Бесплатный фрагмент - 10 жизней. Шок-истории

Все события и персонажи вымышлены, а совпадения случайны.

1. Пожизненный срок

Я не увижу реку. Я не сяду в трамвай. Я не влюблюсь в женщину.

Я осужден к пожизненному лишению свободы.

ПЖ хуже смерти. Ежедневная пытка жизнью, зациклившейся в себе, в зоне особого режима, на краю мира. Лучше умереть трижды, чем быть здесь. Долгое умирание. Долгая, страшно гуманная смерть. Чистилище, откуда нет выхода. Неважно, молод ты или стар, раскаялся или нет — будешь тут до конца своих дней. Десять лет, двадцать, тридцать — не имеет значения. Время остановилось. Здесь точно знаешь, что будет завтра. Завтра — это сегодня. Сегодня — это вчера. Подъем в шесть. Туалет. Заправка коек. Зарядка. Завтрак. Уборка камеры. Утренняя проверка. Обход медработником. Обед. Прогулка в каменной яме, закрытой сверху решеткой. Ужин. Вечерняя проверка. Личное время. Отбой в десять.

Условно-досрочное освобождение через двадцать пять лет — сказка, в которую верят. Еще одна сказка — гуманизация Уголовного кодекса с заменой пожизненного на обычный большой срок. Надеются даже те, на ком столько трупов, что и двух ПЖ мало. Для них это способ выжить. Надежда — последнее, что остается у человека, который все потерял. Все, кроме жизни.

Я не надеюсь.

Я не выйду отсюда. Столько тут не живут. Или все же надеюсь? Сложно сказать. Лучше не думать об этом. Запретив себе думать о будущем, я живу настоящим. Будущее точь-в-точь как сегодня. По инструкции, на автомате. Нарушение — карцер. С системой надо смириться, стать ее частью. Нет гордости, нет чувства собственного достоинства, нет человека. Есть инструкция. Есть особый режим. Есть хозяин, полковник ФСИН, человек, в общем-то, неплохой, но жесткий и черствый. Иначе никак. Он не может быть добрым, он тоже здесь выживает. Не принимать близко к сердцу — главное правило.

***

Здесь все равны. Здесь мы никто.

Террористы, маньяки, бандиты, просто убийцы — контингент ПЖ. Нас уже нет. Когда-то нам стреляли в затылок, вычеркивая из жизни, но изверги-гуманисты сделали свое дело. Нас нет, но мы живы.

Трудно быть тем, кого нет. За пределами этих стен нас проклинают, но мы не слышим даже проклятий. Мертвая тишина. Полная изоляция. Нам не пишут. К нам не приходят. Самое страшное в ПЖ — одиночество. Родственники и друзья стараются нас забыть. Мы — помним все.

У меня есть дочь. Я ей пишу раз в неделю. За семь лет, что я здесь, она ни разу мне не ответила, ни разу не навестила. Мне положены два свидания в год — не было ни одного. Я ее понимаю. Трудно жить с мыслью, что я изверг и душегуб. Мы не ладили с ней многие годы, а после ареста виделись только в суде. Она спрашивала глазами, а я опускал взгляд. Сидя в клетке, я говорил, что я ни в чем не виновен; адвокат, нанятый государством, тоже так говорил, а дочь поняла. Она не пришла на оглашение приговора. В тот день я так волновался, что меня вырвало у автозака. Били дубинкой. Дали пожизненное. Страшный был день.

Мать приехала бы, но ее нет в живых. Она умерла за год до ареста.

Отца у меня не было.

Не было и друзей.

Я был одинок даже на воле. Я пил, чтобы справиться с жизнью. Справился бы. Я был бы мертв. Инфаркт, цирроз, панкреатит, рвота в легких — множество вариантов. Попав сюда, я спас себе жизнь. Я много думал об этом, благо есть время.

Для тюремщиков мы не люди. Мы головная боль. Нас боятся и ненавидят. Мы НЕлюди. Звери. Нас изолировали от общества и друг от друга. Учли каждую мелочь. Побег невозможен. Камера — клетка в клетке. Между нами и дверью — прутья решетки. Стоит звякнуть ключу, как мы уже в позе, в «исходной» на местном жаргоне: наклон вперед, руки назад, темя упирается в стену, ладони вывернуты, пальцы раздвинуты. Зеки-лебеди. Все гениальное просто. Чувствуете беспомощность, граждане душегубы? Вас выдрессировали как зверей. Выпусти вас из зверинца через двадцать пять лет — сдохнете тут же без клетки. Монстры, которым УДО не светит, надеются на побег. Они знают, что не сбегут, но их грезы — все, что у них есть. «Склонные к побегу и суициду» — стенд в коридоре. Справа от камер — фото с краткими биографиями: кто сколько убил и при каких обстоятельствах. Чтоб тюремщики не расслаблялись. Профилактика человечности и сострадания, здесь неуместных. Помните, кто перед вами. Мне дали прочесть наши истории. Я не узнал себя. Я не узнал сокамерников. Мне стало страшно. Я плохо спал ночью. Мне снились трупы. Кровь. Трехлетний мальчик, зверски убитый и сброшенный в туалет в деревне. У соседей семь душ на двоих. Оба надеются на УДО. Мечтают о новой жизни. Думают, встретятся там, за колючкой, в две тысячи тридцать третьем. Их не выпустят. Им не место на воле.

О себе расскажу позже. Может быть.

Мы пятимся задом к решетке, не разгибаясь. По очереди. По команде.

Щелк! — Наручники за спиной.

«На выход по одному!»

Выходим из камеры. Выпархиваем как лебеди. Не разгибаясь, руки вывернуты как на дыбе. Взгляд — строго в пол. Вновь затылком к стене, теперь в коридоре. Дернешься, плохо нагнешься, плохо выкрутишь руки — врежут дубинкой. Все справедливо.

Нас ощупывают, нам заглядывают под язык.

Трое конвойных и пес. Он не сводит с нас глаз. Он знает, как мы опасны. Нам терять нечего. Двум ПЖ не бывать, одного не миновать. «Психическое расстройство, не исключающее вменяемости» — у большинства это есть. У меня — нет. Тем не менее, я здесь. Я тоже убийца. Меня тоже вычеркнули из жизни.

***

Кстати, о справедливости.

ПЖ — единственное наказание, одинаковое для всех. Не имеет значения, сколько на ком трупов. Маньяк, убивший сорок шесть человек с особой жестокостью, случайный убийца, вляпавшийся по пьяни, — разницы нет: ни в сроке, ни в условиях содержания. Первый десяток — на строгом (два свидания, две передачи в год), далее — послабления, если будешь пай-мальчиком. Больше посылок, больше свиданий. Для меня и для многих других ничего не изменится. Нет посылок. Нет свиданий. Нет и не будет.

Ад — он один для всех. Справедливо ли?

Да.

Знаете, почему? Все здесь заслуженно. Не стоит кивать на тех, на ком больше крови, граждане душегубы. Думайте о себе. Здесь, по ту сторону жизни, «больше» не имеет значения. Вы за чертой. Вы одинаковы. Не воздать вам по заслугам: ни маньяку, ни простому убийце. Два ПЖ невозможны. Бросьте ваши жалкие жизни на одну чашу весов, а на другую — жизни тех, кого вы убили, — что покажут весы? Видите, все справедливо. Нет, вы не хотите видеть. У вас своя правда. Вас засудили, это ошибка, вам здесь не место. Приговор слишком строгий. Я слышал это от каждого. Иные дошли до крайности: долго убеждая других в собственной невиновности, сами себе поверили. Защитная реакция, любой психолог (в этом случае — психиатр) все объяснит. Возьмите, к примеру, Крышкина. Он и Волков — мои сокамерники. Крышкин — бывший браток, член солнцевской ОПГ, выживший в девяностых. Он убил пятерых. Что бы вы думали? Он невиновен. Он не мог не убить. Это была война. Или ты, или тебя. Боссы отдавали приказы. У Крышкина не было выбора. Жена, двое детей — что было бы с ними, не выполни он приказ? Он убивал братков, в том числе и своих. Чистил землю от скверны. Нет на нем крови агнцев. Он тут вместо спасибо. Глупо, несправедливо.

Трехлетний мальчик и его мать — счет Кости Волкова. К счастью, он не нашел себе оправдания. Да, он виновен. Крупко выпив, он изнасиловал и убил женщину; потом, решив спьяну, что мальчик его опознает (тот выбежал из спальни на крик), убил и его. Восемь ударов ножом. Трупы сброшены в туалет. Когда его взяли, он сразу во всем сознался. За мальчика дали пожизненное. Он считает — несправедливо. Он не маньяк. Не террорист. Он раскаивается. Он мог бы вернуться в общество. Ему нужен шанс.

По мнению Крышкина, Волков заслужил ПЖ. По мнению Волкова — Крышкин. Нормальная ситуация. Как-то раз, слово за слово, они крепко сцепились. Ругались тихо, сквозь зубы, о драке и речи быть не могло. За драку сажают в карцер — с записью в личной карточке и с дубинкой для профилактики. Плохо само по себе, но худшее в том, что это аукнется в будущем: при решении вопроса об условиях содержания и об условно-досрочном ОСВОБОЖДЕНИИ. Не хочешь ли в одиночную камеру? В ней тихо сходят с ума, буйные успокаиваются, становятся овощами. Нет. Никто не хочет туда, даже маньяки. Гнить в карцере тоже не дело. Нельзя бросить вызов системе, если ты ее часть и всех твоих сил не хватит на то, чтоб сдвинуть хоть камень в мощной каменной кладке. Лучше смириться и подчиниться. Так проще жить.

До вселения к нам Волков сидел с маньяком. Там, чуть дальше по коридору. Этот маньяк, Душкин — второй после Ч., ныне покойного. Ч. расстреляли, Душкина — нет. Общество ныне гуманно. Душкин умный, спокойный — по нему и не скажешь, что грохнул сорок шесть человек в парке на юге Москвы. Он не насиловал, не расчленял — просто убивал молотком. «Они родились для того, чтоб я их убил, такая у них судьба», — так сказал он. Он зверь. Ему место в клетке. Ему, а не Волкову. Волков его боялся. Он не спал по ночам, весь липкий от пота, но вскорости успокоился и стал хорошо спать. У зверя нет молотка. Он даже приятен в общении. Он любит читать, слушать по радио музыку и не треплется много о том, как убивал. Редко, под настроение. Всякий раз с философией. Видите ли, он санитар общества. Он чистил город от грязи — от бомжей и алкашей. Он избавлял их от жизни как от обузы. Это его путь, его миссия, если хотите. Он не довел ее до конца. «Сто, двести — я бы не бросил. Мне нравилось убивать. Поймав меня, вы многих спасли».

Волков слушал его, вглядываясь в него, и снова начал бояться. Иной раз мелькнет что-то в глазах — черное, страшное, дьявольское — и дрожь проходит по телу.

Отношения портились. Волков чувствовал: Душкин хочет его убить, а если хочет, то сделает, без молотка — с безумием, «не исключающим вменяемость». Задушит или свернет шею. В первом случае могут спасти, во втором — шансов нет. Душкин крепкий, сильный — несмотря на семь лет за решеткой. Хрясть! — как куренку. «Что-то ты мне не нравишься» — эта фраза маньяка с черным дьявольским взглядом стала последней каплей. Волков пошел к начальству с просьбой о переводе. В общем-то, дело обычное. Как правило, не отказывают. Психологическая совместимость — не пустой звук. Штатный психолог здесь не для галочки, не для видимости, как кто-то может подумать. Контингент специфический. Сроки бессрочные. Жизнь в замкнутом тесном пространстве. Ничто не меняется, в том числе люди, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. На фоне разрушенной психики может случиться всякое. Кто за это ответит?

«Ты третий, кто жалуется на Душкина, — признался начальник. — Трудно с этим маньяком, я тебя понимаю. Что? Душкина в одиночку? Нет на это причин, только ваши фантазии. Примерное поведение. Без замечаний. Он маньяк — чем вы лучше? Тоже убийцы. Всех в одиночки? Камер не хватит. Так и быть, съедешь, но вот что тебе скажу — надо жить дружно. Иначе никак. Если снова сюда придешь, проблема будет в тебе. Понял?»

«Да, гражданин начальник».

«Отлично. Свободен».

Просто, не по уставу, на ты. Пренебрежительно, как и положено с зеком, но не коротко-сухо-бездушно, как по инструкции. По-человечьи. Общение с кем-то, кроме сокамерников — это событие, свежая струйка в спертом воздухе изоляции. Контакты между камерами исключены. Отдельно сидим, отдельно гуляем, отдельно моемся в бане. Камера, коридор, яма — наш мир до конца дней. Я расскажу вам о том, как сходят с ума и становятся овощами. И о себе. Хотите услышать исповедь?

Сначала покончим с Волковым. И с Крышкиным заодно.

***

Волков с нами два года — из тех четырех, что прошли с момента ареста. Полтора года — в СИЗО, еще полгода — с маньяком. Таков его путь. Начало известно, конец — тоже, сколько бы он не грезил УДО.

Он мне не нравится, как и Крышкин, но выбора у меня нет. Они часть системы, с которой надо смириться. Они здесь. Они такие, как есть. Даже на воле люди терпят друг друга, вынужденно поддерживая общение — что ж говорить о нас? Крышкин, Волков и я — маленький социум, запертый в клетке. У нас сложные отношения — страшная подавляемая ненависть. Она копится день за днем, не находя себе выхода, и жрет нас изнутри.

Волков — гаденький мужичок. Маленький, жилистый, шепелявый. Взгляд остренький и недобрый. Он убийца ребенка, я помню это, не забываю. Зачитывая до дыр газету с бесплатными объявлениями, он ищет контакты женщин бальзаковского возраста, жаждущих светлой любви, и рассчитывает жениться. «Судимых просьба не беспокоить» — написано в объявлениях, но Волкова это не останавливает. У него много времени. Он строчит письма пачками. Они как сперматозоиды разлетаются по стране в надежде упасть на благодатную почву, найти одинокую яйцеклетку — и есть один шанс из тысячи, что это случится. Волков верит в него. Что ему остается?

Каждое письмо уникально, он не пишет их под копирку, но в целом они об одном, с некоторыми вариациями. Он давит на жалость. Его осудили несправедливо, он жертва судебного произвола. Он добрый, ласковый и отзывчивый. Однажды справедливость восторжествует, и он выйдет отсюда. Он был бы признателен за ответ, за парочку теплых слов, за дружескую поддержку. Большего ему и не надо.

Такие, в общем, пассажи. Старые как мир трюки.

Подманивая рыбку к крючку, он действует хитро и осторожно. Напором здесь не возьмешь, эффект будет обратный. Разжалобить, мягко втереться в доверие, наладить ни к чему не обязывающее общение — первый шаг. Дальше — больше. Посылки и бандероли. Деньги. Свидания. В первые десять лет, из которых осталось шесть, положены два краткосрочных свидания в год, через клетку, в присутствии надзирателя, каждое по четыре часа — а потом к двум краткосрочным прибавят два долгосрочных, каждое по три дня. Вот заживем! Трахайся сколько угодно. Кушай от пуза. Спи ночью с женой. Все это будет. Шесть лет на прелюдию. Ловись рыбка большая и маленькая. И золотая. Глядишь, через двадцать пять лет будем жить в колонии-поселении — можно сказать, на воле — или отпустят.

Волков верит и ждет. Строчит по два письма в день, семьсот тридцать в год, и мастурбирует дважды в неделю, сидя на унитазе — для поддержания формы. Шесть лет — сущий пустяк, глазом не успеешь моргнуть, как вот оно — длительное свидание. Он будет готов. Он будет трахаться дважды в день; может быть, трижды, в качестве компенсации.

Он дрочит вечером, не стесняясь. Здесь стесняться не принято. Крышкину все равно, а мне как-то противно. Закрыв глаза и вздернув вверх подбородок, он силится вспомнить, как выглядит голая женщина, и заканчивает через раз. Что будет с ним через шесть лет? Что сможет он в первую брачную ночь, с дурой, клюнувшей на приманку? Он только об этом и треплется, с блеском в глазах, с липкой ухмылкой. О сексе и об УДО. Убийца ребенка. Я стараюсь не слушать. Я пытаюсь молчать. Наша проблема в том, что не с кем поговорить, несмотря на то что нас трое. За годы, проведенные вместе, в камере три на четыре, мы страшно надоели друг другу, но вынуждены как-то общаться. Выбора нет. Волков и Крышкин, Крышкин и Волков. Товарищи по несчастью — так говорят. Мы не товарищи. Мы загрызли б друг друга до смерти, дай нам такую возможность. Ее нет, к сожалению или к счастью, и наши чувства — часть общего наказания, нашей пожизненной кары.

Крышкин уже не жилец. Он теряет надежду. Он обречен. Он говорит об УДО без прежней внутренней веры, реже, чем раньше, обманывая себя. Он знает — он отсюда не выйдет, не сможет обнять детей. Девочке шесть, мальчику восемь. Он не видел их пять с лишним лет. Жена развелась с ним, и правильно сделала. Она знала, что он член ОПГ, но не знала, что он убийца. Он осужден пожизненно. Все инстанции пройдены, дальше — черный тупик. Нет смысла верить и ждать, и два раза в год ездить к мужу на север, с несколькими пересадками. Проще забыть. Проще не объяснять детям, почему папа в тюрьме и будет там до конца жизни. Папы нет. Он умер. Или уехал.

