Бесплатный фрагмент - 72 часа

Вступление

Меня зовут Александр Иванов. Я сажусь на скорый поезд, в котором через 72 часа произойдет преступление. Кроме меня в поезде будет находиться 7 человек. Мне необходимо выяснить, кто из этих людей окажется преступником и предотвратить сход поезда с рельс. В моем распоряжении 72 часа.

Первые 10 часов. Кошка

Я сидел у окна, облокотившись на столик. Большие частые капли бились о стекло с другой стороны. Золотые листья, усыпавшие подножие перрона толстым слоем, налипли на асфальт и землю, и ветер не мог сдвинуть с места. По платформе бегали люди с чемоданами, пряча головы под воротниками осенних плащей и курток. Это были всего несколько человек, я запомнил их одного за одним.

Первым стоял здоровяк, коротко бритый с прячущимися под высоченным выдающимся лбом глазами, уверенно смотревший куда-то вдаль, не обращая никакого внимания на дождь, потоками спадавший с его бровей. Рядом прикрывал голову кейсом респектабельный мужчина в очках, при галстуке и с дорогими часами на запястье. Неподалеку спиной ко мне вполоборота стоял молодой человек очень похожий на меня, так мне показалось, прическа та же и лицо похоже — очень даже похоже. Рядом стояла дама с невозмутимым лицом, под зонтом и в дождевике поверх подтянутой одежды. Ее длинные пальцы сжимали ручки квадратной сумки. Чуть поодаль у телефонного аппарата яростно кричал в трубку взрослый мужчина с рыжей копной волос, зачесанной назад. Прямо за его спиной стояла божественной красоты девушка, кутавшаяся в фиолетовый плащ по самый носик. Казалось, единственное, чем она была занята — это неудобством, которое ей доставляет ветер и дождь. Левее посередине лавки, облокотив подбородок на ладони, ровно сидел старик, устремив взор перед собой и о чем-то размышляя. Я заметил мужчину, который стоял, словно силуэт, в черной одежде в глубине платформы и прятал за спиной нож. В нескольких метрах от него бегал ребенок с игрушечным автоматом и не обращая ни малейшего внимания ни на лужи под ногами, ни на подозрительного мужчину в черном, расстреливал голубей из своего оружия невидимыми пулями. Его пыталась поймать и успокоить старушка — во всем ее облике читалось воспитание и стать, и она не собиралась принимать безрассудные игры внука. Тут же на краю перрона стоял мужичок с усами, укрытый плащом с капюшоном и вымывавший асфальт из пожарного шланга.

И между всех этих людей стоял один, который смотрел прямо на меня. Его руки прятались в карманы, он не обращал внимания на затекающие за воротник потоки дождевой воды. Его кучерявые волосы и широкие бакенбарды обрамляли подлое лицо и выдающуюся челюсть. Он смотрел прямо на меня. Его губы вышептывали слово «смерть».

Какой он ледяной. Он, казалось, сам был мертвым. Я задрожал ни то от ужаса, ни то от холода. Поезд чуть качнуло и мы тронулись. История началась.

Редкие стуки колес понемногу начали ускорять шаг. Наш поезд волнами посыпало дождем — то одиночно, отрывисто, то разом — будто рис просыпали на крышу. Я инстинктивно кутался в рукава, хотя тут было вполне хорошо. На улице же люди сновали туда-сюда, стукались сумками и вжимались в промокшие шарфы. Я оставался, а они уезжали вон.

Предо мной стояла непонятная мне задача: найти того, кто приведет поезд к катастрофе, но ни как он это сделает, ни причин этого деяния я не знал. Я достал чистую половинку бумаги и ручку, и написал сверху вниз:

Ресторатор,

Продавец газет,

Проводница,

Машинист поезда,

Попутчица,

Сосед и

Кондуктор.

Кроме меня в поезде 7 человек и мне надо вычислить среди них злоумышленника. У меня в голове нет и представления, как это можно сделать… Для начала, наверное, нужно со всеми встретиться, поговорить. Возможно, расспросами я смогу выудить правду из этих людей. Собственно, ничего другого мне не остается. Итак, 7 человек и 72 часа на все поиски. Это около 10-ти часов на каждого, не так уж и мало, если не брать во внимание то, что я совершенно не знаю, с какой стороны подступиться. Определенно, чтобы разгадать эту историю, мне понадобится все мое внимание, вся моя интуиция. Необходимо улавливать каждое слово и жест, необходимо искать!

Итак, с кого начать? Я въедливо разглядывал листок, будто пытался обнаружить в семи строках какие-то зацепки. Хотя одна присутствовала: попутчица по каким-то причинам все еще не появилась в моем купе. Опаздывает, может быть? Или подсядет позже. Нет, поезд следует без остановок все 72 часа, подсесть не сможет, пробирается сквозь вагоны, скорее всего, если не опоздала.

— Билеты, паспорт! — уверенным движением распахнулась дверь, и в проеме показался кондуктор. Невысокого роста, несуразно сложенный, темно-синяя форма, из-под которой торчали короткие ножки в нечищенных туфлях не по погоде. «На ловца и зверь бежит», — подумал я. Ветровка его была совсем мокрая, с него тут же натекла лужа в краю купе. Он держал папку в руке, а из-под фуражки на меня глядели мелкие полные злобы глазки.

— Билеты, паспорт! — заорал он прямо мне своим тонким, но гремучим голосом и тут же отвернулся к своей папке, будто досье зачитал.

Я сунул руку в наружный карман, достал оттуда все бумажки и разложив их по столу, начал выискивать билет.

— Куда следуем? — не унимался кондуктор.

— До конца, конечно, — безынтересно буркнул я.

— Билеты, — не отрываясь от своей папки, чуть тише, но так же противно нудил кондуктор.

И как на зло, билет не попадался. Я начал обшаривать внутренние карманы.

— Что такое? — он, наконец, глянул на меня из-под козырька.

— Не знаю, — краснея не от смущения, а от надвигающейся на меня неприятной беседы сказал я, — куда-то запропастился.

— Куда запропастился?! — будто отчитывая школьника за потерянный дневник, кондуктор начал придвигаться ко мне, все сильнее и сильнее пожирая меня своими глазенками, — Паспорт! Документы!

