Бесплатный фрагмент - 13:14. Странные истории о любви и смерти

Она шепчет что-то в свой телефон,

Бледно-печальная, странно одетая.

Она ждет, что он обнимет ее за плечи,

Но он, к сожалению, не знает этого.

Его бабочки не летают в Бруклин,

Ее кошки не заходят в Манхэттен

Возьми для нее мокиято без сахара,

Только молчи, что это я тебе посоветовал.

Ее сердце

Все они были похожи на маленькие сердца. Не такие, как в детских книжках. Нет. Почти настоящие. Но без крови, конечно. Мы же не в мясной лавке.

Сердца росли на небольшом дереве прямо на ее подоконнике. Окно выходило на шумную Четырнадцатую стрит и не открывалось с прошлого августа. Кто подарил ей это сердечное дерево в скромной керамике цвета пепла, она и не помнила. Она ведь была очень странной девушкой, я разве не говорил?

Она работала в кофейне на Девятой авеню, недалеко от Пейн Стейшн. Высокие серые потолки, узкие двери, хороший кофе и немного свежих пирожных в стеклянной витрине — их каждое утро привозил пожилой мексиканец на своем старом «Шевроле Экспресс». Ну, знаешь, такой обыкновенный, непримечательный серый фургончик, вечный спутник пожилых мексиканцев.

Она открывала кофейню утром в семь и закрывала около пяти вечером. Когда обитатели офисов перетекали из своих стеклянно-серых опенспейсов в тесные вагоны нью-йоркской подземки. Каждый день одинаков, каждый вторник похож на четверг, а понедельник не отличить от среды. Да, у всех нас такие истории. Правда?

Кстати, она не помнила истории большинства вещей, которые ее окружали.

Вот, например, ее байк. Винтажный синий Shwinn с коричневым потертым седлом, старомодным рулем и битыми желтыми накладками на педалях. Откуда он взялся? Она не помнила. И я скажу тебе больше. Она не знала. Не хотела знать этого. Один из соседей — ребят, которые снимали комнаты на третьем этаже в ее доме (вечно они меняются, невозможно запомнить ни лица, ни имена), — восхитился однажды состоянием этого синего Shwinn. «68–69 год», — кажется, так сказал он. И предложил 250. Прямо здесь и сейчас. За ее старый поскрипывающий велосипед. С одной скоростью. Она подняла глаза на этого веселого двадцатилетнего мальчишку. Подняла свои непереносимо синие глаза, в которых можно было пропасть навсегда, если только ты сумеешь привлечь их внимание. Подняла и спросила тихо: «Зачем?»

У нее нет другого, понимаешь? У нее нет «Амазона», «Волмарта», «Ибэя». И есть ежедневный маршрут на поскрипывающем синем Shwinn.

Теперь ты знаешь о ней чуть больше. Но все-таки не понимаешь, почему я об этом начал. Старый байк, кофейня в бесконечно высоком офисном здании с гранитным фасадом из сороковых прошлого века. Я напомню. Дело в том дереве. Дереве на подоконнике. Не больше двух с половиной футов. Несколько веток, и на каждой ветке по два-три маленьких сердца.

У нее не было никакого графика, никакого плана. Просто однажды она брала ножницы и срезала одно из сердец. Клянусь, я видел, как срез мгновенно становился красным. Темно-красным. Как томатная паста Heinz. Через несколько минут срез чернел и больше не блестел. А она складывала маленькое горячее сердце (совсем как настоящее, только меньше) в бурый бумажный крафт-конверт. Складывала, обернув в серую рыхлую бумагу. Заклеивала конверт и надписывала черным маркером адрес. Маленькие ровные печатные буквы. Небольшой наклон. Так уже не пишут. Не говори. Я знаю, а вот она не знает. И пишет именно так.

Кому и зачем она отправляет этот конверт? Кто его ждет и ждет ли? Я не знаю. Я знаю, что, когда ножницы в ее тонкой, с легким прозрачным рисунком вен руке срезают сердце, она вздрагивает. Иногда мне кажется, что ей очень больно. Но она молчит. Всегда. И только прикусывает нижнюю губу. Ты увидишь этот след на следующее утро, если, конечно, встанешь в шесть и встретишь ее, выходящую из подъезда. В кофейню. Куда же еще она может ехать на своем стареньком Shwinn?

А что насчет сердца вчера в конверте? Знаешь, ты проверь в своем почтовом ящике. Может быть, узнаешь все и без меня. Сегодня. Сейчас.

Маленькое и горячее. Совсем не похожее на смешные красные сердечки в детских книжках. В буром крафт-конверте.

Спящая красавица

Так было. Стук копыт приближался по дороге, давно не знавшей торговых караванов и неизвестной даже сборщикам податей.

Плешивый старик-цыган придержал стремя гостя, помог ему соскочить с коня на сухое чистое место у покосившихся ворот и зацепил поводья за остатки коновязи у зарослей дикой малины. Сказал, что с конем ничего здесь не случится, и повел принца (нам ли не узнавать принцев) в глубь двора. Под высокую арку ворот, через вросшую в землю решетку с проржавевшей и упавшей с петель калиткой.