Крышкин скучает по детям: смотрит на фото (у него их пять штук, мятых, жутко засаленных) и тихо плачет. Каждый день плачет. Слезы высушивают его, тоска и жалость к себе медленно убивают. Бывает, плачет без слез. Смотрит в пространство черными пустыми глазами. Нет надежды. Нет смысла. Он не пишет письма, как Волков, не мастурбирует, не хочет жениться. Он исчезает как личность. Он все ближе к черте, от которой возврата нет, и никто ему не поможет. У него никого нет. Его жизнь останавливается, разум тонет в безумии. В этом его спасение. В том, чтобы стать растением, которому все равно.

Крышкин лучше, чем Волков. «Я сам не заметил, как стал бандитом», — так он сказал. После армии он устроился вышибалой в ночной клуб и там приглянулся боссу, хозяину клуба. Он ездил с ним на стрелки, был личным телохранителем. Дальше — больше. Стал вышибать долги. Паяльники и утюги — это не байки, а реальность тех лет. Вымогательство, совершенное организованной группой, вкупе с нанесением телесных повреждений средней тяжести, незаконным хранением оружия и участием в преступном сообществе — вот уже и десятка. Он не думал об этом. Он искал объяснения. Те, кого били, сами во всем виноваты. Не уверен — не бери в долг у серьезных людей. Как правило, есть чем отдать — квартира, машина, дача — но жопятся до последнего. Думают, взяли деньги в благотворительном фонде? Это бизнес. Просто бизнес, как говаривал дон Корлеоне. У многих из них рыльце в пушку. Жулики и прохиндеи. В общем, он восстанавливал справедливость, все делал правильно.

Первое убийство он совершил в порядке самозащиты. Мужик, к которому пришли за деньгами, бросился на них с финкой. Он ранил кореша, малость вскрыв тому пузо, и ему отплатили тем же: финку воткнули в глаз, там и оставили. К боссу вернулись без денег. Босс рассердился. С мертвого не возьмешь, а вляпались дурни плотно. «Так не пойдет, будете отрабатывать».

Отработали.

Выбора не было.

***

Пришел мой черед. Слушайте мою исповедь — хоть вы и не святые отцы, чтоб я исповедовался перед вами. Что хотите услышать? Как я стал убийцей? Как убивал? Чувствую ли угрызения совести? Как выживаю здесь?

Не спешите. Обо всем по порядку. У меня много времени, больше, чем нужно для самой длинной истории.

Я был славным ребенком. Глядя на меня в детстве — когда я писал в штаны и болтал на своем языке, понятном лишь маме — вы не признали б во мне будущего убийцу. Я был похож на ангела, на Купидона, как его обычно рисуют: с круглыми щечками, пухлыми ручками и светлыми кудрявыми волосами. Я был спокойным и не капризным. Я любил танцевать. Я не знал, что я счастлив, и что скоро, в школе и дальше, мне не будет дана и сотая доля этого счастья. Я просто жил. С мамой. Мама — единственный человек, который любил меня несмотря ни на что и пытался помочь мне, когда я сбился с пути. Отца у меня не было. Он бросил нас, когда я еще не родился, и я не знаю, кто он. Мама не рассказывала о нем, я — не спрашивал. Это было табу, запретная тема, которую обходили молчанием.

Мама была учителем русского и литературы. Благодаря ей я рано, в пять лет, выучился читать и писать. От нее мне достались врожденная грамотность и скромный литературный талант — в чем вы можете убедиться. Она старалась вырастить из меня человека, вкладывая в меня душу, и нет ее вины в том, что я стал таким. Я сам во всем виноват. Раньше я винил обстоятельства и окружение, будучи слабым, но с тех пор я окреп и смотрю правде в глаза.

Вернемся в начало.

Когда я подрос, выяснилось, что я не похож на других. Я был не от мира сего. Я ни с кем не дружил, никто не дружил со мной. Я был замкнутым и зажатым. В школе меня били. Я отбивался. Я мог дать сдачи. Я был тихий, но бешеный. Однажды я взял с собой нож — сразу отстали, и больше не приставали, смотрели с опаской — черт его знает, что у него на уме? Я почувствовал силу. Будь ты хоть карлик в метр высотой — с оружием ты мачо, если умеешь с ним обращаться и готов его применить. Не готов — не вынимай.

С тех пор я всегда носил с собой нож — острое швейцарское жало. Он прибавлял мне уверенности в себе, которой всегда не хватало. Мы жили в бедном рабочем районе, где насилие было нормой и на улицах правили банды. Слабым там было не место. Их били, грабили, унижали.

Я пошел в секцию рукопашного боя. Пять лет тренировок — и я выбросил нож. Моим оружием стало тело: руки, ноги и голова. В районе меня уважали, но я ни с кем не дружил, не было в этом смысла, я был сам по себе. Пару раз дрался. Однажды заступился за девушку, к которой цеплялись гопники. Первому сломал нос. Второму, кажется, челюсть. Под впечатлением от увиденного Катя влюбилась в меня. Мне было семнадцать — ей на два больше. Я лишил ее девственности, и она забеременела. Она не стала делать аборт, и я ушел от нее: я ее не любил и был слишком молод. Я думаю задним числом: останься я с ней — все пошло бы иначе. Удивительно, как одно-единственное событие может изменить жизнь. Я не верю в судьбу. Я верю в случай. До сих пор он был не на моей стороне, поэтому я здесь, в камере для пожизненно осужденных, и исповедуюсь перед вами. «До сих пор» — я сказал так, но в моей жизни нет больше случая. Он исключен. Все по инструкции, по расписанию, без отклонений, без нелепого или счастливого стечения обстоятельств.

После шараги, где я выучился на электрика; не отработав и дня по специальности, я оказался в армии: не в ВДВ, а в пехоте, спасибо за то военкому. Я был духом. Бить духа — священное право деда, разве что не записанное в Уставе. Практиковались там и сношения по статье 132 УК. Были опущенные — прям как на зоне. Командир не по-отечески любил новобранцев и закрывал глаза на то, что творили деды. Он отправлял солдат на панель, в центр города. Там их снимали дешево и цинично и отпускали под утро, насытившись. Как ни странно, они были не против — в отличие от тех, кого насиловали в казармах. Рыба гниет с головы. В данном случае — с жопы.

Через неделю после присяги я убил человека.

Все началось с малого. Духов заставили кукарекать на табуретках, а я отказался. Дед, тощий чмошник с глупыми глазами навыкате, двинулся ко мне медленно, важно, с томным садистским оттягом. Этакий дохлый Клинт Иствуд, стриженый под машинку. «Дух, ты старших не уважаешь? Будем тебя учить». Он замахнулся, чтобы ударить — и я бросил его на пол, мягко и деликатно. Следом еще двоих, кинувшихся ему на помощь.

В тот день больше не лезли, а духи не кукарекали.

Назавтра их было шестеро. Бросившись на меня сзади, исподтишка, они стали душить меня полотенцем. Сняли с меня штаны. Помните изнасилование в «Американской истории X»? — они смотрели его и знали, что делали. Был лишь один нюанс — нож в кирзовом сапоге. Вырвавшись, я ударил им парня, вытащившего из штанов член. В печень, в правое подреберье — и провернул. Изо рта у него хлынула кровь.

Дедушки разбежались.

Мне дали два года колонии. Убийство при превышении пределов необходимой обороны — так решил суд, самый гуманный и справедливый. Статья 108 УК. С ней дорога на зону, а не в дисбат. Меня этапировали. Я вышел по УДО через год, девятнадцатилетний, с судимостью за убийство и с плохими предчувствиями. Испытывал ли я угрызения совести? Раскаивался ли в содеянном, как принято говорить? Нет. Он получил по заслугам, я — незаслуженный срок. «Зачем ты убил его? — спросите вы. — Можно было пугнуть, пустить ему кровь. Ты бил в печень, зная, что это смертельно». Я вам отвечу так: когда шестеро на одного и тебя хотят трахнуть в зад — нет времени на сантименты. Порежь я его — кто знает, что сделали бы дружки? Я действовал наверняка. Вид хлынувшей из рта крови их отрезвил, они бросились врассыпную.

После зоны я помирился с Катей. Она позволила мне видеться с дочерью и если не простила меня, то постаралась принять статус-кво. Мне было семнадцать, когда я бросил ее. Я был не готов к отцовству, я сам был ребенком. За следующие два года я повзрослел. Я рассказал ей о том, что случилось, и с удивлением понял, что она на моей стороне. Я не убийца. Я защищался. Катя помнит, как два года назад я спас ее от ублюдков. «Не бери в голову, — так сказала она. — Их было шестеро».

Попробуйте объяснить это тем, кто не брал меня на работу. Судимость — пятно на всю жизнь. Штамп «убийца» пугает, с ним не хотят иметь дело. Я был прокаженным, все шарахались от меня. Я жил с мамой, мама меня кормила. Через полгода я устроился электриком в ЖЭУ, на мизерную зарплату, которую платили не вовремя и за которую я вкалывал круглые сутки, радуясь этим грошам. Я должен был доказать — я полноценный член общества, а не конченый бывший зек. Черная полоса закончилась, я начал новую жизнь. В ней была Оленька, дочка, маленький человечек, очень похожий на маму и отчасти — на меня. Пропустив первый год ее жизни, я наверстывал упущенное. Мы с ней ладили. Она любила меня так, как умеют любить дети — искренне, чисто, без поводов и оговорок, не требуя ничего взамен — и я хорошо помню, что я чувствовал в то время. Я был снова счастлив. Жизнь испытывала меня на прочность, а я держался за Олю. «ПАПА» — главное слово, самое для меня дорогое. Просто папа. Я улыбаюсь папе. Я папу люблю. Мы с папой играем. Нам весело вместе. Он приходит два раза в неделю, так и должно быть. Разве бывает иначе? Я не знаю, что папа судимый, что он убил человека. Он всегда был со мной, он добрый, ласковый и веселый. Он приносит печенье. Он покупает игрушки. Он качает меня на качелях. Он — папа.

Воспоминания о тех днях я храню в драгоценном ларце, сдувая с него пыль. Но я в него не заглядываю — слишком больно, слишком себя жаль. Нас, запертых здесь навечно, это может убить. Я не хочу стать растением. Лучше быть человеком, принявшим страшную пытку, чем овощем, тихо сидящим на грядке, без настоящего, прошлого, будущего, и не способным мыслить разумно. Я не хочу быть МакМерфи в финале его пути.

Я сам все испортил. Я во всем виноват. Я предложил Кате жить вместе, а когда она отказалась, я отступил. Я был молод, неопытен, зелен и не сделал вторую попытку. У Кати был парень. Я думал, они любят друг друга, но вскоре они расстались, шумно, с диким скандалом. Это был шанс. Не воспользовавшись им, я простоял в тени, надеясь, что Катя сделает первый шаг, но не дождался. Она вышла замуж, и я остался ни с чем. Я пожизненный неудачник — вы уже поняли это.

Шли годы. Оля росла. Она пошла в школу. Я работал без прежнего энтузиазма, с проклевывавшимся озлоблением, с возрастающим пониманием того, что жизнь не удалась и лучше не станет — я был зол на судьбу. На стечение обстоятельств. На жалкий жребий, выпавший мне. Я растерял веру в Бога. Я спрашивал его, умолял, а позже стал проклинать. Мой бог — Дьявол. Он управляет мной. Я кукла в его руках. Он лишил меня счастья. За что?

Я стал пить, не выдержав груза жизни. Скатившись вниз по спирали, став алкашом, я потерял все. Когда Оле было двенадцать, Катя выдвинула условие: или пьешь, или Оля. Оглядываясь назад, я ее понимаю, но в то время — когда я мочился в штаны и редко мог вспомнить наутро, что было вчера — я был далек от реальности. Я обругал Катю и стал ей угрожать. Она позвонила в милицию. Меня скрутили и бросили в автозак. На следующий день она забрала заявление, и меня выпнули из обезьянника — в нечеловеческом виде, с парочкой гематом, трезвого и заблеванного. Я выпил водки — мне стало легче. Я не выполнил ультиматум и не мог видеться с дочерью. Я страшно по ней скучал. Я ждал ее у подъезда, шел с ней до школы, пытаясь с ней говорить, а Катя, узнав об этом, стала грозить судом. Дочь стеснялась меня, я это видел. Она от меня отдалялась. «Ты много пьешь, — сказала она однажды. — Ты грязный. От тебя плохо пахнет. Все надо мной смеются, говорят, что ты бомж!»

Обидевшись, я ушел и больше к ней не вернулся. Я оборвал нить Ариадны, связывавшую меня с ней, и стал жить во тьме, без шанса выбраться на поверхность, на светлую сторону жизни, и снова быть человеком. Мне надоела жизнь. Я не пробовал бросить пить. Я подгонял смерть.

Меня уволили за прогулы. С электрикой было покончено. Я стал грузчиком в магазинах, нигде не задерживаясь подолгу. Публика там была — все под стать мне: пьяницы-забулдыги. Мы пили вместе и по отдельности. Это не дружба, нет, нечто другое. Я ненавидел всех, с кем пил, все эти рожи, чем-то похожие друг на друга: красные, грязные и тупые. Порой мы дрались. Тут же мирились. Кое-кто трахал баб, страшных алкоголичек, а я брезговал даже в подпитии.

Я все еще был жив, в свои тридцать три, и думал, что это странно. Оля выросла. Ей было пятнадцать. Глядя на нее издали, я ни разу к ней не приблизился, чтоб не травмировать ей психику. Я знал, что выгляжу плохо, еще хуже, чем раньше, и не надо к ней подходить. Я редко по ней скучал. Что-то сломалось и атрофировалось, спирт выжег внутренности, боль притупилась.

Мама плакала по ночам. Из-за меня. Я делал ей больно. Я отказывался лечиться. Я приходил в скотском виде, заблевывая квартиру, а, бывало, не приходил вовсе. В редкие минуты я был человеком. Я разговаривал с мамой, смотрел с ней телевизор, листал альбом с детскими фотографиями. Мама любила меня, единственная из всех. Она видела во мне мальчика, который мечтал стать большим, чтобы работать и покупать конфеты. Что же — мечта сбылась. Маленький мальчик вырос. С одним лишь отличием: я покупаю водку, а не конфетки.

Мама умерла от инсульта. Я гнал от себя мысль, что это из-за меня, я не мог это принять — у каждого есть предел, за который не перейти — но себя не обманешь. Я стал убийцей собственной матери. Сейчас, через несколько лет — когда тот день далеко и я абсолютно трезв — я говорю это твердо, глядя себе в глаза.

Я заслуженно здесь, на пожизненном. Я убил мать.

В приговоре об этом ни слова. В нем вообще мало правды. Но я не жертва судебной ошибки, как я когда-то считал, нет, я даже не жертва судьбы — я монстр. Я не смог жить там, на свободе, среди тысяч людей, я ненавидел их всех. Всех и себя. Здесь, в камере для пожизненно осужденных, я стал человеком. Я много читаю, пишу, думаю. Мне тяжело здесь, очень, но там было не лучше. Я бы не выжил там. Я не хотел жить. Рад ли я, что я тут и все еще жив? Нет. Как я сказал в начале, лучше умереть трижды, чем быть здесь. Лучше не родиться вообще, чем родиться, не зная, что с этим делать.

В тот вечер мы пили водку у Гриши. Нас было четверо: я, Гриша и двое корешей Гриши, с которыми я не был знаком. Гриша жил в частном секторе, в доме, вросшем в землю по окна, и хвастался этим домом. Ни соседей, ни шума улицы — тишь, благодать, свежий воздух, пей и делай что хочешь. Вот он и пил. Много и безнадежно. Он жил один. Жена ушла от него, так как он бил ее черенком от лопаты, трахался с кем попало и в целом был сволочью и подонком, что не мешало нам пить вместе. Друзьями мы не были, нет — два алкоголика с общими интересами, два проспиртованных чучела, вывалившихся из общества и встретившихся по пути в ад.

Мы пили водку. Три бутылки на четверых, и этого бы хватило, но Гриша решил, что мало. Сходили еще за одной. Кореши были странные. Я чувствовал — будут проблемы. Они подшучивали над Гришей, как-то недобро, и Грише это не нравилось. Он огрызался. Когда открыли четвертую, я вырубился на диване. Очнувшись, я увидел, что кореши бьют Гришу. Он отбивался, но силы были неравны и выглядел Гриша плохо: из носа текла кровь, глаз заплывал, он отступал в угол под градом пьяных ударов. Кореши озверели. Что, суки, делают? Я должен был встать и броситься Грише на помощь, но вместо этого сел и стал размышлять о том, что мне делать. Я решил смыться. Кореши были сильные, драться мне не хотелось. Кто Гриша мне? Друг, кум, сват? Нет. Собутыльник. Вместе работаем, вместе пьем водку. Ну его. Сам разберется. Как подрались, так и помирятся, дело обычное.

В тот миг я не мыслил так ясно, но думал примерно так.

Как только я встал с дивана, чтобы удрать, Гриша меня увидел. Наши глаза встретились. Тут же ему дали под дых, и он, скрючившись, стал хватать воздух ртом, роняя красные сопли.

Все изменилось. Я не удрал. Бросившись на подмогу, я врезал им сзади. Сработал эффект неожиданности. Гриша воспрянул духом, и мы временно взяли верх — к сожалению, не надолго. Меня сбили с ног и стали пинать, по ребрам и по лицу. Больно. Был бы я трезвым — было б больней. Гриша, паскуда, смылся. Бросил меня. Скорчившись и задыхаясь, я думал о том, что меня забьют до смерти.

Вдруг все закончилось.

