Бесплатный фрагмент - 300 лет

Моей жене Светлане —

единственному родному человеку

«Люди по большей части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны, упрямы; старая истина, которую всё-таки не худо повторить.»

(Александр Пушкин. Письмо В. Л. Давыдову)

Барбара

— Она похожа на тебя, — сказал Боровский.

— Чем, интересно? У меня такие же длинные уши? Или я так же делаю носом?

— У нее такие же глаза. Большие и выразительные.

— Ну ладно, живи тогда, — жена улыбнулась.

— А как ее зовут?

— Откуда я знаю? Надо у отца спросить.

— Не желаю с ним разговаривать. Хватит того, что я приехал сюда за его гнилой картошкой. Лучше бы на рынке купил у бабок. Или даже в супермаркете египетскую.

— Ну, понес, — она покривилась. — Давно не слышала.

— Слышишь в последний раз.

— Уж и в последний.

— Да, в последний. Ноги моей здесь больше не будет. Это надо придумать! на машине стоимостью восемьсот тысяч ехать семь километров по гравию от трассы, чтобы взять два ведра картошки, которая воняет мылом…

— …Не два, а четыре…

— …Да хоть тридцать четыре! На черта мне вообще тонна картофеля в городской квартире. Вспомни, как в прошлом году привезли от него мешок, который через месяц сгнил и потек, и сколько потом мы отмывали ламинат в коридоре!

— Отмывали не мы, а Альбина, — уточнила жена.

— Какая разница. Альбина тоже человек и у нее полно другой работы. Зачем держать запасы овощей, если в любой момент можно пойти и купить немного, но свежего, что хранится в нормальных условиях?

— Согласна, конечно. Особенно в наше время, когда земли уже нет, одни нитраты.

— В общем, передай этому огородному пугалу, что больше я к нему не приеду. Сто лет нужна мне его картошка, и кабачки, которые он растит до бревенчатого состояния, и его вонючий перец.

— Передавать не собираюсь, я с ним хочу разговаривать не больше твоего. Мы с тобой женаты пятнадцать лет, а я двадцать пять жила с ним под одной крышей и лучше тебя знаю, что это за питекантроп.

— Я вообще не понимаю, зачем мы до сих пор сюда приезжаем.

— Если честно, я тоже перестала понимать. В общем, грузимся и уезжаем. И в самом деле завязываем сюда ездить. Ты меня уже утомил каждый раз причитать насчет машины…

— …А я утомился каждый раз подкрашивать сколы после поездки в это троедраное Иглино…

— …А если с твоей машиной тут на самом деле что-то случится, ты меня вообще наизнанку вывернешь.

— А ему голову оторву, — подтвердил Боровский. — Собираемся и уезжаем.

— Не выяснив, как ее зовут? — жена усмехнулась.

— Думаю, выяснять нечего. Не поверю, что эта образина ее как-нибудь зовет.

— Давай назовем ее сами, если она тебе так нравится.

— Давай, — согласился он. — Как ты предлагаешь?

— Володя, предлагай сам. Ты же влюбился в нее с первого взгляда.

— Как и в тебя…

— …Врешь, как всегда, но слышать до сих пор приятно…

— …Так вот и назовем ее, как тебя.

— Еще одна Варвара Петухова? — жена поморщилась. — Не многовато ли?

— Варвара Петухова — плюнуть и растереть. За фамилию благодари своего косорылого папашу. Хотя ему бы лучше подошла «Рукосуев». Со мной ты стала Барбара Боровска.

— Еще скажи, что княгиня.

— Да, княгиня. Вот Агнешка кончит школу и уедем в Польшу к такой-то матери, нормальному человеку в России делать нечего…

— Скоро соглашусь и с этим.

— Но это неважно… Называем ее Барбарой. Ты согласна?

— Согласна. Пусть будет Барбара.

— Хорошо. Думаю, ей понравится.

Пятнистая бело-черная крольчиха с широкими черными ушами и выразительным взглядом темных глаз быстро-быстро водила носиком, пережевывая стебель какой-то травы.

I

Жену Боровский обожал, а тестя ненавидел.

Точнее, не любил и не уважал, этого было достаточно.

Ситуация была нехарактерной; обычно зятья ненавидели тещ, а с тестями выпивали. Да и вообще, на пятом десятке пришла пора угомониться во взглядах.

Но мать жены умерла десять лет назад, ее Боровский уже почти не помнил, а отец вызывал неприятие.

Прежде всего, тесть был плебеем. Сословные различия мог уничтожить на бумаге какой-нибудь Ленин в октябре, но от декретов они не исчезали. Правя государством, кухарка оставалась все тем же быдлом. А поляк оставался поляком, даже если нелегкая занесла его родителей на Урал. Хотя польского в Боровском было лишь то, что в паспорте он писался Венцеславом и назвал дочь не Дашей-Наташей, а нормальным именем. На родном языке он не умел даже по-настоящему ругаться; хрестоматийные «пся крев» и «холера ясна» казались убогими, для жизненных нужд Боровский использовал многоэтажный русский мат. И разговоры про отъезд в Польшу оставались разговорами. Очевидным являлся факт: достойная жизнь в цивилизованной стране требует денег, куда бОльших, чем те, на которые можно достойно существовать в России.

Под «достойностью» и он и жена понимали необходимый минимум благ. То есть возможность ездить хоть не на «Мазерати», но и не на «Рено». Не только ужинать по большим праздникам, но иногда обедать в ресторане. Дома ходить из комнаты в комнату, не выключая за собой свет. Принимать душ четыре раза на дню, глядя на счетчики лишь раз в месяц. Стирать белье в машине не все сразу, а малыми порциями по сортам, и посудомоечную машину запускать не вечером, а после каждого приема пищи. Устроить дочь в школу, где не учатся «социальные» отбросы из многодетных семей, и давать ей деньги на такси, чтобы она ездила туда не в маршрутном автобусе с немытыми пенсионерами. Ну и, конечно, нанимать приходящую домработницу, которой можно приказать трижды перетереть заново кафельную плитку над варочной панелью. В цивилизованной стране это являлось низшей планкой для среднего класса, в России означало «уровень жизни».

Но плебейство все-таки не являлось пожизненным атрибутом. Варвара Боровская, урожденная Петухова, оказалась самой благородной и утонченной женщиной из всех ему известных; с годами эти качества лишь усиливались. А ее отец был плебеем духа, остался ментальным люмпеном; как выражался один из приятелей Боровского, давлекановский немец Гера Нёйфельд — рос на грядке головой в землю.

Все это, конечно, не стоило бы ничего, имейся у Боровского с тестем хоть что-то, могущее объединить мужчину с мужчиной: возможность посидеть за столом, от души выпить и поговорить. Но тесть был молчалив, как березовый пень, а если открывал рот, то в любой фразе несколько раз повторял «ну», половину слов заменял универсальным «это» и говорить с ним было не о чем — по крайней мере, такому мужчине, как Боровский. Тесть не пил, не курил, намеревался жить до ста лет и читал брошюрки, в которых кашу предписывалось пережевывать ровно тридцать три раза. Он не гулял, не играл в карты, не врал и не крал, не сквернословил, ничего не понимал в хорошей еде. У него не было ни страстей, ни желаний, ни просто эмоций. Предложи Боровскому найти человека, не имеющего с ним ни одной точки соприкосновения, и во всем мире не нашлось бы антипода большего, чем отец его замечательной Варвары.

При всей любви к жене он черной завистью завидовал приятелям и сетовал на судьбу, которая ему в свойственники назначила огородную обезьяну.

Тесть никогда не бездельничал, не пел песен и не рыбачил, не ездил в отпуск, вообще не отдыхал, по жизни всегда был хмур и чем-то занят, словно юродивый Яша из Бунинской повести.

Он являл классический образец русского человека, для которого смыслом жизни является труд ради труда без нацеленности на результат.

Ведь там, где англичанин изобретет локомобиль, поляк наймет батраков, а татарин просто купит на базаре, русский «хозяин» будет сам пахать сохой, жать серпом, молотить цепами — а потом всю зиму просидит на квасе с тараканами, потому что собранный урожай у него в гнилом амбаре за неделю сожрут мыши.