— Черт, — пробормотал я, паспорта среди хлама из моих карманов тоже не находилось, — куда-то потерял…

— Куда потерял?! — начал воспаляться он, — Как можно потерять билет и паспорт, отправившись в путешествие поездом?! Это ж самое главное, что нужно иметь при себе! Голову можно оставить, а билет и паспорт забыть нельзя!!!

Он придвинулся, схватил меня за рукав у самого плеча и заорал с новой силой.

— Что мне с Вами делать приказываете? Ссадить я Вас не могу — поезд идет без остановок! Вышвырнуть Вас прямо на ходу — на самые шпалы! Переломаете все кости себе, будете в следующий раз думать, что руки-ноги можно забыть, а без билета в поезд нельзя!!!

Я отворачивался и неуверенно пытался сорвать его крепкий кулак со своей одежды. Крыть мне, конечно, было нечем, а его вопли не давали подумать, как можно бы выкрутиться из этой ситуации.

— Выкинуть? А? Говори!

— Откуда столько злости? — выворачиваясь из плаща и упираясь в самый угол купе, процедил я.

— Злости? — остановился он, сделал полшага назад, но взгляд не изменил, — идем!

Он развернулся и стал выходить из купе. Я и не думал подниматься, пока фуражка вновь не показалась из-за двери.

— Идем, идем! Злости! Я ему покажу сейчас злость!

Я неохотно встал и поплелся за ним, сгорбившись и не поднимая глаз. Мы дошли до конца вагона, и перешли в следующий. Между вагонами было чрезвычайно шумно, и дождевая вода заливалась моему конвоиру на фуражку, а мне прямо на голову. Не замедляя шага, кондуктор уверенно шел вперед, и мне приходилось за ним поспевать. Следующий вагон оказался совсем пуст. И следующий за ним — тоже. Пустые полки, пустые проходы, пустые купе проводников. Двери пошатывались, коридорный коврик съехал на сторону, но вагон был пуст. И третий тоже.

Перед переходом в очередной вагон, кондуктор резко остановился и сказал громко, прямо мне в лицо.

— Хочешь узнать, что такое злость?..

— Нет, — мотнул я, но он продолжил фразу без остановки.

— Так я тебе покажу сейчас злость!

Он открыл дверь, на которой было написано фломастером «Вагон надежды».

Меня обдало пронзительным запахом смерти.

— Что это?

Я, шатаясь, вошел в вагон, где повсюду: на сиденьях в проходах стояли тысячи клеток. Сумасшедший крик и свист заглушил стук колес и шелест ветра в оконных щелях. Бесчисленное количество птиц — больших и маленьких, цветных и бесцветных — вплотную друг к другу сидели в клетках, пытались удержаться, цепляясь когтями за прутья, раскрывая крылья, и сталкиваясь друг с другом, падая на дно, карабкаясь обратно к вершине клетки! Друг по другу, цепляясь клювом, помогая крыльями — наверх — к вершине! И на дне клеток толстенным слоем лежали мертвые и полумертвые — со сломанными крыльями и лапами, обессиленные и задавленные. Это была чудовищная агония — птичий ад…

Меня ударило страхом в шею и из глаз вырвались слезы.

— Что это?! Черт! Что это?!

Птицы лезли наверх, щебетали и тянулись ко мне. Они просили у меня пощады? Я схватился за лицо ладонями. В клетке неподалеку одна птица зацепилась когтем за глаз другой и не могла освободиться, дергала лапой, высоко задрав крылья. Вторая была уже при смерти, глаз выкорчеван, перья в крови. В клетке чуть поодаль желтая маленькая птичка пыталась освободить остатки крыла, которые затягивали ее все глубже в месиво мертвых тел и накрывали с головой, и удушали необратимой гибелью. И это бешенство сопровождалось истошным ревом! Безумным криком мучительного больного страха за жизнь…

— Что это?! — заревел я и выпал из пыточной обратно в вагон.

Кондуктор ухватил меня за рукав и, хлопнув дверью, оттащил к окну. Он стоял строго и смотрел мимо меня, потряхивая папкой и переминаясь.

Я тяжело дышал и дрожал с головы до ног. Холодный пот струился по позвоночнику, вжимая меня в качающуюся землю.

— Что это, — шепотом спросил я себе под нос.

— Склад, — отвернувшись процедил кондуктор.

Я поднял на него глаза и разрывая горло, ударяя в нос изнутри, меня вывернуло на стену и ковер.

Начало темнеть. Я сидел ссутулившись над своими коленями. Слезы, сопли и слюни спеклись на моем лице. Я вымазал плащ и ботинок в рвоте. На другой стороне сидел кондуктор. Его фуражка и папка лежали рядом, а пальцы держали истлевшую сигарету.

— Представьте, — едва различимо говорил он, — чтобы перевезти, скажем, десяток волнистых попугаев, что требуется? Взять клетку попросторнее, чтобы хотя бы крылья можно было раскрыть в полную длину, рассчитать сколько требуется корма и воды на трое суток переезда, приставить служащего, который будет смотреть, кормить, за водой следить. Знаете, как перевозят на самом деле? Рассказать.

Я пытался выдавить из себя слово «нет», но не набрал сил.

— На самом деле — берут коробку, делают дырочки, набивают почти полную живыми птицами, ну, могут ложку овса бросить, чтобы не скучно было, запечатывают и в контейнер. Через три дня вживых приходит половина. Тут же просматривают и еще половину убивают, потому что калеченные — итого четверть ликвидного товара. Понимаете же, так дешевле!

Я нашел силы и мотнул головой, — Нет!

— Да… А цену умерших закладывают в выживших. И называют это все «бизнесом». А Вы говорите «злость»!.. Да черт с ним — с билетом Вашим…

Он замолчал.

Я лежал щекой на стекле. Я видел размытые огоньки далеко на горизонте и повторял губами стук колес о рельсы. А поезд нес меня со скоростью небесного полета волнистого попугая.

— Души умерших людей превращаются в птиц, знаете?

Я пожал плечами.

— А души умерших птиц во что превращаются, как думаете?

Я взглянул на него. Мягкое лицо, неуверенный спокойный взгляд, лысина, с зачесанными на нее волосами с боков, скрещенные ноги, которые не достают до пола, руки обхватывают одна другую. Он был толстым и сутулым, грустным и мечтательным.

