальных.

Помню, мы сгрудились на рюкзаках в конце коридора у окна на втором этаже, а нас стали прогонять. Мы зашумели, что не уйдем и вызванный милиционер предложил провести ночь в его комнате на кожаном диване. Там мы эту ночь худо-бедно и провели…

Но вот наконец-то мы все же вылетали до Зырянки. В дороге нас обдавало тепло столовых в местах промежуточных посадок ИЛ-14 в Оймяконе и Усть-Нере. Особенно запомнились подносы со свежевыпеченными теплыми булочками и стаканами какао и киселя…

В Зырянке партия Каца поставила две шатровые 10-ки рядом со зданием аэропорта у забора метеостанции и мы часто наблюдали за запуском шаров метеозондов.

Из Зырянки до Среднеколымска часа 2—3 на АН-2. А из него 18 км на МИ-4 или на БМК до поселка Лобуя.

В поселке Лобуя, бывшем лагере Гулага, база была организована в здании бывшей администрации лагеря. Теперь его занимала наша администрация и работники бухгалтерии. Они же занимали и жилые комнаты. Сохранились, глазеющие пустыми глазницами окон, бетонные коробки, где стояли динамо-машины. Их, почему-то не использовали под жилье, которого очень не хватало, когда на базе собирались коллективы всех партий экспедиции.

Здание на обрыве над Колымой использовалось под клуб.

Мы ходили в него посмотреть какой-нибудь фильм. Причем, показав половину, киномеханик выходил и собирал по 30 копеек с присутствующих. Затем продолжал показ.

По краям поселка сохранились и остатки заборов с колючей проволокой…

Посредине площадки был построен склад, куда завозилось продовольствие и снаряжение для партий, откуда мы его и получали. В нем же были и полки для имущества партий. Построили и навес для столовой, где питались все сотрудники базы, где кормили и нас, что было очень удобно. Но жилья остро не хватало и позднее построили еще две бревенчатые избушки для начальника экспедиции и женщин бухгалтерии. А могли бы и два бетонных каземата в порядок привести и хоть 10-местные палатки поставить.

Мы же на ночь старались устроиться где придется. Это было проблемой и только одной осенью нас всех скопом разместили в строящейся новой избе магазина.

На сопке располагалась небольшая воинская часть радиосвязи с большими квадратными бело-красными антеннами.

Дорога осенью домой была так же неприятна, как и весенняя из Москвы.

Теперь обратно — до Средне-Колымска на вертолете или БМК.

До Зырянки на АН-2.

До Якутска на ИЛ-14.

Ну а в Якутске опять та же морока, только погода была уже даже не весенняя, а скорее предзимняя, холодная. Вылететь старались на любом проходящем рейсе — через Иркутск, Новосибирск, Красноярск, Свердловск… Лишь бы вылететь!

Меня так раздражали эти ночевки в Якутске, что я придумал все-таки, как облегчить свою участь. Наученный горьким опытом этих ночевок, я стал брать с собой надувной резиновый матрас. Днем его можно было зафиксировать в положении «сидя», на ночь — «лежа».

Москва встречала меня обычно сентябрьскими дождями и каплями дождя, стекающими по стеклу иллюминатора ИЛ-18 (или ТУ-104) в аэропорту Домодедово.

= = = = = = = = = =

СИБИРСКАЯ ПЛАТФОРМА

1. КИМБЕРЛИТЫ. СЕЗОН ПЕРВЫЙ

Это было на второй полевой сезон моей работы на Сибирской платформе по работам на кимберлиты.

До этого я работал на Колыме. Сначала от младшего до старшего техника у Шульгиной (был ее напарником), затем у Боброва (съемка на золото). Только после специального приказа Министерства о переводе всех техников, имеющих высшее образование, в геологи, техников экспедиции перевели в геологи. Уже геологом поработал и в Верхоянье на флишоидных толщах (съемка на олово).

Начало работы геологом было непростым… Многие ребята, давно уже работая на съемке, были знакомы с методикой проведения этих работ. Я же у Шульгиной колотил фауну при составлении ею разрезов и занимался оформлением многочисленных образцов, отбираемых для различных анализов.

А нужен был навык геолога-съемщика, которого у меня не было, я только знакомился с ним, работая у Боброва. У него, до получения должности геолога, я работал техником, развозя горняков к местам работ, задавая и описывая горные выработки и промывая отобранный материал лотком.

Помню, решил как-то не просто воткнуть в готовый шурф сухую лесину корневищем кверху, положено было отмечать местоположение горных выработок на местности, а сделать как положено — срубить свежую лесину, вырубить Г-образную площадку у комля и подписать. Шарахнул по лесине топориком, да неудачно. Бывает и «на старуху проруха!». Топор отскочил рикошетом и тюкнул меня чуть-чуть по ноге у щиколотки, сверху. Я поначалу и внимания не обратил. Потом чувствую, неудобно что-то ноге… Снял резиновый сапог, размотал покрасневшую портянку, а там… Обратно сапог одеть я уже не смог. Описывал шурфы прямо из вездехода, порода была суглинки четвертичные (т. н. Едомные), а горняки сами мерили размеренным шестом глубину и набирали песок на промывку.

Бобров вечером, выходя из маршрута, подошел к нам и крикнул мне издали:

— Виктор, иди сюда!

— Сам иди! — улыбаясь, крикнул я в ответ.

Немая сцена!.. «Вожатый удивился, вагон остановился!» Бобров подошел, я показал перевязанную ногу.

— Ну и как ты теперь? — спросил он.

— Да горняки сами все сделают… — и продемонстрировал.

А в лагере Дима Израилович дал мне свой 47-й и я боле-мене ковылял в нем. Нога только не держалась на пятке, а «шлепалась» сразу на всю ступню. В Москве Дима свел меня со знакомым хирургом, тот пощупал, приложил мой палец к ранке и сказал:

— Чувствуешь, сухожилие повреждено. Операция пустяковая, захочешь — сделаем.

Но я не решился. А где-то через год нога уже работала нормально.

А как-то, уже в сентябре, уже лег снег и ручьи покрылись тонкой коркой льда, мне поручили промыть несколько десятков пробных мешков мерзлого суглинка из шурфов. Как?

«Проявляй солдатскую смекалку! — сказал мне как-то отец. — Начальник не всегда должен думать за тебя…».

Мы загрузили вездеход, подвезли мешки к ручью, выгрузили их и он уехал за следующей «порцией». В напарники дали рабочего. Долго думать не пришлось: поставили две треноги, на них перекладину, развели под ней костер и подвесили на крючок ведро с водой. В ручье проломили лед, раскидали обломки-льдинки, я надел матерчатые перчатки, на них резиновые грубые, чтобы не колоть пальцы о щебень, растирая суглинок, и, опуская мешок в ведро с кипятком, вываливали размякшую породу в лоток. А там уж дело привычное — растираешь суглинок, промываешь породу, освобождая ее от глиняных частиц и песка и сливаешь шлихи в шламовые матерчатые мешочки. Мешочки тут же сушишь у костра на камнях и пересыпаешь в маленькие крафт-пакетики. Всего-то и делов… Как говориться: — «Наливай, да пей!».

А первый свой маршрут и первые геологические точки я помню по сей день.

— Володя, — помню, крикнул я Боброву (начальнику колымской партии), встретившись с ним в первом самостоятельном маршруте. — Я ничего не понимаю!

Настолько все было задерновано и только вершины плоских сопок, стоило подняться выше 300-метровой горизонтали, были свободны от леса. А на склонах одна щебенка (дресва) в кочках мерзлотного вспучивания. Но, со временем, привык и даже в чем-то маленько стал разбираться.

Но, после двух лет (я попал на завершающие 2-года) работы (а всего на съемку листа отводилось 4-ре года), костяк партии был оставлен на издание, а остальных распределили по другим партиям и по разным регионам.

Меня определили в партию к Башлавину Дмитрию Константиновичу, работающему в Верхоянье с базой в пос. Батагай.

Очень не хотелось расставаться с Колымой, с привычными базовыми поселками — Зырянкой и Лобуей (что ниже Средне-Колымска). Ведь я довольно долго работал там техником у Шульгиной Валентины Ивановны и даже осмелился называть ее Валей в последние годы работы с ней. А какая там была охота! А какая рыбалка! Как я полюбил эти места!

Стоя как-то в кассу за зарплатой в последние дни работы у Боброва и перекидываясь шуточками со знакомыми и приятелями, на вопрос одного знакомого (приятеля моего отца):

— Ну, и куда тебя?..

— Да к какому-то Башлавину! — машинально ответил я.

Знакомый что-то хмыкнул в ответ. Но каково же было мое изумление, когда я в первый раз приехал в назначенную партию, ведь это и был сам Башлавин, которого я звал «дядя Дима» при встречах у отца, но фамилией и не интересовался, зачем мне это надо было. Но в партии это был, конечно, только Дмитрий Константинович. Ну, Константиныч, и то только после года работы с ним.