С юности живя в городе, тесть рвался на грядки. По выходе на пенсию он занялся активным садоводством, купил двадцать соток в товариществе таких же люмпенов, именовавших свои огороды усадьбами, а самих себя — фермерами. Его собственная «усадьба» — состоящая из бревенчатого дома, источенного жучком и вкривь-вкось обитого листами ДВП — могла служить площадкой для съемки фильма ужасов, причем без декораций.

Родившись в деревне, он не имел изначальных качеств, необходимых для продуктивного фермерства. С ранней весны до поздней осени тесть копошился, как навозный жук, но овощи у него сгнивали на корню, а фрукты оказывались несъедобными.

При том он был свято уверен, что работает на благо близким. Каждое лето доканывал дочь и зятя требованиями приехать за сельхозпродуктами, которые вырастил «для них». Навязчивый до тошноты, тесть не понимал человеческих слов; отделаться от него было не проще, чем от жвачки, прилипшей к подошве. Боровский в конце концов сдавался: ради того, чтобы не слышать нудный голос в телефоне, ехал на его «усадьбу» в поселке Еленинский близ омерзительного районного городка Иглино. Тратил целый выходной, драгоценный летом при напряженном ритме жизни. Нагружал полный багажник какой-нибудь дряни растительного происхождения, с трудом отбивался от попыток насовать ведер в салон, наложить на кожаные сиденья грязных сумок. По возвращении в город ненужно возился с машиной: отмывал и чистил, подкрашивал сколы, иногда менял стекла оптики, разбитые щебнем. Половину привезенного приходилось выбросить сразу, оставшееся доедали через силу; дочь напрочь отказывалась употреблять в пищу «дедову гадость», поскольку то, что выращивал тесть, мог есть только такой люмпен, как он.

Проклиная все на свете, Боровский каждое лето зарекался ездить за овощами, но через год опять сдавался, не желая расстраивать жену, которой приходилось служить прослойкой между взаимно неприемлющими мужем и отцом.

Тесть кое-что понимал, но не унимался.

По совокупности деловых качеств этот русский папа Карло был тем, кого сами русские называют «каждой бочке затычка». Не умея ничего, он хватался за все, не унывал от потери денег, вложенных в неудачное предприятие, без опаски вкладывал в следующее.

То заводил пчел, которые вместо дальнего липового леса летали на близлежащий цветник и в конце концов были потравлены пережаленными соседями. То все лето растил кур, а осенью их утащила лиса — за ночь одну за другой, с шумом и кудахтаньем, чего хозяин не услышал, поскольку, как всякий меднолобый праведник, спал мертвым сном. То взялся за гусей, но при солидном весе они имели тошнотворный вкус гнилой капусты: хозяин пожалел денег на качественный комбикорм и давал птицам остатки той гадости, которой питался сам.

Этим летом тесть развел кроликов.

* * *

— Мать твою, Павел, арестовали! — сказал Боровский.

В облаке пыли, поднятой встречным «КамАЗом», скрылось все. Но от невозможности что-то рассмотреть еще более сильным казался гулкий стук о кузов его машины.

— Тысячу раз говорил этому нищеброду, что овчинка выделки не стоит! На такой машине ездить в Иглино за брюквой!..

— Это мы уже обсуждали, — сказала жена. — Хватит, наверное.

— Нищеброд он и есть нищеброд, — продолжал он, не желая успокаиваться. — Слаще морковки ничего не ел, мягче табуретки нигде не сидел, с такой машиной, как у нас, рядом не стоял…

— Хватит, Володя, хватит. Что ты заводишься? Мой отец нищий олигофрен, это ясно всем. Мы с тобой сюда больше не приедем. Я устала и от поездок и от всего прочего. Приезжаем на полчаса, потом ты целый год ругаешься.

— …И еще до сих пор доканывает старый баран, почему Агнешку не привозим к нему «отдыхать».

— Это я ему уже сказала. Агнешке нечего делать на помойке и незачем общаться с внуками помоечников. Наша дочь заслуживает большего. В этой стране, как ты сказал, жить невозможно. А уж отдыхать — тем более.

— Тысячу раз верно.

Серое облако, висевшее над дорогой, осталось позади.

Перехватив руль правой рукой, Боровский нажал на своей двери все кнопки стеклоподъемников, чтобы выдуть щебеночную пыль, засосанную вентилятором.

В автомобиль, свежий от дорогого дезодоранта, ворвалась Иглинская вонь. В этих местах не имелось промышленных предприятий, но почему-то всегда пахло какой-то мерзостью.

Чуть притормозив, хотя и так полз со скоростью пятнадцати километров в час, Боровский высунул голову наружу, пытаясь рассмотреть повреждение.

— Чтоб ты сдох, огородная вша!

Слова, привычные в адрес тестя, сейчас предназначались камазисту, который поленился нажать на тормоз и окатил щебнем из-под колес. Он был того же поля ягодой — такой же нищий плебей, не имеющий представления о том, сколько стоит встречная машина, потому что сам есть макароны и спит на диване. Предки Боровского подобных людей пороли на псарне. Увы, с задачей они не справились, потомки недопоротых захватили власть над шестой частью суши.

— Эссэволощщь…

Так в особых случаях ругался школьный друг Боровского — татарин Ильгам Гильмияров, которого малознающие называли Ильей и считали евреем.

— Будь мне неладно, если еще хоть раз сюда поеду.

— Что там? — участливо спросила жена. — Сильно поцарапало?

— Не вижу, борт мешает, — ответил он, снова подняв стекла и наглухо задраившись. — Но, боюсь, не только поцарапало. Выправлять без покраски маленькую вмятину — тысяча рублей. Эта картошка, морковка и еще какой там своей хрени он натолкал, будет золотой. А если не маленькая и придется загонять машину на настоящий кузовной ремонт…

Он вздохнул и, пригнувшись к рулю, посмотрел вперед. Других грузовиков пока не виднелось, но настроение, и так неважное после контакта с тестем, было вконец испорчено.

— …Да и вообще, стукнуло где-то слева внизу, но куда именно, я не понял. Это как повезет, точнее — до какой степени не повезет. Крыло снять, выправить и перекрасить — тысяч десять. А если, не дай бог, дверь… То это, как говаривал мой сокурсник по универу Андрей Лабыч, который белорус — кирдец котенку, меньше будет…

Боровский осекся, с женой он всегда фильтровал лексикон.

— …Писять и какать. Дверь никогда по-настоящему не выправляется, этой машине год с небольшим, на мятой ездить не собираюсь, придется менять. КАСКО я не оформил, обойдется дороже, чем стоит вся эта «уССадьба» со старым недо…

Слов с такой приставкой он знал много, все были матерными.

— …Недоумком в придачу.

— Но…

Перебивая жену, запиликал сигнал входящего звонка.

Штатный навигатор, вероятно, русифицировали китайцы; вместо имени абонента по дисплею бежала абракадабра из восточноевропейских символов, но номер был известен и Боровский принял вызов.

— Владимир Сигизмундович, здравствуйте, это я! — веселый голос заполнил салон.

Коммерческий директор — вернее, начальник коммерческого отдела в филиале московской фирмы, которым руководил Боровский — веселый толстый татарин по имени Дамир, был моложе лет на пять. Но всегда обращался на «вы» и официально: то ли из субординации, то ли ему нравилось звучное отчество, уникальное в городе, заполненном поволжским сбродом.

— Вижу, Дамир, что ты — это «я», а не…

Покосившись на жену, Боровский не договорил, с чем именно хотел сравнить сослуживца.

— Вы что такой злой сегодня, Владимир Сигизмундович? — поинтересовался коммерческий заместитель. — Что-то случилось?

— Случилось, — ответил он. — И еще что! Последнее воскресенье на неделе, другого не будет…

В зеркале заднего вида показался мотоциклист. Боровский прижался к обочине. Безотносительно того, что уже сделал с машиной встречный грузовик, стоило поберечься.