Плющ и дикий виноград затянули каменные башни. Прогнившие деревянные строения у стены провалились крышами внутрь себя. Когда-то их роскошные, красного дерева колонны восхищали… теперь эта резная роскошь не годилась и в камин захудалого трактира.

Расчищенная от хлама и высокой колючей травы дорожка вела внутрь башни, стоявшей посреди квадратного плаца, запертого по сторонам высокими стенами.

«Так давно не строят», — подумал образованный и начитанный принц, нагибаясь и входя в низкую дверь основания башни.

— Десять серебряных монет, ваше высочество, — цыган протянул руку, широкую и не слишком чистую.

— Что это за разговор смешной? Какие монеты? Я принц и приехал разбудить ее! — Принц нервничал и, кажется, был напуган.

— Десять монет, ваше высочество. Это только для принцев. Двадцать для ремесленников и тридцать для солдат и бродяг, если они, конечно, наберут столько в своих дырявых карманах и узнают дорогу сюда.

Плешивый цыган при внимательном рассмотрении оказался достаточно высоким, чтобы смотреть на принца сверху вниз. Его большие смуглые руки, низкий хриплый голос, тяжелый нож у пояса — все это было убедительно.

— Но мне рассказывали про спящий замок, старую колдунью и принцессу… Никто не говорил про деньги… — принц был платежеспособен, но глуп. Принцы. Оба этих качества были характерны для них. Иногда они были еще спесивы и грубы, а иногда пугливы, как этот, смешные усики которого топорщились и делали его похожим на задиристую карманную собачонку. По правде сказать, скучный и однообразный разговор:

— Ваше высочество найдет спящую принцессу на верхнем этаже башни. Вам не соврали. Она спит. Увы, только чудо может ее разбудить. У вашего высочества будет одна попытка, а небольшой сервисный сбор не сделает храброго принца беднее.

Бывало, что с цыганом спорили. Пугали. Один особенно важный и скупой рыцарь даже пытался напасть на него со своим огромным мечом…

Почему разговор о деньгах так выводил из себя всех этих богатых принцев и рыцарей? Небольшая, в сущности, сумма. Смешная плата за подвиг. И за то, что цыган кормил их лошадей, чистил дорожку к башне, менял у спящей красавицы постельное белье, убирал пыль в ее комнате и башне. На прошлой неделе вымыл окна и витражи. Косые разноцветные лучи солнца падали теперь на ее прекрасные светлые волосы, закрывавшие многочисленные подушки. Среди мягких подушек и одеял она спала. Маленькое чудо заброшенного замка. Прекрасная заколдованная принцесса. Невинная в своем неведении. Сказочная. Улыбавшаяся девичьим снам. Разве свидетельство чуда не стоит небольшой суммы на входе?

Принц фыркнул, топнул пару раз ножкой в замшевом сапожке с золотыми пряжками. Покосился на лестницу, ведущую вверх. Очевидно, прикинул свои расходы на поездку, трактиры и гостиницы. Пришел к разумному выводу — заплатить — и высыпал горсть монет из кошелька на стол. Цыган медленно пересчитал. Принц покраснел и добавил еще одну монету. Потом вздернул вверх подбородок и отправился по лестнице вверх. Цыган тяжело пошел следом за ним. Принц вприпрыжку одолел подъем и, стукнув пару раз кулачком в дверь (для приличия, разумеется), шагнул в комнату спящей красавицы.

Цыган со вздохом пересчитал уже стократно считанные ступени и сел перед прикрытой дверью. Он прекрасно знал, что там происходит. Слышал их монологи, плохие стихи собственного сочинения и купленные в ближайшей гостинице «магические заклинания», потом признания, потом… Цыган знал, что будет потом, и не хотел видеть это постыдное действо. Но и уйти он тоже не мог. Оставить спящую красавицу одну? С этим заносчивым избалованным аристократом? Невозможно.

Звуки, доносившиеся из комнаты, говорили о том, что красноречие принца исчерпано, поцелуй не произвел ожидаемого эффекта, а безнаказанность и желание легко преодолели сопротивление благородного воспитания. Зашуршали одеяла и шелковые покрывала, ритмично заскрипели пружины кровати.

Цыган закурил. Скрип прекратился, и после легкого шуршания на пороге появился запыхавшийся и растрепанный принц.

— Не проснулась! Я сделал все что мог! — принц покраснел. — Какая-то ошибка… Я настоящий принц, наследник За*льского королевства, мой благородный отец…

— Я помню вашего благородного отца.

Старик-цыган неуважительно перебил принца, кряхтя, поднялся со ступенек, бросил окурок в окно. Проследил, как маленький огонек упавшей звездочкой зашипел и погас в мутной глинистой луже. Повернулся к принцу:

— Я провожу ваше высочество до коновязи, дотемна вы будете в гостинице на Восточном тракте.

Принц, услышав про отца, еще больше покраснел, хотел что-то сказать… возразить или спросить, но стушевался и медленно пошел по ступенькам вниз, заправляя в нарядные брюки белую накрахмаленную рубашку в кружевах.

Запрыгнув в седло и почувствовав себя увереннее, принц, видимо, полностью оправился после конфуза. Не торопясь выехать за ворота, он оглядел высокие стены, развалины часовни и пришел к какому-то решению.