— Не знаете? Я думаю, души умерших птиц превращаются в надежды…

…я так и называю этот вагон — «вагоном надежды».

Я сидел и смотрел на него, прямо на него: прямо в глаза и на лицо, и на руки.

— Я открыл окно в конце вагона, — продолжал он, — и понемножку раздвигаю прутья клеток, пока никто не видит. Птицы не сразу, конечно, но постепенно находят выход на волю — одна за другой. Я, конечно, скорее всего, лишусь работы по приезду, но стоит ли того, как думаете?

Я молчал и смотрел.

— Надеюсь, все будет хорошо, — добавил он в пол, а потом поднял глаза, — билет найдите, пожалуйста, до прибытия. А то мне будет взбучка, что пропустил… Выгонят точно.

— Постараюсь, — безнадежно заверил я.

— Постарайтесь… Я буду на Вас надеяться.

Вторые 10 часов. Черепаха

Я с трудом доковылял до своего купе. За окнами совсем стемнело, в корридоре горел приглушенный свет. И без того пустая атмосфера безлюдного поезда с приходом ночи превратилась в кладбищенскую. Поезд несся в темноту, освещая свой бег блеклыми фонарями — лишь несколько метров перед собой, а что было дальше — никто не видел и только «Вагон надежды» выкладывал пути перед колесами состава.

История началась стремительно, без раскачки. Я даже не успел еще осмотреться, а уже чувствовал страх, боль и неуверенность. События вокруг меня были странными, мистическими, неудобными. Я даже не могу определить, где мир бытовой, а где потусторонний. Меня окружал миф.

Я подошел к своей двери и косо улыбнулся, заметив на ней приклеенную бумажку, на которой было нацарапано: «Завтра будет еще лучше!»

На соседней полке уже спала, отвернувшись, моя попутчица. Я тихонько зашел в купе, стащил с себя плащ, повесил его на плечики и достал из кармана список. Положив бумагу на столик, я вновь принялся ее разглядывать, будто выискивал секреты в этих строках, которые сам же и написал. Света я не включал и потому надписи было видно, только когда проносящиеся мимо фонари озаряли столик, мои руки, список и полыхающие рыжие волосы моей соседки.

Я перевел глаза на нее. Она лежала на боку, завернувшись в качающееся от дыхания одеяло, которое обнимало ее тонкие плечи, впалую талию и точеные бедра. Вся спина была испещрена деталями и нюансами. Шея выскальзывала из-под тканей и терялась в волнистых локонах огня. Я видел скольжение щеки, уголок ресниц и хрупкие пальчики, ухватившие одеяло за холку. С обратной стороны этого изящества покоилась щиколотка на стройном перешейке голени. Пальцы на ножке походили на ожерелье, на мизинце почивала скромная незаметная родинка.

Она лежала, словно картина. Изо всех сил лежала. И только ее ровное незаметное дыхание выдавало в ней неидеальность, неискусственность. Я представил себе, будто мои пальцы врезаются в ее волосы и пригорают, приплавляются. И в этот момент, вдруг, она неожиданно поворачивает на меня свое чистое личико, поднимается обнаженная из-под одеяла и начинает усыпать меня поцелуями, пропускает руку мне в брюки и с какой-то исключительной женской нежностью ласкает меня ладонью, будто трогает за самое сердце. Беспомощность и страсть наполняют мое тело. Я гляжу на нее, на ее грандиозную грудь, на ее волшебный носик, на молящие глаза, пока она спускается на колени и, остановившись на мгновение и дав сердцу стукнуться в последний раз, обнимает мое тело губами. Я замираю весь. Я внутри.

Я перевел взгляд обратно на список. Фонари озаряли его узкой полосой. Было похоже на плавную смену кадров в кино. Я прочитал снова:

Ресторатор,

Продавец газет,

Проводница,

Машинист поезда,

Попутчица,

Сосед и

Кондуктор, и вычеркнул последнего.

Может, пойдем от противного, сейчас, наверное, рано думать о выводах. В поезде ночь и коль скоро моя попутчица спит, я думаю встретиться с кем-то еще, с кем-то, кто не спит. Машинист определенно не может сейчас спать, к нему я, пожалуй, и направлюсь. Я бросил еще один взор на ее тонкую шею и тихонько вышел из купе, задвинув за собой дверь.

Под моими ногами лежал лист бумаги, на котором виднелась надпись: «Осторожно окрашено». Я постоял, подумал немного, затем оторвал одну ногу от земли и посмотрел на подошву. Ничего не окрашено. Как ковер вообще может быть окрашен?

Перешагнув через листок, я направился по ходу движения поезда. Тихо ступая с пятки на носок, будто боялся кого-нибудь разбудить, хотя кроме соседнего купе, остальная часть вагона была совершенно пуста и будить было в полной мере некого. Поезд шатался, бросал меня от стены к стене, за окнами, меняя тональность, прожужжал колокольчик. Некоторые двери были открыты настежь, другие приоткрыты чуть-чуть, я заглядывал за каждую, надеялся заметить какую-нибудь особенность, да просто из любопытства. Но за каждой дверью ничего примечательного не находилось: пустая бутылка на полу, кусок газеты на полке, сорванная занавеска.

Но тут, в последнем купе у самого выхода в другой вагон, я встретил глазами проводницу. Это была пухлая женщина, небольшого роста, со средними светлыми неухоженными волосами. Ее белая кожа терялась на фоне темно-синей форменной одежды. Она сидела на кровати, низко свесив голову, которая раскачивалась согласно с поездом, ее руки лежали на коленях ладонями вверх. На груди висел старинный фотоаппарат в кожаном чехле. Ее облик источал уныние. Я не понимал, спит она или умерла уже вовсе. И тут я заметил на столике маленького лупоглазого белого с серым котенка, который стоял на краю и боялся спрыгнуть проводнице на колени. Этот маленький шерстяной носок был единственным, что не выглядело мертвым и таким чудовищно унылым в грязно-голубом свете привидений и призраков, осеняемых фонарями сквозь иллюминатор проводницкого склепа.

Холод бежал по моей спине. Ночь была черной. Вымершие вагоны чаровали и наводили животный страх. Металлические части состава скрежетали зубами и мучились под напряжением. Я застыл в оцепенении, боясь вспугнуть это навивающее ужас кладбище.