— …А ты чего звонишь, Дамир? У тебя самого что случилось? Что-то важное? Говори, но не длинно. Извини, я слегка занят.

— Ничего, Владимир Сигизмундович. Просто хотел уточнить, поедем мы завтра Пермь, или нет?

— Поедем, а почему нет? уже решено. На рассвете тронемся, не спеша к обеду прибудем.

— На вашей, на моей, или на служебной?

— На служебной, ясное дело. Ты помнишь, какие дороги в Пермской области?

— Помню, Владимир Сигизмундович. «Фашист пролетел» и подряд все бомбы по ходу сбросил. Только это уже давно не область, а край, и в инете пишут, что Р-315 заасфальтировали не хуже, чем М-7 Татарии.

— Ну… — Боровский усмехнулся. — Хоть краем назови, хоть закраем, все равно — та же Барда с Куедой и деревня Елдушино. А насчет дороги не хуже, чем у татар, так еще мой дедушка-покойник говорил: «Верю, верю всякому зверю, но интернету и ежу немного погожу…»

Жена, невольно слушавшая разговор, прыснула, хотя боровские присказки слышала тысячу и один раз.

Несмотря на серьезный стаж совместной жизни, он любил ее с каждым годом все сильнее. Эта женщина была единственной в мире, кто его понимал и принимал.

— Значит, вы за мной заедете завтра, Владимир Сигизмундович?

— Заеду, как всегда. Часов в пять будь готов.

— Буду, буду, Владимир Сигизмундович. И пару мешков приготовлю.

— А зачем… мешки?

Удивившись, он так и стоял на месте, хотя мотоциклист протрещал мимо и даже пыльный шлейф успел улечься на серый щебень.

— Как зачем, Владимир Сигизмундович?! Может быть, хоть на этот раз взорвется фабрика Гознака и мы сумеем нагрести багажник денег!

— Твои слова, Дамир, да Аллаху в уши, — ответил Боровский. — Деньги нам не помешают никогда.

— Бог един, Владимир Сигизмундович, — засмеялся коммерческий директор. — Ваш Христос тоже пусть послушает.

— У нас бог не Христос, а Саваоф, — серьезно возразил он. — Хотя это не имеет значения, его все равно нет.

— Точно, нет, — еще веселее согласился Дамир. — Если бы был, эта фабрика взорвалась бы еще тогда, и нам бы с вами не требовалось таскаться по командировкам. Сидели сейчас необитаемом острове в Средиземном море, и девушки с кошкиными хвостами…

— Насчет девушек расскажешь завтра по дороге, — перебил Боровский. — У меня громкая связь и жена рядом. А в Средиземном море все острова уже слишком обитаемы, так что поищем другое… Ну ладно, в общем все ясно. До завтра, пока.

— До завтра, Владимир Сигизмундович, — сказал начальник коммерческого отдела и первым дал отбой.

— Чем ты там занимаешься в командировках со своим Дамиром? — спросила жена, когда колеса опять нехорошо загремели по щебню. — Интересно знать.

— Ничем особенным, — ответил Боровский. — Днем шарахаемся, как псы, по списку, ищем новых клиентов, ублажаем старых. Вечером напиваемся до ожопения, чтобы прийти в себя. Ночью спим. Утром все начинается сначала.

— Врешь, конечно, но приходится верить.

Жена вздохнула.

— Надолго ты завтра в Пермь?

— Как получится. Гостиницу Дамир забронировал еще на неделе, командировку я оформил на четыре дня, но надеюсь, что вернемся быстрее.

— Водка в Перми кончится?

— Нет, по тебе соскучусь. А что?

— Да ничего. Просто в пятницу Агнешка с твоей мамой прилетают из Гоа… то есть из Москвы. Хорошо бы встретить и все прочее.

— До пятницы точно вернусь, в Перми столько делать нечего. Даже если взорвется ППФ, мы успеем подобрать все деньги.

— Ну ладно тогда.

Жена одернула футболку, опустила козырек, сдвинула шторку, принялась рассматривать себя в зеркало.

Боровский отметил, что глаза ее еще более выразительны, чем у крольчихи, носящей ее имя, хоть о том и не знающей.

— Слушай, — заговорил он, выбравшись на трассу и прибавив газ. — Откуда у старого полудурка взялись кролики? Он же вроде собирался разводить индюков, потом нас кормить до второго пришествия? Я помню, звонил той осенью, все мозги вынес проектами, требовал денег на железобетонный индюшатник, молол еще какую-то херню в своем привычном духе. Или это было в прошлом году, а в этом он бетонировал крольчатник? Я запутался. Как говорила моя бывшая одноклассница Рита Красильникова, ныне профессор-психиатр — когда долго общаешься с сумасшедшими, в конце концов начинает казаться, что они нормальные, а ты сошел с ума.

— Нет, Володя, ты еще не сошел. Индюшатник он построил, но не железобетонный, потому что денег я ему не дала, не дура. Только индюшата у него сдохли.

— Сдохли? Все?!

— Ну да, все. Не помню, сколько он заказал по почте — то ли сто, то ли двести. В июне были заморозки, он их на ночь запер в бункере и какую-то заслонку то ли закрыл, то ли наоборот, оставил. Не помню точно. Утром отпер, а они там все мертвые.

— Индюшат жалко, — сказал Боровский. — Но входит в рамки образа. Еще Даррелл говорил, что нет хуже дурака, чем старый дурак.

— В общем, отец остался без активного занятия не лето. А у кого-то из соседей…

— Ч-черт! — перебил он.

На затяжном подъеме, пришлось обогнать рейсовый автобус из Иглино, чадивший, как трактор. Он слишком поздно сообразил нажать кнопку и переключить автоклимат на замкнутый режим, дизельный дым успел попасть внутрь, наполнил салон омерзительным запахом нищеты.

Все, связанное с тестем и его территорией, со всеми его проявлениями, ассоциировалось у Боровского лишь с воинствующей нищетой как образом существования.

Ведь даже участок для своей выморочной «усадьбы» он купил не в приличных местах южнее города, а на севере, где сама почва казалась гнилой.

— …А у кого-то из соседей крольчиха неудачно окотилась…

— Кролики разве окачиваются? Не кролятся?

— Ну, не знаю, — жена пожала плечами. — Ощенилась, отелилась ожеребилась или еще как-то, неважно.

Боровский передвинул рычаг АКПП на «2», потому что теперь дорога пошла под гору и было жалко тормозов.

— В общем, шестеро крольчат родились полудохлыми, их отдали отцу. Он же по жизни помоечник, своего ничего не имел, носил отрепье с чужого плеча, побирался по чужим свалкам.

Жена вздохнула.

— Да и вообще — что Фриц выбросил, то Иван подобрал.

— Точно, — он нехотя притормозил, поскольку полосу загородили «жигули» с вихляющейся тележкой, из которой на дорогу что-то сыпалось. — А Сунь-Фунь сидит на горе и смеется над обоими.

— Ну так вот. У отца два крольчонка сразу сдохли, еще три остались жалкими пидаростиками, а вот твоя возлюбленная Барбара расцвела.

— Как ты в своей огородной семье, — сказал Боровский и пожал колено жены, тонкое под плотными джинсами. — Ты у меня всегда была принцессой.

— Примерно так, да. Как и Агнешка у нас с тобой.

— И что, старый идиот собрался всю зиму жить в своем Еленинском?

— Почему всю зиму?

— Так кролики — не гуси и не утки. Насколько я понимаю, они вырастают не за лето и живут не один год. Или он оставит их в своем склепе одних?

— Понимаешь правильно. Но зимовать в его бомжатнике нельзя. Ковыряется на своей «усадьбе» десять лет, а скважина с ручным насосом, замерзает. Туалет в будке через дорогу. И печь — одно название, на ней только летом сварить какую-нибудь похлебку из помоев.

— И что будет с Барбарой? — спросил Боровский.

Он вспомнил, как пронзительно смотрела на него черноухая крольчиха, жуя несъедобный на вид стебель.

— А ты как думаешь? Что хорошего может быть с кем-то, кто окажется рядом с моим отцом?