Так вот! Взглянув на топографическую основу карт, я увидел сплошной коричневый цвет и все в сплошных сближенных завитушках рельефа — горный район… Как же здесь ходить в маршруты? А флишоидные толщи — я помню их еще по Крымской практике — сплошное чередование песчаников и алевролитов и все сжато и перемято в сплошные складки… А как в них разобраться?

— Ничего, — ободрил меня Десятерик (геолог соседней партии). — За пару лет привыкнешь, разберешься.

Действительно, за пару лет как-то маленько привык, разобрался. И к проходимости, и к флишу…

И с коллегами я сдружился. Только Башлавин все время ворчал по любому поводу. Я, поначалу, принимал все близко к сердцу, но ребята сказали мне, чтобы просто не обращал на это внимания. Действительно… Как-то, Битерман, начальник соседней партии, поднимая в его честь рюмку (мы на работе отмечали День рождения Константинича), произнес:

— Я вам расскажу один случай, а о ком идет разговор вы поймете и сами. Как-то его супруга решила отдать в химчистку его пиджак, на котором было чернильное пятно от авторучки.

— Да разве там смогут отчистить! — заметил он.

Но она все-таки отнесла пиджак в химчистку. И пиджак от пятна отчистили.

— Да разве у нас умеют делать чернила?! — сказал он.

И эта фраза — «Да разве у нас умеют делать чернила!» — стала у нас поговоркой.

А какая охота в горах! А какова баранина на вкус! Я сразу почувствовал разницу после оленины и сохатины.

И как мне понравились эти места!

Но дело опять не в этом!

После окончания 4-летних работ на отведенном «листе», начальник партии и старший геолог остались на его издании, а нас, геологов и техников, как обычно, распределили в другие партии.

Так я попал в партию Осташкина Игоря Михайловича на работы в совершенно новый для себя регион Сибирской платформы левобережья реки Лены. Там уже работали две партии — Сибирцева (база в пос. Жиганск) и Шахотько (база в пос. Жиганск и Оленек).

В новой для меня партии были три старших геолога (женщины) и техник-радист, Саша Владимиров, но в поле они не выезжали, кто по семейным обстоятельствам (?), кто по здоровью. И Осташкину, видимо, понадобился молодой, но шустрый геолог, которого можно было бы посылать в командировки в местные территориальные геологические организации (в Нюрбу и Мирный) и использовать самостоятельным отрядом на полевых работах.

В первом полевом сезоне Осташкин хотел проверить метод укрупненного шлихового опробования (УШО) в районе одного из кимберлитовых полей, взяв его за эталон, и заверить там как можно больше фотоаномалий, чтобы проверить кое-какую статистику.

Я вылетел в поле первым. Залетел в Нюрбу на неделю по командировке и вылетел в Жиганск. Очень мне понравилась в Нюрбе гостиница для геологов (домик для приезжих) — небольшой, чистенький и уютный.

Прилетев в Жиганск, я расположился в комнате с ребятами из партии Сибирцева, получил со склада снаряжение и продукты и стал ждать Осташкина.

А в Батагай, привычный мне Батагай, где была администрация экспедиции, я, неожиданно для самого себя, дал такую радиограмму:

«К полученному в Жиганске для партии Осташкина И. М. прошу прислать следующее:

1. Лодки резиновые ЛАС-500 — 2 шт.;

2. Консервы тушенка говяжья (страшный дефицит) — 2 ящика;

3. Молоко сгущеное (дефицит) — 1 ящик;

4. Лотки деревянные большие — 2 шт (страшный дефицит);

5. Сковороды чугунные большие (дефицит) — 2 шт.;

…и еще кое-что из посуды. И подписал — Музис В. А.».

Прямого сообщения между Батагаем и Жиганском не было и радиограмму я дал скорее для очистки совести, так, на всякий случай. Но «там» видно так удивились моей наглости, что… дали все, что я просил. Возможно меня с отцом перепутали и на инициалы не обратили внимания. Не знаю. А может быть фамилия Осташкин свое дело сделала — он прилетел из Африки и работал первый полевой сезон начальником партии. Да и с главным геологом экспедиции он был на ты… Не знаю.

Как-то неожиданно прилетела «Пчелка» спецрейсом из Батагая, заказанная Сибирцевым и Петров, сопровождающий, сказал мне: — Там твоя заявка. Тут уж пришла пора удивляться мне самому… Как все удачно совпало.

Присланы были два огромных фанерных ящика с 500-ками (заводская упаковка), и консервы, и сковороды (чему я особенно порадовался), и кастрюльки.

Скоро прилетел Осташкин с рабочими и Сашей Арефьевым, и мы вылетели к месту полевых работ. На этом участке был оставленный геологами-разведчиками Амакинской экспедиции геологический поселок (в связи с окончанием работ).

Мы выбрали для жилья большую избу с двумя комнатами (по 30 кв. м.), прихожей и кладовкой. Это была изба то ли администрации, то ли камеральная.

В первые же дни мы застеклили поврежденные окна из найденного целого блока оконного стекла (я поразил Осташкина, достав из своих запасов стеклорез), починили крышу найденным рубероидом, сколотили нары и я даже притащил из одной избушки самодельную, но искусно сделанную, кресло-качалку.

Полазив с Осташкиным по отвалам всех ранее выявленных кимберлитовых тел этого поля, а они располагались довольно компактно, отобрали образцы пород и отшлиховали нижние части склонов и ручьев. Убедившись, что я хорошо ориентируюсь по аэроснимкам, он оставил меня заверить полсотни выделенных фотоаномалий, а сам сплавился вниз по реке, а затем перелетел на реку Тюнг, где базировалась партия Сибирцева.

Интересна конструкция его сплавного сооружения: катамаран из двух 500-к он поставил на плот из сухих досок, к которому приделал четыре полоза-салазки (как санки). Понтоны жестко прикрепил к плоту. Таким образом увеличилась загрузка лодок, а их днища были надежно защищены от порезов на перекатах.

Сооружение, конечно, довольно тяжелое и не очень хорошее для мелких рек с перекатами, но довольно остойчивое и удобное для рек с глубокими плесами.

Мы помогли им сплавиться по Улах-Муне, протащив их «сооружение» до ее устья (километров 10—12), а дальше по Муне они сплавлялись вдвоем.

Саша Арефьев — инженер-электронщик, страстный охотник и любитель-рыболов. Саша сделал и подарил мне искусно сделанный из напильника нож с витой деревянной ручкой в деревянных ножнах, стянутых медными кольцами из гильз.

Это был один из самых удобных моих ножей, помимо двух немецких штыков и перочинных ножей.

Один штык-нож, толи от немецкой винтовки Маузер, толи от финской я выкупил за пару бутылок у своего коллеги-приятеля. Нож был какой-то непрезентабельный, что-ли, тупой, с немного укороченным лезвием, без накладок на ручке и без гарды. Но я сразу оценил его перспективу и отнес на рынок к точильщику. Тот сказал:

— Покажи!

Но, стоило мне только вытащить его чуть-чуть из внутреннего кармана пальто, как он зашептал:

— Спрячь, спрячь…

И повел меня в какой-то подвал, где у него была мастерская. Там он наточил его до бритвенной заточки и придал отличную форму носику.

Когда приятель увидел, как выглядит теперь его нож, он сказал, что знал бы заранее, что можно его таким сделать, ни за что бы не продал.

Ножны я изготовил из деревянных тонких планок от продуктового ящика, склеил их БФ-ом и сбил маленькими обувными гвоздиками. Обтянул коленкором так, чтобы можно было надевать на ремень. А вставки на рукоятку выпилил из деревянной капы. Разделывал этим ножом только крупную добычу — сохатых.

Второй штык-нож в металлических ножнах мне подарил тесть.

Перочинные ножи с усиками для вытаскивания гильз из ружья я почему-то все время терял. А Сашин нож впоследствии потерял Валера Истомин, когда я забыл нож в базовом поселке, а Валера взял его и пользовался весь сезон. Ему он тоже понравился. Но в одном из маршрутов нож выскочил из ножен, а Валера этого не заметил. Одни ножны остались. Мне было очень жаль этой потери.

А одним из перочинных я спокойно и с легкостью разделал застреленную самку горного барана (в Верхоянье) — вот что значит навык. Я был выше небольшого стада, которое потихоньку продвигалось вверх. Залег за гривкой водораздела и, когда показался первый, выцелил его и выстрелил. Я видел по небольшим рожкам, что это самка, но ждать не мог — заметив нас, она вспугнула бы остальных и они бы удрали вниз. Скатившись по снежнику, она оставила на нем целую красную полосу, но когда я ее разделывал, то никак не мог найти входного отверстия. Ни входного, ни выходного! А пуля из карабина вошла, оказывается, точно в ухо.

На весь сезон я был обеспечен продуктами, снабжен рацией РПМС времен ВОВ и тремя рабочими.