Котенок бухнулся на руки проводнице, и та открыла глаза, полные колоссального уныния и упадка. Я хотел незаметно сбежать, но понимал, что она чувствует мое присутствие.

— Что угодно? — спросила она, не поворачиваясь ко мне и натирая глаза костяшками пальцев.

— Здравствуйте, — сказал я, пытаясь придумать причину.

— Здравствуйте! — обернулась она и внимательно осмотрела меня, будто я сказал нечто удивительное, отстранившись шеей назад и убирая с колен котенка за пазуху, — Так что угодно?

От некоторой неожиданности, мне совершенно ничего не лезло в голову. Спросить: «что мы сейчас проезжаем» — было бы наибольшей глупостью.

— Что мы сейчас проезжаем?

Проводница живо подскочила и, бесцеремонно сдвинув меня рукой, уткнулась в пейзаж за окном.

— Росарио, наверное, или Ченнай. Который час?

Я посмотрел себе на запястье, — у меня нет часов.

— Ченнай, наверное, или Акюрейри!

На ее руке прямо перед моим лицом красовались часы.

— У Вас же вот часы!

— Эти? А они не ходят!

— Зачем же Вы их носите?

— Красиво! Красиво же? — и она спозировала с часами.

— Да, ничего, — смущенно сказал я.

— Знаете, колесная пара бьется о стыки рельс где-то раз в секунду. Так что если считать удары и знать время отправления, то можно прикинуть который сейчас час, — и она заливисто засмеялась, согнувшись вдвое и ухватившись за мою руку, чтобы не упасть.

Я совершенно не знал, как мне себя вести и потому просто стоял и ожидал, пока она успокоится.

— Ой! — оборвалась она, — а можно я Вас сфотографирую и немедленно начала распаковывать свою камеру.

— Нет, нет, не надо, я бы не очень…

Но она совершенно меня не слушала, подхватила объектив второй рукой и начала настраиваться на мое лицо. Я прикрывался рукой и неуверенно отговаривал ее от этой идеи — болтаться на пленке незнакомого человека мне совершенно не обещало ни малейшей радости. Между тем она спустила затвор прямо через мою руку, и мое отступающее лицо осело на серебристой пленке.

— Еще раз, — коротко выстрелила та и начала трещать механизмами, переводя кадр большим пальцем.

Я выпрямился, коль скоро мой отказ все равно не возымел силы, и попытался натянуть улыбку. Вид, конечно, представляю себе, у меня был совершенно не ко двору.

— Отменно-великолепно! — рапортовала проводница и начала суетливо прятать камеру обратно в толстый старинный чехол, крепившийся прямо к снизу фотоаппарата, — так, милый мой, что теперь?

Она осмотрелась в одну сторону, а потом в другую:

— Вы уже все тут исследовали?

— Более или менее, — ответил я.

— А я — нет, — озадаченно цокнула она, но тут же улыбнулась и утвердила:

— Идемте!

Она взяла меня за край рукава и потянула в другой конец вагона. Я вяло сопротивлялся, отдаваясь на милость дамы с котенком за пазухой, который торчал из разреза воротника и смотрел на все оголтело и затаившись. Я, надо приметить, тоже торчал из разреза воротника и выглядел так же.

Пробежав мимо всех дверей, проводница затормозила у туалета и эффектно поделилась: «тут у нас — туалет! Познакомьтесь», — и улыбнулась.

— Да, спасибо, — кивнул я.

— О! Кстати, сфотографируйте меня, пожалуйста!

— На фоне двери в туалет?

— Да, пожалуй, отличная идея!

И она начала распаковывать камеру. Сняла с объектива крышку, а затем скинула с шеи ремешок и вручила аппарат мне. Я совершенно не понимал, чего она пытается от меня добиться. Вместе с тем, ее беготня становилась все забавнее и забавнее и я покорялся ее просьбам, не находя возможности отвертеться, а скорее — я увлекся сам.

В видоискателе был кромешный мрак. Я посмотрел на объектив, все верно, он открыт, но в глазок я ничего не вижу. Ах, да, уж какой-то совсем серый силуэт начал проступать. Я прицелился примерно и нажал на кнопку. Фотоаппарат щелкнул — едва ли там что-то могло получиться.

— Отменно! У Вас определенно способности! — она забрала камеру из моих рук и, повертев колесиком, перевела кадр.

— Благодарю!

— Вы, кстати, в вагоне-ресторане не были случайно?

— Абсолютно случайно, — мотнул я.

— А зря! Наш «шеф», ну, Вы понимаете: «ШЕФ» — подает поразительный черепаховый суп! Я сама, правда, не пробовала. Но согласитесь, — раздосадованная, она прикусила губу, — черепаховый суп не может быть плохим?

Она заглядывала в мои глаза, и я, конечно, согласился:

— Определенно, не может!

— Значит, Вы попробуете?

— Непременно!

— Вы как к черепахам относитесь?

— Эм… с уважением…

— Попробуйте, и расскажите мне Ваши впечатления! Обещаете?

— Да, так точно, обещаю!

— Ну,.. я спокойна…

Уже говоря эти слова, она отвернулась, переметнув свое внимание на что-то еще. Несколько мгновений она стояла, размышляя и вглядываясь в темень вагонной пустоты, а потом хихикнула и понеслась в середину. Я устремился за ней, уже безо всякого принуждения.

Подбежав к купе моего соседа, она хитро посмотрела на меня, затем приложила указательный палец к губам и тихонько надавила на дверную ручку. Дверь не поддалась. Тогда она густо задышала, сдерживая смех, и залезла в карман за универсальным ключом. Я чувствовал себя хулиганом, который с молчаливого согласия втягивается в безобразную авантюру. Рядом с проводницей — я был «младшим». И мне это занравилось несусветно! Она тем временем хрустнула замочным механизмом и, налегая на ручку, образовала в дверном проеме щель.

— Гы, — прыснула проводница, с видом истинного гопника, — дрыхнет, старая калоша.