Вздохнув, Боровский перевел селектор обратно на «Drive»: спуск кончился, узкая полутораполосная дорога уходила ровной стрелой до серого горизонта.

И была унылой и тоскливой, как сама жизнь в этой дикарской стране.

— Она не доживет до нового года?

— Новый год — такая же дрянь, как и старый, но будет еще хуже, — ответила жена.

— Сильно сказано, — он покачал головой. — Особенно на фоне нынешних приплясываний под «жизнь прекрасна».

— Это не я сказала, а Чехов, не помню где.

— Все равно здорово.

— А насчет Барбары… — она тоже вздохнула. — Если честно, удивлюсь, если она доживет хотя бы до осени.

— Почему?

— Потому, — жена в сердцах захлопнула козырек. — Мой отец не только безмозглый, но еще и жадный, как не знаю кто. Мало того, что подарил мне эту круглую деревенскую рожу, с которой я безуспешно борюсь сорок лет…

— Ничего подобного, — перебил Боровский, зная ее больное место. — У тебя маленькая мордочка с узенькими щечками. Как у Барбары.

— …Ты думаешь, почему я не выросла? — продолжала она, не слушая утешений.

— И хорошо, что не выросла, — опять возразил он. — Я тебя маленькую больше люблю.

— …У меня ноги на семь сантиметров короче нормы. Агнешке четырнадцать лет, а она выше почти на голову.

— Потому что во мне метр девяносто, а твоего отца из-за тумбочки не видно.

— Не поэтому. Потому что ты ей покупаешь авокадо, а меня кормили синей картошкой и яблоками из сада, которые к весне становились ватными.

— Ты мне об этом не рассказывала, — Боровский покачал головой.

— Я тебе много чего не рассказывала. Когда я вспоминаю детство, хочется удавиться. Сейчас он всю пенсию вбухивает в иглинскую помойку. Курятники без кур, индюшатники без индюков, ульи без пчел, весь сарай завален дымарями и каждый год заново бетонирует погреб, который насмерть затопляет весной. Пока работал на заводе, тоже все до копейки спускал на свои сады. У него их было два по шесть соток — один на Дёме, второй где-то в Каршидах, я там не бывала.

— Это же крайний юг и крайний север, друг от друга километров на сто, если не больше?

— Именно так. Носился, как наскипидаренный осел из чувашского анекдота.

— Разве у чувашей водятся ослы? — он невольно усмехнулся. — Мне кажется, только кобылы.

— У отца водятся, потому что он сам осел. Его любимое занятие — взять в обе клешни по двадцать килограммов «груза» и тащить куда-нибудь пешком. И чем дальше, тем лучше. Это у него называется работа.

— Дурака работа любит и дурак работе рад — это про твоего отца сказано.

— Если бы ты не взял меня замуж, я бы загнулась. Он нас морил голодом, а потом ту же картошку раздавал соседям, потому что было не на чем вывезти. И мать загнал в могилу, когда ей было сорок пять.

— Да уж… — Боровский покачал головой. — Значит, нашей Агнешке повезло родиться не в твоей семье, а в нашей с тобой.

— И еще как. А вот моей тезке Барбаре не повезло попасть к отцу на выкорм.

Жена замолчала. Мимо окна с ее стороны тянулись безысходные, бесцветные поля, размеченные устало провисшей линией электропередач.

В этих краях, кажется, никогда не светило солнце и погода в любое время года была осенней.

— На неделе у меня будет Пермь, потом Агнешка из Гоа. А в будущие выходные я сюда приеду, — сказал Боровский, хотя еще секунду назад не думал ни о чем подобном.

— Сюда? — жена, кажется, не поняла.

— Туда. В территорию тьмы, из которой мы только что вырвались.

— К отцу?!

— Нет, конечно. К Барбаре.

— К Барбаре?

— Да, к Барбаре, — он кивнул. — Заеду в зоомагазин, узнаю, что едят кролики, куплю ей еды и отвезу.

— Ради крольчихи, которая не доживет до нового года, ты опять будешь гробить свою восьмисоттысячную машину? — недоверчиво переспросила жена.

— Нет, конечно. Я глуп, но не настолько. Возьму служебную. Если ее побью, оформлю себе задним числом командировку в Кугарчинский район, отремонтирую за счет фирмы.

— Надо же… А почему ты до сих пор не ездил к отцу на служебной?

— Потому что я к нему вообще не желал ездить, тебя жалел. И, кроме того, моя служебная машина — шедевр российского автопрома. Не только климат-контроля, даже кондиционера нет. Коробка ручная и передачи такие короткие, что вот ты, к примеру, на ней не тронешься, трижды не заглохнув. И так далее. Но сейчас съездить надо.

Не ответив, жена покачала головой.

— А насчет не доживет до нового года — так пусть хоть до нового поживет сытой.

— И веселой.

— Насчет веселой отдельное спасибо, не сообразил. Куплю ей еще и барабан.

— Барабан?!

— Ну да. Кролики — те же зайцы, только не прыгают, а ковыляют. А зайцу первая радость поиграть на барабане.

— Откуда ты знаешь? У тебя что, было так много знакомых зайцев?

Жена улыбнулась. Кажется, идея накормить и повеселись крольчиху, у которой были такие же выразительные глаза, ей пришлась по душе.

— Не обязательно летать на Луну, чтобы знать, что море соленое. Каждый грамотный человек знает, что заяц любит барабанить, медведь — играть на расщепленном пне, а любое кошачье существо хлебом не корми, дай только что-нибудь подрать.

— Как я тебя люблю, такого умного, — сказала жена и, перегнувшись со своего сиденья, прижалась к его плечу.

— Я тебя люблю еще больше, — ответил Боровский.

Впереди над блеклым горизонтом уже виднелись грязно-оранжевые факелы нефтезаводов, сжигающие попутный газ.

Этот город стал невыносим, но руль нельзя было взять на себя, как штурвал — оторваться от земли, улететь в иные края и никогда больше не возвращаться.

II

Снег выпал неожиданно.

Точнее, не выпал, а лег; первый выпал поздно, в середине октября, а этот укрыл землю через положенный месяц.

Увидев одним прекрасным утром белый двор за окном, Боровский вдруг сообразил, что с того дня, когда он отвез Барбаре четыре десятикилограммовых пакета комбикорма и детский барабан, прошло уже черт знает сколько времени.

Обеспечив крольчиху едой и игрушкой, он о ней забыл.

Хотя, конечно, так говорить было нельзя.

Боровский помнил о нареченной Барбаре, но жизнь не оставляла возможности на активную память. Он с головой погрузился в круговерть работы — несочетаемое сочетание городских будней и командировок в регионы, которое осенью всегда становилось еще более напряженным.

А сейчас увидел снег — на самом деле не белый, а синевато-серый по раннему часу — и спросил:

— Как ты думаешь, она еще жива?

— Жива, — ответила жена.

Дочка, учившаяся во вторую смену, тихо спала в своей комнате, уставленной лупоглазыми принцессами, увешанной портретами плохо причесанных артистов, в которых он не разбирался. Они с женой еще тише завтракали на кухне, собираясь каждый на свою службу.

В редкие минуты, когда удавалось побыть вдвоем наедине с еще не до конца проснувшейся природой, между ними устанавливалось невероятное взаимопонимание; Боровский даже не удивился, что жена сразу поняла, о чем — вернее, о ком — он говорит.

— Ты уверена?

— Я знаю, звонила ему на днях.

— Ты ему звонила?

— Ну да, только тебе не говорила. Ты же не любишь, когда я с ним общаюсь.

— Не люблю, да, — подтвердил Боровский. — Еще больше, когда он звонит нам сам.

— Когда он звонит, меня тоже трясет.

— Так что там с кроликами на Иглинской свалке?

— Жива твоя ненаглядная Барбара, но…

— А те трое, как их ты назвала… — перебил он, не дослушав. — Живодристики?

— Пидаростики.

— Ну да. Они умерли?

— Выжили, твоего корма хватило на всех…

— …Слава богу, это радует.

— …Но их отец уже зарубил и съел.