Так осуществилась моя давнишняя мечта — пожить в избе, где в жаркую погоду прохладно, где нет комаров, а в непогоду тепло от буржуйки. Сидишь у печки в кресле, качаешься, а за окошком дождик по стеклам или снежинки хлопьями… Спидола играет… Лепота!

Ну вот, теперь, когда вступление закончено, можно перейти к делу!

Я впервые работал самостоятельно и это мне нравилось. Каждый день, за исключением дождливых, мы лазили на склоны, выходили на аномальные участки, хорошо определяемые на склоне сгущением кустарника ольхи и тальника (высотой до 1.5—2 м), копали в нижней части участков сгущения кустарников закопушки до мерзлоты (см 40—60) и набирали в пробные брезентовые мешки выбранный элювиально-делювиальный материал. Затем спускались к речке и промывали суглинистую породу лотками.

Вечерком я выходил на речку со стереоскопической пластиковой 3-х метровой удочкой и на «мушку» нахлыстом на небольшой тройничок (с пучком кудрей, подвитых зажженной спичкой до кудрявости), ловил небольших хариусов. Для крупной рыбы здесь было слишком мелко. А, возможно, рыбы было мало из-за употребления при разведочных вскрышных работах большого количества взрывных работ с применением аммонита.

Куропатку можно было подстрелить прямо меж домиков — если тихонько идти, они выдавали себя тревожным гортанным гульканьем.

Отработав участок, мы загрузили 500-ку продуктами, спальниками и личными вещами и перебрались на несколько километров выше по речке (как «Бурлаки на Волге»). Здесь тоже были домики и бывшая обогатительная фабрика, построенная для оценки перспектив выявленных кимберлитовых тел на алмазы.

Выбрав наиболее приличный домик, накрыли крышу ярко-зеленым толстым брезентом, а чтобы не рвать его, выводя трубу буржуйки через крышу, вывели ее на чердак, а по нему металлическими коробами, разбросанными на фабрике, к не заколоченным фронтонам, и продолжили свою работу.

Забегая вперед, могу рассказать забавный случай с Колей Твердуновым, который на следующий год оказался на этом участке и поселился в этом же домике.

— Поселились, — рассказывал он, — затопили печку и я вышел из избушки полюбоваться речкой и окрестностями. Стою, оглядываю окрестности, фабрику, мимоходом глянул на крышу избушки… И оторопел! Печка топится, а ни трубы, ни дыма нет. Я бросился в избу… Печка спокойно гудит… Все хорошо… Что за чертовщина?! Полез на чердак, все понял и успокоился.

Надо добавить, что у Коли был какой-то трагический случай, связанный с угаром от печки с кем-то из его родственников, поэтому к этим делам он относился очень болезненно и осторожно.

Что-то я никак не доберусь до основной части своего рассказа. А она произошла на второй мой полевой сезон работы по кимберлитовым телам. Но первый определил и второй. Не было бы результатов по первому, не было бы такого интересного второго. Как без начала не бывает и конца…

Поскольку незначительное количество минералов-спутников можно было принять за некую зараженность ими от уже выявленных кимберлитовых тел выше по склонам (а одна из них, располагаясь на самой поверхности сопки, давала широкий шлейф зараженности вниз и в стороны по склонам, этакий треугольник), что я отрабатывал участок, можно сказать, машинально, надеясь больше на результаты минералогического анализа. Шлихи на минанализ я отсылал относительно регулярно, ко мне оказией залетал вертолет из Жиганска и привозил свежие батареи (у меня было что-то с питанием для рации — я превосходно слышал всех, а меня только в партии Шахотько и то слабо) и даже как-то залетел сам Осташкин, озабоченный плохой связью со мной, и привез новую рацию.

Василий Георгиевич, радист базы в Жиганске, взрослый здоровенный мужчина, бывший моряк (с которым я был на ты еще с Лобуи на Колыме), осмотрев привезенную от меня рацию, перекрывая басом все станции в эфире, сообщил мне:

— Витя, что ты там мудришь, рация прекрасно работает!

Он вообще относился ко мне всегда дружелюбно и даже еще когда я работал в отряде с Шульгиной на Колыме и связь в отряде была на мне, он прощал мне, видимо, по моей молодости и уважению к моему отцу, некоторую вольность в эфире, когда я передавал: — РСГВ! РСГВ! Здесь РЖ знак Музис-младший (вместо положенного РЖ Знак М). А вообще он был очень строг в эфире. Но это отдельная история.

Я и сам догадывался, что дело не в рации, но, когда понял в чем дело, уже и сезон подходил к концу. Как говорится: «Дело было не в бобине…».

Так вот, шлихи я отправлял в Жиганск, а минлаборатория была в Москве, а Москва была далеко и я прекрасно сознавал, что результаты получу только по окончании полевого сезона. Но то, что работы на нашем участке будут продолжены, я не сомневался.

Мы отработали второй участок. Устроили баню в одном из домиков, а поскольку комнаты были большие, а окна разбиты, заделали все как могли и поставили две буржуйки. Получилось и тепло и свободно.

Можно еще рассказать, в чем мы выпекали хлеб. Очень просто. На обоих участках (поселках) предшественниками были смонтированы по две железные бочки, положенные горизонтально и засыпанные сверху и по бокам галькой и песком, также засыпано почти на треть и днище. Дверца — просто вырубленное топором в торце квадратное отверстие. Два часа протопки, угли выгребались, на лопате засовывались формы с тестом, этой же заслонкой вырубленное окошко заслонялось и присыпалось выбранными углями. На короткую трубу клалась обычно влажная брезентовая рукавица и плоский камень-плитка.

Минут сорок ожидания — и достаешь испеченные буханки — вкуснейший хлеб. Особенно в почете были корочки-горбушки. В маршрутах тем о обедали — чай и хлеб с сахаром. Это потом уже, когда нам стали поставлять колбасный фарш и «Завтрак туриста» в банках (вместо тушенки) и достаточно сгущенки, мы брали с собой на обед по банке фарша или сгущенки. Банка на три-четыре человека.

С живностью было не ахти, хариуса мало, но на участке с фабрикой было небольшое озерцо и, найдя на берегу две покореженные «морды» из металлической сетки, я выправил их, привязал веревку и закинул в воду. Вечерком проверил — полно мелкой рыбешки, отдельные до 5 см. Нашел здесь же какой-то старый чайник, вывалил в него рыбешку и с полным чайником рыбешки вернулся к домику. Мелочь даже потрошить не стали, завернули в марлю и сварили ушицу, а крупных выпотрошили и даже пожарили.

К середине августа подросли и зайчата, мы не трогали их до осени, а уж когда их стало не отличить от родителей, я аккуратненько открывал форточку и щелкал по одному из мелкашки. Бывает делал засидку на верхнем этаже фабрики, вечером они вылезали из норы и резвились среди кустиков и всякого железного хлама. Они побелели и хорошо были различимы даже в сумерки на фоне желто-красного кустарника карликовой березки и зеленоватого мха.

Можно еще рассказать о «гостях», которые посещали этот «эталонный» участок. Первыми высадились «мирнинцы» — небольшой отряд из трех молодых парней (геолога, радиста и рабочего) высадился у фабрики, а затем сплавился к основному поселку. Мы встретили их радушно, как положено на Севере. Поселились они в соседней с нашей большой комнате. Радист влез на крышу и воткнул в угол на коньке шест для антенны, при этом просто-напросто пробил рубероид, чем поразил меня своей «простотой». И конечно, когда пошел дождь, через крышу протекло на чердак, а с него в нашу комнату. Пришлось лезть и чинить. Поэтому и проводил я их с легким сердцем — храни нас бог от таких бесшабашных дураков.

Вторыми гостями был отряд Шахотькинцев, которые проехали мимо нас на нижний участок и обратно на вездеходе, «прибрав к рукам» несколько наших форм для выпечки хлеба, лежащих на улице возле «хлебной» бочки. «Мы сначала взяли, а потом подумали, а вдруг это ваши…» — сказали они, когда застали нас на обратном пути. Я отдал им эти формы, т.к. у меня был запас, но подумал: — «Оказывается, бесшабашное дурачье встречается не только среди мирнинцев». И еще мне было как-то неприятно, что они подстрелили прямо у нас на глазах одного из зайчат, которых мы выпасали и не трогали до осени.

Третьими был отряд из трех амакинских геологов во главе с Беликом, старейшиной Амакинки, о котором я много слышал от наших старших геологов, которые были хорошо знакомы со многими геологами Амакинки. Были с ним и две его собаки, молодой, очень резвый кобель и старенький легендарный Тюха, верный спутник Белика во всех его походах, о котором я тоже был наслышан и вот теперь увидел. Его именем он даже назвал одну из открытых им кимберлитовых трубок.

Белик тоже высадился здесь по каким-то своим делам и, закончив их, предложил мне:

— Пойдем с нами до устья.