— Я, пожалуй, переночую в гостинице, а завтра к полудню приеду. Попробую еще раз.

Принц вызывающе посмотрел с высоты своего небольшого роста и дорогого коня на плешивого старика-цыгана.

Цыган вздохнул. Эта оригинальная мысль возникала почти у всех. Вернуться завтра или переночевать в башне… Или заехать снова после Пасхи…

— Одна попытка, ваше высочество. Для всех одна попытка.

Цыган не двинулся с места, вечерняя длинная тень от башни лежала на половине его лица. Темные глубокие провалы глаз. Седая короткая борода. Длинный уродливый шрам, рассекающий скулу (след меча того рыцаря, что не хотел платить).

— Если я еще раз увижу вас на пороге, то вытряхну из штанов и отрежу ваше драгоценное беспокойство. А потом подвешу этот жалкий трофей на воротах нашего славного замка. Доброго пути, ваше высочество. Не возвращайтесь.

Цыган говорил, положив правую руку на рукоять тяжелого ножа, подвешенного в кожаных ножнах к поясу. Говорил привычно, почти равнодушно и без всякой угрозы. Но принц почему-то не усомнился в правдивости и неотвратимости предупреждения. Не прощаясь, он развернул коня и умчался за ворота.

Когда стих стук копыт его быстрого и красивого коня, цыган развернулся и пошел в башню.

Там он поднялся в комнату принцессы. Бережно сменил измятые и испачканные простыни, не удивляясь тому, что воспитание королевских детей позволяет им влезать в постель прямо в сапогах. Губкой и теплой мыльной водой вытер безвольное прекрасное спящее тело. Привел в порядок ночную рубашку, задранную торопливым принцем. Укрыл спящую девушку чистым шелковым покрывалом и расчесал ее светлые волосы.

Принцесса снова улыбалась во сне. Ее волшебный сон остался с ней. Может быть, следующий принц или рыцарь будет счастливее? Или здесь вопрос не в удаче и даже не в голубой крови? В чем, если не в этом? Цыгану ли знать ответ на такие вопросы?

Старик сел на каменный пол у постели спящей красавицы и взял в свои большие грубые ладони ее маленькую руку. Теплая и нежная, словно маленькая птичка. Старик чувствовал, как бьется жилка на запястье. Чувствовал невинность и непричастность этой чудесной девушки к постыдному происходящему. Он знал, что когда-нибудь она откроет свои глаза, потянувшись и легко вздохнув, рассмеется новому дню. Он знал ее улыбку и верил, что смех ее будет таким ярким и звонким, что расцветут даже засохшие много лет назад розовые кусты у подножия башни. Увидят ли это его старые глаза?

Старик-цыган держал маленькую, хрупкую, беззащитную руку в своих горячих ладонях и видел себя много лет назад. Юного и переполненного мечтами на пороге этой самой комнаты. Видел запустение и грязь вокруг. Сгнившие матрацы, насекомых и грязную спящую девушку со спутанными, слипшимися волосами среди всего этого уродства. Он помнил, как, приблизившись, увидел ее сомкнутые веки и потрясенный, замер, когда улыбка тронула ее спящие губы. С ужасом заметил кровоподтеки на ее груди, следы грубых рук на бедрах и ягодицах…

Он не посмел прикоснуться к ней тогда. Он выбрасывал остатки сгнившей мебели из окна башни, когда на пороге комнаты появился очередной принц. А когда при взгляде на обнаженную спящую красавицу принц потянулся к застежкам своих брюк, молодой цыган, не задумываясь, всадил ему между лопаток длинный тяжелый нож. А потом сбросил тело из окна, прямо на груду сгнившей мебели.

Дни сменялись месяцами… годами. Волосы цыгана побила седина, спящая красавица по-прежнему притягивала искателей чуда и романтиков. Время не имело власти над ее красотой. А цыган так и не решился поцеловать ее прекрасные губы. Даже вытирая ее лицо после очередной постыдной попытки пробуждения. Даже тогда.

Совсем стемнело. Старик-цыган поужинал сыром и яблоками, привычно разрезая их своим ножом. Немного прокисшего красного вина из погреба замка спящей красавицы — это хороший вечер.

Дым его сигареты без фильтра поднимался к окнам на верхнем этаже башни. Словно его старое дыхание тянулось к ней, согревало ее… и не решалось войти. Так было.

Надолго

Коробка с вещами оказалась на тротуаре. На самом краю. Так принято в Большом городе. То, что тебе не нужно, может кому-то пригодиться.

Коробка с любимой кружкой ее бойфренда, с двумя смешными шляпами из Техаса, которые сейчас ей уже не казались смешными. С белыми новыми «Найками», на которые она случайно пролила кофе и не собралась очистить. И еще с несколькими, не имеющими значения вещами. Среди этих вещей лежал маленький плюшевый зверек. Синего цвета, в меру пушистый. С милыми стеклянными глазками. Откуда этот чудак взялся в ее вещах, она не помнила, и, кажется, она даже не собиралась класть его в коробку. Так вышло. Как многое в жизни. Как то, что они разъехались.

