Бесплатный фрагмент - 274 поцелуя любимой стервы!

274 ПОЦЕЛУЯ ЛЮБИМОЙ СТЕРВЫ!
НОВЕЛЛА

Захар улыбался, хотя его душу переполняло болезненное удивление: ну, это же надо было такому случиться?! А вслух проговорить — не столько даже смешно от нелепости полюбить в семьдесят лет молодую женщину, сколько до тошноты горчила развязка всей этой — уж точно! — последней в его жизни любовной истории.

Он снова закурил, угрюмым прошёл на кухню, где на автомате приготовил себе чай. «Сигарета — чай, сигарета — чай! А может, это к счастью, что вот в такое лекарство нелюбви, себя погрузил по принуждению» — думалось ему, шумно вздыхая перед каждым глотком.

Богдана ушла. Месяц как! Или больше?! — да остались её запахи. А дышать ими — одно наказание! Теперь! Не допив, прошёл в зал, сдёрнул с подушки синюю наволочку и буквально выдернул из-под неё такого же цвета простынь. Бросил всё это на пол — поднял, скомкал и отнёс в ванную. «Оставь старика в покое, пожалуйста!» — договорил он учтиво и вроде как даже по-доброму.

Переживаемое расставание злило, но он не позволял себе категорических суждений о Богдане. Изумление ею было по-прежнему нежным и потому приятным, как ликующий и упоительный восторг. Бессильная досада изводила и грызла сомнениями: а во всём ли он прав? Вот только недовольство — не последнее разочарование в продолжающейся жизни!

Очередная бессонная ночь тревожной тишиной, о которой Захар стал забывать в дурманящих объятиях полюбившейся ему, возвращала чуть ли не до утра в те места, поочерёдно, где они были любимы друг другом и счастливы. Воображение особенно старалось: её чувственные губы снова касались его лица, даже пальцы шевелились, будто благодарно гладили ей волосы, смоляные и жёсткие. Как-то он подсчитал, сколько раз она его поцеловала — не за день, а всего-то за четыре часа, с того момента, как проснулись и до момента её отъезда домой в пригородном автобусе. Результат не то чтобы ошарашил — просто феноменально: 274 раза! Только за четыре часа! И поэтому-то с того самого дня он стал понимать и принимать такую её страстность в единственном качестве: суперчувственность.

В серебре лунной ночи он уже не задавался вопросом: а можно ли сыграть бешеную страсть? Да, можно один, пять, даже десять раз это сделать, но на протяжении семи месяцев такое — нереальность какая-то! Нет, нельзя сыграть роль любящей губами, если только эти жгучие губы — не от самого Господа Бога. И хотя Господь не дал им изгиб и цвет спелой вишни, зато наделил невероятным умением переливать всю свою испепеляющую страсть в объект своей любви. Ведь её губы пылали и поджигали! И таким заполыхавшим «объектом» стал Захар. Как ни странно — фактический старик, и на иждивении у пенсии. Сумасшедшая? Но сумасшедших в любви он знал, а они — не чета Богдане.

Не иначе как Богом ему данная была от природы искусница обольщения, причём лишь только прикосновением губ с задирающимися кверху уголками в улыбке. Улыбка смешная на вид, конечно, но такая эмоциональная реакция мгновенно улетучивалась под действием этих губ, несущих хрупкую, чистую и трогательную нежность.

Не имевший чувственных и сексуальных отношений с женщинами на протяжении пяти лет, он о любовном романе даже не помышлял. Ему и в голову не приходило, что сможет полюбить и, тем более, что ещё и полюбят его. И осознание этого факта пудовой гирей висело у него на сердце: старику лечь с молодой в постель, чтобы опозориться — нет, лучше уж платоническая любовь! Или никакой — вовсе!

Понимая, что и эта ночь не станет колыбелью беззаботного сна, Захар ворочался с боку на бок в холодной, без преувеличения, постели, вспоминал, когда и как у них с Богданой всё началось. Как такое смогло случиться с ним, умудрённым жизненным опытом мужчиной? Почему он, человек умный, начитанный и искушённый, не смог разгадать женскую суть Богданы раньше того, как эта стервозная суть изломала их любовь? Скорее, сломала его самого, как высохший прутик, каким он стал к тому времени: сухой, высокий и — чего уж греха таить! — дряхлый изнутри от хронических болезней.

А всё началось с заявки на перенастройку маршрутизатора Wi-Fi. Специалисты интернетовской сети прибыли в тот декабрьский день за час до окончания своего рабочего времени. Чернобровый паренёк шустро перенастраивал маршрутизатор, а молодая женщина за тридцать, с глубокими карими глазами, в это время заполняла соответствующий выполняемой работе формуляр. При этом она раз за разом громко фукала на выбившийся из-под капюшона густой чёрный локон, но и не без интереса посматривала на Захара. Взгляды были короткими, как бы между делом, да он объяснил себе эти взгляды банальным женским любопытством: новое жизненное пространство, незнакомый человек, рядом, ещё и мужчина.