Хруп! — Хруп! —

— кореши плюхнулись на меня как кули с дерьмом.

Я выбрался из-под них.

Мать Божья! Черт!

Гриша их зарубил.

Одному проломил череп — так, что мозги было видно, второму дал меж лопаток. Кровь растекалась по полу. Я весь был в крови, в их и своей.

Гриша держал топор. Тупо глядя на корешей — словно не веря в то, что только что сделал — он не двигался с места. Я — тоже. Это был сон, пьяный бредовый сон.

Как был, с топором, Гриша пошел к столу. Налив себе водки, добрые полстакана, он выпил залпом. Я тоже выпил. Мы сбросили трупы в погреб, вымыли пол и, закрывшись на все засовы, решили поспать. Утром решим, что делать, утро вечера мудреней.

Утром нас взяли.

Жена одного из корешей знала, что муж здесь. Она знала Гришу. Муж не пришел ни ночью, ни утром, и она пошла на разборки. И что бы вы думали? На крыльце была кровь. Гриша там наследил. Натоптал, пьяная мразь, пока шел к сортиру, чтоб бросить туда топор. Впрочем, это неважно. Нас вычислили бы и так. Хуже было то, что Гриша мало что помнил (или делал вид, что не помнит) и все валил на меня. Я оправдывался как мог, но присяжные мне не поверили. Грише — тоже. Нас погубила корысть: мы сняли с них крестики, маленькие, золотые, грош которым цена, и выпотрошили карманы (взяли по тысяче). Если б не это, дали б нам по пятнадцать, а так вытянули на пожизненное. Двойное убийство группой лиц по предварительному сговору, из корысти, в состоянии алкогольного опьянения, а в моем случае — еще и с первой судимостью за убийство.

Я не сержусь на Гришу. Это осталось в прошлом. На суде, в клетке, мы были рядом, трезвые, мрачные, полные страшных предчувствий, и я его ненавидел — но позже, после суда, я успокоился. Где он сейчас? Может быть, здесь, за стеной? Или за тысячи километров отсюда? Он тихо сошел с ума, можно не сомневаться. Он больше не человек. У него нет зацепок и есть нечистая совесть. Ему незачем жить, незачем выживать, его жизненный путь пройден.

Он спас меня, но благодарности он не услышит.

***

Я вижу цветные сны. В них я встречаюсь с Олей. Я жду ее в парке, у старого дуба, теплым осенним днем. Я знаю — она придет. Желтые листья, пряные запахи, желуди под ногами, — я часть этого мира и снова умею чувствовать. Я радуюсь каждой минуте. Я возвратился. Что-то плохое осталось в прошлом — кажется, я был болен, был прикован к постели — но теперь все в порядке. Я здоров. Люди проходят мимо, я улыбаюсь, но нет ответных улыбок — люди больны. У них бледные лица. Поглядывая на меня искоса, они ускоряют шаг. Я знаю их мысли. «Может быть, он сумасшедший»? — так они думают, все как один. Бог им судья.

Оля рядом со мной. Мы стоим у пруда, заросшего ряской, кувшинками и камышами, и смотрим на воду. Плывет утка с утятами. Один из них черный. Он отстал и, чтобы догнать мать, быстро гребет лапками. Здесь тихо, здесь никого нет, только Оля и я. Мы разговариваем. Я силюсь вспомнить, о чем, знаю, что это важно, ключ ко всему — но помню только обрывки. Кажется, это о космосе. О бесконечности.

Вода в пруде чистая, родниковая, ее можно пить. Я вымыл руки. Кожа нежная, как у ребенка, пальцы больше не кровоточат. Я полон сил, я хочу выйти из парка рука об руку с Олей. Сразу за ним поле, где сено собрали в стога. Нам надо поторопиться, пока солнце не село. Ночь — это смерть. Парк станет чащей, где я погибну. Второго шанса не будет.

Солнце садится, быстро темнеет.

Оленька, дай папе руку. Папа любит тебя. Мы выберемся отсюда. Мы ляжем спать в стоге сена, а утром двинемся дальше.

Оля, где ты?

Оля!

Я просыпаюсь.

2. Виртуал

Red Pepper

День рождения: 07.06.1991

Семейное положение: В активном поиске

Город: Москва

Политические предпочтения: Индифферентные

Интересы: Книги, компьютерные игры.

***

На страничке ВКонтакте Дима Крапивин (он же Red Pepper) кое-что утаил: он онанировал дважды в день и знал в этом толк — в отличие от общения с девушками. В свои двадцать три он не был девственником по чистой случайности: два года назад, крепко выпив на выпускном, он вступил в связь с одногруппницей, в Битцевском парке, в диких дремучих кустах, в коленно-локтевой позе. Связь длилась минуту — может быть, меньше. Партнерша расстроилась и чувств своих не скрывала. Молча надев трусы, она вышла из чащи, с прилипшей к ноге травинкой, а он вышел следом — не юноша, но мужчина, с комплексом между ног. Стоит ли говорить, что больше они не встретились? Трудно смотреть в глаза после того, что было, и того, чего не было.

Вернувшись домой, он занялся групповым сексом: две порнодивы, парень с большим органом и он, Дима Крапивин, с органом средних размеров. В сравнении с тем, что было в парке — разница налицо. Двадцать минут удовольствия и мощный взрывной финал. Нет преждевременного оргазма, нет чувства вины, нет презрительного молчания. Став, наконец, мужчиной, он понял: секс не стоит страданий, которых и так в жизни много. Вокруг секса крутится мир? Бросьте! Перефразируя Ницше, секс — это то, что следует превозмочь.

Минуло два года, и все это время он избегал девушек. Он не бегал от них, нет — он их отталкивал: взглядом, мимикой, тем, что и как говорил, имиджем аутиста. Он чурался людей. Компьютер и книги — его ближний круг. К сожалению, люди повсюду. Он вынужден с ними работать, бок о бок, пять дней в неделю, восемь часов в день. Финансовый аналитик — его альтер эго в мятом сером костюме и синем китайском галстуке — скучно оценивает окупаемость, строит графики и диаграммы. Восемь часов пытки. Время, потерянное для жизни. Вынужденное притворство. Офисные работники в нелепых строгих одеждах — медленные самоубийцы, обманывающие себя и рвущиеся к фантомам. Странные люди. Он не дружит с ними, но и не ссорится. Он сам по себе.

Гендерный состав их отдела — пятеро и одна. Девушке Свете двадцать три, она отнюдь не красива, но в силу гендерной диспропорции пользуется успехом. Парни вьются вокруг, облизываясь, а она держит их на голодном пайке, подкидывая подачки. Первому улыбнется, второго возьмет за руку, с третьим сходит на ланч, четвертого нежно погладит — каждого обнадежит, каждого распалит. Парни сходят с ума. Все, кроме Димы. Он ее раскусил. Он видит ее насквозь. Внутри — пусто, женщина-оболочка. Длинное рыбье тело, тонкие ноги, плоская грудь, щелочка как у всех, ум ниже среднего — ноль по его шкале ценностей. Как-то раз, в самом начале, она подкатывала к нему, пытаясь с ним флиртовать, но он сразу ее отшил. Девушка, вы не по адресу. Мне достаточно и того, что я вижу вас слишком часто. Знаю, вы привыкли к другому, здесь вы принцесса, которой целуют ручки, — это не мой случай. Я буду холоден и далек. Мы из разных Вселенных. Мы не можем быть вместе.

Девушка не отстала. Сделав его мишенью для шуток, она подначивала его ежедневно, с ей одной ведомой целью. Все было тщетно. Он был спокоен, не выходил из себя — что бы она ни делала, ни говорила — и редко ей отвечал. Ее нет. Никого нет. Нет ни малейшего смысла в битве с иллюзией. Все играют в игру под названием жизнь, а он просто зритель. Он сел в полумраке зала и смотрит на сцену, где показывают экспромт — сами не знают что. Нечто глупое и абсурдное, бессмысленное. Что в конце? Смерть. Как бы ни жили — смерть. Драма, где все наперед известно — кому она интересна?

Что это? Гляньте. Зритель вышел на сцену. Его втащили сюда, под свет софитов, против его воли. Он хочет вернуться в зал, в теплое удобное кресло, но вынужден тоже играть, плохо, без радости, с отвращением. Он надел маску. Он член общества. Он имитирует чувства, пряча истинные под маской — так делают все. Черт побери, как же они фальшивят! Сплошь дилетанты. Мастера встретишь редко. Министры, капиталисты, топ-менеджеры — вот настоящие гении. Ложь, притворство, интриги, улыбки по Дейлу Карнеги, гладкий отточенный слог — это их кредо, этим они живут. Они думают: «Мир в наших руках» — жалкие смертные карлики, вши на теле Земли. Пшик — их уже нет, вместе с их театром. Все начинается заново.

***

Сцена первая.

Утро в офисе.

Он за компьютером, с чашкой черного кофе. Без десяти девять. Скоро придут коллеги, в девять их выход. Они верят в то, что делают важное дело, и верят в свою карьеру. Предел их мечтаний — кресло топ-менеджера. Личный водитель, бонус с шестью нулями, дом в Подмосковье, дом за границей — жизнь удалась. Мелкая плоская жизнь.

Вот и они. Здороваются, рассаживаются, включают компьютеры. Треплются ни о чем: о том, что делали на выходных, о курсе доллара, о мокрой московской погоде. Он не участвует, в этом нет смысла. Он глядит в монитор. В этом смысла не больше, но за это хоть платят. За болтовню — нет. Он общается с цифрами и компьютером, реже — с людьми, и очень рад, что выбрал эту профессию: скучную, но спокойную, с минимумом коллективного творчества.

Света сидит напротив, он видит ее лицо. К несчастью, это взаимно: он чувствует ее взгляд, и приятного в этом мало. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей» — может, это о ней. В общем-то, все равно. Думать об этом — без толку тратить время. Когда есть Мэрилин, Дженни, Трейси, сотня-другая женщин, страстных, готовых на все — стоит лишь кликнуть мышкой или нажать кнопку на пульте — секс с женщиной из плоти и крови, со всеми сопутствующими трудностями и последствиями, сильно теряет в цене. Ухаживания, уламывания, страдания, беременности и аборты — обратная сторона любви. Так называемой любви. Любовь — это фантом. Ее нет. Есть только секс. Жажда секса как физиологического процесса для продолжения рода. Жажда облекается в чувство, раскрашивается и возвышается. Секс — это «похоть», «животный инстинкт», «грех», но, освященный любовью, он меняет свой облик. Люди запутались, заврались, создали мораль аморальную: двуличную и фальшивую, с подменой понятий и страшными предрассудками — сами того не заметив.

Вывод один: если любовь — иллюзия, то нет смысла влюбляться. Нет смысла в сексе. Все чепуха. Гонка без цели, длинная и изматывающая.

***

Сцена вторая.

После работы.

Поужинав, он включает компьютер. Пришло его время.

Два года назад он прочел философов, от древних греков до Ницше, и сделал твердый окончательный вывод: жизнь — самоцель. Нет высшего смысла. Нет Бога. Нет рая и ада. Люди живут в иллюзии, в матрице, в сложном лабиринте из слов и симулякров, выхода из которого нет. Открывшееся ему настолько его потрясло, что он не сразу с этим смирился. Какая-то часть его существа цеплялась за прошлое, за бледных тающих призраков, но вскоре она сдалась. Мировоззрение зацементировалось. Не было в нем ни трещины, ни выбоины, ни намека на прежнюю гибкость. Гранитный надгробный памятник юношеской наивности и вере в высшие идеалы.

Как жить с этим знанием? Как пройти скорбный путь до конца, не дрогнув и не сломавшись? Ответ пришел в тот момент, когда он играл на планшете после просмотра порно. Вот она, жизнь. Чем она хуже той, что ждет его впереди? Если ни в той, ни в другой нет ни крупинки смысла, если обе они — видимость, он выберет ту, что легче. Ту, что летит быстрей.

Он купил мощный компьютер и пачку CD с играми. Он стал играть, по пять-шесть часов каждый день. Он получал удовольствие, он побеждал, он делал то, что не мог сделать в реальности — в так называемой реальности. После недолгих поисков он набрел на игру, ставшую его жизнью. Игра-стратегия. Цель — мировое господство. Ты начинаешь снизу, нищим и голым, без гроша за душой, пашешь сутками за копейки: грузчиком, дворником, ассенизатором, и главное тут — не сломаться. Тебя бьют, унижают, не считают за человека — терпишь. Несколько долгих недель. Складываешь деньги в копилку. Ищешь возможности для развития. Жизнь постепенно налаживается, очень и очень медленно. Если будешь лениться — здесь и загнешься, в анусе жизни, сгорбленным и вонючим. Надо много работать, чтобы чего-то добиться. Есть соблазны и искушения, сладкие западни. Как-то раз он завяз в одной. Он спускал деньги на шлюх из стрип-бара. Чем больше платишь, тем меньше на них одежды. За неприлично высокую плату можно заняться сексом — за месячную зарплату разнорабочего. Он раздевал женщин. Он платил им за секс. Спустив все накопления, он взял заем в банке под бешеные проценты. Еще бы чуть-чуть — и умер бы с голоду, был бы Game over, но вовремя остановился. Взял себя в руки. Он должен разбогатеть, стать всемогущим — шлюхи любят богатых, прут косяком.

Он продолжил движение к цели. Выбравшись из нищеты, он вложил деньги в дело: открыл закусочную у вокзала. Вскоре открыл вторую. Сейчас он владел сетью из двенадцати ресторанов и вышел на прибыль. Как финансовый аналитик он знал толк в инвестициях. Он разорил конкурентов и быстро шел в гору. Он стал известен в маленьком городке, ручкался с мэром, был на светских приемах. Он играл против компьютера, выбрав средний уровень сложности. Это его война: он против мира. Следующий шаг — выход в большой город. Высшая планка — уровень государства.

К счастью, в этой игре не было романтической линии. Он не тратил энергию на серьезные отношения с женщинами. Чистая экономика. Чистый капитализм. С отвращением вспоминая дэйт-сим, симулятор знакомств, купленный год назад, он зарекался связываться с чем-то подобным в будущем. Страшная штука, этот дэйт-сим. Не выдержав и двух дней, он вычистил гадость с компьютера, а диск выбросил в мусорку. Хуже, много хуже, чем в жизни. Он унижался, тщетно пытаясь добиться внимания длинноволосой брюнетки с большими глазами, запрограммированной, как он решил, на отказ. Выбрав ее из нескольких кандидаток, он за два дня не приблизился к ней ни на йоту: ни к сердцу, ни к прочим органам. Женщина-камень. Чертова стерва. Он дарил ей цветы, читал ей стихи, поддерживал разговор, превозмогая скуку и тошноту; делал ей недвусмысленные намеки — все закончилось тем, что сучка грубо его отшила и громко хлопнула дверью. Он потратил два дня на то, что мог взять мгновенно, рядом, на сайте для взрослых. Чем не реальная жизнь, гипертрофированная и упрощенная? Игра для бегающих за самками придурков, с повышенным тестостероном и пятого дня спермой. Он другой. К сожалению, он не может быть выше инстинкта, он человек, но в его человеческих силах быть ра-цио-наль-ным.

До недавнего времени он обходил стороной социальные сети. Бессмысленные междусобойчики. Сборища мнимых друзей, троллей и разного сброда. Как пауки в банке. Были бы кулаки — били б друг другу морду; может быть, убивали. Ненависть, грязь, дикость. Тут же, рядом, скучный пустой треп. Праздное времяпрепровождение. В общем, жизнь как она есть. Общество в миниатюре. Он сыт им по горло.

Три дня назад он искал в Интернете книгу Ирвина Ялома и набрел на группу «Я и страх смерти» в социальной сети ВКонтакте. Поколебавшись с минуту, он зашел на страницу. Что тут у вас, в вашем тихом кружке? Что вас страшит? Исчезновение? Небытие? Огненная геенна? Я над вами смеюсь. Я не боюсь умирать — один из миллионов. Мне не нравится жить. Я достаточно прожил, чтобы это понять.

В группе сто тысяч участников. В основном молодежь, как ни странно. Не успев начать жить, они трепещут при мысли о смерти и тем отравляют себя. Что с ними? О чем они говорят?

Он пробежался по записям.

В основном, цитаты и афоризмы, с комментариями участников.

26 февраля в 20:58

«Бояться надо не смерти, а пустой жизни». Бертольд Брехт

23 февраля в 19:03

«Жизнь должна и может быть неперестающей радостью». Лев Толстой

22 февраля в 23:48

«Жизнь, как пьеса в театре: важно не то, сколько она длится, а насколько хорошо сыграна». Луций Анней Сенека (младший)

Следующая запись была необычной.

21 февраля в 19:39

«Прошел еще один год. Третий. Каждый из них мог стать последним и был мне подарком. Я до сих пор жива. Я научилась жить. Если бы не болезнь, я бы осталась там, где была, по ту сторону счастья, рядом с лестницей в небо, и не знала, что можно подняться по ней к солнцу, взглянуть на мир с высоты и улыбнуться светлой детской улыбкой. Здравствуй, мир! Я рада быть здесь, быть твоей частью, БЫТЬ. Каждая минута бесценна. Лучшие дни впереди. Целая жизнь. Полгода, год — сколько даст Бог. Я не умру. Я сделаю что-то, что будет жить после. Я скучно тлела двадцать два года, я не жила — это мой шанс. Бог дал мне три года. Я еще с вами. Я горю, не сгорая, даю, не беднея, дышу и не могу надышаться. Я ценю время. Я ценю жизнь. Я вас люблю». Оля Кречетова.

