Бесплатный фрагмент - 200 лет спустя

1. Зима

Ну, какая может быть зима в Париже? Так: сырость, слякоть… Пронизывающий ветер свищет в голых ветвях, вырывает тепло из-под одежды, мотыляет гирлянды и украшения на фасадах домов. Честно говоря, все эти «рождественские финтифлюшки» на фоне ситного дождика, мерзкого в своей серой беспросветности, казались Атосу неуместными и даже кощунственными, как пир во время чумы. Да, нашего героя действительно звали Атосом. Так звали его друзья в маленьком городке на юге Сибири. Так привык он звать сам себя.

Вот уже десять лет он жил в одном из «спальных» районов Парижа, единственной достопримечательностью которого являлась торчащая над серыми бетонными коробками Эйфелева башня. Идя по широкой, хорошо освещённой улице, он вспомнил глухой городишко на берегу худосочной речушки. Вспомнил, как они с друзьями ставили «Трёх мушкетёров» в местном ДК. Вот так же шёл он на репетицию по широкой, но плохо освещённой улице, где над новыми — недавно заселёнными и ещё строящимися — домами возвышались башенные краны. Вот так же поднимал он воротник пальто и наклонял голову вниз, уклоняясь от бившего в лицо холодного ветра. Только ветер был посильнее и похолодней, сыпал в лицо не мелкую дождевую пыль, а крупного помола снежное крошево… Атос входил в большое и гулкое здание ДК, сдавал пальто, шапку, шарф снисходительной гардеробщице, которая привычно и беззлобно ворчала: «Валенки обмети веником… Натопчешь…» — обметал валенки и подымался по пологой лестнице на второй этаж, в фойе, где обычно и репетировала их театральная студия.

В тот памятный день он пришёл позже остальных.

— Атос, держи подачу! — вместо приветствия крикнул откуда-то из угла д’Артаньян, швыряя через всё фойе воздушный шарик. — Мы играем в шарикобол!

Слишком лёгкий спортивный снаряд безвольно повис в нескольких метрах от Атоса, но тот одним прыжком преодолел это расстояние и мастерски, по волейбольному отправил шарик в сторону Миледи и Констанции, хихикавших о чём-то с Арамисом. Портос сидел на подоконнике с бутербродом в одной руке, блокнотом в другой и старательно зубрил роль.

Все были в сборе, уже в костюмах и с реквизитом.

— А почему не репетируем? — удивился Атос.

— Де Тревиля нет ещё, — ответил Портос.

— Лишь бы он не завернул по пути в свой любимый трактир: тогда мы его точно не дождёмся, — высказала общее опасение Миледи.

Де Тревилем или просто Капитаном студийцы звали за глаза своего наставника: слегка гениального в своей неуёмной энергии, требовательного к мелочам и поразительно невзыскательного к тому, что составляет нерв всякого спектакля — к драматургии. В итоге выходило мелко и нервно. Но мальчишкам и девчонкам из рабочих кварталов нравилось. Им театральная студия при Дворце культуры казалась почти чудом, окном в иной — волнующий и загадочный мир. Ребята быстро сдружились.

— Понятно, — констатировал Атос. — Пока начальство не видит, вы балду гоняете.

— Не балду, а шарик, — поправил д’Артаньян, успевший превратить свою бутафорскую шпагу в трость и вышагивавший по гладкому, выложенному шашечками, полу походкой Чарли Чаплина.

— Один чёрт — сибаритствуете! — любил Атос щегольнуть вычурным словечком от графа де ля Фер (или от Брокгауза и Ефрона).

— А что делать-то?

— Вообще-то репетировать.

— В прошлый раз мы порепетировали без де Тревиля. Потом он раскритиковал всё в пух и прах, заставил переделывать сцену полностью… Так что шарикобол наименее бесполезное занятие.

— Тогда зырьте сюда, — Атос извлёк из кармана лист плотной бумаги.

— Что там? — понукаемые любопытством ребята стали стекаться к Атосу, а тот, напротив, отстранять их от себя, требуя свободного пространства на дощатом шашечном полу.

— Ну, что вы толкаетесь? Сейчас всё увидите, — говорил он, раскладывая пахучую и хрусткую бумагу во всю её географическую ширь. На ней в синей сетке координат просвечивали кирпичного цвета кварталы какого-то города.

— Что это за город? — спросила Констанция.

— Это Париж! — торжественно объявил Атос.

— Да ну! — хмыкнул д’Артаньян.