— Надеюсь, что старую сволочь пробил понос, — помолчав, сказал Боровский. — Еще и за то, что крыло обошлось мне в восемь двести. Но Барбару он еще не съел?

— Не съел.

— Решил кому-то передать до весны?

Жена молча встала с кухонного кресла-«улитки» и отошла к окну..

Он тоже поднялся, подошел к ней, обнял сзади.

Серый снег внизу был еще не истоптан детьми и почти не загажен собаками.

— Нет, — с видимым трудом сказала она. — У Барбары оказался хороший мех, ее у отца покупают на шапку.

— Как… покупают…

Боровский отступил назад.

Слова «покупают на шапку» применительно к живому существу, которое смотрело на него влажными круглыми глазами и тыкалось носиком в ладонь, когда он решил проверить, нравится ли привезенный корм — эти слова казались дикими.

Хотя дикости в них не содержалось. Он и сам имел зимнюю шапку из натурального меха, и не было разницы, бегал ли когда-то мех по лесу, или сидел в клетке. Впрочем, норок разводили точно так же, как и кроликов; гибких зверьков, чьи останки Боровский сейчас носил на голове, тоже кто-то когда-то выкармливал, а потом умертвил и пустил на шкурки.

— Кто покупает?

— Какой-то сосед, Ипатов или Иматов, не помню. Такой же помоечник, как и отец, но дом у него получше, живет круглый год и даже ездит в Иглино, плавает в бассейне.

— В этом отстойном поселке имеется бассейн?! — поразился Боровский, на миг забыв тему разговора.

— Есть какая-то хлорная лохань, кто-то рассказывал… Неважно. В общем, твоя Барбара еще не долиняла до конца. Как только у нее полностью сменится шерсть, отец отдаст Епатову, тот ее обдерет и сделает себе шапку.

— А он умеет? — глупо спросил он.

— Нет, конечно. Я же сказала, Ибатов помоечник, иначе бы «усадьбу» купил не в Еленинском, а в Юматово, уж не говорю про Акманай. Тоже на все руки мастер: круглое подвинуть, квадратное подкатить. Испортит, даже не сомневаюсь.

— Дай, пожалуйста, мне телефон этого говённика, — сказал Боровский.

— Какого? Издратова? откуда он у меня?

— Твоего отца.

— А у тебя разве нет? — спросила жена, не отреагировав на оскорбительный эпитет в адрес родителя. — Он же тебе тоже иногда звонит.

— Когда звонит твой отец, я всегда надеюсь, что слышу его в последний раз, и после разговора стираю номер.

— Возьми мой телефон, найди там в книге. Не помню, где он, в гостиной, наверное, не в спальне. Или, может, уже в сумку положила, висит в прихожей.

* * *

Тесть принял вызов, едва зазвучал первый сигнал.

Как всякий изначально деревенский человек, он ложился с курами и вставал с петухами. Но как недоделанный городской, аппарат носил с тобой даже в туалет, точно был министром иностранных дел королевства Буркино-Фасо. Или ждал звонка из адвокатской конторы, чтобы уловить счастливый момент, когда в Америке скончается дядюшка-миллиардер

Боровский не представился и даже не поздоровался: общаться с инфузорией тестем он считал ниже своего достоинства.

— Барбару не продавайте, я в воскресенье ее заберу, — без предисловия сказал он.

— Какую барбару? Ты, ну это.

— Крольчиху с черными ушками, — пояснил он. — В воскресенье за ней приеду.

— Но это…

Ему захотелось бросить трубку, но он сдержался, речь шла о судьбе живого существа.

— …Ну, из нее Игнатов будет шапку шить.

— Не будет. Повторяю в третий раз: в воскресенье приеду и ее заберу.

— Но он, это, мне деньги отдал вперед.

— Верните, — отрезал Боровский. — То есть нет, не возвращайте ничего. Я сам ему верну. В двойном размере. Говорите сумму и дайте его номер. Я прямо сейчас ему переведу.

— Я, это…

— Что «это»? — рявкнул он, теряя терпение.

— Не знаю ничего, ну, как это делается.

— В воскресенье отдам ему наличными. Все.

— Но…

— Передайте своему Игнатову, — перебил Боровский. — Что если он хоть пальцем тронет Барбару, я из него самого сделаю шапку.

Тесть молчал, он всегда соображал со скоростью диплодока.

— И надену вам на жЁпу, потому она у вас вместо головы, — добавил он после того, как дал отбой.

III

— Боровский, ты точно сошел с ума.

То, что жена, вспомнив старостуденческую привычку, назвала по фамилии, лучше прочего свидетельствовало о ее неподдельном изумлении.

— Ты привез кролика в квартиру с ремонтом за полтора миллиона?!

— А ты думала, не привезу?

Жена молча повела плечами.

Жест был выразительным.

— Ты прекрасно знала, что привезу. Мы с тобой обо всем говорили еще в среду, ты дала мне телефон. И сегодня знала, зачем я сорвался ехать за сорок километров к старому кретину, разве нет?

Она пожала плечами еще раз.

Они опять сидели на кухне.

К Агнешке пришли подружки, равномерно заполнили квартиру болтовней и пока не собирались уходить.

На полу около посудомоечной машины стояла большая пластмассовая коробка с двумя ручками и двумя крышками, открывающимися на две стороны.

В прорезях белел бок Барбары, виднелись черные уши и влажно поблескивали глаза.

Одну из крышек украшала насмерть приклеенная этикетка с синими буквами:

«Корзина для перевозки кошек. Малая.»

Боровский купил изделие в первом попавшемся зоомагазине, поскольку лишь перед выездом из города сообразил, что у тестя вряд ли найдется хоть что-то для депортации крольчихи. В замызганном холодном павильоне, где порхали безмолвные рыбки за стеклами аквариума да тоскливо жались друг к дружке красноклювые амадины, клетки для кроликов не нашлось.

Но Барбара при всей пушистости осталась такой же маленькой, как и Варвара, ей оказалась впору кошачья корзинка.

— Если честно, я думала, ты поговоришь и забудешь. Или передумаешь в последний момент.

— Как видишь, не забыл и не передумал.

Барбара шевельнулась. Видимо, ей все-таки было тесно.

— Я живу с тобой пятнадцать лет, но, как оказалось, знаю о тебе еще не все. Ты меня удивил, Володя.

— Я живу с собой уже сорок четыре, но тоже удивляю себя, — ответил он. — Во всяком случае, Барбара спасена.

— Но ты понимаешь, что такое держать в городском доме кролика?

— Понимаю и представляю не хуже твоего.

— Жопкина заботка.

— Точно так, — согласился Боровский. — Иначе не скажешь.

— Ты представляешь, какая от нее будет вонь? За кроликом нужно убирать каждый день и не по одному разу. У нас с тобой на это нет ни сил, ни времени. У тебя клиенты, у меня пациенты. Альбина приходит раз в неделю. Из Агнешки мы растим не уборщицу.

— Согласен, но…

Кто-то из девчонок звонко прошел по коридору.

— Что — «но»? — спросила жена, переждав его молчание.

— Но она живая. Я не мог ее там оставить. Старый троглодит все равно рано или поздно уедет в город, Барбара попадет к Игнатову. Или к кому-то еще.

— Обозвать моего отца троглодитом — это оскорбить пещерных людей, которые стремились к свету, а не наоборот. Но если абстрагироваться от частностей, в целом он прав.

— В чем?

— В том, для чего разводит живность. Ну, неважно, что у него ни разу ничего путного не вышло, руки не тем концом вставлены…

— …Точнее, из не нужного места растут и не под то заточены, — добавил он.

— …Но сама-то идея правильная. Кролики нужны для удовлетворения потребностей человека. Как и все остальные прирученные животные.

Боровский вздохнул. Жена говорила стопроцентно верные вещи, он и сам недавно думал почти о том же самом.