Он поймал себя на том, что перечитывает сообщение. Он словно наткнулся на стену из яркого белого света, в сумраке, где привык жить. Что это было? Что за чуднЫе слова? Болезненный оптимизм, надрывные ноты, пестрые аллегории.

Оля Кречетова. Раковая больная? Их миллионы, большая часть умирает, а ей до сих пор везло.

Он зашел в профиль.

Длинные светлые волосы, правильные черты лица, губы чуть приоткрыты — знаем мы этот трюк. Женская завлекалка. Смотрит в камеру, прямо тебе в глаза. Слишком хороша для больной.

Оля Кречетова

День рождения: 07.06.1991

Семейное положение: В активном поиске

Город: Москва

Интересы: Саморазвитие, философия жизни, помощь людям.

Они родились в один день — странное совпадение. Будь он мистиком или романтиком, он увидел бы в этом смысл, важное послание свыше, знак, символ, судьбу — но он в сказки не верил. Он верил в цифры. Цифры говорили о том, что вероятность встретить кого-то, кто родился в один день с тобой, довольно низка.

Астрологи и нумерологи — ваш выход. Что скажете? Мы с ней похожи? Звезды и цифры рулят? То-то. Нет ни крупицы сходства. День и ночь. Свет и тьма. Радость и меланхолия.

Отмотав ленту на три года назад, он прочел запись.

01 апреля 2012 в 21:20

«Вчера был последний день химии. Сегодня еще тошнит, но завтра мне станет легче. Завтра новая жизнь. Волосы отрастут — лучше прежних, как сказал врач. Ждите, мисс Джейн. Не скажу, что мне нравится жить без волос, но я ищу в этом плюсы. Оригинально. Можно выделиться в толпе. Теряя дар речи, мужчины смотрят мне вслед. Черт возьми, я Шинейд О'Коннор! Nothing compares 2 U, Olya!))»

21 февраля 2012 в 22:37

«Я не писала неделю. Я не хотела писать. Я вообще ничего не хотела. В этом нет смысла, если скоро умрешь. Рак желудка. Третья стадия. Когда врач сказал — „рак“, я его не услышала. Он повторил раза два или три, прежде чем я поняла. Рак. У меня рак. „Это ошибка. Этого не может быть“. Отрицание — первый этап. Я прошла его быстро, где-то за час. Ошибки нет. Биопсия не лжет. „Почему я? За что?“ Это второй этап. Злость. Рак желудка в двадцать лет — один случай из тысяч, и надо же — это я! Невероятно! Дьявол ткнул пальцем, и палец попал в меня. Бог. Где был он? Я обращалась к нему, а он не ответил. Я больше в него не верю. Он убивает меня в двадцать лет. Где справедливость? Взгляните вокруг: пьяницы, наркоманы, убийцы, — они будут жить долго, а я, спортсменка и комсомолка, правильная до тошноты — сдохну. Чертов рак! Я его ненавижу! Я не хочу умирать! Я слишком мало жила. Врач дал мне двадцать процентов на пять лет. Лишь один из пяти выживет. Четверо — нет. Как вам расклад? Хотите сыграть в рулетку? Поставите на меня? Я бы не рисковала. У меня плохие предчувствия. Страшно ли мне? Нет. Это не страх. Это намного хуже. Черный и липкий ужас, вытеснивший все остальное — все, чем я когда-то жила, ту, которой была. Я думаю только о смерти. О боли. О маме и папе, и младшей сестре, которые будут плакать. Я думаю о кремации. О том, как буду лежать в гробу. Это будет зима? Лето? Может быть, осень? Я мало ем. Плохо сплю. Где взять сил на борьбу? Как верить в лучшее? Ночь — моя жизнь. Черный — мой цвет. Год. Может быть, полтора. Дальше вы без меня. Мы не встретимся после смерти. Есть лишь этот мир, странный, несправедливый, брошенный Богом. Я в нем жила двадцать лет. Я ухожу…».

Он пролистал дальше. Ничего интересного. До февраля двенадцатого Оля Кречетова была среднестатистическим пользователем соцсети. Среднестатистической легкомысленной девушкой. Треп, лайки, селфи — сахарная банальность. Рак изменил все. Он сделал из нее человека. «Что не убивает меня, то делает меня сильней». Ницше был тысячу раз прав. Но смысла в этом не больше, чем быть слабым или убитым.

Скажи тебе врач — «рак» — что почувствовал бы? Безразличие? Облегчение? Обделался бы от страха? Можешь не отвечать и не думать об этом. Ты жив-здоров, и в этом твоя проблема.

Он посмотрел на фото. Явно старое, снятое до болезни. Есть еще десять штук. Девушка фотогенична, любит позировать, любит себя любимую. Вот она в красном бикини, на пляже, выгнулась у воды, лежа на животе, и пристально смотрит в камеру. Грудь, зад, гладкая кожа, минимум ткани, этот призывный взгляд — он возбудился мгновенно. Следующий снимок был еще жарче: в полный рост, сзади, в том же красном бикини, волосы льются на спину, светлый песок на попе. Хороша. Слишком красива. Безмолвное обещание.

Весь в предвкушении, он щелкнул мышкой и —

— увидел глаза.

Две черных дыры. Они всасывали в себя, не отпуская, что-то спрашивали, не отвечая. Глаза в пол-лица. Лицо осунувшееся, с резкими гранями скул, с серым оттенком. На голове синий платок. Ни грамма косметики. Подпись на фото: «Я после химии. Оля О'Коннор».

Он долго смотрел на фото. Всматривался, вдумывался, сравнивал. Через минуту он понял, что оно ему нравится. Больше, чем фото на пляже. Там пошлость, глянец, банальщина, здесь — правда, сила, борьба. Настоящая Оля Кречетова. Перед лицом смерти фальшь сходит — остается основа.

Он прочел все посты, не меньше ста штук, и понял, что Оля — единственный человек женского пола, не считая Жанны д'Арк, которого он уважает. Она живет, она где-то есть, но для него она существует в виде записей и фотографий, что устраивает его. Девушки из плоти и крови — не вариант, с ними много мороки. Они беременеют. Обижаются. Хлопают дверью. К ним нужен подход, умение балансировать и уступать, петь соловьем длинные песни — в общем, масса ненужных усилий. Все ради чего? Ради оргазма, эякуляции, сексуального наслаждения, продолжения рода, в котором он не нуждается.

Оля Кречетова будет его подругой, не зная об этом. Если она умрет, то будет жить здесь, для него, на страницах социальной сети, вечно юной и предсказуемой.

Только его смерть разлучит их.

***

На следующий день, после работы, он зашел в гости к Оле.

Есть новые записи.

26 февраля в 17:40

«Когда ты сталкиваешься с вероятностью преждевременной смерти, это заставляет осознать ценность жизни и то, что есть множество вещей, которые хочется сделать». Стивен Хокинг.

26 февраля в 22:58

«Сегодня премьера фильма „Вселенная Стивена Хокинга“. Пошла в числе первых. Хокинг — удивительный человек. С него надо брать пример. Жалуешься на жизнь? Пошаливает здоровье? Лень встать и сделать? Кругом препятствия и проблемы? Бедный! Как тяжело! Сходи-ка на фильм, жалкий слизняк, и поучись жить. Прочти книги Хокинга и возьми себя в руки. Подумай о том, кто ты. Зачем ты. Подумай о Космосе и человеке. Вселенная бесконечна. Ей миллиарды лет. Ее создал Бог, и мы ее часть. Мы состоим из атомов Космоса, мы его дети, глупые и плаксивые. Мы разучились жить. Нам выпал шанс, один на миллиард миллиардов, а мы не ценим его. Лишь близость смерти встряхивает нас и открывает глаза. Порой слишком поздно».

Он не знал, кто такой Стивен Хокинг. На помощь пришла Википедия. Статья о Хокинге вызвала у него противоречивые чувства. С одной стороны, человек уникальный. Полностью обездвиженный и немой, он пишет книги и выступает. По всем правилам медицины он должен был умереть в молодости, но до сих пор жив. С другой стороны, то, что он делает — вещь в себе. Звезды, черные дыры, галактики, — он где-то там, вдали от Земли, и хочет знать больше о космосе, но нет никакого проку в этих крупицах знания. Орбита Земли да Солнечная система с натяжкой — границы пользы для человечества. Ближайшая звезда — в четырех световых годах от Солнца, в ЧЕТЫРЕХ ТРИЛЛИОНАХ земных километров. Нам туда не попасть. Раз так, стоит ли тратить время из праздного любопытства? Что скажете, мистер Хокинг? Впрочем — о чем это я? Каждый ищет свой смысл жизни, делая выбор из тысяч бессмысленностей, а сделав, держится за него лапами и зубами, скалясь на критиков. Я, мы, наша голубая планета — мы бесконечно малы в черной бездне Вселенной, и не все ли равно, что мы здесь делаем, полные чувства собственной значимости?

Разогрев вчерашнюю пиццу, он снова сел за компьютер. Он жил один, за сотни километров от предков, и был этому рад. Квартира съемная, тесная и убитая, на востоке Москвы, в самом дешевом районе, рядом с шумным шоссе, но это его не волнует. Он равнодушен к быту. Отслаиваются бабушкины обои? В ванне вырос грибок на старом советском кафеле? Стул разваливается под тобой, а кухонная плита скрылась под слоем жира? Мелочи жизни. Все мы умрем, и все остальное неважно. Компьютер — инородное тело в этом пыльном чулане. Новый, мощный, с экраном в двадцать два дюйма и игровой консолью. Не стоит экономить на нем.

Перед сном он мастурбировал. Он представлял Олю в бикини и без, на мелком белом песке, выгнувшуюся по кошачьи, с распушенными волосами. Финал был взрывной. Встав на колени, на выцветший красный ковер, он выплеснул страсть вовне, в пространство и время, из сингулярности кайфа, и сразу обмяк. Образ Оли погас.

Он лег спать.

***

Суббота. Утро.

Не надо идти на работу. Он за компьютером. Он открывает ВКонтакте.

28 февраля в 11:10

«Если бы вы узнали, что жить вам осталось год, что бы вы сделали»? Оля Кречетова

Он усмехнулся. Оригинальный вопрос. Посмотрим, что скажут граждане умирающие.

«Продал бы квартиру и отправился в кругосветку».

«Провел бы время с семьей».

«Занялся бы благотворительностью».

«Научился бы играть на гитаре».

Банально и предсказуемо. Следующие комментарии он просмотрел мельком и, лишь дойдя до конца, нашел кое-что интересное. Сразу гроздь перлов.

«Убил бы врача».

«Выпил бы литр водки».

«Снял бы шлюху у моря, где никогда не был».

«Ничего».

Поймав себя на том, что тоже хочет ответить, он после некоторых раздумий зарегистрировался в соцсети. Над именем долго не думал. Взял первое, что пришло в голову, звучное и фрейдистское, прямо из подсознания. Red Pepper. Простенько и со вкусом.

Вернувшись к Оле, он написал ответ:

«Я бы обрадовался».

Она ответила через минуту:

«Red, почему?»

Он долго думал, стоит ли продолжать, даже закрыл ВКонтакте, но, позавтракав, снова открыл:

«Я устал жить. В этом нет смысла».

«Red, Вы молоды. Вы родились в один день со мной. Что Вас так утомило?»

«Осознание неизбежности смерти. Мелочность жизни в сравнении с вечностью небытия и бескрайней Вселенной».

«Red, у каждого есть смысл. Надо просто его найти. Давайте продолжим в лс».

«Что такое лс?»

«Red, личные сообщения».

Пришло приглашение от Оли. Хочет добавить его в друзья. В социальных сетях слово «друг» — пустое и обесценившееся, не имеющее, как правило, никакого отношения к дружбе, но, тем не менее, он почувствовал жар на лице. Он понял, что зашел чересчур далеко и вот-вот двинется дальше.

В конце концов уверив себя, что все под контролем и он сможет остановиться, как только захочет, он принял ее приглашение.

Тут же пришло сообщение.

«Red, привет. Может, на ты?»

Он не мог сказать нет.

«Да».

«Здорово. Скажешь настоящее имя?»

Он понял, что не он контролирует ситуацию. Ему потребовалась минута, чтобы ответить.

«Дима».

«Очень приятно. Ты пробовал искать смысл?»

«Да. Раньше я думал, что он в любви, потом — в том, чтобы оставить свой след на Земле, но однажды я понял, что нет никакого смысла».

«Как ты понял?»

«Я прочел всех известных философов. У каждого из них своя истина, и каждый доказывает с пеной у рта, что он прав, в многостраничных талмудах, которые трудно читать. В итоге нет правых. Миллиард слов, а все без толку. Фрейд и Ницше самые объективные и ближе всех к правде».

«О! Все-таки она есть. Что это?»

«Продолжение рода. Это не устраивает меня в качестве смысла жизни. Вещь в себе. Жизнь ради жизни. Звери».

«Мрачно… Хочешь, расскажу, как я вышла на светлую сторону?»

«Я прочел твой дневник».

«В нем не все. Наверное, ты решил, что я была ветреной девочкой, самовлюбленной, эгоистичной и меняющей мужчин как перчатки? Да?»

«Да».

«Ты удивишься, но все было не так. Я себя ненавидела — чем дальше, тем больше. Модельная внешность, очередь из мужчин, но внутри было пусто. Я потерялась — как ты сейчас. Личная жизнь не клеилась. Мужчины меня бросали, я бросала мужчин, я шлялась по клубам и накачивалась коктейлями. Ссорилась с мамой. Так проходила жизнь. Черт возьми, думала я, нафиг мне все это надо?»

«На фото ты улыбаешься».

«Картинка для страницы ВКонтакте. Улыбчивая, сексапильная, легкая. Потом был рак. Он научил меня жить. Больше нет оболочки. С тобой говорю я. А кто говорит со мной? Выложи фотку или пришли. Трудно говорить с кем-то, не видя его лица».

После недолгих поисков он нашел фото — одно из самых удачных: он в белой рубашке, темных очках, с легким летним загаром, сегодня ему не свойственным. Снимку два с лишним года. Совсем другой человек.

Его вычислили мгновенно.

«Старая фотка, да? Парень не похож на тебя».

«Лучше, чем ничего и чем то, что сейчас».

«Ты симпатичный. Жаль, не вижу глаза. Чем занимаешься?»

«Финансами».

«А в свободное от работы время?»

«Играю в компьютер».

«Предпочитаешь виртуальную жизнь реальной?»

«Когда играешь, жизнь проходит быстрей».

«Ты правда обрадовался бы, если б узнал, что скоро умрешь? Ты в этом уверен? Как насчет боли? Знаешь, что чувствуют в терминале? Боль тебя не пугает?»

«Меня страшит жизнь. Количество лет впереди».

«Ты одинок?»

«Самодостаточен».

«У тебя кто-нибудь есть? В смысле девушка?»

«Нет».

Он взмок от волнения. В каждом слове — полтонны; чтобы вытащить его на экран, он напрягает все силы.

«Ты в Москве?»

«Да».

У него началась аритмия: сердце то разгонялось, то замедлялось, то замирало в груди на долю секунды, и он чувствовал себя как пассажир самолета, падающего в воздушную яму.

«Может, встретимся вечером?»

Все. Он не выдержал.

Выскочив из-за стола, он бросился в ванную и умылся холодной водой. Щеки горели. Сердце стучало. Он задыхался.

Через десять минут он вернулся в зал и, не глядя на монитор, выключил жестко компьютер.

С него хватит. Это какой-то бред. Фантасмагория. Дурной сон. Компьютерный дэйт-сим. Оля выбрала алгоритм, быстрый, прямолинейный, и загнала его в угол. Что это — шутка? Хобби умирающей девушки? Аттракцион напоследок? Он ей не мышь. Не подопытный кролик. Не средство для развлечения.

«Вдруг это не шутка? — тут же приходит мысль. — Что если..?»

Он останавливает мысль, отталкивает, не хочет слышать концовку. Он знает — стоит дать слабину, и он не сможет вернуться. Он будет мечтать, воображать и порываться включить компьютер, чтобы ответить Оле. Он и сейчас посматривает на него. Нет, он не включит. Не станет в него играть. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. У него будет ломка, как у джанка Уильяма Берроуза, невыносимая пытка, мучительные позывы — но он выдержит, он не сдастся. Он включит, когда будет готов.

***

Он продержался неделю.

По прошествии этих дней, длинных, черных, тягучих, он нашел себя в странном виде: он не хочет играть, а встретиться с Олей — да. Он смог в этом признаться на исходе седьмого дня. Оля заняла все его мысли. Она снилась ему по ночам. Мастурбация не помогала. Не помогал коньяк. Впервые за долгое время он жил в реальности. Что здесь? Боль. Ничего больше. Причина боли — желания, надо от них избавляться, как завещал Будда, но легче сказать, чем сделать. Сделать Дима не смог.

Он сел за компьютер.

Пальцы вздрагивали он напряжения, когда он вводил пароль — вышло не с первого раза. Черт!

Пять непрочитанных сообщений.

Оля.

Спрашивает, куда он пропал. Все ли в порядке?

«Дима, прости. Я торопыжка. Вечно спешу — вдруг не успею? Пугаю людей. Они живут медленно, у них вся жизнь впереди, а у меня — маленький шанс. Ремиссия — моя жизнь. Я не знаю, сколько она продлится. В моем измерении скорость и время отличаются от привычных. Теория относительности. Все относительно, кроме смерти».

Сообщение трехдневной давности. Больше она не писала. Сейчас не онлайн.