Она прикрыла дверь, изогнула шею, поцеловала обалделого котенка в маковку — промеж ушей-треугольников и в одно движение достала из нагрудного кармана блокнот и карандаш, помусолила на языке и размашисто накалякала: «Сегодня Вы самый великолепный!» Причем слово великолепный не влезало в ширину листа — было загнуто своим окончанием к низу и буквы тоже поменяли размер — стали меньше. Затем она сорвала лист из блокнотной пачки и пришпандорила клейкой стороной к двери старика-соседа, хорошо притерев по липкой полосе пальцем. Затем, оценив внешний вид всей двери и подмалевав кривоватую «е» в первом слове, она твердо кивнула и, конечно, теперь понятно откуда появляются эти листки на полу и повсюду.

Раздался щелчок и, обнажив свою хитрющую улыбку, проводница перевела кадр, на котором сохранилась дверь с листком и надписью поверх.

— Давайте и Вас на фоне двери! — она навела объектив на меня.

Я распрямился и подался поближе. Раздался щелчок и за ним затараторила трещетка перевода кадров. И я улыбался и любовался всем вокруг.

— Пойдемте теперь кондуктора напугаем! — захохотала проводница.

Я осекся. Хорошее настроение было застлано поверх дурным.

— Нет, вырос я немного из этих штук.

— Ой, не говорите глупостей! Какая Вам разница, во сколько лет становиться счастливым?

— Не знаю…

— У Вас был велосипед в детстве? — не остановилась она.

— У меня?.. Не помню, откровенно говоря.

— Вы не помните, был ли у Вас в детстве велосипед?

— Был, наверное.

— Такое ощущение, что у Вас детство было 1000 лет назад, что Вы его не помните.

— У меня — такое же ощущение.

— Ну, вот подумайте: «был у Вас велосипед», «не было у Вас велосипеда» — ну какая теперь Вам разница? Будьте счастливы сейчас — в эту минуту. Ваша прежняя жизнь, Ваши прежние удачи и неудачи — не мешают Вам быть счастливым в эту минуту.

— Наверное так.

— Да что «наверное»? Вот Вам загадка: девять раз подбрасывали монетку, девять раз она упала решкой, какова вероятность того, что и в десятый раз подкинутая, она упадет решкой?

Она скомкала губы и заглянула мне в глаза. Я смотрел ей в ответ.

— Прикиньте! — надавливала она, — девять раз уже бросили — и все решки! И чтобы десятый раз тоже решка — какова вероятность?

— Ну, это считать нужно, там пятьдесят на пятьдесят в первый раз, ко второму уже ноль, точка, двадцать пять, третья — ноль, точка, двенадцать…

— Да нет же! — прервала она, — не надо там считать!

Я смотрел недоумевающе.

— Пятьдесят на пятьдесят!!! Девять раз подкинули — все решки. И перед десятым броском вероятность выпадения решки — пятьдесят на пятьдесят!!!

— Да, — кивнул я, — верно.

— Не важно, что Вы выкидывали себе в прошлых бросках. Перед новым Вы — чистый лист.

Она замолчала и я вместе с ней. Мы стояли и смотрели друг на друга. Мимо нас пролетали города с морями и пустынями, а относительно друг друга мы были недвижимы. И в этой паузе я просто смотрел на нее. Удивительно, человек кажется таким пустым, пока ты ничего о нем не знаешь и таким наполненным, как только с ним разговоришься. И каждый раз ты допускаешь одну и ту же ошибку: считаешь что незнакомец тебя ничем не может удивить.

Щелчок, улыбка, трещотка.

— Конец пленки, — посмотрела она на камеру, — могу я попросить Вас об одном одолжении, помимо супа, конечно?

— Слушаю, — я был серьезен.

— Заберите пленку, проявите ее, пожалуйста, когда появится такая возможность, и напечатайте, если получатся удачные кадры.

Она, не дожидаясь ответа, начала откручивать рычажком пленку обратно в кассету. Затем бережно раскрыла камеру и, изъяв катушку, протянула ее мне. Я молча взял и упрятал ее в карман.

— Спасибо, — безо всяких витиеватостей сказала она. И вдруг, улыбнувшись, добавила, — и, знаете что, возьмите Глашу пожалуйста!

Она подхватила котенка за шкибот и махом вытянула из-за пазухи.

— Ой, не, не, не, — разулыбался я, — кошка мне совсем ни к чему!

— Это кот!

— Кот Глаша?

— Да.

— Женское имя же?!

— Коту-то не все ли равно? — прищурилась она, — красивое имя!

— У Вас дети есть? — перешел я в контрнаступление.

— Нет.

— Нет? — я удивился.

— Нету.

— Расскажете?

— Нечего рассказывать, не способна я иметь собственных детей.

— В приюте взять.

Она остановилась.

— Как качественно и бескомпромиссно Вы решили мою проблему, — отвела она глаза.

— Извините, — и я уперся взглядом в пол.

— Совершенно не беда! — она улыбнулась обратно, — кота берете?

— Нет.

— Почему? — наш разговор начал походить на перетягивание каната.

— Куда мне кота?

— За пазуху.

— Там уже все занято!

— Берите без разговоров!

— Я вообще тут с секретным заданием?

— Каким же, если не секрет?

— Секрет, но я скажу: я должен разобраться с этим чертовым черепаховым супом! И кот мне попортит карьеру агента.

— Глаша, ты слышал этого сквалыгу? Он Вам только поможет! Этот мелкий — крупный специалист по части еды!

— А почему Вам его себе не оставить?

— Я не могу.

— Почему?! — я начал наседать.

— Я, возможно, не доеду до конечной станции, — а она начала откручиваться и смеяться еще задорнее.

— Это почему это?

— По кочану!

— Это не ответ! Отвечайте, почему Вы не доедете до конечной? Поезд идет без остановок!

— Кота берете?

— Почему не оставите себе? Он блохастый?! — я распалился окончательно.

— Говорю же — могу и не доехать!

— Так с чего же не доехать можете?

— Рак у меня.

Она обмякла, опустила ресницы, водрузила на меня котенка.

— Рак.

Развернулась и, пошатываясь в такт поезду, растворилась в темном вагоне, оставив за собой ссадину на моем сердце и мяуканье голодного Глаши. Я оцепеневший стоял, смотрел в пустоту и прижимал себя к живому существу.