И я с удовольствием пошел, засунув в рюкзак спальник-пуховик, банку тушенки, буханку хлеба и сахар. Одним из спутников Белика была молодая девушка Ирина, с именем которой у меня был связан целый эпизод впоследствии, когда я заверял небольшой перспективный участочек на речке Укукит.

Отобрав сверху вниз с десяток мешков с элювием склонов с шагом по 50 м, промыл его и установил, где изобилие спутников резко обрывается. На следующий день, захватив треногу с магнитометром, мы полезли на склон с твердым намерением открыть кимберлитовую трубку. Выйдя на намеченную точку, я заметил какое-то светлое пятно на лиственнице. Это был затес, на котором было написано: «Трубка ИРИНА открыта». Год и подпись — «Белик». Это был год нашей встречи на Улах-Муне. Мне было обидно.

И еще. Дойдя с ними до устья, мы поужинали, парень с девушкой стали ставить палатку, а мы с Беликом с ружьишками «отошли оглядеть окрестности озер» рядышком. Я искоса поглядывал, не проплывет ли ондатра, как посреди озера вынырнула гагара.

Видимо, она заметила наше появление и нырнула. Гагары вообще очень чуткие. Но они редко когда улетают, предпочитают нырнуть и выплыть где-нибудь подальше. Я вскинул свою малокалиберную снайперку, на что Белик удивился:

— Ты что, это же гагара!

Надо сказать, что местные гагару за дичь не считают: и мясо ее жестковато, и обдирать сложно… А я ем ее с удовольствием — жестковата, зато мяса много и навар для бульона дает. А ощипывать и не обязательно, снимаешь кожу чулком и все. Я и ни уток, ни куропаток больше не ощипываю, просто обдираю и все.

— Да я разок стрельну, на удачу, — ответил я, понимая, что если попаду, придется раздеваться и плыть за ней.

А стрелять из снайперки — это не значит «наверняка»! Она хорошо приближает цель, но, если ошибешься с расстоянием, да еще по такой малой цели, да на воде — все равно промажешь. И я промазал.

— Пусть живет! — сказал я с облегчением, думая про себя, что и утка жива и плыть не пришлось.

Они и к рыбе так же относятся. Привыкшие к хорошей рыбалке и местные и наши из «старой гвардии» щуку и налима, например, и за рыбу не считают. Наш Иваныч, радист и завхоз партии (после Лачевского), доставая из сети щуку, презрительно выкидывал ее на берег, называя «сардоном». А мы, молодежь, после того, что видели на прилавках в рыбных отделах наших магазинов, уплетали ее, только дай. А какие котлеты мы наделали из здоровенной щуки, попавшейся нам в сеть на Колыме — до сих пор вспоминаю, облизываясь.

А на налимах наш отряд как-то весь сезон «просидел», ничего больше из живности не было (я этот эпизод в рассказе «В последний день…» описал).

И еще. Вернувшись с Беликом к лагерю, мы еще попили чайку, они стали готовиться к ночлегу, а я отошел обратно к озерам. Подстрелил там двух ондатр и, придя к палатке, подвесил тушки на лиственницу где-то на уровне головы. Забравшись в палатку, тоже улегся.

Наивная простота! Наутро, на месте тушек я обнаружил возле лиственницы лишь кусочек требухи, и ту на моих глазах «подобрал» старенький Тюха. Молодой пес просто встал на задние лапы и сдернул тушки с дерева. Сожрал вместе со шкуркой.

«Вот так похвастался», — подумал я. А Белик сказал:

— Ондатра для собаки как лакомство.

Тоже было обидно. Но винить некого, сам виноват.

Закончив работы на верхнем участке, мы загрузились в 500-тку, сплавились на наш первый лагерь и стали ждать эвакуации. Дело это не быстрое, вертолет то занят, то «на форме», то на спецзадании или санрейсе… Здесь мы встретили и первый снег в начале сентября.

Я, правда, успел сходить к тем двум озерцам в устье и добыть нескольких ондатр. Так что на шапку хватило. Но особенно запомнилась ночевка в избушке с большой щелью между потолком и стенкой. Я затапливал большую печку (видимо хлебную), засыпанную галечником, запихивал ее дровами, долго ли нарубить, и шел в сумерках на озера. По темноте возвращался, клал на прогретую печку какой-то деревянный щит, дремал в тепле, поглядывая через щель на звезды, а с рассветом шел опять на озера. На каждом озерке оказалось по выводку, уже подросшему.

Итак, мы спокойно подсобрали снаряжение, просушили и свернули 500-тку, заколотили ящики с образцами. Всю посуду и ведра сложили в большой фанерный ящик от лодки, снесли все на вертолетную площадку и прикрыли брезентом, придавив его теми же ящиками и лодкой. Оставили только личные вещи, рацию, спальники, кастрюлю и чайник…

Когда прилетел вертолет, мы загрузились и вылетели в Жиганск. Так прошел мой первый полевой сезон на речке Улах-Муна на участке Верхне-Мунского кимберлитового поля (Сибирская платформа).

Самые прекрасные воспоминания, прекрасный сезон, прекрасные дни…

Но это не конец рассказа, это только вступление ко второму сезону!

2. КИМБЕРЛИТЫ. СЕЗОН ВТОРОЙ

В Москве мы готовили материалы о проделанной работе и составлению альбомов дешифрируемости кимберлитовых тел. А их всего на Сибирской платформе было выявлено около 300 «штук». Пока получалось, что дешифрируются на аэроснимках около 15%.

— Где же твоя хваленая статистика? — сказал как-то Осташкин. — Что же ты ни одной не нашел?

Что я мог сказать? Не говорить же мне ему, что за будничностью работы и малому навыку по кимберлитам я просто механически делал намеченную работу и надеялся только на минанализ лаборатории.

Постепенно приходили результаты из лаборатории и вот, как-то, нам передали очередную ведомость. В основном пробы были пустые или говорили о слабом заражении, но одна проба меня поразила: она содержала минералы оливина, пикроильменита и, главное, много анкилита — не количество зерен, а процентное содержание! Много — процентов 5 (если не 15). Сейчас уже точно и не помню…

Что за анкилит? С чем его едят? Мне было неудобно расспрашивать об этом в своей партии, показывая свою некомпетентность, и, перед тем как заглянуть в учебник, я пошел для консультации в партию Сибирцева к Леше Тимофееву, моему коллеге, моему живому ходячему справочнику по всем возникающим вопросам.

Он сразу сказал, что это минерал ультраосновных пород из группы редкоземельных и в незначительных количествах встречается в кимберлитах. Я покопался в умных книжках и понял, что встреченный набор минералов присущ разным породам, но вместе они могли содержаться только в кимберлите.

И я показал результат анализа Осташкину — работает ведь статистика! Хоть одна фотоаномалия, но подтвердилась. Дешифрировалось это место ни пятном на аэрофотоснимке, ни темным шлейфом, а как разрыв структурного уступа. Вот идет уступчик по склону… и как проглотил кто-то из него кусочек…

— На будущий сезон заверим, — сказал Игорь Михайлович. Ему передали практически весь состав партии Сибирцева и он планировал на «нашем» участке дальнейшие работы с использованием воздушной и наземной магнитометрии, попутной металлометрии по профилям наземной магнитки, горными работами (вручную, без взрывчатки) и проведением УШО по некоторым участкам выделенной нам территории.

Я наметил себе на полевой сезон крупный протяженный ручей, приток р. Укукит, по которому в большую воду можно было попробовать сплавиться на резиновых понтонах 500-ках. В приустьевых частях притоков самого ручья надо было провести УШО; навестить трубку «Обнаженная», вскрывающуюся скальным выходом по правому склону в обрыве на речке недалеко от устья ручья и заверить несколько фотоаномалий, выделяющихся на снимках темными пятнами с четкими или расплывчатыми контурами.

И вот, залетев на неделю в Нюрбу, я вновь в Жиганске, базовом поселке экспедиции. Арендуемых домов было не так уж много и мы размещались тесно, но дружно и весело. Партия была молодая, дружная и веселая, основные полевики были недавние выпускники геологического института или техникума. Мы все время подтрунивали друг над другом…

Так, поработав в Верхоянье с Башлавиным, я научился у него предусмотрительности и старался с тех пор предвидеть по возможности все, с чем можно столкнуться при проведении полевых работ. А некоторые высказывания Дмитрия Константиновича я использовал как поговорки-инструкции, чем веселил ребят и даже хмурого Осташкина.

Помню, как-то, замучавшись ждать обещаемого каждый день вертолета, Башлавин сказал: — Погоду надо ломать! Выезжаем! — И мы, сняв лагерь и загрузив вездеход, выехали в моросящую сырость к новому месту лагеря… Вертолет догнал нас через час после выезда…

— Погоду надо ломать! — улыбаясь, стали часто говорить мы, не трогаясь с места.