Ей нужно больше времени уделять работе. Она это твердо сказала. Их отношения за последние полгода потеряли яркость, резкость. Потускнели. Все больше недосказанного. Все больше равнодушной тишины. И когда их маленькая квартирка на Седьмой стрит переполнилась тишиной, она решила, что карьера — это то, что ей нужно на самом деле. Обычно, когда появляется что-то очень новое и нужное, образуется и что-то старое, ненужное. Равновесие. Это так называется, ты знаешь.

Плюшевый зверек выбрался из коробки через полчаса. Стемнело. Никто не заинтересовался их картонной коробкой. Завтра утром большая мусорная машина заберет их коробку. Сдавит гидравлическим прессом в своем стальном черном кузове. Это будет конец. Конец белых почти новеньких «Найков», конец любимой кружки. Конец пары непрочитанных книжек. И конец маленького плюшевого зверька, которому даже забыли придумать имя. Зверек присел на краю коробки.

Моросил мелкий, почти невидимый дождь. Большой город в сумерках терял краски. А дождь стирал все оставшееся. Серый большой город. Где-то рядом звучала испанская музыка. На перекрестке авеню Б и Седьмой стрит громко ругался в пустоту мокрого парка одинокий бездомный. Со своей тележкой из супермаркета, на которую была свалена груда вещей, он походил на персонажа фильмов про конец света. Грязный. С грязными словами. Сейчас он пройдет мимо. Пороется своими грязными грубыми руками в коробке в поисках того, что можно в воскресенье продать на блошином рынке на Четырнадцатой стрит. Возможно, он возьмет «Найки», и техасские шляпы, и весы без батареек, пожалуй.

Бездомный наркоман прошел мимо. Его грязные руки только слегка поворошили содержимое коробки. Оставив жирные отпечатки пальцев на белой кружке, он ушел. Его не интересовали вещи в размокшей коробке. Ему было нужно кое-что другое. Кое-что жгучее и расслабляющее. То, что никто не оставляет на перекрестках for free. То, что по утрам он, почти не скрываясь, колет себе в предплечье. Крошечным шприцем. Крошечное жгучее счастье.

Когда стало совсем темно, страшно и холодно. Когда края коробки, совсем промокшие под моросящим дождем, стали расползаться по бетону тротуара, маленький выброшенный и уже совсем не пушистый зверек обратился к свечке. Свечка была совсем новая, в высоком стеклянном стакане. Годная, в общем-то, в любом хозяйстве, она случайно оказалась в размокшей коробке на улице. Случайно.

— Свечка, ты можешь немного погореть? Немного согреть нас всех? — ненужный игрушечный зверек знал, что жизнь свечки коротка. Несколько часов. Знал, что глупо их тратить на такую бестолковую компанию. Зверек был не таким юным и наивным, как казался.

И свечка была не вчера куплена в «Волмарте». Я не знаю, почему она согласилась. Может, мерзкие прикосновения бродяги? Дело в них? Не важно.

— У нас нет огня, — просто сказала свеча. — Я не смогу сама.

И она замолчала. Задумалась об огне, наверное. Прикосновение которого обжигает. Но что стоит жизнь свечи без прикосновения огня? «Без любви?» — спросишь ты меня. Но я ничего не понимаю в любви. Не об этом сейчас.

Зверек помолчал и сказал:

— Я много часов провел под подушкой. Там было очень тепло и нежно. Мне кажется, во мне есть немного огня. Искорка, должно быть.

Свечка кивнула, и зверек подошел к ней, сел рядом и потянулся к ней всем своим теплом, которое он собрал, которое, как ему казалось, было внутри его ненужной груди. Огонек затрепетал. Свечка вздрогнула. Огонь. Огонь — это то, что нужно в сырой бесцветной темноте Большого города.

Любимая в прошлом чашка, весы без батареек и белые почти новые «Найки» потянулись к огню и свету.

Ненадолго. Но кто из них знает, что такое надолго? И ты не знаешь.

Октябрьский старик

«Можете называть меня мисс Четверг», — сказала она, заметив его затруднение. И это было кстати. После восьмидесяти память его стала напоминать крупное решето. Грубый фильтр, задерживающий только большое и важное. Имена, встречи и даты — все это мелькало, проносились из смутного «будет» в размытое «было».

За время его жизни отвечали большие наручные часы. Атавизм позапрошлого века. Механические часы с большими стрелками и выпуклой линзой над окошком с днем недели. Часы были автоматическими, их не нужно было заводить. Они готовы были идти вечно, если не снимать их с руки. Дивный, преданный своему делу механизм из швейцарского прошлого. Корпус и стекло уже не сверкали, как когда-то. Как в те годы, когда их хозяин был молод и счастлив. Часы были такими же старыми, как он. Но, пока он вставал в шесть пятьдесят к утреннему кофе, они безукоризненно точно напоминали ему о завтраке и прогулке. К сожалению, их преданная точность не распространялась на прочие обстоятельства его долгой жизни. Погода, времена года, города и страны, имена горничных — часы об этом ничего не знали. Жаль.