Третье 10 часов. Баран

Я лежал на кровати и смотрел на белый потолок. Во мне было целых 9 лет. Я был счастлив и любил весь мир своим огромным сердцем, а мир в ответ каждый день открывал мне свои новые великие тайны. Солнце пробивалось через проем окна и лежало косой стрелой сквозь всю комнату и немного на стене. Свет резал глаза, но я торопился их открыть, потому что сновидения позади и предо мной вновь: красивый день, мамина улыбка, сумасшедшая беготня моего безумного толстого кота, ходившего за мной всюду по пятам. Предо мной: лужи тумана, мой старинный друг из дома напротив, кислые яблоки, соседский барашек с круглыми рогами, рассыпчатая земля под ногами, шорты и теплая куртка, грузовик с продуктами, колокольный звон дважды в день и целая жизнь!

У меня есть дерево на краю города, на которое я залезаю, чтобы увидеть мир. Мой отец помнит, как его сажали. Отец говорил, что оно было тощим и смотрело в бок, а сейчас оно носит меня на руках. Отца давно нет, а дерево придерживает меня каждый раз, пока я озираю вселенную, смотрю за горизонт.

Я встал с кровати прямо в одежде, подошел к зеркалу, заглянул в свои глаза и увидел бесконечность. Набрал воды в ладошку и сделал глоток. Старая раковина громыхала от падения каждой капли, мамина стертая зубная щетка стояла рядом с моей — новенькой и лохматой. Я спрятал мокрые руки глубоко в рукава и сбежал по лестнице вниз. Сбежал, открыл дверь и остолбенел.

Все кругом было усыпано куриным пухом, будто облака спустились с неба и улеглись на нашей улице. Перья висели прямо в воздухе, ветер крутил ими и собирал из них фигуры, прибивал к углам, разбрасывал по крышам. Те пушинки, что поближе были большими и шерстистыми; которые подальше — мелкие и прозрачные. Они парили на разном расстоянии от меня и были такими объемными, такими реальными, как светлячки или маленькие бабочки. Соседский баран смотрел в землю и боялся проронить слово, иногда перетаптываясь и поджимая копыто. Я смело шагнул на улицу и наступил на самый мех. Ботинок придавил подушку, я поднял глаза наверх и оказался в середине звездного дождя. Я будто летел сквозь галактики и звезды сопровождали мой полет, завиваясь, кружа. Пух сиял и освещал все вокруг, даже солнце. Я сел на корточки и посмотрел на землю близко. А потом растопырил пальцы и медленно понес две ладони к Земле. И за мгновение до того, как загнать руки в белый пухлый плотношерстный мех перед моим лицом, я вдруг остановился и подумал, что я, должно быть, все еще сплю, и если даже нет, то какая разница между сном и явью, если я могу летать сквозь галактики без крыльев и опасения остаться без этих потрясающих впечатлений, что выдумывает для меня моя жизнь.

И холодные перья налипли на мои руки, обжигая, хватаясь за меня, пристывая к пальцам и стали обращаться в воду, и я только успевал разглядывать отдельные пушинки, похожие на звезды из моей великой вселенной, в которой живу сейчас. И все кружилось, и улицы были совсем другими, и солнце искрилось, и я искрился вместе с ним. И мое дерево стало другим: седым и старым. Так я впервые увидел снег.

За окном задавалась заря. Мы ехали спешно, будто торопились куда-то, хотя я бы предпочел, чтобы мы ползли, как черепаха. Откровенно говоря, я хотел спать. Сутки на ногах вытрясли из меня силы и я с удовольствием посвятил бы сну часов восемь. Но время тихонько утекало, а я ни на йоту не приблизился к разгадке. Хорошо, конечно, что на листке, лежащем перед моими глазами были вычеркнуты уже двое, но пока эти заключения не давали мне ровным счетом ничего.

Глаша, потеряв всякую надежду выпросить у меня хоть какой-то еды, мерно спал прямо посреди подушки — в изголовье моей полки. Он вытянулся во весь свой куцый рост, и самый кончик его розового микроскопического языка торчал из-за клычков — наряду с такого же цвета кожаным пятаком — украшал благоговейную картину. Его незначительный хвост лежал размашисто и гордо, а розовые пятки, попеременно растопыриваясь, демонстрировали мягкость и впечатляющий охват истиных львиных лап. Глаша отчаянно дрых.

Я уставился на листок:

Ресторатор,

Продавец газет,

Проводница,

Машинист поезда,

Попутчица,

Сосед,

Кондуктор.

В сущности, пока я не прошел и трети списка, но усталость и головная боль уже подбивали меня сдаться. Хотя кому именно я мог сейчас сдаться? Это мой поезд, никто меня сюда не тянул. Мой поезд и железно моя дорога.

Я отправил взор за окно. Снег лежал всюду. Только на самом пути его не было, а кроме рельсов — все было беспристрастно белым: холмы и овраги, поля и деревья — от подножия до верхушки. Снежинки на такой скорости летели почти горизонтально. Вот мы пересекли небольшую речушку по мосту — вода была темной, страшной, а обрамление — такое же — белоснежное.

Эта бесконечность необхоженных просторов наводила тоску: мы бежали куда-то вперед, прорезая в природе брешь стальными лезвиями путей. Больно представить, сколько живых существ гибнет каждый раз, когда поезд проносится вдоль нескончаемых перегонов. Сколько бабочек, стрекоз, птиц, зайцев намотало на колеса нашего состава, раздробило о лобовое стекло, перетерло в механизмах. Поезд прошел и высек за собой коридор смерти, в котором не живет ни души. А еще через мгновение его вновь наполняют лесные жители — влетают, вползают, входят в эти ворота и продолжают свои ежедневные лесные дела. Глаша роскошно зевнул и, потянувшись, накрыл мордаху лапами.

Тут я заметил, что моя соседка не спит — просто лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок. Аллеи ее ресниц изредка лопотали крыльями, а волшебный нос прираспахивал паруса на каждый вздох и слегка сжимал в мгновения покоя. Она лежала на спине, подхватив одной рукой голову и смотрела как бы в никуда, в пустоту перед собой.

Я подумал, что, наверно, мне лучше покинуть купе, дабы она могла спокойно встать и подготовить себя к предстоящему дню. Я приподнялся и, смущенно отворачивая глаза, неуклюже вышел из купе. В окнах за дверью лежали поля снега — так ровно, так повсеместно. Удивительно, только природа, уверен, способна рассыпать по Земле что бы то ни было столь ровно. На окне — с углов начиная расплеталась паутина узоров. Там — снаружи — должно быть очень холодно сейчас. А в вагоне — ничего — тепло, хорошо.