А как-то, вернувшись из маршрута раньше него, я решил поставить все палатки. Вездеход с имуществом как раз подошел к месту нового лагеря. Я наметил и поставил их в ряд, недалеко друг от друга, причем Константинычу предпоследней выше по течению ручья, а женскую последней. И вот, приходит Башлавин из маршрута… и вместо похвалы опять ворчит… на этот раз, что я поставил палатки слишком близко — надо было подальше, особенно женскую… Вот, тоже наука — женскую палатку ставить подальше и, желательно, за кустарником.

Или еще — Башлавин был страстный охотник, во всяком случае, любил это дело. Выбирал себе самые дальние маршруты, чтобы возможность встретить оленя или барана была наиболее вероятна и винтовка у него была, а не карабин, чтобы бить на более дальние расстояния. И стрелял он, посылая пулю за пулей, учитывая упреждение. И ведь попадал… За 300, 400, 500 метров, да ведь часто еще и вдогонку. И рабочих брал двоих, чтобы легче донести добычу до лагеря. И, кстати, он был нашим основным кормильцем.

А, возвращаясь в лагерь, как-то на вопрос Ивана Раскосова, нашего радиста (из старой гвардии), встречавшего приходящих из маршрута, стоя у костра и облокотившись на слегу тагана: — Ну, как там, Дим, что там?.. — Башлавин стал рассказывать, как он встретил барана, как стрелял, но тот ушел и говорил, что видел кровь на камушке… Иван поддакивал, качал сокрушенно головой, а когда Константиныч пошел к своей палатке, сказал вслед ему улыбаясь и явно подтрунивая: — Охотник «х…в»…

С тех пор выражения — «Охотник х…в» и «была кровь на камушке» стали тоже нашими, часто повторяемыми выражениями, когда мы подшучивали друг над другом.

Была и еще одна смешная фраза, произнесенная им. Поработав с ним сезон, я знал, что он одновременно распределяет геологов по маршрутам и сворачивает и перебрасывает на вездеходе лагерь на новое место. А, значит, маршрут надо завершать в любую погоду, и я на второй сезон изготовил себе накидку из толстого светлого полиэтилена. Выдаваемым нам брезентовым плащам я не доверял — они были грубые и промокали.

Так вот! Перевалив в маршруте через водораздел и выйдя в долину ручья, он заметил вышедшие в эту же долину из бокового притока очертания темных фигур. Погода была моросящая.

— Бараны! — выкрикнул он… — И с ними Музис… — добавил он, заметив светлое пятно моей накидки.

Так, кусок полиэтилена, возможно, спас кому-то из нас жизнь.

Мне же как-то везло встречать живность недалеко от лагеря. То куропатку подстрелишь, то утку, а как-то, вернувшись из маршрута, я заметил двух баранов, пасущихся на склоне сопки прямо возле лагеря. Я подкрался поближе и выстрелил из малокалиберки (карабин в этот сезон мне не успели переслать из Зырянки — он был там на хранении в УВД). Я почувствовал, что попал, выстрелил еще, выпустив обойму (звук выстрела из мелкашки это не грохот из карабина) и почему-то у меня кончились патроны. Обычно у меня был приличный запас. Мы занорились в палатку и наблюдали, как один пасся, негромкое щелканье пулек о щебенку его не особенно беспокоило, а второй тревожно озирался, не пытаясь уйти. Потихоньку они передвигались вверх по склону к вершине.

Мы ждали Башлавина и, когда он пришел, бросились к нему:

— Константиныч! Бараны! Один ранен! Добей!

Башлавин, что-то ворча, осторожно подкрался к подножию сопки и выстрелил в раненого. Тот упал, а второй подпрыгнул и скрылся за сопкой.

Осматривая добычу, Башлавин сказал мне:

— Ты перебил ему коленный сустав и ему было трудно передвигаться. Это взрослый баран. Если бы ты ранил молодого, то старый ушел бы и увел молодого за собой.

Была еще и весновка, когда Башлавин попросил меня сделать два лабаза на новом полевом лагере. И я сделал, по типу тех, что видел у него на прежнем лагере. А сделав, я опилил края жердей, чтобы не торчали и, также, для красоты.

Прилетевший Башлавин, принимая работу, как всегда, хмуро и ворчливо заметил:

— Ты мне что за танцплощадку сделал — за что я веревки завязывать буду?

С тех пор, выражение «танцплощадка» я тоже любил повторять.

Еще я рассказывал коллегам о забавном курьезе с рабочим в партии Шульгиной, Стаханом. Это был средних лет мужчина, высокий и толковый, и руки у него были откуда надо. Он работал в поселке Лобуя завклубом, уже ездил в экспедицию с нашими предшественниками, мог помочь в работе с лошадьми и изготовить из листового железа печки-буржуйки и трубы к ним, что были большим дефицитом. А еще он был женат на дочери Березовского князя, это тоже о чем-то говорит. Породниться с эвенком у якутов было делом желанным.

Так вот, увидев, как мы замачиваем в ручье вкладыши к спальникам перед стиркой, он тоже замочил свой вкладыш и стал сыпать в ручей стиральный порошок. Хорошо, Шульгина вовремя заметила, а то бы он по незнанию процесса весь бы его извел.

А мясо мы хранили по-разному.

У Шульгиной засаливали большими кусками в фанерные бочки из-под сухой картошки или сухого молока, или в молочных флягах, и ставили их на мерзлоту. Для готовки клали в кастрюлю и погружали в проточную воду ручья — и соль вымывалась…

У Башлавина складывали в большой брезентовый баульный мешок и, привязав веревкой, бросали в ручей на глубокое, но проточное место.

У Осташкина — подвешивали на слеге в тени на ветерке. Мясо как бы запекалось (затягивалось пленкой) и не кровоточило.

В Жиганске меня, например, поразил своей добропорядочностью хозяйственник партии. Я привык, что любую вещь, нужную тебе из снаряжения или продуктов, нужно было буквально выпрашивать.

Помню, Дыканюк Женя в паре с Володей Антоновым, подшучивая над хозяйственниками, с серьезным деловым видом приходя с заявкой на канцелярию, спрашивали прижимистую кладовщицу:

— Ковши экскаваторные есть?..

— Нет! — Тут же, даже не задумываясь и без тени улыбки, серьезно отвечала та.

— А замки замочные?..

— Нет!

А здесь, Лачевский, крупный, пожилой, седовласый, необычайно спокойный мужчина (якуты даже принимали его за начальника партии), просто сказал мне:

— Пойдем, посмотрим…

Мы пошли на склад и я получил то, что просил.

На выбранный для работ участок я вылетел в паре с Лешей Жадобиным, немолодым, но с крепким, словно налитым силой торсом, напарником-радистом (старой гвардии) и рацией РПМС с двойным комплектом батарей, двумя понтонами 500-ми, снаряжением и продуктами на пол сезона. И, хотя нас было всего двое, вещей набралось прилично. Вертолет высадил нас на небольшой песчано-галечной косичке. Мы выбрали рядышком, но повыше ровную площадку и поставили палатку.

Металлические колья («пальцы» траков ГАЗ-47), две раскладушки, по листу кошмы на них и спальники — 15 минут и палатка стоит. Я даже стояки и перекладину для палатки затем перевозил с собой в вертолете, чтобы не рубить новые и не терять время. Жерди для палаток очищал от коры, они высыхали и были очень легкими.

Утром встали, позавтракали и полезли на склон заверять фотоаномалию. Намеченный участок был недалеко от нашей стоянки и на местности хорошо выделялся среди разреженного лиственничного леса сгущением кустарника ольхи. Отобрав в нижней части участка несколько шлиховых проб, мы спустились к ручью и промыли их.

Даже невооруженным взглядом в лотках хорошо выделялось большое количество минералов-спутников с зернами до 5 мм, а уж под 4-х кратной лупой (выданной еще Башлавиным) я без труда различил на них матовые «рубашки» — признак 1 класса сохранности. Я хорошо насмотрелся на такие «рубашки» еще в Москве под бинокуляром — пироп и пикроильменит были набраны в предыдущий сезон из отвалов на обогатительной фабрике.

Это была КИМБЕРЛИТОВАЯ ТРУБКА! В первом маршруте… С первой пробы… Это была удача! Заслуженная удача!

А вода в ручье падала… Пик паводка прошел и вода падала прямо на глазах. — «А план по отработке бассейна ручья с меня все равно спросят, — подумал я, — и никто его не отменит. А если задержимся здесь, вообще по воде не пройдем. Будем сплавляться! А о трубке сообщим позже, когда всю работу выполним».

Мы сплавлялись, вернее, тащили лодки, часто разгружая их и перетаскивая вещи от плеса к плесу, от одного бочага до другого, и отшлиховывали, отшлиховывали приустьевые части всех приточков ручья. А вода все падала. Вот тогда я и понял, что для проходимости по здешним речкам нужно иметь по две лодки на человека. А то и по три (так я и работал впоследствии). Так мы и продвигались вниз по ручью, у меня не хватает смелости сказать сплавлялись. Какой уж там сплав. И так день за днем, день за днем. Жадобин только охал:

— Ну и работенка! У меня за все годы работ такого не было…

А я воспринимал все как должное — ведь могло быть и хуже… Ручей мог вообще пересохнуть.