Он застучал по клавишам.

«Я приболел. Грипп. Неделю лежал пластом».

Тотчас пришло письмо.

«Как себя чувствуешь? Выздоровел?»

«Да».

Он прибавил:

«Встретимся вечером?»

«Где?»

«Где удобней».

«Можно где-нибудь в центре. Как насчет „Шоколадницы“ на Арбате? В семь?»

«Да».

***

Он пришел в шесть сорок пять и сел у окна. За окном сырость и темнота, мокрый снег, желтые арбатские фонари. Немноголюдно. Кто в такую погоду будет гулять по Арбату?

Заказав чай с мятой, он стал смотреть на часы. Всякий раз, когда кто-то входил, он вздрагивал. Не она. Нет. Накапливалось напряжение. Тело окаменело. Кровь прилила к лицу, пульсируя в левом виске.

В семь ноль-ноль он не выдержал.

Бросив деньги на стол, две мятых сотни, он встал. И —

— тут же сел.

Вошла Оля.

В светлом берете и красном пуховике. Каре. Красная губная помада.

Их взгляды встретились.

Она улыбнулась.

Кажется, он улыбнулся в ответ — во всяком случае, попытался.

— Рада тебя видеть! — сказала она, присаживаясь к нему и протягивая ему руку: — Будем знакомы очно?

— Да. — Он пожал руку. Рука была теплая.

Оля сняла куртку.

— Ты что-нибудь заказал?

— Чай.

— Как насчет сладкого?

— Лучше клаб-сэндвич с курицей. — Он улыбнулся по-настоящему.

— Мне нельзя ни то, ни другое. Но сэндвич — меньшее зло.

Принесли чай. Они заказали по сэндвичу.

— Ты не такой, как я себе представляла. Ты не похож на парня, страдающего депрессией. Ты улыбаешься. Все будет в порядке. Одиночество — скверная штука. По себе знаю. Я помирилась с мамой и с лучшей подругой, когда заболела. Они поддерживали меня. Надеюсь, мы с тобой тоже подружимся. Если ты, конечно, не против.

— Нет.

Это сказал не он. Кто-то выговорил за него. У него не хватило бы смелости.

— Здорово. Ты мне нравишься. Ты необычный, в тебе есть загадка.

Они пили чай и некоторое время молчали. Исподволь поглядывая на Олю, он видел — она идеально красива. Что происходит? Как он здесь оказался? Чем кончится этот сон?

— Вкусный чай, — сказала она. — Я наконец согрелась. Когда же будет тепло?

— Скоро. Через два месяца.

— Видимо, я долго в ремиссии, раз жалуюсь на погоду. Глупо. Надо жить. Неважно, что за окном — снег, дождь или солнце. Ждать лета полжизни, сетуя на погоду — роскошь.

— Я люблю зиму. Снег. Зимнее солнце. Но в Москве не зима, а черт знает что.

— Дай угадаю. Ты из Сибири или с Урала, да?

— Томск.

— Моя лучшая подруга из Томска. А я коренная москвичка. Родители там?

— Да.

— Мой папа тоже в Сибири. За северным полярным кругом.

— Он там живет?

— Сидит.

— Извини.

— Не извиняйся. Он заслужил. Я не общалась с ним много лет, не отвечала на письма, но на днях ему написала. Что-то щелкнуло в голове, знаешь. Вспомнила, как он любил меня в детстве, как я смеялась, когда мы играли. Я нашла старый альбом с фотографиями. Он был хорошим отцом, пока не запил. Жизнь сломала его.

— Сколько ему еще?

— Пожизненно. Двойное убийство. Ему положены два свидания в год. Я навещу его летом, там сейчас минус тридцать.

Дима молчал, пытаясь представить, каково это — сидеть в тюрьме до конца своих дней. Он не стал ни о чем спрашивать.

Принесли сэндвичи.

— Где работаешь? — спросила Оля.

— В инвестиционной компании, аналитиком.

— Нравится?

— Нет.

— Мне раньше тоже не нравилось то, чем я занималась. Я работала офис-менеджером, проще говоря — секретаршей. Принеси кофе, отправь факс, а как насчет ужина вместе? — такая, в общем, фигня. Отшила босса, он собрался меня уволить, но тут я заболела. Когда он узнал, то извинился и предложил миллион на лечение, из фонда компании. Я не стала отказываться. Я очень хотела жить. Сейчас работаю в благотворительном фонде. Мы помогаем детям. Разве может быть что-то важней? У нас есть вакансия. Можем тебя устроить.

— Боюсь, зарплаты не хватит на аренду квартиры. Придется жить на вокзале.

— Богатым не станешь, но не это главное в жизни. Можешь быть волонтером, в свободное от работы время, вместо компьютерных игр.

Он усмехнулся:

— Времени у меня много, больше чем надо.

— Заходи в гости, посмотришь, как мы живем. Только сразу предупреждаю: это затягивает. Начнешь — не сможешь остановиться.

Она смотрела ему в глаза, говорила эти слова, и он знал, что сделает все, что предлагает она, девушка из его грез. Она вошла в его жизнь. В мягкой полуреальности пробуждается чувственность. Кажется, он влюбился. Он хочет целовать эти губы, чувствовать ее дыхание на лице. Между ними есть магнетизм, они движутся навстречу друг другу сквозь время и расстояние, чтобы слиться в единое целое и…

…хватит, мой друг, фантазировать.

Начни с малого. Расслабься, поддержи разговор. Ты не то что забыл — ты не знал, как это делать. Импровизируй, учись на ходу. Не упусти шанс — другого не будет.

— Может, выпьем вина? — спросил он, сделав глубокий вдох. — Тебе можно?

— Нет.

Он погрустнел.

— Разве что пару глотков, — прибавила она заговорщицки, чуть наклонившись к нему. — Я врачу не скажу, он не священник. Маленький грех не считается.

***

Он пришел домой в начале одиннадцатого и сразу включил компьютер.

Сообщение от Оли.

«Привет! Еще раз спасибо, что проводил. Как доехал с Запада на Восток?»

Он улыбнулся. Пальцы набрали ответ:

«Без происшествий. Скучно)».

«Спасибо за вечер! Я напилась — жуть!)) Мне теперь много не надо. Что будешь делать? Спать? Или будешь играть в компьютер?; -)».

«Думаю о завтрашнем дне».

«Прочти в Википедии о Ван Гоге и Клоде Моне. Они гении. Завтра встретишься с ними. Место встречи изменить нельзя. Музей. Волхонка, 14. В 15—00».

«Буду приобщаться к искусству».

«С тебя программа на следующие выходные».

«Договорились».

«Спокойной ночи».

Он встал. Он больше не мог сидеть. Все бурлило внутри. От рук пахло духами.

Покружив по комнате с полчаса, он вернулся к столу.

Вытащив диск с игрой из трещины дисковода, он вышел в ночь, на узкий тесный балкон.

Желтый фонарь тлел во дворе. Не было ни души. Черные силуэты домов липли к серому небу.

Вдохнув влажный прохладный воздух, он вспомнил слова Оли.

«Неважно, что за окном — снег, дождь или солнце. Ждать лета полжизни, сетуя на погоду — непозволительная роскошь».

Прекрасные слова.

Фьють! —

— Он бросил диск в темноту.

3. Нимфоманка

— Здравствуйте, проходите, присаживайтесь.

Поджарый седой врач с бейджем «Врач-сексолог, психотерапевт, психиатр Степанюк Алексей Михайлович» встретил ее у дверей. Все по высшему классу, все за твои деньги.

Она села.

Он сел напротив. Аромат туалетной воды, мужской запах с сексуальной горчинкой, подействовал на нее возбуждающе: она снова хотела секса, после оргии ночью и утренней мастурбации — собственно говоря, поэтому она здесь.

— Я вас внимательно слушаю, Анна Сергеевна. — Врач подался вперед и заглянул ей в глаза, читая ее мысли. — Повышенное либидо?

— Да, — сказала она, встречая его взгляд. — Я занимаюсь сексом пять раз в день, сплю со всеми без разбору, а в перерывах ласкаю себя. Я всегда хочу. Я больше не могу так жить.

В серых глазах доктора зажегся огонек интереса, но больше ничто в нем не изменилось — он отлично владел собой.

— Как давно это с вами?

— Именно так несколько месяцев, но до этого постепенно усиливалось.

— Расскажите все по порядку, детали важны для понимания проблематики и выбора терапии.

— Мне трудно сосредоточиться, я все время думаю о сексе, поэтому извиняюсь заранее.

— Не волнуйтесь, мы никуда не спешим, у нас достаточно времени, — мягко сказал врач. — Начните с детства: отношения с родителями, ваши чувства, страхи. Чтобы было удобней, можете лечь на кушетку.

Она сделала, как он сказал. Сильные ноги, согнутые в коленях, легли на одноразовую простыню, черная юбка туго обтянула бедра. Светлые волосы рассыпались по изголовью.

— В детстве я была дурнушкой, — начала она после паузы. — Отец звал меня Хрюшей из-за фигуры и щек…

***

— Хрю-хрю, — будил он ее по утрам. — Хрюше пора в школу.

От него пахло лосьоном после бритья и куревом: он начинал день с двух сигарет подряд и курил почти непрерывно, отмахиваясь от врачей с их нудными рекомендациями. Не жалуя эскулапов, он ходил к ним раз в пятилетку и занимался самолечением: водка с перцем, лук и чеснок — средства от всех болезней.

Через семь лет, когда ей было пятнадцать, он умер от рака легких. Он утверждал перед смертью, в свойственной ему категоричной манере, что курение здесь ни при чем: все дело в стрессе и в Нижнем Тагиле, где жил в детстве рядом с металлургическим комбинатом.

Такой он был — папа.

Папа, которого нет.

Хрюша шла в школу. В школе над ней смеялись: она была пухлая, неуклюжая, некрасивая, жутко застенчивая — объект для шуток и унижений. Мальчики третировали ее, а девочки с ней не дружили, с паршивой овцой в стаде. Хрюша ходила по школе, уткнув взгляд в пол и вздрагивая от малейшего шороха.

Отец был мастером критики.

«У тебя лишний вес, — любил говорить он. — Возьми себя в руки, не ешь булки и макароны, сбрось несколько килограммов. В кого ты такая? Я не толстый, мать — тоже, я б на толстую не запал».

Матери было не до нее: мать ездила челноком между Турцией и Москвой и, как впоследствии выяснилось, встречалась с мужчиной, за которого вышла замуж после смерти отца.

Отчим не звал ее Хрюшей. Он ласково с ней обращался, дарил ей подарки, делал ей комплименты — и как-то раз, выпив и не справившись с чувствами, лишил ее девственности в день совершеннолетия. Было больно и стыдно, а во второй раз и в третий, и дальше было приятно. Хоть кто-то ее хочет. Она стала женщиной поздно, последней в классе, но сразу сделала всех. Она занимается сексом два-три раза в неделю, со взрослым мужчиной, а не с каким-нибудь малолеткой — девушки, вам и не снилось. Стыдно ли ей? Нет. Она придумала себе объяснение: если он занимается сексом с ней, значит, не любит маму. Если не любит маму, значит, не имеет значения, с кем он спит. Он лгун и подонок. Он ее изнасиловал, совратил. Что остается ей? Признаться во всем матери? Кому станет легче? Однажды мама с ним разведется — к этому все идет, отношения портятся — и тайна останется тайной, а дочь останется с мамой.

Она не испытывала оргазма, секса ей не хотелось, но она не отказывалась, когда он к ней приставал. Он ласкал ее всю, облизывал как конфетку, шептал нежно в ушко — она чувствовала себя женщиной, а не Хрюшей.

Сев на диету, она сбросила одиннадцать килограммов. От Хрюши ничего не осталось, кроме низкой самооценки. Несмотря на шок одноклассников, уверенности в себе у нее не прибавилось. Она ходила, все так же уткнув взгляд в пол, сутулясь и портя осанку. Сейчас, в тридцать пять, она понимает, какой красивой была: стройная, длинноногая, со впалыми скулами и голубыми глазами, фотогеничная, — но в то время она считала себя толстой и продолжала худеть. Она отказалась от мяса. Она ела фрукты и овощи, изредка — сыр, еще реже — рыбу, и не слушала мать с ее слезами, угрозами и уговорами. Хрюша толстая, она должна похудеть — вот ее цель. Порой она ела при матери, чтобы ее успокоить, но позже шла в туалет и избавлялась от пищи, сунув два пальца в рот. Бледная, нервная, истощенная, она плохо спала по ночам и плохо училась в школе. От нее шарахались как от призрака. Отчим терял к ней интерес и этого не скрывал. «Ты слишком худая, — сказал он ей. — Что ты с собой сделала? Не за что взяться».

Однажды их увидела мать — в спальне, в кульминационный момент — и избила Гумбольта сковородкой. Сотрясение мозга. Сломанная рука. Заявление об изнасиловании под давлением матери. Заявление на развод.

Отчима арестовали.

Хрюша плакала. Она отказывалась есть и при росте метр семьдесят весила меньше сорока килограммов. После обморока на школьном крыльце ее увезли в больницу. Диагноз — «нервная анорексия». В течение двух месяцев психологи и диетологи возвращали ее к жизни, против ее воли. Откормив на шесть килограммов и подлечив психику, ее выписали, с напутствием маме о рецидиве.

Хрюша пошла в полицию и дала взятку из денег отчима, чтобы дело закрыли. Нельзя забрать заявление об изнасиловании, но можно подать другое: я была пьяной и сама к нему приставала, но забыла, как это было, теперь вспомнила. «Такое все пишут, кто хочет замять дело, — сказали ей полицейские. — Но больше таким не верим, не приходи, если кто-то тебя обидит».

Отчима выпустили.

На радостях он подарил ей машину и оплатил курсы вождения. Мать была против, но сделать ничего не могла. Хрюша получила права.

***

Поступив на юрфак, она начала жизнь с чистого листа: ее здесь никто не знал, не видел ее толстой, не унижал в прошлом, она такая как все, без груза длинной истории. Она поняла — она не уродина и мужчины разного возраста проявляют к ней интерес: раздевают ее глазами, хотят познакомиться с ней, переспать — но ей они безразличны, с их похотью и старыми дешевыми трюками. Она учится, ей не до них.

Под занавес первого курса она подружила с мальчиком, который в нее влюбился.

Он ухаживал романтично: конфеты, цветы, кино, прогулки за ручку в парке — целый месяц до первого поцелуя, а как только поцеловал, так сразу полез к ней в трусы. Чтобы его не мучить, она их сняла. Ошеломленный и возбужденный, он припал к ней губами, стал ласкать ее жадно, влажно, неистово, и, в общем-то, было приятно, но длилось это недолго. Дальше он заспешил: скинул штаны, лег на нее сверху и, сделав несколько фрикций, дернулся и затих. «Надо принять постинор, — спокойно решила она. — На всякий случай».

Через десять минут мальчик ожил и вновь залез на нее. Промучившись полчаса, высушив себя и ее, он вышел ни с чем — пришлось ему помогать. Сделав ему минет, она с ним рассталась.

Следующий кавалер, на втором курсе, строил из себя мачо. Брюнет, красивый, развязный, с вечной циничной ухмылкой, он нравился девушкам, и, по слухам, в его послужном списке было три десятка любовниц, в неполные двадцать лет. Он стал клеиться к ней, делать двусмысленные намеки, приобнимать, ярко блестеть глазами — и, посмотрев на него, она решила поддаться его чарам. Он опытный, он научит ее.

Не научил. Он думал лишь о себе и, используя ее тело, не спрашивал, что она чувствует и чего хочет. «Эй, детка, давай трахнемся, я хочу секса» — так он к ней относился. Он много у нее брал, но ничего не давал взамен. Он мачо. Мачо не пристало быть чутким и влюбляться в объект своей похоти. Он ей изменял и не особо это скрывал, ратуя за полигамию. «Если ты трахнешься с кем-то, я не обижусь, — сказал он ей. — Ты тоже не обижайся. Мы должны быть честны друг с другом — вот что самое главное».

Почему она не ушла? Что ее удержало?

Безразличие.

Ей было все равно, с кем он спит, она его не любила, она была с ним от нечего делать. Она играла в игру. Он был мачо, она — его женщиной. Когда вконец стало скучно и он стал заигрываться, она ушла от него, сильно его удивив: это его роль, он бросает девушек, он не привык к тому, что бросают его.

Адиос. Какой из тебя, к черту, мачо, если ты не довел меня до оргазма?

Оргазм.

Слово без чувства, звуки без ощущений, гулкая пустота. Что с Хрюшей не так? Почему она холодна и не может ни дать, ни взять, ни полюбить? Все из-за отчима — так решила она: он разрушил ей жизнь, совратив ее и втянув в липкий обман, закончившийся кошмаром. Он ее не любил, он пользовался ею, она тоже его не любила. Гадкий запретный секс, гадкое чувство вины, шрамы на всю жизнь, спайки в юной душе — она умерла и уже не воскреснет от поцелуя мужчины, не вскрикнет на пике, не потечет рекой. В общем-то, ей все равно и лишь изредка больно до слез.

Ей часто снится один и тот же сон.

Сначала она чувствует вкус чужого наслаждения — терпкий и сладковатый, с нотками миндаля — а потом наступает ее очередь. Она идет туда, где никогда не была, и каждое прикосновение пальцев, губ, языка приближает ее к цели. Никогда ей не было так хорошо, ни с одним из немногих мужчин, ни с собой, ни вообще в жизни — чистое счастье, теплая нежность, дрожь растущего возбуждения. Она любит, ее любят. Почему они не встретились раньше — когда ей было плохо и никто не хотел знать, кто она и чего она хочет? Она хочет любви. Хочет тепла. Хочет узнать, что такое оргазм. Хочет стать женщиной.