— Ух ты! — выдохнул Арамис.

— М-м-да, — многозначительно протянул Портос.

Девушки же молча и разом наклонились над картой, стукнувшись лбами.

— Ой! — ойкнули обе, но от карты оторваться уже не могли, хищно впившись в надписи на двух языках — русском и французском.

— Вожирар, Монмартр, Риволи, Сен-Жермен… — шептали невольно губы и звуки эти опьяняли почище Божоле-нуво.

Сгрудившись тесной кучкой, сгорбившись, дыша в ухо соседу, тыкая пальцами в проулки, улицы, проспекты, площади, ребята наперебой прокладывали маршруты по тем местам, о которых они читали в книгах Дюма, Гюго, Хемингуэя, Ремарка… Мечтали о том, как будут однажды стоять на набережной Сены, бродить по улочкам Латинского квартала, сидеть в кафе «Клозери де Лила» или «Купол», часами простаивать в залах Лувра или Музея современного искусства…

А за высокими занавешенными синевой окнами лежал похожий лишь в их воображении на Елисейские поля проспект с ажурным силуэтом телебашни вдали. И по всему пространству проспекта, ещё не уплотнённому недавно высаженными и не успевшими разрастись деревьями, свистела, гудела в проводах, хлестала, захлёстывала прохожих вьюга — морозная, бодрая, свежая, злая, весёлая сибирская вьюга.

2. Запах

Дольше всего память сохраняет запахи. Можно совершенно забыть какое-то событие, человека, место, но стоит только уловить сопровождавший их запах, как в воображении всё оживает вплоть до мельчайших подробностей: интонации, трещинки на асфальте, формы облаков, прикосновения ветра, номера билета — шершавого, шуршащего в похолодевших от волнения руках…

Так стоял он десять лет тому назад с билетом в руках в аэропорту, ожидая посадки на рейс Москва — Париж. Накануне ночью пронёсся ураган: возле парковки лежал поваленный ветром рекламный плакат и повсюду — обломанные ветки. Моросил дождик. Многие рейсы задержали или отменили вовсе, поэтому в здании аэровокзала яблоку было негде упасть. Люди вносили ватную сырость внутрь здания на верхней одежде, как переносят моровое поветрие. Но это никоим образом не умеряло движения и раздражения толпы, ожидающей вылета.

Атос вспомнил об этом, учуяв знакомый запах в тесноте и суете метро; тут тоже люди несли с собой — с поверхности — густой запах сырости: сытный, тяжёлый дух бесснежной зимы. Как ни странно, многое здесь было похоже… только чище и безнадёжнее…

Поезд подземки нёс Атоса к центру города — к постылой и унылой работе. Каждый будний день входил он в старинное красивое здание, проходил в один из залов, увешанных картинами и уставленный скульптурами, усаживался на стул у дверей и… сидел на нём ровно восемь часов (отлучаясь по физиологическим надобностям только в часовой перерыв). Посетители не обращали на него внимания. Сырыми серыми толпами текли они через зал, обдавая Атоса всё тем же знакомым запахом.

В очередной раз отбыв бессмысленное восьмичасовое сидение (ибо зачем нужны смотрители, если есть видеокамеры?) Атос вышел на улицу и, вдохнув полной грудью волглый, скорее осенний, нежели зимний, воздух, вдруг отчётливо припомнил хрустящую на зубах арбузную свежесть морозного утра. Тоска сжала сердце. Мучительная тоска по прошлому, по родному городу, по друзьям, по несбывшимся надеждам. Да, у его тоски тоже был запах. Она пахла первым снегом, когда выходишь из дому, а весь двор и улица, и весь город укутаны ещё не тронутым белым-белым, мягким-мягким махровым полотенцем, каким укутывала Атоса мать в детстве после купания — и от которого веяло невероятной, недосягаемой чистотой.

3. Игра

От грустных мыслей Атоса отвлекла вибрация сотового телефона. Встав спиной к ветру, заслонив экран от дождевых брызг, он прочёл пришедшее с неопознанного номера сообщение: «Жду сегодня в 12:00 у букиниста». И ниже фотография: угол какого-то киоска, вроде тех, что встречаются на набережной Конти, рядом с островом Ситэ. Будучи страстным библиофилом Атос частенько прогуливался там. Но кто и, главное, зачем назначил ему свидание в столь странном месте?