— Еще раз согласен. И вообще со всем согласен. Животные служат человеку. И веганом я не стану, это точно. Но…

— Я тебя понимаю. Понимаю твое настроение, Володя. Крольчиха в самом деле хорошенькая и мне ее тоже жалко. Но на самом деле, если подумать о жизни слишком глубоко, то остается только лечь и умереть. Веганство тоже не вариант. Я где-то читала, что даже воспетый классиками запах сена наполнен смертью, поскольку растения страдали, умирая под косой.

Он подумал, что жена все-таки его понимает.

— Я бы, конечно, не смогла убить живое существо, которое сама кормила. Лучше бы с голоду умерла, но ту же Барбару не зарезала. Про отца и его Игнатова я не говорю — они обычные люди. Русские крестьяне в худшем смысле слова. Тупые скоты с носорожьими душами, от них требовать каких-то чувств к животным — смешно. Но тем не менее…

— Что «тем не менее»?

— Для чего вообще разводятся кролики, выводятся новые породы песцов, и так далее? Для служения нуждам человека, иначе бы все они жили в лесу, сидели по своим норам и прыгали по веткам. Разве нет?

— Да. С этим не поспоришь. Но… тем не менее… Барбара — она живая, теплая, смотрит и что-то понимает. Любая жизнь самоценна и…

— Что «и»? Володя, мы с тобой идем по кругу. Жизнь самоценна вообще, но каждая одна жизнь для своего продолжения требует чью-то другую, иначе никак. Я тебе уже сказала: растения — тоже живые. Что ты хочешь сказать?

— Трудно выразить словами… — Боровский вздохнул. — Мы ее назвали человеческим именем.

— Ну и что, что назвали? Она от этого не стала человеком. Ты за сколько ей купил барабан? рублей за сто?

— За триста.

— И она на нем играла?

— Не знаю. Когда привез, не успел увидеть, она накинулась на еду. Когда забирал, никакого барабана в помине не было.

— Ну так вот. Твоя Барбара человеком не станет никогда, подари ей хоть все колотилки Ринго Стара. Но и в лесу она тоже не проживет. Не прокормится, ее саму сразу съедят, потому что она даже нору выкопать не сможет, ничего не умеет, не привычна к дикой среде. Барбара не дикое одомашненное животное, а домашнее во многих поколениях — по существу, искусственный продукт, хоть и не клон. Ее создал человек для своего удобства, больше ни для чего. Разве нет?

— Да.

— А у всех домашних тварей разные предназначения. Кошка ловит мышей, собака охраняет дом и управляет овцами, которые дают шерсть, коза тоже дает шерсть и молоко, корову доят, на лошади ездят, курица несет яйца, и так далее. А кролики при жизни не дают ничего. Их выкармливают, чтобы потом съесть мясо и использовать шкурку. Согласен?

— Согласен.

— Так чего же ты хочешь? Чего ты собираешься добиться, привезя ее к себе домой?

— Я не Будда, чтобы знать ответы на все вопросы, — Боровский покачал головой. — Достаточно того, что я их задаю.

— Задал, так уж задал. Теперь не знаем, что с этой Барбарой делать.

— Ну… — пожав плечами, он не нашел, что сказать.

— И вообще, Володя, не впадай в антропоморфизм.

— В каком смысле?

— В том, что не нужно наделять животных человеческими чертами, — пояснила жена и снова села к столу. — У животных иной тип сознания. Это ты думаешь о том, что сделается с Барбарой через неделю или через месяц. А у нее самой нет ни прошлого, ни будущего, только настоящее.

— Ты так полагаешь? — спросил Боровский.

— Уверена. Бабочке больно, когда ее хватает птица, но она счастлива до последней секунды, даже когда уже занесен клюв. А если она и видит над собой тень, то шарахается не в страхе за свое будущее, а чисто инстинктивно, не более того. Точно так же твоя Барбара. Она не заботится о том, сделают ли из нее шапку, или дадут перезимовать и прожить еще одно лето. У нее вообще нет понятия о времени.

— Знаешь, Варя, я об этом даже не думал, — признался он.

— Ты вообще мало о чем думал. Например, о другой стороне дела.

— О какой?

— О такой, что вмешательством в судьбу ты осложняешь Барбаре жизнь? Она родилась где-то в сарае, жила под настилом, ей там было, конечно, нехорошо, но, по крайней мере, спокойно. А одна перевозка в этой корзинке — представляешь, какой для нее стресс? Она же не кошка, которая любит увидеть что-то новое. Обычная крольчиха, ей нужны еда и покой, и больше ничего.

— Это все верно, — сказал Боровский. — Стресс и все прочее. И антропоморфизм. Но вот в твою судьбу я когда-то вмешался. И вырвал тебя из твоей семьи. Разве нет?

Жена молчала.

— Я помню, как все было. Для тебя это тоже был стресс. И для меня. Я ведь считал, что отец жены — по умолчанию хороший человек, что я буду его любить и уважать, как тебя. Изначально я относился к нему очень хорошо, но когда увидел, какая это мерзкая тварь… Вспоминать не хочется. Но если бы я тебя не вытащил из твоей семьи, где бы ты сейчас была? Где бы ты сейчас лежала? На Дёме или в Каршидах? Или старый дегенерат похоронил бы тебя на полпути между Иглино и Еленинским, там как раз есть подходящие развалины свинофермы?

Боровский потер переносицу.

— Ты прав, Володя, — ответила жена. — В этом случае прав. Хотя я человек, а Барбара…

Она не договорила.

— Ты тоже права, Варя. Признаюсь честно. Я в самом деле не знаю, что теперь делать. Мне просто хотелось ее спасти, точно так же, как тебя. Но гладко было на бумаге. И Барбара в самом деле — не человек. Я понимаю, что дома ее держать нельзя. Не такой дурак, хоть и дурень.

— Ты не дурак, ты просто остро чувствуешь там, где другой пройдет и не оглянется.

— Да, Варя, насчет кроликов… — он вздохнул. — Ты тут тоже не совсем права. У кроликов есть еще одна функция. Они маленькие, теплые, пушистые. И в них нет человеческого зла. Их приятно гладить, они могут научить детей добру. Вот я надеялся, что Агнешка обрадуется, станет возиться, уши ей ленточками обвязывать и так далее…

За закрытой дверью кухни опять вспыхнули девчоночьи голоса.

— …А она на Барбару даже не взглянула. Ей живой кролик по барабану. Блоги-влоги, вотсапиться с мальчишками, вертеться перед зеркалом да выкладывать свои фотки в инстаграм, больше ничего не нужно. Мы с тобой, Варя, дочку, должно быть, перебаловали. Что из нее вырастет, а?

— Володя, не впадай во вселенскую скорбь, — жена улыбнулась. — Поверь мне как матери. Агнесса ВенцЕславна в порядке, перебаловывают не так. С кроликами девочки возятся в шесть лет, но не в четырнадцать. Сейчас у нее иные приоритеты. Она такая же урожденная принцесса, как и я. На данный момент Агнешку интересует только она сама. Это естественно, поверь мне как женщине. Перевертится и поумнеет, по себе знаю. Тем более, зеркал у нее достаточно. И, кстати, она, в отличие от подружек, смотрит «Каникулы Петрова и Васечкина», а не японские аниме для дебилов.

— Это радует, конечно… Но насчет детей все-таки… Вроде бы в школах были уголки живой природы, или как там они назывались, для уроков биологии. Может быть, нашу Барбару удастся пристроить в какой-нибудь такой? И ей хорошо и детям радость?

— Володя, ты отстал от жизни, потому что на родительские собрания хожу одна я. В школах давно не осталось никаких уголков, все нынешнее образование — если его так можно назвать — сплошная интернетская чепуха. Даже химические опыты они сейчас делают виртуально. Но насчет радости детям… Кто-то говорил, что, кажется в «Семье», есть невиртуальный зоопарк, где дают увидеть вблизи живых животных. Я посмотрю в Интернете, возьми котовозку, съезди, может быть, они Барбару примут к себе. Ведь она в самом деле очень хорошенькая. Спокойная и глазки умные.

— Это было бы, наверное, выходом, — облегченно вздохнул Боровский. — Позвоню Дамиру, скажу, чтобы завтра взял на себя мои функции, а сам с утра поеду.