Старик вышел на крыльцо. Первый, ранний и неожиданный октябрьский снег. Мягкие хлопья касались лица, кружили вокруг фонарей. Старик, напевая без слов и слегка пританцовывая, смел большой щеткой легкий снег со ступенек, а потом широкой метелкой расчистил дорожку до калитки. Щетку и метлу он аккуратно поставил в нишу на веранде. На место. И скрипнул калиткой, выходя на улицу.

Мисс Четверг смотрела на него из окна. Она знала, что он напевает русского «Щелкунчика». Догадывалась по вальсирующим его движениям, улыбке, ритму губ. Осенью он сметал с дорожек сада листья, летом — пух тополей, залетавший в их тихий двор с большого бульвара, ведущего к морю. По этому бульвару старик шел и сейчас. Полтора часа продолжалась его ежедневная утренняя прогулка. По возвращении он выпивал чашку кофе и рассказывал хозяйке отеля, а также всем, кто желал слушать или просто завтракал в гостиной маленького отеля у моря, о том, что видел, встретил или вспомнил во время прогулки. Он умел рассказывать, этот маленький опрятный старик. И его голос, такой же мягкий, как сегодняшний снег, наполнял гостиную отеля событиями, ставшими прошлым много лет назад. Голосами людей, которые давно уже молчат. Он хорошо рассказывал, иногда закрывая глаза и напевая забытые или почти забытые песни. По правде сказать, утренние истории старика собирали почти всех гостей отеля. Но старик об этом не знал. Его слушали, смеялись над его шутками, удивлялись его памяти — он цитировал в подходящих случаях целые абзацы своих любимых писателей или героев старых фильмов…

Старик не знал о том, что его отель и он сам давно стал частью истории города у моря. Что он со своими историями вошел во все официальные и неофициальные путеводители.

Старик улыбнулся мисс Четверг, поблагодарил ее за чудесный кофе, поправил сухой рукой с припухшими суставами и проступившими венами элегантный шейный платок, завязанный его собственным исключительным узлом.

Кем он был? Кем приходился этот старик хозяйке отеля в городе у моря? Я расскажу, если тебе действительно интересно.

Однажды много лет назад старик вошел в этот отель. Вышел из такси с одним небольшим чемоданом, какие принимают за ручную кладь даже самые экономные авиакомпании.

Старик забронировал и оплатил наличными одну неделю в начале октября. Конец сезона, совсем недорого. Немного постояльцев. Старик взял самый дешевый номер, почти чулан с крошечным окном, узкой кроватью, столиком с лампой под ветхим, терракотового цвета абажуром. Старый, вежливый и аккуратный маленький человек. Повязывающий галстук или шейный платок каждое утро удивительными узлами. Очень пунктуальный. У него была милая привычка спрашивать имена горничных и обращаться только по имени, иногда ласково и забавно уменьшая имена. Старик не забывал имен до вечера, а утром, глядя своими ясными серыми глазами, снова спрашивал. Знакомился заново. Ночь стирала многое из его старой памяти, ветхой, как абажур лампы в его крошечном номере. Первым же утром в отеле старик вышел на прогулку, расчистив веранду, ступени и дорожку от листвы. Каким-то чудом отыскав спрятанные метлу и щетку. Он сделал это просто и естественно, как будто много лет жил здесь. А после прогулки рассказал свою первую историю. Историю про маленького Иммануила Канта и его большого черного пуделя. Выдумал ли старик эту историю или просто где-то читал, а сейчас вспомнил? Никто не знает…

Спустя неделю старик не выехал. Он просто забыл о том, что неделя его прошла. А потом прошла еще одна неделя. И еще одна…

Хозяйка отеля, немолодая вдова, у которой не было ни детей, ни внуков (что совершенно понятно, когда нет детей) жила в своем маленьком отеле, и старик не мешал ей. Нисколько не обременял ее своим полупансионом, который он почти и не трогал, комнатой, больше похожей на чулан, которая до его появления и так пустовала большую часть года.

Постепенно старика узнала и запомнила вся округа. Он был неповторим. Всегда опрятный и аккуратный, с белой бородкой и тросточкой, в шляпе. Галстук или шейный платок он носил даже в жаркие дни. Только тросточка иногда менялась на зонтик. Старик здоровался со всеми на бульваре и на набережной, где проходил его маршрут. Иногда заходил в книжный магазин и удивлял владельцев — пожилую семейную пару — своими вопросами и редкими покупками. Старик брал книги на разных языках. Брал научные труды, крайне редко попадавшие на прилавки книжного магазина у моря. Интересовался романами, которые годами собирали пыль в дальних уголках магазина. Некоторые книги были настолько невостребованными, что старику доставались почти бесплатно. Каждый раз приходя в магазин, старик заново знакомился, уточнял расположение отделов и полок, а уходя, давал советы, касающиеся каталогизации и расположения некоторых книг.

Через полгода старик стал местной достопримечательностью. Через год попал в путеводители, и отель немолодой вдовы неожиданно стал пользоваться популярностью у туристов. Некоторые постояльцы соседних гостиниц даже приходили по утрам выпить чашку чая и послушать истории старика.