И тут он вспомнил! Была у них такая игра. Её придумал Арамис — самый младший из друзей. Музыкант и заядлый фотолюбитель, мечтавший стать новым Дзигой Вертовым. Однажды он принёс на репетицию фотографию какой-то чугунной урны и чугунной же скамейки, заявив, что завтра в определённое время он будет сидеть на этой скамейке. Догадавшимся, где была сделана фотография и пришедшим в назначенное время, Арамис обещал подарок.

Атос набрал номер жены. Долго слушал гудки. Потом услышал голос:

— Что-то случилось?

— Нет, ничего… Вернее, случилось, но ничего страшного.

— Говори яснее.

— Мне пришло сообщение… Помнишь, как мы репетировали «Трёх мушкетёров» в ДК?

— Да, я играла там Констанцию. Но при чём тут это?

— Сообщение пришло без подписи, с незнакомого номера, но мне кажется, что это Арамис.

— Арамис в Париже? — голос в телефоне дрогнул, но тут же оправился и стал нарочито холодным. — С чего ты взял?

— Помнишь игру «Угадай место по фотографии»?

— Да.

— Её придумал Арамис.

— Да, я помню.

— Мне кажется, кто-то хочет сыграть со мной в эту игру. Кто-то назначил мне таким способом свидание. И мне кажется, это Арамис…

— Когда кажется — крестятся.

— Арамис крестился. Когда мы последний раз говорили с ним по телефону, он как раз собирался поступать в Духовную академию.

— Слушай, а это не Миледи тебя на свидание зовёт? А ты мне тут зубы заговариваешь.

Атос невольно поморщился, как от зубной боли.

— Миледи я не видел ещё дольше, чем Арамиса… и д’Артаньяна…

— При чём тут д’Артаньян?

— Просто к слову пришёлся.

— Может кто-то просто ошибся номером.

Атоса словно окатило ушатом холодной воды.

— Да, может быть ошибка.

— А ты уже размечтался! Позвони сейчас по номеру отправителя и выясни!

Это было разумное предложение. Но Атос медлил. Он не хотел так быстро лишать себя надежды на встречу с кем-то из друзей. Сам того не замечая, он уже шёл в сторону набережной Конти.

— Я перезвоню, — сказал Атос и убрал телефон в карман брюк.

4. Страх

Портос шёл к ближайшей станции метро. Почти бежал нелепой тряской трусцой. Старался затеряться в толпе, но с его комплекцией это было не просто.

Они мерещились ему всюду. Портос узнавал их по выражению глаз: внимательных и… абсолютно пустых, словно у механических кукол, пустых и бесцветных, как бельма.

— Я чувствую себя зверем, которого умело гонят на скрытого где-то в засаде стрелка, — говорил он д’Артаньяну незадолго до этого.

Они сидели в уютном кафе, стилизованном под таверну времён Людовика XIII: с тяжёлыми дубовыми столами, скамьями вместо стульев, с великолепными витражами в оунах.

— Ты преувеличиваешь, — д’Артаньян попытался успокоить друга. — Ришелье, конечно, влиятельный поц, но вряд ли у него есть армия тайных агентов. Да и какой смысл ему преследовать простого библиотекаря?

— Книга, — прошептал Портос, подаваясь своим массивным корпусом вперёд — к собеседнику.

— Какая книга? При чём тут книга?

— Я отказался продать книгу.

— Я не люблю детективы, Портос. Говори яснее: что за книга, зачем она понадобилась Ришелье? — нетерпеливо и нарочито громко произнёс д’Артаньян, ковыряя вилкой в салате.

— Не могу. Не могу я впутывать тебя в эту историю.

— Послушай: если за тобой действительно следят, то ты уже впутал меня, но мне сдаётся, что вся эта история — плод твоего воображения. Да и сам этот Ришелье — плод чьей-то фантазии. Кто-то выдумал его, выдул, как мыльный пузырь… Ты говорил с ним лично? Он правда потомок кардинала?

— Не знаю. Возможно. Я говорил только по телефону… Ты прав — пузырь… Но этот пузырь накачали таким количеством денег. Если он лопнет, скандал будет оглушительный.

Д«Артаньян одним решительным движением осушил бокал вина и вытер салфеткой губы.

— Вот что, друг сердешный: держи ключи от квартиры моего покойного тестя — она всё равно пустует, поезжай туда, запрись и сиди несколько дней безвылазно. Провизии закупи. Найди себе занятие. Книг, правда, нет. Но можешь кино смотреть по телевизору… Только не триллеры. Лучше комедии… А я попробую разобраться с твоим делом, насколько оно серьёзно.