Так мы дотащились до устья. Встали на основной речке напротив устья ручья на высокой ровной площадке высокой поймы. До чего же красивое оказалось место — густой сосновый лес за спиной, широкие глубокие плесы по обоим сторонам ручья. И в речке рыба покрупнее хариуса — ленок.

Мы отдохнули, устроили банный день, порыбачили под перекатом, сходив вверх и вниз по речке… И сходили в маршрут вверх по реке на обнажение с трубкой «Обнаженная». Набрали образцов кимберлита с коренного скалистого выхода, пробу на геохимию, промыли шлихи…

Интересный эпизод у нас произошел по дороге к трубке.

Мы шли по хорошо выраженной тропе, день был ясный, солнечный, теплый. Тропа была в тени деревьев, в глазах рябило от пробиваемой солнечными лучами листвы и я не сразу понял, что движется впереди медленно уходя от меня…

Глаза заметили это движение, но мозг не сразу понял и отобразил… Что-то серое и крупное… Заяц? — Была первая мысль. Да, нет… Что-то крупное… Осел? — почему-то подумал я, — вон как круп переваливается сбоку набок… Да откуда здесь осел? — тут же подумал я. Вскинул малокалиберку с оптическим прицелом… Не сразу, но понял, уж очень было неожиданно… Журавль! Пегий какой-то… Высотой с меня. Стерх!

Я держал его на мушке… Секунда… Две… Три… Нет, выстрелить я не решился… Пусть живет… Журавлей в районе было так мало, что я не видел ни одного, даже в воздухе. Только в отчетах в главе «Физико-географический очерк» упоминалось — присутствуют в незначительных количествах. Из уважения к нему, мы подождали, когда он скроется в кустах и пошли дальше, обсуждая встречу.

Мы сделали всю намеченную работу, и только тогда я связался по рации с начальником и передал о завершении работ и открытии трубки. И, конечно, он спросил, почему я ее не поковырял. — А чем и с кем? — спросил я. Но я чувствовал, что он доволен.

Он тут же заказал вертолет и прилетел сам, привезя магнитометр и двух опытных работяг-горняков. Мы прорубили на участке сгущения растительности крестообразный профиль и магнитка сразу показала повышенные значения магнитного поля непосредственно выше сгущения растительности. От центрального профиля мы прорубили параллельные профили и расставили пронумерованные, заранее заготовленные, пикеты-колышки. Затем прошли по пикетам с магнитометром и, занеся показания магнитометра в журнал, уже в лагере вынесли показания прибора на миллиметровку. Вырисовалась четкая округлая магнитная аномалия небольшого размера. Так Осташкин научил меня намечать профиля, расставлять пикеты и проводить наземную магнитную съемку, за что я был ему очень благодарен.

Впоследствии, я научился делать всю эту работу одновременно — впереди шел идущий с топором и намечал профиль затесами, за ним тянулся, привязанный к нему провод нужной длины (25 или 50 м) и я, крикнув: — Стой! — ставил колышки-пикеты и подписывал их. Затем я проходил по профилям с магнитометром, делая периодически замеры на контрольной точке.

А в центре аномалии был задан шурф, горняки быстро вскрыли элювиальные суглинки до мерзлоты и принялись долбить мерзлоту. Мы отмыли выбранную породу в ручье и набрали целый кулек минералов-спутников для коллекции, а сапоги наши покрылись тонким голубым налетом.

В Батагай полетела радиограмма: — Найден «Ящик»! Осташкин был очень доволен — наконец-то нашей партией был открыт новый счет, ведь последние годы были безрезультатны…

А горняки «проходили» сантиметров по сорок за день, и это был хороший результат, ведь долбить мерзлоту это все-равно что долбить камень. Пробовали прогревать костром, но это мало помогало. Вечером горняки калили на костре кончики ломов до бела и оттягивали их, вытягивая и заостряя. И мерзлоту скалывали по чуть-чуть, откалывая по щебеночке и делая выемку-канавку по краю днища шурфа. Затем откалывали по щебеночке от бровки канавки. Тяжелая это работа, не каждому по плечу. Лом тяжелый, я бы выдохся на втором ударе.

За несколько дней, да, нет, не за несколько, побольше, прошли метра три, шурф совсем сузился, а коренных все не было. Суглинок с дресвой кимберлитов постепенно перешел в галечно-щебнистые песчаные зеленовато-серые суглинки с отдельными глыбками брекчии, но до коренных дойти было уже невозможно. Они, вероятно, были на глубине 7—8 метров, кто их знает… На этом с шурфом было закончено.

По завершению работы полагалось укрепить в шурфе слегу с надписью названия трубки и годом открытия. Осташкин срубил длинную листвяшку, зачистил, вырубил у основания Г-образную выемку и разговор зашел о названии. Первое слово было мое — кто открыл, тот и называет. Я хотел назвать КАТЕРИНА — в честь жены, мамы и бабушки («домашний ку-клукс-клан» я шутил).

— Ну, что еще за женские названия… — возразил Осташкин. — Давай назовем КОСМОС — ведь наши работы проходят под названием Космоаэрогеологические и даже экспедиция переименована в КАГЭ. А найдешь следующую, назовешь еще как-нибудь.

Просьба начальника — приказ для подчиненного. Так трубка получила название «Космос».

— А как там с заверкой фотоаномалии на Улах-Муне? — как-то поинтересовался я.

— Да заверим… — как-то неопределенно ответил он. — Надо геохимию провести… покопаться еще…

Я так ничего и не понял. Их там на участке человек десять, если не больше. Чего тянуть. чего копаться, при чем тут геохимия… Но расспрашивать дальше постеснялся.

Осташкин заказал вертолет и улетел на Улах-Муну, забрав горняков и Жадобина (все равно это был не работник, а на большом лагере он бы пригодился как радист, хотя и был глуховат). Мне он оставил двух рабочих, прилетевших с вертолетом, и один горняцкий ломик, который я выпросил. Мне поручено было собрать и обработать металку по проделанной сети пикетов. Мы собрали пробы (по горсти элювия из закопушек на пикетах) в шламовые мешочки, я просушил их и, просеяв через стопку сит с отверстиями разного диаметра, пересыпал тонкую фракцию в пакеты из крафт-бумаги. Составив ведомость, вложил ее с пакетами в ящик из под консервов, заколотил его, обтянув по краям тонкой проволокой, и надписал: «м/м в Москву». Это заняло несколько дней.

Выйдя в эфир, я сообщил о проделанной работе. Что дальше?

— Попробуй вскрыть контакт трубки с вмещающими, — сказал начальник и я понял, что он не знает, чем меня занять.

В центре аномалии не смогли до коренных дойти, а тут контакт вскрыть. И не с опытными горняками, а с простыми ребятами. Безнадежное заранее дело.

— А что с фотоаномалией? — вновь поинтересовался я. И он опять пробурчал что-то про геохимию.

Поскольку приказы не обсуждают, я поставил ребят на копку шурфа, но, жалея их бесполезный труд, попросил проходить хотя бы сантиметров по десять. Большего они все равно бы не прошли. Так прошла еще неделя.

— Как дела? — спрашивал меня порой Жадобин.

— Копаем… — отвечал я.

А сезон подходил к концу. Была уже середина августа. Лиственница начала желтеть, а карликовая березка краснеть. Мы копались потихоньку на своей трубке, а на Улах-Муне летал МИ-4, залетывая участок магнитометрией, работал наземный геофизический отряд и отряд, занимающийся геохимией по размеченным геофизиками профилям, что-то копали горняки… а результатов все не было. «Мою» аномалию почему-то так никто и не заверял…

И как-то на связи, часов в 11-ть, когда мои «горняки» (я не могу это слово написать без кавычек) ушли на склон к шурфу, я включил рацию скорее из любопытства — послушать, как идут дела у наших, Жадобин с лукавством вдруг спросил меня:

— …Ты здесь на свою аномалию не хочешь сходить?

Я почувствовал, что Осташкин сидит рядом с ним.

— Конечно хочу! — ответил я.

— Собирайся! Борт высылаем!

Я поспешно стал сворачивать лагерь: свернул спальники, снял антенну, собирал посуду, снял палатку, вытряхнул золу из печки и стащил все это на косичку, благо она была рядом.

Вскоре загудел и выскочил из-за сопки вертолет. Описав полукруг, он резко приземлился на косичке, я запрыгнул в него и сказал пилоту, что надо забрать ребят со склона. Мы взмыли в воздух, подлетели к шурфу (сесть было невозможно), пилот открыл окошко и помахал ребятам рукой, показывая вниз в сторону стоянки. То же сделал механик, открыв боковую дверцу: «Давайте, давайте, — мол, — вниз!». Они поняли и, похватав нехитрый инструмент, побежали к лагерю.