Слева, метрах в семи от меня стоял и смотрел, как и я — в окно, сосед — древний старик из мезозойской эры. Белесые, словно сахарная пыль, волосы его были зачесаны назад, кожа, изрытая морщинами и впадинами, натянутая на скукоженный череп, видилась бело-желтой с темными пятнами. Глаза нервно бегали по рельефам проносящихся за окном пролесков и оврагов. Громоздкий нос и выдвинутая челюсть не соглашались друг с другом. Дверь за моей спиной приоткрылась и моя попутчица выскользнула на мягких носочках из-за нее и упархнула в конец вагона. Он стоял выпрямившись и согнувшись одновременно. Видимо старость скрючивала его, а нрав — расправлял обратно. На меня он не обращал ни малейшего внимания, попутчицу же — напротив — проводил взглядом пытливо. Я отвернулся в свое окно.

С раскатистым грохотом, дергаясь и виляя, мы выехали на стальной мост, каждые десять сантиметров которого прошивали клепки. Гигантские округлые перила по обе стороны, казались прыгающими, пока мы проносились вдоль. А под шпалами не было дна — через несколько метров сразу начиналась вода — неспокойная и угрюмая. Я прислонялся лбом к стеклу и заглядывал вниз на сколько было возможно, но уже через несколько секунд все стекло перед моими глазами запотело и я уже ничего не видел.

Я еще раз бросил взгляд на старика и возвратился в купе. Глаши нигде не было. Я заглянул под полки, приподнял даже, взбил подушку, посмотрел под столиком и в отделениях для багажа. Аккуратно заглянул во всякие узкие места — у двери, в углах, еще раз — под полки. Сердце заколотилось. Куда пропал? На минуту, ведь, оставил спящего… Куда мог исчезнуть?!.. Тьфу ты, в гроб меня вгонишь! Глаша лежал на полке моей соседки, прямо перед моими глазами, а я его не заметил. И видит, главное, что я его ищу, хоть бы пискнул — лежит хихикает надо мной!

Я взял его за шкирятник и, последовательно отцепив все четыре когтистые лапы от одеяла попутчицы, прижал обратно к своему сердцу.

Дверь приоткрылась и в купе одновременно заглянули: глаз и уголок губ.

— Здравствуйте, — сказал я и, извиняясь, пересел с чужой кровати на свою.

— Здравствуйте, — ответило мне отражение в зеркале, вытирающее кончики волос от воды и не особо глядящее в мою сторону.

— Меня зовут Александр, — я кивнул.

— Очень приятно, — кивнула и она — опять же себе в зеркале, — это Ваше чудо?

Она обернулась и протянула пальцы к коту.

— Да.

— А разве можно кошек в поездах возить?!

— Как видите. Это кот.

Глаша уперся одной лапой в палец попутчицы и настоятельно что-то разнюхивал в ее маникюре.

— Как зовут?

— Кота?

— Да, Александр, как кота зовут?

— Глаша, — смущенно сказал я.

Тут она впервые взглянула на меня исподлобья, улыбнулась в обе ямочки, и кивнула:

— Красивое имя, пусть и не мужское немного.

Котенок тем временем закончил исследовать пальцы нашей с ним соседки и начал прицельно обнюхивать ее лицо с расстояния в полметра, водя носопыркой и напрягая уши. И еще — щурясь, будто что-то заподозрил. Да, Глаша, я тоже в ней что-то заподозрил: очаровательная и смелая — очень подозрительно!

— Вы одна едете? — задал я вопрос глупее некуда.

— Нет, с вами, — отвернулась она и принялась заправлять постель.

Ее волнительную фигуру обнимало тонкое лайкровое платье. Оно было бордовым, но казалось прозрачным — всего несколько складок на талии, а остальное было гладким и лежало прямо на коже. Попутчица стояла ко мне спиной — ее фантастические бедра были прямо перед моим лицом. Безумие брало верх над моим сознанием.

— Для Вашего кота у меня есть сыр, — разбудил меня ее голос, — Вы кормили кота?

— Нет еще, — процедил я.

Она забралась в свой багаж, долго там копалась, шурша пакетами и, то и дело доставая и запрятывая элементы белья, и, наконец, извлекла кулек с сыром. Покрошила его на стол, подкрадывая кусочки себе в рот, бережно забрала из моих рук кота, к которому я приклеился, и установила его перед завтраком. Глаша был просто сам не свой! Он заглатывал сыр не разжевывая, топчась вокруг кусочков, будто кто-то у него их крадет. Попутчица своровала еще пару кусочков и вновь отправила их себе в рот. Она меня смущала до исступления. Я смотрел куда угодно, только не на нее, и вид у меня был, будто я чем-то озадачен — исключительно глупейший вид.

— Так куда вы едете? — перевела она мои глаза на себя.

— До конца, — стеснялся я.

— Ясно, что до конца, а в конце куда?

Я не знал. Моя жизнь пролегала здесь — в поезде. Здесь у меня было задание, план, время, окружение, друг. Здесь был мой временный но единственный дом, моя судьба завела меня сюда. А что будет, когда я выйду из поезда — я не знал. И знал, выйду ли я. Доедет ли поезд до конечной станции? Справлюсь ли я с заданием? Я знал одно: мне во что бы то ни стало необходимо разгадать эту головоломку!..

Сход поезда с рельс — это чудовищно, это страшно. Мне было страшно!..

— О чем вы думаете? — поинтересовалась она.

Я смотрел себе под ноги. Как я могу найти злоумышленника среди этих людей? Я все время размышлял: расставлял их по алфавиту, по росту, искал в них зацепки. Но ведь что-то должно подсказать мне выход! Не бывает загадок без улик!

— Вы когда-нибудь думали о том, чтобы заняться любовью со случайной попутчицей в поезде?

Я резко поднял на нее глаза. Она смотрела прямо на меня — заискивающе и потрясая.

— Чего? — неловко переспросил я, хорошо услышав, но не поверив.

— Вы садитесь в поезд с красивой девушкой, ехать далеко, заняться нечем. Вы не знакомы — выйдете из поезда и никогда больше не встретитесь. Вы уже заперты в одной комнате, в которой кроме кроватей ничего и нет.