Постепенно старик начал забывать имена горничных и хозяйки. Постепенно. Это причиняло ему видимые страдания. Он стал подолгу смотреть в глаза горничной своими умными старыми глазами и молчать. Хозяйка догадалась первой. «Называйте меня мисс Понедельник», — сказала она однажды утром, видя, как мучительно старик старается вспомнить ее имя, хотя они заново познакомились всего несколько минут назад. С тех пор ее имя менялось каждый день. И даже прочие гости начали ее звать мисс Вторник… или мисс Суббота в зависимости от дня недели. Привыкли.

Да, старика любили здесь. Я не знаю, был ли у него где-то дом, была ли семья, которая беспокоилась и ждала его. Может быть, жена и дети, у которых уже подросли свои дети, искали его и не могли найти. Я не знаю. Не знала этого и немолодая вдова. Не знал этого никто в городе у моря. Хорошо это или плохо? Тебе решать…

Немолодая вдова, хозяйка отеля, посматривала в окно. Что-то сегодня задерживался старик. Его кофе уже готов. Его стул за столиком у окна свободен, и никто никогда его не занимает.

— Где же наш старик, мисс Четверг? — поинтересовалась молодая пара из Стокгольма. Путешественники и музыканты, они уже три дня встречали старика с прогулки. Старик даже успел стать «их стариком».

Мисс Четверг посматривала в окно. Пунктуальный старик не опаздывал никогда. Хотя она всегда знала, что это может произойти. Знала и боялась этого. Старик не опаздывал. Но однажды он мог просто забыть дорогу к маленькому отелю в городе у моря. Забыть навсегда, как забывал он имена, даты, города и страны.

«Пойду, пожалуй, посмотрю на набережной», — подумала немолодая вдова, набрасывая пальто. Прохладно. Октябрь все-таки.

Тигр Мориса Хиршфелда

«Нравлюсь? Ну и присядь, не стой». Ты не оглядываешься. Ты ведь одна пришла сегодня. Да и не то чтобы только сегодня. Ты вообще одна. И сегодня это не исключение. Правило. Правильно? Значит, кто-то за спиной. Непривычно, но хорошо. Знакомиться будем?

Это все МоМА (Museum of Modern Art). Запомни или запиши: музей художников, рисующих километры водяных лилий, перевернутых женщин с ведрами, нескладные голубые тени у бассейна и красные студии без перспектив.

Говорю все это не для тебя, конечно, ты и так знаешь. Пятьдесят третья стрит, пара кварталов до F-train и так далее.

Далее четвертый этаж. Поднимайся, не задерживайся. Этаж, который начинается с экспрессионистов, с двух бешеных псов Тамайо, что тебя всегда немного пугают.

Все, теперь молчи. Не отвечай, не оглядывайся и не пугай этих мальчиков, они так трогательно держатся за руки. Мне они тоже нравятся. Черненький чуть больше.

Я здесь. Не смотри в глаза, пожалуйста. Да, тигр, полосы на шкуре скручиваются вместе с травой, деревьями и небом в бесконечную спираль. Очень, очень много деталей и очень мало смысла. Один только тигр. Но не отойти.

Ты знаешь, возле тигра постоянно целуются. Не знаешь только отчего. И я не скажу тебе об этом.

Ты все-таки присела на кожаную твердую кушетку. Я чувствую, ты здесь и сейчас. И совершенно не понимаешь, о чем я. А я о своей присказке. О здесь и о сейчас тоже. Я как ты. Думаешь, ты настоящая? Думаешь, я настоящий? И пожалуйста, забудь про Борхеса. Мы не будем меняться местами. Ты не станешь нарисованным тигром, а я не стану медленно стареющей украинской эмигранткой. Тебе не нравится слово «медленно»? «Эмигрантка»? И мне не нравится. Вот мальчики ничего. Тот, черненький, как считаешь?

Конечно, ты знаешь, что я шучу. Но все же чувствуешь разницу между старой и стареющей? Годы имеют значение. Ты по-прежнему думаешь, что я у тебя в голове? Не знаю, кого из нас это касается, но тебя я касаться не буду. Не сегодня. Не здесь и не сейчас. Просто поговори со мной. Трудно быть восьмидесятилетним тигром. Такому игривому сюжету больше подходит тигренок. Хочешь встать? Хорошо. Иди. И возвращайся завтра. Завтра у нас снова будут здесь и сейчас. Они в соседнем зале. В компании музыкантов Пикассо. И может быть, завтра я коснусь мягкой тяжелой лапой твоей шеи. Там, где заканчиваются твои короткие темные волосы. Там очень нежно.

Ты вздрогнешь. Я улыбнусь. Ты боишься улыбающихся тигров? И не напрасно. Я знаю. Старые тигры разбираются в таких вещах. Поверь мне. А теперь уходи. Завтра. Возвращайся завтра. Это очень скоро.

Дождливый друг

Я слышу его шаги на лестнице. Ты знаешь, здесь везде деревянные узкие лестницы с высокими ступенями и совсем нет лифтов. Поэтому мне хорошо слышно, как по старым скрипучим ступеням поднимается мой дождливый друг. Да. Сегодня ведь дождь, помнишь? С утра наладился, капал понемножку, а к вечеру зарядил. Дождь из Атлантики. Теплый, сильный. Значит, пора ставить кофе. Он уже близко. Мой друг близко. А дождь уже здесь.