Вертолет приподнялся, плавно слетел на косу (воды уж почти не было, оставалась только в бочагах) и сел, не выключая винтов. Пока я закидывал внутрь салона снаряжение (механик принимал его и укладывал ближе к кабине), прибежали ребята, мы загрузились и вертолет, легко оторвавшись от косы, почти вертикально взмыл в воздух и полетел на Улах-Муну.

Что и говорить, пилот был классный, самый опытный из Оленекского авиаотряда, мы его знали и очень уважали. Волошин его фамилия.

На Улах-Муне все приличные домики были заняты работниками партии. Я подселился к своему приятелю, Диме Израиловичу, начальнику геофизического отряда, который занял место в небольшой комнатке избы-клуба. Когда-то в ней стояла киноаппаратура для демонстрации фильмов.

На следующий же день, мы с ним, захватив магнитометр и треногу, в сопровождении двух опытных горняков с их инструментом, пошли к месту разрыва структурного уступа на склоне. «Поставив» горняков на ровной площадке под уступом, Дима с ходу прошел с магнитометром в районе разрыва уступа… И первую шкалу прибора зашкалило… Полторы тысячи единиц! Дима от волнения даже сел на землю, вытер пот со лба и закурил…

Это была магнитная аномалия, это была кимберлитовая трубка! Моя вторая трубка за этот сезон!

Горняки к этому времени вскрыли под уступом на площадке линзу чистейшего льда. Они были поставлены на центр аномалии, а Дима еще долго подсмеивался надо мной, вспоминая, как я, детализируя центральную часть с шагом 1х1м (трубка оказалась небольшой по диаметру), запутался в установке колышков-пикетов.

И у него супруга Катерина и я опять захотел назвать трубку этим именем.

А в Батагай полетела радиограмма:

— Найден второй «Ящик»!

Главный геолог экспедиции, порадовавшись нашим успехам, вылетел в нашу партию и живо стал обсуждать с Осташкиным возможность нахождения трубки еще где-нибудь на территории.

— Пошлем Музиса, — говорил он, — он найдет!

Заговорили и о названии. Теперь уже Натапов предложил назвать ее «Космос».

— Но такое название уже есть, — напомнил я.

— Ничего страшного. Пусть будет «Космос-2».

А к этому времени стали поступать результаты воздушной и наземной магнитной съемки и были выявлены еще несколько кимберлитовых тел. Причем размер трубки Заполярная был увеличен вдвое — предыдущие исследователи не обратили внимания на ее тоненький «хвостик» и не стали наращивать наземную съемку в этом месте. А форма ее оказалась в результата наших работ похожей на песочные часы и название ее было изменено на Заполярная-1 и -2.

Другие трубки были приурочены к линеаментам (разломам?) с-з направления, параллельным тому, к которому была приурочена трубка Заполярная. Все основные линеаменты-разломы были выявлены при дешифрировании космического снимка.

Осташкин был твердо убежден в приуроченности всех кимберлитовых тел к протяженным глубинным разломам и все наши работы строились под эгидой этой теории.

Но на этом мой второй полевой сезон не закончился.

Не смотря на то, что в воздухе уже пахло наступлением зимы, идея открытия кимберлитовой трубки «по быстрому», не была забыта. Но открыть ее хотелось не там, где возможно по дешифровочным признакам, а там, где хотелось…

Послать решили Истомина, меня и двух рабочих. Выбранный участок мне не понравился и, хотя на нем была зафиксирована слабенькая аэромагнитная аномалия, сам участок находился в зоне распространения покровных юрских отложений, препятствующих дешифрированию кимберлитовых тел.

Я сразу сказал, что не вижу хороших объектов, но перечить начальству не стал. «Полетите на три-четыре дня, — сказали нам, — а потом мы вас выдернем».

Забрасывал нас Волошин. «Собираясь на день, бери продуктов на неделю» — гласит народная мудрость и я, наученный предусмотрительности еще Башлавиным и всем опытом своих полевых работ, набрал несколько ящиков снаряжения, взял даже складной столик в палатку, чем удивил Лешу Тимофеева:

— Куда ты столько набрал? — сказал он у вертолета. — Летите-то всего на три дня!

— Лучше перебдеть, чем недобдеть, — ответил я словами Башлавина.

Вертолет взлетел и довольно скоро забросил нас на выбранное место. Это был слабо залесенный участок водораздела, с подлеском из высокого кустарника ольхи и тальника. Поверхность была слабо заснежена и не мешала работе. Только Волошин, наверное, смог бы здесь сесть… И он сел… Чуть зависнув и не выключая винтов… Мы выгрузились и он, пообещав забрать нас через три-четыре дня, улетел.

Мы выбрали для палатки местечко чуть в сторонке от посадки вертолета. Валера с рабочими, захватив треногу с магнитометром, сразу пошел «на разведку» — покопаться на месте предполагаемой аномалии — до темноты еще оставалось несколько часов.

Я же поставил большую палатку (я могу один поставить 6-местку), расставил раскладушки, раскидал спальники, рюкзаки с личными вещами, установил печку у входа, поставил в середине большой посудный ящик с крышкой (от 500-тки) как общий стол, под навес палатки ящики и мешки с продуктами и накрыл вход в палатку тентом (летом он защищал от комаров, осенью — от дождя и снега).

Растопив печку, занялся таганом недалеко от палатки. Помимо двуручки, я захватил еще свою личную, с крупными зубьями и размером с половину двуручной.

Валера пришел в сумерках на свет костра. Покачал сокрушенно головой: — «Ничего, — мол, — нет!».

А я и не сомневался… На следующий день он решил сходить еще раз, тем более, что в его распоряжении был уже целый день. Мы приготовили ужин, поели при свете свечей (у меня был запас) и улеглись спать.

Так закончился этот осенний день. А наутро мы проснулись… зимой. На палатке лежал толстый слой, а на земле снегу было по колено. Но работать еще как-то с грехом пополам можно было и Валера после завтрака опять ушел на участок.

Когда вернулся, опять покачал головой…

Выйдя на связь (у нас уже была усовершенствованная рация «Гроза»), он сообщил о результатах, вернее их отсутствии, и мы стали ждать эвакуации.

Ну и тут началось… обычное! Вертолет отозвали, затем к нам не могли прилететь из-за непогоды, затем у вертолета кончился ресурс и он улетел в Якутск, затем еще что-то… Думали, может быть, вездеход к нам выслать, но он будет идти дня два, да обратно… Итого дня 4—5, а мы уже сидим неделю. И продукты кончаются, несмотря на мой предусмотрительный запас. А вертолетом и не пахнет!

Заняться нечем: речки нет, чтобы развлечься сходив поспининговать. С ружьем пройтись — как-то не верилось, что здесь что-то есть. И следов никаких… Я расставил несколько капканов — все же прогулка пару раз в день, но в них так ничего и не попалось. Конечно, дух романтики присутствует: как же, зима наступает, снегу по колено, а мы в палатке — печка с отблесками пламени, тепло, Спидола играет… И все это при повышенной зарплате: коэффициент 2.0 и полевые 0.5… Но на полевой подбазе на речке Оленек весь этот романтизм подкреплен еще целым гуртом коллег-приятелей, с которыми можно побалаболить, и рыбной и мясной «приправой» Иваныча…

Мы «развлекались» заготовкой дров. Сильно отрицательной температуры еще не было. Печка с обогревом палатки справлялась, готовили тоже на ней. Я даже наладил электричество из автомобильной лампочки и батарей для РПМСки. Но даже и мои запасы не бесконечны и стали подходить к концу.

Каждый день нас спрашивали:

— Как вы там?

И Валера отвечал:

— Держимся!

Мы просидели так недели две, если не больше.

Волошин прилетел за нами неожиданно, в не подходящую для полетов хмурую погоду с низкой облачностью и добился вылета он помня, что в тайге сидят люди, которых он туда закинул. И ему не нужно было объяснять точное местонахождение. Да другой, мне кажется, и не решился бы.

Так, закончился мой второй полевой сезон на Сибирской платформе. Так, наконец-то, заканчивается и мой рассказ.

P.S. 31.10.2018г прогремел первый взрыв и началась промышленная добыча алмазов трубки "Заполярная"!

= = = = = = = = = =

ТРЕТИЙ КОСМОС

1. ПОСЕЛОК ЖИГАНСК. БАЗА

Задание было — получить в Жиганске ГТТ, перегнать его к месту проведения полевых работ (1000 км), отработать участок бассейна речки Мерчимден и вывести вездеход на базовый лагерь на реке Оленек.

Из Жиганска мы выехали поздно, где-то числа 10-го июля — вездеход ремонтировали, подваривали где надо кузов и днище для усиления и герметичности. Просидел в Жиганске в ожидании недели две. Получил за это время со склада снаряжение и продукты для своего маленького отряда, портативную (по сравнению с РПМС) рацию «Гроза» с калиброванными каналами, оружие (боевой карабин калибра 7,62) и оцинкованный ящик под замочек со спецчастью (топографическими картами-двухсотками и аэрофотоснимками).