Вдруг остановившись перед вершиной, она понимает, что не может двинуться дальше. Она соскальзывает назад, отлив уносит ее с собой. Прикосновения не могут ее спасти. Не сейчас. Снова нет. Было так хорошо, но сказка закончилась. Она холодна, в ней замерзает влага, и она ничего не чувствует.

— В следующий раз у нас все получится, — слышит она. — Я люблю тебя.

Сон заканчивается…

***

В следующем учебном году она познакомилась с Олей.

Дело было на вечеринке в общаге. Все, как водится, напились и начались танцы в холле на этаже.

Блондинистая аборигенка общаги, в белой майке в обтяжку и в джинсовых шортах, улыбнулась ей. Она улыбнулась блондинке.

— Я Оля. А тебя как зовут? — спросила блондинка, стараясь перекричать музыку.

— Аня.

— Будем знакомы. Ты с какого курса и факультета?

— Юрфак, третий курс.

— Я с пятого, журналистика. Давай отойдем, поболтаем? Здесь слишком шумно.

Они отошли: сначала в сторону, потом — в комнату Оли. Двухместная, чистая, аккуратная, маленький тихий оазис в Содоме и Гоморре общаги, уютное гнездышко.

— Соседка уехала к парню, сегодня ее не будет, чувствуй себя как дома, — сказала Оля. — Хочешь выпить? Есть «Бейлис»: ирландский виски, ирландские сливки.

Они выпили.

Так началась их дружба, а через месяц дружба закончилась.

Их последняя встреча, солнечным майским днем, в сквере у Новодевичьего, стала точкой, после которой их линии жизни разошлись навсегда на белом листе вечности.

«Я не могу, извини», — сказала Аня.

«Ты обманываешь себя, загляни к себе внутрь — там твои настоящие чувства, открой их, дай им сказать».

«Я чувствую, что не должна делать то, чего не хочу делать. Лучше остановиться сейчас, чем зайти туда, где будет больнее. Ты меня понимаешь?»

«Нет. Пожалуйста, дай нам шанс».

Она видела глаза, в которых не было ни слезинки. В них умерла надежда, они были мертвы, с застывшей пленкой отчаяния поверх серой радужки.

Она обняла Олю:

«Извини. Спасибо. В параллельной Вселенной, в другой версии нас все может быть, но не здесь и сейчас».

«Мы еще встретимся, я это знаю».

Больше они не встретились.

Через три года Оля прислала ей письмо с рассказом о своей жизни: она вышла замуж и ждет ребенка, она счастлива и сожалеет о том, что была так настойчива. Хороший мужик — вот чего не хватало ей все эти годы. Кто знает — может, в будущем все вернется на круги своя, но пока ей хватает мужа. Он любит ее, у них секс каждый день, и результат налицо. Она ждет мальчика, маленького мужчинку. Анечка, как у тебя? Где работаешь? Как с личной жизнью?

Оленька, с личной жизнью никак. Год без мужчины. Это моя карма, мне бы махнуть рукой, нет так нет, но я плачу и ругаю себя за фригидность, завидуя тем, кто может чувствовать больше. Что со мной? Я готова продать душу за один миг оргазма. Я становлюсь одержимой, я все перепробовала — тщетно. От мужчин у меня изжога, на женщин не тянет, сама не могу — замкнутый треугольник возможностей, где заперта моя чувственность.

Работаю в прокуратуре. Собачья работа, но я мечтаю пробиться, стать прокурором, а в будущем — адвокатом. Во мне столько энергии, что на троих хватит, работаю круглыми сутками — отсутствие личной жизни тут помогает, есть в этом плюсы, если на то пошло. Вокруг много мужчин, больше, чем женщин, с несколькими из них я спала, но никто меня не зажег. Я фригидная прокурорша — кошмар для преступников.

***

На письмо Оли она не ответила, и больше та не писала.

Прошло пять лет.

Быстро продвигаясь по службе, работая на износ, ночами, по выходным, она стервенела. Кот, плед и коньяк в растущих количествах — вся ее личная жизнь. Мужчины бывали редко и, как всегда, не задерживались, не выдерживая. Отчаяние, прятавшееся за ворохом уголовных дел, накрывало в минуты досуга. Господи, я обращалась к тебе тысячу раз, и ты не помог мне. Кого молить в следующий раз?

Однажды они допрашивали маньяка. Он изнасиловал и убил пятерых и продолжил бы убивать, если бы не попался.

Его допрашивал шеф, а она вела протокол с деталями жутких расправ. Маньяк ничего не скрывал: хвастаясь подвигами, он был на сцене, он наслаждался славой, в его маленьких острых глазах она видела превосходство.

«Я прыгнул на нее сзади и повалил на землю…» — записывала она. — «Она закричала, и я закрыл ей рот варежкой. Я сказал ей, чтобы она заткнулась, а то прирежу ее. Она и заткнулась».

Смакуя подробности, все больше входя в раж, он рассказал, как душил и насиловал жертву. По тому же сценарию он расправился с остальными. В конце концов он нарвался на мастера спорта по самбо и оказался в снегу, с выдернутой из сустава рукой и смещением третьего шейного позвонка, скрученный болевым приемом. Подарок для полицейских, следователей и широкой общественности. Сейчас он в шейном корсете, пристегнут наручниками к столу — старший механик Шариков, мелкий, невзрачный, гордый. Ему светит пожизненное. Его кумир — маньяк Душкин, убивший сорок шесть человек, он мечтает сидеть с ним в одной камере и просит этому поспособствовать в обмен на признательные показания. Следователь поддерживает в нем надежду, ссылаясь на связи во ФСИН — ложь без угрызений совести.

Вечером после допроса она выпила коньяка и села смотреть телевизор. Маньяк не шел из головы: его взгляд, голос, крепкие жилистые руки. Что чувствовали его жертвы?

В голове щелкнуло.

Она взяла планшет, набрала в строке поиска «Оргазм при удушении», пульс участился.

«Википедия» знает все.

«Аутоасфиксиофилия, асфиксиофилия, сексуальная/эротическая асфиксия, сексуальное/эротическое удушение — форма аномальной сексуальной активности, связанная с использованием средств, ограничивающих доступ кислорода для усиления ощущений, связанных с сексуальной разрядкой. Возбуждение возникает при кратковременном ограничении подачи кислорода к головному мозгу и накоплении в мозгу углекислого газа. Вызывает состояние головокружения и сильного расслабления всего тела, сопровождающегося половым возбуждением. Является одной из форм БДСМ-практик.

Осуществляется чаще всего либо наложением на горло петли из толстой веревки (ремня, тряпичной ленты) и кратковременным сильным затягиванием с последующим ослаблением, либо натягиванием герметичного пакета на голову с перетягиванием его на шее — так называемый бэггинг (от английского bagging, производного от bag — мешок).

Является достаточно опасной практикой и требует обязательного контроля со стороны партнёра, так как может привести к потере сознания и обездвиживанию партнера. Связана с серьёзным риском для жизни субъекта».

Надо еще выпить.

Черт! Я сумасшедшая. Маньяк, удушение, «усиление ощущений, связанных с сексуальной разрядкой» — зачем это мне? Зачем я это читаю? Съехала крыша?

Может быть. В пятницу вечером, после нескольких дней допросов и десятков страниц протоколов, я хочу быть жертвой маньяка, в зимнем парке, на свежем снегу.

Она включила канал для взрослых.

Разделась. Села на пол возле двери в зал.

Обвязав шарф вокруг шеи и перекинув свободный конец через ручку двери, взяла его в руку. Другую пристроила между ног.

Она готова продать душу. Кто ее купит?

***

Лежа на спине, с шарфом, зажатым в руке, она возвращалась из рая.

Плавно снижаясь, она приближалась к земле как перышко белой голубки и не чувствовала своего тела. У нее не было тела. Может, она умерла, затянув шарф и став шестой жертвой маньяка? Или оргазм был такой силы, что она потеряла сознание? Почему она на полу?

Она встала и сняла с шеи шарф. Шея побаливала, кружилась голова, тошнило, но что эти мелочи в сравнении с результатом? Она стала женщиной в тридцать лет, узнав свой путь в рай: единственно для нее возможный, опасный, особенный, по грани между жизнью и смертью, за гранью светской морали. Никто ее не поддержит, никто не узнает, ей не нужен никто на скользкой одинокой тропе, которой она идет, без кислорода, на головокружительной высоте, над облаками.

Следующие два года она практиковалась в аутоасфиксии, маскируя следы на шее за высокими воротниками и избегая мужчин. Шарфы, ремни, веревки, пакеты — она все перепробовала и зашла так далеко, что однажды могла не выйти. Это не пугало ее. Страх подавлялся желанием.

Все закончилось в реанимации, в Санкт-Петербурге, в первый день служебной командировки.

«Вам повезло, что горничная вытащила вас из петли, — сказал врач. — Вы ведь не хотели покончить с собой, правильно я понимаю? Любите острые ощущения? Советую вам с этим заканчивать. Однажды вы задохнетесь, это вопрос времени».

«Я могу рассчитывать на анонимность?» — спросила она.

«Вы можете рассчитывать на врачебную тайну. Но я бы не поручился за горничную и за отель вообще, слухи распространяются быстро. Найдите хорошего психотерапевта-сексолога, надеюсь, он вам поможет».

Ее выписали через два дня — убедившись, что с ней все в порядке в плане физиологии. По поводу психики это не к нам, это в другое место.

На работе она сказала, что отравилась и лежала в больнице под капельницей. Ей посочувствовали, продлили командировку, на этом все и закончилось.

Она крепко задумалась. Она не контролирует ситуацию, ей нужен кто-то, кто будет страховать ее на краю — не столько сексуальный партнер, сколько соратник с теми же интересами. Где его взять?

В Интернете.

Зарегистрировавшись на БДСМ-форуме, она стала искать, закидывая наживку и следя за ответной реакцией. Неадекватных отсеивала, с другими продолжала общение — в конце концов, через пару недель, договорилась о встрече с парнем по имени Гриша двадцати трех лет отроду. Место встречи — гостиница «Космос», ВДНХ, полулюкс с видом на телебашню, двадцать первый этаж. Желание придало ей решимости, внутренний жар нарастал и срочно искал выхода.

Увы, Гриша подвел.

Она попросила сжать ей горло руками, а он, не на шутку струхнув, признался, что у него нет опыта в такого рода делах и он не хочет ее душить. «Пошел вон!» — коротко сказала она. Вытолкнув его из влажного лона и сбросив с себя, она надела халат. Ублюдок. Молокосос. Наплел о себе бог весть что, представился опытным верхним, придумал массу историй — на что он, сволочь, рассчитывал? Что я такая же фантазерка и мы, поглядывая друг на друга стыдливо, просто займемся сексом? Черта с два тебе секс! Ты еще здесь? Не знаешь, что делать с эрекцией?

Придя в себя, Гриша бросился на нее.

Повалив ее на кровать лицом вниз, он задрал ей халат:

— Долбаная извращенка! Нормального мужика у тебя не было! Да?

«Не было», — вдруг осознала она.

Она не стала сопротивляться. Он как нормальный мужик получит свое удовольствие, а ей, долбаной извращенке, хуже не будет. Хотела быть жертвой? Если включишь воображение, то сможешь представить, что сзади тебя маньяк: закончив, он свернет тебе шею и избавит от мук. Он входит жестко, грубо, как и подобает маньяку, мальчик переродился в монстра — черт, она обманулась в нем и этому рада. Ей больно — так и должно быть.

Внезапно она поймала себя на том, что постанывает ему в такт.

С каждым его толчком в нее вливалось тепло, она потекла — ей давно не было так хорошо. Он сделал то, что не сделали нежные и аккуратные. Я река. Я теку. Скоро меня не станет, а пока я наслаждаюсь насильем. Это не любимый мужчина, это маньяк. Я лежу на снегу с голым задом, на дальней аллее парка, и никто меня не спасет, жертву нового Душкина, сильного и безжалостного. Дьявол меня услышал и послал ко мне падшего ангела — ангела смерти и наслаждения. Бери меня! Где твой рай? Это ад? Мне все равно. Я готова на все, я продала душу, у меня ничего не осталось, кроме тела, от которого я устала.

Тело свело судорогой.

Она кончила.

Не отстав от нее, Гриша упал на нее сверху, шумно дыша в ухо.

С минуту они лежали не шевелясь, потом он скатился с нее и лег рядом на спину.

— Необязательно друг друга душить, правда? — спросил он в пространство. — Можно и обойтись.

— Теперь я знаю, что можно.

Поцеловав его — вздрогнувшего от неожиданности — и сбросив халат на кровать, она пошла в душ.

Когда она возвратилась, его и след простыл. Сбежал. Ничего удивительного после того, что было, но все равно больно: привычное состояние, с которым она смирилась. Сбежал так сбежал, оно даже и к лучшему. Они не смогли бы смотреть друг другу в глаза и повторить то, что получилось экспромтом, по-настоящему, без сценической фальши, яростно и опасно. Воображение не заменит реальность, игра — всего лишь игра, разочарование — единственное, что будет не понарошку. Оставь здесь надежду, пока не стало больней.

И все же сегодня праздник. С асфиксией покончено. Можно двигаться дальше, без практик между жизнью и смертью — осталось понять как. Что теперь делать? Уж точно не пастись на БДСМ-сайте, в грязном виртуальном пространстве, набитом извращенцами разных мастей, невротиками, подростками, бездельниками, анонимами, троллями. Нет. Больше к вам ни ногой. «Ms. Bloody Mary» вас покидает. Чао!

Выпив полбутылки шампанского и съев тарелку клубники, она легла спать.

***

Следующий год прошел в поисках и экспериментах: переспав с шестнадцатью мужчинами, лишь с двумя она достигла вершины. Опыты с удушением остались в прошлом, а обычные способы, с некоторыми нюансами, не помогали: мучая себя и партнеров в гонке на главный приз, она чаще всего проигрывала. Инсценировки, игрушки, боль — не действовали. Попадались подонки и импотенты. Мужчина номер тринадцать хотел ее обокрасть, пока она мылась в душе. Он забрался к ней в сумку, но, увидев прокурорские корочки (не выложила их дома), обделался и слинял. Он так спешил, что забыл надеть плавки. Выбрасывая их в мусорное ведро, она ругала себя грубо и зло. Дура! Лучше бы обокрал. Одноразовым мужикам, с которыми она спит, не стоит знать, кто она — всем будет лучше.

Где она их искала?

На сайтах знакомств и в ночных клубах, куда заглядывала на досуге, голодная и безумная.

Прошли те времена, когда секс был ей безразличен — теперь она хотела его и брала сколько могла, благо в желающих дать не было недостатка. Не узнаешь, пока не попробуешь — следуя этому принципу, она ложилась в постель с каждым и редко с кем дважды. Она поняла: чем круче мужик, чем больше о себе говорит, тем хуже он в деле. Самые скромные и невзрачные рвут ее плоть как звери. Секс-оборотни. Один щупленький клерк довел ее до оргазма три раза за ночь и очень хотел еще, но она не смогла и уснула. Она встречалась с ним месяц, поставив личный рекорд, и все, увы, шло по наклонной. Он старался, ох, как старался, но все было тщетно: источник иссяк. Он влюбился в нее, и расставание было трудным: он ее обнимал, умоляя остаться, она отталкивала его. Она его не любила, его щуплое тело не могло доставить ей прежнего удовольствия. Зачем продолжать? Зачем я тебе? Я становлюсь одержимой, я сплю с мужчинами без разбору и не могу справиться с этим. Прости. У каждого свой путь. Мой приведет меня к гибели, я это знаю, это моя судьба. Ты не знаешь меня и, к счастью, никогда не узнаешь.

Одновременно с сексуальным желанием усилилась паранойя.

Ей всюду мерещились родственники и коллеги: на сайтах знакомств, в клубах, в отелях, в барах и ресторанах — а шеф порой так на нее смотрел, будто все знал: о ее странностях и похождениях, о запятнанной чести мундира, всю ее тайную жизнь. Как выдержать его взгляд — взгляд опытного следователя, просвечивающего насквозь? «Когда выйдешь замуж? Хватит сидеть в девках. Вон у нас сколько парней, бери любого, не ошибешься» — так он любил говорить, добро так, по-отечески (он был старше ее на семь лет), а она чувствовала, как краска заливает лицо и сбивается ритм сердца.

«Уволюсь, пока не поздно» — мысль приходила все чаще. Похотливой самке, мечтающей о маньяке, не место в органах, в кресле следователя-обвинителя, пусть не стерильном, но к чему-то обязывающем. Ей тяжело, она сходит с ума, мысли о сексе мешают сосредоточиться, все вокруг, кажется, знают, что она шлюха. Она не может работать. Она не знает, как жить.

Мужчина номер семнадцать избил ее. Он оказался бандитом и пригрозил ей: заявишь в полицию — найду тебя и убью.

Она промолчала. Губы были разбиты в кровь, кровь сочилась из носа, глаз заплывал.

Он ушел.

Она встала и усмехнулась: понравилось детка? Все было по-настоящему. Он чуть тебя не убил, пьяный и оскорбленный тем, что у него не стоял. Если бы ты захотела, он завтра бы сел в СИЗО, но ты не сделаешь это, иначе испортишь все и выйдешь из роли.