— Кстати, Дамиру твоему кролик не нужен, ты не подумал? Может, у него дети маленькие и квартира позволяет?

— Про квартиру не знаю, но дети у него точно не маленькие. Он женился лет в девятнадцать, у него два сына, оба взрослые долбаки, но внуков еще нет.

Барбара опять завозилась; она словно понимала, что речь идет о ней.

— Я у себя на отделении завтра поспрашиваю, — сказала жена. — И на хирургии тоже. Кто знает, всякие есть, кое-кто в частном секторе живет и кого-то держит.

— Ну ладно, тогда доживем до понедельника, — кивнул Боровский.

— Девчонки уйдут — мы Барбару пока определим в гостиную. А сейчас ее надо покормить. Комбикорм с витаминами — это, конечно, хорошо. Но свежая капуста брокколи, должно быть, тоже не помешает?

— Думаю, что не помешает, — согласился он и пошел к холодильнику.

* * *

Под колесами лежал и не снег и не асфальт, а какая-то плотная скользкая слякоть, на которой было сначала не разогнаться, потом не затормозить.

Осень умерла, зима еще не народилась, в природе повисло межсезонное безвременье и то же самое творилось у Боровского в душе.

Он медленно катился по грязному серому городу.

Малая корзинка для перевозки кошек покачивалась на пассажирском сиденье, прижатая застегнутым ремнем.

В «Контактном зоопарке „Лапушки“», который нашелся на третьем этаже ЦТО «Планета», детям давали погладить овцу, покормить за дополнительную плату трех куриц и двух гусей, послушать крики серого попугая и заглянуть в печальные глаза маленькому полосатому еноту.

Правда, в клетке с надписью «сурикат» стояло большое фото, а самого суриката не было.

Но приятная девушка-менеджер про Барбару — про ее великолепные уши и неземной красоты глаза — слушать не стала: сказала с ходу, что новые звери им не нужны, что им и так не хватает места, что, скорее всего, овцу придется куда-то сплавлять, а гусей и вовсе нечем кормить.

Там же, в «Планете», на втором этаже, Боровский зашел в обычный зоосалон.

Туда в принципе брали на реализацию кроликов, но требовался какой-то ветеринарный сертификат, получение которого для Барбары было — тоже в принципе — делом реальным, но неопределенным по времени. Такая ситуация ожидала во всех подобных заведениях.

Выйдя из негостеприимной планеты, он сел в машину и поехал не пойми куда и надеясь неизвестно на что.

Унылые улицы стлались под колеса; «дворники» не справлялись с грязной водой, летящей отовсюду в стекло.

Погруженный в тягостные раздумья, Боровский слишком поздно заметил, как ожили перед дальним светофором стоп-сигналы какого-то замызганного «японца».

Он ударил по тормозу, послушно застучала АБС, но машину все равно несло вперед. Уклоняясь от столкновения, Боровский вывернул вправо, поддал газу, кого-то подрезал, под возмущенный рев клаксонов скользнул к обочине и ударился ободом о слишком высокий поребрик.

Звук, с каким невидимый металл проехался по граниту, сказал, что ближайшей целью станет шиномонтаж, в котором «прокатывают» литые диски. А возможно, даже автосалон дилера, где придется покупать новый некитайский. Причем если не повезет и окажется, что эта оригинальная серия уже снята с производства, придется менять все четыре диска «по кругу».

— Итит-твоювбогадушумать, — равнодушно проговорил Боровский, когда машина остановилась, уткнувшись бампером в нечистый снег.

Расходы его не трогали, не трогало ничего вообще.

В голове было пусто, на сердце тяжело от сознания невыполнимости поставленной задачи.

Боровский опустил глаза.

Карта на дисплее медленно поворачивалась, она не успевала за экстренным торможением и потерей траектории.

Защелкнув селектор на «Р», он взглянул на соседнее сиденье.

Ремень безопасности свою задачу выполнил, корзинка не опрокинулась.

Боровский откинул ближнюю крышку, протянул руку.

Теплая шерстка под пальцами мелко-мелко дрожала.

— Не бойся, Барбара, — сказал он, почесав ей между черных ушек. — Хуже, чем есть уже не будет.

— Связь со спутниками потеряна, — женским голосом подтвердил навигатор.

Крольчиха взглянула снизу вверх.

— Эх, Барбара, черт бы меня задрал. Вот такая получается фигня. Кто может тебя взять, тому ты не нужна, а кому нужна — тот не может.

Барбара молчала, только смотрела влажно.

— И я уже сам не знаю, что мне с тобой делать.

Она повела носиком.

В салоне вспыхнул сигнал вызова.

Боровский повернулся к панели.

Звонила жена.

Евдокия

1

— Ну и какова оказалась воля бессмертных? — полувыжидательно-полунасмешливо спросил директор цирка Залевский, раскуривая очередную сигарету «Ту-134».

— Извиняйте, Станислав Леопольдович… — пробормотал замдиректора Сидоров.

— Да не извиняйся, Николай Порфирьевич, а говори, как есть, — помахал Залевский, разгоняя дым. — Ты же все-таки не ЦК КПСС. И не можешь отвечать за все творящееся под солнцем.

— В общем так, — вздохнул Сидоров. — Цирковой отдел министерства утвердил мою кандидатуру…

— …Чего и следовало ожидать…

— …Потому как я член партии. А вы, Станислав Леопольдович — нет. Хоть и народный артист СССР. Но с тиграми–то легче управляться, чем с этими деятелями из ЦК.

Залевский молчал.

— Сами же знаете, — голос звучал так, будто замдиректора оправдывался. — Идеологический момент. Гастроли в США — не барану чихнуть. И…

— Полно на канате плясать, Николай Порфирьевич, — с досадой перебил Залевский. — Что я — не понимаю? Если бы сейчас был не семьдесят третий, а, к примеру пятьдесят третий. И на меня бы невзначай обратили внимание. И вспомнили мое польско-шляхетское происхождение. И…

Замдиректора вздохнул. Директор глубоко затянулся, выпустил синее облако. Сидоров помахал перед носом ладонью: не куря сам, он не выносил табачного дыма. Но был вынужден мириться с директором цирка зверей, который не расставался с сигаретой круглые сутки. Поскольку Залевский, при всем его польско-шляхетском происхождении, оставался звездой первой величины.

— Хорошо, что понимаете, Станислав Леопольдович. Политическое мероприятие. Можно сказать, международное событие.

— И как бы я без тебя, политически безупречного, на свете жил?.. Ладно, к делу давай. Кого из зверей возьмешь?

— Самых лучших, — ответил зам. –– Обезьян, собак, осла, тигров.

— Тигров не стоит.

— Почему?

Ты знаешь в мире хоть один известный цирк без тигров? Мы своими кошками никого не удивим. А они нас на мясе разорят.

— В Америке, говорят, мясо дешевое.

— «В Америке»… — передразнил Залевский, прикуривая следующую сигарету. — Туда еще доплыть надо.

— Ну ладно, вам виднее.

— Именно, — жестко сказал директор. — Мне виднее. Итак, тигры остаются дома. Берешь свиней…

— Ну нет! — вдруг встал на дыбы Сидоров. — Свиней не возьму. Образ Союза Советских Социалистических Республик не должен ассоциироваться со свиньями. Даже в малом. Это будет идеологический промах.

— Ладно, великий идеолог всех времен и народов… Будь по-твоему, — неожиданно легко согласился Залевский. — Дальше?

— Морских котиков боюсь. Как дорогу перенесут, да и в Америке, говорят, жарко. Осел другое дело — этому ученому дураку хоть в Африку, хоть в Антарктиду, без разницы… Гришу?

— Конечно. Его с техникой. И прочих тоже. Медведь для них — символ России. Что ни говори. И в отличие от свиньи, как ты изволил выразиться, медведь ни с чем дурным ни у кого не ассоциируется. Так пусть посмотрят, что наши и на мотоциклах ездят.

— Ну, значит все.

— Нет, не все. Еще слонов.

— Слонов? Не тяжеловато ли нам будет со слонами плыть?