Я переехал в Хобокен из Верхнего Истсайда несколько лет назад и все никак не привыкну к тишине. Там, рядом с Ист-Ривер и, главное, со скоростной трассой FDR, всегда было шумно. По восточному краю Манхэттена несутся те, кто всегда опаздывает, а вслед за ними летят те, кому просто нравится слушать грохот своих двигателей. Несутся. Неслись… А я слышал их днем и ночью, даже с закрытыми окнами. А потом вот переехал. Были причины, но об этом не сейчас.

Я ставлю кофе. У меня есть медная турка с подгоревшей деревянной ручкой и мятым боком. Подарок одной старой знакомой, с которой, пожалуй, у нас что-то могло быть… Но не сложилось. Я знаю, такие турки встречаются сейчас разве что у стариков. Я не пользуюсь современной электронной кофеваркой Mr. Coffee с цифровой панелью, часами и бесконечным выбором функций. Mr. Coffee уже привык, что я протираю с него пыль пару раз в неделю. Стоит без дела. Может, я и попробую когда-нибудь его искусство, но пусть он станет постарше. Mr. Coffee пока слишком молод для того, чтобы разбираться в хорошем кофе.

Стук в дверь застает меня врасплох. Как всегда. Я убираю с огня турку и иду открывать. Когда веселые черные парни-муверы вносили мои нехитрые завернутые в стретч-пленку пожитки в эту квартиру на третьем этаже, я обратил внимание на подковку рядом с глазком. Ровно посреди двери. У меня раньше таких не было. Это чтобы стучать. Я помню, подумал тогда: «Как это приятно и старомодно. Какой настоящий Нью-Йорк».

Нью-Йорк — это город будущего, когда ты смотришь на него с Бруклинского моста, и город прошлого, когда надеваешь очки и медленно идешь по замусоренной улице к прачечной с китайцами, понимающими по-английски всего несколько фраз.

Я открываю дверь. Впускаю моего дождливого друга. Он вешает темный мокрый плащ на крючок у двери. Аккуратно помещает на соседний крючок шляпу. С достоинством и спокойствием, которые мне так в нем нравятся. Проходит в гостиную. Или кухню, как я обычно называю эту маленькую комнату с окнами на кирпичную стену соседнего дома, где газовая плита, мойка и несколько кухонных шкафов подвинулись, чтобы дать место моему продавленному темно-синему дивану, кофейному столику с подставкой для газет, которые кончились в прошлом веке, и креслу, невесть как поместившемуся в углу у окна, под пожелтевшим пластиком кондиционера. Я не привык к этому дому. Говорил? Ну да, с возрастом я начал повторяться, ты уж прости.

Мой дождливый друг всегда занимает кресло у окна. Здесь лучше всего звучит дождь. Он стучит по нелепой, некрасивой коробке оконного кондиционера, торчащей из моего окна. И мы знаем: дождь пока не кончился. Не кончился. Значит, и наша история тоже продолжается.

Я вчера видел, как в маленьком парке по соседству мужчина с пуделем остановился посреди дороги. С ними шла женщина — подружка, не жена, это сразу понято. Издалека видно…

Пудель, наверное, был стар, давно не стрижен в модно-пуделиные шарики. Он устал и сел на асфальт. Прямо посреди дороги. Спокойно. Повесил свою голову и вообще весь как-то бессильно свесился на мостовую своими длинными ушами, потускневшей шерстью, вялым хвостом. Хозяин пуделя, мужчина лет сорока, подошел и взял его на руки. Также спокойно, все поняв, без разговоров, ободрений и сомнений. Взял своего старого друга и понес, не советуясь и не объясняя свой поступок подружке. Бережно придерживая. Боже мой, как это было правильно и по-человечески. Ты понимаешь? И я подумал: почему? Почему мы так небрежны со своими стариками? Почему? Ну, ладно…

Я рассказываю все это своему дождливому другу. Не спешу, но и не отвлекаюсь. Дождь — это так недолго. А мне еще нужно рассказать ему многое. Он просил в прошлый раз, неделю назад, вспомнить что-нибудь забавное из моего детства. Ему интересно то время с телефонами, где каждая цифра — это поворот диска, с номерами из четырех или пяти цифр…

Я рассказываю, а он не спеша пьет свой кофе. С медом. Из большой синей чашки без рисунка. Она ему чем-то понравилась еще у меня в старой квартире. Неужели я так давно его знаю? Много лет? Странно.

Однажды я пытался рассказать о моем дождливом друге. Кому-то из детей. Из моих взрослых успешных умных детей. Рассказывал, подыскивал слова. Пытался объяснить, откуда я знаю, что именно сейчас такой подходящий дождь, который приведет ко мне моего дождливого собеседника. А потом споткнулся на имени. И правда, как его зовут? Я не знаю… И не могу объяснить, что это не имеет никакого значения. Что важен дождь, важны шум дождя и аромат кофе. Важны наши тихие разговоры с длинными паузами. Важны его руки, которые медленным движением предлагают мне не останавливаться и продолжать. Важны его темные глаза под густыми бровями. Внимательные и задумчивые.