На работе она сказала, что поскользнулась, ударилась о край ванны и рассекла бровь. Шеф не поверил ей и, посоветовав быть осторожней, спросил, не хочет ли она рассказать, как все было на самом деле. Она не хотела. Он не настаивал, лишь вздохнул и покачал головой. Он не видел ее глаза за черными стеклами солнцезащитных очков, но знал — она лжет, и знал, что она знает, что он это знает.

С тех пор ей стало все равно, что он о ней думает.

Она здесь временно.

***

Через полгода она уволилась. Все напились, и шеф, приобняв ее за столом, сказал, что волнуется за нее. «Можешь всегда на меня рассчитывать. Если снова упадешь в ванной, я приду и выкину ванну к чертовой матери. Анечка, будь осторожна. Мир слишком опасен, ты это знаешь».

Мир опасен, да. Он естественен. Животные по натуре, люди калечат друг друга и убивают, хотят урвать кусок пожирней, преступают закон, а главное — они должны спариваться для продолжения рода и вся их жизнь крутится вокруг секса. Древняя лимбическая система мозга, отвечающая за эмоции и инстинкты — что в сравнении с ней тонкий слой разума, натянутый на основу, которой несколько миллионов лет? Отрицают это ханжи, которым претит мысль о том, что они звери.

Она не ханжа. Она Homo Sapiens. Род — люди. Отряд — приматы. Подкласс — звери. Класс — млекопитающие. Так говорит «Википедия», сухо и объективно. Нет оснований не верить Дарвину, как бы это ни било по самолюбию человека, считающего себя творением Бога.

Она самка. Она хочет секса с самцом. Общественный статус — стажер адвоката, милая женщина в брючном костюме, вежливая и деловая, гладкий культурный слой поверх тела примата с базовыми потребностями в еде, сексе и безопасности.

После ухода из органов — словно гора с плеч. Она почувствовала себя свободней, но не свободной. Остались чувство вины и грязная совесть. Что противоестественного в том, что она делает? «Я женщина! Я хочу секса!» — крикнула бы она, чтобы кое-кто, вздрогнув, залился краской и осенил себя крестным знамением — но крикнуть она не может, крик умирает внутри, отравляя ее ядом фрустрации. Встав за конвейер, она ищет того, кто сможет сделать ее счастливой. Не то, все не то. Проблема не в них, а в ней: не по силам ей зверь, не стать ей ангелом — асексуальным, бесполым, безгрешным, нет мужчины, способного утолить ее жажду. Она с этим смирилась и молит Бога лишь обо одном: чтобы не стало хуже. Ее либидо взбесилось, превратив ее жизнь в ад, и она не вынесет еще один круг.

Через год все изменилось.

Она нашла Мужчину. Все это время он был рядом — директор адвокатской конторы, в которой она работала — а она строго-настрого запрещала себе думать о нем: знала, чем все закончится. Стоит дать волю мечтам, как они тут же станут реальностью — новым ее кошмаром со старым финалом, который не изменить.

Все пошло по другому сценарию.

Он пригласил ее на свидание — она согласилась. Она не смогла сказать нет. Видит Бог, она сделала все, что могла, на ее совести нет новых пятен, нельзя быть выше себя. Значит, это судьба, от судьбы не уйдешь.

Все развивалось стремительно: их роман длился три месяца, а на четвертый они поженились. Они полдня проводили в постели, и через раз она испытывала оргазм. Это было чудо, странное счастье, сладкая эйфория — она не раздумывала, выходить ли за него замуж: она любила его, она хотела его, он творил с ней нечто волшебное, разведенный сорокапятилетний мужчина с двумя детьми от первого брака и алиментами. Его звали Рома. Роман Евгеньевич. Он был известным в Москве адвокатом, ездил на «Ягуаре» и вел богемный образ жизни: тусовался с актерами, художниками и музыкантами и разбирался в искусстве и виски не хуже, чем в юриспруденции. Он был старше ее на добрые десять лет, но она не чувствовала разницы в возрасте: он был молод душой и телом и мог дать фору любому из тех горе-молодцев, с кем она спала до него. Он не делал ничего необычного, просто ее ласкал, просто в нее входил — дело в качестве, а не в количестве, в магии отношений, а не в порке из порнофильма, после которой болит тело. Дело в любви. Этого ингредиента ей не хватало, она не умела и не хотела любить, она рассматривала мужчин как средство удовлетворения сексуальной потребности — и раз за разом терпела фиаско, откатываясь к точке старта, откуда вновь шла к цели, заранее зная, что будет в конце. Любовь — фикция, яркая обертка инстинкта, девичьи сопли и слезы, жалкая мокрая драма — так считала она.

Что теперь? Она любит, и ей это нравится. Она хочет ребенка, и он — тоже. Они занимаются сексом без противозачаточных средств, и каждый месяц она покупает тест на беременность. Увы, только одна полоска. Есть повод побыть несчастной и вернуть чувство вины, но она держится, не расклеивается, успокаивает мужа. Он предлагает вместе сходить к врачу. Она отказывается. В конце концов решили: сходят, если ничего не изменится за следующие три месяца.

Изменилось все.

Они развелись.

Ее либидо вновь вышло из-под контроля и разрушило карточный домик счастья, который, как она думала, был построен из камня.

Она сорвалась как запойная алкоголичка и только задним числом поняла, что чувствовала приближение кризиса за два месяца до него. Ей стало казаться, что после разрядки желание возвращается слишком быстро, быстрей, чем раньше — несмотря на ставшие нормой множественные оргазмы — но она гнала от себя эту мысль: так поступает больной, убеждая себя в том, что здоров, пока симптомы не становятся столь очевидными, что он вынужден обратиться к врачу. Так доходят до четвертой стадии рака и до геморроидальных узлов размером с грецкий орех. «Расслабься, детка, — сказала она себе, — не будь мнительной, не выдумывай, радуйся и наслаждайся. С тобой Рома, тебе не о чем беспокоиться». Вскоре половой зуд стал нестерпимым. Они занимались сексом каждый день, оргазмы скручивали ее тело, один сильнее другого, но желание оставалось: утром, вечером, днем, ночью — оно всегда было с ней, занимая все больше места в ее мыслях. Она не могла его игнорировать и была вынуждена признать, что это проблема. Она ничего не сказала Роме — главная ошибка ее жизни — и, скрывая отчаяние, ласкала себя. Не помогало. Через час зуд возвращался. В какой-то момент муж понял, что ее запросы превышают его возможности, отнес это на свой счет, а она, почувствовав его настроение, вновь ничего не сказала. Дура. Она выбрала путь притворства и лжи. Отныне она сдерживалась и не требовала от него многого, больше, чем он мог дать. Не приставала к нему после секса, не ластилась непрерывно, не намекала на то, что ей было мало — раньше это было игрой, нравившейся им обоим и заводившей, теперь стало драмой.

Пар скапливался под крышкой, давление возрастало, ощущение потери контроля сводило ее с ума. Она ничего не могла сделать, не могла никому рассказать и знала, что рано или поздно сорвется и вновь окажется там, где жила несколько лет. Ее затягивает туда. Ее крах близок. Цепляясь за счастье ломкими крашеными ногтями, она плачет от боли, от собственного бессилия, от боли близкого человека — она проклята. Она Хрюша, ей не дано быть счастливой.

В новогоднюю ночь она изменила мужу.

Встречали Новый год в их загородном коттедже, и было человек тридцать: родственники, друзья, коллеги. Виски после шампанского, шампанское после виски — бой курантов встретили все, а к трем часам ночи — когда истопили сауну — осталась чертова дюжина. Кто-то спал, кто-то уехал домой, кто-то просто исчез. Выжившие разделись, скинув плавки и лифчики, и, подшучивая друг над другом, сели на лавки плечом к плечу. В перерывах между подходами пили. Алкоголь растворял остатки стыда. Муж поглядывал на жену друга, а друг — на его жену. Нет, даже не так — друг не сводил с нее глаз. Он, тридцатисемилетний владелец автосалона, был красив, подкачан, улыбчив, этакий белокурый Иван из русской народной сказки. Его орган был тоже неплох. При всяком удобном случае она на него смотрела, давая волю фантазии, и не могла насмотреться. Она хотела его и хотела дать это понять. В какой-то момент он взглянул на нее: в глаза, потом ниже, а она чуть раздвинула ноги, встречая и приглашая. Они поняли друг друга без слов.

Она пошла в туалет, он вошел следом, и им хватило минуты. Одновременный оргазм бросил их на кафель стены, ногти скользнули по камню, не оставляя следов, губы сдержали стон. Вот и все. Она подумает завтра о том, как жить дальше. Сейчас она слишком пьяна и слишком возбуждена, ее рацио отключено. Когда он ушел, она села на унитаз, голая, влажная, теплая, и стала себя ласкать. Еще два оргазма, один за другим, но ей хочется снова. Она больна, она это знает, но не знает, что с этим делать. Она чертова нимфоманка — как в фильме Ларса фон Триера — ее одержимость черного цвета, с примесью крови и спермы. Терпкий запах разврата щекочет ей ноздри, она знает оттенки его вкуса, она помнит каждого, кто был в ней — всеядная шлюха. Любой может трахнуть ее и довести до оргазма, она вспыхивает от первого прикосновения и заканчивает через минуту. Когда-то она мечтала об этом, теперь все отдала бы за то, чтобы вновь стать фригидной. Обессилевшая и замерзшая, она скрючивается на унитазе и тихо плачет: она не хочет назад, в сауну, к голым телам, к мужу, к другу, с которым ему изменила. Она захочет еще, она уже хочет. Не может остановиться.

Вернувшись, она взяла мужа за руку и повела его в душ без лишних слов, прямо при всех, голая и решительная, пьяная, сумасшедшая. Он послушно пошел с ней как барашек на бойню, пошатываясь после виски, и выглядел удивленным — его застали врасплох, он растерялся. «Возвращайся, — сказал кто-то им вслед с иронией. — Аня, полегче там с ним». Она завела его в душ, задернула занавеску и сделала ему минет, лаская себя. Она кончила, он — нет. Потом она встала, развернулась к нему спиной, и он кое-как взял ее, вялый, слишком пьяный для секса. Это ей не мешало: ей было все равно, что с ним, она использовала его тело как инструмент, не задаваясь вопросом, хочет ли он чего-то. У нее не было выбора. Она здесь и сейчас, в струях воды, в точке воспламенения, стонет, не сдерживаясь, и ей наплевать, что будет через минуту — будущего сейчас нет.

Она отдернула шторку.

Жена друга мужа сняла тапочки у бассейна. Встретившись взглядом с женщиной в душе, она застыла с открытым ртом, пьяненькая, глупенькая, только что обманутая супругом, сельдь с крохотными грудями — и в этот миг судорога прошла по телу женщины в душе и ноги подломились в коленях. Муж ее удержал. Он продолжил двигаться по инерции, но вскоре остановился, так и не дойдя до конца.

Обманутая покраснела и не могла оторвать взгляд от двух обнаженных тел, слипшихся в душе: женщина улыбалась дико, а муж женщины выглядел глупо, не зная, куда себя деть — через несколько долгих секунд он догадался задернуть шторку.

Финита ля комедия.

Начало конца, второй половой акт, второй акт трагедии.

***

На следующий день, проснувшись с гнусным похмельем, гости не смотрели друг другу в глаза и старались не вспоминать вчерашний поход в баню. Позавтракали, выпили и разъехались по домам. Аня и муж остались одни. Они молчали весь день.

За следующий месяц она изменила ему несколько раз: со стриптизером, с клиентом, с проводником и с неким Женей, с которым встретилась в ночном клубе.

Женя был странным и грустным парнем. Он жил в элитной квартире на набережной, черт знает на каком этаже с потрясающим видом из окон, пил и ничего не рассказывал о себе. Она решила, что он гангстер. Она хотела его, а он ее нет. После вялой любви они разговаривали до утра, сидя в бежевых кожаных креслах у панорамных окон и глядя сверху на город, который тоже не спал. Ее потянуло на откровенность. Выпив изрядно виски, она призналась ему, единственному из всех, что хочет секса круглые сутки и от этого сходит с ума, на что он сказал ей, что ей надо к врачу — чем быстрее, тем лучше. Спросив, не болит ли живот, он долго его щупал, вызвав волну возбуждения. Она истекала влагой, а он налил себе виски. «Тебе надо к врачу, — снова сказал он. — Не затягивай с этим. К сожалению, я не сексолог, не психолог, не хирург и не эндокринолог». «Кто ты?» — спросила она. «Человек с запятнанной совестью», — странно сказал он и больше ничего не сказал.

Через месяц муж спросил, есть ли у нее кто-то.

Она не стала ему врать, но и не сказала всю правду, слишком грязную и шокирующую.

«Да. Я больна, я не могу себя контролировать, я постоянно хочу секса, все время».

«Давно с тобой так»?

«Около двух месяцев. Я не знаю, что это. Прости».

Не проронив ни слова, он подошел к мини-бару, налил себе водки и выпил залпом. Он прекрасно владел собой — крутой мужик, которого она потеряла — и не позволил себе истерить, хотя повод для этого был. Он с достоинством встретил удар — словно заранее был готов.

«Сходи-ка к врачу, — сказал он, не приближаясь, с расстояния в несколько метров. — Так не бывает».

Ей вспомнился странный Женя.

«Да».

«Когда придешь в норму, можем попробовать снова».

Она разрыдалась, и он дал ей водки. Она собрала вещи и вернулась к себе, в маленькую однокомнатную квартиру в спальном районе, к одиночеству, пледу и телевизору. Она уволилась из адвокатской конторы. Она записалась к врачу, лучшему в городе, и стала считать дни, двадцать один, до приема — не встречаясь с мужчинами, без выхода в Интернет, с неутолимой жаждой.

Через неделю она не выдержала: нашла попутчика в Интернете и поехала в Мексику, в desire hotel, в тропический рай для взрослых, где многое позволено тем, кто хочет. Она ходила голой по территории, плавала голой в бассейне, пила текилу и занималась сексом: в бассейне, в номере, в общем шатре — за десять дней тридцать мужчин. Она спала с каждым, кто был готов. Солнце, море и алкоголь спасали от нервного срыва. Когда она напивалась, то, к счастью, утром не помнила, что было вечером. С попутчиком Гришей она не спала: он оказался бисексуалом, и у него несло изо рта как из помойки даже после чистки зубов. Зачем он ей здесь, в раю грешников, в стране мальчишей-плохишей? Они жили вместе, а спали порознь как разведенные муж и жена.

На восьмой день Гришу арестовали по обвинению в изнасиловании мексиканского парня, из персонала отеля. Полицейский спросил у нее, кто он ей — муж или как — она ответила «или как», просто попутчик, и больше вопросов не было. Она продолжила развлекаться, а через два дня вернулась домой без парня с гнилыми зубами, любителя мексиканской экзотики. В самолете, выпив текилы из duty free, она пристала к стюарду, молоденькому и робкому, гладила его через брюки, дала номер своего телефона, а позже заснула в кресле и проснулась уже в Москве, мартовской, снежной, мокрой, черной после солнечной Мексики. Тут ее и накрыло. Все, что копилось там, разом вылезло здесь. Тело зудело, требуя сатисфакции после долгого перелета, и не было сил встать с кресла и взять с полки куртку. Страшное чувство. Будто умираешь с голоду, но не можешь взять ложку, и даже если возьмешь и набьешь тощий живот — не насытишься. Ты всегда хочешь есть, думаешь только об этом. Вот что она чувствует.

Она прошла мимо стюарда, уткнув взгляд в пол.

«До свидания», — сказал он дежурным тоном — то ли ей, то ли кому-то, кто шел сзади.

Он не позвонит, он слишком молод и не решится, о чем будет жалеть всю жизнь, воображая, что все могло быть иначе. Бедный мальчик. Попав под каток, он получил травму, а она едет дальше, к фантому — сквозь него — к следующему, по кругу, с которого не сойти. Он как магнит удерживает ее. Круг ее похоти, мука, вечное искушение. Послезавтра прием у врача. Если врач не поможет, она продолжит гореть, пока не сгорит дотла — этот день близко.

В такси она села сзади, за креслом водителя, и два часа ублажала себя, пока продирались сквозь пробки.

Когда подъехали к дому, она сказала, что у нее нет денег.

— Дома тоже? — недобро усмехнулся водитель, мужчина лет сорока в грубой кожаной куртке, с проплешиной на затылке. — Я подожду. Или знаете что — мы поднимемся вместе.

— Зачем? Можно здесь, сзади, — сказала она. — Я рассчитаюсь. Идите сюда.

Водитель ничего не сказал. Он вылез, вытащил ее чемодан из багажника, бросил его в грязь и открыл заднюю дверь:

— Долго тут будешь сидеть? Шлюх не вожу. У меня трое детей, младшенький инвалид. Я их кормлю, мне нужны деньги, а не сифилисы.

Она вышла.

— Извините, я пошутила. Вот деньги. — Она сунула ему в руку три тысячи, в два раза больше тарифа.

Он посмотрел на нее как на больную — какой она и была — молча покачал головой и уехал.

Чемодан валялся в грязи: красный дорогой чемодан, купленный в Эмиратах. Здесь ему самое место. Что в нем? Белье со следами разврата, вибратор, смазка, два десятка презервативов, литр текилы — дорожный набор тетки, двинувшейся на сексе, ларчик ее греха.

Она пнула его. Пнула еще раз, сильней. Прыгнула на него сверху.

Он треснул.

***

Эпилог. Три месяца спустя.