Почему «мужчина», а не старик — Захару давали пятьдесят, от силы — пятьдесят пять лет. Для него самого это было слабым утешением, хотя и здоровым комплиментом, вместе с тем в одежде, в голосе и в движениях-манерах он старался соответствовать мужчине без возраста, ухоженному и в какой-то мере стильному. Носил причёску подростка под названием «помпадур» — расчёсанные наверх крепкие от рождения и густые темноватые волосы, а от годов с лёгкой сединой, с чётким пробором с правой стороны, снизу головы аккуратно и коротко подстриженный и одетый в богатый на фирменные надписи строго белый спортивный костюм, в котором явно старик походил бы на чудаковатого. Но Захар знал — это его стиль, его харизма и поэтому отдавал всего себя взглядам женщины, утверждаясь перед ней, возможно, таким, каким и хотел выглядеть.

А потом, …потом ему пришлось проводить Богдану до автовокзала, откуда она без желания уехала к себе, в посёлок, и куда приезжала пять раз в неделю, чтобы на фирме «Вечер» зарабатывать себе на жизнь. Дорога-провожание была долгой от подробностей жизни Захара, и такое — он и сейчас помнил всё им сказанное — позволил себе оттого, что, провожая свою новую знакомую, прощался с ней откровениями. Да так не случилось.

Спустя два дня Богдана появилась снова, чтобы узнать, всё ли в порядке с сигналом интернета. Потом они пили чай и настала её очередь рассказать о себе. Захар слышал взволнованный кокетством голос и гнал от себя мысли, что милая и приятная тридцати- шестилетняя женщина им чувственно заинтересовалась. Логичнее было уверить себя в том, что выросшая без отца Богдана нуждалась в отцовском вроде как внимании и присутствии. Но и в этом — всё не так!

Вскоре прогулки-провожания стали ежедневными и Захар им был даже рад. Женился он один раз, давно, детей Бог не дал, а на десятый год супружества и вовсе забрал к себе Дарью, насовсем. Не состоявшийся отец таки открыл для Богданы отцовское сердце — и снова не так!..

…«Вы сможете меня обнять?» — спросила она как-то. Захар обнял, по-отцовски, вскинув лицо к небу, откуда за ними наблюдал Бог и как бы говоря: Отче, я готов к такому шагу. «А поцеловать?..» Не сразу, но коснулся щеки, ощутив на себе горячую влажность её губ. Руки будто объятия уронили, а «Извините, но вы мне очень нравитесь!» — это признание Богданы стало не совсем неожиданным, но её следующая просьба: «Поцелуйте меня как свою женщину!», застала врасплох.

Вспомнив об этом поцелуе — поцеловал ведь, правда, стыдясь себя, седого, Захар, поднявшись с постели, в темноте прошёл на кухню. Дым сигареты пригнал воображение того, что случилось месяцем позже, от чего он всё это время убегал чуть ли не в буквальном смысле. Ещё бы: ему полных семьдесят лет и последние пять лет без сексуальной практики. Это напрягало, и здорово. А когда впервые со страхом осторожности коснулся всё же губ Богданы, замучился тем, что вот-вот протезы во рту сдвинутся со своих мест и — как быть тогда?! Обошлось тогда, а как будет дальше?!..

О неизбежной близости старался не думать. Он и в молодые годы, при мужской силе, был далеко не мачо! Во всяком случае, будучи человеком рефлексирующим, так себя оценивал. Хотя такой уж большой сюрприз — мужское бессилие в его годы? И зрелый ум стал ареной непримиримого внутреннего спора. Верх брала осторожность, отговаривающая от риска.

От этой осторожности Захар стал ощущать смутное противное чувство неудовлетворённости. Он видел и понимал всё. Всё, что явно просилось на свободу из больших глаз Богданы, поджигающих губ и гибкого мягкого тела. Он, как радар, улавливал направление её женской энергетики, понимая при этом, что нужен ответ. Но ответ адекватный ситуации, мудрый, не оскорбляющий её самолюбие. И под напором всего этого, он начал сдаваться. Чувства к по сути девчонке, кем она только и могла быть для него, стали брать верх.

Но желание телесной близости с ней всё равно выкручивалось из непростой ситуации насущным вопросом: а неминуемо ли всё это, когда уже скоро, вероятно весной, хвори уложат надолго в постель и сотрут с лица даже обычную бледность? А ей, что он может дать, отобрав у себя и не причинив боли? Ведь он, теперешний — очевидно догорающий миг её надежд на личное женское счастье, хотя …может, она сама — его, мужское!

Не зная, как поступить, Захар как мог сопротивлялся обаянию и напору Богданы, но в намёках на свой возраст был с ней честен. Ко всему не он ухаживал за ней, впервые в жизни не он добивался телесной взаимности женщины, а наоборот, он был предметом вожделения женщины, что само по себе приятно щекотало мужское самолюбие, но не настолько, чтобы оторваться от реальности в оценке ситуации.

Ему было уютно и тепло тогда даже, когда они часто сидели под её домом, а неугомонный снег засыпал их с ног до головы. Они смеялись, прижимаясь друг к другу родными и влюблёнными, и грелись друг другом. Тогда она и пообещала, не забыв о его намёках, что просто зацелует Захара с ног до головы и только за это будет ему благодарна.