Предстоящая дорога до Мерчимдена меня тревожила, так как ориентироваться по карте в плоской пойме реки Лена было сложно (если не сказать невозможно), выручало наличие наезженной дороги до поселка Эйк. Но из Жиганска выходило несколько дорог, как бы не сбиться, будешь ехать без ориентиров неизвестно куда… А после поселка как? Хорошо, завбазой, Игорь Сухов, с которым я был в приятельских отношениях, посоветовал обратиться к местным геофизикам, они прокладывали профили для сейсморазведки в районе. И действительно, один из профилей, довольно протяженный, шел от Эйка в сторону Мерчимдена.

ГТТ был, конечно, не новый, мы их получали откуда-то из воинских частей и успел поработать в Жиганске несколько лет, работая по хозяйству и встречая и провожая нас в аэропорт, так как надо было переправляться через речушку, разделяющую поселок и аэродром. Нам выделили этот ГТТ, получив для базы более новый. Я крутился вокруг него во время ремонта для ознакомления и привыкания к нему, да и от скуки, так как делать днем часто все равно было нечего.

Вечером же можно было сходить в клуб на какой-нибудь фильм или посидеть на пабереге Лены у костерка. Истомин на закидушку даже поймал однажды маленькую стерлядку.

А вот Иваныч как-то даже осетра на Оленьке выловил. Целый тазик черной икры из него вынул. Вот я подивился — баночка в магазине это одно, а целый тазик с метровой рыбины вживую увидеть, это другое.

Хотелось скорее вырваться на природу из этой поселковой пыли и бухающих шумящих работяг (как их удержишь?). Общаться с ними было довольно мерзко… Один из старших геологов у Шахотько, не выдерживая, как-то даже сказал:

— Достали! Взять бы пулемет, да перестрелять всех к чертовой матери…

Но, что делать, приходилось терпеть до поры до времени и сдерживаться. А как удержишь, если магазин работает…

2. ПЕРЕГОН ГТТ

Но, вот, наконец, заправившись соляркой под «завязку» и взяв еще две бочки в запас, прогрохотав гусеницами по поселковой дороге и поднимая тучу пыли, наш ГТТ вырвался из Жиганска… Я попросил только базовского вездеходчика, Ивана Родина, на всякий случай, проехать с нами до дороги из Жиганска и направить нас в нужную сторону. На прощание он посоветовал нам быть осторожнее, переправляясь через речку Серки, так как место там разъезженное и можно завязнуть.

На счастье, впереди нас мчался ГАЗ-71 с «местными», которым тоже нужно было в Эйк, и мы держались за ними. Несколько раз они останавливались из-за какой-нибудь поломки (глох мотор) и наш вездеходчик шел к ним и помогал разобраться. Все были полупьяные, т.к. жиганская вольница еще не выветрилась из их голов, да и наш вездеходчик («Сохатый») не мог угомониться, пока и его бутылка не опустела. Только тогда я вздохнул с облегчением, ведь в тайге магазинов нет. Дорога была настолько наезженна, что с нее нельзя было сбиться даже полупьяному. Иногда она, правда, раздваивалась, но тут выручал впереди идущий 71-вый и мы слепо двигались за ним.

Подъехав к какой-то небольшой неглубокой речушке с чистой прозрачной водой, мы перемахнули через нее и устремились вслед уже скрывшемуся 71-му. Легко взлетев на противоположный берег наш ГТТ ринулся вдогонку и… сел… Сел так, что я даже испугался… Месиво по самую дверцу… Гусеницы где-то внизу и просто прокручиваются… Можно сказать: — «Сели по уши»… Мы вылезли на крышу и стали озираться и чесать в затылках.

У меня был кое-какой опыт работы с вездеходами на Колыме и в Верхоянье, но там это были легкие вездеходы (47 и 71) и надеть соскочившую гусеницу или вытащить вездеход из трясины на бревне или самовытаскивании, не представляло большого труда. А здесь, на такой мощной тяжелой махине, я работал впервые. И не сообразишь сразу, за что хвататься… Казалось, потяни ее чуть-чуть, помоги ей… и она выползет. Мы срубили лесину, отпилили бревно, чего-то накидали впереди под гусеницы и я, от растерянности, предложил закрепить бревно брезентовой широкой (см 5) толстой лентой. У вездеходчика опыт был тоже, видимо, не богатый, раз он согласился. Тракторист, может быть механик-танкист, но не в таких же условиях…

Короче, прикрепили лентой бревно к тракам у звездочек, так что оно торчало с боков шире вездехода, завелись и тихонько попробовали двинуться вперед… Наивные… Лента просто лопнула, как гнилая веревка, а бревно, пройдя под гусеницами, вынырнуло сзади. Опыт приходит во время работы…

— У тебя трос есть, — спросил я «Сохатого».

— Есть, — ответил он.

— Доставай!

И мы закрепили бревно тросом. Но и это не помогло. Тонкий трос лопнул так же легко, как и лента… Как нам показалось, 71-вый встал где-то недалеко впереди и Сохатый пошел попросить ребят попробовать дернуть нас из трясины их вездеходом.

К этому времени я сообразил, что это и была речка Серки и то место, о котором предупреждал нас Иван Родин. Вернувшийся вездеходчик сказал, что якуты с 71-го встали на ночевку и помочь нам отказались. А ведь мы им помогали всю дорогу.

Мы поставили палатку на сухом месте, установили рацию, раскинули лучом антенну и я связался с Жиганском, благо дело было вечернее. Вызвал на переговоры Ивана и попросил подъехать и вытащить нас. Благо, Иван был очень добродушный и отзывчивый человек. Он пообещал приехать утром.

Утром мы встали, что-то приготовили на костре, съели, попили чайку и решили попробовать еще раз.

— У тебя потолще трос есть, — спросил я Сохатого.

— Есть, — ответил он.

— Давай!

Он достал толстенный трос (для буксировки), мы зацепили его за ближайшее дерево впереди, напилили еще несколько бревен и, собрав все имеющиеся тросы, прикрепили ими бревно к звездочкам. Хорошо хоть, длины троса хватило. Вездеход заурчал, привязанное бревно стало уходить под вездеход, привязанный к дереву трос натянулся и… ГТТ чуть сдвинулся вперед. Мы тут же подсунули под него следующее бревно, и еще одно, и еще… ГТТ медленно пополз вперед и стал вылезать из трясины. Мы направили его левее, на более сухое место… И он вылез!

Трудно передать то чувство, что наполнило меня! Сначала, что выбрались (я уж не чаял). Затем, какая-то гордость, что мы выбрались сами, без чьей-либо помощи, только своими силами… И тут я вспомнил, что наступило 11 июля! Это был мой день рождения! Это был мне подарок Судьбы!

А тут еще что-то заурчало в кустах и ГТТ Ивана Родина выполз из чащи и встал рядом с нами. Мне даже неловко стало, что я сдернул его и вытащил напрасно из Жиганска. Но он с пониманием отнесся к нашей беде, мы посидели, пришли в себя от пережитого, успокоились, попили чайку, свернули палатку, сняли тросы и, попрощавшись с Иваном, разъехались в разные стороны — мы в Эйк, а он в Жиганск.

Мы проехали мимо 71-го, который загружали «местные», и поехали дальше. 71-й скоро нагнал нас и перегнал, но, так же скоро и встал из-за какой-то поломки — местные наездники, открыв капот, ковырялись в моторе. Я легонько махнул Сохатому кистью руки — «вперед!». И мы проехали мимо них. Терпеть ненавижу людской неблагодарности! Так мы и ехали. Я только поглядывал на пройденный километраж по спидометру и на стрелку компаса, чтобы хоть примерно представлять, где мы можем быть.

Сбивали с толку изредко раздваивающая дорога и совершенное отсутствие ориентиров. Какая-то плоскотина в песках поймы Лены. Ехали, честно говоря, «наобум-лазаря», поглядывая на спидометр и компас.

И неожиданно мы выехали к большому озеру — здесь и был поселочек Эйк. Кажется здесь была ферма для коров и вертолетчики любили летать в эту сторону, подсаживаясь и разживаясь молоком и сметаной. Мы проехали по берегу озера до какого-то пустующего строения, высматривая место для остановки, зашли в него посмотреть на пригодность ночевки, но через минуту вышли — так все было захламлено какой-то рванью и неприятным запахом… Еще и подхватишь какую-нибудь заразу…

Палатку поставили на берегу озера. Ребята пошли к домикам и лодкам на берегу и принесли несколько муксунов — рыбаки угостили. Я развернул рацию, кинул антенну лучом в сторону Жиганска и, связавшись с базовой станцией, передал, что мы дошли до Эйка и что я «закроюсь» на несколько дней.