— Нет. Слоны — это наш главный, как бы ты сказал, идеологический козырь. Кто бы подумал, что в Советском Союзе на арене работают настоящие слоны?!

— Советские слоны — самые слоновые слоны в мире? — прищурившись, усмехнулся Сидоров

— Ага. И еще — чешские слоны — лучшие друзья советских слонов. –завершил директор известный анекдот.

— Дэйзи тоже?

— Конечно. Она наша прима.

— Ну хорошо.

Замдиректора делал пометки в своем блокноте.

Потом раскрыл папку и вытащил отпечатанный на машинке лист:

— Вот состав делегации. Полностью утвержденный.

— Агм… — пробормотал Залевский, нацепив на нос очки и придвинув текст к себе.

Сидоров молчал, ожидая, пока начальник прочитает.

— Ну все верно, — сказал директор. — Только… Данилыч где?

— Данилыч? — пожал плечами Сидоров. — Так я его не включил. На хрена мне этот лишенец еще и в Америке!

— А я бы взял.

— Ну как я его возьму? — всплеснул руками замдиректора. — Кто он, этот ваш Данилыч? Был бы хоть слоновожатым! А так — на черта мне в Америке свой плотник? Можно подумать — за океаном плотников в цирке не найдется. Мне бухгалтерия смету зарубит.

— Ну смотри! — директор остро взглянул из-под очков. — А если с Дэйзи проблема возникнет?

— Все эти проблемы — миф, рожденный друзьями вашего возлюбленного Данилыча. Которому, между прочим, не сегодня-завтра все равно на пенсию. Слон, конечно — разумное животное. Но не до такой степени, чтобы зависеть от конкретного человека.

— А я бы все-таки его взял, — Залевский выпустил густую струю дыма. — От греха подальше.

— А я не возьму! — с неожиданной жесткостью возразил Сидоров. — В конце концов я — руководитель делегации. И отвечаю за все, что там может случиться. Гастроли советского цирка в Америке — это не меньше, чем «Союз-Аполлон»! И ваш некоронованный Меншиков мне за океаном ни к чему. Нашей Дэйзи хватит и Адольфа. Которого, кстати, только для нее и возьмем.

— Ну смотри… — повторил Залевский. — Адольфа, так Адольфа. Ты политрук, тебе видней.

Он подумал, что Сидоров тысячу раз прав.

Тигры — ничто в сравнении с партийными деятелями.

2

Слониха Дэйзи была в самом деле примой цирка зверей Станислава Залевского.

И одновременно его головной болью.

Она появилась тут уже во взрослом возрасте лет десять назад. По каким-то сложным обменам между цирками стран содружества приехала из Чехословакии. Вместе со своим слоновожатым, серьезным маленьким чехом Новаком, который воспитывал ее с младенчества.

Иностранное имя ей дали на родине. В переводе на русский слониху звали «Ромашка». Точнее, «Маргаритка», поскольку ромашек в англоязычных странах не росло и соответствующего слова не существовало.

Дэйзи умела многое, не знакомое здешним слонам.

Помимо обычных слоновьих упражнений на тумбах, она вальсировала, делала ласточку и уверенно стояла на одной передней ноге.

Кроме того, терпеливые чехи научили Дэйзи играть роль примерной ученицы в зверином классе. Который состоял из вынесенных на арену парт, где сидели и лежали собаки, котики, обезьяны, свиньи и даже ослики.

А Дэйзи стояла у доски — в белом передничке и подобии коричневого школьного платьица, с бантами на ушах — и огромным мелком рисовала палочки, отвечая урок арифметики.

И делала это просто виртуозно.

Непринужденно и в то же время с той долей исконно слоновьей неуклюжести, которая заставляла все ряды лежать от смеха.

Довольно быстро сложилось так, что Дэйзи в любом представлении служила и гвоздем и основой программы: слоны открывали представление, слонами же оно завершалось.

А обучить зверье, игравшее пассивных учеников, нужному лаю и переворачиванию страниц, осталось простым делом техники.

И еще, слониха приносила цирку дополнительный доход. Дэйзи страшно любила гулять вокруг цирка; вероятно, этому ее научили в Чехословакии. Ведомая забавным Новаком, она шествовала медленно, останавливаясь у тележек с газированной водой. Рядом шагал цирковой фотограф, усердно щелкавший всех желающих — не только детей, но и взрослых.

Эта идиллия продолжалась до 1968 года.

Пока в Чехословакии не начались события — о сути которых в Москве предпочитали говорить шепотом, ощущая явную опасность перемен.

Хотя все знали, что русские танки наполняют дизельным чадом тесные пражские улицы, и их броне нипочем летящие из окон цветочные горшки.

Казалось, эти перемены никак не могут коснуться мирного и аполитичного цирка зверей, спрятавшегося в центре Москвы, черт знает за сколько верст от мятежной Праги.

Но все вышло иначе. Выяснилось, что какие-то родственники маленького кривоногого Новака замешаны в делах «антисоветского заговора». И объявленный «персоной нон грата», чех-слоновожатый был в двадцать четыре часа выдворен за пределы СССР.

Залевский пытался сопротивляться.

Написал везде, куда смог, что слон — непростое животное. Не собака и не лошадь, а особое существо с тонко организованной психикой. Что даже в родной Индии, в естественной природной обстановке, каждым слоном до самой его смерти управляет один и тот же человек. Проходя вместе с животным периоды жизни; становясь из мальчишки подростком, юношей, зрелым мужчиной и наконец стариком. Но составляя неразлучную пару. Лишить слона его вожатого означает нанести страшный стресс. После которого животное может долго не оправиться. И даже оказаться вообще непригодным к дальнейшей цирковой работе.

Все прошло втуне. Новак исчез, словно его не существовало. И Дэйзи осталась одна.

Ее, конечно, не бросили. Передали слоновожатому Фесунько. Этот невероятно опытный человек несколько лет числился в цирке, не имея реальной работы. Его прежний слон Атлет по причине старости был отправлен на доживание в зоопарк. Но Залевский правдами и неправдами сохранял лишнюю ставку вожатого, зная ценность Фесунько.

Наконец его час пришел.

Однако Дэйзи не собиралась забывать Новака. Своего действительно нового слоновожатого она просто не замечала.

Слониха тосковала по исчезнувшему чеху, как это делал бы разумный человек. И странно было видеть такое со стороны животного.

Даже Залевский, хорошо знавший повадки цирковых зверей — от крыс до бегемотов — оказался в тупике и не знал, что предпринять.

Потому что реальность превзошла худшие ожидания.

Слониха Дэйзи не просто перестала работать.

Она объявила голодовку И всем видом показывала, что сама жизнь сделалась ей безразличной.

День-деньской она тупо стояла в своем отсеке. Ей меняли кипы любимых березовых веников. Дэйзи их не замечала.

Фесунько выводил слониху на прогулку. Повторяя маршрут, привычный с Новаком. Дэйзи шла, как сомнамбула, ритмично покачивая хоботом.

Абсолютно отстраненная от мира и равнодушная к его проявлениям.

Через некоторое время слоновожатый сказал директору, что слониха теряет в весе: ведь она уже много дней ничего не ела. И почти не пила.

Залевский не знал, что делать.

Бухгалтерия настойчиво предлагала избавиться от нерентабельной слонихи.

Директор сопротивлялся. С одной стороны, ему было жаль отправлять такую артистку в зоопарк, где остаток жизни ей придется махать хоботом, ловя бросаемые конфетки.

А с другой…

Он знал, что если Дэйзи ничего не ест в привычном цирке — значит, та же картина повторится и в зоопарке. И там она просто тихо угаснет, окруженная чужими равнодушными служителями.

Спасение пришло внезапно.

И с совершенно неожиданной стороны.

Неделю принципиально не притрагиваясь к веникам, Дэйзи здорово оголодала. И подчинясь зову организма, стала наконец грызть деревянную загородку, как какая-нибудь лошадь.

Ей не мешали. Надеясь, что хоть это занятие выведет ее из ступора.

Но когда толстая опорная балка уже грозила переломиться и рухнуть, позвали циркового плотника Александра Даниловича.