Утки подплыли к самому берегу, выхватывая из воды мокрые мякиши хлеба, а одна, самая смелая, вразвалку вышла на травку, ближе к источнику корма.

Кушайте, кушайте, отъедайтесь, у меня целый батон, купила специально для вас. Я люблю здесь бывать, здесь я чувствую себя частью природы и не слышу шум душного города в двухстах метрах отсюда, за тем зеленым холмом и кронами старых дубов. Я ложусь на спину и смотрю в чистое небо, на птиц и мягкое белое облачко, плавающее в аквамарине над прудом. Штиль. Солнечные лучи падают сквозь ветви деревьев как на полотнах Шишкина, и я сожалею о том, что не могу сделать стоп-кадр чувств и возвращаться к ним снова и снова по собственному желанию. Не задержать их, не повторить, и в этом весь смысл, гений мгновения, стимул жить здесь и сейчас. Два миллиарда секунд — решай сам, на что их потратить, как прожить жизнь с первой и последней попытки.

Три месяца назад мне сделали МРТ, взяли кровь из вены и сказали, что у меня гормонопродуцирующая опухоль яичника. Опухоль производит гормоны, усиливающие либидо.

Я помешалась на сексе из-за доброкачественного новообразования размером с горошину в моем правом яичнике. «Эстрогенное воздействие», «феминизация» — умные научные термины для моего случая. Это не психика, это физиология.

Я вспомнила Женю — как он щупал живот и что мне говорил. Нет, он не гангстер, а врач, и он оказался прав.

Хирург был сама деликатность: «Возможно, вам не понравится то, что я вам скажу, но другого выхода, увы, нет. Мы удалим вам яичник. Есть и хорошая новость: у вас два яичника, со вторым проблем нет. После операции останется небольшой шрам, но при желании его можно убрать, возможности современной пластической хирургии поистине безграничны». Он не хотел меня напугать, тщательно подбирал слова, мягко входил в повороты — и моя реакция стала для него неожиданностью. «Когда операция? После нее я не буду хотеть секса?» — обрадовалась я. «Вы будете хотеть его время от времени, как все здоровые люди, — врач улыбнулся. — Операцию можем сделать через неделю». — «Так долго. Нельзя ли пораньше?» — «К сожалению, нет, у нас полная запись. Кроме того, нужно сдать кое-какие анализы».

Приободренная новостью, я закрылась в квартире, собрала волю в кулак и продержалась семь дней. За неделю — ни одного мужчины, ни одной инъекции секса меж раздвинутых ног: я победила себя и поехала в клинику с гордо поднятой головой и с праздничной радостью. Режьте меня, делайте что хотите, только избавьте меня поскорей от чертовой опухоли.

Мне удалили яичник под общим наркозом и выписали через три дня.

Я снова стала фригидной.

Я занимаюсь сексом два раза в неделю, с мужем, только с ним, и не испытываю оргазма. Мне это нравится, ему — кажется, нет, но он помнит, как было раньше, и деликатно помалкивает.

Боже, как же я счастлива!

Я не хочу секса.

4. Abortus

9 месяцев назад.

Его звали Витя. Он ходил в фитнес клуб, где она работала администратором, и полгода одаривал ее комплиментами, прежде чем она поужинала с ним. Ей было двадцать два, ему — тридцать семь. Он был красив, она — тоже. Он ездил на «Porsche Cayenne», а она, девушка из Сибири, еле сводила концы с концами, оплачивая квартиру и заочное обучение на юрфаке.

Они ужинали в ресторане грузинской кухни.

Он знал меню наизусть.

— Нам хинкали с бараниной, где-нибудь штучек… — он взглянул на спутницу, — восемь. Хачапури, долму, сырное ассорти и бутылочку Саперави. Лена, есть предпочтения?

— Положусь на ваш вкус, — сказала она.

— Твой вкус, — поправил ее он. — Десерт выберем позже, — сказал он официанту.

Она чувствовала себя скованно. Она давно не была на свиданиях и никогда не встречалась с мужчиной много старше себя. Он был стройный, сильный, подтянутый, но пятнадцать лет разницы в возрасте — это не шутка. Она ввязывалась в авантюру с непредсказуемым сюжетом. Сумасшедшая. Достала скучная жизнь? Хочется мужика? Что ж. Не самый плохой вариант. Правда, пока неясно, кто он и что он. Закрытый, в себе. Улыбается белозубой улыбкой, но есть в нем какая-то тайна. Женат? Может быть. Бабник? Очень может быть. Лезут глупые мысли, бред в духе оттенков серого, образ мистера Грея. Каждое его движение, каждое слово выверены; он знает, какое впечатление производит, и слегка перебрал с идеальностью. Этакий Ричард Гир из «Красотки», с фирменными манерами богача, знающего себе цену. Одетый в джинсы и свитер, с легкой небритостью и внешностью мачо с обложки, он источает харизму и сексуальность.

За следующие два часа он узнал о ней все, а о себе рассказал мало. Он бизнесмен, у него в собственности торговый центр в Кузьминках и еще один в Питере. Строится третий. Не самое лучшее время, кризис, но сколько их было — кризисов? Справимся.

Время прошло незаметно. Близилась кульминация.

Он вызвал такси.

— Я тебя провожу, — сказал он тоном, не терпящим возражений. — Поздно.

Она не стала отказываться. Она знала сценарий.

Ее тревожила мысль о том, что он подумает о ее скромной съемной квартире. Там чисто, уютно, но бедно. Мебель IKEA не первой свежести и старенький «евроремонт». Кстати о птичках — он не позвал к себе и не обмолвился ни словом о том, где живет. Что это значит? Он глубоко женат — вот что. Это его проблемы. Не сказал — ее совесть чиста. Будет секс без чувства вины и обязательств, с Мистером Икс в маске, на карнавале в Венеции. Кто он? Что под праздничной маской, с перьями и позолотой? Не все ли равно? Не заглядывай под нее. Вдруг там гнусный уродливый монстр? В первый романтический вечер лучше не думать об этом, не разрушать девичью сказку, не отравлять счастье.

Он уехал в три часа ночи. Чмокнув ее на прощание, он пожелал ей спокойной ночи. Она легла на влажные простыни и не сомкнула глаз до рассвета. Чтобы не было больно, она настраивала себя на то, что продолжения не будет. Хорошо провели время — ничего более. Маленькая обоюдовыгодная интрижка. Разовый секс. Приятные воспоминания. Не стоит мечтать о любви.

Она думала так, но втайне все же мечтала.

Как оказалось — не зря.

Он позвонил утром. Сказал, что скучает по ней и хочет встретиться вечером.

Сердце стукнуло в ребра. Девичьи щечки зарделись.

«Заедешь за мной в клуб? — спросила она. — В девять?»

«Да».

***

Он приехал на «Порше», черном рычащем звере. «Тебя ждет сюрприз, — сказал он, загадочно улыбаясь. — Надеюсь, тебе понравится».

Он привез ее на Тверскую, в «Ритц-Карлтон». В номер с видом на Кремль.

Шампанское в ведерке со льдом, ужин в номере, секс на царском ложе под мерный шелест Тверской за толстым стеклопакетом — классическая романтика с легким душком банальности.

Они заснули под утро, а за завтраком в ресторане отеля она спросила его, женат ли он. Он сказал — да, но брак исчерпал себя, детей у них нет.

Классика.

Чтобы в это поверить, гонишь сомнения прочь, не давая им вторгнуться в грезы. Белое платье, фата, кольцо с бриллиантом на пальце… Мечты…

А реальность бьет наотмашь.

Две полоски на тесте.

Шок.

Слезы.

В ту самую ночь в «Ритце», почти три недели назад, она просчиталась. Они зачали ребенка, толком не зная друг друга. Два чужих человека, второй раз в постели. Они и сейчас чужие: встретились, трахнулись, разбежались. Думай, девочка, думай. Прими правильное решение, не ошибись.

Проплакав всю ночь, она его приняла. Аборт. Втайне от Вити. Медикаментозный аборт на маленьком сроке. Доктор дает таблетку, открывается маточное кровотечение, и плодного яйца как ни бывало. «Мифегин» — Google подсказывает название. Низкая вероятность проблем, высокая эффективность.

Бог мой, сотни сайтов по теме. Абортщики зазывают к себе как торговки на рыночной площади.

«Клиника медикаментозного аборта работает для Вас ежедневно. Мы гарантируем соблюдение конфиденциальности, оперативное оказание помощи, компетентный и вежливый подход».

«В нашем медицинском центре стоимость аборта недорогая, она не разорит Ваш бюджет, а технология проведения аборта соответствует высочайшим международным стандартам, апробированным в течении многих лет. Мы не делаем дешевые аборты! Просто у нас есть антикризисные предложения, существует гибкая система скидок».

«Если так сложились обстоятельства, что вам срочно требуется прерывание беременности, вы всегда можете обратиться в сеть наших клиник. Мы не будем с неприкрытым осуждением смотреть на вас, читать мораль и учить жизни, наш долг — предоставить высококвалифицированную медицинскую помощь в полном объеме».

Цены, кстати, подъемные. Даже в не самых дешевых местах аборт Мифегином стоит десятку. Сущие пустяки в сравнении с результатом.

Она быстро выбрала клинику, рядом, в двух остановках от дома. Она сделает это сейчас, не откладывая в долгий ящик. Избавившись от беременности, она будет жить дальше, не повторяя ошибок прошлого, и, если сложится с Витей, родит ему сына и дочь. Аборт останется тайной.

Она позвонила в клинику.

«Через час есть окно. Сможете?» — спросила администратор.

«Да».

***

Она сидит в коридоре напротив беременной женщины. Месяцев пять-шесть, судя по формам. Беременная болтает по телефону и улыбается — счастливая, на щеках легкий румянец, ей не надо делать аборт, у нее все в порядке.

Скорей бы уж.

Посматривая на часы, она ерзает в кресле. Пунктуальностью здесь не страдают.

Пять минут… Десять… Пятнадцать…

Дверь кабинета открылась.

Вышла девочка. Лет восемнадцать на вид.

Глядя в пол, она пошла к выходу из больницы. Кажется, ей было дурно. Страшно бледная, она шла, еле волоча ноги в простеньких кедах. Жалкое зрелище. Что с ней сделали там, в кабинете, за белой прозекторской дверью?

Твой черед.

Ноги не держат. Во рту металлический привкус. Ладони вспотели.

— Здравствуйте. Проходите, пожалуйста. — Седой сухопарый доктор, в очках без оправы, стоял в проеме двери. Он смотрел на нее, а она опустила взгляд.

Она вошла, и он закрыл дверь на ключ — как в тюрьме.

— Присаживайтесь, — он показал ей на стул, на самый обычный стул рядом с обычным столом.

Сели.

— Ну-с, рассказывайте, с чем к нам пришли? На что жалуетесь?

Он говорил странно — как врач позапрошлого века.

— На беременность, — выжала она из себя.

— Сколько недель?

— Две недели и шесть дней.

— Дата последних месячных?

Она назвала.

— Стало быть, четыре акушерских. Две полоски на тесте — так?

— Да.

— Для исключения ложноположительного результата и внематочной беременности мы сделаем вам УЗИ. Но прежде всего поймем, нужен ли вам аборт.

Растерявшись, она промолчала. Врач спутал все карты. Вместо того чтобы взять деньги и дать таблетку, он будет ее отговаривать? Хочет очистить совесть? Или положено так по инструкции?

— И все-таки? — он не сводил с нее глаз.

— Мне не нужен ребенок. Это была случайность.

— Он живой.

— Он эмбрион.

— Он человек, просто маленький, и он очень похож на вас.

— Он эмбрион. Он ни на кого не похож. — Она говорила как робот, глядя куда-то вниз.

— Все заложено в ДНК. Фигура, черты лица, цвет глаз, тембр голоса. Все это есть и уже не изменится. Скоро забьется сердце.

— Сердце?

Она взглянула на него расширившимися зрачками.

— Да. Есть сердце, есть мозг. Это девочка или мальчик. Маленький человек. Дать вам воды? — участливо спросил он.

Она отказалась. И разозлилась. Ей не требуется участие, ей нужен аборт. Оставьте меня в покое! Боже! Что за странное место?

— Вы делаете аборты или всех отговариваете? — ее сдавленный голос дрогнул.

— Мы много что делаем. Лечим. Делаем операции. Обследуем будущих мам. Нет проблем и с абортами. Лишь единицы отказываются, но и одна жизнь много стоит. Мы с вами все еще здесь, хотя я мог бы просто взять деньги и отправить вас к акушерке. Я спасаю людей. Я главврач. Это моя больница. Мы не пойдем по миру, если вы сохраните ребенка.

— Давайте сделаем так, — сказал он. — Вы вернетесь домой и еще раз спокойно подумаете. Обсудите с папой. Он ведь не в курсе, да?

— Да.

— Примите решение вместе. Время еще есть. Кстати, медикаментозный аборт — это… как вам сказать… У вас крепкая психика? Вы готовы увидеть плодное яйцо с мертвым ребенком внутри, сидя на полу в ванной в два часа ночи? Знаете, как выглядит эмбрион?

Ей стало дурно.

Подбежав к раковине, она выплеснула туда кофе с желчью.

Отдышавшись, она увидела себя в зеркале: мертвенно бледную, без кровинки в лице — и вспомнила девушку в кедах.

Врач подошел к ней, протягивая стакан воды, от которой пахло пустырником:

— Выпейте. Вам станет лучше.

В этот раз она не стала отказываться. Выпила.

Лучше не стало.

Выдавив из себя «спасибо», она вышла из кабинета.

***

Она сидела на кухне, с чашкой остывшего чая, и третий час смотрела в окно, выкуривая сигарету за сигаретой.

Шел дождь. Нудный холодный дождь. Капли стучали по подоконнику, взрываясь маленькими фонтанчиками, и в это самое время сотни беременностей заканчивались абортами.

Се ля ви.

Доктор давит на жалость, не брезгуя грязными трюками, мнит себя спасителем человечества, а что он знает о жизни за дверью своего кабинета? Если бы все рожали и не было бы абортов, стало бы больше счастья? Доктора можно понять: ему снятся дети с оторванными конечностями и раздавленными головками, он очищает совесть, он, странным образом для врача, делающего аборты, решил, что убивает и спасает людей — но он не хочет понять, что счастье в качестве, а не в количестве — в том числе счастье детей. Как быть с личными обстоятельствами? С залетом от связи с женатым? Бедствовать матерью-одиночкой? Если есть выбор: сейчас или в следующий раз, в крепкой дружной семье, с любящим мужем — кто тебя обвинит? Эмбрион ничего не чувствует. Он не умеет мыслить. Он не знает о том, что он есть. Он не будет несчастен. Полтора миллиметра — несколько клеток, даже не эмбрион. Не надо сгущать краски. Сегодня она прочла: пятьдесят миллионов абортов делают каждый год. По сто тысяч с хвостиком в день. Десятки миллионов убийц? Глупые ярлыки. Мораль, раздутая до абсурда. Манипулирование. Страшные фото. Проповеди священников.

На сотовом выключен звук.

Когда ей звонят, она не берет трубку. Два раза звонила мама, два — с неизвестного номера, шесть или семь — Витя.

«Примите решение вместе», — так сказал врач.

«Вместе». Она пробовала слово на вкус — оно было горьким, с солью будущих слез. Кто он ей — Витя? Что она знает о нем? Что будет завтра?

Ладно, нечего долго думать. Все остается в силе. Если пропустишь срок, то ляжешь на хирургию, а это опасней и — надо признать — ближе к детоубийству.

Она встала и вылила чай в раковину.

***

Раздался звонок в дверь.

Это был Витя.

С минуту подумав, стоит ли открывать, она впустила его.

— Что с сотовым? — выпалил он с порога, даже не поздоровавшись. — Я раз десять тебе звонил.

Чувствовалось, он перенервничал: длинные гудки в трубке, «абонент не отвечает», рой мыслей и вариантов, от невинных до страшных и отвратительных — он не выдержал и приехал, лишь бы что-нибудь сделать и не надеясь ее застать. Он беспокоился, злился, злился и беспокоился. Что-то соврав жене, примчался в субботу днем.

— Я забыла включить звук, — сказала она.

Вглядываясь в нее, вслушиваясь, он спросил:

— Что-то случилось?

— Нет.

— Что? — Он давил. — Не хочешь мне рассказать?

Он брал быка за рога — таков он был по натуре, удачливый бизнесмен, владелец черного «Порше».

Пришла ее очередь злиться, ее задел его тон. «Что ж, сам попросил, — решила она. — Я расскажу, но вряд ли тебе это понравится».

— Я беременна.

Она прошла в зал, даже не взглянув на него. Он разделит с ней эту ношу, они вместе примут решение — врач порадовался бы за них, старый убийца с забрызганной кровью совестью.

Он вошел следом.

— Ты уверена? — глупо спросил он.

— Хочешь, дам тест?

— Нет, — растерянно-брезгливое выражение его лица было ей неприятно.

Она едва не влюбилась в него, но сейчас, глядя на него другими глазами, удивлялась себе — он же искусственный, напрочь фальшивый, мнимая крутизна. Он растерян. Он побледнел. Он, чего доброго, спросит, что теперь делать.

— Что будем делать? — он отозвался эхом в тесном пространстве зала, глядя мимо нее.

— Будем делать аборт. Ты об этом?

Он опустил взгляд, не выдержав. С минуту они молчали.

Когда минута прошла, он задал вопрос:

— В Ритце?

— Да. Видимо, сбился цикл.

— Сколько стоит аборт? Я заплачу.