Не смог объяснить. Не смог, да и не пытался потом. Вот как сейчас. Рассказываю тебе.

Только если ты не чувствуешь этого, не чувствуешь, как шелестит за окном дождь, не знаешь этого желания — слушать его шепот и тихие речитативы, ты не поймешь и не услышишь меня. Имя, адрес, номер социального страхования не имеют никакого смысла сегодня. Всему свое время. Ты знаешь.

Я вздыхаю и ставлю кофе на столик. Щелкнул замок деревянной двери за моим дождливым другом. Сейчас я услышу его тихие шаги вниз по лестнице, где протертая ковровая дорожка и поскрипывающие перила. Шелест дождя за окном тоже стих. Поговорили. Вымою его и свою чашку, поставлю на свои места. До следующего раза. До следующего дождя.

Хамфри

Ты знаешь, с возрастом мы все становимся наблюдательнее. Почему? Может быть, потому, что стихает ветер вокруг. Ветер перемен наполняет уже не наши, чьи-то чужие паруса. Не жаль и не странно. И мы смотрим по сторонам. Живем чужими историями.

Бруклин, кажется, был моим даже до того, как я узнал и полюбил его. Он не спешит, как Манхэттен. Хотя, приближаясь к Йорк-стрит или на Флэтбуш-авеню, у стальных опор Ист-Ривер мостов чувствуешь шелест и гул сдавленного в туннелях F-train нетерпения.

Бруклин. С плоскими крышами и высокими ступенями подъездов, промышленными окраинами, граффити и подземкой, которая вопреки всему гремит над головой. Бруклин. С Бродвеем без театров. С черными опасными районами и бурной ночной жизнью Вильямсбурга.

Помнишь кинотеатр у Проспект-парка? Тот, где залы на втором этаже, над барами. Помнишь? С откидными столиками у каждого кресла, меню крупными буквами, чтобы лучше читать в темноте? Официанты, пригнувшись, проходят между рядами, оставляя за собой на столиках салаты, пасту и вино. Огромный экран. Старые фильмы.

Почти пустой зал и черно-белый Хамфри Богарт. Noir. Так это называют. Искренне. Умно. Просто. Тогда камеры не умели летать верхом на дронах и скромно отводили стеклянные глаза, когда поцелуи затягивались.

Она сидела на два ряда ближе к экрану. Светлые волосы, короткие и легкие. И он рядом с ней. Ему слегка за сорок. Немного старше ее. Не важно.

Я видел, как она шепчет ему что-то, объясняет. Как будто он не понимает того, что на экране. Как будто можно не понимать что-то, видя кривую усмешку Хамфри, когда он выдыхает дым своих крепких сигарет. Когда он своим скрипучим голосом сквозь зубы цедит слова… вязкие и медленные, как виски в его стакане.

Она наклоняется к нему, и ее светлые волосы падают ей на лицо. Она смахивает их легким привычным движением. Ухоженной рукой тянется к бокалу шампанского на столике…

Хрипло смеется Хамфри на огромном экране. А она снова шепчет ему. Почему он молчит?

Закрываю глаза. Наверное, я был бы счастлив чувствовать ее шепот, ее дыхание. Наверное. Я не знаю. У меня ром. Холодная стальная фляжка, обтянутая коричневой кожей. У рома вкус одиночества. Как всегда.

…Хамфри на большом экране, прищурившись, смотрит в сторону. Хамфри в каждой своей роли — про одиночество. Про пустой бар на краю света. Про пустой стул рядом.

Она на пару рядов ближе к экрану. Он рядом с ней, каменеющий каждый раз, когда она наклоняется к нему. Ее рука на столике так близко к его руке. Он ждет ее движения. Боится спугнуть? Спугнуть и потерять. Жаль.

Скоро конец. Уже официант, наклоняясь, чтобы не закрывать экран, оставляет на столиках счета. Еще немного, и зажгут свет. И он потеряет, упустит и не вернет. И не вернется.

Она так и не коснулась его руки. Он так и не положил свою руку на ее тонкое запястье. Дюйм. Знаешь, какой он этот дюйм? Пропасть. Неслучившаяся вечность…

…Хамфри так и не допил виски в своем черно-белом баре рядом с молчащим роялем. Ничего не произошло.

И кресло со мной рядом осталось пустым. Хотя я ждал. Не надеялся, не было причин надеяться. Но ром говорил мне, что, если ждать очень сильно и по-настоящему… Наверное, я пока не научился по-настоящему.

Спросишь, откуда я все это знаю? Про ее смех, который никогда не слышал, про хрупкость ее запястий, которые ждут его прикосновения. Про ее чистую маленькую квартиру. В неплохом районе Бруклина, кстати. Про ее воскресенья, когда она готовит себе кофе, вытирает пыль с молчаливого проигрывателя винила. (Странный подарок забытого бывшего.) Прачечная, маникюр. Такие воскресенья она называет своим днем и не делит ни с кем. И может быть, жалеет об этом. Воскресным вечером. В тишине своей маленькой квартиры в неплохом, в общем-то, районе Бруклина…