Слова д’Артаньяна немного ободрили Портоса. Но, оказавшись один, он вновь почувствовал тревогу, стал озираться поминутно по сторонам. Все чувства внезапно обострились: зрение, слух, обоняние, осязание. А главное — чувство опасности. Да, д’Артаньян был прав: нужно лечь на дно, затаиться. Немедленно. Пока ещё есть лазейки.

Портос вскочил в первую попавшуюся электричку. Встал у дверей, держась за поручень.

«Ну, не может же быть у них на каждой станции по шпиону!» — подумал он.

В течение часа он несколько раз пересаживался с поезда на поезд, менял направления, переходил с ветки на ветку: проще говоря, путал следы. В итоге, уже поздним вечером оказался на окраине города. Обычный спальный район. Новостройки. Обычные прохожие. Никаких мистических личностей с автоматическими взглядами.

Портос наконец-то почувствовал себя в безопасности. И тут же ощутил чудовищный голод.

5. Крыша

Он всегда любил высоту. Ещё в детстве лучше всех лазил по деревьям: безо всякого страха забирался на старые, достигающие пятого-шестого этажа тополя… Карнизы, пожарные лестницы, лестничные пролёты влекли его неодолимо. Или была ещё такая забава: забраться по балконным решёткам на девятый этаж и спуститься обратно. Но больше всего влекли его крыши. И чем выше — тем краше! Чтобы сердце ёкало в груди.

Ему нравилось стоять и смотреть на город. Чувство волнения чудесным образом мешалось с чувством отрешённости. Казалось, если стоять так достаточно долго, можно постичь суть бытия…

Сути он не постиг. А привычка осталась.

Вот и сейчас он стоял на верхней площадке недостроенного небоскрёба, взирал на догорающий в заливе закат, на раскалённые электрическими огнями улицы, на бездонное, проваливающееся в метафизическую черноту небо.

Стук торопливых, но уверенных в своей правоте шагов гулко разнёсся по пустой бетонной коробке.

Он не стал оборачиваться. Он ждал этих шагов.

6. Поцелуй

— Ты, как всегда, пунктуальна, — заметил он, по прежнему не оборачиваясь, но чувствуя у правого виска слегка учащённое дыхание.

Пришедшая (ибо была это молодая, очень эффектная женщина в чёрном костюме) слегка усмехнулась — кончиками губ и едва приметным прищуром птичьих глаз.

— Если помнишь, я никогда не опаздывала на репетиции, — голос её звучал грубовато, надтреснуто, но обладал странной (и от того почти страшной) притягательной силой. В нём чувствовалась тёмная музыка: чувственная, пленяющая своей томной фальшью.

— Я помню, — у мужчины голос, напротив, был мелодичный, юношески чистый, с лёгкими искорками иронии. — Я даже помню наш первый поцелуй.

— Боже! Зачем вспоминать это убожество?

— Отчего же! Было забавно.

— Было стыдно.

На самом деле и ему, и ей тогда было просто страшно. В очередном спектакле студии им достались главные роли.

— Деревянное ружьё мне пришлось собственноручно стругать на уроках труда.

— Да, ты играл солдата. А я — заколдованную принцессу…

— Которую солдат должен был расколдовать…

— Поцелуем.

— С поцелуем у нас сразу не заладилось, — разулыбался мужчина. — Я смущался чудовищно: мгновенно становился более деревянным, чем ружьё.

— А я начинала неумолимо краснеть.

— Что тебя очень красило!

Женщина улыбнулась — вновь только уголками губ.

— На премьере ты всё-таки набрался храбрости и ткнулся носом мне в щёку.

— Под свист, хохот и топот зрительного зала.

— Это было ужасно! Я сразу убежала за кулисы и отказалась выходить в следующей сцене.

— Пришлось скомкать финал. Де Тревиль был вне себя от ярости.

— Зато публика бесновалась от восторга, требуя повторить сцену с поцелуем на бис!

— Ага… А потом чуть ли не полгода преследовала нас насмешками.

— Я бы сказал: издёвками.

— Пока история эта не забылась, заслоненная иными поводами проявить коллективное остроумие.

7. Обжорство

«Как вольно дышится в возрождённом Арканаре!» — мысленно процитировал Портос своего любимого персонажа, учуяв заманчивый запах свежего кофе и сдобы.

Запах исходил из небольшого вагончика, на котором красовалась вывеска «Венская выпечка и венский кофе».