— Нет, не думал, — сердце мое забилось, а тело сжалось.

— Никогда не представляли себе, как незнакомка ласкает Вас в купе вагона? — она удивилась глазами, — как вы проникаете в нее под стук колес?

— Нет, никогда…

Она приподнялась с места и притронулась к моему колену. Я вздрогнул. По телу с каждым стуком расплывалась густая колкая сдавливающая лава. Я чувствовал через брюки, как ее обволакивающая ладонь скользила по моей ноге все выше и выше. Ее взгляд давил мне на глаза, падал на губы и вниз, вновь возвращался на губы. Я затрепыхал крыльями. Она была бесконечно близко! Просто на отрицательном расстоянии! Я вжался в себя, сердце билось в шейные позвонки. Она уже пришла рукой вплотную — на самую грань. Дыхание остановилось, стук колес остановился, время остановилось. Я висел на волоске.

— Никогда не думали? — отступила она и села на свое место.

Черт. Я чуть не погиб… Она загадочно улыбалась, на ее лбу проступила испарина. «Вот это да!» — подумал я, едва прийдя в себя — «мне повезло вляпать свое путешествие в даму легкого поведения!» Попутчица сидела едва раздвинув ноги и присжимая губы, ее взгляд таинственно приглашал потрахаться. Ей не терпелось подстелиться под первого встречного.

— …не представляли, как проникаете в ее душу?

Я расстегнул пуговицу воротника.

— Душу ли?

— Хотите отделить женскую душу от женского тела? Вам понадобится очень тонкий скальпель.

Я хмыкнул и поморщил нос.

— Давайте играть в игру, — продолжила она, — каждый раз, когда Вы будете говорить нечто удивительное, честное, я буду снимать с себя одну вещь. Но если скажете что-то сомнительное — игра тут же закончится. Идет?

— Отлично, — сказал я, — игра в любовь на раздевание!

Она секунду посмотрела на меня, а затем, приподнявшись, одним движением стянула с себя платье.

Я остолбенел. Волны огненных волос пластались по хрупким плечам, окружая ангельское личико: волшебный нос, губы, исполненные канавками и уголками, строгие ряды ресниц. Тонкая шея, плавная лестница ребер, вогнутая талия, увенчанная пупочком. Две остроносые косточки, обрамляющие дрожащий чуть влажный живот, теряющийся в тончайших малиновых трусиках, уходящих треугольником в самую сердцевину этого великого творения. Одна ее нога стояла носочком на полу, а вторая, сложенная вдвое, лежала на боку — пальчиками под первой. Трусики были точно в геометрическом центре, они прикрывали самую суть — бездонную вселенную, где скрывается чудо. Предо мной сидело волшебство.

Но грудь! Она гипнотизировала меня больше всего, держала за узду. Грудь была совершенством природного дизайна. Я просто смотрел прямо на нее, и в этом не было никаких сомнений — прямо на грудь. Великолепная! Умопомрачительная!

Я перевернул руки ладонями вверх и посмотрел на них. На указательном пальце, рядом с ногтем кривился небольшой шрам. Это когда я чинил линолеум в своем доме, нож сорвался и порезал мне палец почти до кости. Я замотал палец платком, чуть позже перевязал по-нормальному. С тех пор прошло лет пятнадцать — отметина осталась. На подушечке большого пальца той же руки нарушал гармонию другой шрам. Его я получил еще в детстве, когда полез чинить лампочку, меня ударило током, сильно прижгло, как сейчас помню эти события. Меня успокаивали все, кто прибежал на мои крики. Страшно было очень.

Безымянный палец был чуть искажен и ноготь на нем был не такой, как остальные — едва-едва. Это лет в шесть, примерно, не помню, совсем давно было. Огромная железная дверь на пружине ринулась закрываться, а я хотел своей малюсенькой детской ручонкой преградить ей дорогу. Дверь была втрое больше меня — огромная, коричневая и пружина скрипела. И эти события тоже помню, как сейчас. Я был укутан в теплую одежду — осень стояла, мы недавно переехали в этот вечно холодный промозглый город. На мне была черная шапка, которую с расстояния можно было легко принять за меховую, на самом деле она была из каких-то тряпок, мама мне ее сделала из того, что смогла найти в подвале дома, в котором мы зажили буквально за полгода до той огромной двери. Всю жизнь все валилось из маминых рук, но она всегда встречала меня улыбкой и переносила трудности без слов, только когда раньше прибегаешь из школы, видишь, как она сидит сутулая с изможденным лицом и ни на что не надеется уже — просто терпит время.

В детстве я очень переживал из-за своего неровного ногтя. Я подолгу разглядывал его и сокрушался, что в этой мелочи — я не такой, как все. Что ровный ряд моих пальцев, которые без сомнения украшали меня, нарушен и теперь эту ладонь нельзя назвать совершенной. Я, конечно, думал другими словами в том возрасте, но мысль была именно такой. С каждым шрамом я терял совершенство, которое присуще новой вещи, мгновение назад распакованной из цветной, пахнущей клеем и краской, коробки. Я переставал быть новым.

На самом деле каждый шрам — это отметина моей судьбы на моем теле — зарубка на стене. Глядя на царапины, читалась моя история. На моей правой ноге, чуть выше лодыжки был широкий, но малозаметный рубец от ожога. Это когда в наш двор привезли мотоцикл и все по очереди на нем катались. Я нечаянно коснулся голенью выхлопной трубы и сильно обжегся. Тогда я не обратил на это никакого внимания, я нацепил очки, которые съезжали на нос и были настолько пыльными, что я не видел сквозь них совершенно ничего. Сколько страсти тогда во мне полыхало! Это я обжег мотоцикл, а не наоборот! Каждый шрам на моем теле — это и была моя жизнь, которая высекала из деревянной стандартной болванки мою неповторимость — детали уникального меня.

Я поднял глаза на попутчицу. Она была идеально гладкой — ни малейшей царапины или рубца, совершенно ровная кожа… Только черная татуировка ниже колена, которая изображала револьвер, направленный дулом вверх.

— Ваш ход, — поправила она трусики.

— Не боитесь Вы вот так вот спать с первым подвернувшимся?