И за это, что хорошо расслышал, он уже был ей благодарен — красивый обман. Совсем как у Даниила Ратгауза:

«Обмани мою душу усталую,

Беспокойную душу мою,

И под ласку твою запоздалую,

Я тебе о любви пропою…»

Они уже оба страдали от того, что медлило сбыться… И оно сбылось. «Наверно, я все эти годы ждала Вас, — признавалась она искренне, проговорив при этом „Вас“ с неподдельным уважением в придыхании, — чтобы стать наконец-то счастливой от одной только любви. Я полюбила, слышите: я полюбила Вас, Захар Петрович, и Ваших лет и опасений для меня не существует. Мне от Вас нужна умная, взрослая душа!..» И в веселящийся снегопад, но уже за окном её комнаты, Захар вверил ей свою душу в теле, в костлявом и бледном, в многочисленных синих отметинах когда-то глубоких порезов шахтной породой, грубых рубцов и шрамов.

Богдана сдержала обещание: серпантин её поцелуев засыпал Захара, изгнав блаженством из него страхи; её шёлковые, не иначе, руки отыскали все места и точки на разогретом лаской теле подзабытого мощного наслаждения, просыпав на них всё тот же серпантин чувственности губ, после чего укрыла собой всё, что теперь ей принадлежало. Одной! Захара вроде как не стало, он растворился в неге, как тут же …ожил, …поднялся. Ощутив это, желая немедленно подчиниться властной ласке желанного мужчины, Богдана скользнула с него, и её сладострастное томление в жарком дыхании зазвучало той самой лебединой песней в честь его, лишь состарившегося самца. Всё слилось в один многозвучный аккорд Любви…

«Так всё и было!» — не без удовольствия и сдержанной гордости проговаривал в себе Захар, снова ворочаясь с бока на бок в постели. И что безумно радовало — в нём ещё сохранилось, выстрелившее той ночью в безнадёгу на отцовство, мужское семя! Тогда же он и решительно отмахнулся от своей судьбы, не один и не десять раз до этого не позволившей ему стать отцом,

А утром он проснулся помолодевшим от волшебства ночи с ощущением какой-то давно забытой, томной расслабленности в теле. Вроде он побывал в свежей морской волне, без следа, как на прибрежном песке, смывшей его одинокую и однообразную жизнь.

Богдана ещё спала, спиной к Захару. На него пахнуло её живительным ароматом, молодой женщины, и он вновь почувствовал воскресшее и неудержимое влечение к этому зовущему телу; обрадовало, и явственно, что неслучайно оказавшееся рядом. Смоляные волосы касались его лица и дышать ими вызывало восторг. Губы, пробившись к шее, завязли во влажной сладости поцелуев, но открытая взору спинка, обрамлённая лиловыми плечиками, влекла на себя. Желание торопило и не позволяло дышать покоем. Богдана, словно прочувствовав Захара из сна, придвинулась к нему бёдрами, одновременно просыпаясь и запуская гребень своих ласковых пальчиков в его волосы. Приятно изумлённая она приняла его в себя, любимого даже в дрёме, как будто собой вытолкнувшего из неё покорный и благодарный вздох. Прерывистое, восхищённое изумление было обоюдным, взаимным в порыве страстной нежности и, перемешавшись в лёгкую трепетную суету всепоглощающей любви, заполнило комнату.

И снова чай — сигарета, чай — сигарета!.. Печаль за семью месяцами, прожитыми не иначе как в земном раю, душила и жарким июлем. Захар, уже Захар Петрович, не первую ночь допытывался у самого себя, а не погорячился ли он с решением вернуться в одиночество, к себе прежнему? Стало ли легче его душе, которую он осознанно как бы отдал в пользование любимой по её просьбе? Ух, сколько же раз он утвердительно отвечал, что нет, не стало, но ведь и не забрал душу назад! Да и как её заберёшь у ведьмы, любимой до слёз? Но разве мог он, дожив до седин, не замечать того, что стало происходить с Богданой, уверовавшей в свою непогрешимость и великолепие?! Возможно, что её классическую женскую натуру, женщины-удовольствия, в отличие от женщины-матери, он придумал, — нет, невозможно! Потому что став вдовцом, молодым, полным сил и несколько раз пытавшимся создать новую семью, ничего такого у него не получилось. И он искал причины в себе, правда, до тех пор, покуда не запросил дополнительных и авторитетных знаний о женщинах и, нежданно-негаданно, достаточно получив их в том же доходчивом объёме, узнал многое и о себе.

Свой типаж Захару и запоминать не надо было — он такой: «Хозяин» по характеру и «Приверженец традиций» — это в отношениях с противоположным полом. Покойная жена Дарья не случайно называла его консерватором (воспоминание хоть на чуточку, но улучшило ему настроение). Задержавшись в нежном, светлом и в одночасье горьком воспоминании, не стал спешить в реальность, вздыхал — досадовал, вздыхал — даже улыбался, да мысли о Богдане были напористыми.